Иенсен покачал головой и сел.
— Ах, я совсем забыла представить вам свою гостью, это одна из моих любимых сотрудниц, одна из тех, кто встал к штурвалу, когда я сошла на берег.
Брюнетка взглянула на Иенсена беглым равнодушным взглядом, после чего послала хозяйке вежливую подобострастную улыбку. Та опустилась на диван, склонила голову набок и заморгала, как маленькая девочка. Потом вдруг спросила деловито и сухо.
— Итак, чем могу служить?
Иенсен достал блокнот и ручку.
— Когда вы ушли с работы?
— Под Новый год. Только, умоляю, не говорите «работа». Журналистика это призвание, не меньше чем профессия врача и священника. Ни на одну минуту ты не должен упускать из виду, что все читатели — твои собратья, почти твои духовные пациенты. Ты вживаешься в ритм своего журнала, ты думаешь только о своих читателях, ты отдаешь им себя без остатка, целиком.
Гостья внимательно разглядывала свои туфли, закусив губу. Углы рта у нее подергивались, словно она удерживала крик или смех.
— А почему вы ушли?
— Я ушла из издательства, поскольку считала, что моя карьера уже достигла своего апогея. Я осуществила все, к чему стремилась, — двадцать лет я вела свой журнал от победы к победе. Не будет преувеличением сказать, что я создала этот журнал своими руками. Когда я пришла туда, он не имел никакого веса, ну решительно никакого. В самый короткий срок он — под моим руководством — стал одним из крупнейших женских журналов у нас в стране, а еще через незначительное время вообще крупнейшим. И является таким до настоящей минуты.
Она бросила на брюнетку торопливый взгляд и ехидно продолжала:
— Вы спросите, как я этого достигла? Отвечу: труд, труд и полнейшее самоотречение. Надо жить во имя стоящей перед тобой задачи, надо мыслить иллюстрациями и полосами, надо чутко прислушиваться к голосу читателей для того… — она задумалась, — для того, чтобы удовлетворить их законное стремление позолотить будни красивыми грезами, идеалами, поэзией.
Она пригубила рюмку хереса и ледяным тоном продолжала:
— Чтобы совершить все это, надо обладать тем, что мы называем чутьем. И в отношениях к своим сотрудникам надо проявлять то же самое чутье. Увы! Лишь немногие наделены этим даром. Порой приходится не щадить себя, чтобы как можно больше дать другим.
Она закрыла глаза, и голос ее зажурчал:
— И все это ради одной цели: журнал и его читатели.
— Ради двух, — поправил Иенсен.
Брюнетка глянула на него — быстро, испуганно. Хозяйка не реагировала.
— А вы знаете, как я сделалась главным редактором?
— Нет.
Очередная смена интонаций, теперь ее голос стал мечтательным.
— Это похоже на сказку, я вижу это перед собой как новеллу в иллюстрациях — из действительности. Слушайте, как все вышло…
Лицо и голос снова меняются:
— Я родилась в простой семье и не стыжусь этого. — Теперь голос агрессивный, уголки рта опущены, а нос, напротив, задран.
— Слушаю вас.
Быстрый, испытующий взгляд на посетителя, и — деловитым голосом:
— Шеф концерна — гений. Ничуть не меньше. Великий человек, куда выше, чем Демократ.
— Демократ?
Она, хихикая, покачала головой:
— Ах, я вечно путаю имена. Разумеется, я имела в виду кого-то другого. Всех не упомнишь.
Иенсен кивнул.
— Шеф принял меня сразу, хотя я занимала до того очень скромный пост, и передал мне журнал. Это была неслыханная смелость. Вообразите: молоденькая, неопытная девочка — и вдруг редактор большого журнала. Но во мне оказались именно те свежие соки, которые и нужно было туда влить. За три месяца я сумела изменить лицо редакции, я разогнала бездельников. За полгода он стал любимым чтением всех женщин. И остается таковым до сих пор.
