Сразу же после написания мемориал был послан с дипломатической почтой французского посольства в Константинополе в штаб-квартиру Бонапарта.
      В результате стараний Сулковского Наполеон прочитал мемориал в его присутствии. Утром 15 сентября - за несколько часов до сражения под Сан-Джорджио - штабной адъюнкт торопливо набросал письмо к Огиньскому, сообщая ему ответ Бонапарта.
      Генерал, прочитав письмо, с минуту раздумывал, после чего сказал: "Что я могу ответить? Что я могу обещать? Напиши своему земляку, что я люблю поляков и высоко ценю их, что раздел Польши является несправедливостью, с которой я не могу смириться, что после окончания войны в Италии двинусь сам во главе французов, чтобы заставить московитов восстановить Польшу. Но скажи ему также, что поляки не должны уповать на чужеземную помощь... Все красивые слова, которые им будут говорить, не приведут ни к какой цели. Я знаю язык дипломатии... Народ, попранный своими соседями, может освободиться только с оружием в руках".
      Огиньский, приводя этот ответ в своих записках, снабжает его горьким комментарием: "Я питал доверие к генералу Бонапарту, командующему в Италии французами и поляками и сражающемуся только за свободу и независимость народов. Мой энтузиазм, а в особенности надежда, что я найду в нем защитника польского дела, уменьшились, когда он объявил себя пожизненным консулом, и совсем оставили меня, когда он объявил себя императором французов", (Как знать, может быть, именно переворот 18 брюмера повлиял на то, что опера "Зелие и Валькур" не была никогда закончена?)
      В тот же день, когда Сулковский информировал Огиньского об ответе генерала, в карьере скромного штабного адъюнкта произошел решительный перелом в лучшую сторону.
      Спустя несколько часов после отсылки письма он очутился в огне сражения и блистательным подвигом покорил сердце Бонапарта. Это была наметка польской Сомосьерры, пока что в довольно скромных размерах.
      Сулковский добровольцем во главе двухсот шестидесяти гренадеров взял лихим штурмом батарею Сан-Джорджио, которая считалась неприступной.
      Наполеон был очевидцем этого подвига и, вероятно, тогда и изменил свое отношение к Сулковскому. Он перестал считать подозрительного "франтика" из Парижа политическим осведомителем, а признал в нем бесстрашного солдата. После Сан-Джорджио он похвалил его в рапорте Директории и начал им интересоваться. Спустя шесть недель ему попало в руки боевое донесение Сулковского начальнику штаба. Командующий убедился, что бесстрашный покоритель Сан-Джорджио является и необычайно способным штабистом. Этого было достаточно.
      27 октября 1796 года начальник штаба Бертье подписал в Вероне приказ следующего содержания:
      "Приказываю гражданам капитану Сулковскому... и капитану артиллерии Дюроку незамедлительно явиться к главнокомандующему для временного исполнения обязанностей личных адъютантов (aide de camp) до утверждения их в этой должности Директорией".
      Aide de camp, личный адъютант, или, как тогда говорили, обозный адъютант, - это уже было что-то. Личная свита Бонапарта являлась настоящим питомником будущих полководцев, маршалов, герцогов и даже королей.
      Для примера приведу имена нескольких тогдашних товарищей Сулковского, указывая в скобках их позднейшие звания: Дюрок (герцог Фриульский, обер-гофмаршал), Жюно (дивизионный генерал, герцог д'Абрантес), Мармон (маршал Франции, герцог Рагузский), Леклерк (командующий экспедицией на Сан-Доминго), Евгений де Богарне (герцог, вице-король Италии), Луи Бонапарт (голландский король), Лавалетт (министр почт, граф империи, член Государственного совета).
      Возложив на левое плечо бело-красную ленту - знак личности адъютанта главнокомандующего, - Юзеф мог уже смело сказать, что его фантастические мечтания, которые он рисовал себе три года назад, начинают приобретать реальные очертания. Он очутился в главном диспозиционном пункте воины. При тогдашнем отсутствии специализации личные адъютанты Бонапарта вникали во все тайники штабной работы. Они знали почти так же хорошо, как и главнокомандующий, состояние и положение как собственных, так и вражеских войск. Самое позднее в канун сражения их информировали о всех мелких подробностях готовящейся стратегической операции, так что потом, пересекая много раз поле боя, они могли контролировать ее ход. Но самое важное то, что они находились в постоянном контакте с величайшим военным гением своего времени. Это была идеальная школа для молодого офицера, который в будущем сам намеревался командовать армией.
