Здесь из дворян, жителей, баб и девок никого нет, все попрятались, боятся кошки, чье мясо съели. <...>
      Расскажу тебе, как счастливо нам шестое число в месяцах. <...>
      6 число - знаменитый фланговый марш на дорогу Серпуховскую и Калужскую(56);
      6 число - счастливая первая атака под Тарутином;
      6 число - славный манифест, где он(57) говорит, что не положит меча, пока ни одного злодея в краю русском не будет;
      6 число - победа славная под Красным, и 6-е число, надеемся, и враг за Неман весь удалится. О сем будет вам писано в газетах. <...>
      Я тебе писал или нет, что у меня кучер Бонопарте умеет править с коня, я его для тебя берегу.
      Пушку, отбитую у неприятеля, Петруше посылаю на память, надобно сделать лафет и ее беречь. Другую пушку, маленькую, мне сейчас принесли - посылаю Ване милому.
      Ну, прощай, моя душа. Благословляю тебя и детей. <...>
      Н. С. Мордвинов - Н. О. Кутлубицкому.
      2 декабря. Пенза <
      ...>Генриета Александровна(58), любуясь чертежом дома вашего, говорит: жаль, что далеко. Она не понимает прелестей зимнего путешествия в кибитках, сколь ни старался я уверить ее, что зимою приятнее ездить, нежели летом во время жаров, пыли и стукотни колесной. Во время злочестивых в Москве я покушался было дать ей первое испытание увозом в Сибирь, но и при страхах не было возможности уговорить на смелый подвиг - стать против мороза [в] 20 градусов. <...> Слава богу, что грозная туча рассеивается. Уверяют, что ни един [француз] не уйдет из русской земли. Дай боже, чтобы так сбылось и прошла охота незванному ходить к нам в гости. Но боюсь, что званых будет всегда у нас много привычками, пристрастиями и прихотями нашими. У русских кулаки еще крепки, но умы ослабели от выговора русских слов на французский склад. Москва горела, а французские театры открыты были(59).
      По приложенной от вас записочке известие не может быть верным. Таковые вести разносят французские духи.<...> И вас, и меня, и всякого могли бы тогда без суда и расправы послать в каторжную работу. Не верьте рассказчикам, коих научают в Москве, где изрубили подсудимого до решения судей(60). Виноватого должно судить и по приговору казнить. Те же самые, кои рассказывают подобные вести, старались огласить изменниками Платова, Барклая-де-Толли и самого кн. Кутузова. Всему беда - французский язык, который и русскими словами научил обманывать и обольщать и преобразил людей так, что и узнать их трудно. <...>
      А. Свешников - родным.
      4 декабря. [Москва]
      Слава богу, мы опять в Москве, хотя она обезображена, но мила. Мы все своим семейством выехали из Москвы 2 сентября, взяли кое-что и странствовали, жили в Вязниках, потом переехали было на зимовку в Арзамас, но к 1,-му декабря все переехали сюда. Дом мой совсем истреблен огнем. Так же, как и у прочих, нет ни уголка [не] обожженного. Лавка тоже сгорела и обвалилась. Я вам пишу о себе, а нас, жертв таких, и числа нет. Теперь хлопочу, начинаю строить, низ у себя отделывать да покры [ва] ть, а на верх нарубать.
      Письма пишите на мое имя во вновь построенные лавки на Красной площади, ибо тут дали место на временные деревянные лавки. В Кремль никого не пускают, и там неизвестно что. Снаружи [видно, что] взорван приделок к Ивану Великому с большими колоколами, Арсенал, Водовзводная башня, местами на набережной стены, а дворец и Грановитая палата выжжены. <...>
      Д. С. Дохтуров - жене.
