А что же делать? Она живет в писательской колонии, вокруг — одни писатели, а она за целую неделю не создала ни строчки. Сегодня-то ей, конечно, не до работы, и никто бы от нее сегодня работы и не потребовал, но все-таки, если начистоту, хорошо бы разгром выглядел картиннее, полнее, бедственнее, когда нечего и думать садиться за машинку. А так, если бы ей уж очень захотелось, если бы стих напал, — пожалуйста, можно вымести битое стекло, и садись вкалывай, не обращая внимания на рабочего, которого Оуэн пришлет латать сетки на дверях и окнах, вставлять новые стекла и штукатурить на стенах дырки от пуль.

Чтобы чем-то заняться, Рут взяла швабру и совок и стала сметать стекляшки и маленькие сплюснутые кусочки свинца, которым не удалось ни застрять в стене, ни вылететь насквозь в бесконечность. Потом выбросила сломанное растение — вывернула горшок через перила крыльца; другому, которое уцелело, скормила дохлую навозную муху, завалявшуюся среди мусора на подоконнике. И наконец все же присела за письменный стол — но как бы невзначай, на пробу: удобно ли сидится?

Посидела, глядя перед собой сквозь зияющее окно. Потом собрала всю толстую пачку испещренных буквами перечерканных листов, представляющих собой рукопись «Прибоя и слез», и засунула подальше в ящик. В глубине ящика нашлась еще другая рукопись — недописанный старый рассказ, который Рут когда-то собиралась переработать. Назывался он «Два пальца на правой ноге», сюжет тоже позаимствован из газет, она его только развила. В свое время этот случай приобрел известность по всей стране и встряхнул сонную, эгоцентричную публику. Он был известен всем и каждому. В Техасе полуторагодовалая девочка Джессика Макклюр упала в шахту и застряла вниз головой в проеме менее фута диаметром, а через двое с половиной суток в результате совместных героических усилий шахтеров, пожарных, полицейских и проповедников ее удалось спасти ценою потери двух пальчиков на правой ноге. В чем там точно было дело, Рут не разобралась, вроде бы потребовалась ампутация из-за пережатого сосуда, но замысел был изобразить ее уже подростком или лет семнадцати, может быть, даже восемнадцати. Она выросла с памятью о тех страшных днях, превратившись под бременем своей быстротечной, угасшей славы в саморазрушительное, отталкивающее существо — наркоманку, алкоголичку, шлюху. Больше о ней никогда уже не будут писать в газетах и передавать по телевидению, она это знает, вся ее жизнь, начиная с полутора лет, — одна беспрерывная спираль вниз. И что же ее ждет впереди? Она выйдет замуж за татуированного латиноамериканца на пятнадцать лет старше себя, барабанщика из рок-ансамбля, и — но дальше Рут так и не продвинулась. И теперь, перечитывая рукопись, просматривая свои заметки, она ощутила одно глухое отчаяние. Никуда не годный, дрянной замысел. И сама она дрянь. И дрянь весь этот дурацкий мир в духоте и мороси.

Она тяжело поднялась из-за стола и вышла на крыльцо. Было всего часов десять, ну, может, пол-одиннадцатого, хотя из-за этих обложных туч сразу и не разберешь. Интересно, принесет ли Оуэн ей обед? Здесь всякого повидали за многие годы, от нервных срывов и кулачных драк до инфарктов и всевозможных пьяных дебошей — такие уж люди художники, что с них взять? — но ничего подобного им, конечно, видеть не приходилось. Хиро Танака, отчаянный японский разбойник; Ла Дершовиц, его самоотверженная сообщница — или нет, вернее, покровительница; и цветная широкоэкранная массовка под рев механической стереомузыки: нападение грубой толпы! Чтобы расколотили, расстреляли студию, этого еще не бывало. Если не из-за чего другого, то уж за одно это о ней здесь будут помнить, пусть она даже не напишет больше ни слова. Много лет спустя, расположившись у стойки в баре, или отодвигая тарелку после ужина, или сгрудившись за «столом общения» вокруг кого-нибудь вновь прибывшего, вокруг какой-нибудь наивной простушки, они будут изумленно вздергивать брови и переглядываться, не веря своим ушам, а один из их среды, царица улья или царь джунглей, воскликнет: «Неужели вы не слышали о том, как изрешетили пулями студию „Харт Крейн“?!»

