Шекспир, Жизнь и произведения

      Шекспир углубился с такой страстью в изучение этого характера, что подобно живописцу обрисовал мельчайшие подробности его внешности. Он наделил его особенной походкой и особенным способом выражения. Он изображал его с такой, если можно выразиться, влюбленностью, что фигура героя очаровывала и увлекала молодежь всей страны как идеальный образец для подражания.
      Генрих Перси появляется в третьей сцене второго действия с письмом в руке. Он читает:
      "Что касается собственно до меня, мой лорд, мне было бы весьма приятно быть с вами, по той любви, которую питаю к вашему дому". - Было бы приятно, - так отчего же он не с нами? По любви к нашему дому, - да ведь это доказывает, что он любит больше свою житницу, чем наш дом. Посмотрим далее. -"Предприятие ваше опасно..." - Разумеется, опасно и простудиться, и спать, и пить, но я вам скажу, мои глупый лорд, что из крапивы опасности мы вырвем цветок безопасности. - "Предприятие ваше опасно, друзья, которых вы назвали, неверны, само время неудобно, и весь ваш заговор слишком легок, чтобы перевесить такое сильное сопротивление". - Ты думаешь, думаешь? Так и я, в свою очередь, думаю, что ты глупый, трусливый мужик, что ты лжешь. Что же это за пошляк такой! Клянусь Богом, наш заговор едва ли не лучший из всех когда-либо бывших, наши друзья верны и неизменны; отличный заговор, отличные друзья, и столько надежд на успех; чудесный заговор, отличнейшие друзья. Что же это за ледяной бездельник?
      Вы ясно видите его фигуру и слышите его голос. В то время, как он читает письмо, он ходит взад и вперед по комнате и вы угадываете по его словам, что у него особенная походка. Генрих Перси носит недаром кличку Готспера. Едет ли он верхом или идет пешком, все его движения порывисты. Вот почему его жена восклицает после его смерти (II, 3):
      Он был настоящим зеркалом, перед котором убиралось благородное юношество! Только безногие не перенимали его походки.
      Телодвижения и жесты Перси находятся в полном соответствии с интонацией его речи. В его монологах чувствуется, как фразы спотыкаются друг о друга, как он обрывает слова на половине, как он от нетерпения лепечет, и как вся его речь носит печать холерического темперамента.
      Скороговорка - природный недостаток его - сделалась говором храбрых, потому что даже те, которые могли говорить тихо и плавно, уничтожали в себе это преимущество, чтобы только уподобиться ему, так что по говору и походке, по образу жизни, по забавам, по воинскому искусству, по причудам - он был целью, зеркалом, образцом и книгой, образовывавшими других.
      Все эти внешние черты Шекспир не нашел в хронике. Он так живо представлял себе индивидуальные качества Готспера, что создавал даже его внешность по их образцу. Перси так вспыльчив, что говорит восклицаниями; он так необузданно страстен, что становится рассеянным и забывчивым. Он не может вспомнить имен, которые хочет привести. Когда заговорщики принимаются за дележ страны, он вдруг вскакивает с проклятием на устах: он не захватил с собой своей карты. Когда он рассказывает, он так проникается своей темой и спешит с такой страстностью высказать основные мысли, что забывает массу второстепенных подробностей (I, 3):
      Да видите ли, меня сечет и бичует, как розгами, стрекочет, как крапивой, терзает, как муравьями, только что услышу об этом гнусном хитреце Болингброке! Во время Ричарда - как называете вы это место - да будет оно проклято! - оно в Глостершире - ну, где еще засел безумный герцог, его дядя, его дядя Йорк, - где я в первый раз преклонил колена перед этим улыбающимся королем, перед этим Болингброком, когда вы возвращались с ним из Равенсборга?
      Когда кто-нибудь с ним беседует, он сначала слушает внимательно, но затем его мысли принимают другое направление. Он совершенно забывает, где находится и о чем идет речь. Он рассеян. Когда леди Перси заключает свою длинную, трогательную просьбу словами (II, 3):
      У моего супруга есть какая-то тяжелая забота; я должна ее узнать, иначе он не любит меня.
      Он, вместо всякого ответа, восклицает:
      Эй, кто там есть! Отправился Вильям с пакетом?
      Слуга. Да уж с час тому назад, мой лорд.
      Перси. А Ботлер - привел лошадей от шерифа?
