- О боги!
      - Подобное оскорбление могло бы повлечь за собой страшную распрю между двумя родами... и оскорбитель, и оскорбленный считали себя весьма благородными. Вмешался Филипп; желая предотвратить кровопролитие, царь насильно примирил врагов. Чтобы задобрить Павсания, царь назначил его на почетную должность начальника телохранителей, однако Аттала не стал наказывать, даже не отругал.
      Павсаний без особой радости принял волю царя. Так Филипп избежал раздора между двумя знатными родами, который мог бы обойтись слишком дорого его царству. Но гнев Павсания не утих, и он по-прежнему всем сердцем ненавидел Аттала.
      Каждый вечер горсточку телохранителей отряжали нести караул во время пира Филиппа, веселье неизбежно заканчивалось пьяным балаганом. И я не удивился, когда Павсаний отправил меня дежурить на следующий день после моей встречи с Олимпиадой и Александром. Потрясен я был, когда Филипп, поднявшись со своего ложа, на нетвердых ногах шагнул в сторону своей опочивальни, пальцем поманив меня за собой.
      На какой-то миг я даже испугался, а потом подумал, что, пожалуй, староват для царского ложа. Хмель не настолько овладел царем, чтобы он спутал меня со служанкой или развращенным мальчишкой.
      Но, следуя за Филиппом по витой каменной лестнице, я понял, что царь вовсе не пьян. Он прихрамывал и держался рукой за каменную стену, но ступал уверенно.
      Двое молодых слуг ожидали нас в спальне.
      - Ужинал? - ворчливо спросил меня Филипп.
      - Да, господин, - отвечал я. - Еще до пира.
      - Очень хорошо. - Он отпустил слуг жестом, устало опустился на постель и улыбнулся кривой улыбкой. - Я узнаю, что думают мои ближайшие сподвижники, Орион, слушая их пьяные речи.
      - Понимаю.
      - Ты был у царицы.
      Это было утверждение, а не вопрос. Итак, дворец, словно улей, кишел шпионами как царя, так и царицы.
      - Не по своей воле, - сказал я.
      Царь, ворча, склонился, чтобы стянуть сандалии. Я решил помочь ему, но Филипп только отмахнулся.
      - Я не настолько беспомощен, как думают люди, - пробормотал он. И посмотрел на меня. - Она умеет погружать человека в транс... с помощью своих проклятых змей.
      Я молчал.
      - Ведьма она, истинно ведьма. И почему я не утопил ее вместо того, чтобы на ней жениться?
      - Она родила тебе превосходного сына.
      - Пусть так, но теперь она отравляет его ум, восстанавливает против меня.
      - Она намеревается убить тебя, - выпалил я.
      Как ни странно, царь расхохотался:
      - Все собирается, не надоело? В самом деле?
      - Да, - отвечал я.
      - Она начала мечтать об этом сразу после рождения Александра... и все выжидала подходящего момента.
      - По-моему, она вот-вот перейдет к делу.
      Царь долго не отвечал, лампа у постели бросала колеблющийся свет на его лицо. Потом Филипп качнул головой:
      - Рано. Мальчик еще слишком молод. Его могут и не избрать царем. Сейчас по крайней мере.
      - Ты уверен?
      Филипп вытер бороду тыльной стороной ладони и, сгорбившись, буркнул:
      - Орион, я прожил под угрозой убийства всю жизнь. Я окружил себя надежными людьми и стараюсь сохранить их верность. Я часто меняю телохранителей, чтобы она их не околдовала.
      Я чуть отодвинулся от него.
      - Итак, я больше не гожусь тебе?
      Царь кивнул:
      - Да. Увы, ты более не можешь служить телохранителем. Я собираюсь выслать тебя из дворца.
      - Но я хочу защитить тебя, царь.
      Филипп скептически приподнял бровь:
      - Я не сомневаюсь в этом, но рано или поздно она заставит тебя пойти на предательство.
      Я знал, что он прав, и не стал возражать ему.