      5 декабря. Местечко Борунье
      Здравствуй, друг мой Машинька. Благодаря бога, я здоров, и уже несколько дней как я с корпусом пришел сюда, от Вильны только 20 миль. Вильна уже занята несколько дней нами, а неприятель, я думаю, теперь перешел чрез Неман. Мы его преследуем за границу, то есть Чичагов и Витгенштейн, и все партизаны, и казаки. Неприятель перешел сию реку не так, как прошел в первый раз, без артиллерии и кавалерии. Осталась у него только малая часть гвардии, да и то в великом расстройстве. Никогда еще не видали подобного неустройства и неповиновения. Бог наказал их за все неистовства и мерзости, деланные сими злодеями в Москве. Представить себе не можешь, друг мой, такой страшный спектакль, как начиная от Вязьмы до Красного и от Борисова до Вильны. Нет почти шагу, где бы не было брошенных орудий, ящиков и разного экипажа, и сверх сего, великое множество тел умерших от голоду и замерзших лошадей.
      Бог явно карает их за их беззакония. Во всякой деревне находим голодных и ободранных неприятелей без оружия, которые за счастье считают попасться в плен, уверенные, что их кормить будут. Я еще в жизни не видел ничего подобного. Я взял из жалости под Красным молодого итальянца. Он не ел несколько дней и, верно бы, замерз, ежели бы бог не привел меня на его счастье. Теперь он здоров и уже распевает. Я его одел, как только можно было. Приехав сюда, нашел несколько сот пленных, кои сами пришли, в том числе 18 офицеров. Я одного взял к себе, у него озноблены ноги и в прежалком положении, но Коширевский меня уверяет, что он выздоровеет. Еще тут же взял немца с немкой, которые умирали также с голоду. Нельзя не сжалиться на их несчастное положение. Вот, душа моя, как неожидаемым образом кончается сия кампания к великой славе нашего оружия и патриотизма целой России. <...>
      А. Н. Самойлов - Н. Н. Раевскому.
      [6 декабря. Смела]
      Поздравляю вас, мой друг Николай Николаевич, с получением ордена св-го Александра Невского. Дай боже, чтобы все ваши заслуги награждены были достойным образом. Должно сего надеяться непременно, ибо они не такого рода, чтобы могли, так сказать, между глаз проскочить. Дело ваше под Смоленском сделало бы честь и самому главнокомандующему тогда армиями. Как кавалер сего ордена посылаю к вам, мой друг, ленту и орден оного. Примите приношение сие от человека, который искренно вас любит и почитает и которому слава ваша столь же приятна, как бы она была собственная его слава. Поздравляю вас, мой друг, с нынешним днем ангела вашего, также и с милым вашим именинником, юным героем Николенькою(61), которому я часто досаждаю, уверяя его, что будто бы он ранен в заднюю часть тела и что будто бы для сей причины вы его отправили из армии. Он клянется и божится, что этого совсем не бывало, я же показываю, будто бы в том ему не верю.<...>
      Давно не имеем мы известия о вас, мой друг, и о военных ваших подвигах. У нас же получено из Петербурга известие, что будто бы в Париже был бунт(62), что губернатор оного Савари арестован и что будто бы и сама императрица должна была также быть арестована, но будто бы успела уехать в Вену. Сие последнее обстоятельство для нас недурно, ибо австрийский император не будет уже заботиться о дочери своей. <...>
      А. В. Чичерин - А. П. Строганову и В. С. Апраксину.
      6 декабря. Вильна
      Любезные и дорогие друзья <...>. Вот мы и на зимних квартирах, наконец, в покое, на месте и отдыхаем - в воображении, по крайней мере,- ибо мы только вчера прибыли сюда. Я не мог еще видеться с нашим любезным графом(63); первые дни на отдыхе всегда исполнены докучных забот, не оставляющих ни минуты свободной.
      Я очень рад, что более не нахожусь на открытом воздухе. Мороз, утомление, зрелище трупов на больших дорогах, вид несчастий и бедствий жителей, досадная невозможность ничем заняться толком, напрасная потеря времени - все это внушило мне такую неприязнь к походной жизни, что я радуюсь уж одному тому, что не буду убивать время столь бесполезно.
