Мариан Брандыс
      ПЛЕМЯННИК КОРОЛЯ
      ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ
      ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
      Знакомство мое с героем этой книги произошло в начале пятидесятых годов, когда я путешествовал по Италии в качестве корреспондента краковского журнала "Пшекруй" и некоторых варшавских газет. На обратном пути из Рима домой я остановился на день во Флоренции с дерзостным намерением за несколько часов осмотреть все исторические места этого города-музея. Сопровождал меня местный скульптор, которого мне еще в Риме порекомендовал как человека, отлично знающего Флоренцию и, помимо прочего, интересующегося всеми польскими достопримечательностями этого города. Гид выдержал экзамен на пятерку. Вскоре выяснилось, что, кроме названных достоинств, он обладает еще одним, о чем скромно умолчали мои римские знакомые: он был мировым рекордсменом в пешем хождении по родному городу.
      Несколько часов в его обществе были для меня такой "школой", с какой мне, пожалуй, не доводилось сталкиваться со времен моей службы в офицерском пехотном училище, где я обучался до войны. В конце этого культурно-познавательного марафона, когда я был уже еле жив от усталости, неумолимый чичероне затащил меня в отдаленный и мало посещаемый туристами собор святого Марка. В примыкающем к собору монастыре доминиканцев я увидел чудесно сохранившиеся фрески Фра Анжелико и келью Савонаролы такую же мрачную, как и ее давний обитатель. Но самая большая неожиданность ждала меня в соборе. В одном из боковых нефов я буквально вздрогнул от слов проводника: "Вы стоите перед гробницей князя Понятовского, племянника последнего польского короля".
      Сначала я подумал, что скульптор что-то поднапутал в истории Польши, так как до того времени я твердо был убежден, что у Станислава-Августа Понятовского был только один племянник - знаменитый Юзеф Попятовскин [Юзеф Понятовскнй (1763 - 1813) - наполеоновский маршал, командующий польской армией, военный министр Варшавского Княжества (1807 - 1812), погиб под Лейпцигом, прикрывая отступление наполеоновской армии. - Прим. перев.]. И этот романтический герой похоронен в подземелье краковского Вавеля. Тут у меня промелькнула сюрреалистическая мысль, что гроб князя Юзефа мог быть эвакуирован в Италию во время последней войны, но я отбросил ее как чисто абсурдную.
      Нет, проводник ничего не напутал. Во флорентийском соборе святого Марка я впервые узнал из надписи на роскошной гробнице, что у последнего польского короля был, кроме князя Юзефа, еще и старший племянник - князь Станислав Понятовский.
      Скульптор немного смог рассказать мне об этой особе.
      Он знал только, что князь эмигрировал в Италию еще до падения шляхетской Речи Посполитой и что был известен во Флоренции как филантроп и собиратель произведений искусства. Куда больше можно было бы узнать из жанровых сценок на княжеской гробнице, но, не зная биографии князя, я не смог их в то время должным образом расшифровать.
      В тот же вечер я уехал из Флоренции прямо домой, в Польшу. Длительное путешествие, потом работа над книгой "Итальянские встречи" изгладили из памяти воспоминания о неизвестном князе Понятовском.
      Вторая встреча с князем Станиславом произошла несколько лет спустя в Париже. На этот раз сообщил мне о нем пожилой поляк, постоянно живущий там, страстный коллекционер и знаток польских достопримечательностей во Франции. Этот пожилой господин как-то увлек меня в длительную прогулку по парижским кварталам, куда редко попадают иностранцы. Когда мы очутились на улице старинных дворцов - на рю Бертон, мой спутник указал мне на особняк под номером 17. "В этом доме, - произнес он благоговейно, - наверняка хранится много документов, которые могли бы пролить свет на историю Польши периода разделов. Но архивы эти пока недоступны для исследователей. Семья ревниво стережет свои тайны". Я узнал, что дворец на улице Бертоп 17 принадлежит одной из самых аристократических и избранных семей Франции князьям Понятовским ди Монте Ротондо, прямым потомкам знакомого мне по Флоренции князя Станислава.
      Но и это открытие не повлекло пока что никаких последствий. Из Франции я отправился в качестве репортера в экзотическое путешествие, и какие-то другие дела вытеснили из головы неизвестного королевского племянника.
