Описав, таким образом, корень всего зла, можно удобнее приступить к отраслям, кои не меньше имели влияния на нашу армию. Некто Фуль, который принят из Пруссии в нашу службу генерал-майором, был творцом нашего плана войны. Человек сей имеет большие математические сведения, но есть не иное как немецкий педант и совершенно имеет вид пошлого дурака. Он самый начертал план Иенской баталии(19) и разрушения Пруссии. <...> Многие не без причины почитают его шпионом и изменником. Кто и как его сюда выписал - неизвестно, только он после Тильзита здесь очутился. О плане его и говорить нет нужды - он был слишком виден по всем происшествиям войны. Барклай, исполнитель оного, немец в душе, привлекший ненависть всех русских генералов, у коих он был недавно в команде, соединяющий гордость с грубостью, положил за правило никого не видеть и не допускать [к себе]. <...> Солдаты главнокомандующего не видели и не знали, кроме [как] в деле против неприятеля, где он всегда оказывал много храбрости и присутствия духа. Но все, что касалось до распоряжений прежде и после дела при беспрерывном отступлении после успехов, казалось непонятным, а о движениях неприятеля не иначе узнавали, как когда оные были уже произведены в действо, тогда как наши казались ему известными. До Смоленска винить Барклая нельзя (он исполнял предписанный план), но после Смоленска, когда предписано [было] ему действовать наступательно и он имел к тому способы, одержав значущий успех, отразив неприятеля, оправдать его трудно, тем более что большая часть генералов доказали ему возможность удержать позицию, которая одна могла закрыть Москву. Многие поставляют его на одной доске с Сперанским, но несправедливо, кажется. <...>
      Князь Багратион, хотя и неуч, но опытный воин и всеми любим в армии, повиновался, но весьма неохотно Барклаю, который его моложе, хотя и министр. Впрочем, он долг свой исполнил и соединился с ним, несмотря на все препятствия и трудности. После Смоленска он писал государю, что он готов повиноваться даже и Барклаю, но что сей командовать не способен, и все солдаты ропщут. Изнурили их напрасно, половину растеряли для того, чтобы Москву и знатную часть России разорить, тогда как свежими еще войсками в начале можно было неприятеля остановить. Государь сам был свидетелем, когда в бытность его в Видзах корпус гр. Шувалова (ныне графа Остермана-Толстого) почти громко закричал "измена!" По рапорту о сем графа Шувалова, его сменили, а план по-старому продолжали исполнять, пока нашли, что не по нашему, а по своему плану неприятель действует. В Дриссе узнали, что неприятель устремился на Смоленск, в военном совете положено туда [же] идти. Государь потерял голову и узнал, что война не есть его ремесло, но все не переставал во все входить и всему мешать. Граф Аракчеев уговорил его ехать в Багратионову армию с собою. Лишь коляски тронулись с места, он велел ехать в Смоленск, а не в Витебск и объявил ему, что ему должно ехать в Смоленск и Москву учредить новые силы, а что в армии присутствие его не только вредно, но даже опасно(20). Говорят, что Аракчеев взялся быть исполнителем общего желания всех генералов.<...> Ненависть в войске до того возросла, что если бы государь не уехал, неизвестно, чем все сие кончилось бы.