      - Но я по-прежнему ценю тебя, Орион. И приготовил для тебя важное дело.
      - А именно?
      - Я отсылаю персидского посла, того самого, с непроизносимым именем...
      - Свертакету, - подсказал я.
      - Да, того самого, которого ты выкрал у Демосфена. Он повезет мое послание к Царю Царей. А ты будешь охранять его в пути.
      - Я был бы полезнее здесь, когда тебе понадобится моя помощь, - сказал я.
      - Не рассчитывай на это.
      Я чуть склонил голову в знак согласия.
      - Если хочешь знать, я посылаю тебя к Царю Царей с предложением мира.
      - Я так и думал.
      - Я хочу убедить его, что не имею намерений нападать на персов. И предлагаю выдать женщину из моей семьи замуж за кого-нибудь из его родственников. Я хочу мира.
      И, не давая мне возможности сказать что-нибудь, продолжил:
      - Но царь не всегда может добиться желаемого. Я создал сильное войско и не хочу, чтобы оно проржавело и рассыпалось в пыль на моих глазах или превратилось в оружие, прибегнув к которому мои полководцы станут злоумышлять друг против друга.
      - Тогда чего же ты хочешь?
      - Я хочу, чтобы Царь Царей понял: острова в Эгейском море принадлежат грекам, а не персам. Лесбос, Самос и прочие острова были заселены греками еще столетие назад. И они должны избавиться от власти персов, как и города Ионийского побережья. Милет и Эфес - греческие города, и они должны быть независимы, как Афины и Коринф.
      - Но согласится ли на это Царь Царей?
      Филипп мрачно улыбнулся:
      - Без боя не согласится, я в этом уверен. Но я хочу, чтобы войну начал он. Тогда греческие города поддержат нас. Они не посмеют брать персидское золото, чтобы воевать против нас.
      - Ты сказал, что хочешь мира.
      - Я хочу его!
      - Но ты ставишь условия, которые ведут к войне.
      Он поскреб в бороде.
      - Неужели тебе кажется странным, что война может вести к миру?
      - Это не более странно, чем та гроза, после которой светит солнце.
      Царь приподнял черные брови.
      - Выходит, Аристотель уже превратил тебя в философа?
      - Едва ли.
      - Ну тогда слушай. Мы победили Афины и их союзников. На время они притихли, ждут объявления моей воли и удивляются тому, что мое войско не вошло в город.
      - Да, это верно.
      - И если Царь Царей откажется предоставить свободу греческим городам и островам, если он вышлет войско в Ионию и флот на Лесбос, не кажется ли тебе, что афиняне, да и вообще все греки, обитающие по эту сторону Эгейского моря, будут искать защиты именно у нас?
      Я начинал понимать его.
      Царь усмехнулся:
      - Вижу, ты понял. Толкая Царя Царей к войне, я обеспечиваю преданность Афин, Фив и всех прочих.
      - На какое-то время.
      - Может быть, и надолго.
      - А как быть с Александром? - спросил я. - Несколькими городами он не удовлетворится. Он мечтает покорить все Персидское царство. А потом идти еще дальше.
      Улыбка исчезла с лица Филиппа.
      - Мой пылкий сын скоро поймет, что человек не часто обретает желаемое.
      Я посмотрел на его заросшее бородой лицо.
      - А чего хочешь ты? - спросил я. - Или иначе: к чему ты стремишься? Не как царь, но просто как Филипп, сын Аминта. Что влечет твое сердце?
      Филипп не отвечал долгое время, глубоко погрузившись в размышления. Должно быть, в этот миг царь осознал, что мысли его столько лет определялись нуждами царства и войска, что он забыл свои собственные желания.
      Наконец он ответил:
      - Я хочу, чтобы они уважали меня... афинские умники и благовоспитанные краснобаи, жители Фив и других древних городов. Властолюбивые демагоги, так и не сумевшие мирно объединить греков. Я знаю, что они обзывают меня варваром, дикарем, кровожадным псом, но хочу, чтобы они уважали меня; мою силу, власть и мягкость в обращении с ними.