      Третья встреча с ним произошла уже в Польше. Работая над одной статьей, я довольно долго занимался творчеством Адольфа Новачинского, польского драматурга и сатирика, умершего в 1944 году. В одном из литературных набросков этого блистательного эрудита я обнаружил краткое упоминание о темпераментном принце крови, который, обидевшись за что-то на римского папу, учинил ему во время аудиенции такой бешеный скандал, какого Ватикан не знал со времен нашествия Аттилы. Задиристым принцем был не кто иной, как князь Станислав Понятовский.
      Это было уже слишком для моего репортерского любопытства. Я решил раз и навсегда отделаться от наступающей мне на пятки особы из восемнадцатого века. На какое-то время я погрузился в энциклопедии и исторические труды. Это дало мне немного. Оказалось, чго князь Станислав способен дразнить иностранных журналистов, но историков заинтересовать не сумел.
      Из всех толстенных томов мне удалось выписать всего две-три странички. И ничего любопытного. Ничего, увлекающего воображение. Только неоценимые библиографии Эстрейхера и Финкеля вывели меня на нужный путь.
      Благодаря им я нашел французские "Souvenirs" - воспоминания князя Станислава, продиктованные им во Флоренции за два года до смерти и опубликованные с рукописи в 1891 году в "Revue d'histoire diplomatique"["История дипломатии" (франц.)] доктором Юзефом .Коженевским, директором Польской библиотеки в Париже. Оттиск этих воспоминаний привез в Польшу и подарил Варшавской национальной библиотеке известный литератор Зенон Мириам Пшесмыцкий.
      Яркие, живо написанные воспоминания князя Станислава страшно меня увлекли. Именно такой материал я и разыскивал. И просто не мог надивиться, что ими до сих пор не занялся ни один компетентный исследователь.
      Потом в рукописном фонде библиотеки "Оссолинеума" во Вроцлаве я напал на польский манускрипт "Дорожного журнала кн. Станислава Понятовского, веденного в путешествии, мая 11-го дня 1784 года в немецкие земли предпринятого", источник почти девственный - его даже не касалась рука историка.
      Позднее я познакомился со Станиславом Шеницем, страстным любителем рыться в архивах и автором нескольких отличных исторических книг. Шениц уговорил меня обработать материалы о князе Станиславе и помог отыскать еще несколько любопытных сведений для его биографии, рассеянных по старым изданиям, библиотечным и городским архивам. В результате этих любительских поисков досье неизвестного князя Понятовского разрослось до внушительных размеров.
      К сожалению, это далеко не полные материалы. В них много досадных пробелов, которые мне нечем было заполнить. До сих пор неизвестно содержание семейного архива князей Понятовских ди Монте Ротондо в Париже.
      Не удалось мне получить доступ пи к архивам городов Рима и Флоренции, ни к старым итальянским газетам конца XVIII - начала XIX века.
      Но что делать? Я всего-навсего репортер и у меня нет ни того времени, ни того терпения, что у историков. В конце концов и того, что я собрал, достаточно, чтобы составить представление о Станиславе Понятовском, который почти во всем был отличен от своего кузена князя Юзефа, но был личностью столь же интересной и характерной для своего времени. Поэтому я и согласился с Шеницем, что портрет князя Станислава, пусть даже и бегло набросанный, заслуживает того, чтобы представить его читателям.
      ПРИНЦ РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ
      Отцом Станислава Понятовского был самый старший брат последнего польского короля, Казимеж, прославленный кутила и мот, тот самый, который "тридцать лет был великим коронным подкоморием [Подкоморий - шляхетский титул в старой Польше, - Прим.
      перев.] и ничего не делал, а потом отказался от титула и до самой смерти звался князем экс-подкоморием". Историки по-разному отзываются о четырех братьях Понятовских. На короля СтаниславаАвгуста возлагают ответственность за разделы Польши, но в общем восхваляют как реформатора, покровителя наук и искусств, а также создателя "Станиславского стиля" в архитектуре. Князя-примаса [Примас - глава костела в Польше. - Прим. перев.] Михала Ежи Понятовского осуждают за его закулисные переговоры с врагом во время осады Варшавы, за необузданную алчность и отнюдь не духовный образ жизни, но усматривают в нем редкую для Понятовских силу характера и не оспаривают его заслуг в области народного просвещения и развития промышленности. Третьему брату - князю Анджею ставят в вину то, что он совсем "обавстриячился" и был абсолютно равнодушен к Польше, признавая, однако, за ним выдающийся военный талант, который унаследовал от него сын - прославленный Юзеф Понятовский. И только экс-подкоморий не удостоился ни одного доброго слова у историков. Крупнейший польский публицист и политический деятель Юлиан Урсын Немцевич (1757 - 1841) видит в князе Казимеже "сладострастнейшего человека- и величайшего бездельника эпохи".
