10

Собрания на Агоре происходили на свежем воздухе, под прозрачным куполом открытого синего неба. Природная аудитория была образована склоном холма, обращенным к Акрополю. В тот день собралась огромная толпа. Хотя голосовать имели право даже не все мужчины, а только свободные граждане, ни один закон не запрещал горожанам слушать ораторов. И все-таки я не мог представить себе, как даже самый речистый демагог способен загипнотизировать толпу и, вызвав бурные проявления чувств, повлиять на голосование. Оратору приходилось перекрикивать шум находившегося поблизости рынка, где громкие голоса превозносили отварную ягнятину, орехи и какие-то засахаренные фрукты. Ветер нес с горы запахи сырого мяса и сушеной рыбы, а еще – мух.

Один из камней на склоне был приспособлен под трибуну оратора. Пятьдесят членов городского совета восседали возле нее на каменных скамьях. Начинал сегодняшние выступления Демад, человек рослый, стройный и элегантный. Его могучий голос доносился до самых дальних рядов слушателей, где стояли мы с Александром и его Соратниками. Благодаря своему росту я мог видеть все, но Александр то и дело поднимался на цыпочки и пытался заглянуть через головы афинян, стоявших перед нами.

– Ну зачем нам эти расходы, зачем воевать с соседом, который не желает нам зла? – вопрошал Демад. – Какое нам дело до мелких свар в северных землях? Если Филипп не имеет намерения сражаться с нами, зачем нам-то эта война?

Голос из толпы прогудел:

– Он похитил наше зерно!

– Эта бессмысленная война, – как будто не расслышав, продолжал Демад, – приводит к росту налогов, истощает сокровищницу, наш флот тратит свои силы на дурацкие походы. А Филипп не хочет вредить Афинам. Даже захватив флот, перевозивший урожай, он вернул нам хлеб в обмен на ненужный нам город.

Демад вновь и вновь повторял одни и те же аргументы, делая особый акцент на дороговизне военных действий и их бессмысленности. Он то и дело напоминал, каких непомерных налогов потребует эта война.

– И что же мы получим за все наши жертвы? Ничего! Филипп засел в своих родных краях, задирает собственную родню, этих северных варваров, а не нас.

По лицу Александра пробежала судорога гнева. Услышав про варваров, он положил руки на плечи Птолемея и Гефестиона, оба они были почти на целую голову выше Маленького царя.

Наконец Демад закончил речь, и на трибуне его сменил Демосфен. Толпа зашевелилась. Начиналось то самое, ради чего все собрались. Невысокий, узкоплечий и чуточку сутулый, оратор медленно шел к центру помоста. На лбу Демосфена имелись большие залысины, хотя его волосы еще оставались темными, а борода была густой и кустистой и, по моему мнению, скрывала безвольный подбородок. Его глубоко посаженные глаза прятались под темными бровями. Он был в простом, ничем не украшенном хитоне из белой шерсти. Соединив руки перед собой, Демосфен замер, чуть склонив лысеющую голову. Наконец все собрание умолкло. Слышно было, как шелестел ветер в ветвях, как чирикали птицы в кронах деревьев.

Демосфен начал неторопливо, подчеркнуто драматическим тоном, каждую фразу он сопровождал жестами, словно бы пытаясь танцевать под аккомпанемент собственных слов. Голос его, более высокий, чем у Демада, и не столь сильный, слышно было не хуже. Демосфен не спорил с предыдущим оратором, он говорил, словно того не было вовсе. Из чего следовало, что Демосфен заучил свою речь, приготовив ее заранее. Он не импровизировал, а воспроизводил тщательно отрепетированное представление, каждый его жест и шаг идеально соответствовали словам. Он читал жаждущей того аудитории долгую и сложную поэму, не рифмованную, но выдержанную в едином ритме. Афинянам речь Демосфена нравилась, они с явным удовольствием внимали его словам, радуясь точному выражению, каждой шутке и инвективе.[4]

Лицо Александра побагровело, когда Демосфен заговорил о варварском царьке, который словно безмозглая тварь наливается вином, о лукавом псе, который решил лишить свободы Афины. Его выпады против Филиппа носили личный характер и казались достаточно пылкими. Словом, уже через несколько минут толпа была полностью в его власти.