      Глубоко вздохнув, царь продолжил:
      - А еще я хочу, чтобы она считалась со мной. Да, я знаю, она лишь изображала любовь, чтобы родить сына, который когда-нибудь станет царем. Хорошо, он будет царем! Но только потому, что я вымостил ему путь. Олимпиада по-прежнему считает меня табунщиком и конокрадом, говорит, что от меня всегда воняет конюшней, а мои поступки и мысли подобают лишь дикому горцу.
      Филипп махнул покрытой шрамами рукой:
      - Я выстроил этот город для нее, Орион. Я сплавил свой народ воедино, сделал его могущественным - ради нее. Но для нее Македония - лишь колесница, которой будет править ее сын. Теперь ты понимаешь, что я сделал и чего хочу: уважения. Пусть не любят... даже она, но уважать должны.
      - Ты заслуживаешь высшего уважения, царь.
      Встав у постели, Филипп поднял руки над головой и выкрикнул:
      - Погляди на меня! Мне нет еще и пятидесяти лет, а перед тобой кривой калека, всю жизнь прождавший смерти от ножа убийцы или от яда, полученного из рук собственной жены. Я посвятил свою жизнь созиданию нового, вечного... Я объединил многие племена и города. Никто еще не делал этого, Орион! Никто во всей Греции. Но я тружусь, не зная устали, потому что в тот миг, когда опущу руки, государство мое развалится. И труды мои кончатся только с моей смертью.
      Я стоял перед ним, ошеломленный бурей страстей, которую пробудил мой вопрос. Филипп успокоился, сознавая, какую часть своей души открыл мне; царь уронил руки и побрел к окну, якобы собираясь посмотреть вниз на темный двор.
      - Все это я сделал для нее, - негромко бормотал он, так что я едва мог слышать его. - Когда я увидел ее, мне исполнилось восемнадцать, чуть больше, чем сейчас Александру. У меня не было шансов занять трон. Между мной и престолом стояли два старших брата.
      Царь обернулся ко мне, лицо его исказили скорбные воспоминания.
      - Она воистину околдовала меня, Орион. Я хотел положить к ее ногам весь мир. Я одолел своих братьев и стал царствовать, я разбил племена, которые терзали Македонию, сделал наше войско непобедимым. Много лет я трудился, чтобы объединить Грецию под своей властью. Все для нее, все для нее...
      Мне казалось, что в голосе Филиппа вот-вот зазвучат рыдания.
      - А она презирает меня, обзывает худыми словами и отказывается спать со мной. Я дал ей власть над целой страной - о чем еще можно мечтать? А она думает только о том, как посадить своего сына на мой трон - мой! Она не любит меня и никогда не любила.
      - Она никого не любит, - сказал я. - Просто использует нас, как возница запряженных быков.
      Царь посмотрел на меня здоровым глазом и долго безмолвствовал, позволив чувствам отражаться на его бородатом лице.
      Наконец он мрачно сказал:
      - Ступай готовиться к путешествию в Сузы... Словом, едешь вместе с этим... никак не выговорю.
      Я оставил царя, погрузившегося в воспоминания о прошлом. Рассвет уже окрашивал небо. В ветвях чирикали птицы. Но я не ощущал радости. Оставалось надеяться только на то, что Филиппа не убьют до моего возвращения.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВНЕ ЗАКОНА
      Смерть еще не самое плохое; хуже тщетно
      стремиться к смерти и не обрести ее.
      Софокл. Электра
      19
      С двумя дюжинами воинов - никто из них не принадлежал к македонской знати - я отправился сопровождать Кету из Пеллы в столицу Персидского царства. Нетрудно было понять, почему Филипп подобрал простолюдинов для выполнения этого поручения. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из знатных македонцев попал в заложники к Царю Царей.
      - Персидская держава очень, очень большая, - рассуждал Кету на пути в Бизантион. - Она такая большая, что у Царя Царей несколько столиц... Каждая предназначена для определенного времени года.
