ЧЕТЫРЕХДНЕВНЫЕ ПОИСКИ

День первый. Я и кот осматриваем домик

Мой кот, старый Топ, поблескивая глазами, бродит из комнаты в комнату, обходит старые матрацы, из которых торчат пружины, ломберные и угловые столики, просторные кресла. Кот ходит, нюхает, деловито присматривается… И вдруг подбегает ко мне.

«Ах, ты еще не взялся за работу…» – с настороженным вниманием он смотрит на меня снизу вверх.

Мне становится неловко перед котом.

Итак, Топ, мы начинаем! Посмотрим прежде всего, как расположены комнаты.

Иду в прихожую. Кот доволен и следует за мной по пятам.

Маленькая прихожая. На вешалке висит брезентовый плащ старинного покроя, в углу – палка с серебряным набалдашником. В прихожей две двери; одна прямо – в маленькую гостиную, здесь, видно, пациенты ждали, когда доктор их попросит к себе в кабинет, другая дверь из прихожей – в знакомую мне комнату, где был кабинет доктора. Здесь и теперь стоит диван с помятым кожаным сиденьем и потертой спинкой и шкаф. А в нем за стеклом – деревянный стетоскоп и много медицинских книг. Ящики с яблоками увезены, но запах антоновских яблок, смешанный с запахом куриного помета, еще не ушел. В маленькой гостиной мягкие плюшевые кресла, стол, покрытый бархатной скатертью, старенькое фортепьяно с двумя свечами. Из гостиной две двери, одна – в маленькую спальню, другая в столовую. Из столовой ступеньки идут в кухню. Только окна гостиной глядят на улицу, а окна всех других комнат – в сад.

Домик как домик, в обстановке ничего примечательного.

Но всюду, во всех комнатах, кроме кабинета, творится на стенах какая-то несуразица. В одних местах обои сорваны и видна штукатурка, в других местах штукатурка отвалилась и видны неправильные ромбы, образованные дранкой, по которой наносился раствор, в третьих местах выглядывает тес. А еще кое-где обнаженные бревна, между которыми торчит пакля: ею проконопачены были пазы меж бревен.

Да! Недаром хозяину дома дали прозвание Обойщик.

– Кот! Топ! Слышишь, как шумит сад? Осенний вечер давно наступил.

А сад уже ошалел, предчувствуя близость зимы: шумит и шумит и кутается в мокрый влажный туман. Нора! Пора спать. Топ!

День второй. Стук-стук!

«Ты же мне всех мышей разгонишь… Стучишь! Стушь по стенам…» – заявляет мне кот.

Он шипит, негодует, ходит из комнаты в комнату. Мои стуки сбили его с толку: зачем этот стук и шум?

Прекращаю на минуту выстукивание стены. Наливаю коту в блюдечко молоко. Он лакает, но все время укоризненно поглядывает на меня.

– Пойми, Топ, – виновато говорю я, – я жду ответа от стен: где в них – под обоями или под штукатуркой – доктор, прозванный Обойщиком, что-то прятал.

Я продолжаю. Проходит день. Я стучу… стучу… И вдруг мне приходит в голову мысль: а что, если я сорву обои и еще, пожалуй, буду отбивать штукатурку?

Может быть, что-то спрятано и под штукатуркой. Не беда – потом вновь оклею и оштукатурю.

Надо купить рулоны обоев. И еще у маляров приобрести штукатурную лопатку-«кельму», толстый нож и «сокол». С него буду сбрасывать раствор на стену.

Сказано – сделано. Пошел в магазин, разыскал маляров. Вернулся поздно. Устал.

…Тускло горит под потолком запыленная электрическая лампочка. Но я все рву обои, стучу по стенке, а потом выламываю штукатурку.

Тянется ночь. Шумит за окном сад. Надо бы договориться с садом: ведь после осени и зимы у него будет и весна и лето. И ни к чему шуметь ему, бедовать за окнами и за стеной так без конца, без передышки… А я вот, как ни крути, не нашел еще тайны француза Рамо в стенах этого домика. Стены молчат… А сад за стеной все говорит, горюет, горюет.