      Итак, Сулковский учился в Италии воевать. Учился он самозабвенно, жадно. Это лучше всего видно по его письмам Малишевскому в Париж. Только в двух первых можно найти эпизоды личного характера, остальная корреспонденция напоминает выписки из учебников по военной стратегии и тактике. Просто поразительно, что молодой человек с несомненным литературным талантом, одаренный удивительной наблюдательностью и отличным чувством юмора, не приводит в личных письмах к приятелю ни одного анекдота из солдатской жизни, ни одной человеческой характеристики, что его абсолютно не интересуют штабные сплетни, любовные похождения товарищей, их личные боевые успехи, что он остается слепым и глухим к яркому фону, которому уделяют столько внимания другие военные хронисты.
      Сулковского интересует только война. С эпическим размахом и со скрупулезностью ученого он рисует картины огромных стратегических операций, раскрывает механизм успехов и поражений, объясняет смысл отдельных французских и австрийских маневров. Со страстью солдата-революционера он характеризует социально-политическую структуру итальянских крошечных государств, на территории которых проходит кампания. Его письма - это военный учебник, но учебник "высшего класса", для кандидатов в командующие армиями.
      Сулковский учился воевать, разрабатывая с начальником штаба Бертье оперативные планы, выезжая на рекогносцировку, читая донесения линейных адъютантов и слушая болтовню солдат на биваках. Но прежде всего учился на полях сражений рядом с Бонапартом. Там он "вглядывался в громы" полководца и "циркулем проверял их мощь и воздействие". Он сопровождал командующего во всех сражениях и почти в каждом из них какимто образом отличался. Он угадывал мысли генерала, опережал его приказы, старался быть незаменимым. Один из адъютантов Бонапарта, Лавалетт, который прибыл в штаб Итальянской армии спустя некоторое время после Сулковского, уделяет ему много места в своих ."Воспоминаниях". Француз поражается храбростью польского коллеги на полях сражений, его "необычайным сочетанием смелости и хладнокровия", восхищается его глубокими, всесторонними знаниями, сильным умом и ярким воображением. Он превозносит его верную дружбу, рыцарскую честь и безупречное чувство долга. По мнению Лавалетта, которого трудно в данном случае подозревать в пристрастии, Сулковский выгодно отличался не только "от того же Жюно" (будущий герцог д'Абрантес, видимо, не пользовался признанием товарищей), но и от всех остальных адъютантов командующего.
      Сам командующий, надо думать, таким же образом оценивал своего польского aide de camp, так как по мере знакомства с ним отводил ему подле себя все более важное место. Он поверял ему самые конфиденциальные штабные и личные секреты, возлагал на него самые трудные и самые ответственные задания, а в заданиях, выполняемых совместно с другими адъютантами, поручал ему руководство (так было, например, в венецианской миссии Сулковского и Жюно). Из польских и французских исторических исследований видно, что в заключительном периоде итальянской кампании Сулковский наряду с Бертье был самым близким и самым доверенным соратником Бонапарта. Тогдашняя молва гласила, что польский адъютант облечен просто невероятным доверием. Рассказывали, что в некоторых случаях он имел право принимать самостоятельные решения и подписывать приказы от имени генерала. О влиянии молодого поляка на Бонапарта писали даже немецкие и австрийские газеты.
      Но, странная вещь, эта исключительная роль, которую играл Сулковский в штабе Итальянской армии, никак не отразилась на его воинской карьере. Другие - менее способные и менее ценимые офицеры из окружения Бонапарта продвигались в молниеносном темпе, а самый одаренный адъютант, который был правой рукой командующего и почти в каждом сражении отличался какимнибудь подвигом, закончил итальянскую кампанию, как и начал ее, в чине капитана.