Еще раз переменив голос, она обратилась к брюнетке:
— Не забывайте, что и восемь полос гороскопов, и киноновеллы в иллюстрациях, и рассказы из жизни матерей великих людей — все это ввела я. И что именно благодаря этим нововведениям вы процветаете. Да, еще изображения домашних животных в четыре краски.
Она слабо взмахнула рукой, ослепляя посетителя блеском своих колец, и продолжала скромно:
— Я говорю это не для того, чтобы напроситься на комплимент или похвалу. Достаточной наградой мне были письма, согревающие сердце письма от благодарных читательниц, сотни тысяч писем. — Она смолкла ненадолго, все так же простирая руку вперед и склонив голову к плечу, словно засмотрелась в туманную даль.
— Не спрашивайте меня, как мне удалось этого достичь, — заговорила она, стыдливо потупясь. — Такое просто чувствуешь, но чувствуешь с уверенностью, как знаешь, к примеру, что любая женщина мечтает хоть раз в жизни поймать чей-нибудь взгляд, полный страстного желания…
У брюнетки вырвался какой-то придушенный, булькающий звук.
Хозяйка вся подобралась и взглянула на нее с откровенной ненавистью.
— Конечно, так было только в наше время, — сказала она отрывисто и презрительно, — когда у нас, женщин, был еще огонек под бельем.
Лицо у нее вдруг обмякло, и целая сеть морщин наметилась вокруг глаз и рта. Со злости она даже начала грызть ноготь, длинный острый ноготь, покрытый перламутром.
— Когда вы ушли, вам вручили диплом?
— Да, конечно. Удивительной красоты. — Опять вернулась на лицо усмешка шаловливого подростка и заиграли глаза. — Хотите посмотреть?
— Да.
Она грациозно встала и покачивая бедрами, вышла из комнаты. Брюнетка в совершенном ужасе поглядела на Иенсена. Хозяйка вернулась, прижимая документ к груди.
— Вы только подумайте: все сколько-нибудь значительные личности поставили здесь свои подписи. Даже одна принцесса.
Она развернула диплом. Пустая левая сторона была вся испещрена подписями.
— Мне думается, это был самый дорогой подарок из сотен полученных мной подарков. Со всех концов страны, хотите посмотреть?
— Спасибо, это не требуется, — сказал Иенсен.
Она растерянно улыбнулась.
— Скажите тогда, почему вы, полицейский комиссар, приходите ко мне и выспрашиваете меня?
— Я не уполномочен обсуждать этот вопрос, — ответил Иенсен.
Целая серия разнообразнейших выражений сменилась за секунду на ее лице. Потом она всплеснула руками, беспомощно, совсем по-бабьи, и покорно сказала:
— Ну что ж, тогда я подчиняюсь…
Они вышли вместе с брюнеткой. Едва лифт тронулся, спутница Иенсена всхлипнула и сказала:
— Не верьте ни единому слову. Она все врет, она страшная женщина, она просто чудовище. Про нее рассказывают такие ужасы.
— Да?
— Она ходячее воплощение гнусности и любопытства. Она до сих пор держит в руках все нити, хотя из издательства ее удалось выжить. А теперь она заставляет меня шпионить. Каждую среду и субботу я должна являться к ней и приносить подробный отчет. Ей надо быть в курсе.
— Зачем же вы соглашаетесь?
— Неужели непонятно? Да стоит ей захотеть — она прищелкнет меня за десять минут, как вошь. Она издевается надо мной. О, господи…
Иенсен ничего не ответил. Когда они спустились вниз, Иенсен снял фуражку и распахнул перед ней двери лифта. Молодая женщина боязливо глянула на него и выбежала на улицу.
Движение за это время стало заметно меньше. Была суббота. Часы показывали без пяти четыре. В правом подреберье опять заныло…
20
Иенсен выключил зажигание, но не вышел из машины, и открытый блокнот по-прежнему лежал на баранке. Только что Иенсен сделал следующую запись: «№ 4. Художественный директор. 20 лет. Не замужем. Ушла по собственному желанию».
