Паника охватывала войска и особенно тылы. Наполеон приостановил действия.
      Шли минуты, часы. Французский император терял время, а с ним и возможность победы.
      Стоя перед залитым солнцем полем битвы, вспомнил Наполеон сражение под Прейсиш-Эйлау. Там в 1807 году он уже пережил тревожные часы, столь похожие на эти часы тревоги. Вспомнил Наполеон, как он стоял на своем командном пункте, на старом кладбище, среди крестов и могильных холмов, русские пули летали вблизи, сея смерть среди окружавших его адъютантов. Вспомнил, как так же вот, как сегодня, в этот теплый осенний день, тогда, в январскую пургу, бросал он свои корпуса в атаки на позиции русской армии, но все атаки разбивались о стойкость и храбрость русских солдат. Вспомнил Наполеон, как на его глазах русские истребили почти весь корпус и – это было самым страшным тогда, и этого он боялся больше всего сегодня – перешли в контратаку. Один из русских батальонов ворвался на кладбище, где стояла старая гвардия. Батальон окружили, но он продолжал прорываться, пока последний русский солдат не был зарублен почти у ног императора.
      Эти же русские солдаты были сегодня перед ним, они отразили атаки лучших частей и опять переходят в наступление.
      Начальник штаба Бертье, маршалы и приближенные Наполеона тихо посовещались, и Дарю, один из самых близких Наполеону людей, вежливо, но твердо передал императору, что все считают необходимым бросить в бой старую гвардию. Наполеон молча выслушал это требование. Лицо его вначале выражало досаду, он казался больным, нерешительным. Дарю настаивал.
      Вдруг знакомое всем выражение бешеного гнева и раздражения залило лицо Наполеона. Голосом тихим, но полным ярости и тревоги, он сказал:
      – Если завтра будет сражение, скажите, Дарю, кто будет драться?
      В этой фразе – выражение всех планов, мыслей, чувств, тревог, обуревавших Наполеона с первых же неудачных атак и достигших апогея после атаки казаков на его фланг.
      Так Кутузов, бросив казаков Платова и кавалерийский корпус Уварова на левый фланг французской армии, внес смятение в ряды противника и тем выиграл время, подвел к батарее и к левому флангу резервы и вырвал у Наполеона инициативу. Он не разрешил казакам углубляться в тыл французской армии, понимая, что для этого их сил недостаточно, и вскоре отозвал их обратно.
      Действия кавалерии и казаков сыграли огромную роль в ходе Бородинского сражения. Два часа, потерянные Наполеоном, позволили русской армии укрепить разбитый левый фланг.
      Нерешительность, колебания Наполеона, охватившие его во время атаки на флеши, после угрозы его тылу и флангу, завладели теперь им целиком и окончательно парализовали его волю. После отхода Уварова и Платова он приказал маршалам и Богарнэ возобновить атаки, но свою старую гвардию, без которой победа не могла стать решительной, он дать отказался наотрез.
      Собрав все свои силы, Богарнэ начал последнюю атаку на батарею Раевского – фатальный редут, или «редут смерти», как его называли французские солдаты. С фронта атаковали пехотные дивизии, с флангов и тыла – кавалерийские корпуса. Дорого обошлась эта атака французам.
      Дорого обошлась она и русским. Две предыдущие атаки вывели из строя защищавшую батарею 26-ю пехотную дивизию, Барклай сменил ее 24-й дивизией Лихачева, но и она понесла большие потери. Половина орудий батареи оказалась подбитой, укрепления сравнялись с землей.
      На кожаном складном стуле, на краю кургана, сидел больной старик, командир дивизии Лихачев.
      – Братцы, позади Москва! – кричал он солдатам, и солдаты продолжали вести огонь и штыками отражали натиск противника.
      Вдруг грохот орудий стих. Издали казалось, что гигантская бронированная гусеница вползает на батарею, покрывая собой весь курган, сверкая на солнце желтой чешуйчатой броней. Это колонна кирасир Коленкура с тыла ворвалась на батарею. С фронта на русских кинулась пехота.