      Едва прибыв на место, я приказал устроить мою кровать, повесить полог, поставить стол для занятий, потом разложил на нем в нарочитом порядке все свои бумаги, карандаши, перья, словно я страшно трудолюбив, разбросал наброски рисунков; "Тристрама Шенди" (64), "Дон Кишота" и Гельвеция, к счастью имеющихся у меня, аккуратно положил справа, а слева - тетрадь по тактике, сохранившуюся у меня так удачно, что не преминет создать мне репутацию ученого в глазах тех, кто меня не знает.
      Устроивши все, я велел подать кофе (заметьте, что чемоданы свои я послал к черту, и все мои вещи уже были разложены в комоде по-домашнему) итак, я велел принести кофе и, выпив первую чашку, воскликнул:
      "Вот я и дома, у себя дома и на немалое время!"
      Мне хотелось сразу же заняться делом, потому что, как вы узнаете когда-нибудь, во всяком положении совершенно необходимо уделять несколько часов в день серьезным занятиям, и я ничего не мог придумать лучше для начала, как сесть писать вам. Правда, для меня это удовольствие, я убежден, что и для вас тоже, а обе эти идеи мне улыбаются.
      Вильна совсем не разрушена. Французов выгнали так быстро, что они не успели ничего с собой унести. Их хлеб служит прекрасной пищей для наших солдат, их одежда пригодится для пленных, а каски пошлют в Петербург для театра, как говорят.
      Поляки приняли нас очень хорошо. Во время спектакля раздавались приветственные возгласы, сцена была украшена портретом Светлейшего с перечислением всех побед, им одержанных, внизу на транспаранте: Бородино, Ярославец, Вязьма и т. д. Но так как в газетах, которые мы здесь нашли, французы хвалятся, что убили под Ярославцем 20 тыс. русских, взяли там 200 пушек и 30 тыс. пленных (только и всего!) <...>, то нашелся шутник, который доказывал, что по прибытии Светлейшего понадобилось только сменить портрет, а раньше там красовался Наполеон, а Бородино, Ярославец и прочее обозначались как его победы. Говорили также, что Наполеон сдержал свое слово: находясь в Москве, он грозил нам, что его армия перезимует в глубине России. И действительно, она вся либо в наших руках в Тульской губернии и в других местах, либо замерзла на дорогах.
      Вы не можете представить, как ужасны дороги. И хуже всего то, что к этому привыкаешь, как к всему на свете.
      Страница, однако, кончается. Мне пришлось бы исписать еще десяток, если б я стал перечислять все, что прошу вас передать вашей любезной бабушке и графине. <...>
      Я кланяюсь моему доброму г. Малербу. Среди пленных был маленький швейцарец, которого я потому только не взял к себе, что им занялся Жан Вадковский. Я просил Жана быть к нему сколько можно заботливее, и он очень привязался к пленному и совершенно доволен им. Сей народ дороже мне всех после моего родного, и я буду счастлив, ежели сумею помочь какому-нибудь пленному швейцарцу. Скажите об этом моему другу - не для того, чтобы придать мне достоинства в его глазах, а чтобы доказать, как он научил меня любить его народ.
      Остаюсь навек вашим добрым другом Александр Чичерин.
      Скажите г. Малербу, что здесь все страшно дорого, но сукно возмещает все: самое лучшее стоит 24 руб. Ко всему прочему не подступиться: цены, как у маркитанток в походе.
      Попросите его препроводить по адресам прилагаемые письма.
      В. А. Кавелин - брату.
      7 декабря. Мстиславль
      Любезный братец, Дмитрий Александрович!
      Бедствия, постигшие любезнейшее наше Отечество, испровергали все, что только попадалось под ногу несправедливого и вероломного нашего злодея! Провидение, лишив нас доброго нашего родителя, предвозвещало, что бич рода человеческого и от нас, нещастных, потребует своей жертвы - и бедного, доброго нашего брата Петра Александровича после мучительных, тяжелых страданий не стало уже на свете. Будем, дорогой братец, проклинать уже проклятого человека, нанесшего нам новое несчастье, но предадимся слепо воле создателя! Царство ему небесное! он стократ блаженнее нас, принеся себя в жертву за веру и Отечество,- это его были последние слова.