Так что обед ей Оуэн, конечно, принесет. Работа есть работа. Мало ли что случилось в «Танатопсисе»; то, что произошло теперь, останется в преданиях, но Септима никогда не допустит нарушения творческого режима, тем более — бесчинства толпы, покушений на убийство, анархии и хулиганства. Другое дело, что обед, принесенный Оуэном, некому будет есть. Рут слишком расстроена, взволнована, даже подавлена и работать сегодня не может. Да и, пожалуй, сейчас уже скоро одиннадцать, наверно, почта пришла. Лучше Рут пойдет не спеша в большой дом, поглядит, нет ли чего-нибудь для нее. Все равно не работается. Какая сегодня может быть работа, после всего. Любому понятно.

И действительно, ей пришло письмо. Даже целых два письма. Она заглянула в свою ячейку на почтовой доске в гардеробе, по привычке скользнув предварительно взглядом по другим отделениям — вон как набито у Лоры, у Ирвинга и даже у Джейн, а у нее, Рут, всегда такая вопиющая и унизительная пустота! Они получают письма от издателей, агентов и редакторов, и высоколобые журналы, и оттиски рецензий, и отклики читателей. А Рут — ничего. (Одно время она даже подумывала насовать потолще бумаги в конверты и отправить на свое имя, но побоялась, что почтовые штемпели ее выдадут, по крайней мере — Оуэну. Почту разбирал он, и любой секрет, любая сплетня делалась в «Танатопсисе» общим достоянием; нравы ну просто как в джунглях! — и если такая вещь станет о ней известна, она уже никогда больше не сможет здесь показаться.)

Рут завидовала Лоре Гробиан — та получала письма от поклонников со всего света. Если Рут оказывалась у почтовой доски одна и никто не видел, она вынимала все ее письма и просматривала адреса на конвертах: какие штампы и экзотические названия, наклейки, марки! Она и Ирвингу тоже завидовала. И этой суке Джейн, хотя даже самой себе не решалась в этом признаться. Джейн, естественно, получала письма от издателей и гранки, а один раз ей даже пришло письмо из «Харперса», на ощупь и на вид подозрительно смахивавшее на уведомление о принятии к публикации какого-нибудь рассказа; не говоря уж об авиаписьмах на голубых бланках из Италии, поступавших по два-три раза на неделе. Сама же Рут, как правило, не получала ничего — и об этом, конечно, все знали. Шутили, должно быть, между собой: мол, кому охота ей писать? Своего издателя у нее нет. Агента тоже нет, нет и таинственного пылкого любовника-венецианца, который вместо адреса отправителя ставит только инициалы: «Ч. из В.»; и вообще она ни с кем не переписывается. Родная мать и та ей не пишет.

И вдруг сегодня — сюрприз!

Она заметила торчащий из ее ячейки коричневый конверт, как только вошла. И сразу догадалась, что в нем: рукопись «Дневного огня, ночного пепла», возвращенная из «Атлантика». «Нью-Йоркер» вернул сразу, но Рут уговорила Ирвинга еще раз употребить свое имя и авторитет в поддержку ее творчества и возлагала на «Атлантик» большие надежды. Там продержали рукопись три недели. И вот пожалуйста, она опять у нее, точно мертвый альбатрос на шее, отказ в большом квадратном конверте. Опять она отвергнута миром! Рут схватила коричневый конверт, и тут на пол упало еще кое-что. Оказалось — открытка, глянцевая и соблазнительная, с изображением солнечного пляжа в Хуан-ле-Пэне. На обороте — шесть строк от Бетси Батлер, знакомой поэтессы из Айовы, печатающейся, пожалуй, даже меньше, чем Рут, и поэтому с ней еще можно по-прежнему поддерживать дружбу. Бетси сидит на пляже. У нее скоро должна выйти поэма в одном журнале, название которого Рут никогда не слышала. И прекрасно. Замечательно. Но там еще был постскриптум: слышала ли Рут новость? Насчет Эллиса Дайсика, который учился с ними в Айове. Его роман продан на аукционе за 250 000, право экранизации купила кинокомпания «Юниверсал», а книга поставлена первым номером в списке «Книги месяца за весенний сезон»; это уж слишком, верно? До скрежета сжав зубы, Рут мрачно вскрыла конверт из «Атлантика». Из конверта, как она и ожидала, выглянула ее слегка потрепанная рукопись. Бумажка с отказом, подписанная неразборчивой каракулей, кратко гласила: «Для нас слишком смачно. Попробуйте какой-нибудь порножурнал».

