ЧАСЫ И ЗАПАХИ

Дневник Веригина

– Но почему вы так упорно говорите со мной о походках? – удивился я.

– Тс-с-с… одну минуту, – сказал старик, широко раскрыл глаза и поднял вверх указательный палец. Прислушался к шуму ветра.

По-прежнему все кругом стонало, грохотало, выло. Симон Бургонь все прислушивался. Медленно качнул пальцем. Миг один – и откуда-то сверху раздались, потекли тяжелые, долгие удары. Смешно даже думать, чтоб кто-либо слышал, как бьют часы на башне в такую мутную ночь. Но все же в ту самую минуту, когда часы на башне стали отбивать свой счет, в эту же минуту в домике старого часовщика, который стоял в переулке – далеко и от озера, и от городской башни, – в ответ на удары башенных часов зазвонили на свои голоса часы.

Голоса часов – и в домике Симона Бургоня, и на городской башне – звучали и умолкли почти одновременно.

По губам старика проскользнула странная улыбка:

– Я доволен исполнением. Оркестр работал дружно. Я всегда наблюдаю походку часов. Ах! О чем я мечтаю… Создадут ли когда-нибудь люди такие часы, которые будут настроены на запахи? Пусть люди сговорятся: определенному времени суток будет отвечать определенный запах. Конструкция таких часов будет совсем особая: нажал кнопку – и разнесся запах ландыша. Значит – семь часов утра. Запах розы укажет на полдень, а если запахло ночною фиалкой – значит, полночь. Ведь на каждый час суток можно подобрать свой запах. Их, этих запахов, так много, в разное время суток.

Бургонь умолк и откинулся на спинку кресла.

Слова Бургоня о настройке часов на запахи заставили меня достать из моей библиотеки «Музыкальные новеллы»

Э. Т. А. Гофмана. И на странице 67-й прочел: «…я на хожу известное соответствие между цветами, звуками и запахами… Особенно странную, волшебную силу имеет на до мной запах темно-красной гвоздики, я непроизвольно впадаю в мечтательное состояние и слышу словно издалека набегающие и снова удаляющиеся звуки бассет-горна».

ЧЕЛОВЕК О РЫСЬЕЙ ПОХОДКОЙ

Я тихонько тронул Бургоня за руку:

– Мосье Симон! Простите, но вы спрашивали меня о походке человека. Че-ло-ве-ка. А не часов.

На лицо старика набежала тень. Он тревожно качнул головой. Придвинулся ко мне.

– Вы были очень больны, мосье. Гнилая горячка. Сюда приходили ваши друзья. Кормили вас, лечили. Тревожились за вашу жизнь. Вечером все уходили. Я оставался с вами. До утра. Но когда вам было особенно трудно (вы ночами были в беспамятстве), стал приходить один человек.

– Ночью? Кто же?

– Такой высокий, красивый, седой. И голос у него ровный, тихий. Глаза светлые, смотрят в упор.

– А-а-а… Припоминаю. Святошин! Мне еще в Женеве говорили о помещике Святошине. Будто бы в нем заговорила совесть и он хочет весь свой капитал передать Герцену на революцию.

– Он вам знаком, этот Святошин? Тогда другое дело, – недоверчиво продолжал Бургонь. – Но со мной этот ночной гость был крайне молчалив. Отсылал меня спать. А сам садился за стол подле вас. Вынимал бумагу и писал, писал. Всю ночь напролет. Даст вам лекарство и опять все пишет. У меня сон очень чуткий, мосье. Сквозь дрему мне слышалось… простите, может быть, мне это только казалось, но я явственно слышал, как почему-то тихонько скрипели ремни и осторожно щелкали застежки на вашем чемодане, шуршали бумаги, и снова тишина. Шорох пера, которое все бежит и бежит по бумаге. Этот ваш «ночной» друг совсем другой, он не такой, как ваши «дневные» друзья. Его походка…

– Какая же у него походка?

– Бесшумная. Он не касается пола каблуком. Мягко вытягивает носок и бережно опускает его на землю, словно боится оставить полный след. У него какая-то лисья… нет, рысья походка. Понимаете? Походка рыси.

