В другом углу Европы, в немецком модном курорте Пнрмонт, члены новой "фамилии" - княгиня Любомирская, Адам Чарторыский и Игнаций Потоцкий проводили какие-то таинственные переговоры с представителями прусской королевской семьи. Оттуда по всей стране расходились подстрекательские известия о том, что "любящий поляков прусский король не допустит заключения антитурецкого союза, что польская шляхта, пользуясь затруднительным положением Австрии, должна силой вернуть Галицию, что прусская армия в этом случае окажет вооруженную поддержку. В Варшаве неистовствовал молодой фантаст, литератор и путешественник Ян Потоцкий. Этого разнообразия ради настропалили в Вене, что Пруссия собирается захватить Великополыиу, и он сеял панику различными воинственными антипрусскими прокламациями, отпечатанными в собственной типографии на Рымарской улице.
      Одновременно он резко нападал на русского посланника в Варшаве Штакельберга за то, что тот не очень галантно вел себя на каком-то приеме. Эта политическая деятельность литератора-оригинала, хотя и не направленная непосредственно против короля, страшно изводила Станислава-Августа, так как приносила ему множество неприятностей и от прусского двора, и от оскорбленного Штакельберга.
      Что же делает польский король, чтобы обуздать накануне сейма распоясавшихся магнатов-оппозиционеров?
      Он старается сделать это путем... дипломатических переговоров с правительствами держав, разделивших Польшу. Русского канцлера Безбородко он просит образумить гетмана Браницкого. Князь Потемкин обещает заняться Щенсным-Потоцким. Относительно же Чарторыского, большинство владений которого .находится под властью Австрии, посылают конфиденциальные ноты канцлеру Кауницу в Вену. Разве что с Яном Потоцким король справляется домашними средствами: "Я велел передать его матери в Вену, чтобы она уговорила его покинуть Варшаву, где он может нажить неприятности".
      Но, помимо магнатской оппозиции, есть еще шляхетская орава, буйствующая на воеводских сеймах, и есть варшавская улица. Сеймовой оппозиции впервые удалось установить контакт с широкими кругами общества. Агитаторами ее становятся политические писатели из обедневшей шляхты и такого же бедного духовенства. Доверенные Коллонтая и Игнация Потоцкого тайно совещаются с деятелями просвещенного мещанства и проникают в среду ремесленников. Похоже на то, что политика перестает быть исключительно магнатской игрой.
      В нее входят новые люди, взгляды и стремления которых не зависят от факта обладания земельными угодьями под властью той или иной соседней державы. Варшава чутко ловит все отголоски крымских сражений и вдохновляется велеречивыми обещаниями берлинского двора.
      Она настороже, она взбудоражена и как никогда интересуется происходящими событиями.
      Станислав-Август знает обо всем этом, но он не может, подобно князю-подскарбию, обидеться на Екатерину и порвать с традиционной политикой своего правления. Король стал невольником им же предложенного союза и, несмотря на ухудшившиеся условия, вынужден был по-прежнему восхвалять его перед народом.
      Пропаганда непопулярного пакта началась гораздо раньше. Первым фактом, широко использованным для пропагандистской акции, стало постигшее королевскую семью несчастье. В битве под Сабачем был тяжело ранен двадцатипятилетний полковник австрийской армии князь Юзеф Понятовский, младший племянник короля.
      Королевская партия принялась славословить небывалое геройство молодого князя, а общественное мнение восприняло это без издевки. В Польше всегда питали чрезмерное уважение к воинской доблести, обагренной кровью. Кроме того, это был единственный Понятовский, пока еще не замешанный ни в одной из семейных афер.
      Но воевать с турками все равно никто не был расположен.