      Я почти уже 4 месяца скитаюся в ополчении и рад очень, что хоть мало, но был полезен любезному нашему Отечеству, которое бог за грехи наши хоть и наказал, но всещедрая его десница не могла долго наказывать любезный ему народ. Хвала всевышнему! кажется, теперь враг не страшен нам уже более.
      Простите, милый, добрый братец, и вы, добрая сестрица Шарлотта Ивановна, что я среди промежуточного смутного времени не писал к вам: почты исчезли, был беспрестанно в хлопотах и проч.,- вот, что на время отвлекло меня от приятнейшей с вами переписки. Но верьте, что и среди сражения, в котором мне удалось быть по [д] Ельной, я не забывал вас и милых малюток ваших, которых от души мысленно целую и желаю от всего моего сердца вам и им здоровья. Новостей воинских не вмещаю здесь потому, что мы теперь уже далеко сами от главной квартиры, и они, если б и были какие, то дойдя с этим письмом, сделались бы уже стары. <...>
      Поздравя от всего сердца вас и сестрицу Ш. И. с наступающим праздником рождества Христова, вижу, что, может быть, мне до Нового году не удастся написать к вам, и поэтому сливаю вместе мое поздравление. Желаю, чтоб Новый год пуще всего был ознаменован щастливым благоденствием России, чтоб крылья его, осеняя, целили раны изнуренного нашего Отечества и чтоб вы, домашние ваши, и все наши родные были здоровы. Покорнейше прошу засвидетельствовать мое совершенное почтение всем нашим родным. И пребуду навсегда вам верный и душою любящий вас брат Владимир Кавелин. <...>
      К. Ф. Рылеев - отцу.
      7 декабря. [С.-Петербург] <
      ...>Та минута, которую достичь жаждал я не менее, как и райской обители, священного Эдема, но которую ум мой, устрашенный философами, желал бы отдалить еще на время, быстро приближается. Эта минута есть переход мой в волнуемый страстями мир(65). Шаг бесспорно важный, но верно, не столь опасный, каким представили его моему воображению мудрецы, беспрестанно вопиющие против разврата, обуревающего мир сей. Так любезный родитель, я знаю свет только по одним книгам, и он представляется уму моему страшным чудовищем, но сердце видит в нем тысячи питательных для себя надежд. Там рассудку моему представляется бедность во всей ее наготе, во всей ее обширности и горестном ее состоянии, но сердце показывает эту же самую бедность в златых цепях вольности и дружбы, и она кажется мне не в бедной хижине и не на соломенном одре, но в позлащенных чертогах, возлежащею на мягких пуховиках в неге и удовольствии. Там, в свете, ум мой видит ряд непрерывных бедствий - и ужасается. Несчастия занимают первое место, за ними следуют обманы, грабительства, вероломства, разврат и так далее. Устрашенное мое воображение и рассудок мой с трепетом гласят мне: "Заблужденный молодой человек! разве ты не видишь, чего желаешь с таким безмерием. Ты стремишься в свет, но посмотри, там гибель ожидает тебя".<...> Так говорит мне ум, но сердце, вечно с ним соперничествующее, учит меня противному: "Иди смело, презирай все несчастья, все бедствия, и если оные постигнут тебя, то переноси их с истинною твердостью и ты будешь героем, получишь мученический венец и вознесешься превыше человеков". Тут я восклицаю: "Быть героем, вознестись превыше человечества! Какие сладостные мечты! О! Я повинуюсь сердцу ".<...>
      Отечество наше потерпело от врага вселенной, нуждалось в воинах, кои и были собраны. Из нашего корпуса были нынешний год три выпуска, в кои выбыло кадет до 200, да ныне выходит человек 160. Слышно, что будет выпуск в мае месяце будущего 1813 года. Мои лета и некоторый успех в науках дают мне право требовать чин офицера артиллерии, чин, пленяющий молодых людей до безумия и который мне также лестен, но не чем другим, как только тем, что буду иметь я счастие приобщиться к числу защитников своего отечества, царя и алтарей земли нашей, приобщиться и возблагодарить монарха кроткого, любезного, чадолюбивого за те попечения, которые были восприняты обо мне во все время долголетнего пребывания моего в корпусе.<...> Я буду проситься в конную артиллерию, ибо вообще конная служба мне нравится. В мае из первых чисел, верно, будет выпуск. Вот почему опять ведено набирать рекрутов с 500 по 8, почему можно безошибочно заключить, что и нас потребуют, более же потому, что в армии недостает офицеров, по крайней мере, до двух тысяч, несмотря на то, что много было выпущено. Почему, любезный родитель, прошу [как] вашего родительского благословения, так и денег, нужных для обмундировки. Вам небезызвестно, что ужасная ныне дороговизна на все вообще вещи, почему нужны и деньги, сообразные нынешним обстоятельствам. <...>
      Н. Н. Раевский - А. Н. Самойлову.