      Вся публика кричала Кутузова послать. Кутузов был здесь и трактован как всякий офицер, несмотря на прошлую кампанию(21) и на мир с турками, о коих даже и слова не сказано ему по приезде государя, пока, наконец, он сам не стал требовать объяснения, дурно, хорошо ли он сделал, и что он желает знать мнение государя. Тут и сторговались с ним выбрать княжеский титул или жене портрет! Наконец, когда дело зашло и за Смоленск - нечего делать, надобно послать Кутузова поправить то, что уже близко к разрушению. Увы! Москва не спасена, несмотря на 26 августа, стоившее нам до 30 000 героев! <...> Бог знает, что вперед случится. <...>
      Ваше сиятельство еще до получения сего узнаете о вступлении французов в Москву. Сие случилось вследствие военного совета, который был созван и в коем Бениксен и Коновницын, генерал-лейтенант, предлагали защищать Москву, прочие все были [за то, чтобы] оставить оную(22), в том числе и князь Кутузов, несмотря на то, что при отъезде отсюда и по прибытии в армию он объявил, что неприятель не иначе вступит в сию древнюю столицу как по его мертвому трупу. Видно, были важные причины, кои заставили отступить и не произвести в действо первоначального плана защищать ее, как Сарагоссу(23). Если то справедливо, что сначала Кутузов отступил 15 верст по Рязанской и Тульской дороге, а теперь опять левым крылом занял Можайск(24), то может статься, что неприятель обойден и должен выйти [из Москвы], чтобы открыть себе путь, ибо Нижегородская, Ярославская, Костромская, Владимирская и другие милиции могут ему попрепятствовать идти далее со всеми силами, особливо имея в тылу целую армию, недавно сражавшуюся с успехом под Можайском и усиленную корпусом вновь формированных войск под командою князя Лобанова и милициями. С другой стороны, корпус отдельный бар. Винценгерода находится около Клина до 28 000 человек, прикрывая Ярославскую и Тверскую дороги и посылая отряды на Волоколамск. Многие письма, кои я сам видел, полагают, что дела наши чрез отдачу Москвы много выиграли, но кроме того, что почти невозможно преградить совершенно путь армии до 200 000 простирающейся, зло (морально судя) потери столицы есть пятно для чести народной и может произвести в народе печальные следствия, если дух начнет упадать и жар простынет. Чтобы предупредить сии пагубные последствия, надобно немедленно действовать наступательно. Надеюсь, что князь Кутузов сего не упустит, но с 4-го числа известий от него нет.
      Вооруженный московский народ, который графом Ростопчиным удивительно был електризован под именем клича, вышел с ним в числе 63 000 человек и соединился с армиею, унеся с собою запасов сколько возможно. Прочие все [запасы] истреблены или вывезены заблаговременно так [же], как и наши раненые и больные, которых было до 11 000 человек. Все войска, регулярные и нерегулярные, кои должны быть ныне с Кутузовым, полагают в 225000 человек(25). Тормасов и Чичагов получили повеления действовать немедленно на Смоленск.
      Все сие, если не замешкается, будет иметь важные следствия, но если станут долго откладывать, [то это] может быть только для будущего полезно, так [же], как и шведская высадка и занятие Мадрита Веллингтоном(26). Нам же теперь настает нужда в действиях немедленных, каковых спасение России и Европы требует. <...>
      Если бы с [самого] начала дали команду Кутузову или посоветовались с ним, [то] и Москва была бы цела, и дела шли бы иначе, но предубеждения противу него с австрийской кампании(27), где он, впрочем, нимало не виновен, доселе остались непреклонными. Даже когда Отечество стало на краю гибели, государь даже и не начинал говорить с ним про войну. Кутузов [сам] почел обязанностию говорить о том и доказал, что план [Фуля] был самый необдуманный и войска были расположены не по военным правилам, а более похоже на кордон противу чумы. Хотя и поздно принялись за него, но, по крайней мере, надежда остается, что Отечество не погибнет и что почтенный сей старик и военными способностями, и опытностию, и именем своим может спасти и поправить дела. Что до Москвы, знающие положение мест и войск доказали, что, отдавши Смоленск, ее удерживать было бы безрассудно. С часу на час ожидаем теперь о случившемся в армии с 4-го числа известий. Они должны быть важны и