      Немногие уцелевшие русские артиллеристы, не имея возможности стрелять, схватили банники, которыми прочищают орудия, сбивали ими кирасир с коней. Артиллеристы все погибли у своих пушек. Почти вся 24-я дивизия легла там, где защищалась. В Ширванском полку из 1400 солдат уцелело лишь 92. Сам Лихачев встал со стула, расстегнул мундир и с обнаженной грудью, шатаясь, пошел на штыки французов.
      Рядом с русским Ширванским полком легли 1116 солдат 9-го парижского полка. Погиб и сам Коленкур. Курганная батарея пала.
      «Бородино стало могилой французской кавалерии», – писали французы, и большая часть ее нашла эту могилу на Курганной батарее.
      Через несколько часов французы покинули батарею, все орудия были подбиты, укреплений не существовало. Лишь ряды мертвых французских и русских солдат остались на высоком кургане.
      Близился финал Бородинской битвы. Назревал ее последний кризис. Он мог стать более катастрофичным, чем падение флешей и батареи. Он мог привести к полному поражению русской армии, хотя он разыгрался не на поле битвы, а на командных пунктах полководцев.
      Бои еще шли. Войска были расстроены, но еще гремела артиллерия, местами шла ружейная перестрелка, на равнине, возле Курганной батареи, завязался горячий кавалерийский бой. Это Барклай-де-Толли повел в контратаку на французскую кавалерию русские кавалерийские полки. Повел их сам, обнажил шпагу и дрался, как рядовой всадник. В этот день рядом с ним были убиты несколько адъютантов, он сменил четырех коней, бывал в самых опасных местах. Внешне спокойный и невозмутимый, но глубоко оскорбленный отстранением от командования, травимый не понимавшими его людьми, он искал в этот день смерти. Смерть обходила его.
      Воля его, наконец, сдала. Он послал своего адъютанта Вольцогена к Кутузову. От имени Барклая Вольцоген передал Кутузову, что все пункты захвачены неприятелем и их нечем отбить, что русские бегут и нет возможности их остановить, что надо скорее отступать, пока не погибла вся армия.
      Кутузов сам знал о тяжких потерях, понесенных войсками, знал, что пали флеши и батарея, в руках Наполеона деревни Бородино, Семеновская, Утица, что Багратиона нет, а Барклай сам настаивает на отступлении, знал, что на обоих флангах нависли корпуса маршалов Наполеона, а его главный резерв – императорская гвардия – еще не введена в бой и готова к удару.
      Кутузов, всегда спокойный и сдержанный, закричал, что Барклай ничего не знает, что русские не бегут, что они завтра погонят врага с поля сражения.
      Кутузов, мудрый и опытный, кровно связанный со своей армией, веривший в русских солдат, видел и понимал то, что было недоступно пониманию даже лучших его генералов. Он помнил битвы при Ларге, у Кагула и штурм Измаила, катастрофу Аустерлица и разгром турок под Рущуком. Полвека слушал он грозовую музыку сражений, видел страшные картины смерти, разрушений, паники, когда у него на глазах тают ряды неприятельской армии, а уцелевшие, в панике бросая оружие и артиллерию, бегут, отдавая территорию, покидая раненых, покидая немногих храбрейших, готовых еще драться, когда солдаты не слушают командиров и те бессильны что-либо сделать с воинскими частями, превратившимися в беспорядочную толпу.
      Похоже ли это было на состояние русской армии в Бородинском сражении, когда оно многим казалось проигранным?
      Нет. Кутузов, проведший полвека в боях бок о бок с солдатом, был твердо уверен, что русский солдат не побежит. Только он один в этот критический момент сражения смог найти в себе то великое мужество и волю, которые он противопоставил тяжелым впечатлениям дня. Он не допустил отхода, а следовательно, гибели русской армии. Гибели потому, что армия не батальон и в четверть часа не отрывается от противника, не выходит из боя так, как ей хочется, а, расстроенная боем, отступает под воздействием противника, к которому целиком переходит инициатива; отход превращается в бегство, отступающая армия гибнет под ударами преследования. Кутузов прогнал Вольцогена. Барклаю казалось все потерянным, он опять послал Вольцогена, потребовал у Кутузова письменного подтверждения приказа не отступать. Здесь, в этот момент, сказалась вся огромная разница между Кутузовым и Барклаем. У последнего не хватало веры в неистощимую стойкость русских людей, не хватало таланта правильно оценить весь ход сражения. Смелый и честный генерал, он сам, обнажив шпагу, вел русские кавалерийские полки в последнюю атаку.