Вдруг кот настораживается. За окном в саду какой-то странный шорох. Прислушиваюсь. Подбегаю к окну. Слышу чьи-то удаляющиеся шаги. Резко распахиваю окно:

– Кто там?

Молчание. Тишина. Но чувствую: из глубины осеннего шумящего сада кто-то за мной подглядывает.

Этого еще недоставало!

День третий. Рву… Ломаю… Стучу…

Уже сорвал обои, взломал всю штукатурку в кабинете доктора… Ничего не нашел. Принимаюсь за срывание обоев и взлом штукатурки в той комнате, которая была когдато маленькой гостиной доктора Климова.

Рву… Ломаю… Стучу… Рву… Стучу.

Вдруг неожиданный резкий звонок.

– Хотите под шелк, хотите накатом, а двери под дуб разделаем, – не входя в дом, говорит мне молодой маляр. – Зачем вы, гражданин, маетесь? Вам до нашего малярного дела не дойти. Каждый советский гражданин должен свое дело исполнять.

– А откуда вы знаете, чем я занимаюсь?

В ответ легкий смешок:

– Может, по радио нам сообщили!

И тут мне стало весело:

– А-а-а! Так это, значит, вы, товарищ маляр, подглядываете за мной по вечерам из сада? Или вся ваша бригада? По очереди?

Гость сделал вид, что не расслышал меня.

– Не стойте же на пороге. Входите в дом.

– Так вот, хозяин. Вам тут жить, а не мне… Да! Не мне. Кто я такой и чего стою – сами видите. Приду на работу с авторитетной бригадой. Миг один – зашьем все трещины, миг другой – заделаем все выбоинки. А там за обои возьмемся… Домик для вас, гражданин, как кукла будет. Что? Согласны? По рукам?

Но я молчу… Маляр, пожав плечами, уходит.

Запираю двери и снова принимаюсь за работу.

Рву обои, выстукиваю стенку, взламываю штукатурку. Все ищу… ищу… Терзаюсь страхом: а вдруг…

В маленьком городке на меня уже подозрительно поглядывают. В домиках уже приподнимаются занавески, и ктото настороженно смотрит мне вслед.

Вот приехал чудак какой-то, поселился в доме безумного доктора. Никого к себе не пускает. И уж сам, наверное, ума лишился – так, мне кажется, читаю я на лицах людей, которых встречаю в Славске.

И все же тук… тук… стучу я в стенки дома. И прислушиваюсь… И яростно рву обои и уже неистово взламываю не только штукатурку, а и стену. И торчат сиротливо голые бревна, роняя на пол паклю из пазов.

Ax, кот! Ах, мой старый Ton! Почему ты не тот кот, из сказки Перро, – кот в сапогах…

«Ах, уж эти сказки!.. – мурлычет кот. – Не пора ли домой? В Москву?»

День четвертый. Почерк Веригина

«Опять! Опять мышей под обоями будешь искать! Ты не так их ловишь. Уймись. Не за свое дело взялся», – ворчал кот, видя, как я собираюсь орудовать в спальне доктора Климова.

Но почему обои в спальне доктора чем-то отличаются от обоев в других комнатах?

Я пристально вглядываюсь в стены, отхожу, приближаюсь. Ну конечно. Среди пестроты и хаоса полосок, венков, звездочек, крапинок и прочих узоров всевозможных оттенков выделяется один рисунок: на бледно-голубом фоне – дети, играющие в песок. Все куски обоев в спальне доктора Климова разные и по величине, и по рисунку, и по цвету, но дети, играющие в песок, повторяются на разных уровнях, в различных сочетаниях с другими обоями. Нет ли в этом какого-то смысла? Начинаю осторожно стучать по стене.