      Обычно сдержанный, историк Валериан Калинка считает его "одним из элегантных прохвостов, задававших тон в великосветской жизни". А биограф князя-подкомория Юлиан Бартошевич определяет его сущность несколькими бесцеремонными фразами: "Это был чужеядец, ни богу, ни людям ненадобный. За восемьдесят лет жизни он не отличился ни мыслью, ни делом, а если и оказывал какое-либо влияние, то влияние оное всегда было пагубным для окружения. Жил только для себя и своих любовниц".
      Жизненная карьера Казимежа Понятовского началась с громкого и неоднократно уже описанного скандального поединка с популярным среди шляхты люблинским воеводой Адамом Тарло. Поединок закончился смертью Тарло при довольно таинственных обстоятельствах, и Понятовский вышел из этого дела скомпрометированным, с клеймом труса и убийцы из-за утла.
      Впоследствии, достигнув одной из высших должностей в государстве, он дебютировал как мировой посредник и политик на сессии трибунала [Высший шляхетский судебный орган, созданный в 1578 г., заседал поочередно в Пётркове и Люблине. - Прим. перев.] в Пётркове. Там он столь блистательно осрамился, что навсегда закаялся заниматься политической деятельностью на государственном уровне. И все же эта двойная компрометация ничуть не повредила ни его общественному, ни материальному положению. Он принадлежал к верхушке влиятельной политической партии Чарторыских, и эта могущественная "фамилия" без малейшего участия с его стороны поднимала принца крови на своих плечах все выше и выше, обеспечивая полное преуспеяние. Огромные пожалования ему королем Станиславом-Августом были причиной не одного скандала в сейме. Иностранные посланники, указывая в своих донесениях на царящий в Польше непотизм, в первую очередь тыкали пальцем в особу князяподкомория, который "получил уже от короля восемь староств и шесть из них успел продать". В качестве примера блистательных финансовых операций князя Казимежа приводится то, что он в 1775 году, одолжив казне семьсот четырнадцать тысяч злотых, получил в собственность Шадовское староство на Жмуди, стоящее не менее шести миллионов. Но одних денег князю-подкоморию было недостаточно, он жаждал еще и почестей. Отказавшись от честолюбивых поползновений в области политики, он решил блеснуть как военный, не имея для этого никаких данных и способностей. Поскольку генералом он уже был, то стал домогаться командования пешей гвардией и из-за этого не на жизнь, а на смерть схватился со своими дядьями и многолетними благодетелями Чарторыскими. Позднее, используя свое личное влияние на короля, он потребовал гетманскую булаву, но на сей раз, обычно уступающий брату, Станислав-Август вынужден был отказать и назначил гетманом Ксаверия Браиицкого.
      Тогда князь Казпмеж смертельно обиделся и швырнул к ногам короля свой титул подкомория.
      Освободившись таким образом от всяких государственных обязалпостен и ответственности за дальнейшие судьбы страны, экс-подкоморий в пятидесятилетнем возрасте целиком посвятил себя двум занятиям, к которым чувствовал истинное призвание: придворным интригам и растранжириванию огромного состояния, добытого путем родственных сделок.
      Надо признать, что транжиром экс-подкоморий был незаурядным даже для стаииславовских времен. Его варшавское "царство", бывшее причиной бесконечных разговоров среди своих и чужих, простиралось между теперешней аллеей Третьего мая и улицей Фраскати и спускалось к самой Саской Кемпе и Сольцу, прозываемому тогда Шульцем. На этом обширном пространстве, пересекаемом живописным оврагом теперешней Княжьей улицы, экс-подкоморий устроил себе что-то вроде гигантского луна-парка, образцом для которого были взяты сады итальянского города Фраскати и от ни.х берущего свое название. Вот как биограф князя Казимежа описывает эти сады: "Пан подкоморий хотел иметь идиллию средь натуры и все сельские строения в одном саду. Для того приказал он вырыть в надлежащем отдалении от готического храма большой пруд, над коим поставил якобы старою мельницу для симметрии. Явился замысел еще оный сад украсить живописными развалинами, дабы удовлетворить романтические вкусы. Для той цели воспроизвел он над прудом какие-то руины... Возвел и гору над водой, но гут даже княжьи льстецы сокрушались, что этот замысел портит совершенную красоту всей картины, поелику заслоняет она вид, и кроме того, гора была премного крутая, премного угловатая, чтобы хорошо натуре подряжать..."