– Рысья? Вы говорите: рысья походка?

– Именно. И мой сенбернар Пасс всегда недоволен, ворчит, когда этот человек переступает порог моего дома. – Старик вдруг встал со стула. – Я слишком много говорю с вами, мосье. Ведь вы не успели еще окрепнуть после болезни. Я удаляюсь. Спокойной ночи!

И старик снова церемонно поклонился. Ах, как хорош бы он был в затканном золотом камзоле, при шпаге и в треуголке с пером! Совсем кавалер Глюк, как его описал Гофман.

ФАРФОРОВАЯ МИНИАТЮРА

Вот и окончена первая папка.

Я не заметил, что небо посветлело. В окно подул предрассветный, бодрящий ветерок. Я встал и прошелся по комнате.

Как неожиданно и прочно вошел в мою жизнь Веригин, этот безвестный искатель!

Деревья за окном вдруг зашумели, залепетали, потревоженные порывом ветра. Опять затихли.

Скорее за стол. Что еще готовит мне следующая папка?

Что это? Какой-то конверт без надписи. Внутри – голубые листки почтовой бумаги. Почерк не Веригина. Явно женский, мягкий, аккуратный.

«Дмитрий, друг мой бесценный!

Наконец-то представился случай, чтобы переслать тебе письмо с верным человеком.

Можешь ли ты понять, как я и мои друзья бесконечно благодарны тебе за твой самоотверженный поступок! Я плакала и гордилась тобой, когда слушала, как ты на суде обвинял себя в том, чего не совершал.

Я думала, что разлучаюсь с тобой на долгие годы, а может быть, навсегда, – вот откуда мои слезы. Позднее я узнала, что друзья поклялись помочь твоему бегству за границу.

Как я была счастлива, когда мне сообщили, что все удалось!

Эту фарфоровую миниатюру я заказала для тебя, чтобы ты не забыл меня, мой друг! Не правда ли, похожа?

Когда же мы свидимся с тобой? Разве что сумеешь продлить наши жизни на тысячу лет, о чем ты мечтаешь. Прости меня, Дмитрий, но эта твоя мысль меня пугает.

Людей станет так много – новые родятся, а старые не будут умирать.

Как же они будут жить? Где найдут работу? Как прокормят себя и семью?

Ведь начнут убивать друг друга. А знатные и богатые будут истреблять ненужных им лишних бедняков. Ведь у них армия, полиция. В жизни каждой семьи могут возникнуть трагедии. Нетерпеливые наследники, например. Голодные дети. Надоевшие жены. Невыносимые мужья.

Прости меня, Дмитрий, я так боюсь, что при твоей одаренности и настойчивости, ты добьешься этого тысячелетия.

Может быть, я не права, может быть, ты сумеешь объяснить мне, доказать, как это будет?

Ах, Дмитрий, а пока годы летят, а ты так далеко!

Не забывай меня.

Твоя Наташа.

Р. S. Как ты просил, мы навели справки о твоем знакомом Сумбатове. Печальные вести, друг мой. После твоего ареста у него был обыск, и все его записки и рисунки увезли. Черепки же потоптали и выбросили за окно в бурьян.

Так рассказал нам слуга Сумбатова Петр.

Он же и похоронил своего барина, который не вынес гибели всех своих научных работ и открытий.

Ты знаешь, Дмитрий, этот Сумбатов, как видно, был отличный человек. Он дал вольную не только Петру, но и всем своим дворовым, А поместье со всеми постройками и крестьянами продали еще его родители. Дом же, что на Плющихе, пошел с молотка.

Как жаль, что мы его не знали!

Н.».

Так вот каков Веригин! Ценой своей свободы спасал людей от царской расправы. Ни суд, ни ссылка, ни разлу ка с родиной и любимой девушкой не испугали и не оста новили его. Ах, Веригин, Веригин, куда же ты пропал?

Найду ли я твои следы, твои пути? Твой конец?