      10 декабря. Вильни
      Начну я, милостивый государь дядюшка, описанием обстоятельств и движений.
      1-ая и 2-ая армии, не считая Чичагова, Эртеля, Витгенштейна, не имеют более 30 тысяч, что удержало фельдмаршала следовать в герцогство Варшавское. Дохтуров с бывшим корпусом Эртеля и с частью, принадлежащей к 1-ой армии, и [Остен]-Сакена корпус, который к нему соединится, послан против Шварценберга, который ретируется в герцогство Варшавское. Наполеоновы остатки должны быть в Пруссии. Вышло их, я думаю, менее 10 тысяч. Macdonald(66) недавно еще был под Ригой, потому что не знал обстоятельств Наполеоновых. Туда пошел Витгенштейн, дабы его отрезать. Платов [идет] по пятам французов, коих прусские жители бьют, как били их наши мужики.
      Итак, Россия освобождена от неприятеля. Что будут делать австрийцы и пруссаки - увидим! Кажется, на будущий год кампании не будет! Русский бог велик!..
      Случай прекрасный отнять все забранное у Наполеона. Боюсь глупости и родства австрийского императора! Бонапарт много сделал вреда России, а политически - много пользы, ибо теперь уже не должны опасаться его внушений в народе, который его проклинает! Дорого заплатил он за ошибки свои! И ошибки его не есть ошибки великого воина! Теперь нам бывшие его силы известны, и должно признаться, что единственный способ был победить его изнурением и завлечением внутрь России, что мы все прежде осуждали. Под Смоленском имел он под ружьем, что доказано бумагами, у них взятыми, 220 т. человек. Перешел он границу, имея под ружьем 350 т., вышел же с 8-ю тысячами. Он надеялся, что, подобно как в Австрии и Пруссии, будет ему земля повиноваться и [он] найдет продовольствие, считал испугать взятием Москвы и заключить мир, полагал возмутить народ и не умел удержать войска от неистовств или, лучше сказать, не смел! Он в средине своей армии всякую минуту боится не только ослушания, но и смерти. Он употребляет все возможные обманы, чтоб удерживать ее в повиновении. Вот состояние сего врага рода человеческого! Кто его протекшей славе позавидует! Его побеждать можно, но он давит числом превосходным - людей не считает ни за что. Он сказал: que me font ces crapaux pourvus, que je vous conserve(67), говоря фельдмаршалам про войска свои исчезающие; он триста офицеров своих раненых подорвал в Смоленске и множество солдат. <...> Он уехал уже из-под Вильны, брося армию, в трех каретах с 50-ю человеками конвоя. [Он] больше конницы не имеет и ни одной пушки, ни повозки при армии.
      Н. А. Мурзакевич - Е. А. Энгельгардт.
      11 декабря. [Смоленск]
      Милостивая государыня Елена Александровна!