      По мере приближения сейма королевские призывы "возродить традиции Собеских" принимались обществом все прохладнее. А основной пропагандистский акт, имевший место в Варшаве 14 сентября, был воспринят уже только как веселое развлечение. В этот день в Лазейках был открыт памятник Яну III Собескому, а также продемонстрирована довольно дорого обошедшаяся "карусель", в которой четыре рыцарские дружины расправлялись с куклами, представлявшими турок. Единственным результатом этой антитурецкой демонстрации были язвительные насмешки над королевской партией. Невольным виновником этого стал организатор представления надворный маршал Александрович, который из чрезмерного рвения сделал билеты на "карусель" доступными только королевским сторонникам. Оппозиция немедленно откликнулась на это целым рядом более или менее удачных сатирических произведений, в которых сторонники короля были названы "прихлебателями". Кличка эта так и прилипла к королевской партии и была в ходу все время, пока длился сейм. На другой день после "карусели" на постаменте только что открытого памятника Яну Собескому появилась анонимное двустишие:
      Обошлось это дело в сотню, а я заплатил бы двести, Если бы Ясь воскрес, а Стась на его был бы месте.
      Двустишие немедленно обошло всю Варшаву, вызывая всеобщий восторг. Столь резко и прямо по адресу короля еще никогда не проезжались. Придворные поэты пытались отпарировать столь чувствительный удар. Дружественный королю аноним (скорее всего, епископ Нарушевпч) предпринял попытку травестировать двустишие:
      Обошлось это дело в сотню, а я бы и жизни лишился,
      Если был бы в нас Стася дух, так в Стасе бы Ясь возродился.
      Вряд ли эта вымученная защита порадовала Станислава-Августа. Организатору "четверговых обедов" можно было поставить в вину многое, но в стихах-то уж он разбирался.
      Спустя две недели после "карусели" выяснилось, что все это пропагандистское "гала-представление" вообще было ни к чему. Вопрос об антитурецком пакте разрешился помимо короля и народа. Берлин официально уведомил Петербург, что заключение оборонительнонаступательного союза между Россией и Польшей будет расценено как casus belli [Повод для воины (лат.)] по отношению к Пруссии.
      Екатерина была слишком занята крымскими неудачами Потемкина, чтобы рисковать новой войной с Пруссией.
      Поэтому она, даже не поставив в известность Станислава-Августа, отказалась от намерения заключить новый союз с Польшей.
      Могло показаться, что этот неожиданный политический поворот сослужит королю службу. Но это была лишь видимость, от всего этого выиграла оппозиция.
      Имея за собой реальную поддержку Пруссии, она почувствовала себя действительно сильной. Открытый конфликт между державами-гарантами создавал условия для совершенно свободного столкновения между политическими группировками в стране. Оппозиция поняла, что после вынужденной под давлением Пруссии уступки со стороны России она может помериться с королем силами как абсолютно равноправный партнер.
      В последних числах сентября разыгралась борьба изза власти в сейме. После отпадения вопроса об антитурецком союзе на повестке дня сейма остались два важных пункта, выдвинутые воеводскими сеймиками, - увеличение армии и некоторые изменения внутреннего характера. Как обычно в важнейших случаях, сейм должен был заседать, объединенный в конфедерацию, чтобы обойти принцип единогласия и связанную с ним опасность того, что все может быть сорвано чьим-нибудь вздорно-строптивым голосом. Следовало установить момент, когда эта конфедерация может быть сколочена.
      Если до сейма, в лоне правительства, то есть Постоянного совета, то инициатива останется за королем и его сторонниками. Если же после открытия сейма, то перейдет в руки простого сеймового большинства.
      С неделю идут лихородочные совещания обеих группировок. Предводители королевской партии совещаются в присутствии русского посланника Штакельберга, оппозиция консультируется с прусским посланником Бухгольцем. Князь Станислав в этот период верно поддерживает дядю-короля и дядю-примаса. Сейчас уже не до личных претензий и обид. Борьба идет за слишком важную ставку - "быть или не быть" всей семье Понятовских. И вот королевская партия проигрывает. Король вынужден уступить под натиском прусских угроз и взбудораженного оппозицией общественного мнения. Конфедерация будет создана только на сейме. Оппозиция торжествует. Это первое большое поражение Понятовских.
      Сейм возвышается над королем. Теперь все зависит от, того, кто окажет решающее влияние на большинство сейма.
      Сейм собирается 6 октября 1788 года. На следующий день устанавливается ядро конфедерации. Маршалами выбраны: от короны - умеренный политик Станислав Малаховский, человек в основе своей порядочный и повсеместно уважаемый, от Литвы - недруг Понятовских, крикун и позер Казимеж Нестор Сапега, племянник Ксаверия Браннцкого.