решительны. Одно к утешению нам остается, что государь и не думает о мире и решился никаких предложений не принимать, хотя бы дело дошло до Казани и Архангельска. Вчера императрица, говоря о слухах, рассеваемых злонамеренными людьми насчет мира, именно мне поручила, если о том будет речь при мне, противуречить и позволила даже на нее ссылаться. Не меньше тому доказательством и то служит, что, с получением вестей о занятии Москвы, укладка архивов и пр. продолжается во всех департаментах правительства и других казенных местах. Кажется, сие совершается напрасно, ибо нельзя думать, чтобы неприятель решился сюда идти, разве несчастие довело бы нас потерять всю армию без остатка, чего при помощи бога случиться не должно и не может. <...>
      Р. S. Я забыл упомянуть, что генерал Бениксен находился в армии во все время при государе или, что называлось, при особе Его Величества. Сие новое звание сделано для него, Аракчеева, Армфельта, Чичагова, в которое и Зубов попал в Вильне уже. Это был род военного совета, которого не слушались и спрашивали только в крайности и без намерения следовать мнению его. Бениксен играл ролю, которая, я думаю, удивляла его и совсем не была приятною. Вообще, странно советоваться в исполнении плана с теми людьми, кои в составлении оного не участвовали. По отъезде государя из армии поведено Барклаю и Багратиону во всем советоваться с Бениксеном и действовать с его согласия, но не по его приказаниям, то есть он был род дядьки без всякой власти. Бениксен, несмотря на болезнь свою, выполнил сие желание, остался в армии, хотя ни тот, ни другой из главнокомандующих его не спрашивали. После смоленских несчастий государь предлагал ему главное начальство, от чего он отказался по двум причинам, кои делают ему честь. Первое, что он не в силах ни физически, ни морально принять на себя толь великое бремя, зная, что есть человек способнее его, второе, что для русских войск надобно русского начальника, особливо в такое время, когда нужно их одушевить и ободрить. Кутузов, по мнению его, соединял все таковые качества с известными ему способностями, почему [Беннигсен] и объявил, что он охотно под ним служить будет. Пока сие происходило, роптание в войсках до того усилилось, что он почел нужным и благопристойным удалиться в Вязьму, а при отступлении из Дорогобужа войска почти взбунтовались и громогласно требовали Бениксена. Сие побудило его оставить в Вязьме экипажи и поскорее далее удалиться.
      Князь Кутузов нашел его близ Торжка, и таким образом оба сии генералы и старинные друзья возвратились в армию и нашли ее уже в Гжати. Бениксен теперь есть первый по главнокомандующем и генерал-квартермистр всех действующих армий. Здесь немцы кричали за Палена, но к чести Бениксена он был пружиною, что русским русского дали начальника, хотя сам - немец. Теперь немцы опять вопят Палена с тех пор, как Москва потеряна. <...>
      Что я не ошибся, полагая потерю нашу в вечных отступлениях, видно будет из того, что Барклаева армия состояла из 135000 человек и Багратионова из 65 000(28), а в Дорогобуже сочлось обеих вместе 84 000. Где прочие девались? Без сомнения, ни убиты, ни все в плен взяты, а растеряны по дороге больными, ранеными, усталыми, кои к ним не возвратились. Неприятель столько же терял, но все к нему возвращались, так как он шел вперед, а мы отступали. Не лучше ли было пожертвовать половиною сей потерянной армии в деле, когда оная была полна и дышала мщением и жаром сразиться с неприятелем? Если бы корпус Милорадовича, вновь формированный, и московская милиция не подошли к Можайску, то не было [бы] с чем сражение дать неприятелю, который имел 160000, по крайней мере(29), и весьма вероятно, что вся армия наша была бы истреблена, не видав даже Москвы. Вот в каком положении были дела. Слава богу, что надежда не потеряна к поправлению. Кутузов, Строгонов, сам Бениксен, хотя и был противного мнения, пишут, что отдачею Москвы ничего не потеряно, напротив, Строгонов говорит, что неприятель от сего обмана должен понести такую потерю, какой он не воображает. Дай бог! Отперли вороты - коли удастся запереть, сомнения нет, что ему худо будет. Но я не вещественного, а морального зла боюсь, как выше упомянул. <...>
      Я мог во многом ошибиться, но описал все, что знаю.