      По случаю несчастного последствия, когда от водворившихся в Смоленске неприятелей объявлена была сентенция предать смерти мужа вашево Павла Ивановича Енгельгарта(68), то он призвал меня в Спасскую церковь, где содержались их [французов.- М. Б.] арестанты и наши соотечественники, просил меня высповедать и приобщить животворящих тайн, что я выполнил, и по желанию его для утешения и утверждения в непоколебимом уповании на милость божию, я от него не отходил до самой полуночи. И на следующий день, по прозбе ж его, пришед я к нему очень рано, выслушивал объясняемые им мне душевные мысли и расположения относительно его дому и верных людей. Между протчим, с сердечным сожалением сказал мне, что он погрешил перед вами и чрез то причинил в вашей жизни великое расстройство, почему просил меня исходатайствовать у вас от имени его христианское прощение. В то же самое время написано им собственноручно к матери его особое письмо относительно духовной, сделанной им, и о доносителях на него. И оное отдавши мне, лично просил доставить, которое я ей и вручил. Удостоверяю вас, что покойный супруг ваш в таком был чистосердечном сознании, что бог его во всем простил, а я вас прошу ему все отпустить. Он и в письме своем к матери просил ее попросить у вас и у вашей матери прощения. Итак, выполняя возложенное на меня покойным Павлом Ивановичем доверие, желаю вам душевного спокойствия.
      Вашего высокоблагородия милостивой государыни покорный слуга С [моленской] О [дигитриевской] Ц [еркви] С [вященник] Н[икифор] М[урзакевич.]
      Смерть Павлу Ивановичу объявлена 13 октября. Он весь день был покоен и с веселым духом говорил о кончине, судьбою ему назначенной, и [что] нонешний год какое-то было предчувствие, что он должен умереть. 15-го октября в 11-ть часов утра пришел к нему бывший здесь в Генеральном Заседании членом польский полковник Костенецкий и принес полбутылки простого вина и просил его с ним оное распить, извиняясь при том, что он сожалеет, что во время суда из Смоленска был откомандирован, иначе участь была бы инакова чрез обследование. Он [Энгельгардт.- М. Б.], хотя от того ослабел несколько, [что] по 14-е число ничего не пил, и не ел, и всю ночь не спал, но показал геройский дух, поблагодаря его за учтивость, ответил, что "смерть христианину нестрашна, а сожалею, что [еще] многие дворяне подвергнутся подобной участи, ибо не будут у вас просить до милостей или залога. Я с радостию умираю как невинный, и смерть моя сделает осторожными других против злодеев, которым скорое и неминуемое последует наказание", и требовал, чтоб скорее его вели на место, дабы не видеть и не слышать тиранства. Когда пришли за ним, он просил идти с ним, [потому] что он некоторые записки мне вручит, и чтоб отпеть по нему провод и предать земле тело. За Молоховскими воротами в шанцах начали читать ему приговор, но он не дал им дочитать. Закричал по-французски: "Полно врать! Пора перестать! Заряжай поскорей и пали, чтоб не видеть больше разорения моего отечества и угнетения моих соотечественников!" Начали ему завязывать глаза, но он не позволил, говоря: "Прочь! Никто не видел своей смерти, а я ее буду видеть!" Потом, попрощаясь с мною и с двумя детьми, которые его в тюрьме со мной навещали, и с Рагулиным Федором Прокофичем, которому, вынувши из пазухи, духовную отдал, чтоб по оной последнюю его волю выполнили, а мне дал 2 записки, чтоб по оным в селе Дягилеве сыскал скрытые вещи, которыми он благодарит за неоставление, о чем и в духовной упомянул. Потом, сказавши: "Господи, помяни мя, егда приидеши во царствии твоем! Я в руки твои предаю дух мой!" - велел стрелять, и из 18-ти зарядов 2 пули прошли грудь, и одна живот. Он упал на правое колено, потом навзнычь пал, имея поднятые руки и глаза к небу по примеру первомученика Стефана, начал кончаться, и как дыхание еще в нем длилось, то 1-ый из 18-ти спекулаторов(69), зарядя ружье, выстрелил в висок, и тогда [он] скончался. Я начал здесь отпевать погребение, а Рагулин достал людей выкопать могилу. Не успел я долг христианский кончить, и спекулаторы раздели его донага и ничком в 3 четверти выкопанную яму вбросили, а окровавленную одежду и обувь разделили себе.