      Из княжеского дворца "На горке" можно было спуститься в подземную галерею, освещенную сотнями цветных лампионов. В подземных салонах играли невидимые оркестры, а из-под пола, стоило хозяину хлопнуть в ладоши, появлялись роскошно накрытые столы. Знаменитые иностранцы, бывавшие в те времена в Варшаве, подробно описывали волшебные сады кпязя-подкомория. Но в описаниях их чувствуется удивление, вызванное больше экстравагантностью и расточительностью королевского брата, нежели его чувством красоты и хорошим вкусом.
      А удивляться было чему. В варшавских садах Фраскати, над самой польской Вислицей, экс-подкоморий устроил для себя первую в стране теплицу для ананасов, и пять тысяч штук этих экзотических плодов ежегодно поступало на княжеский стол. Позднее он принялся разводить доставляемых из Африки обезьян, устроил для них образцовый городок на воде, израсходовав на это дело около двухсот тысяч дукатов - стоимость хорошего староства. Только и это начинание князя Казимежа - как и большинство его самых честолюбивых планов - кончилось ничем. Обезьяны не хотели приживаться в Варшаве и спустя короткое время дохли. Брат короля, повидимому, принимал это к сердцу куда ближе, чем первый раздел Польши. Но долго огорчаться ему было некогда. Во дворце "На горке", в подземных салонах и в летнем домике на Шульце проходили беспрерывные приемы и изысканные увеселения, пользующиеся огромным успехом у варшавской знати. Непринужденная атмосфера и интимная обстановка этих приемов нравились даже его королевскому величеству. Должным образом оценивал их и королевский камергер Станислав Трембецкий, большой поэт, но еще больший прихлебатель. В стихах, превозносящих достоинства княжеского дома "на Шульце", Трембецкий называет это прибежище "храмом мира и дружбы":
      В этом вот храме, словно на диво,
      Дружба и мир пребывают.
      Сердце, уста и взор здесь правдивы,
      Маскою их не скрывают.
      Если же кто хозяина чает
      Видеть средь шумного круга,
      Узрит его, когда повстречает
      Здесь Человечества Друга.
      Биография экс-подкомория не дает никаких доказательств тому, что он действительно был "другом человечества". Зато абсолютно достоверно, что он был другом красивых женщин. Тридцати лет Казимеж Понятовский женился по страстной любви на Аполлонии Устшицкой, дочери перемышльского кастеляна [Лицо, стоящее во главе кастелянии, городского округа, являющегося административной единицей, позже административное лицо и член королевского совета. - Прим. перев.], девице хотя и состоятельной, но не знатного рода. После появления двоих детей - дочери Констанции и сына Станислава - от страстной любви ничего не осталось. Спустя несколько лет подкоморий, вероятно, счел, что провинциальная жена может нарушить непринужденную атмосферу его варшавских приемов, а посему отослал ее с детьми в сельскую глушь, в одно из своих имений. После отъезда супруги - перемышльской кастелянки - власть над "храмом мира и дружбы" перешла в руки варшавских кастелянок. Из многочисленных княжеских метресб современники сохранили только имена трех - самых главных. Дольше всех царила во дворце на Фраскатн красивая варшавянка, известная под именем Черноглазой Юзефки. Говорят, что у нее была на редкость дивная фигура. Варшавяне имели возможность убедиться в этом воочию, когда как-то утром, после всенощного пьянства, подкоморий раздел любовницу донага и провез ее в открытой коляске по самым людным улицам столицы.
      Черноглазую Юзефку сменила мадам Грабовская, урожденная Шидловская, которую князь потом уступил в "потайные" жены самому королю Станиславу-Августу.
      Наконец, последней "большой любовью" уже семидесятилетнего кутилы была знаменитая актриса варшавских театров, красавица Агнешка Марианна Трусколявская, или Труколяская. Ей Варшава обязана тем, что в садах Фраскати какое-то время существовал очень даже недурной театр, в котором и нашла себе временное пристанище часть труппы Войцеха Богуславского.