– Афины – это свет мира, в нашем городе нашли воплощение надежды на свободу всего человечества. Наша демократия словно маяк светит во тьме тирании. Пусть Филипп знает, что мы отстоим демократию, которую кровью и жертвами завоевали наши отцы и деды. Пусть Филипп знает: на что бы он ни отважился, афинский народ заплатит любую цену, вынесет все тяготы и одолеет любого врага, но сохранит в городе демократию и добьется ее распространения по всему миру.

Толпа отвечала единодушным одобрительным воплем. Примерно четверть часа афиняне аплодировали, кричали, свистели и топали ногами. Сложив руки и склонив голову, Демосфен терпеливо стоял, ожидая, пока они успокоятся, и, дождавшись наконец тишины, продолжил:

– Увы, находятся среди нас и такие, кто полагает, что Филипп не желает нам зла. Но откуда им это известно? Или сам Филипп делится с ними своими мыслями? Нет, он им платит. Они берут серебро и золото у тирана и пытаются успокоить нас, заставить отказаться от действий. Кого легче обмануть, чем себя самого? Каждый верит в то, во что хочет. Но дела царя говорят сами за себя. Филипп продолжает собирать армию. Зачем? Зачем он осаждает демократические города, основанные афинянами и населенные выходцами из Афин? Неужели у Филиппа по всей Греции найдется хотя бы один враг, против которого необходимо выставить столь могучую армию? Нет у него такого врага. И свое войско он собирает, чтобы напасть на нас, и ни на кого иного. Македонский царь мечтает покорить наш город, отдать в рабство его жителей, испепелить дома… Он всех скует цепями – ваших жен, дочерей, сестер и матерей, чтобы они стали рабами. Как и ваши сыновья.

Затем Демосфен осудил саму идею единоличной власти как таковой и заявил, что демократия и тирания не могут иметь ничего общего, не могут даже мирно сосуществовать.

– Нет ничего более достойного осуждения, чем личная власть одного человека над целым народом. И пусть лучше Афины воюют со всеми народами Греции, если в них будет господствовать демократия, чем дружат со всеми ними, если там будут править цари. Потому что со свободным государством нетрудно заключить мир, когда мы этого захотим, а тиран просто не захочет даже разговаривать с нами. Демократия и личная тирания не могут сосуществовать. Всякий тиран – враг свободы, и Филипп стремится лишить свободы нас!

Толпа снова взревела, выражая свое одобрение топаньем, рукоплесканиями, криком и свистом. Некоторые даже махали платками.

Всеобщее ликование все продолжалось, а на нас напали убийцы.

Я стоял позади Александра и его четырех Соратников. Молодые люди были в простых домотканых хитонах и кожаных жилетах. Никто из нас не стал надевать драгоценности и брать лишнее оружие: даже Александр обошелся без перстней. Мы имели при себе только короткие мечи.

Пока Демосфен говорил, толпа качнулась вперед, словно бы стремясь приблизиться к своему идолу. Несколько мужчин оттолкнули меня от Гефестиона, стоящего рядом с Александром. Царевич положил руку на плечо более высокого друга и приподнялся на цыпочках. Еще один незнакомец вклинился между мной и молодыми людьми. Я обернулся и заметил, как позади Птолемея и худощавого Гарпала появились еще трое. Невысокий Неарх затерялся в обступившей нас толпе, но я легко мог видеть золотые волосы Александра, как и всякий, кто знал царевича и хотел отыскать его. Едва толпа разразилась бурными овациями, один из неприметных, просто одетых незнакомцев шагнул за спину Александра. Рука его нырнула к поясу, и я понял, что злоумышленник намеревается ударить царевича кинжалом в спину.