      После избрания маршалов князь Станислав выступает еще раз как посредник между оппозицией и королем.
      Мы узнаем об этом из его воспоминаний. "Маршалом сейма общее мнение выдвинуло Малаховского, единственного из трех братьев, к которому король был настроен неприязненно, как к человеку, склоняющемуся к оппозиции, сухому и упрямому. Когда стало ясно, что он будет выбран, я решил сблизить его лично с королем, пото?лу что в конце концов человек он был очень порядочный, и я уважал его за характер".
      Первая неделя исторического сейма прошла очень интересно. Выступают преимущественно ораторы от провинциальных сеймиков. Долгие, скучнейшие речи на банальнейшие темы. Вежливый маршал Малаховский не может одернуть присяжных болтунов. На троне больной дремлющий король. Атмосфера безграничной скуки.
      В среде зевающих депутатов и в летучих сатирических изданиях мелькает первое определение этого сейма:
      "разболтавшийся сейм". А в кругах дипломатического корпуса называют его "танцевальным сеймом", так как в смысле светских увеселений сейм просто небывалый.
      Вся палата депутатов была заранее приглашена "чохом"
      на весь цикл приемов, устраиваемых регулярно в каждый очередной день недели, кроме суббот, а именно: в воскресенье - большой ужин у князя-примаса Михала Понятовского, в понедельник - прием у великого коронного маршала Михала Мнишека, во вторник - у маршала Малаховского, в среду - у князя Адама Чарторыского, в четверг - у Щенсного-Потоцкого, в пятницу - у Игнация Потоцкого. На этих блистательных "ассамблеях" и в тиши кабинетов иностранных послов, а не в палате депутатов намечается будущий ход событий.
      Первый удар грома разражается 13 октября. На рассмотрение маршала сейма поступает давно ожидаемая нота прусского правительства, в которой посол Бухгольц выражает официальный протест против нового союза с Россией. То, о чем-до сих пор говорили только на тайных совещаниях, высказано вслух для всеобщего сведения.
      Впечатление колоссальное. Теперь уже никто не сомневается, что столкновение между державами обеспечивает безопасное прикрытие для сейма. Впервые за сто лет сейм Речи Посполитой будет заседать как независимый сейм. Вспыхивает всеобщий энтузиазм. Первым проявлением его является почти без дискуссий принятое решение о создании стотысячной армии.
      Вот отрывок из письма Станислава-Августа относительно этого: "...Народный энтузиазм, возросший до такой степени, что я подобного и не видал, единодушно постановил, что армия Речи Посполитой должна быть увеличена до ста тысяч человек. Восторженность, несомненно, весьма похвальная в основе своей, и в первые минуты ее невозможно было сдержать никакими резонами.
      Она сама стремилась назначить себе какую-то цель, к коей и я постоянно стремлюсь, но только мысля это постепенно. Оппозиция на голове ходит, чтобы вывести командование армией из подчинения Постоянному совету коему вручили этот закон от 1776 года. Вот он, предмет политической борьбы этого сейма".
      Этот краткий отрывок великолепно передает весь механизм политической ситуации. Патриотическое решение об увеличении армии - несмотря на всю нереальность этой цифры, трудно согласуемой с финансовыми возможностями тогдашней Польши, - должно было при сохранении существующей системы управления сыграть на руку королю. Этого оппозиция допустить не могла, и она предприняла концентрированную атаку на ненавистное ей учреждение - на военный департамент Постоянного совета.
      Учреждение это сочетало в себе компетенцию военного министерства, главного вербовочного управления и исполнительного органа по политическим, уголовным и финансовым делам. Ни одна из этих компетенций не могла обеспечить ему расположения граждан. В глазах общества военный департамент был главным орудием диктатуры непопулярного короля и наиболее ненавистным символом уклада, навязанного державами-гарантами. Это было первой, основной стороной проблемы.
      Но существовала и другая. Военный департамент благодаря энергичному руководству умного и образованного Комажевского стал в последние годы единственной конкретной силой, обеспечивающей порядок, сдерживающий рассыпающуюся Речь Посполитую. Департамент последовательно направлял свои усилия на то, чтобы возродить и придать современный характер разваленной гетманами армии, и уже добился в этой области серьезных результатов. Ликвидация этого учреждения не могла пройти без борьбы.