А где же миниатюра? Где портрет Наташи? Я лихорадоч но роюсь в портфеле. Нет миниатюры. Может быть, Веригин взял ее с собой? Как жаль! Мне так хотелось увидеть ее лицо!

Еще листок, но почерк уже Веригина. Как много попра вок, зачеркнутых слов… Это какой-то черновик, по-ви димому.

«Душа моя Наташа, безмерно обрадовала меня весточка от тебя! Чудесный подарок – фарфоровый твой портрет.

Гляжу не нагляжусь.

Теперь поговорим о другом.

Очень меня огорчает твое отношение к моей мечте, которую надеюсь скоро осуществить.

Да, да, душа моя, больше чем надеюсь – уверен. Но ты права в одном: при теперешнем положении человечества всеобщее долголетие привело бы к страшному самоистреблению.

Но, милая моя Наташа, ведь ты-то хорошо знаешь, народы пробуждаются. Лучшие люди отдают свои силы, свой ум, свою жизнь за светлое будущее человечества. И оно придет. И я хочу из страшного, несчастного мира, в котором мы живем, послать им, тем людям будущего, мой подарок – тысячу лет счастья.

Когда народы будут свободны и сольются в одну человеческую семью, разве не хватит места, работы, пищи для всех?

Я передам мое открытие вам, борцам за это будущее.

Вы сумеете сохранить и донести до свободного человечества то, что ему необходимо: долгие годы для накопления знаний, для творчества и счастья.

Верь мне, Наташа, я добьюсь этого, обязательно добьюсь, и скоро.

Твой Дмитрий».

Комната уже вся залита светом. Я выключаю настольную лампу. Птицы встретили солнце целым оркестром. Теперь они заняты своими хлопотами. Порхают, перекликаются.

Ветер затих. Так тепло, светло, хочется петь, сме яться. Но я устал… устал. Спать… спать… спать…

До завтра.

Но ведь уже «завтра».

Ах, все равно. Как хорошо!

ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ СЮРТУКЕ

Карлсбад. 20 августа

Дневник Вершина

Вот уже несколько дней, как я живу в добром старом Карлсбаде, в пансионе «Черный лебедь». Из Праги сюда я ехал в дилижансе. Он тихо и непрерывно поскрипывал в лад песенке, которую напевал возница на своих высоких козлах. Совсем как у Диккенса с его веселыми, добрыми возницами и чудаками-пассажирами. А ведь когда-то по той же дороге, направляясь в этот город, ехали и смотрели на эти мягкие очертания гор и Гоголь, и Паганини, и Мицкевич, и Гете, и Бетховен, и Шопен.

Из окна пансиона вижу, как под большой полной луной чернеет громада леса. Она спускается с Крушных гор.

Вчера весь день я был в лесу. Там застала меня ночь. Светила луна.

Карлсбад. 24 августа.

Дневник Веригина

Вчера вечером со мной приключилась странная история. Я медленно поднимался в гору к пансиону «Черный лебедь». Неожиданно из-за одного дома появился какой-то высокий человек в черном длинном сюртуке, в котелке и с тросточкой в руке. Он, видно, шел от источника. Я разглядел его спину.

Походка этого человека и удивила и поразила меня. Я невольно пошел за ним. Вспомнил разговор со старым часовщиком Симоном Бургонем о походках людей. А этот незнакомец шагал так осторожно, словно сомневался, не растопчут ли что-либо его ноги. Вот он остановился, – видно, какая-то неожиданная мысль или воспоминание обожгли его сердце. Нерешительно сделал шаг… другой…

И вдруг походка человека резко изменилась. Словно в нем развернулась какая-то пружина. Шаг его стал твердым и стремительным. Он внезапно оглянулся – видно, почувствовал мой взгляд – и быстро исчез за поворотом. Я остановился в раздумье. Кто это? Может быть, он болен и ему трудно? Уж не должен ли я был подойти к нему? Помочь? Но чем? И с этой мыслью я направился к пансиону.

Я был уже у лестницы пансиона, когда оглянулся. Из переулка неожиданно появилась темная фигура и стала медленно приближаться.