Почти стемнело, когда я кончил обследование всех детей. В полуметре в сторону, вверх и вниз от них, я обнаружил пустоты в стенах. В пустотах оказались куски ваты, парафина, клочки брезента, обрывок веревок… Видно, в этих местах доктор что-то хранил. А потом либо вынимал, либо перепрятывал в другое место. Пустой тайник заклеивал новыми обоями. А дети, играющие в песок, оставались, как указатель пути к тайнику.

Что же делать?

Короткий осенний день прошел. И сегодня я ничего не нашел. Ничего.

Совсем стемнело. Как вчера, как позавчера, как третьего дня, шумит, все шумит осенний сад.

Отчаянно разболелась голова. Совсем разбит. Больше работать не могу.

Кот прыгнул мне на колени. Ткнул влажный нос в руку, мурлычет.

Неожиданно он метнулся с колен. Я отчетливо увидел: мышь нырнула в маленькую щелку под плинтусом. Кот, затаившись, присел над отверстием.

– Погоди, Топ, я помогу тебе.

Топориком я взломал плинтус.

– Теперь сторожи! А я уйду… Лягу.

Нет! Я не ушел. Оторопь меня взяла: под плинтусом лежал какой-то пыльный маленький предмет. Я всмотрелся: брезентовый мешочек. Не поверил глазам. Не трогая находки, стал осматривать стену над плинтусом. На обоях ярко-красные маки и голубые, с поблекшей позолотой бабочки. Рядом с ними, чуть полевее, – косой кусок других обоев. Сквозь темный затек еле проступает заветный рисунок: дети, играющие в песок.

– Понимаю! Все понимаю! – воскликнул я.

Головной боли как не бывало. Отступил на полметра от детей и с силой стукнул обушком топорика по стенке.

От удара кусочек штукатурки над плинтусом отвалился, и…

Как сказать точнее?

Я онемел? Застыл? Оцепенел?

Перестал дышать на какое-то мгновение.

Брезентовый мешочек! Один… другой… третий…

Сколько их? Руки не слушались меня, когда я осторожно вынимал их из тайника. Потом долго сидел на краю стула.

Глядел, глядел на мешочки. Не прикасался к ним.

Куда девался огонь, пыл, сжигавший и терзавший меня все эти дни!

Наконец я пришел в себя.

Топ! Милый старый друг! Пусть ты и не тот, что щеголял в сапогах, в берете и в камзоле, пусть ты носишь всего-навсего простую черную шубку – ты все же сказочно помог мне. Не жалей об упущенной мыши. Сегодня же я угощу тебя куриной печенкой – чем хочешь!

Однако – к делу!

Со всей осторожностью я перенес свою находку на стол, непослушными пальцами потянул дряхлую ткань мешочка. Показался ветхий листок… один… другой…

И на стол выскользнули листки, листочки, записки, маленькие сверточки, перевязанные почти истлевшим шнурком. Время, влага, мыши изрядно поработали в этом тайнике. От одних листков осталась бумажная труха, другие рассыпались при первом моем прикосновении. Сохранилась небольшая часть. Но и она была тронута мышами. Я взял один листок. Вгляделся… и замер.

Светила лампа. А я, я не верил своим глазам…

Почерк Веригина! Я узнал бы его из сотни других.

Я так и застыл с листком в руках.

Хаос мыслей взмыл в моем мозгу. Что же это, что? Значит…

Нет! Надо привести мысли в порядок.

Я прошелся по квартире. Долго и тщательно отмывал с рук пыль от штукатурки. Закурил сигарету.

Так, значит, никакой не Рамо, а сам Веригин жил здесь! И легенда о французе с флейтой относилась к Дмитрию Веригину, который скрылся в Славске под видом учителя французского языка. Под фамилией Лорена. Он же – «мосье Пьер»!

ПРОЩАЙ, ГВИАНА!

Уважаемая редакция!

