1

Поступь их была подобна поступи гиганта – десять тысяч мужчин маршировали в едином ритме, воздух и земля содрогались под стопами воинов.

Они приближались. Тяжелые длинные сарисы[1] первого ряда уже были направлены в наши лица, следующие еще вздымались над головами солдат, словно к нам приближался лес копий.

– Стоять! – закричал командир нашей фаланги. – Пусть они тратят силы.

Мы расположились на вершине небольшого каменного холма. Утреннее солнце уже пекло, раскаляя небо так, что вверх было больно смотреть. На противоположной стороне долины из скалистых холмов вырастали стены осажденного города Перинфа. Мы пришли, чтобы снять осаду.

Я находился в конце десятого ряда нашей двенадцатирядной фаланги, и ничей щит не прикрывал мой правый бок. Военачальники, конечно, были впереди, только командиры последних четырех рядов находились слева. Я был выше едва ли не всех гоплитов и легко справлялся с двенадцатифутовым копьем. Но к нам приближалось войско, вооруженное шестнадцатифутовыми сарисами, и оно пользовалось репутацией непобедимого.

Как и всегда их правый фланг был сильнее, насчитывая полных шестнадцать рядов. Впрочем, войско противника, топавшее по голой земле, утонуло в поднятой им пыли. Позади фаланги, слева от нас, возле приземистых деревьев, на склоне расположилась их кавалерия; всадники на нервно переминавшихся с ноги на ногу конях ожидали приказа к выступлению. У нас не было конницы, и я опасался, что, как только начнется битва, гоплиты Перинфа обратятся в бегство, поставив нас под удар. Эти простые горожане наняли нас, чтобы защитить город. Я сомневался в том, что они сумеют выдержать натиск приближавшегося закаленного в битвах войска.

– Стоять, – повторил наш командир. Его бронзовый нагрудник и щит, покрытые вмятинами, потемнели от битв, а руки старого воина украшали многочисленные побелевшие шрамы. Диопейгес, предводитель нашего отряда наемников, восседал позади фаланги на прекрасном белом скакуне, готовый бежать хоть до самых Афин в случае неудачи. Случайный человек на поле боя; едва ли ему доводилось со своими солдатами сражаться против хорошо обученного войска.

Я провел пальцем под ремнем, на котором держался мой шлем. Мокро… но не оттого, что день выдался жарким. Меня окружали опытные наемники, однако нас было слишком мало, а место битвы выбрал наш враг. Политиканы Перинфа умели выигрывать выборы, но войны – дело другое. Худшей их ошибкой было то, что они понадеялись на помощь Афин. Однако эти скупердяи даже не заплатили Диопейгесу; по крайней мере, так он говорил. И нам приходилось жить грабежами, что едва ли приводило в восторг перинфян, которых мы пришли защищать.

Расстояние между остриями копий обеих фаланг медленно сокращалось. Наш командир выступил вперед и взревел:

– Приказываю – вперед!

Дружным шагом с левой ноги мы направились в сторону приближавшегося врага, опустив копья и надвинув шлемы. Замыкая ряд, я чувствовал себя в некотором смысле обнаженным – ничей щит не прикрывал мой правый бок, хотя я знал, что сумею позаботиться о себе, когда начнется сражение. Так шел я навстречу врагу, волнуясь, но не припоминая ни единой подробности о тех битвах, в которых сражался. Ничего вовсе. От удивления я сдвинул брови: память моя оказалась чиста, как у новорожденного младенца. Словно бы я родился несколько часов назад, а потом взял оружие и встал в строй.

Но мне было не до размышлений. Из-за рядов приближавшейся фаланги выскочили застрельщики – пелтасты, забросавшие нас стрелами, камнями и короткими копьями. Кто-то вскрикнул и упал, пораженный стрелой в шею. Камень размером в кулак звякнул о мой щит. Пелтасты добивались, чтобы мы подняли щиты и разомкнули ряды. Тогда их фаланга сразу добилась бы успеха. Но нас учили не обращать внимания на застрельщиков и смыкать ряды над павшими. Это знал и я, только не мог вспомнить, когда и где выучился такому приему.

Их кавалерия, засевшая в жидком леске, тронулась с места. Всадники не способны атаковать двигающуюся четким строем фалангу. Копья наши подобны иглам ежа, кони отвернут, как бы ни подгоняли их наездники. Но конница могла обойти нас с фланга и ударить в тыл. Ведь когда фаланга рассеяна, им остается только развлекаться, преследуя бегущих воинов. Нередко после битвы гибнет больше солдат, чем на поле сражения.

Застрельщики исчезли подобно докучливым насекомым, которыми, в сущности, и являлись. Отрезок каменистой почвы между нами и врагом быстро сокращался. Мы ускорили шаг… Они тоже. Взвыли трубы с обеих сторон, мы закричали изо всех сил и перешли на бег. Обе фаланги столкнулись с громовым, полным жажды крови ревом, зазвенело и загромыхало железо копий, пробивая твердую бронзу панцирей и пронзая мягкую плоть.

Все в мире вокруг меня, казалось, замедлилось, время растянулось упругой лентой. Воины теперь двигались неторопливо и плавно, словно бы под водой или в каком-то кровавом кошмаре. Впереди меня падали наши, сраженные шестнадцатифутовыми сарисами; копья пронзали их, сносили головы, просто сбивали с ног, мы же еще не доставали до вражеских воинов. Обе фаланги сшиблись, затаптывая павших. И задние все напирали, хотя первые ряды остановились. Трещали копья, воины ревели от боли и гнева, обуреваемые жаждой крови; под могучим натиском разлетались щиты.

Приподнявшись над стоявшими передо мной, я направил свое копье в одного из вражеских гоплитов. Заметив движение, он поднял свой щит, но я зацепил его наконечником, отбросил в сторону и вонзил острие в горло воина. На лице его промелькнуло удивление. Потом брызнула кровь. Когда убитый упал, я вырвал копье.

Наши передние ряды смялись под напором врага, вдруг оказавшегося передо мной; и я принялся пробиваться вперед через эту толпу, нанося удары копьем. Но поскольку я видел все в замедленном темпе, то успел заметить уголком глаза, как их застрельщики огибали наш правый фланг, засыпая его стрелами и короткими копьями.

Я увернулся от стрелы, полет которой казался невообразимо медленным, а потом пронзил копьем щит, панцирь и тело гоплита, оказавшегося передо мной. Битва превращалась в хаос; вокруг вопили окровавленные воины. Наше войско смешалось, уже и мой ряд был уничтожен врагом. Тут я заметил, что в меня летит копьецо. Оставив свое копье в теле падавшего воина, которого только что поразил, я отбил легкое древко в сторону и только потом выхватил меч, опередив двоих гоплитов, возникших передо мной. Они медленно, словно во сне, шевелили руками.

Я убил обоих, но уже приближались новые, и хотя мне казалось, что они все делают медленно – и колют, и рубят, и валят наземь щитами других воинов, – их приближение совершалось неотвратимо, как прилив.

Врагов было слишком много, полководцы их знали свое дело и умели поддерживать порядок… Мы не могли победить их. Мои соратники-наемники бились отважно, но уступали врагам численностью. Никто не поворачивал, чтобы бежать, понимая, что труса ждет верная смерть. Но наш отряд уже отрезали от города Перинфа, точнее, от остатков их фаланги. Перинфян погнали через поле к деревьям, и они побежали. Конники, издавая пронзительные кличи, принялись беспощадно рубить тех, кто пытался спастись бегством. Вел конницу юноша, почти мальчишка; его золотые волосы вились по ветру, высоко подняв меч, он яростно преследовал беглецов, бросавших щиты и шлемы в надежде обрести спасение.

Нас оставалось всего лишь горстка, и мы отбивались, медленно отступая вверх по склону к деревьям. Наша фаланга разбилась на части, но воины продолжали сопротивляться. Для меня все вокруг по-прежнему двигались медленно, как мухи, попавшие в мед. Я предугадывал движения, которые собирались сделать мои враги, по тому, куда они переводили взгляд или напрягали те или иные группы мышц. Нырнув под одну из длинных сарис, я вогнал острие меча в грудь воина, закрытую кожаной курткой. Он взвыл, и я вырвал у него копье из рук.

Тут я увидел, что остался один, и прижался спиной к дереву с сарисой в одной руке и мечом – в другой. Дюжина соблюдавших осторожность воинов окружила меня, глаза их пылали, залитая кровью броня алела; они следили за мной, ожидая, чтобы я открылся. Многие потеряли сарисы и остались только с мечами. Передо мной были ветераны. И они не собирались рисковать, имея дело с таким опасным противником, как я, – ведь я убил немало их воинов. И все же они не хотели упустить меня. Мне оставалось только постараться прихватить с собой на тот свет побольше врагов, прежде чем они убьют меня. Я заметил, что один из них подзывает к себе лучников. Этот и вовсе не хотел рисковать.

– Прекратить! – послышался зычный голос. Возле обступившего меня кольца воинов остановился всадник. Панцирь незнакомца украшала золотая филигрань, впрочем, теперь его припорошила пыль. Шлем всадника венчал белый плюмаж из конского хвоста. Отстегнув нащечные пластины, он открыл лицо. Колючую черную бороду с одной стороны покрывала запекшаяся кровь. Потом я заметил, что глаз с этой же стороны лица он потерял очень давно. Под опавшим веком виднелась полоска белой мертвой плоти.

Это был явно один из полководцев. Воины чуть отступили от меня, но никто из них не опустил оружия. К нам приблизился другой военачальник, и я заметил, что оба ездят на могучих гнедых конях, не пользуясь ни стременами, ни седлами, лишь подложив под себя нечто вроде подушки из сложенных в несколько слоев одеял.

– Пусть живет, – сказал чернобородый. Некоторые из воинов выразили согласие. Обращаясь ко мне, он возвысил голос: – Мне нужны хорошие воины. Будешь ли ты служить в моем войске?

Я огляделся. Мои спутники уже мертвы либо были в плену. Выбора у меня не оставалось, к тому же он предлагал мне нечто лучшее, чем рабство или смерть.

Я не стал долго думать:

– Да!

Разнообразия ради мне захотелось оказаться на стороне победителя. Он откинул назад голову и расхохотался:

– Хорошо сказал. Как тебя зовут?

– Орион.

– Откуда ты?

Я открыл было рот, но сразу понял, что мне нечего отвечать. Из своей жизни я помнил только несколько последних часов.

– С севера, – уклончиво сказал я.

– Должно быть, из скифов, судя по росту. Их серые глаза я узнаю повсюду. Но где твоя борода? Почему ты бритый?

Я не имел об этом далее отдаленного представления.

– Борода позволяет врагу ухватить тебя за горло, – услышал я свой ответ будто со стороны.

Он подергал себя за густую бороду.

– Неужели? Ты рассуждаешь, как мой сын. – Потом он повернулся к одному из воинов, стоявших неподалеку. – Никос, возьми его в свой отряд. Учить его не потребуется, он и без того прекрасно владеет сарисой.

Ухмыльнувшись, он тронул коня шенкелями и рысью отправился прочь в сопровождении кого-то из военачальников.

Таким я впервые увидел Филиппа, царя Македонского. Золотоволосый юноша, который вел конницу, оказался его сыном. Звали его Александр.

2

В ту ночь мы остановились на поле боя, чтобы сжечь мертвых и отдохнуть после тяжелого дня. Никос, к моему удивлению, оказался фракийцем, а не македонцем.

– При моем отце мы совершали набеги в Македонию, угоняли их коней и скот, – рассказывал он мне возле потрескивавшего костра, набивая брюхо жареной бараниной. – Женщин тоже уводили, – добавил он, выразительно подмигнув.

Никос был не старше тридцати, его волосы все еще оставались темно-каштановыми и буйными, как дикая поросль. Черную бороду заливал бараний жир. Вокруг нашего костра расположилось больше десятка воинов; лекарь из далекого Коринфа обходил лагерь, накладывая мази и повязки на раны.

– А теперь ты служишь македонцам, – заметил я.

Никос глотнул из бурдюка вина, забрызгав бороду и грудь.

– Ей-богу, ты прав. Одноглазый старик изменил все. Стал царем и начал гонять нас как проклятых. И всех вокруг. Гонял нас летом, гонял зимой… Что для него непогода? И ни разу не проиграл ни одной битвы. Уж он-то знает, сколько нужно бобов, чтобы сварить похлебку… Он знает.

– Но ведь Филипп покорил твой народ, – пробормотал я.

Никос бурно возразил, замотав лохматой головой:

– Нет, не покорил. У нас есть собственный царь. Филипп просто доказал, что выгоднее быть в союзе с Македонией, чем воевать с ним.

"Дипломат", – подумал я. И сразу понял, что Филипп проделал со мной сегодня такую же штуку.

– Теперь все племена нашей страны поддерживают македонцев, – продолжал Никос. – И Филипп осмелился бросить вызов Афинам.

Если Никоса и не радовала перспектива войны с Афинами, он ничем не показывал этого. Даже напротив, выглядел вполне довольным.

А потом он нагнулся ко мне и сказал негромким голосом:

– А знаешь, что я думаю?

Изо рта воина дурно пахло, и я заметил насекомых, копошившихся в его бороде.

– Что? – спросил я, пытаясь сохранить дистанцию, чтобы какая-нибудь блоха не перепрыгнула на меня.

– Я думаю, что все устроила она.

– Она?

– Ведьма, жена Филиппа.

– Неужели жена царя – ведьма?

Никос вновь понизил голос:

– Она жрица древней богини, поклоняется змеям и всякой нечисти. И еще – волшебница, вот так. А как иначе объяснить это? Когда Филипп согнал своего брата с трона, я уже был достаточно большим и помогал отцу пасти стадо. Тогда все племена, что окружали Македонию, отхватывали от нее жирные куски. Не только мы, иллирийцы, но и пэонийцы, словом, все. Их грабили каждый год.

– И Филипп остановил набеги?

– Словно мановением своего единственного ока. А теперь все племена служат ему. Должно быть, наворожила его молосская сука, иначе не объяснишь.

Я смущенно посмотрел на других мужчин, сидевших вокруг костра.

Никос расхохотался.

– Не беспокойся. Я не могу сказать о ведьме ничего такого, чего не говорил бы сам одноглазый старик. Он ненавидит ее.

– Ненавидит свою жену?

Воины закивали, заухмылялись.

– Не будь она матерью его сына и наследника, царь давным-давно отослал бы ведьму назад в Эпир.

– Царь не посмеет сделать это, – возразил кто-то. – Он боится ее.

– Она умеет насылать чары.

– И никакие не чары: она травит людей.

– Травит, но не ядом, а магией.

– А что она сделала с другим сыном царя… с тем, что от фессалийки?

– С Арридайосом? С идиотом?

– Он был здоровым ребенком. Ведьма дала ему яд, и он стал слабоумным.

– А может, наколдовала, чтобы ее собственный сын стал наследником Филиппа, хотя Александр на два года моложе.

Мужи углубились в спор о том, является ли жена царя отравительницей или же, напротив, волшебницей.

Я слушал невнимательно. Окружавшие меня люди, свежие воспоминания о битве, прохладная темная ночь под черной чашей небес, украшенной бриллиантами звезд, – все казалось мне странным и новым. Ведь я не помнил своего прошлого до нынешнего утра. У всех здесь была семья, клан или племя; каждый мог назвать своего царя, обратиться к истории минувших поколений своего народа.

Но у меня… не было никаких воспоминаний. Люди называли имена богов, которые ничего не говорили мне, пока один из воинов не упомянул Афину, богиню-воительницу, покровительницу Афин.

– Эта богиня не только воительница, – говорил Никос. – Она богиня мудрости. По крайней мере, так полагают афиняне.

– Они правы, – сказал один из воинов. – Ведь это она подарила оливу этому городу, так ведь?

– И прялку.

Афина. Облик ее возник в моей памяти. Высокая, стройная и невероятно прекрасная, с пышными черными волосами и грустными глубокими серыми глазами.

– Все мы игрушки богов, – проговорил Никос. – Они дергают за веревочки, а мы прыгаем.

– А я не верю в это, – сказал воин, сидевший возле него. – Я живу собственной жизнью, и никто не дергает меня за какие-то там веревочки.

"Нет, все мы исполняем волю богов", – подумал я, имея в виду главным образом самого себя. Я был в этом уверен. И все же чего именно боги ждут от меня? Кто я такой и почему здесь оказался? Я не находил ответа, и вестник богов не торопился просветить меня.

Огонь угасал, воины заворачивались в плащи или одеяла и укладывались на ночлег.

Но у меня не было ничего, кроме грязного и короткого, к тому же запятнанного кровью, хитона. Бронзовый панцирь, поножи и шлем я сложил на земле возле себя. Ощутив ночную прохладу, я замедлил периферийное кровообращение, увеличил частоту сокращений сердца, чтобы повысить температуру тела и таким образом согреться.

Я сделал это почти не думая. Но потом удивился своему умению управлять собственным телом. И тому, что во всех подробностях понимаю, что делаю. И еще я почему-то знал, что подобное выходит за пределы возможностей человека. В ужасном кровопролитном сражении я не получил даже царапины. Чужие движения казались мне замедленными, я всегда опережал своих противников.

"Кто я? – вопрошал я себя, укладываясь на твердую почву и закрывая глаза. – Откуда я родом?"

Несколько часов я, пытаясь заснуть, пролежал на спине, разглядывал мерцающие звезды, величественно сиявшие надо мной. Я узнал оба ковша, Кассиопею на троне, а рядом дочь ее Андромеду, прикованную к скале, и Персей уже был возле нее. Мое собственное созвездие, Орион, оставалось за горизонтом. Но я видел, что звезды Гончих Псов горели сапфирами как раз над кромкой холмов.

Наконец я смежил веки, но спал ли я? Меня словно перенесли в иное место: в мир, далекий от поля битвы вблизи городских стен Перинфа.

"Это сон", – говорил я себе, не веря своим глазам. Я стоял на склоне холма, покрытого травой и усеянного дикими цветами, озаряемый теплым летним солнцем. Внизу подо мной разогретый воздух мерцал над изысканными башнями и величественными монументами, высившимися вдоль широких проспектов. За городом ослепительно голубело море, отливавшее зеленью в ярком солнечном свете. Волны, не зная устали, разбивались о белый песок. Жители или погибли, или покинули город, и все же он сохранил все свое великолепие. Я припомнил, что едва заметное дрожание воздуха показывает границу защитного купола, укрывавшего город тонким, как стенка мыльного пузыря, слоем чистой энергии.

