Но молодой Телок упрям как козел, и нелегко сломить его настойчивость. Когда ему не удается уладить дело прямо с императрицей, он начинает пробиваться к князю Репнину, петербургскому "специалисту по польским делам". Бывший посол в Варшаве и племянник всемогущего канцлера Панина, правда, не отличался любовью к Польше и полякам, но во время пребывания в Варшаве довольно часто бывал на обедах у князя-подкомория, и князь Станислав знал его еще по отцовскому дому. Пользуясь старым знакомством, он припирает к стенке второе в Российской империи лицо, руководящее внешней политикой, и втягивает его в длинный разговор о Польше. После предварительного обмена мнениями князь Станислав со свойственной ему откровенностью заявляет Репнину, что "акции, коими Россия пытается оказать на Польшу свое воздействие, могут привести к пагубным результатам".
      Репнин с такой же откровенностью отвечает, что, по его мнению, "благополучие Польши не удастся сочетать с благополучием государства российского".
      Тогда принц Речи Посполитой резко прерывает разговор: "В таком случае нам не о чем разговаривать". И так же, как некогда в Версале, поворачивается к петербургскому сановнику спиной.
      Горячность королевского племянника не остается без последствий. Разгневанный Репнин пишет письмо своей варшавской любовнице Изабелле Чарторыской, жалуясь ей на "вздорную дерзость" князя Станислава, "которая ни к чему хорошему не приведет". Одновременно он коварно обвиняет молодого князя в том, что тот при петербургском дворе "позволил себе высказываться против князя Адама Чарторыского". Трогательная забота "друга дома" о добром имени обманутого им мужа может вызвать усмешку, по политическая интрига разыграна безошибочно и достигает своей цели. Именно такими средствами петербургский двор систематически старался вызвать рознь между влиятельнейшими родами Польши.
      Княгиня Изабелла, надо думать, неплохо "обсудила"
      это письмо от Репнина, поскольку сам король СтаниславАвгуст уделяет в своих мемуарах довольно много места этому вопросу и старается оградить своего племянника от несправедливых упреков. Король объясняет, что "вздорная дерзость" князя Станислава объясняется единственно "холодностью его характера, внешние проявления которого еще усугубились длительным пребыванием в Англии". Относительно второго обвинения он предполагает, что в каком-то из частных высказываний племянника "нашла, вероятно, отражение нашумевшая стычка короля с князем Чарторыским из-за расходов по кадетскому корпусу". Из королевских воспоминаний мы также узнаем, что визит князя Станислава в Петербург, несмотря на видимость сердечного приема, не дал никаких положительных результатов.
      БОЛЬШОЙ ПЛАН
      Еще до того, как князю Станиславу исполнилось двадцать два года, он стал очень богатым человеком. Неожиданное обогащение его было обусловлено постановлениями, принятыми в 1775 году сеймом, одобрившим условия раздела Польши. Сейм лишил короля права раздавать староства, но взамен за это даровал ему в собственность четыре самых больших и богатых староства в юго-восточной Польше: Белоцерковское, Богуславское, Каневское и Хмельницкое. Король в свою очередь пожаловал эти староства трем близким ему людям. Белоцерковское дал "велением ума" своему давнему приятелю, а впоследствии смертельному врагу гетману Ксаверию Браницкому, чтобы вознаградить его за ограничение гетманской власти Постоянным советом [Созданный после первого раздела Польши Высший административный орган, существовал в 1775 - 1789 гг. - Прим. перев.]. Остальные "велением сердца"
      разделил между племянниками. Хмельницкое получил тринадцатилетний князь Юзеф, Богуславское и Каневское - князь Станислав.
      Таким образом - чтобы легче было пережить раздел страны и осушить вызванные этим слезы! - двадцатидвухлетпий князь Станислав стал править двумя самыми большими староствами Польши, превышающими размерами не одно княжество Германской империи, а ведь, кроме того, он был владельцем больших и богатых корсуньских, таганецких, богуславских, каневских, гороховских и Новодворских имений.
      Хозяйственная деятельность князя Станислава началась вскоре после его неудачной петербургской миссии.
      Князь вернулся в столицу единственно затем, чтобы представить отчет королю и покончить с самыми срочными делами, связанными с его официальными должностями. Уладив это, он со всей своей свитой отправился в украинские староства с намерением поселиться там на длительное время.