      Больше меня интересовали познания посла о буддийском образе жизни, чем его рассказы о Персидском царстве. Я опасался за Филиппа, но рад был оказаться вдали от Олимпиады, от интриг Пеллы. Кету рассказывал мне о пути, которым можно прийти к нирване, покинув колесо жизни, и я требовал все новых подробностей.
      - Путь - истинная дорога к свету, - говорил мне Кету. - Ключ к пути отвержение всех желаний. Все желания, страсти, устремления должны быть полностью изгнаны из души. Достигший истинного бесстрастия обретает конечное благословение нирваны.
      - Бесстрастия, - повторил я, признаюсь, не без сомнения.
      - О да, в нем ключ к заветам Будды, - заверил меня Кету. - Причины человеческого страдания заключены в желаниях нашего тела, в иллюзиях мирских страстей.
      Иллюзии мирских страстей. Почти то же самое говорил Аристотель, вспоминая слова Платона о чистых идеях, представляющих собой противоположность физическим ощущениям. Впрочем, страсти этого мира я ощущал достаточно реально.
      - Если эти страсти проследить до источников, - нараспев выговаривал Кету, - окажется, что они коренятся в наших желаниях или потребностях тела. Действительно, желающий добивается желаемого даже под угрозой смерти.
      - Но эти потребности неискоренимы, - возразил я. - Они - часть человеческой природы.
      - Конечно, - согласился Кету. - Вот поэтому так сложно освободиться от них.
      - Неужели живой человек способен на это?
      - Будда достиг подобного состояния, - отвечал он. - И не он один. Конечно, это очень, очень трудно, но возможно. - И он возобновил свой распевный речитатив: - Если устранить желания, которые лежат в основе всех человеческих страстей, тогда умрут и стремления, и человеческие страдания окончатся. Это и есть правда о прекращении страданий.
      Я сомневался. Разве можно отказаться от всех желаний: не есть, не пить, не любить, не искать дружбы, власти, уважения, славы, забыть про самосохранение и вечное стремление людей к справедливости... Неужели человек сможет жить, избавившись от всего этого?
      Мы миновали Аллиполис на Херсонесе, переплыли узкий Геллеспонт, переправившись в Азию, проехали по пыльным дорогам среди нагих каменистых холмов Лидии к Сардису, где начиналась Царская дорога, а я все выуживал у Кету новые и новые подробности о пути Будды.
      В свою очередь Кету был заворожен моими смутными воспоминаниями о предыдущих жизнях. По его настоянию каждый вечер я пускался в воспоминания - и припоминал все больше и больше.
      - Некогда мир был окутан льдом и снегом, - рассказывал я, сидя возле нашего нежаркого костерка. - Зима длилась весь год. В это время жили огромные звери - совсем как слоны, только повыше и в лохматой шерсти.
      В глазах Кету играли отблески костра, он жадно слушал. Я старался рассказывать о подобных вещах, только оставаясь с ним наедине. Незачем было подвергаться насмешкам невежд, не стоило давать повод для дурацкой болтовни и сплетен.
      - Значит, ты помнишь и Трою? - вопрошал Кету.
      - Я был в лагере ахейцев, когда Гектор, оттеснив греков, едва не ворвался за вал.
      И Елену? Она действительно была так прекрасна, как об этом говорят легенды?
      - Женщины прекраснее ее не знала земля, - проговорил я, вспомнив, что мы с Еленой были любовниками, но не стал рассказывать об этом Кету. При всей своей преданности пути Будды, невзирая на стремление избавиться от всех желаний, сам Кету был далеко не бесстрастен.
      Нередко мы останавливались возле пастухов, и негромкий звон бубенцов, подвешенных на шеях овец, баюкал нас. Но, добравшись до Царской дороги, мы стали чаще ночевать в караван-сараях, на старых, видавших виды постоялых дворах, стоявших возле дороги, уходившей все дальше и дальше от моря. Иные из них, казалось, простояли века. Впрочем, попадались и заброшенные или разрушенные постройки, а то и уничтоженные пожаром.