Вся моя жизнь была связана с чудесным городом, я знал это с абсолютной уверенностью. И все же не мог вспомнить подробностей. Ничего, кроме уверенности в том, что жизнь моя началась здесь. Как любовь к женщине и богине, любившей меня, которая тоже имела отношение к заброшенному мертвому городу. Попытавшись шагнуть, я обнаружил, что ноги не повинуются мне. Стоя на месте, я услышал дальний, слабый, едва различимый смех. Но он был так горек, что я подумал: уж не плач ли до меня доносится?..

"Смех умирающего от горя человека" – так подумалось мне; впрочем, я не знал, с человеческих ли уст слетали эти звуки.

Собрав все силы, я попытался вырваться из оков, что держали меня на месте, и спуститься вниз по склону к городу… и проснулся на лишенной травы каменистой почве, на поле вчерашнего боя возле Перинфа, под первыми лучами солнца, блеснувшими над горбами холмов.

"Кто я? – гремело в моем сознании, и отголоском звенел вопрос: – Почему я здесь оказался?"

3

Наутро мы отправились к Перинфу, возле стен которого стояли основные силы Филиппа. Увы, царю хватило небольшой части своей армии, чтобы победить наемников. Большая часть македонского войска осаждала Перинф, другая же быстро приближалась к Бизантиону, расположенному на берегу узкого пролива, отделявшего Европу от Азии.

Казалось, что взять штурмом город Перинф не сложно. Укрывшийся за стенами и городскими воротами, он казался мне маленьким и тесным. Неровные и грубые стены имели башни с бойницами возле обоих ворот. Лишь немногие строения виднелись из-за городской стены. Город ютился на краю воды, где каменистая равнина, опускавшаяся от далеких гор, погружалась в Пропонтиду,[2] море, раскинувшееся между проливами Геллеспонт и Боспор.

И все же нечто в облике этого города казалось мне знакомым. Но всякий раз, пытаясь оживить мои воспоминания, я наталкивался в своей памяти на ровную стену, куда более прочную, чем твердыня Перинфа.

Лагерь Филипп разбил на лишенной растительности равнине, почти на расстоянии полета стрелы от городской стены. Я сразу почувствовал напряженность: среди воинов ощущалось тревожное недовольство, то раздражение, которое возникает, когда бойцы слишком долго сидят на одном месте, лишенные удобств привычного лагеря, и не надеются в скором времени вернуться туда.

Осада затянулась. Перинф был морским портом, и поэтому жители могли отсиживаться за запертыми воротами и упрямо отражать нападения македонцев, пока корабли доставляли осажденным припасы, а иногда даже подкрепления от союзников Афин, например из Бизантиона. Филипп, полный хозяин суши, не имел флота. Перинфяне проявили чистое безумие, понадеявшись снять осаду с помощью той горсточки наемников, которую им прислали Афины. Филипп мгновенно разделался с малочисленным войском, но, хотя битва закончилась, город оставался в осаде, упрямо не желая отворять ворота.

Лошади поднимали облака пыли над своими загонами и, казалось, проявляли больше активности, чем воины. В лагере мы повсюду видели шатавшихся без дела солдат. Македонцы провели здесь уже достаточно времени, чтобы построить для себя бревенчатые избушки и протоптать между ними дорожки. Ржали нагруженные припасами и дровами мулы, которых вели мимо нас рабы.

Делом занимались лишь мастера; переругиваясь, они возились с массивной катапультой и покрикивали на группу обнаженных до пояса рабов, грузивших на нее тяжелый железный брус. Еще одна группа полунагих рабов сидела, ожидая, когда им прикажут подгонять мулов. Так натягивали толстые веревки, отводившие рычаг от катапульты.

Я заметил, что на снаряде-болванке кто-то нацарапал слова "От Филиппа".

С грохотом ударила другая катапульта. Повернувшись, я заметил, как посланный ею снаряд, вращаясь, высоко взмыл в воздух. Перелетев стену, он исчез за ней. Вновь послышался грохот. Кто-то закричал, истошный женский визг пронзил воздух, а над стеной поднялось облако пыли, темным пятном замаравшее чистое небо. От Филиппа…

Троя. Я вспомнил название города и другую осаду. Она закончилась давным-давно. Троя. Был ли я там? Или просто слышал сказки о ней? Я положил руку на бедро и ощутил рукоятку кинжала, который был привязан к моей ноге под хитоном. Какое отношение имеет это оружие к неясным воспоминаниям о Трое?

Никос повел нашу фалангу в относительно свободную часть лагеря, подальше от вонючих загонов. Было ясно, что войско Филиппа много больше, чем могли бы выставить одни македоняне. Царь собрал здесь войска всех союзных племен, в том числе и фракийцев Никоса, но тем не менее принимал еще и наемников.

– Погляди-ка на эти золоченые лилии! – Никос ткнул меня локтем под ребра, когда мы снимали наше оружие с мулов, доставивших его в лагерь.

Я взглянул в ту сторону, куда он указывал. Целый отряд воинов в одинаковых полированных панцирях и шлемах из блестящей бронзы выстроился стройными рядами, их строго разглядывали трое военачальников. Кованая броня на груди солдат повторяла линии, обрисовывавшие могучие мышцы. Шлемы их венчали выкрашенные в красный цвет конские хвосты. Доспехи так и блестели под солнцем.

– Аргивяне, – сказал Никос. – Свежее мясо из Пелопоннеса.

– Новые наемники? – спросил я.

Он кивнул и плюнул на пыльную землю.

– Сам погляди. Видишь, как разоделись? Да они и не воевали ни разу, только выхаживали на парадах и слушали горделивые басни о подвигах предков. Должно быть, решили, что перинфяне попадают в обморок, завидев такое великолепие.

Бросив взгляд на свою собственную броню, помятую, исцарапанную и покрытую пылью, я расхохотался. А потом удивился: подобное вооружение все равно стоило достаточно дорого. Где я получил этот панцирь? И в каких битвах сражался, где так погнул и поцарапал его? Откуда же я?

Филипп и его полководцы явно понимали, что войско, которому нечего делать, начинает разлагаться. И мы каждый день упражнялись, отрабатывали передвижения в тесном строю фаланги, пока наконец любой из нас не научился владеть шестнадцатифутовой сарисой, как суповой ложкой. Наемники развлекались и осмеивали нас, мы же, македонская фаланга, маршировали, маневрировали и выслушивали выговоры от начальников.

Пыль и грязь сопровождали бесконечные учения. Но я теперь понимал, почему военная машина Филиппа прокрутила мою фалангу наемников, словно мясорубка. И я, не жалуясь, маршировал со всеми, не обращая внимания на насмешки наемников.

Горцы в основном не служили гоплитами в фаланге, они были пелтастами – лучниками, пращниками или метателями копий. Легкая пехота затевала битву, появляясь перед тяжеловооруженной фалангой, и разбегалась по сторонам, когда сходились гоплиты. Наемники все были гоплитами, тяжелой пехотой.

– Наша земля теперь просто поставляет наемников, – сказал мне Никос. – Любой бедный парень, который хочет стать кем-то, отправляется воевать. Теперь каждый город содержит пехоту. Кроме Афин, конечно.

– А кого же содержат в Афинах? – спросил я.

– Болтунов-законников. – Он снова плюнул.

Кое-кто вокруг нас захохотал. Я промолчал.

Вокруг заспорили о том, чьи воины лучше. Иные полагали, что спартанские; однако все сошлись на том, что фиванские пользуются лучшей репутацией.

– Особенно их Священный отряд, – сказал один из мужей.

– Но Священный отряд – это не наемники, – указал Никос. – Они воюют только за Фивы.

– Но как никто другой!

– Они же любовники… Каждый мужчина в Священном отряде имеет пару.

– Философы утверждают, что лучше всех воюют любовники, сражающиеся рядом. Они всегда заботятся друг о друге.

– Плевал я на таких философов. Священный отряд – лучшее войско в мире.

– Лучше, чем мы?

– Лучше.

– Но наш полководец лучше!

– Они не наемники. И мы не воюем против Фив, а значит, нам незачем думать о них.

– Но Фивы поставляют множество наемников. Даже Царь Царей в Азии нанимает фиванцев.

– Что за Царь Царей? – спросил я.

Никос удивленно поглядел на меня.

– Персидский царь, – проговорил он. – Неужели ты ничего не слышал о нем?

Я лишь покачал головой.

Никос не доверял вновь прибывшим аргивянам. Называл их красавчиками, которым нечего делать в настоящем сражении. Те же расхаживали по лагерю с таким видом, словно являются потомками самого Ахиллеса, и осмеивали наши постоянные упражнения.

– Ну почему царь не пошлет их на приступ? – бурчал Никос. – Тогда бы мы увидели, на что они годятся.

Но Филипп явно не имел намерений атаковать городскую стену. Армия стояла под ней и занималась учениями – в город каждый день разве что бросали по нескольку снарядов. Перинфяне были уверены в себе и приветствовали каждый корабль, входивший в защищенную стенами гавань.

Наша фаланга разместилась на постой неподалеку от надменных аргивян, и между нами часто происходили стычки. Наверное, не будь у нас общего врага, мы сражались бы друг с другом. Почти каждую ночь случались ссоры и драки. Начальники с обеих сторон строго наказывали виновных. Однажды утром сам Никос получил десять ударов кнутом. Мы стояли навытяжку и наблюдали за поркой.

Один из полководцев Филиппа, по имени Парменион, пригрозил, что лишит нас вина, если мы не исправимся.

– Посмотрим, останетесь ли вы задирами, если будете пить только воду, – ворчал он. Поговаривали, что и сам Парменион – любитель вина. Выпивохой он был и с виду: оплывший и краснолицый, с усеивавшими его щеки и припухший нос лопнувшими кровеносными сосудами.

Конечно, аргивян наказывали их собственные начальники, но нам казалось, что с ними обходятся гораздо мягче, чем с нами.

Я старался не ввязываться в ссоры. Хотя я не помнил подробностей, но тем не менее знал, что подобная армия едва не погибла из-за конфликта между вождями. Быть может, это случилось в Трое?

Наконец настала ночь, и все переменилось.

– А где находится Троя? – спросил я у Никоса, когда мы улеглись на одеялах перед вечерним костром.

Он нахмурил лоб:

– Кто знает? Быть может, это всего лишь россказни.

– Нет, – сказал один из воинов. – Она на другой стороне Геллеспонта.

– Город еще стоит? А я думал, его сожгли дотла.

– Так оно и было.

– Откуда ты знаешь? Троя ведь существовала так давно…

– Во времена героев.

– Героев? – переспросил я.

– Подобных Ахиллесу, Одиссею и Агамемнону.

Одиссей. Это имя звоном колокольчика отозвалось в моей памяти. Не он ли дал мне тот кинжал, что привязан к моему бедру?

– Что вы, конокрады, знаете об Агамемноне! – завопил один из аргивян, стоявший на расстоянии полета камня от нашего костра.

– В Трое он был одним из ахейских вождей, – отвечал я.

– Он был аргивянин, – проговорил наемник, вступая в круг света, – и царь Микен. Не какой-нибудь заляпанный навозом мужик, как вы, горцы.

Я вскочил на ноги. Панцирь на рослом аргивянине повторял абрис его мышц, короткий меч висел на его бедре, однако я был выше на полголовы и шире в плечах.

– А я из дома Одиссея, – отвечал я, забывшись, – и помню это.

Челюсть его отвисла, потом он расхохотался и упер кулаки в бедра.

– Скиф, наверное, тебя ударили по голове, и ты свихнулся.

Я удивился. Откуда он знает, что меня считают здесь скифом?

Возле первого появился другой аргивянин. Он тоже был вооружен. Никос и несколько других воинов из моего отряда вскочили на ноги.

– Одиссей мертв уже тысячу лет, – сказал второй аргивянин с наглой усмешкой, кривя заросшую бородой физиономию. – Если он вообще когда-нибудь существовал.

– Он жил на свете, – сказал я. – И я говорил с ним.

– В Трое, должно быть. – Оба захохотали, глядя на меня. Потом второй подошел поближе и заглянул мне в лицо. Этот был ростом едва мне до плеча. – Ты безумен, – сказал он.

– Нет, он царь лжецов, – возразил первый аргивянин.

Я почувствовал, как напряглись Никос и другие воины за моей спиной.

– Нет же, вот погляди, – сказал я, доставая кинжал, – его подарил мне сам Одиссей…

Аргивянин отпрыгнул назад и выхватил из ножен меч.

– Решил зарезать меня?!

– Нет, я…

Он бросился на меня. Отбив меч кинжалом, я левой рукой ударил его в челюсть. Аргивянин рухнул, как убитый бык.

Весь лагерь словно взорвался; вокруг дрались, кусались, лягались, боролись. Я стоял среди словно взбесившихся воинов с кинжалом в руке, а вокруг меня бушевала рукопашная. Ошеломленный, я отступил от костра.

"Хорошо, хоть никто не применяет оружия", – подумал я. Тот аргивянин, который взялся за меч, еще лежал без сознания возле костра.

Закричали начальники. Я убрал кинжал и кинулся в гущу дравшихся, пытаясь разнять их.

На гнедом коне подъехал Филипп, с непокрытой головой и без панциря, его единственный глаз горел гневом.

– Прекратите немедленно! – взревел он.

Мы остановились, покоряясь властности, которая звучала в его могучем голосе.

Схватка вмиг стихла. Кто стоял, кто гнулся от боли, а кто валялся на земле; все были покрыты пылью, а некоторые и кровью.

Никос в порванной рубахе, под которой виднелись еще свежие рубцы на спине, стал коленом на грудь аргивянина и вцепился зубами в ухо лежавшего. Но прежде чем Филипп сумел сказать еще слово, прилетевший из темноты камень поразил царя прямо в затылок. Звук показался не менее громким, чем от падения камня, пущенного катапультой. Согнувшись, Филипп свалился с коня. Навстречу метнулся аргивянин с копьем, и я увидел, что около дюжины его земляков сошлись кольцом вокруг распростертого тела царя. Все были с мечами.

Опустив голову, я бросился вперед и, пробив кольцо вооруженных воинов, выхватил копье из рук аргивянина, прежде чем он успел погрузить наконечник в тело лишившегося сознания Филиппа.

Гнев и ярость вновь охватили меня, и мир вокруг замедлился. Взяв копье как дубинку, я разбил его тупым концом лицо наемнику, у которого вырвал оружие. Тот рухнул как подкошенный. Готовый защитить царя, я встал над телом Филиппа, спиной к нервно переступавшему коню. Окружившие царя вооруженные аргивяне были ошеломлены. Позади них Никос и другие воины моего отряда застыли в столь же глубоком потрясении.

Вокруг опять началось смятение. Грубый мужской голос захлебнулся кровью, послышались крики, и из тьмы явился молодой Александр, золотоволосый, с дикими глазами, с окровавленным мечом в руке.

– Царь! – закричал он. Расталкивая всех, кто попадался ему на пути, царевич шагал ко мне.

– По-моему, он просто оглушен, господин, – сказал я.

Александр сурово посмотрел на меня, затем обратился к кольцу аргивян, все еще державших в руках мечи.

– Взять, – скомандовал он, – всех!

Никос и остальные разоружили аргивян и увели их во тьму.

– Ты спас жизнь моего отца, – сказал Александр.

Тут Парменион и другие военачальники наконец подошли к нам и склонились над телом Филиппа.

– Я хочу, чтобы убийц повесили, – сказал Александр в ночную тьму. – Только пусть сначала они расскажут, кто заплатил им.

Но никто не слушал его. Александр остановил свои полные ярости глаза на мне:

– Будь возле царя, потом я присоединюсь к вам. – И удалился. Трудно было поверить, что царевичу еще только восемнадцать лет.

4

Филипп не пришел в себя и через час. Я последовал за военачальниками, которые отнесли царя в жалкую хижину из бревен; глинобитный пол помещения покрывали грязные конские шкуры. Я стоял в открытых дверях, копье аргивянина все еще оставалось в моих руках. Офицеры уложили Филиппа на скромную постель с заботой, которую мне редко приходилось видеть. Потом лекари и полководцы столпились возле царя. Испуганная рабыня принесла кувшинчик с вином.

Филипп очнулся. Хотя врачи настаивали, чтобы он оставался на ложе, царь поднялся. Приближенные помогли ему устроиться в складном походном кресле.

Вопль, полный муки, распорол ночь. Филипп резко поднял голову. Тут раздался другой вопль, громче и страшнее первого.

Филипп подозвал одного из военачальников, который склонил ухо к губам царя. Тот что-то проговорил, полководец кивнул и вылетел из хижины, минуя меня.

Вокруг царя деловито сновали лекари. Один из них омывал затылок Филиппа. Я видел, что полотно окровавлено. Другой растирал какую-то мазь в мелкой плошке. Разогретая огоньком свечи, она пахла камфорой.

– Вина. – Царь впервые заговорил громко после падения. – Еще вина.

Глаза девушки зажглись. Она облегченно вздохнула. Ей не могло быть больше тринадцати или четырнадцати.

Через несколько мгновений я увидел, что к хижине приближается небольшое шествие. Впереди выступал полководец, которого посылал Филипп, крупный, коренастый мужчина с жестким лицом, борода которого казалась еще чернее, чем у самого царя. Полководец был кривоног, звали его Антипатром. Но об этом я узнал потом. Возле него шествовал Александр, побледневший от гнева или чего-то другого, глаза царевича все еще пылали. За ним вышагивали с полдюжины молодцов, избранных им Соратников. Все они были чисто выбриты, как и сам Александр, поэтому казались моложе своих лет.

Соратники остановились в дверях. Александр прошел внутрь, за ним последовал Антипатр.

Царевич отправился прямо к отцу.

– Слава богам! Ты жив!

Филипп криво усмехнулся.

– Мой череп оказался прочнее, чем они рассчитывали.

Если передо мной и в самом деле были отец и сын, то они совсем не походили друг на друга. Рядом со смуглым и темноволосым Филиппом, лицо которого покрывала щетинистая борода, а толстые руки заросли шерстью и были покрыты белыми шрамами, Александр сиял чистым золотом волос, белой кожей, глаза его блестели. Я припомнил одного из своих прежних знакомых. Я называл его Золотым; по неизвестным мне причинам смутное воспоминание заставило меня поежиться.

– Я еще узнаю, кто в ответе за это, – мрачно бросил Александр.

Но Филипп махнул рукой:

– Мы и так знаем это: Афины, Демосфен или кто-то из его друзей.

– Они подкупили аргивян. Я повешу всех.

– Нет, – сказал Филипп. – Только тех, у кого в руках было оружие. Остальные не имеют к этому никакого отношения.

– Откуда ты можешь знать? Позволь мне заставить их рассказать истину.