Остаток дня Рут провела в постели. Зализывала раны; страдала; рассеянно перелистала чешскую книжку, которую с интеллектуальным энтузиазмом рекомендовал Питер Ансерайн, многозначительно затрепетав браминскими ноздрями; и, погруженная в пучину отчаяния, съела целую двухфунтовую коробку шоколадного печенья. Сейчас очень не хватало Сакса, доброго старины Сакса, пылкого ее любовника, у которого в последнее время вся сексуальная энергия сублимировалась в охоте за карликовыми рыбками. В конце концов душевная тоска чуть было не пересилила в ней тяги к обществу и коктейлям. Однако она перебрала в памяти все, что было, начиная со своего публичного позора во внутреннем дворике и разоренной студии и кончая собственной победой во всей этой истории с Хиро, и это ее приободрило. Тут еще найдется чем попользоваться. Да к тому же сегодня день заезда, приедут новенькие, и пропустить такое событие ну просто никак нельзя. Рут полчаса накрашивалась, потом перерыла свой гардероб в поисках чего-нибудь красного. И в час коктейлей спустилась по большой парадной лестнице, как королева на коронацию.

Первой, кого она увидела, оказалась Брай Салливан, она растерянно стояла посреди вестибюля, вся заваленная разномастными чемоданами. Рут была знакома с Брай по Бред-Лофской писательской конференции и относилась к ней всегда с симпатией — за то, как она беспомощно морщит губы и брови, во всех ситуациях оставаясь нескладной, неопытной дурехой, и за то, что, вроде Бетси Батлер, мало печатается и вряд ли когда будет печататься больше, если судить по студийным работам: у нее там действуют одни только человеческие головы без тел да говорящие единороги. И внешность у нее соответствующая: широкий гладкий лоб, крупные кисти рук и легкие волосы, разлетающиеся во все стороны, словно вокруг нее постоянно бушует своя маленькая буря.

— А, Брай! — Рут покровительственно протянула к ней ладони, с величавой грацией сходя по ступеням.

Ответный возглас Брай, начинающийся где-то между лаем и визгом, тут же переходит на высокие частоты, различимые лишь более восприимчивыми биологическими формами, смысл же его можно приблизительно передать словом «Руги!». И вот они уже заключили друг дружку в жаркие объятия — две сестры, разлученные безжалостной судьбой и наконец-то воссоединившиеся. Припали одна к другой, потом отодвинулись на вытянутую руку, чтобы, не разжимая объятий, окинуть друг друга оценивающим взглядом. Брай выглядела прекрасно, как вынуждена была признать Рут. Еще бы ей не прекрасно выглядеть, когда ей всего двадцать шесть лет.

— Ой, я без ума, — восторженно произносит Брай, обводя матово-серыми глазами вестибюль и мельком заглядывая в дверь гостиной, где любители коктейлей бережно склоняются над своими бокалами, и снова обращая взгляд на Рут. — Честное слово. Тут потрясающе шикарно, я даже и не думала…

— Да, — соглашается Рут, как бы принимая ее восторг на свой счет. — Здесь все по высшему разряду. Септима, ну, ты знаешь, мать моего друга Сакса, она содержит дом на уровне, это уж точно. Тут умеют делать все для вашего удобства. Одна кормежка чего стоит! — Рут с пониманием дела сложила в щепоть пальцы.

