Здесь он должен уладить с финансистами одну из самых важных миссий, порученных в Варшаве, - заполучить кредиты для тизенгаузовских мануфактур. Но с первого взгляда видно, что князь Станислав не расположен к этому делу. Всю затею Тизенгауза он расценивает как бессмысленную блажь, открыто подтрунивает над опальным фаворитом, который "истратил миллионы на домища о шести этажах да на город с высокими стенами, в коем фабрикам и фабрикантам помещаться". Он считает, что еще хорошо, что "из всей этой блажи одни стены получились", и отнюдь не скрывает, что гернгутская миссия задумана вопреки его воле, что едет он туда по приказу короля. При таком настроении главы делегации трудная финансово-экономическая миссия и не могла закончиться успешно.
      И в самом деле, она потерпела полное фиаско. Правда, потом князь оправдывался тем, что пускался во все переговоры, что нашел людей подходящих и достойных уважения, но они сказали, что "еще не располагают достаточными данными, чтобы взяться за столь серьезное предприятие. И пришлось все дело отложить".
      Известие об отказе в кредитах пришло в Польшу в августе 1784 года. Спустя несколько месяцев бывший надворный литовский подскарбий скончался. Известие из саксонского города Гернгут было, надо думать, последним гвоздем в крышку гроба этого несчастного человека.
      Королевский племянник, обычно такой обстоятельный и исполнительный, отнесся к делу с кредитами для Тизенгауза с вероломным легкомыслием. Доказательством этому было хотя бы то, что об этом улаженном - а вернее, так и неулаженном - деле мы узнаем только из написанных много лет спустя воспоминаний. Зато в "Журнале" он обходит эту тему полным молчанием.
      Из "Журнала" можно сделать вывод, что единственным предметом княжеской заинтересованности во время его пребывания в Гернгуте было находящееся в этом городе общество братьев и сестер евангелического единства. Под этим названием скрывалась известная секта моравских братьев, которые после изгнания из Чехии и Моравии поселились в Гернгуте и организовали тут целый комбинат образцовых промышленных предприятий. Все время пребывания в Гернгуте князь поддерживает с членами секты оживленные отношения, посещает их мастерские, вникает в самые мелкие детали их религиозных и моральных правил. Обычно сухой, холодный стиль "Журнала" приобретает какое-то особое тепло, когда князь касается моравских братьев. Связанные с Гернгутом симпатии и антипатии князя, очевидно, объясняются чисто психологическими причинами. В деле Тизенгауза у него вызывают неприязнь черты характера бывшего фаворита, столь чуждые его собственной натуре. В гернгутских сектантах он находит свои собственные черты: суровую нравственность, систематичность и хозяйственную предприимчивость. Читая в "Журнале" восторги по поводу моравских братьев, отлично понимаешь, почему этот самый необычный из Понятовских не имел признания у польской шляхты.
      Похоронив дело Тизенгауза, княжеская миссия покидает черствый Гернгут и отправляется обратно на родину, только уже кружным, очень далеким путем: через Прагу, Мюнхен и Вену.
      Если нераспорядительность князя Станислава в Гернгуте могла в какой-то мере лишить его симпатий читателя, то деятельность его на обратном пути должна эту симпатию воскресить. Почти месячное путешествие через Силезию, Чехию, Баварию и Австрию подчинено основному экономическому заданию найти новые рынки сбыта для оживления польского экспорта. Военный наблюдатель и коллекционер раритетов на наших глазах преображается в предприимчивого торгового агента.
      Энергия королевского племянника в этой новой области поистине изумляет. Его добросовестность в собирании материалов, разностронность наблюдений, молниеносность в заключениях могут служить недосягаемым образцом для наших сегодняшних внешнеторговых представителей за границей.