– Истину? – Лицо Филиппа искривила сардоническая усмешка. – Посади любого ногами в огонь, и услышишь от него именно то, что хочешь. Разве это истина? Разве этому тебя учил Аристотель?

Прежде чем Александр успел ответить, заговорил Парменион:

– Этот человек спас твою жизнь. – Он указал на меня.

Филипп посмотрел на меня единственным целым глазом.

– Когда царь лежал и его собирались убить, он пробился через аргивян и вырвал копье у убийцы.

Филипп нахмурился, пытаясь что-то припомнить, и наконец сказал:

– Орион, так, кажется?

– Да, господин, – отвечал я.

Он подозвал меня к себе:

– В каком ты сейчас отряде?

– В фаланге Никоса, господин.

– Никоса? Хорошо. Но раз ты отлично послужил мне, теперь будешь состоять в моей личной охране. Скажешь, чтобы тебя одели как надо. Антипатр, покажи ему, где разместились мои телохранители.

Антипатр коротко кивнул.

– Пойдем со мной, – сказал он.

Он вывел меня за пределы хижины.

– Ты скиф, да? Значит, умеешь ездить верхом, – сказал он.

– Выходит, что так.

Он кисло посмотрел на меня:

– Что ж, тебе это пригодится.

Так я стал одним из телохранителей Филиппа. Новые мои сотоварищи, царские телохранители, почти все были македонцами. В основном это были отпрыски древних и благородных семейств, хотя среди них имелись несколько чужеземцев, подобных мне. Я быстро узнал, что македонская знать учится ездить верхом прежде, чем ходить. Во всяком случае, так говорили, но оснований для сомнений у меня не было; они и в самом деле словно родились в седле. Все первое утро я потратил, приглядываясь к тому, как другие седлают своих могучих коней и скачут галопом по голой земле к месту ристалищ.

Солнце еще только ползло к зениту, а я уже знал все, что мне было нужно. При езде без седла и стремян приходилось тесно стискивать коленями бока лошади и держать поводья в левой руке, чтобы освободить правую для копья или меча. В общем-то нехитрое дело. Я сказал коноводу, ведавшему загонами, что готов сесть в седло. Тот вывел солового жеребца. Тем временем несколько других телохранителей подошли, чтобы посмотреть, как я справлюсь с конем. Я вскочил на спину жеребца и коленями послал его вперед. Однако у коня были собственные планы на сегодняшний день. Он начал отчаянно брыкаться, крутиться, вертеться, пытаясь сбросить меня со спины. Воины, заходясь хохотом, хлопали себя по ляжкам; я должен был показать, на что способен, и для этого мне явно предоставили животное самого скверного нрава.

Я припал к шее коня и, схватив его за гриву, сказал:

– Ты не сможешь стряхнуть меня, дикий. Мы с тобой теперь пара.

Я держался, напрягая до предела все мышцы. После нескольких минут яростной борьбы конь успокоился и побежал рысью, потом остановился, фыркая и тяжело вздымая боками. Я дал ему отдохнуть несколько мгновений, а потом послал вперед ударом пяток. Мы полетели как ветер к далеким холмам. Там я повернул его назад, и мы вернулись к загону, где с открытыми ртами стояли сошедшие на потеху воины.

– Хороший конь, – сказал я. – Как его зовут?

– Гром, – отвечал один из македонцев, почти осунувшийся от разочарования, когда я спрыгнул на землю.

– Он мне нравится, – сказал я.

На выдубленном непогодой лице коновода появилось выражение недоверия, смешанного с удивлением. Он качнул головой.

– Не видел ничего подобного с тех пор, как маленький царь укротил Быкоглава.[3]

Маленьким царем звали Александра, это я уже знал.

– Ну раз он тебе понравился, – сказал начальник телохранителей Павсаний, – бери, конь твой.

Я поблагодарил и повел Грома к рабам, которые обтирали коней после упражнений.

Осада Перинфа закончилась через несколько недель. Укрывшийся за стенами город так и не покорился Филиппу благодаря тому, что жители имели возможность получать припасы с моря. Царь отдал приказ сворачивать лагерь и возвращаться в Пеллу, свою столицу.

– Не понимаю, – сказал я Павсанию, высокородному македонцу, начальнику царских телохранителей, – почему мы уходим, так и не попытавшись взять город, если нас никто не гонит силой?

Ехавший рядом со мной Павсаний отвечал коротким горьким смешком.

Он был рожден в знатной семье. Однако в нем чувствовалось нечто темное и болезненное. Воины посмеивались у него за спиной, но я не понимал их шуток, так или иначе касавшихся мальчишек-конюших и пьянства.

– Не обязательно брать город штурмом или морить голодом его жителей, – бросил он. – Наш царь знает тысячу способов, один другого хитрее.

– Но зачем ему понадобился Перинф?

– Этот город в союзе с Афинами.

– А почему царь воюет с Афинами?

Приятное лицо Павсания украшала ухоженная светло-каштановая борода, однако оно имело вечно мрачное выражение. На сей раз его настроение проявилось в той невеселой улыбке, с которой он отвечал мне.

– Почему бы тебе не спросить об этом царя? Я всего лишь один из его многочисленных племянников. – И, утомленный моими бесконечными расспросами, он послал коня прочь от меня.

Вскоре к нам подъехал Александр на Буцефале, могучем, черном как ночь жеребце. Царевич едва дышал от волнения.

– Мы поворачиваем! – крикнул он нам. – Царь приказывает возвращаться.

– Назад к Перинфу?

– Нет, к берегу. Быстро! За мной!

Мы повернули и последовали за ним. Впереди я видел только Филиппа, окруженного горсткой телохранителей и полководцев, гнавших коней быстрой рысью. Происходило что-то важное.

Я ехал вместе с Павсанием и царскими телохранителями, следом за Филиппом и его полководцами.

Александр вел остальных всадников позади нас. Солнце поднялось высоко, и уже стало жарко, когда мы перешли на шаг и повели наших животных через жидкие заросли кустов и деревьев, на невысокий холм, отлого спускавшийся к морскому берегу. Оставив войско у подножия холма, царевич подъехал к отцу.

На песчаном берегу под нами располагалась огромная флотилия кораблей. Их было не менее двух сотен. В основном пузатые купеческие суда, хотя среди них можно было насчитать и дюжину военных. Павсаний хищно улыбался, пока мы, оставаясь верхом, поглаживали шеи коней, чтобы животные не нервничали и не подавали голоса.

– Видишь? – сказал он негромким голосом, почти шепотом.

– Вот тебе и весь афинский флот, привезший зерно, стоит лишь протянуть руку.

Кто-то суетился вокруг кораблей, другие отдыхали на берегу, нежась на полуденном солнце. Несколько судов были завалены набок, и рабы замазывали горячей смолой их корпуса.

– Одни боги знают, кого он подкупил, чтобы они здесь остановились, – проговорил Павсаний. – Одноглазый лис хитрее самого Гермеса.

Я понял, что он говорит про царя Филиппа. Судя по тому немногому, что я знал, выходило, что флот этот вез зерно из богатых сельских земель, лежавших у Черного моря, расположенных за Бизантионом и Боспором, так делалось ежегодно, чтобы кормить Афины, где урожаи были скудны.

– Афиняне не любят обрабатывать землю, – сказал мне однажды вечером Никос. – Теперь они вообще не работают. Каждый получает свою долю зерна, привезенного через Босфор и Геллеспонт. Вот почему одноглазый старик стремится овладеть морскими портами, подобными Перинфу и Бизантиону. Пусть у афинян лучший флот в мире, но ведь кораблям каждый день на ночь нужно приставать к берегу.

Итак флот, который вез зерно, побоялся заходить в Перинф, пока армия Филиппа осаждала город. Поэтому афиняне заночевали здесь, почти в дневном переходе от Перинфа, полагая себя в безопасности. Филипп, должно быть, держал лазутчиков на берегу или даже среди моряков флота, если в словах Павсания была крупица истины. Филипп велел всем спуститься за холм – там и разместились всадники, и никто с берега не мог их увидеть. Нам приказали напоить и накормить коней, самим перекусить вяленой козлятиной и водой. Мясо было похоже на кожу.

Наконец я увидел длинную цепочку воинов, по извилистой тропе приближавшихся к нам. Пелтасты шли легкой походкой. Тяжеловооруженных гоплитов не было. Удар нанесет легкая пехота, пелтасты здесь полезнее копьеносцев.

С разрешения Павсания я пробрался на вершину холма, чтобы присоединиться к горстке разведчиков, лежавших на животах и наблюдавших за врагом. Афиняне даже не выставили стражу! Лишь несколько вооруженных воинов находились возле военных галер; лагерь практически был не защищен.

Солнце спустилось и уже закатывалось за высокие холмы у нас за спиной, когда Филипп отдал приказ "по коням". Я был одет и вооружен, как полагалось телохранителю царя: бронзовый панцирь защищал мой торс, ноги – кожаные обмотки, а голову – бронзовый коринфский шлем с нащечными пластинами. В руках я держал копье, а у бедра висел меч в ножнах. Еще со мной был древний кинжал, привязанный к бедру под хитоном. Мы не стали нападать. Царь приказал, чтобы мы медленно спускались от холма к берегу, готовые перейти в галоп, если зазвучат трубы. Но предосторожность оказалась излишней, афинские моряки словно замерли на месте, увидев более тысячи всадников Филиппа, уже подъезжавших к выволоченным на берег судам. Я подъехал ближе, держа копье острием кверху, и увидел предельный ужас, застывший на лицах афинян. Пелтасты с короткими копьями и луками наготове взяли берег в клещи. Моряки были прижаты к воде.

Они не захотели сражаться. Флот сдался, и весь урожай зерна сделался добычей Филиппа.

"В Афинах будет голод этой зимой", – подумал я тогда.

5

Мы ехали в Пеллу, в столицу, и Филипп находился в прекрасном настроении: пусть он не сумел захватить Перинф и не нанес ущерба Бизантиону, только напугал их граждан, но зато он захватил урожай зерна. Армия рабов перетащила корабельный груз на поскрипывавшие, влекомые быками повозки, а потом мы сожгли афинские корабли, все до последнего. Черный дым вздымался к небу, словно приношение богам, и не один день туманил кристальную синеву. Афинских моряков Филипп пешком отослал домой, хотя Александр, а с ним еще кое-кто предлагали взять их в рабство. Среди нас не было недовольных тем, что удалось захватить зерно без боя. Не было. Кроме одного – Александра.

– Молодой сорвиголова решил, что станет новым Ахиллесом, – ворчал Павсаний, пока мы ехали к столице. – Хочет славы и считает, что ее можно заслужить, только проливая кровь.

– А сколько ему? – спросил я.

– Восемнадцать.

Я усмехнулся:

– Понятно, разве не так? Или ты не хотел быть героем в свои восемнадцать?

Павсаний не ответил на мой вопрос. И только сказал мне:

– Несколько лет назад мы воевали в Северной Фракии, и Филипп оставил Александра в Пелле управлять страной, пока сам находился в походе. Дал ему кольцо с печатью и все прочее. Вот тогда-то люди и стали называть его маленьким царем. Александру еще не было шестнадцати.

– Филипп доверил ему власть в шестнадцать лет? – удивился я.

– Конечно, с ним оставили Антипатра, чтобы тот направлял его руку, но Александр весьма серьезно отнесся к делу. Одно из горных племен, маеты, затеяло мятеж. Эти конокрады всегда или совершают набеги друг на друга, или пытаются уклониться от выплаты налогов царю.

– Александр усмирил их?

Павсаний кивнул.

– Оставил столицу в руках Антипатра, а сам вместе с такими же мальчишками, как он сам, галопом отправился воевать с мятежниками.

Он кисло усмехнулся, однако я еще не слышал ничего более похожего на смех от Павсания.

– Маеты, конечно, бежали в горы, бросив свою жалкую деревушку. Тогда Александр поехал в Пеллу за дюжиной македонских семей и поселил их в той деревне, переименовав ее в Александрополь.

Я ожидал окончания истории. Павсаний взволнованно посмотрел на меня.

– Кроме царя, никому не позволено давать свое имя городу, – объяснил он нетерпеливо.

Я отвечал:

– О!

– А ты знаешь, что сказал Филипп, когда услышал об этом?

– Что?

– "Мог бы и моей смерти подождать".

Я расхохотался:

– Должно быть, он обожает мальчика.

– Он гордится им. Гордится! Сопляк бьет его по лицу, а он этим доволен.

Я огляделся. Мы ехали во главе отряда, но всадники поблизости могли подслушать нас. Неразумно злословить в адрес Александра.

– Не беспокойся, – сказал Павсаний, заметив озабоченность на моем лице. – Никто из моих людей не станет доносить на нас. Все мы мыслим одинаково.

Я несколько усомнился в этом.

Павсаний умолк, какое-то время мы ехали, не говоря ни слова; лишь мягко стучали копыта коней по пыльной земле да изредка звякала металлом чья-нибудь сбруя.

– Если хочешь знать причину, скажу: во всем виновата его мать, – проговорил Павсаний, словно бы разговаривая с самим собой. – Олимпиада затуманила голову мальчика своими безумными россказнями, еще когда тот сосал ее грудь. Это она заставила Александра поверить в то, что он сын бога. И теперь он считает, что слишком хорош не только для нас, но даже для своего собственного отца.

Я молчал. Мне нечего было ответить.

– Все эти россказни, что Филипп не настоящий его отец, что он рожден от Геракла, – Олимпиадины бредни, конечно. Ха, рожден от Геракла! Еще бы, ей, конечно, хотелось бы, чтобы и Геракл вспахал ее поле. Но она имела дело с Филиппом.

Я вспомнил, что Никос называл Олимпиаду ведьмой, а его люди спорили о том, обладает ли она сверхъестественной силой. И о ее репутации отравительницы.

Я видел в Александре обычного юношу, если не считать, что отец его был царем Македонии и юноша этот уже не раз водил конницу в битву. На мой взгляд, он рвался доказать всем, что он уже мужчина, а не мальчик. А более всего хотел доказать это отцу. Александр считался наследником престола, однако из этого еще не следовало, что он займет трон: македонцы выбирали своих царей, и, если с Филиппом что-нибудь случится, молодому Александру придется потрудиться, чтобы убедить старейшин в том, что ему по силам тяжесть власти.

Конечно, у него были его Соратники, молодые люди, с которыми он вырос, по большей части юноши из благородных македонских семейств.

Он был их главой по праву рождения, и Соратники только что не обожествляли его. Четверо из них, похоже, были особенно близки с ним. Улыбчивый Птолемей, неуклюжий Гарпал, критянин Неарх и в особенности симпатичный Гефестион постоянно соперничали друг с другом и стремились блеснуть перед Александром.

Все они вместе воевали, и каждый пытался превзойти другого в бою. Все они выбривались дочиста, как это делал царевич, хотя среди телохранителей и поговаривали, что ему вообще нет нужды бриться.

– Безбород, как женщина, – несколько раз повторил Павсаний, причем явно не без удовольствия.

Я подумал: "А понимает ли он, что моя собственная борода растет так медленно, что бриться мне приходится лишь изредка?"

Впрочем, взгляд Александра смущал меня. В нем я видел не одно честолюбие, не одну ярую жажду славы. Мне казалось, что у него глаза древнего старца, что совсем не подходило восемнадцатилетнему юноше. В этих золотых глазах трепетало нечто не знавшее времени, нечто не признававшее веков и тысячелетий. А иногда молодой царь смотрел на меня как бы с легкой насмешкой.

Дни шли, а память моя не улучшалась, словно бы я родился взрослым, в броне гоплита всего несколько дней назад. Люди считали меня скифом, ведь я был высок, плечист и сероглаз. Но я понимал их язык – все диалекты и даже совершенно чужие языки, на которых говорили некоторые из воинов. Я все пытался вспомнить, кто я и почему здесь оказался. И не мог избавиться от чувства, что меня послали сюда преднамеренно, забросили в это время и место по причинам, которые я не мог вспомнить.

Ключом к тайне был кинжал, прикрепленный к моему бедру, он находился там так долго, что даже когда я снимал его, ремни и ножны все равно оставляли отпечаток на моей плоти. Я не показывал его никому после той ночи, когда аргивяне пытались убить Филиппа.

Но по дороге в Пеллу однажды ночью я извлек его из-под хитона, и один из телохранителей заметил, как блеснул в свете костра полированный оникс рукояти.

– Где ты его взял? – Он задумчиво смотрел на прекрасное оружие.

"У Одиссея" – хотелось сказать мне. Однако я придержал язык. Никто мне все равно не поверит, да и я не был уверен в том, что не ошибаюсь.

– Не знаю, – отвечал я, позволив ему взять у меня оружие. – Я не помню совершенно ничего из того, что было со мной больше недели назад.

Другие телохранители тоже принялись восхищаться кинжалом. Они заспорили относительно его происхождения.

– Критский кинжал, – говорил один из мужей. – Посмотрите на изгиб рукоятки.

– Ба! Ты не знаешь, о чем говоришь. Видишь: на рукоятке рисунок. Когда это критяне изображали летящего журавля? Не было такого!

– Ну хорошо. Тогда откуда он?

– Из Египта.

– Из Египта? Ты перепил вина!

– Говорю тебе, тут потрудился египтянин.

– Как и над твоей мамашей.

Дело едва не дошло до потасовки. Нам с Павсанием пришлось вмешаться, растащить задир и сменить тему.

Но на следующую ночь оружейник царских телохранителей попросил меня показать ему кинжал. Оружие мое становилось знаменитым, это тревожило меня. Я всегда прятал кинжал так, чтобы использовать его при необходимости, когда не останется ничего другого. Но если все узнают о нем, кого я смогу удивить этим оружием?

– Вот так клинок! – с восхищением сказал оружейник. – Я никогда не видел подобной работы. Никто не делает теперь таких лезвий. Это настоящий шедевр, работа истинного мастера.

Летящий журавль был знаком дома Одиссея, я помнил это. Выходило, что я все-таки получил этот кинжал от самого Одиссея, царя Итаки, в лагере ахейцев возле стен Трои.

Тысячу лет назад.

Подобного не могло быть, и, даже как будто бы понимая это, я все равно видел мысленным взором высокие толстые стены и единоборство героев на равнине перед городом. Я видел мужественного Гектора, пламенного Ахиллеса, крепкого Агамемнона и осторожного Одиссея столь же отчетливо, словно был вместе с ними.

И когда в ту ночь я распростерся на земле под своим плащом, то стиснул кинжал в руке, ожидая увидеть сон и об Одиссее, и о том, кем я был прежде… И почему помню события войны, окончившейся тысячу лет назад, хотя забыл все, что случилось в прошлом месяце?