Брай угостила ее откровенно восторженным взглядом и с чистосердечной радостью призналась, как пролаяла:

— Ой, до чего я рада, что ты здесь! Я ведь думала, что буду здесь единственная… Единственная изо всех…

Единственная — кто? Рут не поняла. Говорящая голова без тела? Или единственная белобрысая дурочка? Или единственная только-только начинающая писательница? Может, в ее словах содержится оскорбительный намек на то, что она ожидала найти здесь только Гробиан, и Ансерайна, и Кляйншмидт, и Таламуса, одних знаменитостей и помазанников Божьих, а оказывается, есть и простолюдины, и Рут — одна из них? Не лучше ее самой? Рут почувствовала, что у нее горят уши.

Брай не договорила, а только проверещала что-то невразумительное и в заключение повторила:

— Ой, Руги, как я рада тебя видеть!

После чего опять последовали обязательные объятия, хоть и чуть менее жаркие, и Рут ввела Брай в бар.

У стойки она представила вновь прибывшую Регине, Сэнди, Айне и Бобу, и каждому из них достался в ответ взгляд, исполненный такого трепета и обожания, словно это и не они вовсе, а Сэлинджер, Невельсон, Уэлти и Эшбери. После этого Брай принялась допекать их вместе и порознь самыми банальными личными вопросами, кончая совершенно запретным: «А над чем вы сейчас работаете?»

Рут только слушала и улыбалась, переглядываясь с ними и время от времени сочувственно пожимая плечами. Она же здесь общепризнанная королева все-таки, во всяком случае, была до выхода на сцену новой претендентки, Джейн Шайи. А где она сейчас, знаменитая Шайи, со своими испанскими волосами и фальшивой улыбкой? Подавилась маринованным трюфелем у себя в апартаментах? Или поехала кататься со своим нордическим рабом? Неважно. Осенив появившуюся среди них Брай собственным высоким покровительством — если Брай приемлема в глазах самой Ла Дершовиц, значит, она приемлема вообще, и точка, — Рут чувствовала себя всемилостивой благодетельницей: пустяки, пустяки, пожалуйста. Мне это ничего не стоит.

Она немного переждала. (— А вы тоже Скорпион? — наседала Брай на Мну, сидя с ней плечом к плечу и смешивая свои разметанные волосы с ее.) А затем взяла ее за локоть и сказала.

— Тебе надо распаковать вещи. Я позову Оуэна. Если только ты не хочешь сперва, — маленькая пауза, невзначай, словно зевок, — познакомиться с Ирвингом Таламусом.

Брай выступала в телевикторинах, заняла второе место в конкурсе «Мисс Америка», выигрывала в лотерею, сорвала один раз банк в Лас-Вегасе. Но вопль изумления и восторга, который она издала в ответ, взвился прямо за пределы слышимости, и Сэнди, Айна и Боб обменялись снисходительными улыбками, словно умиляясь на ребенка или щенка; а панк-скульпторша Регина смотрела исподлобья.

— Правда-правда? — переспросила Брай, когда смогла перевести дух. — Сам Ирвинг Таламус? Он тоже здесь?

Рут подвела ее к креслу, в котором, отвалясь, сидел Ирвинг, держа в руке стакан с двойной порцией водки, а на коленях номер литературного журнала, целиком посвященный его творчеству. Увлекательное чтение. Ирвинг был поглощен и ничего не замечал вокруг из-под мохнатых бровей патриарха и крохотных очочков для чтения, сидящих на самом кончике носа. Он осчастливил девушек улыбкой, и когда Брай кончила выражать восторги (вот-вот описается и будет кататься по полу), Таламус включил на всю катушку свое знаменитое обаяние и угостил их глубоким и подробным анализом достоинств и недостатков, присущих критикам, которые были уполномочены почтить его, Таламуса, на страницах журнала.

Рут взяла для Брай «Калистогу», а себе — виски и сидела от Ирвинга по правую руку, слушая, как он проезжается насчет некоего Мориса Розеншвейга из университета Тафта, вкладывая в свою речь столько изящества, юмора и скромной самоиронии, как будто он действительно все еще писатель с большим будущим. Рут смотрела, слушала и не могла не отдать должное его актерству.