– Сзади! – взревел я по-македонски, стараясь перекрыть шум толпы, и бросился вперед, пытаясь разметать людей, разделивших нас. Кто-то попробовал прижать мои руки к телу, а коренастый крепкий мужчина со страшным шрамом на лице ударил меня кинжалом прямо в живот. Мое восприятие мира снова ускорилось, все вокруг меня разом застыло в подобном сну забытьи. Я подсек ногу человека со шрамом и нырком ушел в сторону так, что кинжал только задел мой бок. Я почувствовал боль, которую немедленно подавил в себе, стянув при этом усилием воли разрезанные кровеносные сосуды и нервы. Мой удар отбросил человека с кинжалом на шаг. Всем весом наступив на ногу тому, кто держал меня за руки, я вырвался, успев при этом заметить, что Гефестион сумел отбросить второго убийцу от Александра, однако теперь юношей окружало не менее дюжины вооруженных людей.

Я ударил между глаз человека, который вцепился в мою левую руку. Он еще не упал, когда локтем правой я свалил второго. Моя левая рука освободилась, а незнакомец со шрамом на лице все еще пытался удержаться на ногах. Я ударил его прямо в челюсть. Он рухнул, и кровь хлынула у него изо рта. Затем я прыгнул, разрывая кольцо вооруженных мужчин, которые обступили Александра.

Схватка закончилась столь же быстро, как и началась. Злоумышленники бросились врассыпную, растаяв в толпе. Словом, когда явился местный блюститель порядка, державшийся неприветливо и официально, все было кончено. Гефестион получил ранение в руку, мне порезали бок, но я усилием воли стянул рану, и кровь уже запеклась.

Блюститель порядка захотел узнать наши имена и причину стычки.

– Это все ваши карманники, – бросил я. – Глупые они здесь! Посмотри, едва ли у нас найдется один кошелек на пятерых.

Тот, нахмурясь, посмотрел на меня, затем обратился к молодым.

– Назовите свои имена, – потребовал он. – Я хочу знать, как зовут вас и где вы живете?

– Считай меня Александром, сыном Филиппа, – бросил багровый от ярости Александр. – Если в вашем благородном городе так обращаются с гостями, мой отец проявляет по отношению к нему излишнее терпение.

И отправился прочь, окруженный Соратниками. Я последовал за юношами, оставив блюстителя порядка в полном недоумении.

– Это была преднамеренная попытка убийства. Преднамеренная! – ярился Александр всю дорогу до дома Эсхина. – Они пытались убить меня!

– Но кто послал убийц? – осведомился Гефестион.

Александр оторвал полоску от собственного хитона и заботливо перевязал ею царапину на руке своего друга.

– Демосфен, – отвечал Птолемей. – Кто же еще?

– Ему это невыгодно, – объявил Александр.

Никто из них и не подумал перевязать мою рану. Однако я знал, насколько быстро заживают они на мне, тем более легкие. Рассудок отключил рецепторы боли, и все же я чувствовал, что рана не глубока. Оставалось опасаться инфекции, но организм мой производил антитела в огромном количестве, так что опасности не было.

Мне даже припомнился Золотой бог Атон, с издевкой осмеивавший меня. Он говорил, что сотворил себе воина и обеспечил его всем необходимым для скорейшего излечения ран.

– Почему ты считаешь, что ему это невыгодно? – спросил Гарпал.

– Демосфену невыгодно убивать меня здесь и сейчас, – отвечал Александр более спокойным тоном.

– Пока ты в Афинах? – поинтересовался Гарпал.

– Пока Демосфен не кончил свою речь, – пошутил Птолемей.

Неарх молчал. Критянин неотступно следил за Александром.

– Если бы тебя убили в Афинах, – согласился Гефестион, – твой отец стер бы этот город с лица земли.

– Во всяком случае, попытался бы это сделать, – добавил Птолемей.

– Однако убийство вынудило бы Афины начать наконец войну, чего и добивался Демосфен.

– Нет, – покачал головой Александр, – Демосфен хочет, чтобы Афины вели только справедливые войны. Сами слышали, как он твердил, что демократическая власть возвышеннее и благороднее царской.

– О! И ворона умеет петь!

– Ему не нужна война, спровоцированная подлым убийством, совершенным в его собственном городе.

– Тем более во время его собственной речи.

– Да и афиняне могут отказаться участвовать в подобной войне, – настаивал Александр. – Нет, виновен не Демосфен.

– Кто же?

Мы поднимались по мощеной улице к кварталу, где находился дом Эсхина.

Александр взмахнул руками.