Я уснул.

Сон пришел тревожный и путаный, вихри его наполняли полузнакомые лица и неразборчивые голоса.

Я видел Александра; золотые волосы его развевались по ветру, царевич галопом скакал на своем черном как ночь жеребце по пустыне, усеянной человеческими черепами. Его лицо изменилось. Оставаясь самим собой, он сделался кем-то еще, жестоким и надменным, со смехом скакавшим по живым еще людям, терзая их тела копытами своего коня.

Все преображалось, менялось, таяло подобно горячему воску, сон перенес меня в другое место: пьяный Филипп развалился на ложе с чашей вина в руке, царь яростно сверлил меня единственным глазом.

– Я доверял тебе, – бормотал он. – Я доверял тебе.

Нет, он не был пьян – Филипп умирал, кровь била из раны, нанесенной в живот ударом клинка. Отступая от трона Филиппа, я сжимал в правой руке окровавленный меч.

Кто-то рассмеялся у меня за спиной, я обернулся, едва не поскользнувшись на увлажненных кровью камнях пола, и заметил, что передо мной – Александр. Но это был не он, это был не знавший возраста Золотой. Глядя на меня видевшими ход многих тысячелетий глазами, он горько смеялся, и презрение, смешанное с ненавистью, леденило мою душу.

Возле него стояла высокая, царственная и невероятно прекрасная женщина с распущенными рыжими волосами и кожей, белой как алебастр. Она мрачно улыбнулась мне.

– Хорошо сработано, Орион, – сказала она и шагнула, чтобы положить ладони мне на плечи, а потом обвила руками мою шею и жадным поцелуем припала к губам.

– Ты не Афина, – сказал я.

– Нет, Орион, нет. Можешь звать меня Герой.

– Но я люблю… – Я хотел сказать: Афину, но потом вспомнил, что мою возлюбленную звали иначе.

– Ты будешь любить меня, Орион, – сказала пламенноволосая Гера. – Я заставлю тебя забыть о той, которую ты называешь Афиной.

– Но… – Я собирался сказать ей еще кое-что, но немедленно забыл, что именно.

– Вернись назад в поток времен, Орион, – сказал Золотой, все еще пренебрежительно улыбаясь. – Вернись назад и исполни роль, которую мы предназначили для тебя.

Повелевая, он смотрел на мертвого Филиппа. Окровавленный клинок оставался в моей руке. Я проснулся с болью в сердце, окруженный телохранителями Филиппа, все еще сжимая пальцами древний кинжал.

Мы продолжили путь по скалистой земле вдоль прибрежных холмов к Пелле. Следом за войском тянулись бесконечные повозки, груженные зерном, которое мы захватили. По ночам в лагере поговаривали, что Филипп продаст зерно, наберет побольше войска и нападет на Афины. Или что он продаст зерно Афинам в обмен на Перинф и Бизантион. Или будет хранить зерно в Пелле, готовясь к нападению афинян на свою столицу.

Однако, если Филипп и ожидал, что придет в Пеллу, в городе это не чувствовалось. С первого взгляда столица Филиппа произвела на меня глубокое впечатление. Вокруг города не было стен. Он располагался на просторной равнине возле дороги. Множество каменных строений были столь же открыты и беззащитны, как афинский флот, который захватил македонский царь.

– Мы обороняем его, – сказал Павсаний. – Все войско. Филипп воюет только в чужих землях. Враги не смеют угрожать городам царя. Пелла – новый город, – пояснил он мне. – Старая столица, Эги, находится высоко в горах. Она окружена стенами, как и положено крепости. Но Олимпиаде не понравилось там, и Филипп перенес столицу сюда, к дороге, чтобы порадовать жену.

Город еще только строился, я заметил это, когда мы подъехали ближе. Дома и храмы возводились из камня и кирпича; перед нами в склоне холма был устроен большой театр. На самом высоком месте теснились здания с колоннами из полированного мрамора: дворец Филиппа, как объяснил мне Павсаний.

– Большой, – заметил я, имея в виду дворец.

– Большего города я не видал, – ответил Павсаний.

– Ты не видел Афин, – послышался голос позади нас.

Повернувшись в седле, я заметил Александра, золотые волосы которого сверкали под утренним солнцем, а глаза горели внутренним огнем.

– Афины построены из мрамора, а не из серого тусклого гранита, – сказал он высоким и резким голосом. – Фивы, Коринф… даже Спарта прекраснее, чем это нагромождение камней.

– Когда ты был в Афинах? – ледяным тоном спросил Павсаний. – И в Фивах, и Коринфе, и…

Александр бросил на него взгляд, выражавший откровенную ярость, и послал коня вперед. Его черный Буцефал поднял копытами пыль, которая запорошила наши глаза. Царевич отъехал.

Павсаний плюнул:

– Как послушаешь его, можно подумать, что объехал весь мир в колеснице!

Мгновение спустя Соратники Александра проскакали мимо, и нас окутало еще более густое облако пыли.

Когда мы остановились днем перекусить, Павсаний велел нам привести себя в порядок. Конюхи вычистили лошадей, рабы до блеска отполировали панцири. Мы вступили в город при полном параде, а граждане Пеллы вышли на улицы, чтобы приветствовать победителей радостными возгласами. Но я не чувствовал особой радости; сон все еще тревожил меня. Я гадал, найдется ли в этом городе кто-нибудь, кто может истолковать мое видение, не объявив меня предателем, способным видеть сны об убийстве царя.

Посреди войска ехал Филипп, и горожане засыпали его приветствиями и цветами. Судя по тому, что я слышал от воинов, менее чем двадцать лет назад – когда Филипп сделался царем – Македонию притесняли соседи. Теперь они были либо покорены, либо стали союзниками царя-полководца. Филипп был настолько удачлив, что его столица не нуждалась в стенах. И теперь он стремился сделаться господином всего края: от Иллирии, протянувшейся вдоль Адриатического моря, до Бизантиона на берегу Боспора, от диких северных племен, обитавших возле реки Истр, до могучих Фив и Коринфа и даже до самых Афин. Поговаривали даже о вторжении в Азию; когда будет улажен вопрос с Афинами, придется освобождать греческие города Ионии и повыщипать бороду персидского Царя Царей.

Наслаждаясь приветствиями толпы, мы ехали по широкой главной улице Пеллы до самых ворот в дворцовой ограде. Оказавшись дома, Филипп послал своего коня вперед и первым спрыгнул у ступеней дворца.

На вершине серой гранитной лестницы, гордая и царственная, с огненными волосами, уложенными спиралью, которая делала ее еще выше, чем была она от природы, в царственном облачении чистейшей белизны, окаймленном переливчатой пурпурной полосой, невероятно прекрасная, надменная и властная, стояла женщина, которая в моем сне назвала себя Герой.

Глядя на нее, я невольно открыл рот.

– Что так удивился, Орион? – отрывисто шепнул Павсаний. – Ты видишь перед собой царицу Олимпиаду.

Это была Гера.

И она узнала меня. Гера смотрела на меня, не замечая Филиппа, который, хромая, поднимался по лестнице; я впервые заметил, что царь был не только покрыт многочисленными шрамами, но и частично парализован. Но не это открытие ошеломило меня, а Олимпиада, Гера. Она разглядывала меня с ледяной улыбкой. Кроваво-красные губы ее шевельнулись, беззвучно выговорив единственное слово:

– Орион.

Она знала меня. Значит, сон мой не был сном.

6

Я не удивился, когда мне передали, что царица велела мне явиться к ней.

В основном царскими телохранителями служили молодые знатные македонцы. И когда нас отпускали, они сразу расходились по своим домам – к семьям. Только немногие из нас – чужеземцы или люди, не имевшие своего дома в Пелле, – ночевали в казарме.

Мы занимали одно из строений во дворце, в котором сновали рабы разного возраста, женского и мужского пола, поддерживавшие здесь уют. Наше обиталище было, пожалуй, чересчур роскошным для казармы. В просторной комнате под деревянным потолком, поддерживаемым крепкими балками, стояли удобные ложа. Было где отдохнуть. Окна полной воздуха комнаты выходили на площадь, где проводились парады.

Я заметил, что соседи мои прекрасно знают домашних рабов. Кое-кто из женщин и мальчишек явно состояли в близких отношениях с телохранителями.

Царица прислала за мной вестника. Он застал меня в бассейне, заполненном ключевой водой, который был расположен неподалеку от двора, где мы упражнялись. Вода обжигала холодом, но я не обращал внимания на это, как и на то, что некоторые воины смеялись над тем, что я мою тело.

– Напрасно трудишься, Орион, скоро пойдет дождь! – крикнул мне один из сидевших на каменной скамье возле стен двора.

– Нет, он у нас из афинских неженок, которые купаются каждый месяц, – съехидничал другой.

Когда появился посланник царицы, все сразу умолкли. Должно быть, подумали, что я заранее знал, когда царица призовет меня к себе. Или же решили, что царица своим волшебством велела мне вымыться, чтобы от меня не разило потом в ее присутствии.

Словом, я последовал за вестником, благоухавшим духами, еще не знавшим бритвы юнцом, по комнатам и коридорам дворца, прямо в приемную царицы.

Да, передо мной оказалась Гера, огненноволосая и властная красавица, обещавшая мне любовь в недавнем видении.

"Сон продолжается", – решил я, направляясь от двери к престолу и низко склоняясь перед царицей. Разве может быть иначе? Ведь иногда людям случается видеть свое будущее во сне. Нет, она узнала мое имя от гонцов, которых послал царь. Гонцов или лазутчиков.

Я подумал, что так скорее всего и случилось. Однако чем объяснить, что Гера из моего сна оказалась копией Олимпиады, царицы Македонии, восседавшей передо мной на троне из полированного черного дерева? Я ведь никогда не видел царицу, только в том сне.

Два телохранителя в прекрасных полированных панцирях из кованой бронзы, замерев позади трона, неподвижными глазами уставились в бесконечность. В уголке сидели несколько женщин. Трон поднимался над сверкавшим полом. Возле престола стояли высокие краснофигурные вазы, наполненные изящными цветами.

– Мне сказали, что тебя зовут Орионом? – спросила она.

– Да, госпожа, – вежливо отвечал я, полагая, что имя мое ей превосходно известно. Подумалось: а если она знает не только мое имя, но и кто я и почему оказался здесь?..

– Мне сказали, что ты спас царю жизнь.

– Я поступил, как подобает верному воину, – отвечал я.

И вновь призрачная улыбка на короткий миг скользнула по ее губам. Я подумал, что, если бы Филипп тогда погиб, ее сын уже стал бы царем.

– Олимпиада, царица Македонская, благодарит тебя, Орион.

Я вновь поклонился.

– Какой же награды ты просишь? – спросила она. – Говори, не смущайся.

Слова слетели с моего языка прежде, чем я понял, что говорю:

– У меня нет памяти, госпожа, я помню лишь то, что было со мной несколько дней назад. Если это в твоей власти, скажи, кто я и что делаю здесь?

Она изогнула бровь, глядя на меня с удивлением и некоторым неудовольствием.

Но потом улыбнулась и негромко сказала:

– Приходи сюда в полночь, Орион. Только один, и никому не говори об этом. Ты понял?

– Понял.

– Итак, встретимся в полночь.

Я поспешил к выходу. "Прийти одному, и так, чтобы никто не узнал". Опасно… Что подумает царь, если узнает об этом?

Оказалось, что Филиппа тоже волнует мое беспамятство. Вестник, доставивший меня к царице, ожидал у входа в зал. Он сказал мне, что теперь меня ждет Парменион.

Красноносый Парменион сразу вызвал у меня симпатию. Он был немолод, лет пятидесяти, и, хотя волосы и борода его поседели, сложением отличался крепким: приземистый, широкий в груди, с мощными руками. Кроме того, характером он обладал весьма прямолинейным.

– Царь хочет, чтобы ты поговорил с учителем Александра, – сказал полководец, едва увидев меня. Он занимал во дворце одну из немногих свободных комнат. Собственный дом и семья – если они у него были – находились далеко отсюда.

– С учителем Александра? – переспросил я.

– Он узнал о том, что ты лишен памяти, и хочет поговорить с тобой. Зовут его Аристотель, он называет себя философом, хотя родом из наших краев, из Стагиры. Только вот пожил некоторое время в Афинах и набрался там странных идей, а теперь носится с ними.

Меня вновь повели по дворцу… Я последовал за тем же надушенным юнцом через те же ворота, в которые мы въехали утром, потом по одной из шумных улиц Пеллы к дому Аристотеля Стагирита.

На улицах висели густые облака пыли, поднятой или всеобщим строительством, или резким ветром, продувавшим каменистые равнины вокруг… Впрочем, какая разница? Повсюду стучали, орали строители и торговцы, уличные разносчики, хозяйки и купцы торговались, крича изо всех сил.

К только что оштукатуренной стене нового дома прислонилась тощая и совсем юная девица лет десяти, она возилась с одной из своих сандалий. Длинные каштановые волосы девчонки были превосходно уложены, короткое голубое одеяние приспустилось, открыв плечо. Тут я заметил, что она мажет чернилами подошвы сандалий. Каждый ее шаг оставлял объявление, приглашавшее в дом свиданий Дионисии из Амфиполиса. Я расхохотался: у Дионисии, должно быть, состоятельная клиентура, если она рассчитывает, что новые гости умеют читать.

Филипп предоставил Аристотелю большой и просторный, но не слишком солидный дом. Некоторые из новых сооружений, мимо которых я проходил, и другие, еще только строившиеся, казались более величественными благодаря украшенным желобками колоннам и лестницам, поднимавшимся к их подножию. Обычно здания отделяли от улицы низкие стены и полные цветов сады.

"В столицу переезжают все, кто хоть что-то собой представляет", – подумал я. Мужланы-отцы, главари шаек конокрадов, породили сыновей-аристократов, соперничавших друг с другом в роскоши домов и садов. Новая знать оставила горы и селения предков, чтобы в столице Филиппа служить своему царю.

Дом Аристотеля был невысок и приземист, лишь свежеокрашенные балки кровли свидетельствовали о том, что кто-то следит в нем за порядком. Сад перед домом зарос сорняками. Сквозь гравий на дорожке также пробивалась трава, ее явно не поправляли несколько месяцев. Ставни на окнах облезли, некоторые даже покосились.

Но когда я вошел в здание, впечатление мое переменилось. Сначала мне показалось, что дом слишком велик для одного человека, ведь меня уверяли, что философ живет в одиночестве. Затем я увидел, что ошибался: ученый жил весьма широко, ему едва хватало места.

Дом служил музеем, библиотекой, хранилищем всяких свитков, документов, множества вещей, которые занимали глубокий ум Стагирита. Симпатичный юный вестник подвел меня к входной двери, которую незамедлительно открыл передо мной ясноглазый слуга с клочковатой светло-каштановой бородой и рыжими волосами. Застиранный хитон его казался весьма поношенным.

Оставив неухоженный сад, я вступил в комнату, которая прежде служила прихожей. Ныне стены ее были заставлены полками, забитыми свитками, которые, судя по виду, много ходили по рукам. Лысеющий слуга повел меня по коридору, который сужали нескончаемые книжные полки, в заднюю часть дома, где Аристотель, согнувшись, разглядывал морские раковины. Я не заметил среди них даже двух похожих.

Он взглянул на меня, моргнул, а потом порывистым жестом отослал слугу. Невысокий и худой – едва ли не изможденный, – Аристотель напоминал подземного карлика: крупная голова с высоким лбом венчала убогое тело. Темные волосы философа поредели, борода была опрятно подстрижена. Небольшие глаза постоянно моргали, словно ученому было больно смотреть.

– Так ты и есть тот, которого зовут Орион? – спросил он голосом, на удивление глубоким и сильным.

– Да, я Орион, – отвечал я.

– Чей сын?

Я мог только пожать плечами.

Он улыбнулся, показав неровные желтые зубы:

– Простите меня, молодой человек, за неудавшийся фокус. Мне уже приходилось иметь дело с людьми, лишившимися памяти. Если ошеломить их вопросом, они могут ответить не думая, и память немедленно возвращается к ним, во всяком случае, отчасти.

Аристотель усадил меня на табурет возле рабочего стола и принялся обследовать мою голову, освещенную полуденным светом, проникавшим через высокое окно.

– Шрамов нет, – пробормотал он, – признаков ранения головы тоже.

– На мне все заживает очень быстро, – сказал я.

Ученый пронзил меня проницательным взглядом:

– Ты это помнишь?

– Нет, – отвечал я правдиво. – Я просто знаю это… Как ты знаешь мое имя.

– И ты забыл всю свою жизнь, кроме самых последних дней?

– Да, словно бы родился взрослым. Я помню себя лишь среди наемников Диопейгеса на равнине возле Перинфа… Это было чуть более недели назад.

– Значит, родился взрослым со щитом и копьем в руке, – сказал он, чуть улыбнувшись. – Подобно Афине.

– Афине? Ты знаешь ее?

– Я знаю всех богов, Орион.

– Мне снятся они.

– В самом деле?

Я помедлил, не зная, сколько можно сказать ему. Что, если ученый сочтет меня безумным? Или усмотрит предательство в том сне, когда Олимпиада-царица предстала передо мной в облике Геры-богини? Неужели она действительно хочет, чтобы я убил царя?

– А какова из себя Афина? – спросил я.

Аристотель моргнул несколько раз.

– Обычно ее изображают в броне и шлеме. Фидий изваял ее огромную фигуру со щитом и копьем. На плече богини сидит сова, символ ее мудрости.

– Но лицо, – настаивал я. – На кого похожа Афина?

Глаза Аристотеля расширились.

– Она ведь богиня, Орион, никто из смертных не видел ее.

– Я видел.

– Во сне?

Понимая, что проболтался, я ответил коротко:

– Да.

Глядя на меня, Аристотель задумался, слегка склонив к хрупкому плечу огромную голову.

– Она прекрасна? – спросил наконец ученый.

– Бесконечно… Глубокие серые глаза, волосы словно полночь, все лицо ее… – Я не мог подобрать слов, чтобы описать мою богиню.

– Итак, ты любишь ее, Орион? – спросил Аристотель.

Я кивнул.

– А она любит тебя… в твоих снах?

Я знал, как любила меня Афина среди заснеженных беспредельных просторов ледникового периода. А потом – в зеленых лесах Рая. Мы любили друг друга целую вечность – в пыльных лагерях Великого хана, в залитом электричеством городе цивилизованной Земли, на берегах Метанового океана самой крупной из лун, вращавшихся вокруг украшенного кольцами Сатурна.