      В Силезии, изобилующей ткацкими фабриками, князь интересуется прежде всего тем, как открыть местные рынки для польского льняного сырья, Конъюнктура явно благоприятствует этому замыслу, потому что "в прошлом годе, когда был большой льна недостаток по причине неурожая оного, доставили большую партию из Риги, только он столь жесткий оказался, что часть его с убытком в дело обратили, а часть доселе лежит". Тогда князь Станислав договаривается с силезскими предпринимателями, что он при посредничестве гродненских комиссионеров, "с Вроцлавом торгующих", пришлет на имя вроцлавского торговца Исайи Шейера образцы разных сортов жмудинского льна. Но экспорт одного льна - это лишь начало больших экономических планов нового подскарбия. От купцов из Еленей Гуры он вытягивает сведения о положении на международном текстильном рынке. В "Журнале" появляется запись о том, что торговцы "опасаются, что увеличение промысла и народа в Америке изрядного урону торговле их края не причинило, понеже отсюда изрядная часть товаров идет в те края. Но сие произойти не может, доколе пропитание в Америке не будет дешевле, чем ныне". В Арнау пьяный торговец Франц Иер, "который подвыпил на именинах главного настоятеля францисканцев", проговаривается польскому гостю о точной сумме доходов, которые он имеет от экспорта полотна в Чехию.
      Сообразительный князь делает из этого выводы на будущее. Поскольку в Польше "пропитание дешевое, льна и рабочей силы всегда хватает, мануфактуры также имеются", самое время выбросить польские полотна на мировой рынок. И он тут же приводит в "Журнале" смелый план польского экспорта во Францию и Испанию, а там и в Америку и Африку "через руки купцов французских и гишпанских".
      Но автор "Журнала" является реалистом и не позволяет фантазии увлечь себя. На силезских складах и мануфактурах он внимательно изучил партию полотна, предназначенного на экспорт. Он знает, что экспортный товар должен овечать определенным стандартам. А "познания эти составляют науку торговых фабрикантов, каковой доселе в Польше еще нет, и без заграничной дирекции основ ее даже заложить нельзя..." Поэтому князь Станислав долгое время проводит у торговца Тепфера в Вальденбурге над "описанием фабрик города Гамбурга, коих там имеется разное множество", и после этого приходит к выводу, что именно в Гамбурге надо искать специалистов по текстильному делу для польских фабрик.
      В Свиднице энергичный торговый агент вновь на короткое время преображается во внимательного военного наблюдателя. "Из дома в Свиднице, в коем насупротив гауптвахты стоял, видел на улице большое зеленое канапе, для офицера поставленное, кое магистрат для удобства их приказал соорудить. Видел и офицера, который, сменившись с караула, командовал, не взяв трости в руки, и с трубкой в зубах. Сие есть степень небрежности сиречь филозофии в не столь важных служебных делах, что может иметь пагубные последствия и повлечь за собой небрежение и в больших делах у людей, наделенных не столь острым рассудком... К сему, надо быть, склоняет их чрезмерное о себе мнение".
      После переезда силезско-чешской границы лен и полотно уступают место стеклу и зеркалам. Князь добросовестно посещает чешские стекольные заводы, фабрики зеркал, собирает сведения, образцы и вновь строит планы относительно польского экспорта.
      Это вопрос величайшего значения не только для страны, но и для самого князя как частного предпринимателя.
      Ведь у него же есть стекольный завод и фабрика зеркал в Тараще на Украине. К сожалению, польская стекольная промышленность не имеет пока что "хорошего сбыта". Для налаживания торговли опять-таки необходимы иностранные специалисты - торговцы и управляющие заводами. "Купцами поначалу можно иметь греков, кои бы начали эту торговлю через Стамбул. А имея дорогу, хорошо проложенную, можно бы попытаться, сделав стекло по формам тех стран, что покупают в Марселе, Кадиксе и Лиссабоне...
      Купцов бы поместить в населенной стране, где бы они могли себе подобрать достаточно шлифовальщиков и откуда было бы хорошее сообщение с Аккерманом и Херсомом..."
      Но собирать нужную торговую информацию на чешских стекольных заводах не так легко, как на текстильных фабриках Силезии. Чешские фабриканты ревниво стерегут свои секреты, и предприимчивому князю немногим удается здесь поживиться. Поэтому он тут же набрасывает в "Журнале" подробный план действий польской экономической разведки. "...Надо бы послать для того подобранного человека к какому-нибудь купцу, переписку со здешними имеющему, якобы для справок. И чтобы тот выведал, как вся торговля ведется, и образцы всяких стекол и куда их посылают собрал бы; цены бы оных записал, не забыв о пошлинах здешних и заграничных, все это частью бы с собой взял, частью бы в Польшу отослал, потом, получив письмо от здешних купцов к стеклоделам, поехал бы на заводы на баварской границе, дабы поглядеть на материалы, способы и экономику, как весь этот интерес ведется..."