Передавая вам к опубликованию новые материалы – записи Веригина и доктора Климова, найденные в Славске, под обоями, – хочу сообщить, что во многих местах в стенах были пустые норки. Надо думать, что большую часть писем доктор Климов переправил с оказией в Москву. Оставшиеся листки, хотя хранились в брезентовых мешочках под дранкой, но порядком отсырели. Многие строчки, а иногда и целые листки выцвели. Это заставляет меня ряд мест восполнять по-своему.

Особо обращаю внимание читателей вот на какое обстоятельство. В посылаемых листках я не обнаружил ни указания, ни даже намека на то, где же, собственно, скрывался Веригин, где делал свои опыты.

Записки Веригина

Ночное празднество в джунглях на реке Морони. Удар барабана. Он разорвал тишину. Да! Это был барабан в Гвиане. Но я вздрогнул, как тогда в Севастополе, в то памятное утро, когда с моря раздался удар пушки.

А между тем индейцы медленно приближались к заветному растению, протягивая к нему руки. И вдруг…

Вспомнил Севастополь! Все забытое вспомнил!..

…В тот день на крымском небе разливалась заря. Златокудрая Эос разметала свои волосы. Вершина сосны, под которой я сидел, стала розоветь. Я глядел, как свет и тени перемещались по стволу сосны. Думал.

Где-то там, в горах Колорадо, такие же свет и тени скользят по стволу древней конической сосны. И живет она несколько тысяч лет. Природа даровала ей ни с чем не сравнимое долголетие. И все конические сосны, обитатели суровых скал, живут тысячи и тысячи лет. Сила наследственности! А один баобаб жил пять тысяч сто пятьдесят лет – так сосчитал его годы ботаник Адансон в 1794 году. Тысячи лет живет секвойя…

Это в мире растений. В мире животных два-три столетия предел. А человек живет всего несколько десятков лет.

И я, лекарь, на войне в Севастополе, где смерть кругом, не мог не думать о бессмертии, о бессмертной жизни аргентинского дерева омбу или конической сосны из Колорадо и их собратьев по долговечности. Наследственность! Из рода в род передается долголетие баобаба, секвойи, конической сосны.

А человеку природа назначила короткий век.

И в странной горечи я заиграл на флейте. И под звуки моей флейты рос куст иван-чая, распускались его лилово-красные цветы.

Какой таинственный процесс, вызванный мелодией моей флейты, происходил в клетках иван-чая?

В клетках!!

И тогда-то я подумал: а не сходны ли клетки моего организма и растения? И не сможет ли человек жить, как секвойя, тысячу лет, если заставить клетку растения служить человеку?

Клетка! Клетка тысячелетнего растения должна вернуть утраченную человеком тысячелетнюю жизнь.

Но грохот… удар пушки… разрыв бомбы… Я все забыл.

И слава тебе, восход солнца в джунглях Гвианы, где удар барабана отозвался грохотом разрыва в Севастополе. И воскресла, ожила в памяти мелодия, под которую рос куст иван-чая.

Что еще было со мной в день отплытия из Гвианы?

Припоминаю.

Вернулся из джунглей. Постучался в дом доктора Лорена.

Дверь открылась.

– Здравствуйте, Вотрен, – сказал я, едва переступив порог квартиры тюремного врача Ги де Лорена.

– А! Поздравляю! Наконец догадался, искатель трав Веригин. Еще несколько дней назад у вас была возможность назвать меня этим именем.

– Вы же сами, Вотрен, отпустили меня в джунгли лечить больного Ржевусского.

– И вы об этом жалеете?

– Врач никогда не жалеет, что вылечил больного. Но скажите прямо, – взмолился я, – где у вас спрятан Рамо? Он еще жив?

Ги де Лорен молчал.

– Неужели умер?

Ги де Лорен неожиданно расхохотался:

– Довольно игры. Рамо жив. И он не так далеко отсюда.

Ги де Лорен кивнул Сэму. Негр тотчас распахнул дверь, спрятанную под большим ковром.