      Пребывание магната на восточных землях Речи Посполитой было при тогдашней политической ситуации поступком абсолютно необычным, требующим незаурядной смелости. Следует помнить, что присходило это всего лишь восемь лет спустя после известной "калиевщины", во время которой было убито самым жестоким образом около двухсот тысяч человек. После кровавого восстания украинских крестьян в 1768 году пришло столь же кровавое возмездие. Усмирением руководил лично гетман Ксаверий Браницкий. Воеводы вешали мужиков без всякого суда. Во время массовых казней в Кодне палач отрубал головы над глубоким рвом и сбрасывал трупы вниз.
      В местечках и деревнях для устрашения жителей натыкали головы и останки четвертованных на колы. Казнь предводителя крестьянского восстания Гонты длилась четырнадцать дней: "В течение десяти дней из него ежедневно вырезали кусок живого тела, на одиннадцатый отрубили ноги, на двенадцатый - руки, на тринадцатый - вырвали сердце, на четырнадцатый - отрубили голову". Вся Украина была залита кровью и дымилась от пепелищ. Задушенный революционный порыв клокотал под землей и время от времени давал о себе знать глухим рычанием. В местностях, где недоставало сильных воинских отрядов, по ночам горели помещичьи усадьбы и раздавались крики убиваемых. Ни один богатый польский шляхтич не осмеливался даже заглянуть в свои украинские владения. Атмосферу террора и ужаса поддерживали и нагнетали экономы и управляющие магнатскими имениями; войдя во вкус безначального правления, они отнюдь не желали возвращения своих хозяев. В результате земли без хозяйского глаза приходили в состояние еще большей запущенности, упадка и разорения.
      При таких обстоятельствах инициатива королевского племянника, побуждающая и других помещиков к возвращению на восточные "окраины" Польши, была актом истинно пионерским, имевшим большую важность для хозяйственной жизни страны. Сам князь в воспоминаниях также не стеснялся восхвалять себя за эту рискованную поездку. Прежде всего он обосновывал ее причинами сентиментального порядка: "Я мужиков не боялся, поелику любил их и желал им добра". Эта прекраснодушная декларация в стиле рококо по отношению к украинским мужикам звучит несколько смешно, но она отвечает духу эпохи. Любовь к мужикам была тогда в моде. Княгиня Изабелла Чарторыская принимала гостей в своих садах на Повонзках в деревенских хатках, крытых соломой. Варшавские интеллектуалисты зачитывались трудами французских физиократов, которые не только высоко оценивали, но даже переоценивали .роль земледельцев в производственном процессе страны.
      Поэты воспевали в идиллиях здоровую и нравственную жизнь "селян". Каноник Бжостовский в своем Павлове создал идеальную "сельскую Речь Посполитую". За всем этим прятался страх. Даже самого кроткого помещика страшили по ночам кошмары калиевщины, а увеличение числа беглых крепостных все сильнее било по карману.
      Более умные землевладельцы начинали понимать, что в облегчении жизни мужика заинтересованы они сами.
      Потому-то они и прославляли добродетели крестьянина где только можно: в сейме, в публицистике, в поэзии...
      Свою деятельность на Украине князь Станислав начал с того, что принялся расширять свои поместья. "Там я нашел людей, наделенных умом и сметкой, кои помогли мне выгодно купить землю. Они были мне благодарны, так как проникли в мои намерения... Резиденцию свою я возвел в необычайно красивом, но безлюдном месте. Для жителей это было знаком того, что я им доверяю". Из воспоминаний вытекает, что скупка земель была огромной финансовой операцией в самом современном стиле. Заполучив доходы от новых старосте и раздобыв крупные займы у нескольких магнатов и варшавских банкиров, молодой князь действовал быстро, даже ошеломляюще. Паническое настроение помещиков было использовано им великолепно. Отлично знающие округу многочисленные агенты князя в течение нескольких месяцев скупили огромные пространства заброшенных земель.
      "Я осуществил весь мой план земельных приобретений на Украине прежде, чем другие более или менее крупные землевладельцы сумели мне в том помешать. Таким образом я осуществил все это без помех и конкуренции".
      О коммерческом размахе князя Станислава свидетельствует хотя бы то, как он откупил город Канев у пожизненного его держателя Яна Потоцкого. Через какое-то время Потоцкий спохватился, что продешевил с Каневом, и хотел расторгнуть сделку, сославшись на устарелую статью, по которой плата должна быть ему вручена "полуосьмаками" [Осьмак - старинная польская монета, равная восьми грошам. - Прим. перев.], которых уже давно не было в обращении.