      И когда Перси все еще не отвечает, жена грозит ему с кокетливой нежностью:
      Послушай, Гарри, я ей-богу переломлю твой мизинец, если ты не скажешь мне всей правды.
      Эти слова рисуют в высшей степени пластично отношения обоих супругов.
      Эта рассеянность далеко не случайная или исключительная. Принц Генрих считает именно ее самой характерной его чертой (II, 4):
      Я еще не усвоил себе привычек Генри Перси, этой северной горячки, что убьет тебе шесть или семь дюжин шотландцев на завтрак, умоет руки да и скажет: "Черт ли в этой покойной жизни! Мне давай дела!" - "Милый Гарри, скажет жена, - сколько же ты убил нынче?" - "Напоите моего чалого! закричит он, а через час ответит. - Безделицу, малость! Штук сорок!"
      Шекспир потратил все свое искусство на то, чтобы придать речам и описаниям Перси ту пластичность, которая не превышала способности поэтического творчества, и наделить его той естественностью, которая возносила преднамеренную грубость незаконного сына Фолконбриджа в более чистую сферу. Готспер оправдывается против обвинения, что не желал выдать пленных, и начинает свою защиту характеристикой придворного, явившегося к нему с этим требованием (I, 3):
      Я помню, что по окончании битвы, когда распаленный яростью и жаркой сечей, я стоял, опершись на меч, утомленный, едва переводя дыхание, явился какой-то лорд, разодетый в пух, разряженный, как жених, раздушенный, как торгаш модами, с недавно выкошенным подбородком, очень похожим на сжатое поле.
      Но Перси не довольствуется этой общей характеристикой; он не ограничивается теми словами, которые придворный говорил относительно пленных, а приводит целые отрывки из его пустой болтовни:
      Меня взбесило, что он был так раздушен и говорил, как фрейлина, о пушках, о барабанах, о ранах - да сохранит нас Боже от этих пометок! Он уверил меня, что при ушибах внутренностей спермацет - наидействительнейшее лекарство; что чрезвычайно жалко, когда выкапывают из недр невинной земли гадкую селитру, которая губит подлейшим образом так много прекраснейших людей, и что он сам давно был бы воином, если бы не скверные пушки.
      Причем здесь "спермацет"? К чему вообще эти подробности при передаче такого незначительного и смешного факта? Причина ясна. Эти детали вызывают, благодаря своей жизненности, полную иллюзию. Так как сразу трудно угадать, что, собственно, заставляет Перси упомянуть об этом ничтожном обстоятельстве, это последнее не производит впечатления вымысла. Это ничтожное слово вызывает все остальные представления. Если то была правда, то и все остальное - правда. И вот мы видим явственно, как Генри Перси стоит на поле битвы при Гольмедоне, покрытый пылью и кровью; как рядом с ним придворный кавалер затыкает себе нос, когда мимо проносят трупы, и дает молодому полководцу свои медицинские советы, приводящие его в бешенство.
      Вот как добросовестно изучил Шекспир все те качества, недостатки, фантазии, капризы и привычки, которые зависят в данном случае от темперамента, быстрого кровообращения и телосложения, от жизни, проведенной верхом на лошади и в постоянных битвах. Он воспользовался для характеристики этого героического характера мельчайшими черточками вроде беспокойной походки, порывистой речи, забывчивости и рассеянности. Готспер характеризует себя в каждом слове, хотя никогда не говорит о себе, и сквозь незначительные внешние свойства сквозят более глубокие и значительные качества, являющиеся причинами первых. Эти последние находятся также в органической связи между собою и выражаются в словах, сказанных без всякого умысла. Мы слышим, как тот же самый герой, которого гордость, чувство чести, жажда независимости и храбрость вдохновляют к возвышенным выражениям, шутит, болтает и даже говорит чепуху, ибо каждый человек из крови и плоти шутит и болтает глупости, в чем также выражается какая-нибудь сторона его внутреннего существа (III, 1):
      Перси. Ну, Кэт, мне хочется, чтобы и ты спела.
      Леди Перси. Не спою, право, не спою.
      Перси. "Право, не спою!" Милая, ты клянешься, как жена кондитера, ну что это: "право, не спою", "так верно, как живу", "как Господь меня помилует", "как день", и все эти тафтяные уверения выдаешь за клятвы, как будто никогда не ходила дальше Финсбери. Клянись мне, Кэт, как леди, - ведь ты леди - клянись хорошей, полновесной клятвой и оставь свои "право" и все эти пряничные уверения щеголям и тунеядцам. Ну, пой же.