Но об этом я умолчал. Аристотель уж точно решит, что имеет дело с безумцем, если я выложу хотя бы сотую долю моих видений-воспоминаний. Поэтому я ответил просто:

– Да. В моих снах мы с ней любим друг друга.

Должно быть, ученый ощущал, что я о многом умалчиваю. Беседа наша продлилась до сумерек, когда слуги неслышно скользнули в комнату, чтобы зажечь масляные лампы. Впустивший меня в дом лысоватый дворецкий что-то шепнул хозяину.

– Тебя ждут в казарме, Орион, – сказал мне Аристотель.

Поднявшись с табурета, я удивился: разговор затянулся настолько, что мышцы мои затекли.

– Благодарю тебя за потраченное на меня время, – сказал я.

– Надеюсь, что я все же помог тебе.

– Да, пусть и немного.

– Приходи ко мне. Я почти всегда дома и буду рад видеть тебя.

– Спасибо, – отвечал я.

Обойдя длинный стол, Аристотель проводил меня до дверей комнаты.

– Скорее всего ключ к твоей памяти спрятан в твоих загадочных сновидениях. Случается, люди видят во сне такое, о чем наяву даже не смеют и думать.

– Боги обращаются к снам, чтобы объявить смертным свои желания, – предположил я.

Аристотель улыбнулся и тронул мое плечо.

– У богов найдется рыбка покрупнее нас с тобой, Орион, если они правда вникают в людские дела. Боги слишком заняты, чтобы обращать на нас внимание.

Слова ученого попали в цель: не знаю почему, но я чувствовал, что он прав, оставалось лишь удивляться его мудрости. И вместе с тем Аристотель ошибался: у богов нет более интересного занятия, чем вмешиваться в людские дела.

Меня вызвали в казарму, потому что в тот вечер я был назначен на дежурство. Почти все телохранители царя отправились по своим домам, разбросанным по всему городу. И те воины, что оставались во дворце, были вынуждены подобно статуям украшать долгие и шумные пиршества Филиппа, посвященные главным образом винопитию.

Из числа знатных македонцев в ту ночь стоял в карауле чуть ли не один Павсаний. Он брюзжал, напоминая, что мог бы сейчас быть среди пирующих, а не стоять рядом с нами в броне и шлеме, пока его друзья напивались до оцепенения.

– Ничем я не хуже их, – бормотал он, проверяя мой внешний вид: мы снарядились как в бой и взяли с собой щиты.

Меня поставили возле главного входа в пиршественный зал. В огромном очаге по одну сторону просторной палаты ревел, пожирая дрова, огонь, но не для того, чтобы готовить еду. Даже летом ночи в Македонии оставались прохладными. Взмокшие слуги носили яства на громадных блюдах и расставляли их на столах, а псы, устроившиеся у камина, смотрели на людей голодными глазами, в которых мерцали кровавые отсветы пламени.

Филипп возлежал в парадной части зала. Ложе царя поднималось над полом с изображением мозаичного льва, выложенным разноцветной галькой и потрясавшим своим правдоподобием. Возле стола его находились полководцы Парменион, Антипатр и Антигон, седой и тощий, как старый волк. Как Филипп, Антигон потерял глаз в бою.

Пировали, конечно, только мужчины… по началу. Женщины прислуживали. Среди них попадались молодые и стройные, эти улыбались, ощущая на себе похотливые взгляды, сопровождаемые смелыми жестами. С прислуживавшими юнцами обращались подобным же образом. Сам же Филипп щипал за мягкое место молодежь обоего пола. Вино лилось рекой, хохот и грубые шутки сопровождали каждый глоток. Я заметил, что Александра не было среди пировавших, его молодых Соратников тоже. Сегодня царь пировал со своими друзьями, товарищами по оружию и родней – близкой и дальней. Среди таких родственников был Аттал, жирный вождь клана горцев, с глазами-пуговками, которому, как утверждали, принадлежал самый большой дом во всей Пелле и самый многочисленный табун коней в Македонии. А еще у Аттала была четырнадцатилетняя племянница, которой он раздразнивал Филиппа, словно наживкой на крючке, – так говорили в казарме.

– Филипп любит молоденьких, – бросил один из моих соседей по комнате, когда мы готовились к выходу. – Мальчишек, девчонок – ему безразлично.

– А сколько лет было Олимпиаде, когда царь женился на ней? – спросил я.

– Ну, тут другое дело. Государственный брак. Он привлекал молоссян и весь Эпир на сторону Филиппа.

– Тогда царь пылал к ней страстью, – заметил другой воин.

– Ты хочешь сказать, она околдовала его?

– Но как бы то ни было, любовь кончилась, когда Олимпиада родила ему Александра.

– Это ничего не значит: старый лис прекрасно видит своим единственным глазом каждую гладкую шкурку.

Общий одобрительный смех выразил известную зависть к царственным привилегиям Филиппа.

Пир превратился в затянувшуюся попойку, и я успел усомниться в том, что сумею прийти на назначенное царицей полночное свидание. Вино, поглощенное Филиппом, уже наполовину лишило его сознания, но десятилетний виночерпий все доливал алую жидкость в золотой кубок. Некоторые из гостей успели подремать на ложах, другие веселились и приставали к симпатичной прислуге.

Потом в пиршественный зал пустили гетер, и слуги разошлись, причем многие явно обрадовались этому. Пришедшие профессионалки были старше служанок и явно не сомневались в себе. На мой взгляд, они выбирали себе именно тех партнеров, с кем им хотелось быть. Никто не протестовал, а поведение гостей сразу улучшилось. Стихли пошлые шутки, умолк бешеный хохот, одна из куртизанок махнула рукой музыкантам, праздно сидевшим в углу. Те тронули струны лир, заиграли на флейтах, и тихая, ласковая музыка потекла в пиршественный зал. Терпкий запах пролитого вина и вонь блевотины пропитывали воздух, но ароматы далеких стран уже изменили атмосферу к лучшему.

Не прошло и часа, как пиршественный зал опустел. Никто, конечно, не смел уйти раньше царя, но, когда явились гетеры, он поднялся и, приволакивая хромую ногу, отправился к себе, опираясь на плечо молодого еще парнишки. Мужчины тоже начали расходиться вместе с гетерами. Наконец зал опустел, и усталые слуги принялись прибирать, бросая объедки псам, весь долгий вечер ожидавшим этого момента у огня.

Наконец Павсаний прошел мимо моего поста.

– Свободен, – на ходу коротко бросил он.

Я поспешил в казарму, снял панцирь и направился во дворец к Олимпиаде.

7

Царицы не оказалось в той комнате, где я разговаривал с ней впервые. Там меня ожидала служанка, по плечам которой плавно стекали темные волосы, она не прятала ни всепонимающей улыбки, ни глаз-терновинок. Подняв масляную лампу, девушка повела меня по верхним этажам дворца через лабиринт лестниц, коридоров и комнат. Я решил, что она намеренно пытается запутать меня.

– Неужели дорогу к покоям царицы можно скрыть? – спросил я как бы в шутку.

Желтый огонек лампы высветил загадочную улыбку, она посмотрела на меня и сказала:

– Увидишь.

Так и вышло. Наконец мы оказались возле невысокой деревянной дверцы, которой заканчивался совершенно пустой коридор. Я мог слышать, как скулит за стенами полночный ветер, хотя рядом не было ни одного окна.

"Значит, мы поднялись высоко", – решил я.

Служанка поскреблась в дверь, створки безмолвно распахнулись. Шагнув через порог, она пригласила меня следовать за собой. Я склонил голову, чтобы не задеть нижнюю притолоку. Служанка скользнула обратно и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

В палатах царицы было темно, темней, чем в самую черную безлунную полночь. Мрак казался столь глубоким и полным, что мне даже померещилось, будто я шагнул в небытие, в пустоту, где не могли существовать свет и тепло. Мое дыхание пресеклось. Я вытянул руки, пытаясь, подобно слепцу, на ощупь отыскать какую-то опору в этой стигийской пропасти. И я искал ее, а чувства твердили мне, что я падаю в бездну, где не существует ни времени, ни пространства. Панический страх уже овладевал мной…

И тут я увидел едва заметный огонек. Он мерцал робко, подобно первой утренней звезде, и я даже усомнился в том, что он на самом деле существует. Впрочем, постепенно свет становился ярче. Я уже слышал шаги босых ног, слабые отзвуки далекого смеха. Страх отступил, я смог вздохнуть и замер в безмолвии, ожидая, когда свет сделается более ярким, незаметно опустив руку к кинжалу, прикрытому хитоном.

Загорелись лампы – сначала неярким дрожащим светом, наконец они засияли в полную силу. И я увидел, что оказался в невероятно длинном и широком зале, далекий потолок скрывали тени. Пол мерцал белым мрамором, с обеих сторон рядами стояли массивные колонны из зеленого камня.

В дальнем конце зала восседала Олимпиада – или Гера? – на троне резной слоновой кости, украшенном чеканным золотом. Царица излучала великолепие, но змеи копошились у подножия ее трона, ползали по ступеням мраморного возвышения, по высокой спинке самого трона. Небольшие смертельно ядовитые змейки сплетались с огромными удавами, щели их зрачков сверкали.

Эта колоссальная комната не могла быть частью дворца Филиппа. Должно быть не заметив того, я проник в другой мир, в другую вселенную.

"Вот это колдовство! – решил я. – Простодушным воинам Филиппа даже не представить такого".

– Иди ко мне, Орион. – Низкий и мелодичный голос Олимпиады доносился словно из неведомой дали, и, хотя я стоял вдалеке от трона, мне показалось, что она находится рядом.

Я шел к ней словно в трансе, и путь этот казался мне бесконечным. Я не слышал ничего, лишь стук собственных сандалий по мраморному полу. И я следил за змеями, а они не отрывали от меня мерцающих глаз.

Наконец я оказался возле подножия трона. Медно-красное платье Олимпиады, гармонировавшее с цветом ее волос, оставляло нагим плечи и руки. В разрезе юбки виднелись длинные гладкие ноги. Драгоценности украшали ее грудь и пальцы. Царица взглянула на меня и улыбнулась, жестокая и прекрасная.

– Ты боишься меня, Орион?

– Нет, – отвечал я, хотя один из питонов уже оплетал пятнистым буро-зеленым телом мои ноги, поднимаясь по мне словно по дереву. Я застыл, не в силах шагнуть, не в силах бежать, не в силах даже шевельнуть рукой или пальцами. И все же я не ощущал страха. Я был действительно околдован.

Олимпиада откинулась на спинку трона, гибкая кобра скользнула по ее нагому плечу и спустилась на грудь.

– Ты любишь меня, Орион?

– Нет, – сказал я. – Я люблю… Афину.

Улыбка ее сделалась холодной.

– Смертный не может любить богиню. Тебе нужна женщина из плоти и крови, ты любишь меня.

– Не хочу обидеть, но…

– И ты будешь любить меня! – отрезала она. – И никого другого.

Я обнаружил, что теперь больше не могу говорить. Питон сдавил мне грудь. Голова его оказалась прямо перед моим лицом и прикоснулась к щеке. В желтых щелях его глаз я не увидел ни следа мысли, змей повиновался приказам извне, подобно мне самому.

– Теперь ты будешь любить меня, – повторила Олимпиада. – И выполнишь мой приказ. Не только здесь и сейчас, но и всегда и везде я буду повелевать тобой.

Казалось, тело уже не принадлежало мне, оно сделалось машиной, которой управлял кто-то другой. Я мог еще думать, мог ощущать тяжесть и мощь могучих колец питона, уколы его языка. Еще я мог слышать слова Олимпиады… И увидел, как вспыхнули желтым огнем глаза царицы, когда она наклонилась вперед. Но я не мог повернуться, зная, что, если она пожелает, сердце мое остановится.

Кобра проползла по коленям Олимпиады и спустилась, обвив ножку трона. Броский металлический браслет на руке царицы оказался небольшой змейкой, теперь она скользнула вниз и застыла.

А потом Олимпиада встала, взяла обеими руками коралловую змейку и сделала три шага вперед.

– Ты будешь любить меня, – повторила она, – и делать то, что я прикажу тебе.

Царица приложила змейку к моему горлу. Тонкие клыки пронзили мою кожу, и огненный поток боли со скоростью электрического удара пробежал по моим венам. Я понял, почему Олимпиада сначала заставила питона обвить меня кольцами. Без него я просто бы рухнул на холодный мраморный пол.

Но я так и не потерял сознания, боль ослабла, оставив мое тело закоченевшим и совершенно бесчувственным. И когда Олимпиада повелела мне следовать за ней, я обнаружил, что питон соскользнул вниз и я могу идти. Царица привела меня в спальню, которая, казалось, висела в пустоте. Ступни мои ощущали нечто твердое, но, когда я взглянул вниз, там не было ничего, лишь крошечные огоньки мерцали в облаках холодного тумана – розовые, голубые, золотые, золотисто-зеленые.

Мы опустились на постель, столь же мягкую и упругую, как воды спокойного моря, звезды отовсюду взирали на нас. Олимпиада сбросила одежду, открывая великолепное тело, нежная кожа ее молоком светилась во мраке, вырисовывая силуэт прекрасной богини.

– Нравится ли тебе все это, Орион? – спросила она, опускаясь возле меня на колени.

Я не в силах был ответить иначе.

– Да.

Она сняла с меня одежду, укоризненно качнув головой при виде кинжала на моей ноге.

– Это подарок самого Одиссея, – пояснил я. – Из Трои.

Не говоря ни слова, она сняла кинжал и бросила его во тьму, окружавшую нашу постель.

– Теперь ты мой, Орион, – пробормотала она.

И мы любили друг друга… Неторопливое начало лишь разожгло пыл. И всякий раз в момент высшей страсти она кричала:

– Ты мой! Ты мой!

И постоянно спрашивала:

– Ну, кого любишь теперь, Орион?

Я не мог ответить. Власть ее над моим телом не позволяла мне произнести имя Афины. Потом страсть вновь пробуждалась, и тела наши сплетались, даря и получая наслаждение.

– А так она ласкала тебя? – спрашивала Олимпиада. – А это заставляла тебя делать?

Не знаю, сколько времени прошло, но наконец мы легли рядом под бесконечным океаном звезд, тяжело вздыхая, как загнанные животные.

– А теперь назови имя той женщины, которую ты любишь, Орион! – приказала она.

– Тебе оно не понравится, – отвечал я.

Я ожидал вспышки гнева, но Олимпиада расхохоталась:

– Она завладела тобой сильнее, чем я ожидала.

– Но мы любим друг друга.

– Это был только сон, Орион… Всего лишь твой сон. Забудь о ней, смирись с реальностью.

– Она любит меня… Афина… Аня.

Долго молчала она во тьме, а потом сказала:

– Богиня может принять человеческий облик и заниматься любовью со смертным. Но это не любовь, Орион.

– Кто я? – вырвалось у меня, когда власть ее надо мной чуть ослабела. – Почему я здесь оказался?

– Кто ты? Ну что ж, Орион, ты не представляешь собой ничего особенного. Ты человек… творение… тварь… игрушка богов. – И смех ее сделался жестоким.

Я закрыл глаза, стараясь понять, каким путем можно избежать объятий этой злой женщины. Именно она и была богиней Герой, которую я видел во сне. Или же все-таки передо мной всего-навсего ведьма Олимпиада, околдовавшая меня силой своего темного волшебства? Неужели мои воспоминания об Афине и других богах и богинях оставлены всего лишь яркими снами, порождены желанием узнать свое происхождение и еще стремлением к любви… к той, которая любит меня. Что же такое магия Олимпиады: простое чародейство или же сверхъестественные возможности истинной богини? Так я и уснул, пытаясь постичь глубины тайны.

Когда я открыл глаза, утренний свет уже лег на занавеси. В растерзанной постели возле меня спала нагая женщина. Благодаря румянам, размазавшимся по ее лицу, я понял, что вижу одну из гетер, прошлой ночью завершивших пиршество у Филиппа. Я осторожно поднялся, не желая ее будить. Белый утренний свет превратил ее в немолодую и усталую женщину, какой она и была на самом деле.

Встав, я бесшумно собрал свою одежду, аккуратно уложенную на кресло, стоявшее в уголке комнаты. Даже кинжал оказался на месте. Я оделся и, отогнув плотную ткань, прикрывавшую вход, наткнулся прямо на Павсания.

– Вижу, ты провел бурную ночь, – буркнул он.

Я не имел представления о том, как попал сюда, а потому промолчал.

– Проклятая Таис, как мужчина, выбирает только тех, кто ей нравится, – посетовал Павсаний, провожая меня по коридору к лестнице.

Мы спустились на первый этаж и вышли на улицу, еще безлюдную в ранний час.

– Как ты попал сюда? – ворчливо спросил Павсаний, ткнув пальцем за спину, в сторону дома Таис. Скромный двухэтажный домик сиял чистотой, его украшали ящики с яркими цветами под каждым окном.

Пожав плечами, я отвечал. Надеюсь, мои слова звучали убедительно:

– И в самом деле не знаю.

– Незачем пить, если теряешь память.

– Ты прав.

Никого не встретив, мы прошли по улице и поднялись к дворцу.

– Дело в том, – пояснил Павсаний, – что молодой Птолемей интересуется Таис. А она, получается, ищет твоей любви?

Птолемей принадлежал к числу приближенных Александра. Поговаривали также, что он был незаконным сыном Филиппа.

– Быть может, она просто хочет помучить его ревностью? – неловко пошутил я, размышляя о том, как угодил в дом и постель Таис.

– Подобная ревность, Орион, приносит с собой кровь и смерть.

Я беспечно повел плечами.

– Но у меня нет семьи и некому мстить за меня после смерти.

– Благодари богов за эту скромную милость, – пробормотал он.

Когда мы подошли к дворцовой стене, мне в голову пришел вопрос:

– А как ты узнал, где искать меня?

Павсаний бросил на меня мрачный взгляд:

– Одна из служанок царицы до первых петухов подняла меня и велела позаботиться о тебе… Сказала, чтобы я увел тебя отсюда прежде, чем Птолемей узнает об этом.

– А откуда узнала служанка?

– Я же сказал тебе – это служанка царицы. А ведьма знает обо всем, что происходит во дворце, причем иногда даже заранее.

8

Сам воздух дворца, казалось, был пропитан интригами. Царь одну за другой вел короткие войны возле своих границ, одновременно принимая послов из областей, весьма удаленных от Македонии и друг от друга, например таких, как Пелопоннес и Сиракузы в Сицилии. Приехали из Персии и посланцы от Царя Царей.