      Но энергичный князь с блеском выпутался из создавшегося положения: он послал своих людей на голландский монетный двор и приказал выбить там на нужную сумму "полуосьмаков", которую ошеломленный Потоцкий волейневолей вынужден был принять. Подобный стиль проведения торговых сделок был в то время в Польше новинкой.
      Получив поле деятельности для экспериментов, князь Станислав тут же принимается воплощать в жизнь знания и опыт, приобретенные им во время верховой поездки по Англии и в Кембридже.
      Захиревший было город Корсунь становится центром широко задуманных экономических и социальных реформ.
      Князь тут проявляет неистощимую энергию. Вместе с французским инженером Мюнцером он разрабатывает план современной застройки Корсуня и других городов.
      В новой корсуньской резиденции, живописно раскинувшейся на островках между семи рукавов Роси, происходят беспрерывные совещания с иностранными инженерами и купцами. Ежедневно молодой владелец латифундии, окруженный толпой управляющих и специалистов, отправляется в долгие досмотры в глубь корсуньского "княжества". Результаты этой оживленной деятельности воплощаются в последующие годы. В Корсуни возникают фабрики сукна, замши, шелка, селитры, в Тараще - завод стекла с цехом зеркал, в ?ахновке винокурня и табачная фабрика.
      Но оживление и индустриализация пришедших в упадок украинских местечек - это только часть большого плана реформ князя Станислава. Одновременно он приступает к осуществлению своих замыслов, которые спустя много лет признает величайшим деянием своей жизни. Он решается освободить всех крестьян в своих имениях, уничтожив барщину и заменив ее оброком. Идея эта, надо думать, созревала в голове молодого князя уже давно. Детство, как я уже говорил, он провел в деревне, где его воспитывала мать, особа, как рассказывают, умная, образованная и нетерпимая к несправедливости. Первая заграничная поездка показала ему все преимущества современной оброчной системы под отсталым барщинным хозяйством. Вступив во владения корсуньскими землями, князь начал склоняться в пользу оброчной системы еще и по практическим мотивам: большие вложения в промышленность требовали постоянного притока наличных денег.
      Арендные контракты были разработаны в корсуньском замке уже в 1777 году. Основная статья контракта звучала так: "Земледельцу, жене его и детям его и потомству их будущему земля, луга, сады, дом, где живет, и все службы и скарб его разный в вечное отдается владение".
      Оброк в сочетании с пожизненной арендой земли и инвентаря - довольно смелая земельная реформа, какую только можно было тогда представить, - не были в тогдашней Польше новостью. Ввести ее у себя до князя Станислава пытались несколько других магнатов. Но это были лишь мелкие эксперименты, скорее барские капризы, вызванные влиянием заграничных новинок, нежели истинное стремление к изменению социально-экономического уклада. А корсуньский план впервые являет реформу, соизмеримую с масштабами почти всей страны. Она должна охватить несколько тысяч "душ" и огромные земельные массивы. Мало того, вместе с оброком князь Станислав вводит в своих владениях смешанные административные суды с участием крестьянских выборных и организует кассы взаимопомощи для погорельцев. В Корсуни строится современная, на три палаты больница, предназначенная для мещан и крестьян из княжеских владений.
      На фоне польской жизни XVIII века "большой план генерального оброка" был, конечно, необычайным явлением. Так что не следует удивляться экзальтации князя Станислава, когда он назовет свое деяние "прекраснейшей, устойчивейшей и выгоднейшей из всех систем, существующих в человеческом обществе".
      Реализация большого плана, начатая в 1777 году в трех деревнях Корсуньского "княжества", будет проводиться последовательно до Четырехлетнего сейма [Сейм длился в 1788 по 1792 гг., на нем была принята конститу ция 3 мая. - Прим. перев]. В 1778 году князь Станислав решает провести этот план и в своих польских имениях. Уже в сентябре этого года состоялся "показательный" перевод на оброк четырех деревень его Новодворского имения. А так как Новый Двор отделяют от Варшавы всего несколько километров, то в столичной печати сохранился об этом событии ряд сообщений.