Потом была очередь Клары и Патси, за ними — кое-какая мелкая сошка, встретившаяся в дверях, когда Рут вела Брай в бар. И наконец, Лора Гробиан. Лора, как всегда, сидела одна в дальнем углу, и свет настольной лампы на ее столе отражался в стоящем рядом бокале с хересом. Перед Лорой лежал блокнот, — с блокнотом она никогда не расставалась, с ума сойти! — и она, низко склонив голову, что-то писала.

— Лора, — обратилась к ней Рут ровным дружеским, панибратским тоном, — позволь познакомить тебя с Брай Салливан, новым членом нашей колонии.

Лора подняла на них глаза из-под прославленной черной челки, и Рут прямо вздрогнула. Она выглядела ужасно. Ввалившиеся щеки, затуманенный взгляд, как будто она тайно пьянствовала в одиночку, как будто вела бездомную жизнь, как будто она призрак, восставший из могилы. «Рак, — вспыхнуло слово у Рут в мозгу— неоперабельная опухоль. Два месяца осталось. Три». Но тут Лора улыбнулась и стала прежней — царственной, недоступной, бесплотной красавицей средних лет с жадными очами и потрясающе эффектными скулами. Она протянула руку Брай и сказала:

— Очень рада видеть тебя в наших рядах.

Брай напряглась, развела плечи, сдула волосы с лица. Набиралась духу сказать что-то. Лора недоуменно моргнула, и тут наконец плотину прорвало.

— Для меня такая честь, — запричитала Брай, но не сладила с голосом, он у нее взвился кверху и задрожал от преклонения и восторга. — Ну, то есть у меня нет слов! Правда-правда! Вот, например, трилогия «Свет в окне», я как прочитала ее, так больше ничего читать не могла несколько лет… Я, мне кажется, всю ее наизусть знаю, каждое словечко… И я… я… это просто с ума можно сойти, такая честь, я даже не знаю…

— Вы знаете историю Масады? — вдруг спросила Лора, заглянув в блокнот и снова подняв глаза на Рут и Брай. — Ну, ты-то, Рут, конечно, знаешь?

Масада? О чем это она? Экзаменует, что ли?

— Это где евреи поубивали себя?

— Семьдесят третий год до нашей эры, пятнадцатое апреля. Массовое самоубийство. Я как раз читала об этом. И о Джонстауне. И про японцев на Сайпане и Окинаве. Про Сайпан вы слышали? Женщины и дети прыгали с обрывов, взрезали себе животы, пили бензин и цианид…

Лорин голос звучал ровно, сипловато, обтекая острые края экзотической погибели.

Брай сдула с лица прядь волос, переложила рюмку из одной руки в другую; она явно растерялась. Но и Рут тоже растерялась, странный какой-то разговор, не обычная болтовня за коктейлями, не сплетни, не шуточки, не обсуждение дел издательских, а что-то мрачное, беспросветное. Неудивительно, что Лора всегда сидит одна, и неудивительно, что вид у нее, можно сказать, полуживой.

— Ужас какой-то, — произнесла наконец Рут и переглянулась с Брай.

— Ожидалась высадка американской морской пехоты, и гражданское население оставили на произвол судьбы. А слухи ходили, что для поступления в морскую пехоту надо зарезать собственных родителей. Можете вообразить? Это они так нас себе представляли. Японцы — мирные жители, женщины, дети — бросались с обрыва в море, чтобы только не попасть в лапы таким чудовищам.

Рут молчала. Она нервно отпила глоток от своего второго бурбона — или это был уже третий? К чему Лора клонит?

— Я читала рассказ на эту тему, — объявила Брай, устроившись на подлокотнике кресла против Лоры, — вроде бы люди на самом деле наподобие леммингов. Мне даже кажется, он так и назывался: «Лемминги>>. Ну да, точно, кажется, так.

— Именно. — Лора Гробиан не сводила с них одержимого, даже, пожалуй, сказала бы теперь Рут, чуточку сумасшедшего взора. — Массовая истерия, — нажимая на шипящие, продолжала Лора. — Массовое самоубийство. Женщина становится на краю обрыва, к груди прижат младенец, сбоку — ребенок пяти лет. Слева и справа от нее люди уже прыгают вниз, плача и визжа. Все ее инстинкты восстают, но она сталкивает сначала пятилетнего, и он летит, неокрепшими ручками и ножками цепляясь за воздух, а потом, и сама прыгает за ним следом в пропасть. И все потому, что они считали нас чудовищами.