Он! Это был он, человек в черном сюртуке, тот незнакомец, чья походка вызвала во мне ряд догадок и размышлений. Я остановился в тени колонны и стал присматриваться. Действительно, всеми его движениями управляет какая-то внутренняя пружина: то толкает, то отпускает его. Конечно же, какое-то глубокое душевноз беспокойство владеет им. Походка его противоречива и мучительна.

Он прошел мимо меня, совсем рядом, но даже не посмотрел в мою сторону. Поднялся по ступенькам пансиона. Легко постучал молотком в дверь «Черного лебедя». Так, значит, он живет в одном пансионе со мной?!

Служитель в бакенбардах, седой, старый швейцар Юлиус Капка, открыл дверь, запахнул свой поношенный сюртучок и, высоко держа свечу, поклонился. За незнакомцем незаметно вошел и я. Вот и третий этаж. Там моя комната. Незнакомец поднимается на этот же этаж, идет по коридору. Шаги его отдаются глухо и одиноко. Своих шагов я но слышу. Я почему-то очень беспокоюсь. Неожиданно человек спохватился, что разбудит людей, – пошел на цыпочках. Но почему он задерживается у двери моей комнаты? Достает ключ!

Старушка служанка Мари появляется со свечой совсем неожиданно.

Она качает головой и что-то ему говорит по-французски. Я не все расслышал. Но до меня долетели слова: «…Вы ошиблись… ваш номер не здесь… вон там…» Незнакомец кивает головой и проходит дальше.

Кончаю запись. Скоро утро.

Тревожно. Но почему? Ведь ничего не случилось. Ничего.

МОЛЧАНИЕ ПЬЕРА ДЕ ДАВЕНА

28 августа

Дневник Веригина

Было утро. Час завтрака в пансионе «Черный лебедь». Больные уже побывали у источников и теперь сидели за столиками в столовой. Им подавали завтрак. Завтракал и я.

Мелкой, семенящей походкой в столовую вошел хозяин пансиона.

– Сюда! Сюда, пожалуйста! – воскликнул хозяин и, обернувшись к дверям, сделал широкий приглашающий жест.

Дверь раскрылась, и на пороге столовой появился… он! Он, человек в черном сюртуке.

– Сюда, господин полковник! За этот столик, мосье де Давен. – И хозяин, повторив свой приглашающий жест, указал на стул возле моего столика.

Мы раскланялись. Завтракали молча. В коридоре хозяин пансиона остановил меня:

– Мосье! Если бы вы знали! Какая честь! У меня в «Черном лебеде» остановился сам Анри де Давен. Полковник колониальных войск Франции Анри де Давен. Ныне он в отставке. Но совсем недавно им гордилась его родина. О полковнике де Давене писали в газетах… Образец замечательного воина. Пример для молодежи… Но из всех отелей Карлсбада он выбрал мой пансион. Я счастлив… И крупицу этого счастья я подарил вам, господин Веригин, пригласив этого храбрейшего галла за ваш столик.

5 сентября

Дневник Веригина

Вот уже неделя, как полковник де Давен три раза в день подходит к столику, за которым я сижу. Кивок головой. Ответный кивок. И ни слова. Он тихо садится за стол. Ему подают очередное блюдо. Тихое «мерси». Кончает свой обед. Поднимается и придвигает к столу свой стул. Молча кланяется мне. Удаляется. Походка все та же – противоречивая, мучительная.

И так вот – уже целая неделя. На один и тот же лад. Что же случилось с этим человеком?

Карлсбад. 7 сентября.

Сегодня утром старушка Мари, убирая мою комнату, сообщила:

– Ваш сосед полковник уже расплатился по счетам с хозяином. Он заказал место в дилижансе. Через три дня уезжает. Вот и хорошо! Уж сорок лет служу у разных господ. Таких не видела: не засмеется, ни слова не проронит. Все молчит. У него, видно, лежит на душе какая-то тайна. – И старушка горничная Мари приложила палец к губам. – Убираю его комнату и вижу – на столе письма из суда. А на газетах, что лежат па стульях, красным каралдашом обведены слова про тюрьмы и про каторжников. О! Как страшно! Хорошо, что этот полковник уезжает. Плохо у него на душе. Очень плохо…

И сердобольная старушка смахнула кончиком беленького фартука слезинку с уголка глаза.