      Борьба из-за военного департамента была первой драматической кампанией Четырехлетнего сейма. Финал ее разыгрался в исторический день 3 ноября 1788 года. При первом открытом голосовании большинство сейма высказалось за сохранение департамента. Тогда потребовали тайного голосования. При тайном голосовании 50 депутатов решились переметнуться к оппозиции. Военный департамент был упразднен большинством в 18 голосов. Сейм неистовствовал. Радость выплеснулась на улицы города.
      Послушаем, как выглядело это по свидетельству современника: "Нельзя передать, какая радость проявилась после этой победы. По всему городу забегали гонцы с этой поразительной вестью. Во всех домах, а особливо там, где ежедневно бывали приемы, не спали, ожидая решения сессии. Повсюду радовались одному и тому же, люди обнимались, женщины плакали от счастья, дети прыгали, хлопали в ладоши. Впервые за много лет представительный орган поляков поставил на своем. Хорошо или плохо, не в этом дело, а по своей собственной воле и разумению".
      Борьба в польском сейме происходит на фоне все обостряющейся международной ситуации. Берлинское правительство после первой дипломатической победы, отменившей антитурецкий союз, начинает вести себя смелее.
      К концу октября прусский посланник вручает Штакельбергу официальную ноту, требуя вывода русских войск из Украины. Дипломатическая переписка между королем Фридрихом-Вильгельмом II и Бухгольцем раскрывает с циничной откровенностью подлинные мотивы и цели прусской политики. "Толстый Гу" последовательно, хотя и другими методами, продолжает политическую линию своего предшественника Фридриха II. С первой же минуты он стремился к новому разделу Польши, на основании которого к Пруссии отошли бы Торунь и Гданьск. Для осуществления этого необходимо уничтожить в Польше русское влияние и заменить его влиянием прусским. Но внешне все это выглядит совсем иначе. Внешне "добродушный" прусский, монарх выступает как искренний друг поляков, поддерживает их патриотически-освободительные стремления, защищает их от России и абсолютизма их собственного короля. Магнатская оппозиция верит в благие намерения прусского двора, потому что хочет в них верить. Усомниться в искренности этих намерений равнозначно отсутствию патриотизма. Варшаву обходит двустишие:
      Слух о счастье великом мчит от дома до дома.
      Еретик, кто не верует слуху такому.
      После упразднения военного департамента петербургский двор предпринимает ответную акцию. 5 ноября Штакельберг вручает маршалу сейма ноту, гласящую, что в результате нарушения Речью Посполитой форм правления, гарантированных тремя державами в 1775 году, "императрица будет вынуждена считать себя свободной от всяких дружественных обязательств по отношению к Польше". Одновременно на секретном совещании с предводителями королевской партии русский посланник требует от короля, чтобы тот со своими сторонниками откололся от сеймовой конфедерации и образовал самостоятельную конфедерацию.
      Начинается особенно напряженный период. Несколько дней страна на грани гражданской войны. Но время Тарговицой конфедерации еще не наступило, та будет только через четыре года. Королевская партия еще не считает проигранной свою борьбу за большинство в сейме. Король хочет быть с народом, вернее - хочет иметь народ на своей стороне. Кроме того, международная обстановка никак не благоприятствует созданию антисеймовой конфедерации. Россия увязла в турецкой кампании и в новой войне со Швецией. А у западных границ Речи Посполитой стоит сильная и свежая прусская армия. Требование Штакельберга натыкается на такое решительное сопротивление всей королевской партии, что посланник вынужден отказаться от своего проекта.
      Тем временем Пруссия энергично берется за дело. Неповоротливый Бухгольц уже не выдерживает ускоренного темпа дипломатической игры. Тогда ему присылают из Берлина помощника, изворотливого маркиза Луккезини, виртуоза политической интриги. Хитрейший из итальянцев, находящихся на прусской службе, становится главным вдохновителем польского патриотического движения. Он участвует во всех совещаниях глав оппозиции, устанавливает самые широкие светские связи, вербует для Пруссии целую рать платных агентов, председательствует на приемах у Чарторыских, Потоцких, Радзивиллов и Огиньских, собирает силы для решительного удара по королевскому лагерю. Огромное влияние Луккезини на современную политическую жизнь находит отражение в популярных стихах Краспцкого:
      Хочешь знать, что такое единенье сословий?