– Аристотель учил меня искать логический ответ на каждый вопрос.

– Итак, какой же логический ответ можно дать именно на этот вопрос?

– Кому выгодно это убийство?

– Тому, кто приобретет больше всех после моей смерти.

– И кто же этот человек?

Александр сделал несколько шагов и опустил голову, медленно стискивая кулаки. Я думал, что царевич раздумывает над вопросом, но когда он заговорил, стало понятно, что ответ был известен ему давно.

– Царь, – отвечал он.

– Кто?

– Мой отец!

Все замерли, ошеломленные чудовищностью подобного обвинения.

– Едва ли Филипп действительно мой отец, – проговорил Александр, нисколько не стесняясь, даже голос его не дрогнул. – Я рожден от Геракла или даже самого Зевса.

Молодые люди умолкли; все уже знали, что с царевичем лучше не спорить на эту тему.

– Но я не могу даже представить себе, чтобы царь захотел убить тебя… – В голосе Гефестиона слышался страх.

– Подумай как следует, – негромко отвечал Александр. – Возможен ли лучший повод для нападения на Афины? Ты же сам сказал об этом несколько мгновений назад.

– Да, но…

– И кто же придет на помощь Афинам, когда Филипп явится мстить за убийство сына?

– Никто.

– Совершенно верно.

– Тогда Афины окажутся в полной изоляции.

Пришлось вмешаться:

– А кто тогда унаследует трон, если Филипп падет в бою?

– Какая разница?

– Великая, – сказал я. – Всю свою жизнь Филипп выплавлял из Македонии единую и могучую державу. Неужели царь вдруг забудет про свою цель, убив собственного наследника? Неужели Филипп сознательно повергнет свое царство в водоворот усобиц, которые могут погубить государство после его смерти?

Молодые люди закивали, выражая согласие.

– Разве в моих словах нет логики? – спросил я у Александра.

Царевич в смятении посмотрел на меня.

– Твой отец, – сказал я, – послал меня сюда, чтобы я защищал тебя. Или таким образом он добивался твоей смерти?

Успокоившись, Александр взглянул мне в глаза и ответил:

– Быть может, и ты участвуешь в его замыслах, Орион. Мой отец мог приказать, чтобы ты позволил убийцам сделать свое дело.

В его золотых глазах горела холодная ярость; я ощущал, как гнев закипает в моей душе, но, сдержав свои чувства, ответил:

– Я предупредил тебя, Александр. И заработал удар ножом.

– Царапину, если судить по твоему виду.

– Царь велел мне защищать тебя, – сказал я. – Не он враг тебе.

Александр отвернулся, шагая вверх по улице.

– Быть может, ты и прав, Орион, – сказал он настолько негромко, что я едва расслышал его. – Я еще надеюсь на это.

Мы провели в Афинах еще несколько дней. Новости, которые мы услышали, оказались недобрыми. Городское собрание постановило послать гонцов в Фивы и еще несколько городов, предлагая заключить общий союз против Филиппа. Особенно приуныл Аристотель.

– Выходит, войны не миновать, – сказал он, пока мы паковали его безостановочно разраставшиеся коллекции. – Настоящей войны, а не легких походов, пустяковых стычек и вялых осад, которыми царь забавлялся несколько лет.

– В одной из пустяковых стычек мне пришлось поучаствовать. Воины в них гибли точно так же, как и в великих битвах.

В ночь, предшествовавшую отъезду, мне снился сон… Если только это был сон.

Я вновь оказался в Акрополе, на сей раз один. Здесь я мог приблизиться к богине, которую любил в течение всех прошлых жизней, хотя и непонятным образом забыл мелкие подробности. Ночь выдалась мрачной и бурной; мчавшиеся по небу облака, то и дело затмевавшие звезды, едва не задевали наконечник копья огромной статуи Афины. Теплый ветер подталкивал меня к гигантскому изваянию. Яркая молния на короткий момент высветила ее лицо, холодную и бесстрастную слоновую кость. Хлынул дождь, колючие тяжелые капли обжигали холодом. Я бросился вверх по ступеням под кровлю величественного Парфенона. Статуя в золоченых одеждах смотрела на меня раскрашенными безжизненными глазами.