      М. И. Кутузов - дочери.
      15 сентября. В 35 верстах от Москвы
      Мой друг Парашинька, я вас никогда не забывал и недавно к вам отправил куриера. Теперь и впредь, надеюсь, в Данкове безопасно. А ежели бы [французы] приближились, на что еще никаких видимостей нет, тогда можно вить далее уехать.
      Я баталию выиграл прежде Москвы, но надобно сберегать армию, и она целехонька. Скоро все наши армии, то есть Тормасов, Чичагов, Витхенштейн и еще другие, станут действовать к одной цели, и Наполеон долго в Москве не пробудет. Боже вас всех благослови.
      Верный друг Михаила Г [оленищев} -Ку [тузов].
      М. В. Акнов - И. Я. Неелову.
      15 сентября. [Тверь]
      Милостивый государь Иван Яковлевич!
      Новостей никаких, как тол[ь]ко вчерась говорили, что наш город Тверь от нашествия неприятельского обезопасен. <...> Дай-то господи, чтоб возымет таковую божескую милость.
      Вчерась конвойный, который из-под Москвы привел новых пленных, 3 офицеров и 87 рядовых, говорил, что неприятелем сожжено уже пол-Москвы ви[н]ой(30) его напряжения к разорению России. На ночь выезжают французы из Москвы, а на день въезжают. <...>
      Е. Н. Давыдова - А. Н. Самойлову.
      17 сентября. М. Каменка
      Сейчас мой казначей возвратился из Кременчуга. Читал копию с письма, присланного(31) <...> из Москвы в Кременчуг к Пономареву, что французы с 26-го числа августа по 1-е сентября ежедневно продолжали(32) сражение, и французы уже отретировались от Можайска. Не пошлешь ли ты, мой друг, к Пономареву, чтобы узнать пообстоятельнее. <...>
      М. А. Волкова - В. И. Ланской.
      17 сентября. [Тамбов]
      Что сказать тебе, с чего начать? Надо придумать новые выражения, чтобы изобразить, что мы выстрадали в последние две недели. Мне известны твои чувства, твой образ мыслей; я убеждена, что судьба Москвы произвела на тебя глубокое впечатление, но не могут твои чувства равняться с чувствами лиц, живших в нашем родном городе в последнее время перед его падением, видевших его постепенное разрушение, и наконец, гибель от адского могущества чудовищ, наполняющих наше несчастное отечество. Как я ни ободряла себя, как ни старалась сохранить твердость посреди несчастий, ища прибежища в боге, но горе взяло верх: узнав о судьбе Москвы, я пролежала три дня в постели, не будучи в состоянии ни о чем думать и ничем заниматься. Окружающие не могли поддержать меня, как я предвидела - удар на всех одинаково подействовал, на лица всех сословий, всех возрастов, всевозможных губерний, произвел ужасное впечатление. Известие о битве под Можайском окончательно сразило нас, и с этих пор ни одна радостная весть не оживляла нас. До сих пор нам еще неизвестны все жертвы 26-го августа. Нам назвали Валуева, Корсакова-старшего(33) и Кутайсова. Пока не предвижу возможности получать здесь новости и прошу тебя, если получишь мое письмо, сообщи мне как можно более сведений об убитых и раненых. Сообщения с Москвой прерваны, не знаем, откуда получать известия, к кому обратиться. События так быстро сменяются, мы даже не знаем, что сталось с лицами, которых мы оставили в Москве. Надо полагать, что вам известно более, чем нам, вы должны знать хотя [бы] число убитых. В положении, в котором мы находимся, смерть не есть большое зло, и если не должно желать ее ни себе, ни другим, [то], по крайней мере, не следует слишком сожалеть о тех, кого бог к себе призывает: они умирают, исполняя самый священный долг, защищая свое отечество и правое дело, чем заслуживают благословение божие. Я стараюсь проникнуться этим чувством, а равно и внушить его моим бедным кузинам Валуевым.