Номер четыре тоже была женщина.
Дом, где она жила, был расположен на другой стороне улицы. Не очень новый, но вполне ухоженный дом. Квартира ее оказалась внизу, не пришлось подниматься. Иенсен позвонил. Безрезультатно. Позвонил еще несколько раз, потом дал один резкий продолжительный звонок и даже подергал ручку. Заперто. Из-за двери не доносилось ни звука. Он постоял немного в молчании. Тем временем за дверью зазвонил телефон. Тогда Иенсен вернулся в машину, открыл блокнот, пропустил в нем пять чистых страниц и на шестой написал: «№ 5. Журналист. Холост. 52 года. Срок службы истек в соответствии с контрактом».
На сей раз ему повезло: нужная улица находилась в этом же районе, всего через каких-нибудь пять кварталов.
И дом очень напоминал тот, в котором Иенсен побывал десять минут назад: длинное, желтое пятиэтажное здание, стоящее под углом к улице. Весь район был застроен точно такими же панельными домами.
На дверях висела дощечка с именем владельца. Имя было составлено из газетных букв. Часть букв стерлась, некоторые отклеились, и прочесть имя было нелегко. Звонок работал, и в квартире за закрытой дверью кто-то возился, но открыли дверь только через несколько минут.
Открывший казался старше своих лет и, судя по всему, совершенно за собой не следил: всклокоченные длинные волосы и густая седая щетина на лице. На нем была грязная кремовая рубашка, спустившиеся брюки и стоптанные черные ботинки. Иенсен нахмурил брови. По нынешним временам плохо одетые люди стали музейной редкостью.
— Я Иенсен, комиссар шестнадцатого участка, я веду следствие по делу, касающемуся вашей прежней должности и места работы.
Значок он показывать не стал.
— Предъявите документы, — немедленно отозвался хозяин, и Иенсен показал ему свой эмалированный жетончик.
— Входите, — сказал хозяин. Он держался очень уверенно, чтобы не сказать заносчиво.
Беспорядок в квартире производил прямо-таки сокрушительное впечатление. На полу валялись бумаги, газеты, книги, гнилые апельсины, набитые доверху пакеты для мусора, грязное белье и немытая посуда. Меблировку составляли несколько деревянных стульев, два полуживых кресла, один колченогий стол и диван с неубранной постелью. На столе все было сдвинуто к одному краю, вероятно, чтобы освободить место для пишущей машинки и объемистой рукописи. Поверх всего лежал толстый слой пыли. Воздух в комнате был затхлый и с явной примесью спирта. Хозяин освободил и вторую часть стола с помощью свернутой в трубку газеты. Обрывки бумаги, какая-то домашняя утварь и очистки шлепнулись на пол.
— Садитесь! — Он придвинул Иенсену стул.
— Вы пьяны, — сказал Иенсен.
— Нет, не пьян, а под хмельком. Я ни разу в жизни не был пьян, а под хмельком я почти всегда. Но между первым и вторым имеется существенная разница.
Иенсен сел. Небритый хозяин наклонился к нему,
— А вы наблюдательны, иначе бы вы ни за что этого не заметили. Большинство не замечают.
— Когда вы ушли оттуда?
— Два месяца назад. А почему вы спрашиваете?
Иенсен положил блокнот на стол и начал его перелистывать. Когда он дошел до той страницы, где был записан номер третий, хозяин заглянул через его плечо:
— Ого, я очутился в изысканном обществе, — сказал он.
Иенсен молча перелистывал блокнот.
— Меня удивляет, что вы побывали у этой ведьмы и сохранили рассудок, — сказал хозяин и обошел вокруг стола. — Вы у нее были дома? Вот уж ни за что бы не рискнул!
— Вы ее знаете?
— Ну еще бы. Я уже работал в журнале, когда она пришла. Ее назначили главным редактором. И я усидел на месте в течение года.