Никто не мог угадать, чего добивается Филипп и каковы его истинные цели. Однако в предположениях нехватки не ощущалось. Догадок было столько, сколько людей принималось рассуждать об этом. Один говорил, что Филипп стремится править греками. Другой утверждал, что царь собирается покорить персов. Третий предполагал, что он решил сделаться тираном Фив, затаив зло против города, где в молодости провел несколько лет в качестве заложника. Четвертый заявлял, что царь мечтает унизить Афины и подвесить Демосфена за его тощую шею. Пятый не соглашался, уверяя, что Филипп задумал расширить Македонию к северу, покорить все балканские племена, но для этого ему нужно сначала обезопасить южные границы своего царства, где большие и малые города, а с ними Фивы и Афины, только и ожидали, чтобы царь повернул к ним спину.

В числе телохранителей я стоял позади трона Филиппа в тот день, когда царь принимал персидских послов. Разодетые в длинные пестрые одежды из шелка, убранные сиявшими драгоценностями, вельможи, казалось, являли все великолепие Востока. Богатые дары – пряности, благовония, присланные новым владыкой Персидского царства Дарием III, – Филипп принял как должное и в ответ подарил сотню коней. Меринов, как мне сказали потом. Мы, телохранители, хохотали до колик над шуткой Филиппа, но сам царь был далек от веселья, когда персы оставили двор.

– Лазутчики, – буркнул Антипатру мрачный Парменион еще до того, как персы удалились из тронного зала. – Они хотят разузнать, сильно ли македонское войско и как развивается наше соперничество с Афинами.

– Клянусь! От нас они направятся прямо в Афины, чтобы рассказать Демосфену обо всем, что выведали, – отозвался Антипатр.

– И подсыпать золота в его жадные ладони, – добавил Парменион.

Доводилось мне слышать и о других интригах, более мирного толка. Аттал стремился выдать за царя свою молодую племянницу Клеопатру. Я знал, что у Филиппа несколько жен: дипломатические жесты потворствовали сексуальным аппетитам. Впрочем, царь не видел разницы между мужским и женским полом, он просто любил молодых и красивых партнеров.

Имя Клеопатра очень часто встречалось у македонцев, и при дворе многие называли четырнадцатилетнюю племянницу Аттала почетным прозвищем, которым наделил ее сам Филипп: именем Эвридики, прекрасной жены легендарного Орфея. Певец добровольно сошел в Аид за своей возлюбленной. Я подумал, что Олимпиада охотнее отправила бы в ад самого Филиппа, чем примирилась бы с новой конкуренткой, Клеопатрой-Эвридикой.

Олимпиада постоянно плела козни. Она прогнала из дворца всех остальных жен Филиппа, хотя сама, как утверждали дворцовые слухи, решительным образом отказывалась спать с царем. Этим она хотела добиться того, чтобы ее сын Александр остался единственным наследником Филиппа. А это значило, что ей не нужны новые жены царя, которые могли бы подарить ему сыновей. Я понимал, что все россказни о чародейском искусстве царицы оказались более верны и что она каким-то образом сумела покорить меня своей воле. Не знаю, что она хотела сделать моими руками. После полной страсти первой ночи любви царица даже не смотрела на меня.

Интриговал и Филипп. Брачная связь с домом Аттала лишь укрепила бы его трон. Как и ранний брак его дочери от Олимпиады, также носившей имя Клеопатра. Девушка эта была даже моложе племянницы Аттала, однако, робкий еще ребенок, дочь Филиппа уже считалась ценной пешкой в дворцовой игре.

Действие этой пьесы не знало антрактов. Послы и вестники каждый день прибывали ко двору. Даже царский телохранитель мог видеть, что Филипп умел быть тактичным, благородным, гибким и терпеливым: добрым хозяином, верным другом и разумным врагом, готовым к миру даже в преддверии победы.

Но постепенно я заметил, что царь неотступно стремится к единственной цели. При всем благородстве, гибкости и рассудительности каждое заключенное им соглашение, каждое приобретение должно было обеспечить власть Македонии не только над окрестными странами и прибрежными гаванями. Филипп хотел подчинить себе большие государства-города юга: Фивы, Коринф, Спарту и в особенности Афины.

– Демосфен настраивает против нас афинян, – сетовал Филипп в разговоре с купцом, прибывшим из этого города. – У меня нет причин воевать с Афинами. Я уважаю город, породивший Перикла и Сократа; я почитаю его древние традиции. Но афиняне видят в себе господ и пытаются удушить нас, отрезав от моря.

Торговец прибыл, чтобы поговорить об урожае зерна, которое мы перехватили. Филипп требовал, чтобы Афины отказались от контроля над Перинфом и другими портовыми городами на берегу Боспора.

– Всеми гаванями? – охнул афинянин. – Но тогда, могучий царь, ты возьмешь своими дланями мой народ за горло. Македония всегда сможет лишить Афины зерна.

Опершись локтем на больную ногу, Филипп посмотрел с трона на купца в белой одежде.

– Афинянин, тогда мы станем друзьями, – сказал царь. – А друзья доверяют друг другу и не поднимают свой народ на войну против соседа.

– Ты говоришь о Демосфене?

– О ком же еще!

Купец покачал головой, потом разгладил складки своего хитона. И наконец ответил:

– В Афинах, господин, правит народ. В прошлом нашим городом правила олигархия. Еще раньше тираны. Я предпочитаю демократию.

Филипп настаивал:

– Я не имею намерения править в Афинах. Я просто хочу, чтобы ваш город перестал воевать против нас.

– Я передам это известие народному собранию.

– Очень хорошо.

Филипп отдал зерно в обмен на обещание отказать в поддержке Перинфу. О Бизантионе не было сказано ни слова. Филипп проводил афинянина, оказав купцу все положенные дипломатические почести. Перед дворцом были выстроены царские телохранители. К несчастью, начинались осенние бури, и холодный назойливый дождь испортил день.

Хромая, царь возвращался в свои покои, окруженный телохранителями. Я и еще трое самых доверенных воинов следовали непосредственно за Филиппом. От холода и сырости его больная нога наверняка разболелась.

В комнате, где царь занимался делами, его ожидали три главных военачальника. Едва он появился, рабы принесли крепкое красное вино. Большую часть тесного помещения занимал тяжелый стол, железные гирьки удерживали на его поверхности большую карту Эгейского побережья.

– Это соглашение бесполезно. – Парменион осушил первый кубок и поставил его возле края карты, нарисованной на пергаменте из овечьей кожи. – Афиняне будут держать слово, лишь пока это им выгодно. Но зерно свое получат.

– Их флот может нанести удар по побережью в любое место без всяких помех, – сказал Антигон.

Антипатр энергично согласился:

– Тебе надо было придержать зерно, пусть хоть чуточку поголодали бы. Сразу стали бы посговорчивей.

Глотнув вина, Филипп ответил:

– Да, поголодали бы. И винили бы в этом нас. Следовательно, мы только доказали бы, что все россказни Демосфена – правда, а я – кровожадный тиран и захватчик.

– Ну какой ты тиран? – плюнул Парменион. – Разве ты правишь самовластно, не считаясь с волей старейшин?

Однако Филипп не слушал его. Он уже обдумывал следующий ход. Я оставался возле дверей до темноты, потом меня отпустили. Когда я вернулся в казарму, Павсаний сообщил мне, что царица уже присылала за мной.

Он смотрел на меня с подозрением:

– А почему это царица интересуется тобой?

Я невозмутимо взглянул ему прямо в глаза:

– Спроси у нее, предводитель. Это она призвала меня; я не напрашивался на встречу с ней.

Павсаний оглянулся и предостерег меня:

– Будь осторожен с ней, Орион. Царица играет в опасные игры.

– Разве у меня есть выбор?

– Если она скажет хоть слово против царя… Если ты уловишь хотя бы намек на недобрый умысел против него… Сообщи мне.

Преданность старого воина заслуживала восхищения.

– Так я и сделаю, полководец, – ответил я. – Я служу не ей, а царю.

Однако, пробираясь в сгущавшемся ночном мраке к комнатам Олимпиады, я думал о том, что царица может просто повелевать мной… Я совершенно не мог противостоять ее чарам.

К моему удивлению и облегчению, рядом с ней был Александр. В покои царицы меня провожала рабыня. Олимпиада находилась в небольшом зале, она сидела в мягком кресле, занятая беседой с сыном. Даже в простом шерстяном лазоревом платье она была прекрасна, ее медно-рыжие волосы ниспадали на плечи, а тонкие руки оставались открытыми.

Александр метался по тесной комнате, как пантера в клетке. Он словно бы излучал энергию, сверкая золотыми волосами; буря чувств делала гладкое молодое лицо воинственным и тревожным.

– Я его законный наследник, – говорил Александр, когда меня провели в комнату.

Олимпиада взглядом указала ему на меня и жестом велела сопровождавшей меня служанке отправиться прочь. Та осторожно закрыла дверь за моей спиной, я же замер в полном безмолвии, желая одного – повиноваться.

Голова Александра не доходила и до моего плеча, однако царевич был крепкого сложения: имел широкие плечи, мускулистые руки. Золотая грива волос колечками сбегала к плечам Александра, а в глазах его пылал неукротимый огонь.

– Но других сыновей у него просто нет, – сказал он матери. – Если не считать идиота Арридайоса.

Олимпиада отвечала ему горькой улыбкой:

– Ты забываешь, что совет может выбрать любого. Трон не обязательно перейдет к тебе.

– Но они не посмеют избрать никого, кроме меня!

– Для некоторых ты еще очень молод. – Она пожала плечами. – Они могут избрать Пармениона или…

– Пармениона? Старого пузана? Я убью его!

– Или же они могут назначить регента, – продолжила Олимпиада, словно бы не замечая выходки сына, – который будет руководить тобой до тех пор, пока ты не войдешь в возраст, позволяющий править страной.

– Но я уже взрослый, – настаивал Александр едва не умоляющим тоном. – Я замещал царя во время войны. Чего они ожидают от меня?..

– Предвидения, – отвечала Олимпиада.

– Предвидения? Я должен вещать подобно оракулу?

– Нет, – отвечала она несколько разочарованным тоном. – Предвидения, которое привлекает к царю души воинов. Твоя будущая цель столь грандиозна, что люди должны льнуть к тебе и следовать за тобой всюду, куда бы ты ни повел их.

– О чем ты говоришь? – Александр остановился и взглянул на мать.

– Ты должен повести греков на бой против Персидского царства.

– Клянусь богами, – Александр нахмурился, – Филипп сулит нам битвы с персами уже более десяти лет. И в этом походе я не вижу ни новизны, ни доблести.

Олимпиада жестом указала ему на кресло, стоявшее возле нее. Мелькнули длинные ногти, покрытые красным лаком.

Александр сел.

– Филипп говорит лишь о войне с персами. Ты же покоришь всю Персию. Он пользуется персами для того, чтобы объединить все греческие города под своей властью. А ты объяснишь грекам, что ни один греческий город не может считать себя по-настоящему свободным, пока персы угрожают нам.

– Так мне говорил и Аристотель…

– Конечно же, – отвечала с понимающей улыбкой Олимпиада.

– Но персы сейчас нам не угрожают, – возразил Александр. – Их новый царь пока старается лишь сохранить единство страны и не имеет намерения вторгаться в наши пределы.

– Это ничего не значит. Все помнят рассказы отцов и дедов… и дедов их дедов. Персы неоднократно вторгались в нашу страну. Даже сегодня им принадлежат греческие города Ионии. Мало того, они вмешиваются в нашу политику, поднимая города на междоусобные войны; они разделяют и ослабляют нас. Лишь сокрушив Персидское царство, мы обеспечим мир всем греческим городам, и тем же Афинам.

Александр, раскрыв рот, смотрел на мать и наконец сказал:

– Из тебя вышел бы лучший оратор, чем сам Демосфен.

Олимпиада улыбнулась, погладила сына по золотым кудрям.

– У Филиппа есть армия. У Демосфена есть цель. А у тебя есть то и другое.

– Я покорю Персидское царство. – Александр словно вдыхал густой аромат идеи. – Покорю весь мир!

Все еще улыбаясь, Олимпиада повернулась ко мне:

– Орион, слушай мое повеление.

Я знал, что обязан повиноваться.

– Перед тобой мой сын, – сказала она. – И ты будешь защищать его во все времена и от всех врагов, в том числе и от человека, который считает себя его отцом.

– От Филиппа? – переспросил я.

– И от Филиппа, и от всякого, кто посмеет встать на пути Александра, – сказала мне Олимпиада.

– Понятно.

Она повернулась к Александру, размышлявшему о покорении мира:

– Будь терпелив. Учись этому у одноглазого лиса. Жди своего часа. Но когда наконец настанет момент, будь готов нанести удар.

– Так и будет, мать, – точно в лихорадке проговорил Александр. – Так и будет.

Олимпиада отпустила меня сразу, как только ушел Александр. Я вернулся в тот вечер в казарму с головной болью… Я служу Филиппу, но Олимпиада приказывает мне защищать Александра даже от самого царя. Кого царица опасалась? Что замышляла?

Я заставил себя уснуть, стремясь увидеть знакомый сон. И мне это удалось. Снова оказался я на солнечном холме над великолепным городом, раскинувшимся у моря. Мерцавший энергетический купол прикрывал опустевшие улицы и заброшенные сооружения.

Там жила женщина, которую я некогда любил; та, которую я знал под именем Афина. Но на самом деле звали ее Аня, если можно всерьез воспринимать имена, которыми называют себя творцы. Они не нуждались ни в именах, ни даже в словах. Они – сверхлюди, произвольно меняли свой облик и были подобны звездам – я не мог до них дотянуться.

Творцы. Я вспомнил, что означало это слово. Один из них создал меня. Гера назвала меня тварью… существом, которое создал Золотой. Атон. Я вспомнил! Значит, память возвращалась ко мне. Или же творцы просто позволили мне кое-что вспомнить, чтобы я мог лучше служить им? Желая узнать о них побольше, я направился к городу, сверкавшему внизу, но… Проснулся на скомканной постели. Свет проникал в высокие окна казармы, в Пелле голосили петухи.

9

– А как ты думаешь, выйдет ли из тебя хороший осведомитель? – спросил Филипп.

Я стоял перед царем в его рабочей комнате. Стол опустел, лишь в одном углу его грудой лежали свитки. Не было ни слуг, ни вина.

– Осведомитель? – отозвался я недовольным тоном.

– А почему бы и нет? – Рассуждая вслух, Филипп откинулся на спинку раскладного кресла, обтянутого шкурами. – Самые лучшие соглядатаи получаются из мужчин. Они, так сказать, сливаются с фоном. Таких не замечают люди, за которыми они шпионят. Это могут быть, конечно, и женщины, но с ними дело обстоит иначе.

Я стоял навытяжку перед царем, не зная, как ответить.

– Не изображай негодование, Орион. – Царь криво ухмыльнулся. – Я не стану просить тебя совать повсюду свой нос… в том числе ломиться в чужие двери.

– То есть, господин мой?..

Царь запустил пальцы в бороду и продолжил:

– Я посылаю Аристотеля в Афины с неофициальным поручением. Я хочу, чтобы он связался с противниками Демосфена, с теми, кто стремится к миру со мной. Ему потребуются сопровождающие, и я бы хотел, чтобы ты возглавил отряд.

– Да, господин, – отвечал я. – А как же шпионить?

Царь расхохотался:

– Просто держи свои глаза и уши открытыми. Все замечай, слушай, запоминай… Расскажешь мне, когда вернешься. Вот и все дело.

Я почувствовал облегчение: подобное поручение не смущало меня. Покидая Пеллу, я удалялся от Олимпиады с ее ведьмовской властью и очарованием. Я испытывал не просто облегчение. Филипп отпустил меня, заявив, что посольство Аристотеля отправится в путь на следующее утро. Но, подходя к двери, я вспомнил, что поручение это удалит меня от Александра. Кто тогда будет выполнять приказ Олимпиады?

– Кстати, – проговорил вдогонку Филипп, прежде чем я успел притронуться к двери. – Мой сын тоже едет с вами, он никогда не видел Афин. Как и я сам.

Я повернулся к царю:

– Александр возьмет с собой кое-кого из своих Соратников. Они будут путешествовать инкогнито, если только этот молодой сорвиголова сумеет держать рот на замке. – Царь вздохнул, как и подобало озабоченному отцу. – Я хочу, чтобы ты в первую очередь позаботился о нем, Орион. В Александре будущее моего царства.

Должно быть, на лице моем появилась глупая ухмылка, поскольку Филипп удивился, но без раздумий отвечал мне улыбкой.

Оставив его, я ощутил невероятное облегчение. Царь не желал зла своему сыну. Он, как и Олимпиада, просто хотел, чтобы я защищал Александра. Царица, наверное, уже вчера вечером знала о посольстве, которое будет направлено в Афины. Возможно, идея поездки вообще принадлежала ей; она захотела показать сыну Афины, и сам царь оказался такой же пешкой в ее руках, как и я. Что, если я не вырвусь из-под ее власти даже в далеких Афинах?

И все же, оставив Пеллу позади, я по-новому ощутил свободу. Терпкий воздух над просторными равнинами и лесистыми холмами пьянил меня как вино. Над головой раскинулось чистое небо, интриги и козни остались в столице, а мы ехали по дороге, вившейся вверх по скалистому склону.

По пути мы с удовольствием внимали Аристотелю. Он еще недавно был наставником Александра, минул только год с тех пор, как Стагирит перестал выполнять эти обязанности, но теперь, по дороге на юг, проезжая верхом через холмы и ущелья, старый гном буквально впивался в каждую складку земли, каждую птицу, тварь или насекомое, изучая каждую травинку, улавливая любой шорох и посвист.

Он посылал Александра и его Соратников по окрестностям. Они привозили образцы буквально всего, от трав до камней. Гефестиона, который был наиболее близок к Александру, едва не зажалили осы, когда юноша попытался прихватить гнездо, сооруженное насекомыми на мертвом дереве. Философ собственноручно оказал помощь молодому человеку, наложил грязевые повязки и смягчающие мази, одновременно рассказывая, что отец его, врач, был весьма огорчен, когда Аристотель избрал себе иной жизненный путь.

Я полагал, что старик будет путешествовать в одной из повозок, но, как и все мы, он ехал верхом. Слуги, конечно, пользовались мулами. Пришлось нанять погонщиков, чтобы управиться с повозками, число которых все увеличивалось.

Высокогорная дорога на юг вилась по обрывам Темпийской долины, между Оссой и утесами горы Олимп; ее величественный пик был уже убелен снегом.

– Обитель богов, – сказал Аристотель, когда мы пустились в путь прохладным осенним утром. Хрупкие сухие листья усеивали дорогу, в утреннем холодке фыркали лошади.

– Так говорят легенды, – отвечал я.