Да! Видно, не на меня одного угнетающе действует молчание Анри де Давена.

9 сентября

Дневник Веригина

Лед молчания неожиданно сломался. Вот как это произошло.

Итак, полковник колониальных войск де Давен завтра уезжает. С ним уезжает и его молчание. Сегодня за обедом он оторвал свой взгляд от тарелки и особенно долго задумчиво смотрел на деревья. Прощался с ними? Сделав рукой резкое движение, словно отстранив что-то, француз неожиданно посмотрел на меня в упор. И тут я не сдержал себя.

– Мосье де Давен, вы хотите мне что-то сказать?

– Non, monsieur (Нет, мосье),

– Простите, мосье, но…

– Пожалуйста…

– Вы знаете, мосье, что нет на свете одинаковых молчаний. И никогда нигде одна тишина не похожа на другую.

Я сказал эти слова и сразу почувствовал: какое-то беспокойство повисло в воздухе. И почему-то полковник де Давен сразу привстал и сказал:

– Да! Я был непереносимо молчалив все это время. Но ничего не поделаешь. Я – это я. Простите, мосье… Да! Я согласен: одинаковых молчаний нет на свете. И у человека нет даже названий для всех молчаний, как нет названий для всех запахов.

– А знаете ли вы, мосье, как я называю ваше молчание?

– Пожалуйста, говорите. Надеюсь, ваше слово станет хорошей приправой к очередному блюду нашего обеда, – с вымученной улыбкой сказал полковник.

– Ваше молчание, мосье, напоминает мне молчаливое ожидание катастрофы, грозы, бури в тайге.

– Тайга? Это, кажется, лес, бесконечный лес в вашей Сибири? Так?

– Совершенно верно.

– Ожидание… Но нельзя ли ясней? Кто же ждет бури в тайге?

– Деревья, мосье. Деревья, которых удушают лианы, ждут грозы.

– Лианы… Мое молчание… Я решительно не понимаю вас, мосье Веригин.

– Извольте! Я видел в тайге, как лианы – сибирские лианы – взбираясь все выше и выше по деревьям, прижимаются к ним все крепче и крепче. Молчаливые, смертельные, удушающие объятия, мосье. Лианы, эти живые канаты со светло-коричневой корой и с сизым налетом, впиваясь своими присосками в стволы деревьев, тянут из них живительные соки. Молчит тайга. Молчат деревья. Их гибель непредотвратима. Но всякий раз, когда я смотрел на эту тишину, мне казалось: деревья чего-то ждут.

– Чего же? – глухо спросил де Давен.

– Грозы. Бури. Ветра. Зашатается тайга, качнутся деревья, все вокруг придет в движение. Деревья оторвутся от гибельных лиан…

– Напрасные иллюзии, – с легкой горечью прервал меня мой собеседник, – гроза с ветром приходит и уходит, а лианы остаются. Не так ли, мосье?

– И опять деревья начинают ждать! – воскликнул я.

Де Давен покачал головой:

– Не напрасно ли?

Но, не отвечая де Давену на вопрос, я сказал:

– Мосье, я врач, и я уже кое-что испытал в жизни. И, видя, слыша, чувствуя ваше молчание, я всякий раз спрашивал себя: не могу ли я стать тем ветром, который оторвет от вас лиану молчания, удушающую вас?

Де Давен ответил не сразу.

– Спасибо за участие, мосье… Не огорчайтесь! – сказал он наконец. Голос его звучал глухо, тихо, но уверенно. – Мне уж нечего ждать… Пусть деревья, погибая, верят и ждут спасения, а я…

Де Давен резко взмахнул рукой, поднялся с места, сделал шаг, остановился и прибавил:

– Спасибо, мосье, за рассказ о лианах. Что касается меня, то… никакой ветер мне не поможет. Но ваш рассказ о лианах извлек из моей памяти рисунок лося…

– Лося, мосье?