У Рут был сегодня день, полный переживаний: студия разорена, труды все — псу под хвост, задуманный рассказ никогда не будет написан, а сколько волнений в связи с побегом Хиро и звонком Сакса, не говоря уж о вчерашней сцене во внутреннем дворике, — так что ничего такого она сейчас больше слышать не может, хоть бы и от самой Лоры Гробиан. А как отвязаться? Минута неловкости затянулась, и Рут, не сдержавшись, задала запретный вопрос.

— А ты пишешь эссе? Или новый роман?

Лора ответила не сразу, Руг уже думала, что ее не услышали. Но потом все-таки невнятно, словно бы издалека, прозвучало в ответ:

— Да нет, не то чтобы пишу… Но эта тема меня… я бы сказала… занимает…

Она тут же словно бы опомнилась, пожала плечами и взяла со столп за ножку бокал с хересом.

Вот и удобный момент для того, чтобы уйти. Рут уже размышляла о том, как бы это можно было описать — рок и мрак Лоры Гробиан; вот только хватит ли смелости? — но в это время гул разговоров стих, и все головы повернулись к двери. Появились еще двое новоприбывших. Оба сразу. Вместе.

Рут увидела, как Брай вглядывается, ожидая явления новых небожителей, но вдруг лоб ее наморщился и губы сложились в слова:

— Но ведь это…

— Орландо Сизерс, — кивнула Рут.

Ошибки быть не могло. Рут хотя и не имела прежде случая с ним познакомиться, но видела фотографии. Мужчина лег шестидесяти, чернокожий, с бородкой, передвигающийся в инвалидном кресле. В нем он сидел и сейчас. Во время университетских беспорядков шестидесятых годов он получил увечье, повздорив со студентом, который требовал, чтобы его пропустили на занятия. Это было, помнится, в Нью-Йоркском университете, на лестнице. До несчастного случая Сизерс писал меланхолические белые стихи в блюзово-джазовых ритмах и пламенные полемические статьи, так что его даже сравнивали с Джеймсом Болдуином и Элдриджем Кливером; а с тех пор переключился на секстины и пользующиеся бешеным успехом комедии нравов из жизни аристократов в Верхнем Ист-Сайде.

— И с ним?.. — вопросительно протянула Брай, вся сощурившись до неузнаваемости.

— Миньонетта Тейтельбом. С ней Рут тоже не была знакома, хотя знала от Септимы, что она ожидается вместе с Орландо Сизерсом, — «Говорят, они совершенно неразлучны», — но наслышана о ней, конечно, была. Тейтельбом — Ла Тейтельбом, это само собой — была высоченная, что твой гренадер, шести футов трех дюймов ростом, плоскостопая, плоскогрудая и плоскозадая дама на тридцать лет моложе Сизерса. Выпустила два сборника минималистской прозы, где местом действия служит лесная глушь Кентукки, хотя сама авторша родилась и выросла в Нью-Йорке, на Манхэттене, училась в «Барнарде» и в «Колумбии» и почти всю взрослую жизнь прожила в Европе. По слухам, они познакомились в дансинге в нью-йоркском артистическом квартале Сохо.

Живописная чета медлила у порога, покуда не вскочил Ирвинг Таламус и с оглушительным ревом: «Орландо! Миньонетта!» — бросился их обнимать. Гул голосов возобновился. Брай, ошалев от восторга, сделала несколько лунатических шагов, влекомая к триумвирату обнимающихся львов. Тут Лора Гробиан выбросила руку и ухватила Рут за локоть. Брай это заметила и сразу остановилась. Рут посмотрела на Лору еще без испуга, но с опаской, как бы та снова не затеяла допрашивать ее про Масаду и последние драгоценные минуты в баре не ушли впустую.