      Как и все люди, привыкшие к эффектам, князь-подкоморий очень старался завоевать расположение толпы.
      Причудливые сады Фраскати со всеми своими чудесами и тайнами, за исключением, конечно, тайн самых интимных, были доступны широкой публике. Там устраивались знаменитые праздники для детей, а князь Казимеж лично правил в этом "царстве лилипутов". Прохожие на тогдашнем трактеКоролевский замок - Уяздов могли ежедневно наблюдать весь величественный шутовской церемониал, связанный с утренней верховой прогулкой брата короля.
      Сиятельный денди одевался для этих прогулок намеренно причудливо и кокетливо, а грива его великолепного английского скакуна была выкрашена в ярко-зеленый цвет. Впереди коня бежал разряженный герольд, пронзительно трубя и давая знать о приближении принца королевской крови. Снобистская Варшава всегда обожала подобные цирковые антрепризы. Сплетничали по адресу князя-подкомория взахлеб. С презрением относились к его моральному облику. Негодовали из-за его вакханалий и расточительности. И тем не менее этот самый незадачливый из всех Понятсвских, пожалуй, был в Варшаве куда популярнее своих умных и образованных братьев.
      Такой вот фигурой был князь-подкоморий, прозываемый во второй половине жизни экс-подкоморием. К счастью, воздействие его на воспитание сына было ничтожным. Раннее детство Станислав Понятовский провел в деревне, под опекой матери, несчастной княгини Аполлонии, женщины образованной, добродетельной и - в противоположность мужу - даже слишком бережливой.
      О скупости богатейшей княгини ходило по Варшаве столько же анекдотов, сколько о мотовстве ее супруга.
      Один из современников упоминает, например, что на столе княгини всегда стояли под стеклом великолепные редчайшие плоды. Они возбуждали аппетит гостей, но утолить его не могли, поелику... были сделаны из воска.
      Для бережливой и высоконравственной княгини Аполлонии расточительность и распущенность неверного мужа были причиной вечных терзаний. Она делала все, чтобы ее любимый единственный сын не унаследовал отцовских недостатков. Наставления, вынесенные из материнского дома, несомненно, были первопричиной всех позднейших добродетелей сына подкомория, столь чуждых роду Понятовских, - его бережливости, умения вести дела и почти пуританской нравственности.
      Когда Станиславу минуло семь лет, его привезли в Варшаву, и заботу о его воспитании взял на себя дядя Станислав-Август. Мальчика поместили в специально для него созданный пансион, руководимый итальянскими монахами-театинцами. Уклад этого учебного заведения был довольно характерен для той эпохи, поэтому ему стоит уделить несколько слов. Руководил пансионатом Аптонио Мария Порталуппи, глава ордена театинцев, итальянец душой и телом, некогда наставник Станислава-Августа. Этот достопочтенный священник, одаряемый благосклонностью всей "фамилии", перетянул из Италии десятка полтора монахов своего ордена и вместе с ними устроил себе в пансионе райский уголок. "Педагогический состав" училища занимал великолепно устроенные помещения, недоступные для непосвященных, по хорошо известные всем итальянским певицам и танцовщицам варшавского театра, которых угощали там каждое воскресенье яствами, в изобилии присылаемыми Понятовскими и Чарторыскими.
      Воспитанники театинцев делились на две категории:
      привилегированные и непривилегированные. К первой принадлежали Станислав Попятовский и еще несколько барчуков из "фамилии". К другой сорок мальчиков из семей среднего дворянского сословия, которые были осчастливлены уже одним тем, что могут учить своих сыновей в "господском" пансионе. Воспитанники первой категории жили в прекрасных помещениях, отлично питались и имели право презирать остальных товарищей. Учащиеся второй категории жили скученно в одной большой комнате, а довольствие их состояло исключительно из заплесневелого хлеба, затхлой муки, остатков скверного мяса и крупы пополам с песком.
      Из двухлетнего пребывания в пансионе театинцев Станислав Понятовский вынес пылкую любовь к итальянской культуре и вельможное презрение к "шляхетской черни". В пансионе же он впервые соприкоснулся с проявлением политической борьбы. В 1764 году, накануне коронации Станислава-Августа, в школьном саду вспыхнула кулачная драка между сторонниками нового короля и его ярыми противниками. В наказание за эту баталию пансионеры были лишены участия в коронационных торжествах.