      Над причинами этой непонятной несправедливости биографы Сулковского ломали голову вот уже сто с лишним лет. Ортанс Сент-Альбен, который черпал свои сведения из трудно проверяемых устных преданий, утверждает, что Бонапарт во время итальянской кампании на вопрос, почему он так долго не представляет к повышению в чине своего польского адъютанта, якобы ответил:
      "Потому что он с первой минуты показался мне достойным назначения только на должность главнокомандующего... но вообще-то он сам по прибытии в Итальянскую армию заявил: "Мне не нужно никаких наград, которые вы раздаете французам; моя единственная цель совершенствоваться в воинском деле под руководством самого выдающегося полководца, с тем чтобы когда-нибудь я мог стать таким же в моей стране..."
      В этом якобы историческом анекдоте достоверным кажется одно только заявление адъютанта, так как оно находит себе документальное подтверждение. А вот слова генерала, пожалуй, следует причислить к легендам, возникшим уже после смерти Сулковского. Потому что трудно допустить, чтобы в эти ненадежные, отмеченные коварством и завистью времена Директории какой-нибудь генерал спешил выдать своему подчиненному патент на главнокомандующего. Меньше всех годился для таких заявлений склонный к подозрительности и постоянно чувствующий себя под угрозой Бонапарт.
      Зато мы знаем от историков, что во время итальянской кампании именно такое мнение о Сулковском высказал некто иной - Лазар Карно, член Директории и "организатор победы". Весьма возможно, что именно это неосторожное высказывание парижского правителя и сопутствующие этому обстоятельства встревожили мнительного генерала и сказались на карьере его адъютанта.
      Высказывание Карно широко известно, и его можно найти во всех биографиях нашего героя. В период наиболее напряженных отношений между Парижем и командующим Итальянской армией Карно на одном из заседаний Директории якобы сказал о Сулковском: "Если бы мы потеряли Бонапарта, то вот молодой человек, который способен заменить его".
      Биографы Сулковского, охотно ссылаясь на мнение Карно, никогда не старались докопаться до его источника, оставляли без ответа три напрашивающихся вопроса. Что общего было у командующего всеми вооруженными силами республики со скромным капитаном, адъютантом штаба Итальянской армии? Почему Карно так хорошо разбирался в талантах Сулковского? На основании чего высказывал он свое мнение?
      Только в 1946 году разрешил эту загадку биограф Карно профессор Сорбонны Марсель Рейнар, который в книге "С Бонапартом в Италии" опубликовал неизвестную доселе итальянскую переписку Юзефа Сулковского.
      Во вступлении к этой книге Рейнар выясняет, что письма Сулковского он нашел в личном архиве Карно.
      Следует полагать, что именно на основе этих писем "организатор победы" создал себе столь лестное суждение об их авторе. Из того, что пишет Рейнар, следует, что о наличии этих писем в архиве директора Карно Бонапарт узнал, вероятно, еще во время итальянской кампании.
      Обнаружение источника, питавшего Карно, произошло при драматических обстоятельствах. Под конец итальянской кампании Директория, вступив в открытую борьбу с парламентской оппозицией, прибегла к помощи армии. В результате 4 сентября 1797 года при поддержке двух армий - Итальянской и Самбро-Маасской - в Париже был совершен бескровный военный переворот, вошедший в историю, как переворот 18 фруктидора. Карно, решительный противник антиконституционных действий, отказался участвовать в перевороте и, опасаясь ареста, вынужден был бежать за границу. 15 сентября в кабинет "фруктидоризированного", как тогда говорили, директора вошли комиссары новой Директории, чтобы произвести обыск в его архивах. Во время обыска обратили внимание на папку с надписью "Италия", сделанной собственной рукой Карно. В папке находились копии семи писем капитана Юзефа Сулковского, написанных из Италии к другу в Париж.
      Так как Бонапарт был одним из покровителей переворота, то следует предположить, что его немедленно уведомили об этой сенсационной находке. Впрочем, я считаю, что благодаря бдительности Тайного разведывательного бюро генерал узнал о содержании директорской папки гораздо раньше, сразу же после заявления Карно.
      К счастью для адъютанта, в самом содержании переписки не было ничего компрометирующего. Итальянские письма Сулковского, как я уже упоминал, рисуют картину войны в самых общих очертаниях, в них нет никаких тайн, никаких секретных подробностей, имена командующего и других полководцев упоминаются редко и чрезвычайно осторожно. Даже самый придирчивый глаз не мог бы усмотреть в этих объективных описаниях никаких признаков злой воли или нарушения служебных обязанностей. Но зато Бонапарта должен был обеспокоить сам факт, что интимные письма его личного адъютанта очутились в архиве одного из членов Директории.