– Лося на льду вашей замерзшей Волги…

– Вы были в России?

– Завтра до отъезда я отдам вам лося взамен ваших лиан. И вы кое-что поймете в моем молчании. Но не собирайтесь меня спасать. Просто на рассказ отвечу рассказом… И уеду. До свидания, мосье. До завтра.

И он ушел. Возможно, он чувствовал, что я гляжу ему вслед. И походка его на этот раз была твердая, уверенная, непоколебимая.

Я остался в раздумье. Как сочетать: французский полковник колониальных войск в отставке – и Волга? И при чем здесь какой-то лось на льду замерзшей реки?

НИ МИНУТЫ ПРОСТОЯ!

Карлсбад. 9 сентября

Дневник Веригина

Я сидел у окна своей комнаты в пансионе «Черный лебедь» и опять (в который раз!) ставил опыты над простейшими, делал записи.

Откуда-то издалека, слева, из долины с целебными источниками, звучал духовой оркестр. Играли полонез Огвпского. Я откинулся на спинку стула. Под колбой мерно струилось голубое пламя спиртовой горелки. Я устало смотрел на язычок огня.

И мне послышался глуховатый голос Сумбатова:

«Не верю я в провидение! И не бог создал жизнь… Но миллиарды миллиардов случайностей миллиарды лет назад в каком-то неведомом для нас сочетании положили начало бесконечной жизни на планете. Хотите бессмертия для человека? Сделайте одолжение! Попробуйте! Сколько миллиардов опытов надо сделать, чтоб отгадать тайну жизни?»

Я не мог больше сосредоточиться на работе. Нехотя закрыл свою тетрадь. Музыка все звучала. И вдруг воспоминания нахлынули на меня. Воспоминания… образы… Они появлялись, вырисовывались передо мной, сменяли друг друга, медлили, неожиданно таяли, пропадали, исчезали и вновь возникали.

Оркестр замолк ненадолго.

Но вот я услышал, как Огинский в своем полонезе прощается с Польшей.

И неожиданно вспомнились мне родные места.

Было так, словно в тумане я плыл на пароме, который переправляется через реку. Явственно ощущал запах реки, запах мокрого каната – его крепко схватили руки старого паромщика. Я даже хорошо различал запах осенних побуревших лугов. Паром движется, движется… Слышу чей-то крик с другого берега: «Подай па-ром!» Но где этот другой берег? И когда паром к нему пристанет и я сойду на этот берег, неизвестно. Туман…

И еще вспомнился мне жаворонок. Он поднялся над черной пахотой, раскрывшейся под весенним солнцем. И песня его сливается с трепетом его крылышек и с майским теплым ветром. И по-весеннему переливается и сверкает утренняя роса па веселой зеленой траве.

Но здесь не песнь жаворонка, нет. Какое трагическое нетерпение сердца слышится в полонезе Огинского, который исполняют там, внизу, у источников!

Полонез смолк, но зато во мне он звучал все сильнее и настойчивей.

Я почувствовал: не могу оставаться в номере один на один с моим беспокойством. Я захотел к людям – туда, к фонтанам, где играет оркестр и люди пьют целебную воду.

Спустился. Все вокруг было спокойно.

Я остановился у оград палисадников: смотрел, какие шумно, а скромно, сдержанно чешские дети ведут в этом городе свои игры, как спокойно бабушки появляются в дверях домиков и негромко зовут детей пить чай. Мирно зажигались в домах огоньки.

Оркестр внизу у фонтанов теперь играл что-то очень тихое, долгое, милое, мирное и спокойное…

Заходило солнце. В его лучах поблескивали, переливались огоньками, темнели, гасли брызги, струи вечного фонтана. И, поиграв на солнце, падали. А новые струи снова взлетали. Этот блеск и звон струй фонтана, его всплески меня остановили. Прислонясь к ограде мостика через речку Тепла, в полудремотном состоянии глядел я, как по набережной мимо меня шли и шли люди к целебным источникам, держа в руках кружки.