— Усидели?
— Ну, я был тогда сильней и моложе.
Он сел на диван, запустил правую руку под груду грязных одеял, простынь и подушек и достал бутылку.
— Раз вы все равно догадались, дальнейшее не играет никакой роли. Кроме того, как уже говорилось, я не пьянею. Я только становлюсь более решительным.
Иенсен не сводил с него глаз.
Хозяин глотнул из бутылки, отставил ее и спросил:
— А чего вам, собственно говоря, нужно?
— Некоторые сведения.
— О чем?
Иенсен не ответил.
— Если вы желаете получить некоторые сведения об этой старой стерве, вам повезло. Мало кто знает ее лучше, чем я. Я мог бы написать ее биографию.
Хозяин умолк, но, видимо, не потому, что ждал ответа. Он, прищурясь, взглянул на посетителя, потом обратил взгляд к окну, мутному от грязи. Несмотря на опьянение, взгляд у него был цепкий и внимательный.
— А вы знаете, как она сделалась главным редактором крупнейшего журнала в стране?
Иенсен промолчал.
— Жаль. — задумчиво пробормотал хозяин. — Очень жаль, что об этом почти никто не знает. А ведь ее вступление в должность представляет собой переломный момент в истории печати.
Наступила тишина. Иенсен без тени любопытства смотрел на хозяина и крутил между пальцами авторучку.
— Вы знаете, кем она работала, прежде чем податься в главные редакторы?
Хозяин гаденько захихикал.
— Уборщицей. А вы знаете, где она убирала?
Иенсен изобразил маленькую пятиконечную звездочку на чистой странице блокнота.
— В святая святых. На этаже, где помещается дирекция концерна. Как она туда прорвалась, я вам не скажу, но, уж конечно, не по воле случая.
Он нагнулся, поднял бутылку.
— Она могла и не такое устроить. Понимаете, она была соблазнительна, до чертиков соблазнительна. Так думал каждый, пока не знакомился с ней.
Он сделал глоток.
— В то время уборка производилась после рабочего дня. Уборщицы приходили к шести. Все, кроме нее. Они приходила на час раньше, когда шеф, как правило, сидел у себя в кабинете. Шеф обычно отпускал секретаршу в пять часов, чтобы оставшийся час без помех заняться чем-то другим. Не знаю, чем именно. Но могу догадаться, — добавил он и поглядел в окно.
Уже смеркалось. Иенсен посмотрел на часы. Четверть седьмого.
— Точно в четверть шестого она открывала дверь его кабинета, заглядывала туда, говорила: «Ах, простите» — и снова закрывала дверь. Когда он уходил домой или просто шел в туалет или еще куда-нибудь, он всякий раз успевал заметить, как она скрывается за углом коридора.
Иенсен раскрыл было рот, хотел что-то сказать, но тут же передумал.
— Особенно соблазнительной казалась она со спины. Я хорошо помню, как она выглядела. Она носила голубую юбку, белую косынку, белые туфли на деревянной подметке — только на босу ногу. Должно быть, она кое-что пронюхала. Помнится, про шефа ходили разговоры, что он не может равнодушно видеть подколенные ямки ни у одной женщины.
Хозяин встал, подошел, волоча ноги, к выключателю и зажег свет.
— С тех пор как шеф начал повсюду натыкаться на нее, дело двинулось вперед семимильными шагами. Он у нас славился по этой части. Говорили также, что он любит знакомиться по всем правилам. Вот пижон, верно? И знаете, что было дальше?
Лампочка под потолком была окутана толстым слоем пыли и светила сквозь него робко и неверно.
— Она ему толком не отвечала. Пробормочет что-то смиренное и невразумительное и уставится на него глазами лани. И так все время.
Иенсен добавил к первой вторую звездочку. Шестиконечную.