      Кто же передавал эту переписку Карно и чего он хотел этим добиться?
      Ответ на первый из этих вопросов не встречает никаких трудностей. Письма могли быть переданы Карно единственно с ведома и согласия их парижского адресата - Петра Малишевского, любимого друга Сулковского. Чтобы ответить на второй вопрос, следует поближе присмотреться к личности Малишевского и его тогдашней деятельности.
      В апреле 1796 года, еще до отъезда на итальянский фронт, Юзеф в письме к одному из товарищей так писал о Петре: "...Малишевский, о котором ничего не скажу, потому что если бы я захотел упомянуть о его талантах, патриотизме и учености, то заполнил бы все это письмо..."
      Эти слова красноречиво говорят об отношении Юзефа к другу, но их никак нельзя счесть беспристрастной и достаточной характеристикой Малишевского.
      Петр Малишевский, он же Малешевский, человек с двумя фамилиями, был фигурой сложной, не укладывающейся в однозначные определения. Его биографин кишит необычайными противоречиями. Когда ее читаешь, то возникает впечатление, что в этом стройном юноше с высоким лбом мыслителя и умным задумчивым взглядом заключались два совсем разных человека.
      Первый Петр Малишевский - отец многочисленного семейства, человек по натуре спокойный и осмотрительный, ученый-экономист, для которого "наука была единственным удовольствием в жизни", прославился в истории прогрессивной польской публицистики как ярый республиканец, радикальный защитник прав польских мещан и крестьян, автор социальных и экономических работ, еще и по сей день поражающих свежестью взглядов, смелостью и глубиной мысли. Именно этого Малишевского любил Сулковский, именно об этом Малишевском спустя тридцать лет произнес чудесную посмертную речь Юлиан Урсын Немцевич, восхваляя его патриотизм и многие заслуги перед страной.
      Но с тех же страниц биографии почтенного ученого, писателя и патриота предстает и другой Петр Малишевский - долголетний королевский осведомитель, который в 1793 году - значит, уже в период дружбы с героем Зельвы - доносил из Парижа Станиславу-Августу о подготовке восстания Тадеушем Костюшкой; подозрительный, интриган и автор ядовитых, разнузданных пасквилей на генерала Домбровского; политический авантюрист, вечно замешанный в какие-нибудь невероятные дипломатические или заговорщицкие аферы; человек, презираемый соотечественниками и преследуемый французской полицией, постоянно выслеживаемый, допрашиваемый, несколько раз находившийся под арестом.
      Мне кажется, что благородный и преданный в дружбе Юзеф Сулковский знал только одного Петра Малишевского. Того, который уже во время первых варшавских встреч очаровал его умом, огромными знаниями, радикальными убеждениями и несчастным детством, так похожим на его собственное детство в дядиной Рыдзыне.
      Другого Малишевского он знать не хотел и не верил в его существование. Людей, которые плохо отзывались о Петре, он считал клеветниками и ради защиты чести обожаемого друга не останавливался даже перед поединком. И вот именно этот другой Петр Малишевский своими честолюбивыми планами и интригами оказал серьезное влияние на жизнь Юзефа, повредил его карьере и, кто знает, не содействовал ли в некоторой степени его преждевременной смерти.
      В период итальянской кампании Малишевский был видной фигурой в парижской эмигрантской среде. Этим он отнюдь не был обязан какому-нибудь особому доверию соотечественников. Наоборот, польские радикалы из кругов Депутации косились на него как на старого королевского агента, а польские "умеренные" из Агентства ненавидели его за радикализм и острую публицистику. Но официальные представители эмигрантских кругов вынуждены были часто пользоваться помощью и посредничеством Малишевского, так как у него было самое видное в Париже положение из всех поляков. Он имел множество знакомств среди высокопоставленных французов, особенно среди генералитета. Он дружил с генералом Шереном, начальником штаба Гоша, и с генералом Десолем, начальником штаба Моро, поддерживал оживленные отношения с генералами Жубером, Ожеро и Шампионне, какое-то время был ближайшим человеком генерала Бернадотта. Просто поразительно, что этот преуспевающий парижский буржуа, закоренелый штатский и решительный противник всяческих вооруженных действий, так льнул к людям в генеральских мундирах. Но ключ к этой загадке можно найти в его биографии. Все генералы, с которыми он общался, были известны как противники или соперники Бонапарта. А в сложной, запутаннейшей деятельности этого друга Сулковского одна только линия была прямой, последовательной, лишенной изломов, - это линия его отношения к Бонапарту.