– Ты не веришь в богов? – нахмурился он.

– Верю… – Я с горечью улыбнулся. – Только они живут не на холодных горных вершинах. Они устроились лучше.

– Удивительно. – Аристотель покачал головой. – Для человека, у которого вовсе нет памяти, ты весьма уверенно рассуждаешь об удобстве обители богов.

– Можно подняться на гору, – сказал я, – и собственными глазами увидеть, есть там боги или нет.

– Посмотреть собственными глазами! – Он расхохотался. – Отлично, Орион, отлично! Практика – это критерий истины… Я еще сделаю из тебя философа.

– Тоже мне критерий! – пробормотал я.

– Истину часто трудно определить, Орион. Ради нее Сократ отдал свою жизнь. Мой учитель Платон пытался выяснить, что такое истина, но умер с разбитым сердцем, так и не добившись успеха.

Я задумался над тем, что такое истина. Неужели мои сны истинны и реальны? Правдивы ли смутные воспоминания о прочих жизнях или же их выдумал мой отчаявшийся ум?

Аристотель не понял причин моего молчания.

– Да, я отклонился от учения Платона. Он полагал, что истинны сами идеи, чистые, не облеченные физической субстанцией. Я не могу согласиться с ним. На мой взгляд, обнаружить истину можно, лишь исследуя окружающий нас мир с помощью пяти чувств.

– Ты говорил, что Платон умер оттого, что его сердце разбилось?

Лицо старого гнома скривилось.

– Дионисий пригласил Платона в Сиракузы, в далекую Сицилию. Там Платон учил его быть царем и философом, великим предводителем мужей. Не каждый день получает философ возможность учить царей.

– И чем кончилось обучение?

– Дионисий внимательно выслушал повествование Платона об идеальной республике и воспользовался его идеями – но для того, чтобы стать абсолютным тираном. Его сын оказался еще хуже: он выслал Платона из Сиракуз домой в Афины.

– Неплохо для царя-философа, – сказал я.

Аристотель бросил на меня тревожный взгляд и умолк.

Наш небольшой караван рос день ото дня; коллекция Аристотеля увеличивалась в объеме. Нам приходилось покупать новых мулов, повозки и нанимать людей, чтобы управлялись с ними. Когда мы добрались до Афин, длина каравана выросла вдвое. Снег покрыл уже и самые низкие вершины, а деревья стояли нагими. Я вел наш отряд сквозь узкий проход Фермопил, где более полутора столетий назад Леонид и его спартанцы преградили дорогу войску Ксеркса.

По настоянию Александра мы остановились, чтобы почтить память отважных спартанцев, погибших, но не сдавшихся персам. Здесь, на узком скалистом пятачке между мрачными горами и грозным морем, возле горячих ключей, давших имя ущелью, мы воздали честь древним героям… А ветер, свистя, задувал с севера, обещая скорую зиму. Александр отозвался о персах с презрением и закончил свою речь словами: "Никогда не станет наш народ свободным, пока не рухнет Персидское царство".

Аристотель кивнул, соглашаясь. Слова царевича произвели впечатление на людей. Ну а я смотрел на серевшее небо, сулившее снегопад. Мы отправились дальше.

– Александр умолчал об одном факте, – заметил Аристотель, покачиваясь в такт шагам тихой гнедой кобылы. – Увы, македонцы позволили Ксерксу и его армии пройти через их земли, и пальцем не шевельнув, чтобы задержать их. Более того, они продавали персам зерно, коней и корабельный лес.

Он говорил с виноватой улыбкой и негромким голосом, так, чтобы никто не слышал его. Но все равно на всякий случай добавил:

– Это было, конечно, давно. С тех пор все переменилось.

Я ожидал, что Аттика окажется подобием Македонии, то есть широкой плодородной равниной среди лесистых гор. Но здесь голые скалы спускались прямо к синему морю.

– Афиняне поколение за поколением рубили свои леса на корабли. Их вечно воевавший город всегда нуждался в судах, – сказал Аристотель. – Ныне на этой земле можно только разводить пчел.

Александр ехал между нами.

– Ну, теперь ты понимаешь, почему афиняне видят одно только море, – взволнованно сказал он. – Здесь не хватает плодородной земли, чтобы прокормить даже деревню, не говоря уже о великом городе.

– Вот почему они так нуждаются в зерне, которое поступает из-за Боспора, – догадался я.

– И потому хотят держать в своих руках портовые города. А мы душим их, отбирая гавани, – сказал Александр. Глаза его вспыхнули. – Но войну с персами мы начнем с приморских городов. Тогда флот их сделается бесполезным!

И он пустил вскачь коня, чтобы сообщить друзьям новое стратегическое откровение.

Филипп приказал, чтобы Александр и его Соратники – царевич прихватил с собой четверых – в Афинах оставались инкогнито. Они должны были изображать охранников, приставленных к уважаемому учителю и философу. Я знал, как будет трудно этим знатным македонцам сохранить смиренный вид, в особенности Александру, стремившемуся все увидеть и побывать повсюду. Царевич не хотел слушать меня. И любой зрячий сразу же мог узнать златокудрого сына Филиппа, который уже стал легендарным в этой стране.

В Афины мы вошли без приветствий фанфар и у городских ворот остановились лишь затем, чтобы сообщить страже, что Аристотель Стагирит приехал в гости к своему старому другу, законнику, адвокату Эсхину. С узкой извилистой улицы я видел громаду Акрополя, где среди потрясающих мраморных храмов блистала великолепием колоссальная статуя Афины, защитницы города.

"Конечно! – Сердце прыгнуло в моей груди. – Это ее город! Здесь я отыщу ее".

И, словно бы прочитав мои мысли, Александр обратился к Гефестиону, ехавшему возле него:

– Надо бы подняться, посмотреть Парфенон.

Его молодой друг, высокий, стройный и темноволосый, прямая противоположность Александру, коренастому, крепкому блондину, качнул головой:

– Туда не пропускают гостей. Это священная земля.

– Что ты, там афиняне хранят свои сокровища, – усмехнувшись, возразил Птолемей. – Вот почему туда не допускают чужеземцев.

– Но я же не простой гость, – отрезал Александр. – Я сын царя.

– Но не сейчас, – тоном старшего брата проговорил Птолемей. – Мы ведь лишь сопровождаем сюда старика.

Александр попытался взглядом осадить Птолемея и, обнаружив, что не может этого сделать, повернулся ко мне. Я старательно смотрел в другую сторону.

"Да, – сказал я себе. – Будет очень трудно удержать его под контролем".

Дом Эсхина был, пожалуй, пышнее дворца Филиппа. Конечно, он оказался меньше, но не намного. Вход украшал мраморный портик, стены – цветные фризы, изображавшие нимф и сатиров. Статуи мраморным лесом теснились в саду; среди них были и серьезные мужи в торжественных облачениях, и молодые женщины в разнообразных и часто весьма смелых одеждах.

Когда мы прибыли, дворецкий сообщил Аристотелю, что Эсхина нет дома. Он говорил на аттическом греческом, я знал македонский диалект, но служителя понимал хорошо. Эсхин был в собрании, и его не ждали домой до вечера. У нас оставалось несколько часов, чтобы распаковать вещи и устроиться в просторном крыле дворца, предназначенном для гостей.

– А правда ли, – спросил я у Аристотеля, пока мы следили за рабами, перетаскивавшими его коллекцию в комнату, отведенную ученому для занятий, – а правда ли, что все афиняне – законники?

Старик негромко рассмеялся:

– Нет, не все… Среди них есть и женщины, даже рабы.

Я забрал особенно тяжелую корзину из рук хилого пожилого раба, неуверенно ступавшего под грузом, и, подняв ее на плечо, понес в рабочую комнату философа. Вместе с Аристотелем мы вошли в дом.

– Но афиняне уверяют, что в их городе демократия, – сказал я. – И все граждане здесь равны. Как тогда у них могут быть рабы?

– Рабы не граждане, Орион, и женщины тоже.

– Но разве можно считать демократией строй, при котором лишь часть населения обладает политической властью?

Аристотель ответил вопросом на вопрос:

– А скажи, можно ли поддерживать порядок в городе без рабов? Неужели ткацкие станки способны работать сами собой, а корзины будут по воздуху перепархивать с места на место? С тем же успехом ты можешь просить нас отказаться от лошадей, мулов и быков… Рабы необходимы.

Я умолк. Но когда я осторожно поставил корзину на пол, Аристотель продолжил урок:

– Ты задел болезненную точку, Орион. Демократию следует предпочитать тирании – правлению одного человека, – но сама демократия далека от идеала.

Решив играть роль ученика, я спросил:

– Как это?

В комнате еще не были расставлены кресла, в ней оказались только принесенные рабами корзины. Аристотель взглянул на одну из них, решил, что переплетенные прутья выдержат его вес, и сел. Я остался стоять.

– Если все политические решения принимаются большинством голосов, тогда на самом деле человек, который способен влиять на мнение граждан, и есть тот, кто истинно принимает решение. Ты понимаешь меня?

– Да. Тогда гражданами правит демагог.

– Слово «демагог» ты произносишь с пренебрежением в голосе. А это означает только "предводитель народа".

– Афиняне уже успели придать его звучанию пренебрежительный оттенок.

Аристотель, моргая, посмотрел на меня:

– Откуда ты это знаешь, раз не имеешь памяти?

– Я все быстро усваиваю, – отвечал я.

Ученый продолжил объяснения, хотя и не полностью удовлетворился моим ответом:

– Действительно, ораторы, подобные Демосфену, могут увлечь собрание пылкой риторикой. Демосфен настроил афинян на войну против Филиппа, и именно с его демагогией я должен бороться.

– Значит, ты тоже оратор?

Аристотель устало качнул головой.

– Нет, но хорошего оратора всегда можно нанять. Эти болтуны охотно берут плату за выступления.

– Тогда на кого же работает Демосфен?

Старик озадаченно посмотрел на меня:

– У него есть свои клиенты… гражданские дела, иски, наследства. Ими он зарабатывает свой хлеб.

– Но кто платит Демосфену за речи против Филиппа?

– Никто. Во всяком случае, сам он утверждает, что выступает как свободный афинский гражданин.

– Ты в это веришь?

– Теперь скажу. – Аристотель погладил бороду. – Едва ли.

– Итак, кто все-таки платит ему?

Он подумал еще мгновение и ответил:

– Логически рассуждая, это должны быть персы.

Эсхин явился домой вскоре после заката; извинившись за опоздание, он жарко приветствовал своего старого друга. Невысокий пучеглазый афинянин успел отрастить округлое брюшко. Несколько лет назад он учился у Аристотеля, когда философ преподавал в школе, расположенной в районе Академии.

– Завтра перед собранием будет говорить Демад, – сказал Эсхин, пока слуги его ставили на стол вино и козий сыр. – Лицо его помрачнело. – А потом Демосфен.

– Я должен услышать обоих, – сказал Аристотель.

Афинянин кивнул.

Ужинали мы в великолепном зале, в котором пол украшала причудливая мозаика. В очаге уютно потрескивал и плясал огонь, прогонявший осенний холод. Филипп приказал, чтобы Александр не раскрывал инкогнито даже перед хозяином дома, поэтому царевич и его безбородые приятели были представлены просто как знатные молодые люди. Имя Александр среди македонцев пользовалось почетом, и называть царевича иначе не было необходимости. Македонская знать, а особенно молодежь, обычно сносно владела аттическим диалектом. Филипп позаботился и об этом.

Услышав от Аристотеля имя Александр, Эсхин внимательно взглянул на царевича, однако ограничился несколькими словами – как и знакомясь с остальными.

За столом разговаривали о Димосфене.

– Он поверг народ в военную лихорадку, – с расстроенным видом сказал Эсхин. – Люди ходят слушать его, словно в театр; еще бы, Демосфен дает превосходные представления. И всякий раз, когда он кончает говорить, слушатели готовы немедленно браться за оружие и идти в бой против Филиппа.

Аристотель качал головой, на челе его лежала тревога.

– Но Афины уже воюют с нами, – объявил Александр.

– Чисто официально, – ответил Эсхин. – Пока афиняне довольствовались тем, что предоставляли другим возможность воевать за свои интересы. Афины выставили против Филиппа свое серебро, но не войска.

Я вспомнил, что некогда был одним из наемников, нанятых за афинское серебро.

– А как насчет кораблей? – заметил Птолемей. – Ведь Афины используют против нас свой флот.

– Но безуспешно, – хвастливо возразил Александр. – Скоро у них не останется гаваней к северу от Аттики.

– Поговаривают, – мрачно проговорил Эсхин, – о заключении союза с Фивами.

– С Фивами?!

Сидевшие за длинным столом гости зашевелились.

– Самая лучшая армия, если не считать македонской! – вырвалось у Гефестиона.

– Их Священный отряд никогда не знал поражений, – напомнил смуглый Неарх.

– Мы тоже, – возразил Александр.

Гарпал, сидевший слева от Александра, нахмурился:

– Что ж, мы не знали поражений в бою, но царь не хотел и побед. Перинф был не первым городом, от стен которого мы ушли по своей воле.

Александр покраснел, раздражаясь. В разговор вступил Аристотель.

– Филипп любит брать города за столом переговоров, а не на поле боя, – сказал он кротко. – Таково искусство истинного царя; он побеждает без кровопролития.

– Но соперничество между Афинами и Македонией обязательно окончится кровопролитием. – Александр едва сдерживал гнев.

– Увы, ты прав, – согласился Эсхин. – Демосфен не успокоится, пока не выведет афинское войско против варваров.

– Варваров?

– Против вас, – сказал афинянин, глядя на Александра. – Демосфен называет вас варварами и даже дает прозвища еще похуже.

Пытаясь предотвратить взрыв, Аристотель проговорил:

– Афиняне считают варварами всех, кто лишен возможности жить в их городе. Но слово это первоначально значило «незнакомец», и ничего больше.

– Теперь Демосфен использует его в другом смысле, – заметил Эсхин.

Я видел, как Александр старается сдержать себя.

– Помню, я видел его несколько лет назад, – пробормотал он. – Демосфен прибыл в Пеллу по приглашению царя; он был столь польщен приглашением и взволнован, что сделался косноязычным. Он не мог связать и двух слов.

– Теперь он говорит периодами, не предложениями, – скорбно сообщил Эсхин. – И они производят сокрушительный эффект.

– Мне следует своими ушами услышать его, – процедил сквозь зубы Александр.

Но царевич намеревался услышать и увидеть не только Демосфена. Все мы, кроме Аристотеля, остановились в одном большом зале. Отужинав и уже готовясь ко сну, я заметил, что Александр и его Соратники направляются к двери, перебросив плащи через плечо и повесив на пояса мечи.

– Куда вы? – спросил я.

– В Акрополь, – улыбнулся Александр, который как мальчишка радовался приключению.

– Это запрещено. Ворота на дорогу, ведущую к нему, закрыты.

– Но вдоль утеса поднимается тропка. О ней мне рассказали слуги.

– И ты веришь слугам?

– Почему бы и нет? Я хочу увидеть храмы поближе.

– Быть может, заодно стоит наведаться в их сокровищницу? – расхохотался Птолемей.

– А если это ловушка? – усомнился я.

– Мы вооружены.

– Я пойду с вами.

– Можешь оставаться здесь, Орион.

– Царь приказал мне приглядывать за тобой, царевич. Если, оступившись при неверном лунном свете, ты сорвешься с утеса и сломаешь себе шею, мне лучше прыгнуть следом.

Александр расхохотался, а я, прихватив плащ и меч, отправился с молодежью, не забывая и о приказании Олимпиады.

Подъем оказался куда менее трудным, чем я опасался. Яркая луна освещала тропу, ночной ветер стегал, как тысяча кнутов. Болтливый слуга оказался служанкой, молоденькой, не старше двенадцати лет. Гарпал заинтересовался ею, заметив среди других слуг в доме Эсхина. Я подумал, что македонец решил вознаградить девушку, избавив ее от докучливой девственности.

Мы без труда добрались до плоской вершины утеса и остановились, разглядывая Парфенон и прочие храмы. От очертаний Парфенона захватывало дух: изящные колонны с желобками застыли в идеальной симметрии, чудесные фризы были исполнены столь искусной рукой, что холодные мраморные фигуры казались едва ли не живыми. Я вспомнил, что уже видел их. Этот храм, сохранивший свою изначальную красоту, высился в опустевшем городе творцов, памятном мне по моим снам.

Но все равно храм показался истинным чудом, особенно залитый серебристым лунным светом. А перед ним стояла гигантская статуя Афины, богини-воительницы, мудрой покровительницы города, чьим священным символом была сова. Все стояли, созерцая мраморное великолепие храма и статуи… Все, кроме Александра. Охватив панораму единым взглядом, царевич направился прямо к изваянию Афины. Я поспешил за ним.

– Утверждают, что блеск наконечника ее копья виден из гавани Пирея, – сказал он.

Снаружи гигантская статуя была покрыта слоновой костью. Острие копья возносилось над крышей Парфенона. Освещенная лунным светом статуя Афины подобно башне высилась над нами. Лицо богини было раскрашено… Глаза казались серыми, как мои собственные. Но слоновая кость оставалась холодной и безжизненной.

Александр поднялся по ступеням храма.

– Там внутри есть статуя поменьше, – сказал он. – Говорят, что она вся покрыта золотом.

Так и было. Изваяние всего лишь в два раза выше человеческого роста выглядело куда более изящным и казалось полным жизни. Во мраке храма оно как бы изливало внутренний свет.

"Это золоченые одеяния отражают лучи луны", – сказал я себе и заглянул в лицо статуи.

Я узнал ее: Афина, Аня, Ардра… любимая мной под многими именами, во многих временах и пространствах. Да, я знал и любил ее. И она любила меня. Но теперь я остался один в чужом времени и потерял свою любовь, забытый ею и брошенный.

Холодное темное ненастье поползло, обволакивая меня. Да, я помнил немногое, но лицо этого изваяния было лицом женщины, которую я любил. Нет, не смертной женщины, а богини.

А я был тварью, смертным, созданным творцами ради их собственных, неизвестных мне целей. И я осмелился полюбить богиню, которая приняла человеческий облик и ответила на мою любовь. Но теперь я лишился ее.

Напрягая всю свою волю, я пытался оживить статую, заставить ее шевельнуться, начать дышать, двигаться и улыбаться.

Но она оставалась холодным, мраморным, покрытым золотом изваянием. И я не мог отыскать в ней богиню, которую оно изображало.

– Пошли, – отрывисто бросил Александр. – Я замерз. Пора и в постель.

Омертвевший от тоски, уподобившийся камням, которые нас окружали, я последним возвратился в дом Эсхина.