      Во французской, немецкой или датской классической пьесе герой слишком торжественен, чтобы говорить глупости, и слишком ходулен, чтобы шутить.
      Несмотря на свою страстную энергию и на свое честолюбие, Готспер натура трезвая, рационалистическая. Он относится скептически к Глендоверу, который верит в привидения и хвастает тем, что может вызывать духов (III, 1). Это глубоко искренняя натура.
      Глендовер. Я могу вызывать духов из бездонной глубины.
      Перси. Да это могу и я, и всякий другой; но явятся ли они на твой призыв?
      Глендовер. Я могу научить тебя повелевать дьяволом.
      Перси. А я могу научить тебя срамить дьявола, говоря правду. Говори правду, и ты пристыдишь дьявола. Если ты можешь вызывать его - вызови сюда, и пусть я буду проклят, если не прогоню его насмешками!
      В этих словах слышится воинственная нотка рационализма, редкая в эпоху Шекспира и совершенно исключительная в эпоху Готспера. Перси обладает, однако, многими отрицательными качествами, которые являются следствием его добродетелей. Он любит вздорить и ссориться просто из желания противоречить или ради еще не добытой добычи и отказывается потом за доброе слово от своей части. Он ревнив от честолюбия; не терпит, если кого-нибудь хвалят в его присутствии; готов отравить Генриха Монмута кружкой пива, потому что не выносит, когда о нем много говорят. Он судит поспешно, только по внешнему виду. Он глубоко презирает принца за его легкомысленной образ жизни и не догадывается о той силе, которая в нем таится. Он совершенно лишен эстетического чутья; он плохой оратор и так же мало склонен к мечтательности, как и к красноречию; он предпочитает музыке вой своей собаки и находит, что стихи звучат отвратительнее немазаных колес или верчения токарного станка.
      Но Перси, тем не менее, самая величественная фигура того времени. Даже король, его враг, становится поэтом, говоря о нем (III, 2):
      Три раза разбивал этот Горячка, этот Марс в пеленках, этот дитя-воин великого Дугласа, взял его в плен и сделал своим другом.
      Король готов каждый день променять на него своего сына и убежден, что Перси заслуживает больше принца Гарри быть наследником престола.
      Таким образом, Готспер является с начала до конца, с ног до головы, типическим героем феодализма, равнодушным к образованию и культуре, готовым из верности к собрату по оружию все поставить на карту, не преданным ни труду, ни государству, ни королю. Он - мятежник не ради общего блага, а ради личной независимости, гордый, свободный и упрямый вассал. Сам нечто вроде вице-короля, он низложил одного государя и готов развенчать другого, которого сам избрал, но который не сдержал своего обещания. Покрытый славой и жаждая все новых военных почестей, он гордится своей независимостью и говорит правду из гордости. Этот заикающийся, рассеянный, неблагоразумный, остроумный, то простоватый, то хвастливый герой - великолепная фигура. На его груди гремит панцирь, шпоры звенят на его ногах, с его уст срываются веселые шутки, и он идет, окутанный золотой дымкой славы.
      Как бы ни был индивидуален Перси, Шекспир хотел в нем изобразить истинно национальный тип. Готспер - с ног до головы англичанин. Он соединяет в себе национальную вспыльчивость и грубость со здравым умом. Он англичанин в своем не галантном, но сердечном отношении к жене, он рыцарь не романского, а северного типа; он напоминает старого викинга, когда жаждет борьбы ради нее или во имя чести, не мечтая о похвалах какой-нибудь дамы.
      Но прежде всего Шекспир хотел изобразить в лице Перси тип истинного мужчины. Он настолько мужчина в полном смысл этого слова, что является в новейшей литературе единственным дополнением к Ахиллесу античной поэзии. Ахиллес - герой древности, Генрих Перси - герой средних веков. Честолюбие обоих чисто эгоистическое и лишено общественной подкладки.