      - Ох нехорошо, - бормотал Кету. - Ох нехорошо. Рука Царя Царей, должно быть, слабеет.
      Нам снова пришлось ночевать на безлюдных пустошах, где лишь костер рассеивал мрак, а вдали выли волки. Но и в уюте постоялого двора, и под мерцающими звездами каждый вечер я узнавал от Кету все больше и больше.
      - Слушай благородную истину о печали, - повторил он. - Рождение скорбь, возрастание - скорбь, болезнь - скорбь и смерть - тоже скорбь. Все, что составляет человека, полно скорби. Вот благородная истина, открывающая, природу скорби, которая возникает из стремлений, приводящих к повторному рождению и, в свой черед, к новым страстям.
      - Но разве это плохо - стремиться к чему-нибудь? - спросил я.
      - Нет, нет и нет пользы в наших страстях, - отвечал Кету. - Благородная истина о прекращении скорби говорит: откажись от стремлений, восторгов и страстей. Возвышенна истина, которая ведет вставших на путь Будды к освобождению от печалей.
      "Но как сложно встать на него", - подумал я.
      Наш небольшой отряд ехал по гористым просторам Фригии, иногда сам по себе, иногда примкнув к длинному каравану мулов, нагруженных древесиной, шкурами и зерном из богатых сельскохозяйственных угодий, расположенных вдоль Черного моря. Навстречу нам шли караваны с востока, величественные верблюды и крепкие быки везли слоновую кость из Африки, шелка из далекого Китая и пряности из Индустана. Случалось, на караваны нападали разбойники, и мы помогали купцам отбиваться. Однако даже когда мы ехали одни - всего лишь двадцать шесть верховых с заводными конями и вьючными мулами, - нас никто не тревожил.
      - Разбойники видят, что вы воины, - сказал нам Кету. - И знают, что в ваших мешках найдется не много поживы. Караван для них большой соблазн, как и редкие пешеходы, рискнувшие выйти на дорогу, этих можно без всяких хлопот ограбить, а потом убить. Но воины разбойников не привлекают, едва ли у них хватит смелости напасть на нас.
      И все же не однажды я замечал на далеких холмах возле Царской дороги тощих оборванцев верхом на таких же тощих лошадях, рассматривавших наш маленький отряд. И каждый раз Кету возле меня негромко повторял:
      - Спаси меня, Будда, спаси меня, вера, спаси меня, миропорядок.
      Молитва его доходила: на нас не нападали.
      Наконец, приблизившись к горам Загроса, преграждавшим путь на Иранское нагорье, мы стали встречать воинов Царя Царей у дороги; обычно они держались возле колодцев или караван-сараев. На таком длинном пути нелегко надежно защищать путешественников, воинов едва хватало и на то, чтобы присутствие их сделалось просто признаком власти. К тому же они всегда требовали денег за обеспечение безопасности.
      - Эти хуже разбойников, - сказал один из моих людей, когда мы проехали заставу на окраине крохотного городка. - Местный начальник содрал с меня несколько монет в качестве платы за проезд.
      - Проще заплатить, чем сражаться, - сказал я. - К тому же они удовлетворяются малым.
      Кету кивал.
      - Принимай то, чего нельзя избежать, - заявил он. - И это - часть пути Будды.
      "Да, - подумал я. - Но все равно обидно".
      Кету казался скорее озабоченным, чем встревоженным.
      - Только год назад прошел я этим путем, отправляясь в Афины. Разбойников почти не было, постоялые дворы процветали. И воины стояли повсюду, а теперь новому царю не повинуются. Власть ослабевает очень быстро... слишком быстро.
      Я подумал, не придется ли теперь Царю Царей волей-неволей принять условия Филиппа, чтобы избежать войны с греками, раз его войско настолько ослаблено? Впрочем, и сам он, подобно Филиппу, мог воспользоваться угрозой нашествия чужеземцев, чтобы сковать свой народ в новообретенном единстве.