      Уцелев в атаке и узнав, что Кутузов еще не решил отходить, Барклай сам прискакал на командный пункт Кутузова убедить его в необходимости отхода.
      Кутузов отдал приказ готовиться к контрнаступлению: «Завтра атаковать противника». Этот приказ он послал объявить всем командирам, всей армии. Воля Кутузова оказалась сильнее воли Барклая. Она опиралась на волю к победе тысяч русских солдат, аккумулировала ее, вдохнула новые силы в измученные боем войска. Эту волю Кутузов противопоставил Наполеону, в критический момент падения флешей бросив туда резервы; ее почувствовал Наполеон, решив послать в бой свой резерв, и, узнав о казаках, он ощущал ее сопротивление весь день; непоколебимой она осталась и в этот последний час Бородинского боя.
      К Наполеону, на Шевардинский редут, тоже съехались маршалы. Они уже не просили, не уговаривали, а требовали послать в бой старую императорскую гвардию. Ней возмущенно говорил своим товарищам, что, если Наполеон «хочет быть только императором и не хочет командовать, пусть отправляется в Тюильри и предоставит нам командование». Мюрат в последний раз настаивал на разрешении вести в бой гвардейскую кавалерию, ручаясь, что сражение, а с ним и вся кампания будут выиграны.
      Впервые за весь день Наполеон сел на коня и сам поехал к линии огня. Он приблизился к сгоревшей, разрушенной деревне Семеновской, и то, чего не понимали Барклай и французские генералы, но что понимал Кутузов, понял и Наполеон.
      Он тоже видел десятки сражений, видел победы, когда мимо него гнали беспорядочные толпы пленных, волокли знамена и орудия, представляли униженных пленных генералов. Здесь он не видел ничего подобного, и «видно было, как они, не теряя мужества, смыкали свои ряды, снова вступали в битву и шли умирать…» – писал Сегюр, стоявший в ту минуту рядом с Наполеоном.
      Опять, разделенные полем сражения, стояли друг против друга два полководца. Разыгралась последняя сцена борьбы, из которой Кутузов вышел победителем. Именно здесь, под сожженной русской деревней Семеновской, почувствовал Наполеон тот первый страшный удар, после которого стал возможен удар под Ватерлоо. Именно этот грохот Бородина сменился глухой могильной тишиной на острове Святой Елены, и там Наполеон говорил, что «из всех сражений, мною данных, самое ужасное то, которое дал я под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».
      Маршалы опять заговорили о гвардии.
      – Я не могу рисковать своим последним резервом за три тысячи километров от Парижа, – оборвал их Наполеон и повернул обратно коня.
      Он возвращался к Шевардину. Страшен был, пишут очевидцы, вид его воспаленных, блуждающих глаз. Вся его сгорбившаяся фигура выражала усталость и безнадежность. Хриплым голосом отдал он приказ остановить бесплодные атаки, а войскам Мортье приказал удерживать занятые позиции. Вскоре он опять вызвал Мортье и спросил, понял ли он его приказ стоять на месте и ни в коем случае не наступать.
      – Делайте что вам говорят, и ничего более, – потребовал Наполеон.
      Через несколько часов он опять вызвал Мортье и приказал отвести войска в исходное положение. Не добившись победы, он отошел, оставив на Бородинском поле почти 50 тысяч убитых и раненых своих солдат.
      Кровавая битва затихла. «Раненые звали родных, но позади был Гжатск, а не Дрезден», – с горькой иронией пишет французский врач. Если раньше они рвались в Россию, надеясь поработить русских людей, как опьяненные, шли за Наполеоном, то в бою этот хмель прошел, и «…раненый вестфалец, – пишет тот же врач, – проклинал Наполеона, проклинал брата Наполеона – вестфальского короля, за которыми пошел в Россию, и жалел, что не может им отомстить…»
      Таких искалеченных, изуродованных вестфальцев, пруссаков, итальянцев, поляков, португальцев, французов были десятки тысяч. Они плакали, стонали, некоторые бредили; им казалось, что они еще в аду сражения. Раненые молили о помощи, но их некому было подобрать, некуда положить, и они лежали на холмах и в долинах, их стопы доносились из оврагов и из-под груды мертвых тел. Никто не приходил к ним на помощь.