      Это выразить можно в одном только слове:
      Как орган - это дело. Каждый клавиш - особенно.
      Органист - Луккезини. И премного способный.
      После оглашения в сейме ноты Штакельберга, напоминающей о ненавистной гарантии, Варшава переживает горячие дни. Антирусские настроения, умело раздуваемые прусским лагерем, буквально расцветают на глазах. В сейме под бурные аплодисменты галерки были перечислены все беззакония и злоупотребления царских генералов на Украине. Со всех концов страны собрали целую толпу калек без рук, без ног, без пальцев и подсылали их на все публичные сборища. Там они выстраивались вереницей, прося милостыню и плачась, что они бывшие участники Барской конфедерации, которых так изуродовали царские генералы. Игриво оскорблять посланника Штакельберга стало излюбленным родом патриотических демонстраций. "Если он находился в обществе или на балу, его окружали и - стыдно сказать - подетски корчили перед ним рожи. Если он хотел пройти из комнаты в комнату, становились в дверях, повернувшись к нему задом".
      Одновременно росла ненависть к королевской партии, олицетворяющей политику сотрудничества с Россией.
      Ярче всего это проявлялось в сейме. Членам палаты депутатов раздавали анонимные листовки, провозглашающие врагом отечества каждого, кто выступает за короля.
      Распространяли бесчисленные эпиграммы, сатирические произведения и карикатуры, безжалостно высмеивали наиболее видных "прихлебателей". "Оппозиция в сейме небывалая, - писал австрийский посланник в Варшаве, когда кто-нибудь из придворной партии берет голос, его немедленно заглушают, перебивают, издеваются и высмеивают. И не только депутаты, но и наблюдатели, и женщины, на галерее сидящие".
      Женщины играли в этой патриотической пропаганде не последнюю роль, особенно две - княгиня Изабелла Чарторыская, некогда приятельница Репнина, а ныне ближайшая соратница Луккезини, и жена Щенсного-Потоцкого, впоследствии тарговицкого конфедерата. "Эти две дамы, - жаловался в письмах король, - и многие связанные с ними женщины, и молодые, и старые, средствами, присущими своему полу, ежедневно перетягивают депутатов на сторону оппозиции". Королевские жалобы дополняет князь Валериан Калинка, добросовестный хронист Четырехлетнего сейма: "...все, чем можно было тронуть сердце, - прелести и шутка, любовь и патриотизм, кокетство и драматизм - все пускалось в ход с преизбытком, дабы лишить короля и Россию сторонников. Даже девиц незрелых учили детскими ласками склонять еще колеблющихся депутатов отдать голос за патриотический лагерь". "Недюжинную надо было иметь смелость, чтобы в таких условиях публично высказать противоположное мнение". "Если кто-то только пытался сдержать страсти в сейме, склонял к здравомыслию или защищал людей непопулярных, оппозиция немедленно распускала о нем слух, будто он продался за рубли, и это же повторяли пасквили в стихах и прозе, в Варшаве и по всей стране расходящиеся". Настроения, царящие в сейме, распространились на весь город. Политическая борьба выплеснулась на улицы и проникла в варшавские дома. То, что в палате депутатов и на ее аристократической галерее проистекало зачастую вследствие исключительно личных антипатий, сложной игры частных интересов, стремления замазать давние грешки, в городе превращалось в свидетельство истинного патриотизма, искреннего негодования и презрения к "изменникам родины". Натиск на сторонников короля принял форму общественного террора, и под воздействием этого террора королевская партия распадалась на глазах. Последний и решающий удар нанес ей прусский ответ на ноту Штакельберга относительно гарантий.
      Прусская бомба взорвалась 19 ноября, в день именин самой воинственной деятельницы антирусского движения княгини Изабеллы Чарторыской. Луккезини, тщательно заботящийся о благосклонности своих сторонников, прислал княгине в подарок фарфоровую чашку с портретом прусского короля, а в ней свернутый в трубку дипломатический документ. Княгиня прочитала его под всеобщие радостные крики. Это была давно ожидаемая оппозицией берлинская нота по вопросу о гарантиях.