      Но оба одинаково великолепны и одинаково героичны. Первобытная непосредственность - вот единственное, чего не достает Перси в сравнении с греческим полубогом. Его душа немного сузилась, немного почерствела, когда он ее облек в броню эпохи феодализма. Он не только герой, но и солдат. Выказывать много храбрости - для него обязанность и привычка. Он принужден размениваться на мелкие распри и ограничивать свою жизнь военными походами. Перси не умеет плакать, как Ахиллес, и устыдился бы, вероятно, этой слабости. Он не умеет также играть на лире, как Ахиллес, и если бы ему пришлось признаться, что музыка приятнее его слуху воя собаки или мяуканья кошки, он бы не узнал самого себя. Но все эти недостатки уравновешиваются непреклонной, бодрой энергией его характера, предприимчивостью его мужественной души и его основательной, здоровой гордостью. Вот те качества, которые позволяют ему без ущерба для его личности стать рядом с полубогами.
      Так глубоко коренятся основные черты характера Готспера. Странный в своем поведении, он типичен по своему существу. В нем сплетаются и самые разнообразные свойства: необузданный аристократический дух эпохи феодализма, склонный к насилию, предприимчивая энергия англосаксонской расы и строгая простота и искренность мужской природы, т. е. целый рад великих и глубоких черт, типичных для целой эпохи, для целого народа и для половины человеческого рода. Этот характер, отделанный до мельчайших подробностей, которые способно уловить человеческое восприятие, совмещает в себе вместе с тем все то бесконечно великое, на чем останавливается мысль человека, отыскивая главнейшие факторы и идеалы исторических эпох.
      При всем этом Генри Перси не главный герой пьесы. Ведь его личность служит только контрастом к воплощению иного принципа, исполненного непритязательной скромности, играющего своим высоким саном, беспечно презирающего все внешние почести, чуждого хвастовства и показного блеска. В пьесе говорится очень метко: Генрих Уэльский срывает лавровые листы, зеленеющие вокруг шлема Готспера, чтобы из них сплести венок для своей головы. В ответ на вопрос Перси, где же теперь находится беспутный принц Уэльский со своей шайкой, Шекспир делает настоящую характеристику своего любимого героя. Даже один из врагов принца живописует с истинным вдохновением картину его похода (часть 1, IV, 1):
      Все в доспехах, в оружии, в перьях, как страусы; все бьют крыльями, как орлы, только что выкупавшиеся; все блестят золотыми панцирями, как иконы; полны жизни, как месяц май; пышны, как солнце в середине лета; резвы, как козлята, бешены, как молодые быки. Я видел - молодой Генрих в шлеме, в богатом вооружении, в набедренниках вскочил, как окрыленный Меркурий, на коня и крутил его так ловко, так легко, как будто бы ангел слетел с облаков на огненном Пегасе, чтобы подивить мир благородным искусством наездничества.
      ГЛАВА XXIV
      Принц Генрих. - Связь между ним и Шекспиром. - Национальный герой
      Англии. - Свежесть и совершенство пьесы.
      Генрих V жил в памяти потомства как образ национального героя. Это был тот государь, который покорил блестящими победами половину Франции. Вокруг него сосредоточивались воспоминания о той великой эпохе, когда английской короне принадлежали земли, которые его бессильные преемники не сумели удержать за собой.
      Исторический Генрих служил с отроческих лет в войске, был с шестнадцатого по двадцать первый год офицером в одном из отрядов, стоявших на валлийской границе, и заслужил полное доверие отца и парламента. Но уже в старой хронике встречается намек на то, что он в молодые годы вел разгульную жизнь в плохой компании, так что никто не мог предугадать его будущего величия. Старая, бездарно написанная пьеса о славных победах Генриха V разработала этот намек подробней и его было совершенно достаточно, чтобы наэлектризовать фантазию Шекспира.
      Он сразу увлекся мыслью изобразить молодого принца Уэльского в обществе пьяниц и распутных женщин, чтобы потом ярче и величественнее оттенить его способности безупречного правителя и даровитейшего среди английских государей полководца, унизившего Францию при Азенкуре.