      Вот что писал корреспондент тогдашней "Варшавской газеты": "Сентября 20-го дня его светлость генерал-лейтенант князь Станислав Понятовский в своей деревне, прозываемой Ольшевница, устроил бал особливого рода, где в пренебрежении пребывали роскошь и великолепие, тогда как мало ведомым доселе примером было почтено человеколюбие. На бал тот собрались обитатели Ольшевницы - крубинские, яновские, Новодворские селяне, коим господин их, его сиятельство князь огласил волю свою, а именно что, ища видеть их более хозяйственными и нравственными, решил он их от барщины и всяких иных дотоле сущих работ барщинных освободить, а даровать им личную свободу, владение скарбом и право распоряжения оным. После сих слов его сиятельства каждая деревня выстроилась в порядок на назначенном для того месте. При этой церемонии присутствовала ее светлость мать князя, которая с умилением взирала на столь человечное и гражданское деяние своего сына. Присутствовали и другие лица, бывшие свидетелями выражения довольства и благодарности мужиков, с коими те к ногам своего господина, ее светлости княгини и прочих кидались, а когда ради вечной памяти оного торжества его светлость повелел устроить для них празднество, то веселились с превеликой радостью до самого утра. Любопытства достойно, смогут ли оные мазурские мужички, повсеместно заслужившие столь дурную славу, пребывать в этом новом состоянии, смогут ли, познав cвoe блаженство, не токмо не разочаровать своего благодетеля, но и всей Польше собою пример явить, колико весь край в земледельчестве и населении, а владелец - в увеличении дохода через освобождение своих подданных обрести сумеют?"
      Как видно из этого описания, все торжество приходило под эгидой матери князя Станислава, этой уже дважды упомянутой перемышльской кастелянки, которая поощряла реформаторские устремления сына, являясь первым их инспиратором. Князя экс-подкомория в Олыпевнице не было. Может быть, он опасался, что и его начнут побуждать к освобождению мужиков, а может быть, просто задержало "На Шульце" другое, более интересное торжество. Зато был среди гостей известный поэт Станислав Трембецкий, который увековечил заслуги князя Станислава в длинной поэме "Полянка". Кому недостаточно репортажа в "Варшавской газете", может дополнить его репортажем поэтическим. Вот что поведал автору "Полянки"
      один из осчастливленных мужиков:
      А радости нашей в том вся причина,
      Что сорваны узы рукой господина.
      Охотою трудимся, а не насильно,
      Оброк раз в году уплативши посильный...
      Буде в чем провинились и сыщутся вины,
      То не смеет досмотрщик язвить наши спины.
      А и выйдет меж нас с господином остуда
      Суд чужой нас рассудит без пересуда.
      А когда кто из нас в чем преступит законы,
      Тут уж сам господин разбирается с оным...
      В доказательство милосердия князя Станислава Трембецкий приводит историю крестьянской девушки из княжеских владений, которая "пошатнулась в добродетели".
      В страхе перед господским гневом она решила избавиться от плода греха, в чем ей и помешали.
      Прознал он о той оступившейся деве
      Тут впервые мы зрили, каков он во гневе.
      Приказал привести ее без промедленья
      И такое ей строгое сделал внушенье:
      "О душе позабыла, только тешила тело,
      Так красней же теперь, коли ждать не хотела!
      По грехам и вина. Впредь не будешь ты дурой.
      Но теперь уж не смей грех свершать пред натурой.
      Берегись погубить плод любви своей, дивчина,
      Ближних лучше творить, чем ввергать их в пучину.
      Хватит кары тебе - стыд да боль, страх и мука.
      Но чтоб легче снести их... Подставляй, девка, руку!"
      Неизвестно, что больше восхищает в этой поэме: гибкость стиха, столь послушного любому намерению автора, или богатство содержания в смысле репортерском. В стихах этих содержится все: принципы оброчной системы, судебная реформа, даже опека над матерью, родившей
      вне брака, и незаконнорожденным ее ребенком. Далее Трембецкий восхваляет просвещенную веротерпимость князя, ибо в том же 1778 году князь Станислав принял в Новом Дворе иод свое покровительство целую иноверческую общину, предоставив ей право строить свои церкви и школы.
      Здесь и племя Авраамово кров его приемлет,
      Меннонит, что кровью обагрял часто землю,
      Диссидент, что в Писании роется вечно,
      И католик, что верит всему безупречно.