      Наряду с этими столь существенными вопросами князь-подскарбий разрешает по дороге множество менее важных дел. В курортном городке Альтвассере он милостиво принимает визиты поляков, "на водах там пребывающих". В Костельце интересуется, почему там мужики пьют больше пива, чем водки, а так же записывает дневной заработок наемного работника в сенокос. Рисовальщикам своим князь приказывает срисовать "самый большой бельевой каток в Силезии" и фигуры полонеза, увиденные случайно в чешской корчме. В крепости Ке-.
      нигсграц он обсуждает с местным строительным инспектором майором Клейндорфом проект фортеции в Станиславове, "которая стоила бы миллион рейнских золотых".
      От некоего Шарпентье получает секретную информацию о том, что "в Чехии в окрестностях Иоахимштадта есть кобальт, равный саксонскому". С "англичанином Болсвилом из Йоркшира" ведет переговоры относительно английских коней для кавалерии и особой породы гончих, которых мог бы поставлять экспортер из Гулля. В Нюрнберге покупает бандуру, "сделанную монахом Малером в году 1415". В лечебнице Тренчинские Теплицы князю наносит визит находящийся там на лечении генерал коронной артиллерии Брюль, сын известного польско-саксонского министра. Является и дрезденский художник Крафт, "который сказал, что приехал бы в Варшаву и там бы тридцать, а то и сорок портретов мог бы написать". Князь гарантирует ему число потретов и устанавливает цену - шесть луидоров за штуку. Приехать он советует в сеймовый сезон 1786 года Для поощрения художника князь заказывает ему сразу "две головы паче на манер картин, нежели портретов исполненных: дочери резчика Баузе из Лейпцига, а другую - актрисы Бауман".
      В тех же Тренчинских Теплицах осматривает известные на всю Европу ванны, но купаться в них особенно не советует, "поелику в одной воде дозволяют многим особам купаться, а через это и здоровый хворым стать может. Посему надобно приказывать хорошенько вычистить и воду выпустить".
      В Праге князь-подскарбнй встречается с родственниками. Сразу же по приезде он наносит визит жене покойного дяди, генерала австрийской службы, урожденной Кинской. Назавтра принимает у себя ее сына, князя Юзефа.
      Экономный "Журнал" дает об этой встрече краткую информацию, из которой явствует одно, что оба кузена в обществе коменданта Праги генерала Оливье Воллиса посетили пражскую фабрику мундиров. При всей бедности этой информации встреча двух Понятовских заставляет усиленно работать воображение.
      Оба красивые и стройные, как эллинские боги, но, несмотря на внешнее сходство, они отличны во всех отношениях. Тридцатилетний князь Станислав, чье состояние исчисляется миллионами, министр и генерал, возможный престолонаследник, - тип западноевропейского интеллектуалиста, человек с необычайным чувством собственного достоинства, трудолюбивый, упорядоченный, неуклонно стремящийся к поставленной цели; по призванию общественный деятель, философ, моралист. А князь Юзеф Понятовский, которому всего лишь двадцать один год, командир эскадрона императорской армии, сладострастный и довольно распущенный гуляка-улан, prince charmant [Очаровательный принц (франц.)], избалованный женщинами, чувствующий себя хорошо только в казарме и в будуаре, в то время еще мечтающий о карьере австрийского генерала.
      Как протекала эта родственная встреча, мы не знаем.
      Может быть, князь-гюдскарбий отчитывал младшего брата за его неумеренный образ жизни и шальной поступок, который тот совершил месяц назад на летних маневрах, переплыв на коне в полном обмундировании Эльбу. Может быть, князь Юзеф изнывал от скуки, слушая, как его добропорядочный кузен восторгается предприимчивостью прусских фабрикантов, изготовляющих мундиры, а обрезки кожи, не пригодные для набоек, переделывают на пуговицы. Но вообще-то эти мелочи для читателя не имеют особого значения.
      Гораздо интереснее то, что поляки, находящиеся в это время в Праге и наблюдавшие двух королевских племянников, не имели никаких сомнений относительно того, кого из двух Понятовских история сохранит для потомков, а кому суждено забвение, И все они ошиблись.
      История иногда любит в последнюю минуту менять свои намерения.