      Октября 24-го такая же участь постигла Шубина, а пятеро дворян и до 15 рославских мещан особенною божию милостью избавились от казни. А именно, Петр Михайлович Храповицкий, Тит Иванович Кусонский, Яков и Алексей Петровичи Тимофевичи, Николай Иванович Адамович! Первый из них был отпущен для покупки хлеба, уверил часового, что он не арестант и из усердия к родным, [в заключении] содержащимся, для прислуги к ним живет. Часовой поверил сему, не смотрел за ним, и он ушел, за что прочих строже содержали, и за сие пред выходом из Смоленска неприятелей ведены были на место казни. Но бомба пала пред конвоем и всех рассеяла. Несчастные отведены были в Молоховскую кордегардию. Тут они содержались два дни, и когда Молоховскую башню взорвало, часовые повели их с собою за город, и как сами спешили сбежать, то при темноте они одни отстали, и воротясь в город, пришли в дом капитанши Лебедевой, а от ей по вступлении наших в Смоленск, поутру пошли по домам своим. Из них почти все теперь больны, а Тит Кусонский преставился.
      О себе скажу вам, что неоднократно был в руках смерти, но бог не только меня но и церковь мою в целости соблюл, и чрез мое старание все, в ризнице архиерейской оставленное, збережено. Генерал Жемени велел сделать в Успенском соборе магазин(70), и того убедил отменить. И так собор со всем его имуществом и имуществом здешних граждан, в оном сокрытом, сбережены.
      В. С. Норов - родным.
      [После 10 декабря]. Вильна
      Поздравляю вас с радостью: братец оставлен в Москве, вылечен от раны и хотел скоро отправиться к вам. Сию приятную весть привез мне Парфен, с которым получил я ваши письма и посылки. <...> Я, по милости божьей, до сих пор здоров. Был под ядрами и пулями, но жив.<...> Правда, что трудно в походе, но когда же и служить, как не теперь? Как можно думать о спокойствии и о жизни теперь, когда дело шло о спасении отечества? Тот день, в который я первый раз был в сражении, был самый счастливый для меня в жизни. Любовь к отечеству и вера, вот о чем помышлял я ежеминутно и часто даже не примечал падающие около меня ядра. Последнее сражение, которое наиболее расстроило французов, было под Красным. Мы день и ночь преследовали неприятеля, наконец, под городом Красным недалеко от Смоленска настигли мы французскую армию. Сам Наполеон остановил ее и расположил в боевой порядок, но сильный огонь нашей артиллерии принудил его к отступлению. Целый день продолжалась сильная канонада с обеих сторон, наконец, велено нам атаковать в штыки, и наш полк, построясь в колонну, первый на них ударил, закричав "ура!". Все, что нам сопротивлялось, положено было на месте, множество взято в плен. Корпус фельдм. Нея был отрезан и истреблен. Французы потеряли 200 пушек и 20000 пленными. Ночью я был послан со стражею, чтобы выгнать из деревни остающихся французов. Они долго защищались, но мы заняли деревню и принудили их сдаться. Подле меня разорвало одну гранату, но мне не причинило никакого вреда. С тех пор мы гнали безостановочно неприятеля к Березине, где было последнее поражение французов, а теперь гвардия остановилась в Вильне, куда приехали государь и великий князь, а армия преследует остатки французов в Пруссии. Итак,<...> неприятель выгнан из пределов нашего отечества. Мы ожидаем повеления идти в Пруссию или возвращаться в Петербург. <...>
      М. И. Кутузов - жене.
      13 декабря. Вильно
      Ты несколько правду говоришь, мой друг, что опасно, чтобы Вильна не была то, что Ганнибалу Капуа(71). Я первый раз постлал постель, без которой обходился, и стану раздеваться, чего не делал всю кампанию. Многие генералы жалуются, что непокойна квартера. Однако же я с помощию божиею скоро опять буду без постели, и генералы будут греться у огня.<...>
      А. Г. Сидорацкий - Т. А. Каменецкому.