      От ночи к ночи сон мой становился все более тяжелым и тревожным. Сны мне не снились: по крайней мере по утрам я вспоминал только неясные силуэты, словно мелькавшие за запотевшим окном. Я более не посещал мир творцов, и Гера тоже оставила меня в покое. И все же сон мой был беспокоен, я ощущал затаившуюся во тьме беду.
      Караульных мы выставляли, даже когда ночевали с караванами, которые сопровождала собственная охрана. Я стоял положенное время наравне со всеми. Мне хватало и недолгого сна, а я всегда особенно любил бодрствовать перед рассветом. И в холодных, продутых ветром горах, и в раскаленной, не остывшей за ночь пустыне душа моя ликовала, когда на небе медленно таяли звезды и оно становилось сначала мол очно-серым, а потом нежно-розовым и наконец поднималось солнце, могучее светило, слишком яркое даже для моих глаз.
      "Они поклоняются мне в облике солнца, - вспомнил я слова Золотого. - Я Атон, бог Солнца, податель жизни и творец человечества".
      Я уже потерял всякую надежду отыскать Аню, любимую мою богиню. Вторгаясь в сон, смутные, нечеткие видения смущали мой погруженный во тьму забвения рассудок, пробуждали забытые воспоминания. Откровенно говоря, я весьма сомневался в том, что сумею когда-нибудь избавиться от желаний, хотя Кету и сулил мне за это благословенное забвение нирваны. Однако возможность наконец соскочить с бесконечно кружившегося колеса страданий, покончить с долгой чередой жизней все более и более привлекала меня.
      _И тогда ночью она пришла ко мне_.
      Это был не сон. Я оказался в ином месте и времени. Скорее всего, даже не на Земле, но в каком-то странном мире, где подо мной клокотала расплавленная лава, а звезды высыпали на небо в таком количестве, что ночь трудно было назвать ночью. Я словно оказался внутри бриллианта с бесконечным количеством граней, который парил над расплавленным камнем.
      Не ощущая жара, я висел над жидкой скалой. Но когда я пытался протянуть вперед руки, движение останавливала невидимая энергетическая паутина.
      Наконец передо мной появилась Аня в блестящем серебристом костюме, высокий воротник которого туго охватывал ее горло, и в серебристых сапожках, поднимавшихся до середины голеней. Она висела невредимой над морем пузырившейся, кипевшей лавы.
      - Орион, - сказала она очень серьезно, - ситуация меняется очень быстро. Я смогла выкроить буквально несколько мгновений.
      Не отрываясь смотрел я на невыразимо прекрасное лицо моей богини - так человек, умирая от жажды в пустыне, смотрел бы на источник чистой пресной воды.
      - Где мы сейчас? - спросил я. - И почему я не могу быть с тобой?
      - Континуум в опасности, он может погибнуть. Силы, противостоящие нам, крепнут с каждой микросекундой.
      - Чем я могу помочь? Что я могу сделать?
      - Ты должен помочь Гере! Понимаешь? Необходимо, чтобы ты помог Гере!
      - Но она хочет заставить меня убить Филиппа, - возразил я.
      - Не время для споров и рассуждений, Орион. Сейчас все зависит от Геры, а она нуждается в твоей помощи.
      Я еще не видел Аню такой встревоженной, не видел такого испуга в ее прекрасных, широко открытых глазах.
      - Помоги Гере! - повторила она.
      - Когда мы будем вместе? - спросил я.
      - Орион, не время торговаться. Ты должен сделать то, что тебе приказано!
      Я заглянул в глубокие серые глаза Ани. Прежде они всегда были спокойными, я черпал в них мудрость и утешение. Но теперь в них читалась паника. И они были не серыми, а желтыми, как у змеи.
      - Прекрати этот маскарад, - сказал я.
      Аня от неожиданности открыла рот. А потом черты ее лица расплылись, подобно тягучей лаве, что все еще бурлила подо мной, и она приняла облик насмешливой Геры.
      - Отлично, Орион! Просто молодец! Ты умнеешь на глазах.