      Последний интересный эпизод путешествия связан с пребыванием княжеской миссии в Мюнхене, столице Баварии. Героем его был уже упомянутый секретарь ли.- товской казны, ученый-филолог Матеуш Нелюбович-Тукальский. Этот почтенный ученый сопровождает князя Станислава при посещении мюнхенского музея, "каковой пребывает в большом беспорядке из-за обвинения хранителя оного в злоупотреблениях". Благодаря отлично знающему русскую литературу Нелюбовичу князь обнаруживает в перевернутом вверх дном музее золотую вазу, поднесенную в XVII веке городом Смоленском королю Зигмунту III. Дирекция музея сообщает об этом открытии баварскому курфюрсту, который после долгой внутренней борьбы решает презентовать драгоценную древность польскому королю. Жертва эта была для скуповатого баварца нелегкой, поскольку курьер с вазой догнал князя Станислава только в Вене.
      Что касается пребывания в Вене, то внимания заслуживают лишь три пункта программы. До обеда князь находится на длительной аудиенции у императора Иосифа II. После обеда едет на "hetz", сиречь "травлю собаками диких зверей". ("Красивее всего травили медведя.
      Двух добрых собак львица убила совсем зазря. Похоже, что нет резона брать больших львов собаками.) Вечер он проводит в ломе старого имперского канцлера князя Кауница.
      Дорогу от Вены до польской границы княжеская миссия проделывает в ускоренном темпе. Время подгоняет.
      Через два месяца начнется сессия сейма в Гродно. Великого литовского подскарбия ждет дома множество важных дел.
      "Журнал" обрывается вдруг на 25 августа 1784 года.
      Последняя репортерская заметка князя Станислава звучит довольно экзотично: "Выезжая из Брно, видел по дороге какого-то арапа с несколькими гусарами, якобы предводителя каких-то пиратов..."
      ГОДЫ 1784-1783
      Сразу же по возращении из Германии князь Станислав попадает в водоворот лихорадочных приготовлений к осенней сессии сейма. Впервые за годы правления Станислава-Августа сейм по настоянию литовской провинции должен заседать не в Варшаве, а в Гродно. Королю нужно согласие литовских магнатов на уплату его личных долгов из государственной казны, потому он хочет купить их исключительным великолепием всей сессии. Главная тяжесть этого дела с самого начала ложится на плечи князя-подскарбия.
      По желанию монарха сезон должен начаться с большой охоты на зубров в Беловежской пуще, то есть на территории литовских экономии, находящихся под управлением князя. Расчетливый подскарбий начинает на собственной шкуре убеждаться, каково жилось с королем его предшественнику Тизенгаузу. "Эта королевская фантазия обошлась мне в 30 000 дукатов с лишним", - с раздражением вспоминает он в своих французских записках.
      Беловежская охота, устроенная для того, чтобы воскресить дух ягеллонских традиций, длилась почти десять дней. Помимо двора, польской и литовской знати, в ней принимал участие почти весь дипломатический корпус.
      Охота при Станиславе-Агзгусте отличалась от охоты при Ягелле тем, что в загоняемого мужиками зверя стреляли из... окон трехэтажного стрельбища. Кроме охоты на зубров, состоялась еще травля медведей собаками. Недаром князь Станислав советовался в Вене с немецким псарем.
      По мнению современников, беловежская охота прошла весьма удачно и закончилась счастливо, так как "всего одного мужика медведь прогрыз". Князю-подскарбию удовольствие от охоты несколько испортили финансовые обстоятельства. Зато его отец, беззаботный экс-подкоморий, развлекался отлично и, как обычно, восхищал всех изысканным нарядом и крашеной гривой своего скакуна..
      После охоты отец и сын преподнесли королю в подарок чудесно исполненный план Беловежской пущи.
      Из Беловежи огромная кавалькада карет и всадников под эскортом эскадрона личной королевской гвардии медленно двинулась в Гродно. Путешествие было задумано как манифестация народной консолидации, и ей намеренно придавался символический характер братания Польши с Литвой. По дороге много раз останавливались у литовских магнатов, Дол-ьше всего веселились в Несвеже, где произошло торжественное примирение короля с Радзивиллом. Виленский воевода принял презираемого им "литовского стольника" с истинно королевской пышностью, но из-за этого великолепного приема Понятовским пришлось выслушать от гостеприимного хозяина столько скрытых шпилек и дерзких выпадов, что, пожалуй, даже веселому экс-подкоморию было немного не по себе.