И я увидел его. Того человека, ради которого переплыл океан. Увидел я измученного малярией Феликса Рамо, которого сберегли в тропическом лесу такие же беглые несчастные люди, как и он, и тайно привезли в дом тюремного врача Ги де Лорена, человека большой души.

– Вы сдали экзамен на честного человека перед джунглями и передо мной, дорогой Веригин. Сэм и ваш пациент Ржевусский были свидетелями вашей человечности. Понятно? А теперь выкладывайте вашу хину. Мой запас для Рамо истощился. Ну же, придите в себя, дорогой Веригин, недогадливый искатель волшебных трав.

Я подошел к постели Феликса Рамо. Он спал.

Слышно было, как тяжело он дышит. Озноб сменился жаром. Лицо Феликса то бледнело, то краснело.

– Вот хины не хватало, – продолжал тюремный врач. – Губернатор, отпуская пакетик хины, тут же посылал чиновников: посмотрите на арестанта, ради которого Лорен требует порошок. Я мог невольно выдать этого беднягу Рамо. Крокодилы его пожалели, стража промахнулась, а я мог невольно выдать его.

Я тронул Рамо за плечо. Больной проснулся. Обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на мне.

– Не бойтесь меня, – шепнул я. – Вот. Возьмите. – И протянул старый бархатный альбом.

На лице Феликса отразилось недоумение и напряжение, словно он силился что-то понять. И не мог. И нерешительно протянул руку к альбому с музыкой.

– Рамо, меня прислала ваша мать, мадам Жермен.

– Нет! Нет! Это сон, – пробормотал Рамо.

И, словно в забытьи, стал ощупывать потертый шелковистый ворс на переплете альбома. Глаза его были полузакрыты. Прозрачные, ослабевшие пальцы исхудалых рук трощли, поглаживали, скользили по переплету альбома.

Постепенно лицо Феликса стало проясняться. Он крепко прижал к себе альбом, где были рисунки, сделанные когдато рукой его отца. Стал бережно разгибать слепившиеся листы альбома.

– Доктор! – Больной приподнялся, сел. – Тут мое детство! Это встреча с детством! Я ничего не понимаю. Объясните мне: что все это значит? Как попал сюда этот…

– Вам нельзя много разговаривать! – прервал больного Ги де Лорен. – На сегодня довольно. Извольте лечь. Завтра все узнаете.

Рамо послушно лег на подушку, не выпуская из рук альбома. И заснул.

На всю жизнь я запомнил счастливое исхудалое лицо Феликса Рамо. Он спал, держа альбом, как ребенок – любимую куклу или плюшевого медведя.

Но надо было торопиться. Шхуна «Лютеция» уходит из Кайенны.

Последние полчаса до отправления я пробыл у Феликса Рамо. Мы простились, как братья. Запас хины я передал доктору Ги де Лорену,

Был вечер.

– Я провожу вас до вашей шхуны, – сказал тюремный врач.

Мы шли и молчали. Боялись нарушить тишину. А на углу улицы, словно сговорившись, остановились и почему-то взглянули на небо. Небо было вразброс усыпано звездами. И я пошутил:

– Вот навести бы порядок на небе.

Мой спутник, думая о чем-то своем, проговорил:

– На небе свой порядок есть, а вот на нашей планете…

Мы сделали еще шаг, другой.

– Не провожайте меня, дорогой доктор… Я дойду до шхуны один.

В ночной тиши явственно разнесся грохот железной цепи, наматываемой на барабан.

– Слышите? Это ваша шхуна «Лютеция» уже выбирает якорь.

Неожиданно его лицо стало озабоченным, и он протянул мне какой-то документ.

Я прочел: «Пьер Ги де Лорен, уроженец Марселя… год рождения…»

– Вы? Мне??

– Угадали. Если понадобится, то Ги де Лорен в вашем лице будет ходить по Москве. – И он весело рассмеялся.

Я обнял его.

– Дорогой Вотрен… – Это все, что я смог сказать.