      Шекспир нашел, без сомнения, не одну точку соприкосновения между этим историческим сюжетом и своей собственной жизнью. В качестве молодого актера и поэта и он вел, по-видимому, в Лондоне беспорядочную жизнь богемы, и если он не был вполне безнравственным и легкомысленным человеком, то здоровый темперамент, кипучая энергия и положение вне гражданского общества доводили его часто до всякого рода излишеств. Мы можем себе составить на основании его сонетов, свидетельствующих так красноречиво о сильных и роковых страстях, ясное представление о тех соблазнах, которым он не мог противостоять. В одном сонете (119) говорится: "Сколько я испил слез, пролитых сиренами и дистиллированных в ретортах, смрадных, как ад! Когда мне казалось, что на моем сердце покоится благословение неба, оно впадало в самые низкие заблуждения. Мои глаза хотели выскочить из своих орбит, когда я находился в таком лихорадочном состоянии". Или в другом сонете (129) он говорит о том, что "в чаду сладострастия тупеют жизненные силы. Мы бессмысленно жаждем наслаждений, которые вызывают в нас одно только отвращение, когда мы приходим в себя. Мы снова проглотили приманку вместе с крючком удочки. Она приводит в бегство того, кто ею насладился. И никто из смертных не миновал этого неба, ведущего в ад". - Подобные стихи могли быть написаны только на другой день после оргии. Впрочем, в жизни Шекспира бывали также минуты более беспечного и легкомысленного настроения; тогда его размышления не носили такого возвышенного, нравственного характера. Это доказывается некоторыми дошедшими до нас анекдотами. В дневнике юриста Джона Мэннингема под 13 марта 1602 г. мы читаем следующую заметку: "Однажды, когда Бербедж исполнял роль Ричарда III, одна лондонская мещанка увлеклась им так безумно, что пригласила его на ночное свидание, на которое он должен был явиться под именем Ричарда III. Шекспир, подслушавший их разговор, пришел на свидание первым и получил то, что было предназначено на долю Бербеджа. Вдруг хозяйку извещают, что Ричард III ждет у дверей. Однако Шекспир распорядился послать ответ: Вильгельм Завоеватель предшествовал Ричарду III".
      Обри, записавший, правда, свои воспоминания только в 1680 г., и некоторые другие (Поп, Олдис) сохранили предание, что Шекспир, который каждый год путешествовал из Лондона через красивый городок Вудсток и великолепный Оксфорд в свой родной Стрэтфорд-на-Эвоне, любил посещать оксфордскую таверну Давенанта, и что он находился в любовной связи с веселой и красивой хозяйкой, "которой он очень нравился". Молодой Вильям Давенант, впоследствии известный поэт, считался в Оксфорде всеми сыном Шекспира и, как говорят, походил в самом деле на него. Впрочем, сэр Вильям любил, если его считали не только "литературным" потомком Шекспира.
      Как бы там ни было, поэт имел достаточно причин симпатизировать царственному юноше, который при всем сознании своей великой будущности, беспечно пользуется своей свободой, чувствуя отвращение к придворной жизни и к придворному этикету, игнорируя свой высокий сан и отдаваясь игривому и задорному веселью, который дает верховному судье на улице пощечину и в то же время настолько владеет собой, что позволяет себя без сопротивления арестовать, который участвует в турнире, приколов к своей шляпе перчатку публичной женщины, словом, поступает на каждом шагу вразрез с нравственными понятиями нации и благоразумными принципами отца. И тем не менее его поступки лишены грубости, дышат некоторой наивной простотой и никогда не доводят, его до самоунижения. Король так же мало понимает принца, как понимал Фридриха Великого его царственный отец.
      Мы видим, как он совершает самые мальчишеские и бессмысленные шалости в компании собутыльников, трактирщиц и половых, и как он в то же время исполнен великодушия и восторженного благоговения перед Генри Перси, т. е. благоговения перед личным врагом - чувство, до которого сам Перси никогда не мог подняться. А затем мы видим, как он вырастает среди этого мира ничтожества и лжи до недосягаемой высоты. В нем проявляются очень рано в целом ряде мелких черт - непоколебимое сознание своих сил и вытекающая отсюда гордая самоуверенность. Когда Фальстаф обращается к нему с вопросом, не пробирает ли его страх при одной мысли о союзе трех таких могущественных витязей, как Перси, Дуглас и Глендовер, он, смеясь, отвечает, что это чувство ему совершенно неизвестно. Впоследствии он играет на начальническом жезле, как на флейте. Он отличается беспечным спокойствием великого человека. Даже подозрение отца не излечивает его от этой болезни. Впрочем, он такой же прекрасный брат, как идеальный сын; он горячий патриот и прирожденный властелин. Он не такой оптимист, как Готспер (усматривающий нечто хорошее даже в том факте, что отец опоздал на поле битвы). Он не чувствует также его неблагоразумной страсти к войне. Тем не менее, в нем достаточно задатков дерзкого английского завоевателя, смельчака и политика, довольно бессовестного, при известных обстоятельствах жестокого, но неустрашимого даже в виду врага, превосходящего его силы в десять раз. Это первообраз тех героев, которые через 150 лет после смерти Шекспира завоевали Индию.