      Из Несвежа отправились прямо в Гродно. В своих воспоминаниях князь Станислав уделяет гродненским делам довольно много места. "Гродненский сейм, - вспоминает он прочувствованно, - был, возможно, последним в Европе проявлением истинно народного величия без ложной мишуры и пускания пыли в глаза". Одна резиденция князя с окрестностями занимала пространство немногим меньше территории целого имперского Бурга. Были там театры, залы для маскарадов и еды, в которых могли пировать по семьсот человек. Имелся зимний сад с тремя климатическими поясами. "Какой контраст с судьбами государства! - задумчиво восклицает автор записок, но тут же возвращается к прерванному перечню: - Подобные резиденции были и у других литовских магнатов, и два месяца прошли очень мило, так что сейм не проявлял ни малейшего основания быть недовольным". Это беззаботное описание гродненского сейма не очень-то хорошо характеризует князя Станислава ни как государственного деятеля, ни как патриота. Потому что достаточно обратиться к любому патриотическому описанию обстановки того времени, хотя бы к популярным запискам Юлиана Урсына Немцевича, чтобы убедиться, что этот столь восхваляемый князем сейм был при всем великолепии внешних реквизитов зрелищем довольно постыдным, сеймом абсолютного бессилия. Он не решил ни одного важного вопроса, поскольку этого не допустили послы разделивших Польшу стран. Все происходившее там вместе с содержанием зачитанных министерских отчетов складывается в мрачную картину чрезвычайно далеко зашедшего ограничения политической суверенности, при полнейшем обнищании казны и административном развале. Но от князя-подскарбия, при всех его достоинствах и остроте зрения, трудно требовать патриотической объективности Немцевича. Его мнение о гродненском сейме было мнением правящего министра и члена королевской семьи.
      Сейм не давал ни малейшего повода для недовольства, потому что, пока он длился, не произошло ни одного неприятного для правительства скандала. Сейм был хороший, потому что он утвердил уплату королевских долгов, избавив трон и королевскую семью от публичного скандала, вызванного банкротством Пресловутая родственная солидарность Понятовских начинает брать верх над личными достоинствами князя. В свое время он дорого за это заплатит.
      В его записках впервые упоминается об известной и неоднократно описываемой афере Догрумовой, которая в конечном счете привела к полному разрыву между королем и Чарторыскими и Потоцкими. Князь излагает это довольно подробно "В Гродно я хотел пригласить короля к себе на обед. Но его доверенный, генерал Комажевския, заявил мне, что король ни в коем случае не может обедать вне дома. На мои настояния он конфиденциально сообщил мне, что к этому имеются серьезные осыовани-т, ибо, как сообщила некая Догрумова, князь Адам Чарторыский намеревается отравить короля. Я превратил всю эту историю в шутку и все же добился, что король обедал у меня, он и с ним еще триста человек. Больше я об этой забавной истории и не вспоминал. Но по возвращении в Варшаву я как-то очутился в театре рядом с королевской ложей, генерал Комажевский зашел ко мне и сказал, что хочет поговорить. Мы прошли в прилегающий к ложе кабинет, и он рассказал мне, что Станислав Потоцкий с пистолетом в руке арестовал на улице королевского камердинера Рикса, обвиняя его в том, что он является главой заговорщиков, намеревающихся отравить князя Адама. Основывалось это на инсинуациях все той же самой Догрумовой.
      Заговор этот вызвал много шума и публичного беспокойства. Я предложил королю, чтобы он написал пояснительную записочку своей кузине, теще Потоцкого, жене маршала Любомирского. Но король сказал, что не может компрометировать маршала Мнишека, которого он уже.
      послал к княгине с официальным заявлением, что он желает, чтобы дело это было выяснено, тщательно рассмотрено и виновные со всей строгостью наказаны. Маршал Мнишек застал у княгини русского посланника Штакельберга, который был причастен к началу этой несерьезной войны. Весьма вероятно, что Штакельберг сам был движущим механизмом этой истории, поскольку российский двор постоянно упрекал его в том, что он не поддерживает и не углубляет противоречий между политическими группировками в Польше. Желая себя реабилитировать, он и заварил и, скорее всего, усиленно раздувал эту нелепую историю, которая завершилась уничтожением Польши. Догрумову судили и приговорили к пожизненному заключению. Потоцкие были страшно уязвлены".