      Петр Малишевский был непримиримым, ярым врагом гениального корсиканца, начиная с его первых побед в Италии до крушения наполеоновской империи. Во время войн в Италии он нападал на него за то, что он "перечеркнул завоевания революции", и за недостойное отношение к итальянским республиканцам, среди которых у Малишевского было много близких друзей. Позднее он считал его "деспотом, не считающимся с мнением и силой навязывающим обществу законы и конституции".
      Он обвинял его в сознательном обмане поляков, а также в отстранении от власти во Франции мелких буржуа и ученых. Он ненавидел его четырежды: как республиканец, как поляк, как интеллектуалист и как парижский мелкий буржуа. Неприязнь к победоносному полководцу зашла у него так далеко, что он отказывал ему в малейших способностях.
      "Неужели нужны таланты, - спрашивал он в одном из своих писем, - чтобы делать людям зло?" Постоянно связанный с французскими противниками Бонапарта, он оказывается замешанным почти во всех сговорах и заговорах, начиная с венского дела Бернадотта в 1798 году и кончая заговором Мале в 1812 году.
      Антинаполеоновские выступления его бывали иногда авантюрными и безответственными. Мне кажется, что одной из таких безответственных авантюр была именно передача Карно писем Сулковского. О подробностях этой интриги и обстоятельствах ее можно, разумеется, только догадываться. Неизвестно, сносился ли Малишевский с Карно через кого-то или непосредственно, действовал ли один или в сговоре со своими французскими приверженцами. Во всяком случае, кажется несомненным, что передача писем произошла без ведома их автора, так как Сулковский - как согласно утверждают все его французские и польские биографы - отличался удивительной лояльностью к своему начальнику и учителю.
      Следует полагать, что замысел столкнуть командующего с его адъютантом возник в голове Малишевского, который явно недооценивал Бонапарта. Впрочем эта фантастическая затея имела некоторую почву в тогдашней ситуации, Самостоятельность и растущая.известность Бонапарта все больше беспокоили Директорию, а из писем Сулковского легко было вычитать, что в ближайшем окружении опасного генерала имеется необычайно одаренный молодой штабист, великолепно разбирающийся в ходе итальянской войны. Но пропасть между командующим армией и скромным капитаном была слишком велика, чтобы к вопросу о возможной замене можно было бы относиться серьезно. Вероятнее всего, что Карно, высказывая Директории свое мнение о Сулковском, считал, что это будет предостережение корсиканцу, а уж никак не реальным намерением в отношении поляка. Бонапарт принял это предостережение к сведению и на всякий случай сделал из него практические выводы, постаравшись, чтобы иерархическая дистанция, оберегающая его от конкуренции способнейшего адъютанта, сохранилась как можно дольше.
      Малишевский своей интригой доброго дела Сулковскому не сделал. И это была не первая и не последняя недобросовестность в отношении вернейшего друга.
      Ортанс Сент-Альбен, который знал Малишевского лично, обвиняет его в том, что он никогда не платил Юзефу взаимностью за его искреннюю и самоотверженную дружбу. И вероятно, Сент-Альбен прав. Запутанный во французские политические интриги, Малишевский использовал одаренного друга в своих антинаполеоновских происках, но искренним его другом никогда не был. Об этом лучше всего говорит его поведение после смерти Сулковского.
      Я упоминал уже, что Сулковский, отбывая в Египет, назначил Малишевского своим основным наследником и оставил ему все свои бумаги и все литературное наследство: публицистические произведения, военные исследования, переписку, юношеские заметки. После смерти Сулковского, когда вокруг его имени начала создаваться романтическая легенда, все ждали, что душеприказчик и друг покойного подготовит и издаст его литературное наследство. И он мог это сделать с легкостью, так как великолепно разбирался в литературном ремесле, а кроме того, был человеком состоятельным и влиятельным. Но недавний покровитель Сулковского, который при жизни его столь усердно "распространял" даже его личные письма, после смерти талантливого офицера совершенно перестал интересоваться его творчеством.