— После этого она накрепко засела у него в голове. Он рыл землю носом. Он пытался выяснить ее адрес. Не вышло. Черт ее знает, где она обитала в ту пору. Говорили даже, что он посылал людей выследить ее, но она ускользала от них. Потом она начала приходить на пятнадцать минут позже срока. А он все сидел. Она приходила с каждым днем позже и позже, а он по-прежнему сидел у себя в кабинете и делал вид, будто чем-то занят. И вот как-то раз…
Он умолк. Иенсен терпеливо ждал полминуты. Потом он поднял глаза и без всякого выражения посмотрел на рассказчика.
— Можете себе представить, что шеф совершенно ошалел. Однажды она вообще заявилась в половине девятого, когда остальные уборщицы давно ушли. В кабинете у него было темно, но она прекрасно знала, что он еще здесь, потому что видела на вешалке его пальто. И вот она начала расхаживать по коридору, грохоча деревянными подметками, а потом вдруг взяла свое ведро, вошла к нему и захлопнула за собой дверь.
Он рассмеялся громко и с клекотом.
— Чего бы-ло! — сказал он. — Шеф стоял, притаившись за дверью, в одной рубашке, он взвыл и как набросится на нее; содрал с нее платье, опрокинул ведро, повалил ее на пол. Она, конечно, отбивалась, и вопила, и…
Рассказчик перебил себя на полуслове и поглядел на слушателя с нескрываемым торжеством.
— …и как по-вашему, чем это все кончилось?
Иенсен упорно созерцал какой-то предмет на полу, и определить, слушает ли он, было затруднительно.
— В эту секунду ночной вахтер, в форме, конечно, и со связкой ключей на животе, распахнул дверь и посветил своим фонарем. Когда он увидел такую картину, он до смерти напугался, быстро захлопнул дверь и давай бог ноги. А шеф припустил за ним. Вахтер — в лифт, а шеф за ним — успел вскочить, прежде чем закрылись двери. Он думал, что вахтер поднимет страшный шум, а бедняга просто до смерти перепугался и решил, что его прогонят с работы. Уж конечно, она все наперед рассчитала и знала с точностью до секунды, когда вахтер делает обход и засекает время на контрольных часах.
Рассказчик прямо забулькал от подавляемого смеха и самозабвенно запустил руки в сбитые простыни.
— Итак, вообразите: шеф концерна садится в лифт в одной нижней рубашке, а вместе с ним едет окаменевший от страха вахтер в полной форме, даже при головном уборе, с фонарем, дубинкой и большой связкой ключей. Ну, доехали они почти до бумажного склада, тут кто-то из них спохватился, остановил лифт, нажал другую кнопку, и они снова поехали вверх. Но пока они добрались доверху, вахтер успел из вахтера превратиться в коменданта здания, несмотря на то что за все время не издал ни звука.
Рассказчик умолк. Огонь в его глазах погас, он сразу сник.
— Прежний комендант получил отставку за неумение подбирать кадры.
Потом начались переговоры, и уж тут она разыграла все как по нотам, потому что ровно через неделю мы узнали из приказа по редакции, что наш главный редактор отстранен от должности, а еще через пятнадцать минут в редакцию заявилась она, и тут пошла такая свистопляска…
Рассказчик вдруг спохватился, что у него есть бутылка, и отхлебнул из нее.
— Понимаете, журнал у нас был неплохой, но расходился он плохо. Хотя мы писали исключительно о принцессах и о том, как наилучшим образом печь пряники, для широких читательских кругов он был все-таки чересчур сложен, и шел даже разговор о том, чтобы прикрыть его. Но тут…
Он испытующе поглядел на Иенсена, чтобы установить лучший контакт с аудиторией, но поймать его взгляд так и не сумел.
— Она учинила форменный погром. Практически она разогнала почти всех сотрудников и набрала на их место самых феноменальных идиотов. Ответственным секретарем редакции она назначила одну парикмахершу, которая даже не подозревала о том, что на свете существует точка с запятой. Когда ей первый раз попалась на глаза пишущая машинка, она зашла ко мне спросить, что это такое, а я так дрожал за свое место, что не смел даже огрызнуться. Помнится, я ответил, что, должно быть, мы имеем дело с очередной выдумкой всяких там интеллигентов.