      Прусский король уведомлял польский народ о том, что великодушно отказывается от своих прав гаранта, что не будет вмешиваться во внутренние дела Польши, что в случае покушения на ее свободу извне окажет ей военную помощь.
      Содержание прусской ноты разошлось по городу молниеносно, вызывая повсюду безумную радость. Из-за дипломатических схваток между тремя державами, из-за самолюбивого соперничества магнатов проступает картина независимой Речи Посполитой, по которой тоскует весь народ. Никого не интересуют истинные мотивы прусского короля. Никто не думает о предстоящем возмездии со стороны Екатерины. Варшава в упоении повторяет двустишие:
      Слух о счастье великом мчит от дома до дома.
      Еретик, кто не верует слуху такому!
      Победа оппозиции над королем полная. Отлив из королевской партии становится массовым. Самые подобострастные царедворцы в течение дня превращаются в самых рьяных борцов нового политического направления.
      В сейме все смелее и сильнее нападают на "клику Понятовских". Больше всего достается королю. Больше всего ненавидят князя-примаса. Но в результате случайного стечения обстоятельств первой настоящей жертвой этой антикоролевской кампании становится "единственный порядочный человек из рода Понятовских" - князь Станислав.
      Крушение князя-подскарбия началось с характерной сценки, столь микроскопической и мало заметной, что она в общем водовороте сеймовых страстей, несомненно, прошла бы незамеченной, если бы тут не был замешан один из Понятовских.
      Сознательным вдохновителем и режиссером этого эпизода был известный "горлопан" Четырехлетнего сейма, известный владелец варшавских публичных домов возле моста, демагог и реакционер луковский кастелян Яцек Езерский.
      Случилось так, что кастелян Езерский в запале одной из своих балаганных речей, которыми он срывал дешевые аплодисменты галерки, повернулся спиной к трону.
      "Князь Станислав прервал его, чтобы сделать замечание и указать на неприличность поведения. Кастелян ответил, что замечаний этих не принимает, поелику князь не имеет права их делать и тем нарушает равноправие.
      Затем приблизился к королю и, преклонив колено, попросил прощения за проступок, в котором его только что обвинили".
      Резкая отповедь князю с одновременным театральным выражением покорности королю для всех зрителей была ясна и недвузначна. Это был первый отклик на принятое двадцать лет назад ненавистное шляхте решение о признании Понятовских принцами крови. Перед тобой, король, я могу преклонить колено, ибо ты мой конституционный монарх. Но ты, щенок, кичащийся узурпированным венцом, не смеешь делать замечания свободному шляхтичу!
      Шляхта поняла это и наградила смельчака бурными аплодисментами. Езерский, относительно моральных качеств которого никто не питал никаких иллюзий, стал героем дня. Наконец-то щелкнули по носу этого умничающего постника! Хотя бы за то, что он недавно выступал в защиту военного департамента. В этом сейме нет места для Понятовских, "умеренных", "порядочных", "моральных". Для этого сейма существуют только "клика Понятовских", которую следует истребить.
      До сих пор достоинства князя Станислава прославляли первые поэты страны. Теперь за него взялся анонимный шляхетский поэт. В тот же день Варшаву облетел ехидный стишок:
      Хоть на вид учтивец, сам гордыней пышет,
      Дядина корона свет ему затмила,
      Хоть он и ученый, да умом не вышел,
      Все брюзжит на что-то, все ему немило.
      Вынести такого было бы не просто,
      Не случись в Варшаве кастеляна с моста.
      Легко представить, каким ударом было это несуразное происшествие для болезненно самолюбивого королевского племянника. "Самый гордый из Понятовских", несостоявшийся король Польши в течении одного дня стал несерьезной фигурой, излюбленной мишенью развязных памфлетов.