      Тамбов битком набит. Каждый день прибывают новые лица. Несмотря на это, жизнь здесь очень дешева. Если не случится непредвиденных событий и обстоятельства нам позволят сидеть спокойно, мы проведем зиму в теплом и чистом домике. В прежнее время мы бы нашли его очень жалким, а теперь довольствуемся им. Кроме нашего семейства, здесь находятся Разумовские, Щукины, кн. Меншикова и Каверины. Есть много других москвичей, которых мало или почти вовсе не знаем. Все такие грустные и убитые, что я стараюсь ни с кем не видаться - с меня достаточно и своего горя.
      Меня тревожит участь прислуги, оставшейся в доме нашем в Москве, дабы сберечь хотя [бы] что-нибудь из вещей, которых там тысяч на тридцать. Никто из нас не заботится о денежных потерях, как бы велики они ни были, но мы не будем покойны, пока не узнаем, что люди наши как в Москве, так и в Высоком остались целы и невредимы. Когда я думаю серьезно о бедствиях, причиненных нам этой несчастной французской нацией, я вижу во всем божью справедливость. Французам обязаны мы развратом. Подражая им, мы приняли их пороки, заблуждения, в скверных книгах их мы почерпнули все дурное. Они отвергли веру в бога, не признают власти, и мы, рабски подражая им, приняли их ужасные правила, чванясь нашим сходством с ними, а они и себя, и всех своих последователей влекут в бездну. Не справедливо ли, что где нашли мы соблазн, там претерпим и наказание? Одно пугает меня - это то, что несчастья не служат нам уроком. Несмотря на все, что делает господь, чтобы обратить нас к себе, мы противимся и пребываем в ожесточении сердечном.
      Александр I - вел. кн. Екатерине Павловне.
      18 сентября. С.-Петербург
      Вот вам, дорогой друг, мой обстоятельный ответ, который я должен вам дать.
      Нечего удивляться, когда на человека, постигнутого несчастьем, нападают и терзают его. Я никогда не обманывал себя на этот счет и знал, что со мною поступят так же, чуть судьба перестанет мне благоприятствовать. Мне суждено, быть может, лишиться даже друзей, на которых больше всего я рассчитывал. Все это, к несчастью, в порядке вещей в здешнем мире!
      Мне всегда претило, а особенно при несчастье, утомлять кого бы то ни было подробностями о себе самом, но по моей к вам искренней привязанности, я делаю над собой усилие и изложу вам дела в том виде, как они мне представляются.
      Что лучше, чем руководствоваться своими убеждениями? Именно они заставили меня назначить Барклая главнокомандующим 1-ой армией за его заслуги в прошлых войнах против французов и шведов. Именно они говорят мне, что он превосходит Багратиона в знаниях. Грубые ошибки, сделанные сим последним в этой кампании и бывшие отчасти причиной наших неудач, только подкрепили меня в этом убеждении, при котором меньше, чем когда-либо, я мог считать его способным быть во главе обеих армий, соединившихся под Смоленском. Хотя я не вынес большого удовлетворения и от того немногого, что выказал в мое присутствие Барклай, но все же считаю его менее несведующим в стратегии, чем Багратион, который ничего в ней не смыслит. <...>
      В Петербурге я нашел всех за назначение главнокомандующим старика Кутузова - к этому взывали все. Так как я знаю Кутузова, то я противился сначала его назначению, но когда Ростопчин в своем письме ко мне от 5 августа известил меня, что и в Москве все за Кутузова, не считая ни Барклая, ни Багратиона годными для главного начальства, и когда Барклай, как нарочно, делал глупость за глупостью под Смоленском(34), мне не оставалось ничего иного, как уступить общему желанию - и я назначил Кутузова. И в настоящую еще минуту я думаю, что при обстоятельствах, в которых мы находились, мне нельзя было не выбрать из трех генералов, одинаково мало подходящих в главнокомандующие, того, за которого были все. <...>