      Часто мы собираемся в час вечерний иль ранний,
      Славя барина нашего на едином собранье,
      Говорим: пусть господь, иже над человеки,
      Год у всех нас отнимет, но продлит его веки.
      Возможно, Трембецкий несколько перехватил в хвалебных гимнах королевскому племяннику. Ведь это тот же самый Трембецкий, который в благодарность за вкусные обеды даже князя экс-подкомория назвал "другом человечества". Но реформы князя Станислава воспевали и другие поэты, отнюдь не льстецы. Юзеф Выбицкий посвятил ему произведение "Весть из Ольшевницы". Францишек Карпинский вспоминает о нем в стихотворении "К Станиславу Малаховскому". К хвалебному хору присоединился и не очень склонный к лести Игнаций Красицкий. В известном стихотворении "Путешествие" этот князь поэтов шутливо поносит князя Станислава за то, что тот выделяется из темной и праздной среды магнатов.
      ...то ж другие, а не ты. Постыдись-ка, княже.
      Только узы дружбы той, что с тобою вяжет,
      Правду мне велят сказать: кто нас окружает,
      Все в хозяйстве ничего не соображают.
      Наипаче тот из них, иже благодетель
      И кому?! Холопам! Псам! Этакий радетель
      И к тебе начнет взывать, дескать, чтоб ты тоже
      Переделал мужиков в шляхтичей. О боже!
      Он твердит, что, дескать, мы все сыны Адама.
      Но ведь мы-то от Яфета, а они - от Хама.
      Нам их бить, а им - терпеть, нам: "Подай!", им: "Нате!"
      И не должен господин выгоды утратить.
      Особливо ежли в них твой доход готовый.
      С богом, княже, поезжан, воротись здоровый!
      Тот факт, что Новодворская церемония вызвала столь громкий отклик среди прогрессивных писателей, имел свое обоснование в общей политической ситуации страны.
      Следует помнить, что это был 1778 год, период, предваряющий рассмотрение в сейме прогрессивного "Кодекса законов" Анджея Замойского. В подготовленном им проекте о правах сословий нашли место статьи, реформирующие - правда, осторожно и половинчато - основы взаимоотношений крестьян и помещиков. Это вызвало такую ярость и противодействие среди подстрекаемой реакционными магнатами мелкой шляхты, что у авторов проекта в последний момент не хватило смелости представить его сейму. Было решено отложить все дело до следующей сессии в 1780 году. Два года между сеймами прошли в ожесточенных публицистических боях. Наряду с магнатской и шляхетской реакцией главным средоточием интриг против "Кодекса законов" стала папская нунциатура в Варшаве, поскольку проект Замойского предусматривал отмену судебной апелляции к римской курии и обязательной экзекватуры [Разрешение государства выполнять определенные функции представителю другого государства. - Прим. перев] со стороны государства для папских булл перед их оглашением в польских костелах. Нунций Джованни Андреа Аркетти создал вокруг проекта атмосферу священной войны, грозя авторам реформы, что "есть еще в Польше правоверные, коп искоренят начала этой ереси".
      На выборных сеймиках реакция не останавливалась перед актами физического террора. На сеймике в Срёдзе соавтора проекта Юзефа Выбицкого чуть не убили под яростные крики: "Вот он, который хочет холопов в шляхту обратить, а нас в холопов и дочерей наших в холопок поверстать!"
      В этой-то обстановке и собрался наконец сейм. Проект кодекса внес его главный создатель бывший канцлер Анджей Замойский, человек почитаемый по всей Речи Посполитон как образец гражданских добродетелей. После изложения проекта в общих чертах он сказал: "Передаю в руки вашего королевского величества труд мой, на который вы меня подвигнуть изволили. Сейм имеет полную волю принять его пли отвергнуть, а помышления мои были чисты".
      Как повел себя сейм, мы знаем из рассказа очевидца.
      "Как только проект огласили, начался крик, как если бы в палате явилось некое ужасное чудище. Наконец проект в притворной ярости швырнули наземь, чему, мнится мне, дал пример познанский депутат Сокольницкий. Тщетно король и маршал сейма взывали к порядку. Под конец решительней всех выступил князь Станислав Понятовский.
      Под общий шум он говорил долго и решительно. Ему не дали кончить. Начался шум и гам: "Нет на то согласия!
      Сжечь рукой палача!"