      В ноябре 1804 года генерал Михал Сокольницкий, выступая в парижской Академии наук с лекцией на ежегодных чтениях о Юзефе Сулковском, официально призвал Петра Малишевского опубликовать находящиеся в его распоряжении произведения и записки покойного. Обожаемый друг Юзефа остался глухим к этому призыву и заполученных бумаг не опубликовал до конца своей жизжи. После его смерти литературное наследство Юзефа перешло в собственность зятя Малишевского, историка Леонарда Ходьзки. С согласия Ходьзки часть этих материалов использовал в своей монографии Ортанс СентАльбен. Остальное рассеялось по частным и музейным собраниям, много бумаг погибло и пропало навсегда.
      Память об одном из удивительнейших исторических лиц этого периода была затерта по вине сердечного друга. Так что не стоит удивляться биографам Юзефа Сулковского, если они не разделяют восхищения их героя Петром Малишевским.
      Но пока что хватит о Малишевском. Я не хотел бы, чтобы этот сенсационный, но не выясненный до конца эпизод заслонил более глубокие причины разногласий и недоразумений между Сулковским и Бонапартом.
      Марсель Рейнар в своей книге пишет о Сулковском, что Бонапарт полностью оценивал все достоинства своего одаренного адъютанта, но видел в нем и много недостатков; так, он упрекал его в неуравновешенности, в недостаточной последовательности в мыслях и поступках, в отсутствии политического чутья и слишком буйном воображении.
      За несколько лет до Наполеона подобные же претензии к маленькому "дону Пепи" высказывал его опекун, горбатый князь Август. Совпадение этих психологических оценок не должно удивлять нас. Старый польский феодал и молодой генералиссимус французской революции при всех своих различиях были холодными политическими игроками и реалистами, твердо держащимися почвы под ногами. Потому что они и оценивали одинаково своего воспитанника, обвиняя его в "слишком буйном воображении". Вероятно, если бы эти господа из разных эпох могли встретиться и совершенно искренне побеседовать, то, высказав свои суждения о Юзефе и в социально-политическом аспекте, они пришли бы к выводу, что самой раздражающей и самой невыносимой чертой этого молодого одаренного человека было... его бескомпромиссное якобинство.
      В начале августа 1796 года, в первые недели своей итальянской службы, Юзеф Сулковский письменно "заверил" князя Михала Огиньского, что Бонапарт "не преминет" встать во главе французского правительства и возродит Польшу. Направляя это письмо, начинающий адъюнкт свято верил в исполнение своих заверений. Он был поражен блистательными победами Бонапарта и не сомневался в его якобинских убеждениях и целях. Впрочем, так же как Сулковский, думало большинство офицеров и солдат Итальянской армий. В этой "демократизированной" Карно армии охотно и часто вспоминали о радикальном прошлом командующего: о его карьере в период якобинской диктатуры и невзгодах после свержения.
      Робеспьера. Теперешний ход событий в Италии укреплял веру в революционность Бонапарта. Один за другим рушились трухлявые троны итальянских "тиранчиков" из дома Габсбургов, а власть в освобожденных странах брали новые республиканские правительства. Для радикального штабного адъютанта "со слишком буйным воображением" все тогда было просто и ясно. Победоносный полководец после окончательного разгрома австрийских тиранов вернется с армией во Францию, разгонит безыдейных "адвокатов" из Директории, создаст новое революционное правительство и, собрав под своим водительством все вооруженные силы Республики, обрушит их на русских и прусских тиранов; потом поможет своему адъюнкту создать революционную польскую армию и революционизировать строй освобожденной отчизны. И будет так, как еще в Польше предвидел солдат-поэт Якуб Ясинский: Франция "тиранов ярость сокрушит без страха, неся свободу до Невы от Тахо".
      Спустя три месяца после передачи оптимистических "заверений" Огиньскому адъюнкт Сулковский вступил в должность адъютанта и вошел в круг самых доверенных лиц, установив постоянный и близкий контакт с командующим. С вершин штаб-квартиры механизм войны и политики представал перед ним совсем иным. В ежедневном общении с Бонапартом якобинский адъютант быстро понял, что у итальянского победителя уже очень мало общего с былым парижским революционером. С этой минуты прямой и ясный образ радужного будущего начал резко тускнеть и туманиться.