      После того, что я пожертвовал для пользы моим самолюбием, оставив армию, где полагали, что я приношу вред, снимая с генералов всякую ответственность, что я не внушаю войскам никакого доверия и поставленными мне в вину поражениями делаю их еще более прискорбными, чем те, которые приписали бы генералам,- судите сами, мой добрый друг, как мне должно быть мучительно слышать, что моя честь подвергается нападкам. Ведь я поступил, как того желали, покидая армию, тогда как сам только того и хотел, чтобы с армией оставаться. До назначения Кутузова я твердо решился вернуться к ней, а отказался от этого намерения лишь после этого назначения, отчасти по воспоминанию, что произошло при Аустерлице из-за лживого характера Кутузова, отчасти следуя вашим собственным советам и советам многих других, одного с вами мнения. <...>
      Я вернулся в Петербург с 21-го на 22-е [августа] (35). Предположив, что я выехал бы на другой же день, я прибыл бы в Москву только 26-го, в день битвы, а следовательно, я не имел бы даже возможности предотвратить гибельное отступление, сделанное в ночь после сражения и погубившее все. Судите, чем бы я был тогда в Москве? Не сделали ли бы меня одного ответственным за все события, происшедшие от этого отступления, раз я был так близко (и это было бы справедливо). А между тем мог ли я помешать случившемуся, когда пренебрегли воспользоваться победой и потеряли благоприятную минуту? Я, значит, приехал бы для того только, чтобы на меня легла тяжесть позора, до которого довели другие?
      Напротив, мое намерение было воспользоваться первой минутой настоящего преимущества нашей армии над неприятелем, которое вынудило бы его отступить, чтоб действительно приехать в Москву. Даже после известия о битве 26-го числа я выехал бы тотчас, не сообщи мне Кутузов в том же рапорте, что он решил отступить на 6 верст, чтобы набраться сил. Эти роковые б верст, отравившие мне радость победы, вынудили меня подождать следующего рапорта. Из него я увидел ясно только одни бедствия. <...>
      Что касается меня, дорогой друг, то я могу ручаться единственно за то, что мое сердце, все мои намерения и мое рвение будут направлены на то, что, по моему глубокому убеждению, может служить на благо и на пользу отечества. Относительно таланта, может, его у меня недостаточно, но ведь таланты - дар природы, и никто никогда сам их себе не добудет. Справедливости ради следует признать, что нет ничего удивительного в моих неудачах, когда у меня нет хороших помощников, когда я терплю недостаток в механизмах, чтобы управлять такой громадной машиной и в такое кризисное время против адского врага, величайшего злодея, но и высокоталантливого, который опирается на соединенные силы всей Европы и множество даровитых людей, появившихся за двадцать лет войны и революции. Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потери обеих столиц, и что единственным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали только твердость. Я далек от того, чтоб упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более, чем когда-либо, я полон решимости упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы.
      Признаюсь вам откровенно, что мне гораздо менее чувствительно, когда меня не понимает общество, то есть множество людей, мало меня знающих или даже вовсе незнающих, нежели когда это непонимание я вижу в тех немногих лицах, которым я посвятил все мои привязанности и которые, как я надеялся, всецело знают меня. Но клянусь вам пред богом, если подобное горе добавится ко всему, что я теперь переношу, я не стану обвинять этих людей, а отнесу это к обычной участи людей несчастных, которых все покидают.
      Простите, добрый мой друг, что так долго испытывал ваше терпение как длиной этой письма, так и длительностью его составления, ведь я мог лишь ненадолго отрываться от моих ежедневных занятий. <...>
      И. А. Поздеев - С. С. Ланскому.