      Если Шекспир не нашел иного средства показать военное превосходство принца как полководца над Перси, как только тем, что заставляет его лучше фехтовать и, наконец, убить на поединке своего противника, то это, разумеется, недостаток. Шекспир вернулся, таким образом, к представлениям гомеровской эпохи о величии воина. Подобные черты отталкивали от него Наполеона. Такие взгляды казались ему детскими. Он считал Корнеля лучшим политиком.
      С редким великодушием отказывается принц Генрих - в пользу Фальстафа от чести считаться победителем Готспера, т. е. от той чести, вокруг которой вертится вся драма, как вокруг своей главной оси, хотя ни в одной реплике не высказывается эта основная мысль. Странно, однако, то обстоятельство, что Шекспир заставляет порой принца как бы перевоплотиться в своего пораженного противника. Он, например, восклицает: "Если честолюбие - грех, то я величайший грешник в мире!" Он заявляет, что ничего не понимает в рифмах и стихосложении. Когда он сватается за свою невесту, он такой же негалантный кавалер, как Готспер в своем обращении с женой. На вызов французов он отвечает с таким хвастовством, которое превосходит фанфаронство Перси. В "Генрихе V" Шекспир впадает прямо в панегирический тон. Эта пьеса национальный гимн в пяти действиях.
      Это зависело от того, что фигура принца стесняла с самого начала свободное проявление творчества в поэте. Даже в описании шалостей и выходок юного Генриха чувствуется национальное самосознание, граничащее с религиозным благоговением, и высокоторжественное настроение. К концу второй части "Генриха IV" принц совершенно перерождается под влиянием своей ответственной роли. А в качестве короля Генриха V он высказывает столько искреннего смирения и так проникнут благочестивым сознанием незаконного поступка отца, что никто в нем не узнает прежнего легкомысленного "принца Гарри".
      Но ведь эти более поздние драмы не выдерживают никакого сравнения с первой частью "Генриха IV", имевшей в свое время такой шумный и вполне заслуженный успех. Здесь блистала сама жизнь со всем богатством своих ярких красок. На подмостках, где разыгрывалась незабвенная история, проходили великие, образцовые фигуры и сочные в своем реализме картины, проходили свободно, не находясь друг к другу в отношениях симметрии, параллелизма или антитезы. Здесь не чувствуется деспотической власти одной какой-нибудь основной мысли. Далеко не каждое слово, произносимое героями, находится в прямой связи с целым. Здесь нет ничего отвлеченного. Только что устроен заговор в королевском дворце, как второе действие открывается сценой в таверне на большой дороге. Рассвет уже забрезжил. Несколько возчиков, с фонарями в руках, проходят через двор в конюшню, чтобы запрячь лошадей. Они перекликаются и рассказывают друг другу, как провели ночь. Они ровно ничего не говорят о принце Генрихе или Фальстафе. Они беседуют о ценах на овес и о том, что весь дом пошел вверх дном с тех пор, как умер старый Робин. Между их репликами и действием нет ничего общего: они рисуют только место, где происходит это последнее, они дают настроение и носят только подготовительный характер. Но редко поэт выражал столь многое в таком небольшом количестве слов. Вы чувствуете, видите и ощущаете ночное небо, на котором блестит прямо над трубой созвездие Большой Медведицы, мерцающий свет фонарей на грязном дворе, дуновение свежего предрассветного ветерка, пропитанный туманом воздух, запах влажного горошка и бобов, сала и имбиря. Вся эта картина захватывает вас своим могущественным реализмом.
      Шекспир создал эту драму, полный сознания своей гениальности, с несравненной быстротой. Читая ее, вы начинаете понимать выражение его современников, что в своих рукописях он никогда не вычеркивал ни одной строчки.