      14 декабря. Мокшан <
      ...>Вы тужите, потеряв свою библиотеку и пр. Я думаю, что я столько же причин имею болезновать о потере, смотря из письма вашего, всех лучших моих врачебных книг, которые я покупал дорого и доставал с великим трудом. Что делать! Досталось нынче всем сестрам по серьгам... Жаль мне чрезвычайно своих манускриптов, которые многим пользу делали, а теперь, верно, откажутся мне более служить. Уведомляю вас о себе в коротких словах. Из Москвы я выехал еще позже вашего - в тот же день, только в 11 час. ночи. Я проехал через Рязань и 22 сент. приехал сюда. На судьбу свою я пенять никогда не буду, потому что ею доволен, а бог знает, что творит! С недавнего времени я имею удовольствие читать здесь московские газеты. Как это приятно, то вы можете сами это чувствовать. <...>
      А. И. Тургенев - А. Я. Булгакову.
      17 декабря. С.-П[етер]бург
      Я получил твое письмо, любезный друг, и немедленно бы исполнил твое поручение касательно проэкта памятника, представленного А. Н. Олениным, но сперва должен сказать тебе, что он еще не утвержден, и что сверх того сделаны проэкты Воронихиным, Томоном и другими, да и Оленин сделал два, и одного и модель готова. Он весь составлен из цельных, нерастопленных пушек; ростры также из пушек. Пьедестал четвероугольный, по углам прикованы французские орлы, а на верху колонны на шаре сидит русский орел. Надпись простая, но все выражающая. С одной стороны сначала под чьим предводительством низложен Наполеон и истреблена его армия и во сколько времяни. С другой - сколько народов воевали противу России. Других проэктов я еще не видал. Как скоро будут рисунки, тотчас тебе пришлю.
      Официальных известий из армии еще нет, но кажется, что дела идут хорошо. Бессмертная слава Смоленскому! (72) <...>
      Твой Тургенев.
      Е. Н. Давыдова - А. Н. Самойлову.
      21 декабря. [Каменка] <
      ...> Сейчас приехали ко мне одни барыни из Елисаветграда(73) и сказывали очень приятные известия, что будто Бонопарте пойман, а именно после разбития его гвардии он ушел; в каком-то маленьком местечке его нашли на хорах в костеле. Ксендз там его прятал. Я сейчас послала к княгине Кудашевой, ибо сказывают, что и к ним есть письмы с этим курьером. Что узнаю вернее, то тебя уведомлю.
      К. Д.
      С. Н. Марин - М. С. Воронцову.
      21 декабря. [Без места] (Получено - 11 января 1813 г.)
      Рад душевно, что ты произведен, а то мы с Закревским здесь за тебя изгоревались.<...> Многие удивляются, что ты поехал в армию адмирала(74), которого здесь ненавидят и раздирают на части, полагая, что он причиной спасения великого злодея. Но в сих случаях я молчу, ибо в проклятом воинском ремесле надо быть на месте и в делах, чтоб судить, кто прав, кто виноват. У нас же репутации возвышаются и упадают очень часто без всякой причины. <...> Что же касается до меня, любезный Миша, то твое свидетельство о моей службе мне приятнее креста. Все видели, что я не давал себе покою, продовольствовал армию, хлопотал обо всем и беспрестанно. Но труды мои как черная и неблестящая работа пропали. Я о сем не беспокоюсь, я желал бы только, чтоб государь знал о сем. Нельзя другого способа найти, как чтобы Сен-Приест ему объяснил. Я на него надеюсь. <...>
      Я всегда был, несмотря на то, что и ты произведен, против производства за отличие. Сколько тут зла! За одного порядочного производятся пять дрянных, чему все свидетели. Гораздо бы лучше, если бы шло по старшинству. Но ведь нет правила без исключения. <...> Иной был пьян как стелька (спроси Кретова), а произведен за Бородино! Государя винить нечего - он полагается на главнокомандующих, главнокомандующий видеть всего не может - верит корпусным, а те обманывают. Их-то бы я велел на полчаса повесить. До свидания, друг и командир. Помни, что нас осталось двое, как ты говорил в письме своем после смерти бедного Арсеньева, и люби