      В числе многих зрелищных действий, скрашивающих гродненскую сессию сейма, был и варшавский театр Войцеха Богуславского. Князь Станислав, вынесший склонность к театру еще из школы театинцев, завязал с Богуславским близкое знакомство и во время пребывания в Гродно дарил его особой симпатией. Спустя два месяца из-за этого даже произошла громкая история, очень повредившая князю в глазах биографов Станиславской эпохи. Послушаем, что пишет об этом в своих записках сам "отец польского театра" Войцех Богуславский.
      "В январе 1785 года, после ареста камердинера Рикса, владельца театральной привилегии, все артисты разбрелись, все подмосгки закрылись... К неожиданному счастью, депеша, присланная князем Станиславом Понятовским, тогдашним управляющим королевскими владениями, призвала меня приехать с обществом актеров в Гродно давать представления до конца зимы на театре, который там был сооружен перед последним сеймом... Мы прибыли в Гродно в середине февраля в самые сильные морозы. Первым шагом моим было представиться князю.
      Но его удивление при виде меня равнялось моему, когда я услышал от него, что он, переменив свое решение, послал ко мне вторую депешу (которая, верно, разминулась со мной) с наказом уже не приезжать в Гродно, поелику он, поимев нужду в манеже, построенный в нем театр велел разобрать, И впрямь, покинув через несколько минут дворец, я воочию убедился, что на Парнасе, где недавно обретались музы, уже галопировали куцые английские кони".
      Вполне вероятно, что эта неожиданная "перемена решения" находится в прямой связи с последней поездкой князя в Германию. Мы помним, что в одном из немецких городов князь вел переговоры с "англичанином Болсвилом из Йоркшира" о поставках в Польшу английских лошадей для кавалерии. Поскольку транспорт заказанных лошадей прибыл в Гродно, князь Станислав - любитель театра - волей-неволей вынужден был уступить манеж князю Станиславу командующему тремя уланскими полками.
      Станислав Василевский, который в своей книге "При дворе короля Стася" уделил старшему королевскому племяннику целых полторы странички (эта самая большая биография князя Станислава во всей тогдашней гольскоп письменности), ставит ему в вину эту аферу с Богуславским и видит в ней веское доказательство пренебрежительного отношения князя к людям. Сам Богуславский смотрит на это менее сурово: "Но мы ничего не потеряли на этой поездке. Отлично вознагражденные князем, мы не имели причины жаловаться на напрасные труды...
      Уведомленный о нашем положении князь посоветовал нам, доколе обстоятельства в Варшаве не изменятся, провести остаток зимы в Вильно, где Литовский трибунал всегда собирает множество народу".
      Гродненская встреча князя Станислава с Богуславским имела еще один результат, небезразличный для истории польского театра.
      Князь Станислав наряду с прочими предприятиями и заботами унаследовал от своего предшественника Тизенгауза и "придворный гродненский танцевальный балет", созданный "литовским царьком" не совсем гуманными методами - отбирая у крестьян их детей, родившихся в королевских владениях. Выступления "танцевального балета" произвели на Богуславского большое впечатление, потому что подобного рода народные ансамбли были в Польше еще в диковинку. Годом позже, когда в Варшаве прогорели одновременно итальянская опера и немецкий театр, князь Станислав, вероятнее всего под влиянием Богуславского, советует королю, чтобы молодых гродненских танцоров "для полного их совершенствования присовокупить к столичным зрелищам". Поспешно собрали несколько актеров, прибывших из провинции, слили их с гродненским балетом, и осенью 1786 года в столице возникла новая антреприза. В октябре состоялась премьера, "с несказанным удовольствием публикой встреченная...
      Полная новизна народных танцоров, коим прославленный французский балетмейстер и первый танцор Пик проездом в Петербург два месяца образцы высшего совершенства давал, большие доходы принесли предпринимателю театра".
      Это, пожалуй, было единственное предприятие из тизенгаузовского наследия, к которому князь-подскарбий отнесся действительно "с душой".
      Весной 1785 года князь Станислав, будучи человеком довольно слабого здоровья, серьезно заболел. Что с ним было, точно не известно. Вероятно, пал жертвой эпидемии "катаральной горячки", как именовали в XVIII веке грипп, который в то время довольно часто навещал Варшаву. Во всяком случае, как следует из корреспонденции дружившего с князем епископа Игнация Красицкого, болезнь протекала серьезно, длилась почти два месяца и вызвала у друзей больного большую тревогу.