— Рут, — произнесла Лора, не сводя с ее лица бездонного взгляда, — увидимся сегодня после ужина?

— Конечно, — бодро ответила Рут, хотя земля у нее под ногами неприятно качнулась. Да, конечно, она с Лорой Гробиан на короткой ноге, это все могли видеть. Но теперь-то что Лоре от нее надо?

Лора смотрела на нее снизу вверх и улыбалась так, будто они только что проделали вдвоем кругосветное путешествие под парусом.

— На вечере Джейн. Джейн Шайи сегодня читает свое. Ты не забыла?

Тут же, услышав имя Джейн, подскочила и Брай.

— Джейн Шайи? — с придыханием повторила она, нависая над ними, словно ей сейчас открылось одно из тайных имен Иеговы. — И она тоже здесь?

Плиты земной коры задрожали и со всей тектонической мощью столкнулись. Рут, теряя равновесие, смогла только кивнуть.

— Ой, Руги! — Брай перевела безумный взгляд с Рут на Лору и обратно, — ты с ней знакома?

Огромное, первозданное, бездонное, неодолимое, родина гремучих змей, ядовитых щитомордников и пиявок, мать растительности, отец комаров и душа ила, Окефенокское болото — всем болотам болото, великая топь легенд, народной памяти и Голливуда. Оно дает начало двум рекам, Сент-Мэрис и Сувонни, и покрывает в общей сложности добрых четыреста тридцать тысяч акров густейших, беспросветных зеленых зарослей. Четыреста тридцать тысяч акров жалящих, зудящих, кровососущих насекомых, непролазных камышей, кипарисов, туи, пальметто, карибской сосны и торфа, гнили, слизи, грязи, жижи. Здесь все киснет, гниет, размокает, разлагается. Здесь водится двести двадцать пять видов пернатых, сорок три вида млекопитающих, пятьдесят восемь — рептилий, тридцать два — земноводных и тридцать четыре — рыб, и у всех — когти, клешни, клювы, зубы, жала и клыки, не говоря о несметных тучах комаров, оводов и мошек, клещей, глистов и инфузорий, существующих только для того, чтобы умножать горечь жизни. Есть тут аллигаторы, медведи, пумы, рыси и окуни-пираты, черепахи каймановые и обыкновенные, опоссумы, еноты и сарганы. Все они едят друг друга, писают и какают на деревьях, в тине, и на песке, и на плавучих торфяных островках, истекают слизью, откладывают яйца, чешутся, воняют, нюхают себя, гогочут, гудят, верещат каждую минуту весь день и всю ночь напролет, и гомон стоит словно в каком-то адском зоопарке.

«Осушим болота» — было провозглашено в эпоху, когда надежды возлагали на технику. Попробовали. В 1889 капитан Гарри Джексон, человек идеи, основал компанию «Канал Сувонни» с тем, чтобы провести дренажные работы и откачать из болот воду вместе с пиявками, аллигаторами, змеями, черепахами, лягушками и усатыми сомами и отдать вновь образованную плодородную сушу под сельское хозяйство. Он собрал кое-какие средства, ввез полдюжины исполинских дренажных паровых агрегатов, способных рыть канавы в сорок пять футов шириной и шесть футов глубиной со скоростью сорок четыре фута в сутки. Построил лесопилку, чтобы поставлять дрова для паровых агрегатов, а также на продажу, и приступил к круглосуточным дренажным работам. Но чем больше они рыли, тем больше набиралось воды. Однако капитан Джексон не отступался и продолжал прокладывать канавы со скоростью три мили в год. Да только беда в том, что по всем расчетам, чтобы эффективно осушить Окефенокские болота, требовалось триста миль дренажных канав, а даже человек идеи и тот едва ли мог бы дожить до ста сорока лет. Капитан Гарри Джексон не дожил. Он скончался в 1895 году, оставив небольшую ранку в боку непобедимого болота, и эта ранка наполнилась водой, словно кровью. Агрегаты проржавели и затонули, лесопилка развалилась. И листья, лианы и молодые деревца сомкнулись над бывшим местом работ.