      - Ты ведьма! - сказал я. - Демоница и чародейка!
      Хрустнул ледяной смешок:
      - Жаль, что ты не видел собственной физиономии, пока считал, что это твоя бесценная Аня решила наконец появиться перед тобой.
      - Итак, ее явление было иллюзией?
      Океан кипящей магмы исчез, бриллианты созвездий померкли. Мы стояли на Анатолийской равнине во мраке безлунной ночи. Неподалеку в лагере спали Кету и воины. Двое стражей расхаживали возле угасавшего костра, кутаясь в плащи. Они не видели нас.
      Костюм, казавшийся на Ане серебряным, на Гере стал медно-красным. Ее пламенные волосы рассыпались по плечам.
      - В видении этом было больше иллюзии, Орион, - сказала мне Гера, - но и без капли истины не обошлось. И ты действительно должен помочь мне, если хочешь когда-нибудь увидеть свою обожаемую Аню.
      - Ты говорила, что континууму угрожает гибель?
      - Это не твое дело, тварь. Ты попал в это время и пространство, чтобы выполнить мое повеление. И не надейся, что приказ Филиппа, выславшего тебя из Пеллы, помешает мне немедленно вернуть тебя туда.
      - Значит, Аня в опасности?
      - Не только она, но и все мы, - отрезала Гера. - А самая худшая участь угрожает тебе, если ты посмеешь противиться мне.
      Я опустил глаза:
      - Что же мне следует делать?
      - Я дам тебе знать, когда придет нужный момент, - сказала она надменным тоном.
      - Но как...
      Гера исчезла. Я остался один в холодной ночи, вдали волк выл на только что поднявшуюся луну.
      Чем больше я узнавал от Кету о пути Будды, тем больше эта философия привлекала меня и отталкивала одновременно.
      - Ключом к нирване является избавление от страстей, - твердил он мне снова и снова. - Откажись от всех желаний. Ничего не проси, все приемли. В мире действительно существует лишь круг бесконечных страданий, в это нетрудно поверить. Будда учил, что человек в страдании проводит жизнь за жизнью, вновь и вновь возрождаясь к новой и новой боли, до тех пор, пока не найдет дорогу к забвению. Медитируй, размышляя над этой истиной, наставлял меня Кету, - представь себе, что все вокруг - нирвана. Умей видеть Будду во всех созданиях. Воспринимай все звуки вокруг как священные мантры.
      Медитации у меня не получилось. И многое из того, что Кету казалось идеально ясным и очевидным, мне виделось загадочным и непонятным. Признаюсь, окончательный уход в ничто, избавление от мук новой жизни искушали меня. Но смерть страшила. Я хотел прекратить не собственное существование, а лишь страдания.
      Кету только качал головой в ответ на такие слова.
      - Мой друг, жизнь и страдания неразрывно связаны, они переплетены, как нити в канате. Жить - значит страдать; если ты чувствуешь боль, то живешь. Нельзя покончить с чем-то одним, при этом не избавившись от другого.
      - Но я не хочу, чтобы я перестал ощущать все, - признавался я. - Сердце мое не хочет забвения.
      - Нирвана не забвение, - терпеливо объяснял Кету. - Нет-нет! Нирвана не сулит полного уничтожения, все гибнет лишь в жизни, которую ведет эгоистичный человек, не познавший истины. Истина же неуничтожима, ею и проникается достигший нирваны.
      Подобные абстракции были мне недоступны.
      - Считай, что в нирване дух твой безгранично расширится. Через нирвану ты сумеешь вступить в общение со всей вселенной. Но не как капля воды, упавшая в океан. Наоборот - как если бы все океаны мира влились в единую каплю воды.
      Кету несомненно верил во все это и радовался. А я никак не мог справиться с сомнениями, которые терзали меня. Оказавшись в этом самом "ничто", я более не увижу Аню. Навсегда забуду ее любовь. К тому же, придя к последнему забвению, я никогда не сумею помочь ей, а, судя по словам Геры, моя любимая отчаянно нуждалась в моей помощи. И все же Гера скрывала ее от меня, и я не мог прорваться через поставленные коварной богиней преграды...