Он задвигал беззубыми челюстями.
— Эта гадина ненавидела все причастное к интеллигентности, а с ее точки зрения интеллигентностью считалось решительно все начиная с умения связно излагать свои мысли на бумаге. Я смог усидеть единственно потому, что «вел себя не так, как другие, — не умничал». И потому, что взвешивал каждое свое слово. Я помню, как один репортер из новеньких сдуру рассказал ей историю о другом главном редакторе, нарочно, чтобы выслужиться. История была подлинная и до чертиков смешная. Вот послушайте: какой-то сотрудник идеологического отдела явился к редактору отдела культуры в одном из крупнейших журналов и сказал, что Август Стриндберг — мировой писатель и что картину «Фрекен Юлия» можно, без сомнения, напечатать в иллюстрациях, если предварительно слегка переработать ее, убрать из нее классовые различия и другие непонятные места. Редактор глубокомысленно нахмурился, а затем переспросил: «Как, ты говоришь, его зовут?» А идеолог ему и отвечает: «Август Стриндберг, будто сам не знаешь». И тогда редактор сказал: «Не возражаю. Скажи ему, чтобы он забежал завтра в «Гранд-отель» часиков около двенадцати. Мы с ним позавтракаем и перетолкуем насчет гонорара». Ну, репортер, стало быть, все это ей и рассказал. А она смерила его ледяным взором и говорит: «Не нахожу в этом ничего смешного». И спустя два часа он уже собирал свои манатки.
Рассказчик опять захихикал себе под нос. Иенсен поднял глаза и без выражения посмотрел на него.
— Сейчас начнется самое пикантное. Эта ведьма благодаря своей уникальной глупости сумела вдвое увеличить тираж за полгода. Журнал заполонили фотографии собак, и детей, и кошек, и цветов, и гороскопы, и френология, и как надо гадать на кофейной гуще, и как поливать герань, и ни одной запятой не было там, где положено, а народ его покупал. То малое, что именовалось текстом, было так ничтожно и так наивно! Оно вполне могло выдержать конкуренцию с тем, что пишется сегодня. Мне, черт меня подери, не разрешали написать слово «локомотив», не объяснив, что это, мол, такой аппарат на колесах, он ходит по рельсам и тянет за собой вагоны. А для нашего шефа это была великая и знаменательная победа. Все в один голос превозносили его беспримерную дерзость и дар предвидения и утверждали, что этот маневр произвел революцию в журнальном деле и заложил основы современной журналистики.
Он еще раз приложился к бутылке.
— Все складывалось блестяще. Только одна ложка дегтя портила бочку меду — наш вахтер. Он так загордился своей новой должностью, что не мог утаить, как она ему досталась. Но скоро этому пришел конец. Через полгода он погиб, вылезая из кабины непрерывного лифта. Кабина застряла, не достигнув этажа, а когда он начал вылезать из нее, снова тронулась. И его просто-напросто разрезало пополам. Поскольку все знали, как он глуп, проще всего было предположить, что это произошло по его собственной вине.
Рассказчик прижал ладонь к губам и долго, натужно кашлял. Когда кашель улегся, он продолжал:
— А она свирепствовала дальше. Она пообтесалась, и претензии у нее с каждым годом становились все безудержнее. Журнал был забит фасонами каких-то немыслимых платьев. Ходили слухи, что она получает взятки от фабрикантов. Наконец ее удалось спровадить, но за большую цену. Шефу пришлось выложить четверть миллиона наличными, чтобы она согласилась раньше срока уйти на покой — с полной пенсией.
— А почему ушли вы?
— Какое это имеет отношение к делу?
— Почему ушли вы?