      Королевского племянника это наказание, разумеется, не коснулось. Его присутствие при коронации было обязательным. На сейме, который утвердил избрание Станислава-Августа, десятилетний воспитанник театинцев впервые выступил как официальное лицо, ибо на этом же сейме состоялась еще одна историческая церемония. По настоянию нового монарха сейм законодательным актом даровал королевским братьям- и их потомству титулы принцев Речи Посполитой. Этот церемониал протекал далеко не в дружелюбной обстановке. Основная масса польской шляхты всегда испытывала непреодолимую неприязнь ко всякого рода аристократическим титулам, видя в них нарушение освященного веками принципа "шляхтич на своем коне - с воеводой наравне". В Польше принцами крови считали только потомков прежних литовских и русских династий. Титулы, даваемые германским императором или другими иностранными суверенами, с грехом пополам терпели. Неприязнь была столь сильна, что даже тщеславная и честолюбивая жена Яна III - Марысенька Собеская не рискнула претендовать на венец для своих сыновей, удовольствовавшись для них куртуазным титулом "королевичи". Акт 1764 года не имел прецедента в истории и вызвал всеобщее неудовольствие. Восшествие на трон короля "Телка" возмущало магнатов вроде Кароля Радзивилла, а присвоение титула "принц" целой ораве "экономов" Понятовских было почти всей шляхтой воспринято как пощечина.
      Не все Понятовские явились получать столь нелюбезно дарованный им венец. Не явился за ним маленький князь Юзеф - по той простой причине, что только еще делал первые шаги в материнском дворце графов Кинских в Вене. Не было в сейме и его отца, австрийского генерала, хотя в тот же вечер его видели на одном из балов в Варшаве. Вероятно, он хотел показать, что не нуждается в милости шляхетского сейма, поскольку ему милостью германского императора и без того был обеспечен титул "принца чешской короны".
      Остальные принцы Речи Посполитой явились в полном составе. Между худым, бледным дядей - примасом и рослым полнокровным отцом - подкоморием - занял место десятилетний стройный мальчик с большими черными глазами и довольно крупным носом. На него в пер; вую очередь были направлены издевательские, неприязненные взгляды шляхты. В кулуарах уже шептались, что только что коронованный Телок присмотрел себе в преемники именно этого Теленка.
      В первой встрече с сеймом как будто таилось предвестие всех будущих поражений князя Станислава в сейме.
      Еще много раз будет он стоять в этой палате, бледный и напряженный, отделенный от бушующей шляхты пропастью взаимного отчуждения и неприязни. До последнего своего выступления...
      ВСТУПЛЕНИЕ В СВЕТ
      Весной 1769 года из королевского замка в Варшаве к западной рога-тке города двинулась небольшая процессия из дорожных экипажей и телег с багажом. Провожали ее король и вся королевская семья. Получив благословение и рекомендательные письма, окруженный целой толпой наставников и гувернеров, молодой принц Речи Посполитой отправлялся в свое первое заграничное путешествие, чтобы - как говаривали тогда пообтереться немного и набраться европейского лоска.
      Князю Станиславу было тогда пятнадцать лет, и он уже носил звание гвардии полковника. Король, стремясь укрепить свою власть, намеревался как можно скорее сосредоточить в руках старшего племянника командование всеми коронными войсками. Мешал этому только один факт: племянник - несмотря на горячие уговоры дяди, подкрепленные молниеносным продвижением в чинах, не проявлял особой тяги к военной карьере. Обстоятельства, предшествовавшие первой поездке за границу, князь Станислав описывает позже в своих "Souvenirs" так:
      "В годы молодости мною часто владела чрезмерная живость. Король, видя, что меня не тянет к серьезной деятельности, решился послать меня в путешествие. Сперва я поехал к дяде князю Анджею Понятовскому, который командовал дивизией в Верхней Австрии".
      Вероятно, король рассчитывал на то, что князь Анджей, отец князя Юзефа, единственный из четырех братьев Понятовских истинный военный по призванию, сумеет пробудить в упрямом племяннике солдатские наклонности. Но из записок князя с самого начала видно, что в Австрии его интересовали совсем иные дела и вопросы.