      После выздоровления родные и близкие отправили молодого Понятовского на поправку в Италию. Думается, что на это его не надо было особенно уговаривать. Из всего княжеского досье ясно видно, как сильно он чувствовал себя с молодых лет связанным с солнечной Италией.
      В школе телтинцев он воспитывался больше в итальянской атмосфере, чем в польской. Первым вдохновителем его отроческих восторгов и восхищений был "аркадский"
      поэт Метастазио. Позднее он стал бескомпромиссным энтузиастом итальянской живописи, за что и получил несколько ехидных замечаний от связанной с Польшей известной французской художницы Впже Лебрён. Первое путешествие в Италию в 1776 году произвело на молодого князя незабываемое впечатление. С той поры он тоскует по итальянским пейзажам и римским антиквариям с виа Бабуино. И если хочет сделать какой-либо женщине высший комплимент, то говорит, что тип ее красоты "итальянский".
      Князь выехал в Италию в мае 1785 года и пробыл там почти до февраля следующего года. Первый и последние месяцы он провел в Риме, остальное время посвятил Калабрии и Сицилии, Римский сезон 1785 - 1786 годов считался блестящим.
      Древнейшая и переживающая наибольший декаданс аристократия Европы, точно в предчувствии приближающейся революционной бури, старается забыться в вихре некончающегося итальянского карнавала. В римской газете "Кракас", следящей за всеми важнейшими событиями светской жизни и за приезжающими гостями, поражает большое число известных польских имен. Их так много, что заслуженный летописец польской жизни в Италии Мацей Лорет высказывает предположение, что в это время в Риме происходил какой-то тайный съезд польского масонства. Не вдаваясь в оценку справедливости этой гипотезы, следует признать, что список польских гостей в римском сезоне 1785/86 года выглядит весьма импозантно, и наш выздоравливающий князь никак не мог пожаловаться на недостаток знакомых.
      Тон в римской Полонии задает известная княгиня Эльжбета Любомирская, урожденная Чарторыская, которая из-за своих амуров с королем, а потом из-за интриг против короля удостоилась от современников наименования "польская мадам Помпадур" и повсеместно считается главным автором "отравительской аферы" Догрумовой.
      После позорного завершения этого дела княгиня от стыда и огорчения тяжело заболела, а потом обиделась на Польшу и навсегда уехала за границу. И вот ныне она курсирует между императорским Бургом и дружественным ей Версалем и на расстоянии плетет сеть искусных международных интриг против бывшего любовника. Сейчас она как раз приехала в Рим, чтобы в вихре карнавальных увеселений и приемов отделаться от последних воспоминаний о варшавской компрометации.
      Княгиню сопровождают две красавицы дочери и их мужья: братья Игнаций и-Станислав Костка Потоцкие.
      Потоцкие пока что ни сном ни духом не ведают, что через несколько лет станут во главе польского движения за независимость. Поскольку оба причастны к афере Догрумовой, то сейчас их занимает прежде всего мысль, как бы побыстрее "отыграться" на короле и укрепить свои ослабленные политические позиции. Жизненные планы их складываются под решительным влиянием двух энергичных женщин: тещи - Любомирской из Ланцута, которая определяет их доходы, и гетки - кастелянши Коссаковской из Станиславова, которая оплачивает их карточные долги.
      Столь же внушительно представлен и королевский лагерь. Князь Станислав встречает в Риме двух постоянных участников своих варшавских "филосовских обедов".
      Михал Ежи Мнишек, муж королевской племянницы и коллега князя по Эдукационной комиссии, принимает на раутах и суаре поздравления со свеженьким званием великого коронного маршала. Граф Август Мошинский, официальный советник короля по вопросам искусства, все дни проводит в лавках римских антикваров, скупая там для Станислава Августа старые картины и скульптуры.
      Отдыхает в Риме, и уже длительное время, и один из любопытнейших оригиналов эпохи Мстиславский воевода Юзеф Хильзен. Сей магнат сумел прославиться в папской столице как своей ученостью, так и на редкость тесными отношениями с римским полусветом. Спустя год, уже после отъезда князя Станислава, Мстиславский воевода поразил Рим последней и самой оригинальной выходкой.