      Но это была только легкая прелюдия к настоящему скандалу. В декабре из потемкинского лагеря под Очаковом приехал на сейм великий гетман Ксаверий Браницкий. Нам немало известно о фанабериях, продажности и своеволии польских магнатов той поры, но Браницкий побил все прежние рекорды. Великий коронный гетман, выслуживавшийся в качестве добровольного предводителя казацкого полка, генералиссимус, играющий в независимого лихого наездника в чужих сражениях, - этого история Речи Посполитой еще не знала. За последний поступок Браницкого ненавидели во всей стране, он стал ярчайшим символом национальной измены,о нем писали сотни ядовитейших пасквилей, даже потемкинские офицеры относились к нему с нескрываемым пренебрежением. Королевская партия все время использовала этот козырь в борьбе с оппозицией. Князь-примас в убийственных выступлениях не оставил живого места на ренегатствующем гетмане. Предполагалось, что после возвращения на родину Браницкий предстанет перед судом сейма.
      Но политика - это политика. Потемкинские сторонники, то есть пророссийская группировка магнатской оппозиции, главой которой был Браницкий, в первой фазе Четырехлетнего сейма боролась против короля плечом к плечу с прусской партией. Поэтому в защиту своевольного изменника еще до его прибытия на сейм выступили наиболее видные патриотические деятели - Адам Чарторыский и Игнаций Потоцкий.
      Потом появился сам гетман. В польском облачении, полный гонора, с обычной патриотической фразой на устах. За это ему сразу же простили часть прегрешений.
      Полагали, что он нападет на примаса за его резкие выступления, но получилось наоборот. "Речь (Браницкого) была умеренной и приличной, он ограничился заявлением, ч го поскольку Речь Посполитая увеличивает свою армию, то он считает необходимым воспользоваться "возможностью приобрести новые познания в военном искусстве". Затем гетман принял введенную недавно присягу в том, что он "не получал никогда, не получает и никогда получать не будет жалованья ни от какой чужой державы под какой бы то ни было видимостью". И... вся история оказалась улаженной.
      На некоторое время Браницкий притаился, дав время успокоиться общественному мнению. Но потом сразу же со всей энергией включился в сеймовую политическую игру. Вскоре после своего возвращения "очаковский партизан" провел несколько совещаний с маркизом Луккезини, которые устроила у себя дома княгиня Чартбрыская. Луккезини в секретном донесении прусскому королю набросал убедительный портрет гетмана с его идеей спасения отчизны: "... он не побоялся при княгине изложить мне свой план, к осуществлению коего хотел бы склонить своих соотечественников и какое-нибудь иностранное государство, которое бы искренне тронулось Польшей и связало бы себя с ней союзом для удовлетворения взаимных стремлений. План его основывается на том, чтобы с наступлением весны в каждом воеводстве возникли бы конфедерации, все они соединились бы с варшавской и, получив от вашего королевского величества армейский корпус, нашли в нем поддержку. С недостатком последовательности, присущим всей его жизни, великий гетман неоднократно повторил мне при княгине, что если бы этот план был принят вашим королевским величеством, то он сам бы немедля прибыл в Берлин, чтобы договориться о военных действиях. Мысль его направлена в сторону Галиции, где он хотел бы поднять восстание. Намерение его - базируясь на Каменец, бросить польскую кавалерию в партизанские действия, для коих она только и годится. Столь своеобразные высказывания в устах человека, так близко связанного с князем Потемкиным, осыпанного милостями императрицы, только что прибывшего из-под Очакова, вынуждали меня соблюдать большую осторожность в разговоре... Тем временем княгиня Чарторыская делает все что может, дабы ее друзья уверовали в патриотические чувства Браницкого, только не знают, сумеет ли она изгладить в их памяти воспоминания о былом".
      Основой "патриотического" плана гетмана являлась старая дсцентралистская концепция магнатской оппозиции, которую Екатерина отвергла в Киеве: противопостановление провинции Варшаве, возвращение гетману власти над армией и полной воинской самостоятельности, по существу, возвышение над королем и сеймом. Ожесточенная ненависть Браницкого к Понятовским еще больше усилилась из-за оскорбительных выступлений примаса. Гетман ждал только случая отомстить королевской семье и одновременно вернуть утраченную популярность у шляхты. Случай вскоре представился.
      В первых месяцах 1789 года сейм приступил к подробному обсуждению состава, характера и организации будущей стотысячной армии. Предметом горячих дискуссий стал трудный и необычайно щекотливый вопрос о народной кавалерии.
      Этот род войск являлся самым причудливым анахронизмом в польской армии того времени. Тип его не менялся на протяжении веков.