      В противоположность Бонапарту Сулковский не высказывал своих претензий открыто. Его упоминания в письмах о генерале редки и абсолютно бесцветны. Нет почти никаких отзвуков и о его устных высказываниях по адресу полководца. Эта исключительная сдержанность, объясняющаяся, вероятно, лояльностью подчиненного и самой обычной осторожностью, весьма затрудняет подбор и упорядочение конкретных причин, определяющих очередное разочарование Сулковского и перемены, происходящие в его отношении к командующему и вождю.
      Тем не менее из исторических материалов можно выделить несколько пунктов, которые наверняка сыграли в этой эволюции решающую роль.
      Об одном из открытых политических конфликтов между адъютантом и командующим мы узнаем из книги Марселя Рейнера "С Бонапартом в Италии".
      В феврале 1797 года французские войска вступили в короткую и почти бескровную войну с папским государством. Сулковский с ранней молодости был воинствующим антиклерикалом. Неприязнь его к духовенству - это детский комплекс, приобретенный в заполненной пиаристами Рыдзыне. Впоследствии он дал выход этой неприязни в "Последнем голосе гражданина", а по приезде в Париж включил ее в основные пункты своей идеологической программы. В революционной Франции слово "священник"
      было синонимом слова "контрреволюционер". Говоря о врагах Республики, на первом месте всегда называли эмигрантов и священников. Во время восстания в Вандее Сулковский много наслушался о фанатичных монахах, которые совершали самые жестокие акты белого террора.
      Проезжая в 1793 году через взбунтовавшийся Лион, он видел их во главе дворянских отрядов, которые убивали его якобинских друзей. Следы антиклерикальной направленности можно обнаружить во всех его французских рукописях. Высказываясь о реакционных священниках, он всегда прибегает к самым резким эпитетам, называя их "чудовищами" и "пагубой народа". В письмах из Италии он с такой же точно яростью нападает на папское государство. Он видит в нем смрадный пережиток феодализма, клеймит вырождающуюся римскую олигархию, угнетающую крестьян еще более сурово, чем в других государствах Италии.
      Ничего удивительного, что в февральской кампании Сулковский участвовал с особой охотой. Описание этой войны, чтобы подчеркнуть ее значение, он выделил из своих писем в самостоятельный эпос. Взявшись за эту тему, он расстается со своим сдержанным стилем военного историка и превращается в язвительного памфлетиста, достойного сына эпохи Просвещения. Вот впечатляющее описание взятия Анконы из шестого итальянского письма довольно необычный материал из польской военной эпистолографии того времени:
      . ...Анконские монахи еще не утратили надежды и сделали последнее усилие принудить жителей к обороне. Архиепископ устраивает торжественную процессию в честь чудотворной мадонны, которая была соперницей мадонны из Лорето. Две тысячи итальянцев с факелами в руках, с обнаженными головами, босиком собираются вокруг собора; там детина в сутане страстно доказывает им, что десница господня готова пасть на французов и что надо ждать чуда; он также заявил, что поборники господа бога вправе ожидать, что при виде этого чуда пробудится вера истинных христиан.
      После этого состоялась месса, и довольная аудитория разошлась. Назавтра совершилось чудо.
      Святая дева стремится пробудить смелость анконцев, и, чтобы доказать им это, икона открывает глаза. Сначала это увидел ребенок. Какой-то монах оглашает это, монастырь подтверждает.
      Составляют протокол события, и вся Анкона кипит от радости. Огромная толпа прокатывается по городу и заполняет церкви. Что, мадонна открыла глаза? Это явное предзнаменование того, что она не хочет, чтобы пришли французы, значит, они не придут. Таков был общий глас. Но надо было сделать еще один шаг, дать этой толпе свыкнуться с кровью, позаботились и об этом.
      Эмиссары стали распускать слухи, что евреи (эти враги святой девы) поддерживали переписку с нашим генералом и хотели сдать город. Больше ничего не надо. Народ кидается в их предместье и, видя, что ворота закрыты, подтаскивает дрова, чтобы поджечь. Несчастные вот-вот должны были быть преданы огню и разграблению, но тут явилишь наши гусары. При виде их вся эта сволочь струсила, и чудо не состоялось.