      О героическом выступлении князя Станислава говорят и другие источники того времени. Он один защищал кодекс, один против всего сейма. Под конец он уже только доказывал депутатам, что "можно не принять кодекса, но нельзя бесчестить благородного человека за то лишь, что он действовал в согласии со своими убеждениями". Наконец он добился того, что проект хотя и отвергли, но без всяких оскорбительных актов по отношению к Замойскому. В протоколах сейма, однако, было записано: "Уничтожаем... и законы оные воскрешать и утверждать не будем" Замойский рано ушел с сейма, опасаясь гнева шляхты. Когда его уведомили о том, что кодекс отвергнут, он воздел руки к небу и заплакал: "Curavimus Babiloniam!" [Вавилонское столпотворение (лат.)] Последняя попытка крестьянской реформы "сверху" закончилась полным поражением. Разорванную на клочки, ее растоптали сапоги шляхетских депутатов.
      Страстное выступление на сейме принесло князю Станиславу совершенно неожиданно материальную выгоду.
      "Замойский запомнил это на всю жизнь и потом всегда, когда у меня была надобность, предоставлял к моим услугам свое огромное состояние. Этот пример, коему старались следовать и другие, давал мне возможность совершать всякие сделки и необычайно удачные покупки, для коих я не мог бы получить помощь ни от короля, финансы которого находились в плачевном состоянии, ни от отца, который и без того жил не по средствам. Кредит, предоставленный мне разными лицами, привел к тому, что вскоре мои расписки на амстердамской бирже принимались лучше векселей коронованных особ".
      После пожалования староств, которые ему достались в связи с первым разделом Речи Посполитой, это был уже второй случай, когда князь Станислав с выгодой использовал для себя сложные политические ситуации.
      ДЕЛО ТИЗЕНГАУЗА
      В момент наивысших жизненных успехов на князя Станислава падает мрачная тень трагического дела Тизенгауза.
      В то самое время, когда королевский племянник оптом скупал земли на Украине и пожинал стихотворные восхваления за свои крестьянские реформы, в Городнице под Гродно по вине Понятовских закатывалась звезда человека, который много лет старался вытянуть Польшу из экономической отсталости.
      Антонию Тизенгаузу, надворному литовскому подскарбию [Королевский казначей. - Прим. перев.], самому выдающемуся министру Станислава-Августа, не везло - в отличие от князя Станислава - на поэтов. Даже безотказный Трембицкий, услужливый певец всех знаменитостей своего времени, не посвятил ему, насколько мне известно, ни одного из своих панегириков.
      Тем более, что жизнь выдающегося инфлянтца, история его взлета и падения могла послужить темой только для трагедии. Для трагедии в истинно польском духе.
      Антоний Тизенгауз в ранней молодости сердечно подружился с будущим королем Станиславом-Августом Понятовским. Оба вместе воспитывались в Волчине и там же вместе вникали в первые тайны политики. Вместе усваивали программу прогрессивных реформ Чарторыских, вместе мечтали о цивилизации Польши и освобождении ее от саксонской анархии [Период, когда на польском престоле находились саксонские курфюрсты Август II (1670 - 1733) и Август III (1696 - 1763). - Прим. перев.]. Вступив на трон, СтаниславАвгуст, великолепно знавший хозяйственные и организационные таланты приятеля, сразу доверил ему должность надворного литовского подскарбия. Должность эта не относилась к самым высоким в государстве, но значила много, поскольку с ней было связано управление огромными королевскими владениями в Литве, называемыми тогда "столовыми имениями", или "экономнями". Управление этими владениями велось на основе полной доверенности в финансово-хозяйственных делах и давало управителю возможность влиять на личную казну монарха, а тем самым и на него самого. Наделенный властью, финансами и безграничным доверием короля, Тизенгауз приступил к делу. План его был ошеломляюще грандиозный, величественный, патриотический! "Инфлянтский дьявол" решил мановением руки сделать Польшу независимой от иностранных государств - в рекордно короткий срок создать в земледельческой отсталой стране все отрасли промышленности, существующие в других странах Европы.
      Но этот дерзкий план превышал возможности одного человека, даже столь выдающегося, как Тизенгауз. Гениальному недоучке недоставало теоретических знаний и практического опыта, не хватало терпения и прежде всего прозорливости зрелого государственного деятеля.