Гуляли бабушки, толкая колясочки с младенцами. Гдето совсем рядом послышался вопрошающий голос влюбленного юноши и ответный смех девушки.

Вились и рвались высоко вверх струи источника – горячего гейзера Шпруделя. Какая-то обязательная и непременная сила беспрерывно работала где-то глубоко в земле. Обязательность. Навсегда!

Я глядел на эту непременность работы воды. На душе стало светло. Я подумал: ведь и в человеке находится двигатель, который приводит в удивительное движение весь его многообразный организм, его ум, чувства.

Если этот двигатель остановится, жизнь угаснет. И моя цель – попытаться заставить неустанно работать этот неизвестный мне механизм.

Ни минуты простоя! Время не ждет. Работать… искать!

КОГДА НЕ ХВАТАЕТ ВОЗДУХА

Карлсбад. 10 сентября

Дневник Веригина

Сегодня де Давен вышел в столовую в дорожном платье. Обед прошел в молчании. Я уже собрался уходить, но легким движением руки де Давен остановил меня:

– Пройдемте в сад. Я обещал вам рассказ о лосе на Волге.

Рассказ де Давена

– Однажды в Париже, в доме великого Делакруа, я встретил русского художника, – так начал свой рассказ де Давен. – Он много поведал нам о России. Делакруа только что написал свою чудо – картину «Охота на львов» и расспрашивал русского художника о зимней охоте на волков в России.

Была уж поздняя ночь, когда русский художник и я простились с Делакруа и не спеша пошли по туманному осеннему Парижу. Шли молча. Каждый думал о своем.

У одинокого тусклого фонаря, прощаясь с русским художником, я сказал:

«Вы так увлекательно рассказывали об охоте в полях к лесах России! Видно, ружье и кисть крепко сжились в вашей натуре».

Но он ответил:

«Ненавижу! Ненавижу охоту. Я расстался навсегда с этой страстью в тот зимний час… Впрочем, если угодно, я расскажу вам, как все получилось».

И тут же, под фонарем, слегка качавшемся на ветру, он рассказал мне вот что.

«В России над рекой Волгой есть возвышенность. Русские называют ее – Жигулевские горы. Она покрыта густыми непроходимыми лесами. Все эти места принадлежат какому-то графу.

Я поехал к одному из лесников, который жил на Жигулях.

Стояла зима. Но снег был еще неглубоким. Проехав на санках верст сто, я заночевал у лесника. Ночью сквозь сон слышал вой волков. Радовался: не зря заехал в такую даль. Охота на волков обещала быть удачной.

Наступил рассвет. Мы шли вдоль берега Волги – через редкий зимний лес.

Неожиданно я увидел: вдали на льду что-то чернеет. Лед на Волге был надежный, крепкий. Легкий ветер нес по нему снежок. Спустились к реке. На сине-зеленом льду лежал огромный темно-бурый лось. Он вытянул по льду свои неожиданно длинные ноги с удивительно узкими копытами. Спокойно положил на отлогий берег свою массивную, длинную, горбатую голову. Большим открытым глазом смотрел он на очень синее зимнее небо. На круглое, золотистое, чуть-чуть мглистое утреннее зимнее солнце, которое стояло в небе.

Но глаз лося был неподвижен.

Был он мертв, этот огромный бурый лось. Его большое открытое ухо торчало настороженно. Будто лось к чему-то чутко прислушивался. Летел, крутился по синезеленому льду ярко-белый, сверкающий огоньками снежок. Легкий ветер, взлетая на лося, бросал на бурую шерсть россыпь снежинок и мчался дальше. Снежинки живо и весело поблескивали на темно-бурой шерсти неподвижного зверя.

Я опустился на лед. Стал всматриваться в лося. Ни одной ранки, ни одной царапинки не было на нем. Я ходил вокруг лося, но двигался осторожно, боязливо: казалось, миг один – и животное рванется, прыгнет, собьет меня, побежит.