Бутылка была пуста. Хозяин передернул плечами и возбужденно объяснил:
— Меня устранили. Без разговоров. И не выплатили ни единого эре в награду за все эти годы.
— По какой причине?
— Просто хотели избавиться от меня. Должно быть, мне не хватало внешней импозантности. Я не мог достойно представлять издательство. А кроме того, я исписался и не мог выжать из себя ни одной строчки, самой дурацкой. Так кончаем мы все.
— Это и послужило официальным поводом?
— Нет.
— Что же послужило официальным поводом?
— Я выпивал прямо в редакции.
— И вы сразу же ушли?
— Да. То есть формально меня не уволили. Мой контракт был составлен так, что давал им возможность в любое время выставить меня за дверь.
— Вы протестовали?
— Нет.
— Почему?
— Бессмысленно. Им посчастливилось подобрать такого директора по кадрам, который раньше возглавлял профсоюз журналистов и до сих пор заправляет там по своему усмотрению. Он знает все ходы и выходы. Ни один простой смертный не может с ним тягаться. Захочешь пожаловаться, к нему же и попадешь. Как он решит, так оно и будет. Хитро придумано, но так обстоит дело повсюду. Их юрисконсульты по налогам одновременно состоят на жалованье в министерстве финансов. И если раз в пять лет раздается какая-нибудь критика по адресу еженедельников, можете не сомневаться, что они сами сочинили ее для своих же ежедневных выпусков. Но так обстоит дело повсюду.
— И от этого вы ожесточились?
— Не думаю. Это время уже миновало. Кто в наши дни способен ожесточиться?
— Вы получили диплом, когда уходили?
— Не исключено. Внешне там комар носу не подточит. Директор по кадрам знает толк в таких делах. Он улыбается и протягивает вам сигару одной рукой, а другой хватает вас за глотку. Вообще-то он похож на жабу.
Хозяин уже явно не мог сосредоточиться.
— Вы получили диплом или нет?
— Какое это имеет отношение к делу?
— Вы получили диплом или нет?
— Может, и получил.
— Вы сохранили его?
— Не знаю.
— Покажите.
— Не могу и не хочу.
— Он здесь?
— Не знаю. Даже если и здесь, мне его не найти. А вы сами могли бы здесь что-нибудь найти?
Иенсен огляделся, потом захлопнул блокнот и встал.
— До свиданья.
— Но вы мне так и не сказали, зачем вы приходили.
Иенсен не ответил. Он надел фуражку и вышел из комнаты. Хозяин продолжал сидеть среди грязных простынь. Он казался серым и поношенным, и взгляд у него был сонный-сонный.
Иенсен включил радиотелефон, вызвал полицейский автобус и указал адрес.
— Злоупотребление алкогольными напитками на дому. Доставьте его в шестнадцатый участок. И поживей.
На другой стороне улицы Иенсен увидел телефон-автомат, зашел в кабину и позвонил начальнику патруля.
— Домашний обыск. Срочно. Что нужно искать, вам известно.
— Да, комиссар.
— Затем идите в участок и ждите. Его не выпускайте впредь до получения дальнейших распоряжений.
— Под каким предлогом?
— Под каким хотите.
— Понял.
Иенсен вернулся к машине. Едва он отъехал на каких-нибудь пятьдесят метров, ему встретился полицейский автобус.
21
Сквозь почтовую щель пробивался слабый свет. Иенсен достал блокнот и еще раз пробежал глазами свои заметки: «№ 4. Художественный директор. 20 лет. Не замужем. Ушла по собственному желанию». Потом он спрятал блокнот в карман, достал значок и нажал кнопку звонка.
— Кто здесь?
— Полиция!
— Будет заливать! Я ведь уже сказала раз и навсегда, что это вам не поможет. Я не хочу.
— Откройте!
— Убирайтесь отсюда! Оставьте меня, ради бога, в покое. И передайте ему, что я не хочу.
Иенсен дважды ударил в дверь кулаком.