Но если не удалось ликвидировать топи Окефеноки, можно, по крайней мере, их использовать. И появилась компания по лесодобыче. Через все болото прямо до девственных кипарисовых рощ протянули на высоких опорах железнодорожную линию длиной в двести миль, на острове Билли построили поселок с отелем, универсальным магазином и телефонной подстанцией, осуществлявшей связь с внешним миром. С 1909 по 1927 год над болотами стоял оглушительный вой многих пил. Однако свели кипарисовые рощи — и исчезли лесопромышленники. Железнодорожные составы возвратились в лоно цивилизации, опоры обрушились, отель, магазин и даже телефонная линия исчезли, будто цирковые декорации или мираж, и через десять лет ничто уже на напоминало о том, что на острове Билли когда-то был поселок, только ржавые остовы никому не нужных машин прятались в высокой траве. В 1937 году федеральное правительство приняло единственно разумное решение — объявило болото заповедником дикой природы и в ходе его организации извело всех бродяг, браконьеров, охотников за аллигаторами и самогонщиков, а также последних доживавших здесь диких индейцев заодно с беглецами от цивилизации, нашедшими пристанище на этом краю земли. И Окефеноки стало убежищем для любой мельчайшей твари, которая плавает, летает или пресмыкается на брюхе, но перестало давать приют потравщикам и нарушителям законов. Уровень воды поднялся, деревья заматерели, камыши и болотные травы разрослись, в тине резвились и размножались аллигаторы, и вечная, непобедимая первобытная жизнь восторжествовала.

Ничего этого Хиро, разумеется, не знал. Он знал только багажник «мерседеса», знал свои ободранные лодыжки, и затекшие суставы, и тошноту; да под конец сообразил, что невидимый водитель, крутящий баранку то так, то эдак, будто пьяный, и есть не кто иной, как сакмаслоед поганый, сам длинноносый, его злой рок и соперник в любви, здоровенный, волосатый бойфу-ренд Рут… — и думал только о миге освобождения.

О, как он ждал этого мига при каждом повороте, каждом заносе, каждом подскоке автомобиля, при каждом зигзаге и визге колес и всю долгую знойную ночь в мотеле — да, это был мотель: слышно было, как подъезжают и отъезжают машины, хлопают дверцы, переговариваются люди. Когда все затихло, он попытался проломить стенку багажника и проникнуть в салон, но было слишком тесно, не развернешься, да и стенка не поддавалась — прочная, немцы мастерили на совесть. И он лежал, терпя боль, стараясь растереть схваченные судорогой мышцы и настойчиво, сосредоточенно вдыхая и выдыхая душный воздух, — он ждал, как самурай, как Дзете, как Мисима, как японец, ждал мгновенья, когда ключ войдет в замок.

Миг настал, и Хиро был готов. Усталый, истерзанный, изголодавшийся по воздуху и свету, кипящий медленной, неутолимой яростью за все свои обиды и страдания, за наглый обман с Городом Братской Любви и утрату Рут, он был готов, готов ко всему. Но когда наконец ключ повернулся в замке и крышка багажника поднялась, словно крышка гроба, взрыв света ослепил его, и он замешкался. Загородившись ладонью от света и сощурившись, взглянул он в нависшее над ним лицо, знакомое, недоумевающее, потрясенное лицо бойфуренда. Но этого было достаточно. Остальное делается механически, как работает двигатель, обеспечивающий биение сердца, и накачивается кровь в сосуды.

Он выпрыгнул, воспользовавшись замешательством противника. Но пустить в ход приемы карате, старательно выученные по чертежам в журнале о боевых искусствах, вцепиться, подсечь ногой, ткнуть пальцем в глаз — ничего этого не понадобилось: бойфуренд с перепугу шлепнулся на спину, глаза выпучил — взгляд человека беспомощного и страдающего запорами. Ну и прекрасно. Отлично. Хиро, было занявший воинственную стойку — пригнувшись, колени полусогнуты, — выпрямился, быстро осмотрелся. И вот тут-то, словно пощечина, пришло еще одно неожиданное открытие: оказывается, кругом, куда ни глянь — только вода, топь, лианы и кустарники, бескрайняя, зловонная, дикая Америка, будь она проклята.