      19 сентября. Вологда
      Письма ваши я все исправно получил, за которые покорно благодарю. И если будете писать ко мне, то уже прошу писать в Вологду, ибо мы сюда приехали по взятии Москвы, о которой последнее известие имеем от 5-го сентября, что она горит, зажжена с Рогожской [слободы] и продолжает гореть. <...> Сюда все едут из Ярославля, Рыбной, Углича и прочих. Ризницу от Троицы сюда привезли, московская сюда же едет. <...>
      Дорога от Москвы в Петербург открыта - вы на таком же призе, как Москва. Войск от Москвы до Петербурга нет, кроме мужиков с рогатинами, как против медведей, кои суть жертвы, да и те отягощены набором рекрут и налогами до крайности. Одни дворяне и их приказчики побуждают к повиновению к государю, дабы подати, подводы и прочие налоги давать. А дворяне к мужикам остужены рассеяньем слухов от времен Пугачева о вольности, и все это поддерживалось головами французскими и из русских, а ныне и паче французами, знающими ясно, что одна связь содержала, укрепляла и распространяла Россию, и именно связь государя с дворянами, поддерживающими его власть над крестьянами, кои теперь крайне отягощены набором рекрут, милицией и так называемым ныне ополчением, и особливо с Московской губернии, которая уже не наша. И слышу, пишут теперь из подмосковной дворовые, что уже мужики выгнали дворовых всех в одних рубашках вон теперь, а ныне уже зима, куда идти без хлеба и одежды? В леса? Замерзнуть и погибнуть с голоду. Вот состояние России! А сердце государства - Москва взята, сожжена! Войска мало, предводители пятятся назад, научились на разводах только, а далее не смыслят, войска потеряли прежний дух, а французы распространяются всюду и проповедуют о вольности крестьян - то и ожидай всеобщего [возмущения]. При этом частом и строгом рекрутстве и наборах ожидай всеобщего бунта против государя, и дворян, и приказчиков, кои власть государя подкрепляют.
      Теперь множество и наехало, и едет в Вологду, которая им кажется далее от французов. А принц(36) в Ярославле и своих подчиненных городах отдал повеление: коли французы будут приближаться, то все зажигать. (То теперь случай ворам и желающим все замешать, обокрасть.) А селения и города зажигать - после от стужи помирать!
      О сем, что я пишу, прошу не говорить обо мне, ибо теперь надобно молчать и ожидать, как придет всеобщее резанье. Вот что произвели молодые головы, когда бог не положит конца!
      Д. С. Дохтуров - жене.
      20 сентября. [Тарутинский лагерь]
      Письмо твое, друг мой, чрез Молчанова я на сих днях получил. Благодарю бога, что ты здорова. Охотно бы я желал что-нибудь сделать для Молчанова сходно с его желанием, но он остался у Коновницына, которому он несколько родня. Мы почти все стоим на одном месте и часто имеем маленькие авангардные дела, все почти в нашу пользу. И так как дирекцию мы взяли по Калужской дороге, то я нахожу, что тебе нет ни малейшей опасности остаться в Рязани, по той причине, что неприятель должен сообразоваться с нашими движениями и оставить как Тульскую, так и Рязанскую дорогу. Оставайся, душа моя, покойно в Рязани и не слушай пустых вестей, кои только напрасно вас беспокоят. <...> Бедный Багратион! (37) Как я о нем сожалею от всего сердца. Это почти можно было представить: малейшая рана должна [была] быть для него смертельна - у него вся кровь была испорчена. Мне его чрезвычайно жаль как своего хорошего приятеля и больше еще как хорошего генерала. Дай ему бог царство небесное!
      А. А. Закревский - М. С. Воронцову.