— Полиция! Откройте!
Двери распахнулись. Она смерила его недоверчивым взглядом.
— Нет, — сказала она. — Нет, это уже заходит слишком далеко.
Иенсен шагнул через порог и показал ей свой жетон.
— Я Иенсен, комиссар шестнадцатого участка. Я веду следствие по делу, касающемуся вашей прежней должности и прежнего места работы.
Она вытаращила глаза на эмалированный значок и попятилась назад.
Она была совсем молоденькая, черноволосая, с серыми глазами чуть навыкате и упрямым подбородком, а одета в клетчатую рубашку навыпуск, брюки цвета хаки и резиновые сапоги. И еще она была длинноногая, с очень тонкой талией и крутыми бедрами. Когда она сделала шаг, сразу стало заметно, что под рубашкой у нее ничего не надето. Коротко остриженные волосы были не расчесаны, и косметики она явно не употребляла.
Чем-то она напоминала женщин на старинных картинах.
Трудно было определить выражение ее глаз. В них одинаково читались злость и страх, отчаяние и решимость.
Брюки у нее были измазаны краской, в руках она держала кисть. На полу среди комнаты лежали разостланные газеты, на газетах стояла качалка, явно предназначенная для окраски.
Иенсен обвел комнату глазами. Остальная мебель тоже выглядела так, словно ее подобрали на свалке, чтобы потом раскрасить в радостные цвета.
— Оказывается, вы говорили правду, — сказала она. — С него сталось натравить на меня полицию. Только этого еще не хватало. Но я должна вас заранее предупредить: вы меня не запугаете. Можете посадить меня, если найдете подходящий повод. На кухне у меня хранится бутылка вина. При желании можете прицепиться к этому. Мне все равно. Лучше что угодно, чем так, как сейчас.
Иенсен достал блокнот.
— Когда вы ушли оттуда?
— Две недели назад. Не явилась на работу, и все. У вас это считается преступлением?
— А сколько вы там проработали?
— Две недели. Более дурацких вопросов вы не могли придумать, чтобы мучить меня? Я ведь уже сказала, что это ни к чему не приведет.
— Почему вы ушли?
— А вы как думаете? Потому что я не могла больше вытерпеть, чтобы ко мне приставали каждую минуту и следили за каждым моим шагом.
— Вы были художественным директором?
— Никаким не директором, Я служила в отделе оформления. У них это называется клейбарышня. Но я еще клеить толком не выучилась, когда началась эта комедия.
— В чем заключаются обязанности художественного директора?
— Не знаю. По-моему, он сидит и перерисовывает буквы, а то и целые страницы из иностранных журналов.
— Почему же вы ушли с работы?
— Господи, неужели даже полиция у них на жалованье? Неужели у вас нет ни капли сострадания? Кланяйтесь тому, кто вас послал, и передайте, что ему больше пристало сидеть в сумасшедшем доме, чем валяться в моей постели.
— Почему вы ушли?
— Потому что не выдержала. Неужели так трудно понять? Он положил на меня глаз через несколько дней после моего поступления. Один знакомый фотограф упросил меня сняться для какого-то медицинского текста или уж не помню для чего. И он увидел этот снимок. Я без стеснения поперлась с ним в какой-то подозрительный ресторанчик. Потом я сдуру пригласила его к себе. А на следующую ночь он мне позвонил, он значит, сам позвонил мне и спросил, не найдется ли у меня дома бутылки вина. А я послала его к черту. И тут-то все и началось.
Она стояла, широко расставив ноги, и в упор смотрела на Иенсена.
— Что вы хотите от меня услышать? Ну что? Что он сидел здесь, у меня, на полу и три часа держал меня за ногу и жалобно подвывал? И что его чуть не хватил удар, когда я под конец вырвала у него свою ногу и просто пошла и легла спать?
— Воздержитесь от ненужных подробностей.
Она швырнула кисть в сторону качалки. Красные брызги осели на резиновых сапогах.