      Тут я осознал, что весьма и весьма далек от вожделенного, с точки зрения Кету, бесстрастия.
      Самого же индуса по-прежнему завораживала моя способность помнить что-то из прежних жизней. И я вспоминал отдельные эпизоды: воинов, певших возле костра, огромное облако пыли над выступившей в поход монгольской ордой, ярость пламени ядерного реактора.
      Однажды на рассвете, после бессонной ночи, полной неясных страхов и смутных воспоминаний, я вдыхал аромат ветерка, налетавшего с северо-запада; люди тем временем готовили еду. Мы остановились среди бурых невысоких кустарников на открытом месте возле Царской дороги, по которой уже катились повозки путников.
      - Этот ветер дует от озера Ван, - указал я Кету, - оно лежит вон там, а за ним - Арарат.
      Большие глаза индуса округлились:
      - Ты слышал про Священную гору?
      - Когда-то мне довелось жить возле нее среди охотников... - начал я, но замолчал, потому что помнил только увенчанную снегом гору, столб дыма над одной из двух вершин, закрывшие небо облака.
      - Каких охотников? - спросил он.
      - Это было давным-давно.
      Я потратил весь день, стараясь вспомнить подробности, но память моя оставалась словно бы запертой на замок. Я помнил только, что к тому же племени принадлежала и Аня, но знал - там был кто-то еще. Человек, вождь племени. И Ариман! От которого исходила неотступная мрачная опасность.
      Неделю спустя пришли новые воспоминания. Я находился возле руин древней Ниневии, столицы Ассирии, где некогда высились прекрасные храмы Иштар и Шамаша. Там правил могучий Синнахериб, считавший себя изобретателем самого мучительного способа казни - распятия. Я вспомнил вереницы крестов по обе стороны дороги, по которой шагал к его дворцу. Он считал, что более величественного сооружения еще не возводили. Такие вот воспоминания приходили мне по ночам... Я много раз посещал эту древнюю исстрадавшуюся землю и жил на ней много раз. Воспоминания приходили словно древние призраки, переменчивые и непонятные, жуткие и манящие. И всегда я жертвовал собой ради Ани. Богиня вновь и вновь принимала человеческое обличье ради меня... она стремилась быть со мной, потому что любила меня. Неужели она и сейчас пытается сказать мне хоть слово... сломать в моем разуме стену, разделявшую нас!
      - Нет, мне не достичь нирваны, - однажды признался я Кету.
      Мы обедали в надежно охраняемом караван-сарае. Отряд наш уже приближался к Сузам, у которых оканчивалась Царская дорога. Здесь чувствовалась власть Царя Царей.
      - О, это требует времени, - мягко отвечал мой собеседник, сидевший напротив меня за столом. Нам предоставили отдельную комнату, поскольку Кету сказал хозяину постоялого двора, что является послом Царя Царей. Нужно прожить не одну жизнь, чтобы достичь блаженства.
      Я покачал головой:
      - Нет, едва ли мне суждено когда-нибудь достичь нирваны. Похоже, что я вовсе не хочу этого.
      - Но тогда ты будешь в страданиях проживать жизнь за жизнью... И мучиться, как и прежде.
      - Возможно, для этого и созданы люди.
      Кету не стал спорить.
      - Возможно, - согласился он, разумеется оставшись при своем мнении. - В двух неделях пути отсюда на юге находится могучий город Вавилон. Что ты о нем помнишь? - полюбопытствовал он.
      Я напряг память, но мне ничего не приходило в голову.
      - Может быть, висячие сады? - предполагал Кету. - Или великий зиккурат?
      Нечто далекое шевельнулось в памяти.
      - Урук, - услышал я собственный голос как бы со стороны. - Помню царя Гильгамеша и друга его Энкиду!
      - Ты знал их? - В голосе индуса послышался трепет.
      Я кивнул, все еще стараясь сделать свои воспоминания более отчетливыми.