      Близилась ночь, полил дождь, дул резкий осенний ветер. Становилось темно, холодно. Раненые умирали. Далеко-далеко от Бородинского поля в траур оденутся города и деревни Франции, Германии, Польши, Италии, Португалии и десятков других стран, солдаты которых пошли за Наполеоном в Россию.
      Сегюр, доктор Роос, Цезарь, Ложье и другие с изумлением писали о том, как вели себя в то иге время русские раненые. Они почти не стонали, не жаловались, некоторые отказывались говорить с врачами, некоторые сами крепко перевязывали перебитые ноги ветками деревьев и медленно ползли на свою сторону.
      «…Никакое бедствие, никакое проигранное сражение, – пишет Ложье, – несравнимо по ужасам с Бородинским полем, на котором мы – победители. Все потрясены, подавлены. Армия неподвижна. Раненым не хватает места, кругом трупы, трупы людей, коней, лужи крови, брошенное оружие, разрушенные и сгоревшие дома, земля, изрытая ядрами. На батареях смерть уложила всех людей и коней. Русские канониры, изрубленные кирасирами, лежат у своих орудий, целые ряды пехоты полегли как скошенные. Генералы, офицеры, солдаты молча бродят подавленные, изумленные. Они не верят, что живы, незнакомые начинают говорить друг с другом. Все голодны. Забыв все на свете, солдаты шарят по карманам убитых, разыскивая сухари…»
      «Безмолвны биваки, – писал Сегюр, – ни пения, ни говора, даже вокруг императора не слышно обычной лести. Суровая тишина. Солдаты поражены количеством убитых и раненых и ничтожным количеством пленных, а ведь только ими определяется успех. Убитые говорят о храбрости противника, а не о победе над ним. Если он отошел в таком блестящем порядке, что значит для нас приобретение какого-то поля битвы? Контуженный русский раненый встает и идет к своим, и никто его не останавливает».
      Состояние прострации овладело великой армией.
      Наступила ночь. Уже видны результаты сражения. Наполеону удалось занять все укрепления, позиции Кутузова. Он достиг тактического успеха, но русскую армию не сокрушил и вынужден был, опасаясь контрнаступления, оставить захваченные укрепления, потеряв этот единственный успех и лишившись 50 тысяч солдат и офицеров. Наполеон хотел разгромить русскую армию и, одним ударом победив Россию, закончить войну, а вместо этого сам перешел к обороне, что явилось стратегическим поражением наполеоновской армии. Это не помешало Наполеону написать бюллетень о победе над русскими – «самый лживый из своих бюллетеней», писал Сегюр. Этим он мог ненадолго обмануть Европу, но армию свою он не обманул.
      К ночи подсчитали пленных и трофеи и доложили Наполеону, что взято в плен 700 русских солдат, в большинстве своем раненых, и 13 орудий. Наполеон не поверил, приказал пересчитать; пленных пересчитали и опять доложили, что из стадвадцатитысячной армии в плен попали всего 700 солдат. Наполеону указали на бесчисленное количество трупов русских, пытались говорить о его победе, но он ответил, что он сам видит победу, но не видит ее выгод, наоборот, можно ждать нового наступления русской армии.
      На Бородинском поле Кутузов заставил Наполеона перейти к стратегической обороне, и это привело Наполеона впоследствии, в Москве, к обороне в политике.
      Ночью русская армия заняла новую позицию восточнее Бородина – на опушке леса.