      Благие намерения, достойные патриотического замысла Сташица [Станислав Сташиц (1755 - 1826) - выдающийся польский политический деятель, писатель и философ, сторонник радикальных реформ. - Прим. перев.], были осуществлены слишком поспешно, методами, до удивления напоминавшими барские фантазии Кароля Радзивилла.
      Оба центра литовских экономии - Гродно и Шавли (Шауляй) - наполнились толпами разноязычных специалистов, выписанных за хорошие деньги из-за границы, людей не всегда компетентных, и добросовестных, часто просто авантюристов. Тысячи королевских мужиков, во многих случаях уже освобожденных до того от барщины и переведенных на оброк, погнали обратно на барщину - строить, в условиях еще худшего гнета и более суровой дисциплины, чем до оброка. Крестьянских и мещанских детей силой отрывали от родителей, чтобы принудительно делать из них промышленных специалистов в Гродненской академии, возглавляемой французским профессором Жильбером из Лиона, или танцоров и певцов для придворного балета, руководимого балетмейстерами Морелли.
      Строил Тизенгауз в темпе, по тем временам молниеносном, но не очень толково, почитая для себя делом чести вводить в Литве каждую новинку, о которой слышали люди, возвращающиеся из-за границы, даже не задумываясь над действительной надобностью того или иного нововведения. За пятнадцать лет он построил двадцать три фабрики и два больших фабричных поселка в Лососне и Городнице под Гродно. На этих фабриках производились самые разные вещи - и предметы первой необходимости, и предметы самой изысканной роскоши: сукно, полотно и персидские ковры; шляпы, чулки и золотые галуны для офицеров; шпильки, иголки и голландские кружева для дам; современные кареты и игральные карты. Он ставил мельницы, пивоварни, маслобойни, механические мастерские, красильни для тканей и кожи. Открывал собственные текстильные магазины и галантерейные лавки. Это была революция, какой окружающая Гродно литовская пуща не видала со времен, когда в ней по приказу литовского князя Ягеллы разрушали алтари языческих богов.
      В первые годы великой стройки делу Тизенгауза сопутствовала поддержка всех прогрессивных людей Польши. Новые промышленные поселения под Гродно приводили поляков и литвинов в изумление небывалым размахом и сверхсовременным стилем. "Лососня предстала передо мной местом настоящей цивилизации, - восхищался прогрессивный публицист Юзеф Выбицкий. Городница могла бы находиться и в Голландии".
      Несколько иначе относились к делу Тизенгауза наблюдатели более объективные и искушенные. Английский путешественник Кокс, который в это время посетил промышленные районы под Гродно, заметил нелепость сосредоточения в одном месте слишком многих фабрик и организационный хаос, характерный для этого большого предприятия. На лицах людей, "работающих по принуждению, а не по желанию", он видел такую глубокую тоску, что сердце его разрывалось от боли.
      Впрочем, даже сам Юзеф Выбицкий, пламенный сторонник и апологет Тизенгауза, вынужден был позднее со скорбью признать, что подскарбий "...не шел к зарождению и развитию культуры постепенно, а хотел в литовских пущах сразу цветущую Голландию зреть, каковая веками исподволь к своей зрелости подымалась". Тогда как "...наша земля не была еще предуготована принять брошенные в нее семена стольких экономическо-политических благ. С одной стороны, зависть, с другой темнота, неприятельница любой, самой полезной новости, ополчились на дело подскарбия, а когда он, стремясь проложить прямые дороги и расчистить изгнившую глухую пущу, затронул родовые гнезда магнатов, то сразу поднялся вопль: "Тизенгауз тиран, Тизенгауз деспот!"
      В свете позднейших исторических исследований в сопоставлении с трудно опровержимым языком цифр приязненная критика деятельности подскарбия звучит весьма и весьма мягко.
      Историки, признавая несомненные таланты Тизенгауза и не оспаривая его патриотических побуждений, обвиняют его почти во всех преступлениях, в которых только можно упрекнуть плохого министра. Очарованный картиной своей цветущей Голландии, "литовский царек", как его повсеместно называли, не считался ни с кем .и ни с чем. Во главе своей личной гвардии, состоявшей из полудиких боснийцев, он врывался в имения королевских должников и силой присоединял их к экономии. Нарушал право личной собственности и ограничивал гражданские свободы. Оказывал давление на суды, вынуждая судей под угрозой военного вмешательства выносить несправедливые приговоры в свою пользу. Ворочал огромными государственными средствами, распоряжаясь ими без всякого контроля и счета.