      "Я был поражен увиденным порядком, спокойным темпом жизни и общим преуспеянием жителей. Все это разительно отличалось от того, что я знал в Польше, где король еще боролся с анархией и вынужден был тратить столько усилий для ее преодоления и создания правопорядка".
      В полевом лагере дяди Анджея, называемого на родине "австрияцким генералом", юный Станислав впервые сталкивается с "высшим светом" эпохи. Венский Понятовский как раз в это время делал карьеру. Благодаря браку с графиней Кинской он оказался связанным с кругами высшей чешско-австрийской аристократии и занял видное место при дворе. Он уже принадлежал к наиболее влиятельным генералам и личным друзьям молодого императора Иосифа II. Во время маневров австрийской армии князя Станислава представляют Иосифу II.
      Спустя немного благодаря императору он знакомится с прусским королем Фридрихом II. Лаконичные воспоминания князя не приводят ни подробностей, ни места, в котором происходила встреча германского императора с прусским королем. Но первая встреча двух будущих "делителей" Польши не могла пройти незамеченной польскими историками. Так что поищем дополнительных сведений в каком-нибудь из исторических трудов. Вот что пишет по этому поводу польский историк Моравский в работе "Источник раздела Польши: "Летом 1769 года отправилась из Вены ко двору Фридриха экспедиция, состоящая из императора и двух фельдмаршалов - Ласси и Лаудона... Эта новая... уже мирная силезская экспедиция направляется в Нису, где ожидал австрийцев Фридрих. Это соглашение двух немецких монархов отверзало могилу для Польши..."
      Дата встречи и состав делегации полностью совпадают, поскольку "Souvenirs" также упоминают о присутствии фельдмаршалов Ласси и Лаудона. Так что все ясно.
      Молодой принц Речи Посполитой и его дядя, принц Речи Посполитой и Чешской Короны, поехали в свите императора именно на это роковое для Польши свидание в Силезской Нисе. Сколько же любопытного мог бы рассказать об этом историческом свидании этот очевидец!
      К сожалению, воспоминания князя Станислава имеют те же недостатки, что и большинство польских записок XVIII века. Они состоят почти исключительно из анекдотов и эпизодов. Опуская существенное, они воспроизводят мелочные внешние детали: кто как был одет, кто с кем сидел во время обеда, кто какой остротой блеснул. Но и из этой смеси можно выудить немало интересных подробностей.
      Встреча в Нисе состоялась спустя несколько лет после Семилетней войны. Победоносная Пруссия еще залечивает военные раны и с трудом приходит в себя, Прусский лис усиленными знаками внимания старается снискать расположение недавнего неприятеля. Несмотря на го, что он никогда не придает значения придворным церемониям, на прием к императору решается явиться при всех регалиях. Но что делать, когда все парадные мундиры прусской армии находятся... в стирке. Наконец извлекают один для короля, немного посуше. Фридрих надевает его на себя и... залезает в постель, под одеяло, чтобы мундир поскорей высох. Во время первой встречи с императором прусский король садится на краешек кресла и все время играет роль маленького, покорного курфюрстика. С показным радушием приветствует он разгромившего его под Куннерсдорфом маршала Лаудона и сажает его рядом с собой. "Предпочитаю иметь вас рядом с собой, а не против себя", - угощает он этим каламбуром очарованного австрийца. Во время обеда Фридрих II ведет себя удивительно непринужденно, сыплет шутками и декламирует французские стихи. Одновременно он громко икает, а жирный соус капает ему на белый параднцн мундир. Кульминационным моментом встречи монархов является парад прусской армии. Король в отличном расположении духа рассказывает философские анекдотики, для каждого у него находится приветливое слово. Но наблюдательный князь Станислав замечает, что лицо Фридриха полностью меняется, когда он обращается к марширующим солдатам. Тут же с его лица исчезает улыбка милого светского собеседника, а глаза становятся страшными, безжалостными.
      Из подобных анекдотов и впечатлений состоит все описание встречи в Нисе, приведенное в воспоминаниях.
      Только под самый конец читателя поражает неожиданное заключение: "Все было бы очень мило, если бы не то, что именно тогда был вчерне решен вопрос о первом разделе Польши, который вскоре потряс Европу".
      Даже странно, что историки до сих пор не уделили внимания столь пикантному обстоятельству, что в предшествующей разделу Польши австрийско-прусской встрече монархов в Нисе участвовали сразу двое Нонятовских.