      Основным материалом пьесы служило политическое состояние государства в тот момент, когда Генрих IV завладел незаконным путем престолом Ричарда П. Король, находящийся приблизительно в том же положении, как Луи Филипп или Наполеон II, старается изо всех сил, чтобы забыли о его противозаконном поступке. Однако это ему не удается. Почему? Шекспир указывает на две причины. Первая - чисто человеческая: известное сочетание характеров и обстоятельств. Король получил престол благодаря "проискам друзей". Он боится, что они же могут его свергнуть. Он становится поневоле мнительным и отталкивает своей подозрительностью сначала Мортимера, потом Перси и, наконец, почти так же собственного сына. Вторая причина была ему подсказана религией: это та мысль, что каждое преступление влечет за собой возмездие в силу того, что принято называть "поэтической справедливостью"! Шекспир не мог ее игнорировать уже ввиду цензуры и полиции. Само существование театров считалось чуть ли не преступлением. Если бы авторы отважились к тому же изображать порок безнаказанным, а добродетель не вознагражденной, они рисковали бы подвергнуться каре.
      Характеристика короля - настоящий chef d'oeuvre. Это - тип умного, недоверчивого, осторожного государя, которого рукопожатия и улыбки довели до престола; который воспользовался всеми хитростями и тонкостями, чтобы произвести впечатление, который расположил к себе народ любезностями и оказался потом очень скупым на их выражение. Отсюда следующая реплика: "Если бы я, так же как ты, расточал повсюду свое присутствие, так же приучал к себе взоры народа, так же сбивал себе цену обращением с простолюдинами, общественное мнение, которое помогло мне надеть корону, не изменило бы прежнему венценосцу и оставило бы меня в безусловной неизвестности, как человека ничтожного, ничего не заслуживающего. Но меня видели редко, и потому, когда я появлялся, дивились, как комете".
      В этих словах старый, опытный дипломат старается объяснить, что плохое общество, в котором вращается сын, вредит его репутации.
      Однако, сын похож в гораздо большей степени на отца, чем тот думает. В сущности, он ведет себя с не меньшим дипломатическим тактом. Он поступает нарочно так, чтобы все убедились в его ветрености и извращенности, и поражает потом тем глубже всех своей силой, твердостью и гениальностью. Он высказывает уже в первом монологе свое намерение с такой ясностью, которая в высшей степени наивна в психологическом отношении (I, 2): "О, я знаю вас всех, и несмотря на то, будущее некоторое время буду покровительствовать необузданным прихотям вашего разума: я подражаю в этом случае солнцу, которое позволяет же презренным, заразительным тучам скрывать красоту его от целого мира, чтобы мир, потерявший его на время из виду, дивился ему еще более, когда оно, задумав явиться в полном блеске, вдруг прорежет мрачные, густые туманы, которые, казалось, задушили его".
      Впрочем, Шекспир и не мог иначе поступить.
      Вывести национального героя в такой плохой компании и лишить его вместе с тем этих благородных намерений было крайне неудобно. Но если бы принц стремился прямо и сознательно к этой цели, он был бы просто шарлатаном в грандиозном стиле. Но здесь не следует забывать, как в том месте, где Ричард III называет себя так антипсихологически подлецом, взгляды Шекспира на монолог. Он видит в нем иногда не столько средство разоблачить душу говорящего, сколько удобный случаи дать зрителям точку отправления или несколько сведений, в которых они нуждаются. Актер, исполняющий роль принца, должен поэтому произнести упомянутый монолог в тоне слегка софистической самозащиты. В этом монологе сквозит, наконец, желание Шекспира, выраженное, правда, в очень грубой форме, исправить нелепую психологию хроники, по которой принц перерождается сразу, как бы под влиянием чуда. Этот монолог должен спасти внутреннее единство в характере принца, чтобы переворот, происшедший в его душе, не казался бы зрителю чисто внешним театральным эффектом, лишенным психологической правды. Шекспиру доставляло особенное удовольствие рисовать этот душевный перелом. Он увлекался, конечно, сам той картиной веселой, бессмысленной жизни, протестующей против общепринятых принципов морали, которую он развертывал перед глазами зрителей. Но когда он достиг зрелого возраста, он находил больше наслаждения в изображении той морали, которая заключается в добровольной переработке собственного существа и в умении владеть собой, той морали, без которой невозможны душевное спокойствие и целесообразная деятельность. Вновь венчанный король Генрих не желает больше узнавать Фальстафа, отталкивает его от себя словами:
      Я не знаю тебя, старик. Займись молитвами, белые волосы не идут шуту и забавнику! Мне долго снился такой же человек, так же распухший от распутства, так же старый и так же бесчинный; я проснулся и гнушаюсь моим сном.
      Эти слова вылились прямо из души Шекспира.