      20 сентября. Село Рожественно
      Известие, полученное здесь о кончине князя Петра Ивановича(38), нас поразило. Жаль его и очень жаль, но помочь нечем. Уведомьте, пожалуйста, каково ваше здоровье, и где вы теперь находитесь, и куда предполагаете ехать до получения совершенного выздоровления от ран? Беспорядки и беспечность князя Кутузова и Бениксена всех с ума сводят и приводят, как нарочно, армии наши к совершенному истреблению: таскают ежеминутно без пути и без пользы, войска изнуряют вовсе в теперешнюю дождливую погоду, для чего, сами не знают и не имеют никакого плана(39).
      Сверх сих двух полководцев распоряжают многие, а наиболее из достойнейших Кайсаров, князь Кудашев и тому подобные, которых есть достаточное количество. Научите меня, как на сие смотреть холоднокровно и без злости тогда, когда по их милости погибает отечество и войска, которые в теперешнее время надо очень беречь. Даже Барклая вывели из терпения беспорядками, который просится до излечения болезни оставить здешнюю армию. Я же в то [же] время постараюсь ехать с ним и потом пойду в Петербург. Признаться вам должен, что по милости вышних начальников мундир наш носить не хочется.
      Армии наши, 1-я и 2-я, соединены в одну. Сен-При письмо попалось как-то французам, которое он писал к брату, и они его напечатали в газетах, в коем были рассуждения и попреки обеим армиям.
      О бывшем деле 26-го числа напечатана чепуха, между прочим написано, что Платов преследовал неприятеля на другой день 11 верст. Как можно писать Кутузову такие вздоры государю? (40) За что произвели его в фельдмаршалы?
      С. Н. Марин - М. С. Воронцову.
      20 сентября. [Тарутинский лагерь]
      Хороши ребята - уехали и как в воду упали, ни от кого ни строчки. А мне так скучно, что я на стены лезу. Мне же сказали, что князь наш(41) скончался. Я не хочу сему верить, хотя многие меня в этом уверяют. Потеря сия слишком велика. Не нужно, любезный Воронцов, долго обдумывать, чтобы видеть, сколько отечество наше в нем потеряло. Зигрот скажет тебе, что у нас делается, я же ничего не пишу, потому что боюсь попасться, как наш любезный Сен-Приест: письмо, писанное им к брату, французы перехватили и напечатали. Я тебе его посылаю с тем, однако ж, чтоб мне его возвратить. Пожалуйста, Мишель, пришли мне рубашек и платков - меня обворовали, и я теперь без одежды. Армия наша соединена с первой, и я уже не генерал, а нахожусь при Ермолове. Покуда ничего не делаю - болен, а что буду делать, того по чести не знаю. Мы стоим теперь на Кулужской дороге в 63 верстах от Москвы. Партии(42) наши в несколько дней взяли около трех тысяч человек в плен, сожгли пропасть их обозу и несколько со снарядами ящиков. Между пленными находятся бригадный генерал Ферьер и Потоцкий, сын Яна Потоцкого, [а] также один из Платеров. С Дону идут 20 полков казачьих и уже начинают соединяться с армиею. Неприятель терпит большой недостаток во всем, наша же армия все имеет. Михайла Богданович(43) нездоров. Приезжайте скорей, ваше сиятельство, и утешьте вашим приездом преданного вам
      Марина.
      М. В. Акнов - И. Я. Неелову.
      21 сентября. [Тверь]
      Милостивый государь Иван Яковлевич!
      Слухи есть, что под Коломною неприятельский корпус в 30 т. ч. нашими разбит, и взято 40 пушек, и два его еще корпуса будто направляются в Калугу и Тулу(44), сам-де в Москве и с немногими силами. От В [ышнего] Волочка до Москвы с ямов выбрать повелено из ямщиков в казаки и на своих лошадях по 200 член [ов]. Приехал вчерась сенатор сюда для распоряжения по провиантской части и при нем 4-го депар [тамента] секретарь Андрей Иванович Чижов. Остановился у Гальяса(45) в каменном доме. Более новостей не слышно. <...>
      М. С. Воронцов - А. А. Закревскому.
      22 сентября. с. Андреевское <