      Теперь никто в русской армии не считал сражение проигранным. Ее живая сила не была ни уничтожена, ни взята в плен, ни разбита, что явилось бы поражением, она не бежала, теряя оружие, она, сохранив силы, вооружение и волю к борьбе и победе, боеспособной отошла на новую позицию, готовясь к новому сражению утром 8 сентября. В расположении армии горели костры, к ним стекались раненые, отбившиеся от частей солдаты. Командиры вели перекличку. В штабе разрабатывали диспозицию ночного наступления, согласно которой предполагалось вернуть центральную Курганную батарею, нанести удар вдоль новой Смоленской дороги на Бородино, переправиться через реку Войну и атаковать Колоцкий монастырь, где были тылы Наполеона.
      Казаки, посланные в разведку, добрались до Шевардинского редута, где находилась палатка Наполеона, и охранявшая ее гвардия дважды кидалась к оружию. Разведка показала, что батарея Раевского, и флеши, и все Бородинское поле оставлены французами, и это еще больше облегчало русской армии наступление.
      В этот момент Кутузов приказал… отходить к Москве. Этому никто не хотел верить. Барклай писал: «В ночь получил я предписание, по коему обеим армиям следовало отступить за Можайск. Я намеревался ехать к князю, дабы упросить его к перемене его повеления, но меня уведомили, что генерал Дохтуров уже выступил, и так мне оставалось только повиноваться с сердцем, стесненным грустью».
      Кутузов остался верен себе. Он приказал произвести расчет войск, и ему донесли о потере 44 тысяч солдат и 23 генералов. Он знал, что Наполеон понес не меньшие потери, но понимал, что новое сражение 8-го даже при успехе русской армии и отступлении Наполеона приведет французскую армию к ее же резервам, а русские, истощив в новом бою все силы, не смогут реализовать победу. Он знал также, что у Наполеона осталась нетронутой его гвардия, и это новое сражение было рискованно для русских.
      Силы воюющих государств ужев ту эпоху были таковы, что одним ударом далеко не всегда решался исход войны; стратегия требовала ряда последовательных сокрушающих ударов. И если первый успех русской стратегии – отход к Бородину – ослабил французов и дал свои результаты, второй успех под Бородином был победой, то нужны были новые мощные удары, чтобы разгромить нашествие. Предстояла еще жестокая борьба.
      Для этого, добившись стратегической победы под Бородином, Кутузов под утро 8 сентября снялся с позиции и в полном порядке отошел. Русский полководец имел все основания писать царю: «Войска Вашего величества сражались с неимоверной храбростью. Батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными силами…» И далее он объясняет царю, что, «когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, я взял намерение отступить…».
      В штабе Наполеона были изумлены – армия Кутузова исчезла. Наполеон ободрился. Он еще не смог сразу начать преследование, потому что войска русского арьергарда оставались на позициях, но Кутузов все-таки ушел.
      Наполеон опять проезжал Бородинским полем, кто-то обратил его внимание на это гигантское кладбище. Он сам знал, что у него выбыли из строя 47 тысяч солдат и 47 генералов, но сегодня он бодро ответил: «До Москвы два дня пути, а в Москве все забудется».
      Наполеон двинул вперед, в авангард кавалерию Мюрата.
      Французы не верили своим глазам. Дорога была пуста. Ни одного человека, ни одной повозки, даже ломаного колеса не оставил Кутузов на пути. Свежие могильные насыпи и кресты говорили, что русская армия отходит спокойно, успевая хоронить своих мертвых бойцов. А в армии этой были десятки тысяч раненых, огромный обоз и неисчислимые потери в конском составе.
      – Что это за армия, которая после такой битвы так образцово отошла? – сказал Мюрату изумленный Ней.
      Мюрат подошел к Можайску и, уверенный, что погонит русских дальше, пригласил Наполеона ночевать в городе.
      Наполеон приехал, и на его глазах авангард Мюрата после упорного боя был отброшен с потерями от Можайска. Наполеон был потрясен. В глубоком раздумье, не обращая внимания на окружающих, он продолжал ехать к Можайску. Кто-то указал ему на опасность. Наполеон долго смотрел на бивачные огни шестидесятитысячной русской армии, прикрывавшей пути к Москве.
      Образцовый отход Кутузова, бой за Можайск окончательно показали, что Бородино не было победой.
      Борьба продолжалась.

ГЛАВА IV