10

Собрания на Агоре происходили на свежем воздухе, под прозрачным куполом открытого синего неба. Природная аудитория была образована склоном холма, обращенным к Акрополю. В тот день собралась огромная толпа. Хотя голосовать имели право даже не все мужчины, а только свободные граждане, ни один закон не запрещал горожанам слушать ораторов. И все-таки я не мог представить себе, как даже самый речистый демагог способен загипнотизировать толпу и, вызвав бурные проявления чувств, повлиять на голосование. Оратору приходилось перекрикивать шум находившегося поблизости рынка, где громкие голоса превозносили отварную ягнятину, орехи и какие-то засахаренные фрукты. Ветер нес с горы запахи сырого мяса и сушеной рыбы, а еще – мух.

Один из камней на склоне был приспособлен под трибуну оратора. Пятьдесят членов городского совета восседали возле нее на каменных скамьях. Начинал сегодняшние выступления Демад, человек рослый, стройный и элегантный. Его могучий голос доносился до самых дальних рядов слушателей, где стояли мы с Александром и его Соратниками. Благодаря своему росту я мог видеть все, но Александр то и дело поднимался на цыпочки и пытался заглянуть через головы афинян, стоявших перед нами.

– Ну зачем нам эти расходы, зачем воевать с соседом, который не желает нам зла? – вопрошал Демад. – Какое нам дело до мелких свар в северных землях? Если Филипп не имеет намерения сражаться с нами, зачем нам-то эта война?

Голос из толпы прогудел:

– Он похитил наше зерно!

– Эта бессмысленная война, – как будто не расслышав, продолжал Демад, – приводит к росту налогов, истощает сокровищницу, наш флот тратит свои силы на дурацкие походы. А Филипп не хочет вредить Афинам. Даже захватив флот, перевозивший урожай, он вернул нам хлеб в обмен на ненужный нам город.

Демад вновь и вновь повторял одни и те же аргументы, делая особый акцент на дороговизне военных действий и их бессмысленности. Он то и дело напоминал, каких непомерных налогов потребует эта война.

– И что же мы получим за все наши жертвы? Ничего! Филипп засел в своих родных краях, задирает собственную родню, этих северных варваров, а не нас.

По лицу Александра пробежала судорога гнева. Услышав про варваров, он положил руки на плечи Птолемея и Гефестиона, оба они были почти на целую голову выше Маленького царя.

Наконец Демад закончил речь, и на трибуне его сменил Демосфен. Толпа зашевелилась. Начиналось то самое, ради чего все собрались. Невысокий, узкоплечий и чуточку сутулый, оратор медленно шел к центру помоста. На лбу Демосфена имелись большие залысины, хотя его волосы еще оставались темными, а борода была густой и кустистой и, по моему мнению, скрывала безвольный подбородок. Его глубоко посаженные глаза прятались под темными бровями. Он был в простом, ничем не украшенном хитоне из белой шерсти. Соединив руки перед собой, Демосфен замер, чуть склонив лысеющую голову. Наконец все собрание умолкло. Слышно было, как шелестел ветер в ветвях, как чирикали птицы в кронах деревьев.

Демосфен начал неторопливо, подчеркнуто драматическим тоном, каждую фразу он сопровождал жестами, словно бы пытаясь танцевать под аккомпанемент собственных слов. Голос его, более высокий, чем у Демада, и не столь сильный, слышно было не хуже. Демосфен не спорил с предыдущим оратором, он говорил, словно того не было вовсе. Из чего следовало, что Демосфен заучил свою речь, приготовив ее заранее. Он не импровизировал, а воспроизводил тщательно отрепетированное представление, каждый его жест и шаг идеально соответствовали словам. Он читал жаждущей того аудитории долгую и сложную поэму, не рифмованную, но выдержанную в едином ритме. Афинянам речь Демосфена нравилась, они с явным удовольствием внимали его словам, радуясь точному выражению, каждой шутке и инвективе.[4]

Лицо Александра побагровело, когда Демосфен заговорил о варварском царьке, который словно безмозглая тварь наливается вином, о лукавом псе, который решил лишить свободы Афины. Его выпады против Филиппа носили личный характер и казались достаточно пылкими. Словом, уже через несколько минут толпа была полностью в его власти.

– Афины – это свет мира, в нашем городе нашли воплощение надежды на свободу всего человечества. Наша демократия словно маяк светит во тьме тирании. Пусть Филипп знает, что мы отстоим демократию, которую кровью и жертвами завоевали наши отцы и деды. Пусть Филипп знает: на что бы он ни отважился, афинский народ заплатит любую цену, вынесет все тяготы и одолеет любого врага, но сохранит в городе демократию и добьется ее распространения по всему миру.

Толпа отвечала единодушным одобрительным воплем. Примерно четверть часа афиняне аплодировали, кричали, свистели и топали ногами. Сложив руки и склонив голову, Демосфен терпеливо стоял, ожидая, пока они успокоятся, и, дождавшись наконец тишины, продолжил:

– Увы, находятся среди нас и такие, кто полагает, что Филипп не желает нам зла. Но откуда им это известно? Или сам Филипп делится с ними своими мыслями? Нет, он им платит. Они берут серебро и золото у тирана и пытаются успокоить нас, заставить отказаться от действий. Кого легче обмануть, чем себя самого? Каждый верит в то, во что хочет. Но дела царя говорят сами за себя. Филипп продолжает собирать армию. Зачем? Зачем он осаждает демократические города, основанные афинянами и населенные выходцами из Афин? Неужели у Филиппа по всей Греции найдется хотя бы один враг, против которого необходимо выставить столь могучую армию? Нет у него такого врага. И свое войско он собирает, чтобы напасть на нас, и ни на кого иного. Македонский царь мечтает покорить наш город, отдать в рабство его жителей, испепелить дома… Он всех скует цепями – ваших жен, дочерей, сестер и матерей, чтобы они стали рабами. Как и ваши сыновья.

Затем Демосфен осудил саму идею единоличной власти как таковой и заявил, что демократия и тирания не могут иметь ничего общего, не могут даже мирно сосуществовать.

– Нет ничего более достойного осуждения, чем личная власть одного человека над целым народом. И пусть лучше Афины воюют со всеми народами Греции, если в них будет господствовать демократия, чем дружат со всеми ними, если там будут править цари. Потому что со свободным государством нетрудно заключить мир, когда мы этого захотим, а тиран просто не захочет даже разговаривать с нами. Демократия и личная тирания не могут сосуществовать. Всякий тиран – враг свободы, и Филипп стремится лишить свободы нас!

Толпа снова взревела, выражая свое одобрение топаньем, рукоплесканиями, криком и свистом. Некоторые даже махали платками.

Всеобщее ликование все продолжалось, а на нас напали убийцы.

Я стоял позади Александра и его четырех Соратников. Молодые люди были в простых домотканых хитонах и кожаных жилетах. Никто из нас не стал надевать драгоценности и брать лишнее оружие: даже Александр обошелся без перстней. Мы имели при себе только короткие мечи.

Пока Демосфен говорил, толпа качнулась вперед, словно бы стремясь приблизиться к своему идолу. Несколько мужчин оттолкнули меня от Гефестиона, стоящего рядом с Александром. Царевич положил руку на плечо более высокого друга и приподнялся на цыпочках. Еще один незнакомец вклинился между мной и молодыми людьми. Я обернулся и заметил, как позади Птолемея и худощавого Гарпала появились еще трое. Невысокий Неарх затерялся в обступившей нас толпе, но я легко мог видеть золотые волосы Александра, как и всякий, кто знал царевича и хотел отыскать его. Едва толпа разразилась бурными овациями, один из неприметных, просто одетых незнакомцев шагнул за спину Александра. Рука его нырнула к поясу, и я понял, что злоумышленник намеревается ударить царевича кинжалом в спину.

– Сзади! – взревел я по-македонски, стараясь перекрыть шум толпы, и бросился вперед, пытаясь разметать людей, разделивших нас. Кто-то попробовал прижать мои руки к телу, а коренастый крепкий мужчина со страшным шрамом на лице ударил меня кинжалом прямо в живот. Мое восприятие мира снова ускорилось, все вокруг меня разом застыло в подобном сну забытьи. Я подсек ногу человека со шрамом и нырком ушел в сторону так, что кинжал только задел мой бок. Я почувствовал боль, которую немедленно подавил в себе, стянув при этом усилием воли разрезанные кровеносные сосуды и нервы. Мой удар отбросил человека с кинжалом на шаг. Всем весом наступив на ногу тому, кто держал меня за руки, я вырвался, успев при этом заметить, что Гефестион сумел отбросить второго убийцу от Александра, однако теперь юношей окружало не менее дюжины вооруженных людей.

Я ударил между глаз человека, который вцепился в мою левую руку. Он еще не упал, когда локтем правой я свалил второго. Моя левая рука освободилась, а незнакомец со шрамом на лице все еще пытался удержаться на ногах. Я ударил его прямо в челюсть. Он рухнул, и кровь хлынула у него изо рта. Затем я прыгнул, разрывая кольцо вооруженных мужчин, которые обступили Александра.

Схватка закончилась столь же быстро, как и началась. Злоумышленники бросились врассыпную, растаяв в толпе. Словом, когда явился местный блюститель порядка, державшийся неприветливо и официально, все было кончено. Гефестион получил ранение в руку, мне порезали бок, но я усилием воли стянул рану, и кровь уже запеклась.

Блюститель порядка захотел узнать наши имена и причину стычки.

– Это все ваши карманники, – бросил я. – Глупые они здесь! Посмотри, едва ли у нас найдется один кошелек на пятерых.

Тот, нахмурясь, посмотрел на меня, затем обратился к молодым.

– Назовите свои имена, – потребовал он. – Я хочу знать, как зовут вас и где вы живете?

– Считай меня Александром, сыном Филиппа, – бросил багровый от ярости Александр. – Если в вашем благородном городе так обращаются с гостями, мой отец проявляет по отношению к нему излишнее терпение.

И отправился прочь, окруженный Соратниками. Я последовал за юношами, оставив блюстителя порядка в полном недоумении.

– Это была преднамеренная попытка убийства. Преднамеренная! – ярился Александр всю дорогу до дома Эсхина. – Они пытались убить меня!

– Но кто послал убийц? – осведомился Гефестион.

Александр оторвал полоску от собственного хитона и заботливо перевязал ею царапину на руке своего друга.

– Демосфен, – отвечал Птолемей. – Кто же еще?

– Ему это невыгодно, – объявил Александр.

Никто из них и не подумал перевязать мою рану. Однако я знал, насколько быстро заживают они на мне, тем более легкие. Рассудок отключил рецепторы боли, и все же я чувствовал, что рана не глубока. Оставалось опасаться инфекции, но организм мой производил антитела в огромном количестве, так что опасности не было.

Мне даже припомнился Золотой бог Атон, с издевкой осмеивавший меня. Он говорил, что сотворил себе воина и обеспечил его всем необходимым для скорейшего излечения ран.

– Почему ты считаешь, что ему это невыгодно? – спросил Гарпал.

– Демосфену невыгодно убивать меня здесь и сейчас, – отвечал Александр более спокойным тоном.

– Пока ты в Афинах? – поинтересовался Гарпал.

– Пока Демосфен не кончил свою речь, – пошутил Птолемей.

Неарх молчал. Критянин неотступно следил за Александром.

– Если бы тебя убили в Афинах, – согласился Гефестион, – твой отец стер бы этот город с лица земли.

– Во всяком случае, попытался бы это сделать, – добавил Птолемей.

– Однако убийство вынудило бы Афины начать наконец войну, чего и добивался Демосфен.

– Нет, – покачал головой Александр, – Демосфен хочет, чтобы Афины вели только справедливые войны. Сами слышали, как он твердил, что демократическая власть возвышеннее и благороднее царской.

– О! И ворона умеет петь!

– Ему не нужна война, спровоцированная подлым убийством, совершенным в его собственном городе.

– Тем более во время его собственной речи.

– Да и афиняне могут отказаться участвовать в подобной войне, – настаивал Александр. – Нет, виновен не Демосфен.

– Кто же?

Мы поднимались по мощеной улице к кварталу, где находился дом Эсхина.

Александр взмахнул руками.

– Аристотель учил меня искать логический ответ на каждый вопрос.

– Итак, какой же логический ответ можно дать именно на этот вопрос?

– Кому выгодно это убийство?

– Тому, кто приобретет больше всех после моей смерти.

– И кто же этот человек?

Александр сделал несколько шагов и опустил голову, медленно стискивая кулаки. Я думал, что царевич раздумывает над вопросом, но когда он заговорил, стало понятно, что ответ был известен ему давно.

– Царь, – отвечал он.

– Кто?

– Мой отец!

Все замерли, ошеломленные чудовищностью подобного обвинения.

– Едва ли Филипп действительно мой отец, – проговорил Александр, нисколько не стесняясь, даже голос его не дрогнул. – Я рожден от Геракла или даже самого Зевса.

Молодые люди умолкли; все уже знали, что с царевичем лучше не спорить на эту тему.

– Но я не могу даже представить себе, чтобы царь захотел убить тебя… – В голосе Гефестиона слышался страх.

– Подумай как следует, – негромко отвечал Александр. – Возможен ли лучший повод для нападения на Афины? Ты же сам сказал об этом несколько мгновений назад.

– Да, но…

– И кто же придет на помощь Афинам, когда Филипп явится мстить за убийство сына?

– Никто.

– Совершенно верно.

– Тогда Афины окажутся в полной изоляции.

Пришлось вмешаться:

– А кто тогда унаследует трон, если Филипп падет в бою?

– Какая разница?

– Великая, – сказал я. – Всю свою жизнь Филипп выплавлял из Македонии единую и могучую державу. Неужели царь вдруг забудет про свою цель, убив собственного наследника? Неужели Филипп сознательно повергнет свое царство в водоворот усобиц, которые могут погубить государство после его смерти?

Молодые люди закивали, выражая согласие.

– Разве в моих словах нет логики? – спросил я у Александра.

Царевич в смятении посмотрел на меня.

– Твой отец, – сказал я, – послал меня сюда, чтобы я защищал тебя. Или таким образом он добивался твоей смерти?

Успокоившись, Александр взглянул мне в глаза и ответил:

– Быть может, и ты участвуешь в его замыслах, Орион. Мой отец мог приказать, чтобы ты позволил убийцам сделать свое дело.

В его золотых глазах горела холодная ярость; я ощущал, как гнев закипает в моей душе, но, сдержав свои чувства, ответил:

– Я предупредил тебя, Александр. И заработал удар ножом.

– Царапину, если судить по твоему виду.

– Царь велел мне защищать тебя, – сказал я. – Не он враг тебе.

Александр отвернулся, шагая вверх по улице.

– Быть может, ты и прав, Орион, – сказал он настолько негромко, что я едва расслышал его. – Я еще надеюсь на это.

Мы провели в Афинах еще несколько дней. Новости, которые мы услышали, оказались недобрыми. Городское собрание постановило послать гонцов в Фивы и еще несколько городов, предлагая заключить общий союз против Филиппа. Особенно приуныл Аристотель.

– Выходит, войны не миновать, – сказал он, пока мы паковали его безостановочно разраставшиеся коллекции. – Настоящей войны, а не легких походов, пустяковых стычек и вялых осад, которыми царь забавлялся несколько лет.

– В одной из пустяковых стычек мне пришлось поучаствовать. Воины в них гибли точно так же, как и в великих битвах.

В ночь, предшествовавшую отъезду, мне снился сон… Если только это был сон.

Я вновь оказался в Акрополе, на сей раз один. Здесь я мог приблизиться к богине, которую любил в течение всех прошлых жизней, хотя и непонятным образом забыл мелкие подробности. Ночь выдалась мрачной и бурной; мчавшиеся по небу облака, то и дело затмевавшие звезды, едва не задевали наконечник копья огромной статуи Афины. Теплый ветер подталкивал меня к гигантскому изваянию. Яркая молния на короткий момент высветила ее лицо, холодную и бесстрастную слоновую кость. Хлынул дождь, колючие тяжелые капли обжигали холодом. Я бросился вверх по ступеням под кровлю величественного Парфенона. Статуя в золоченых одеждах смотрела на меня раскрашенными безжизненными глазами.

– Я найду тебя! – вскричал я, перекрывая голосом раскаты грома. – Где бы ты ни была, во всех временах я найду тебя.

Статуя шевельнулась. Покрытый золотом камень платья сделался мягкой тканью, глаза богини потеплели, на губы ее легла печальная улыбка. Живая Афина высотой в два человеческих роста смотрела на меня с мраморного пьедестала.

– Орион? Орион, это ты?

– Да! – закричал я, и гром сотряс небо. – Я здесь!

– Орион, я хочу быть с тобой. Всегда и навеки. Но не могу.

– Где ты? Почему мы не можем быть вместе?

– Они решили… Заставили силой…

Голос утих. Сине-белые молнии разили небо, освещая храм отблесками. Гром захлебывался яростью, подобающей голосам богов, прогневавшихся на смертных.

– Где ты? – вскричал я. – Скажи мне, и я найду тебя!

– Нет, – отвечала моя возлюбленная, голос которой становился все тише, – не найдешь. Время еще не пришло.

– Но почему я здесь? – настаивал я. – Почему меня послали сюда?

Решив, что Афина меня не услышала, я подумал, что она покинула храм. Молнии разом погасли, и зал погрузился в чернильную тьму, в которой растаяло изваяние.

– Почему я здесь? – повторил я, едва не рыдая.

Ответа не было. Мрак молчал.

– Чего они ждут от меня? – вскричал я.

– Повиновения, – отвечал мне другой голос. Женский голос. Голос Геры. – Я жду от тебя повиновения, Орион, – холодно повторила она. – И полной покорности.

11

С неохотой возвращался я в Пеллу; ужас, внутренняя пустота и безнадежная тоска терзали меня. В пути на север нас сопровождали холод и ненастье: шли дожди, горные перевалы заметал снег. Буквально с каждым шагом я ощущал, как возрастала подчинявшая меня себе сила Олимпиады, одолевая меня словно болезнь, лишая силы и воли. В моих снах она была Герой, надменной и властной богиней, в часы бодрствования – царицей, женой Филиппа и ведьмой, которая околдовала меня, женщиной, которой я не мог противиться.

Царь призвал меня к себе в тот самый день, когда мы вернулись в Пеллу. Я доложил о нападении.

– Какой дурак посмел поднять руку на Александра? – нахмурился Филипп.

Мы были одни в его небольшой рабочей комнате. Перевалившее за полдень солнце бросало косые лучи в окно, однако в доме было прохладно. Филипп сидел возле скромного очага, темный шерстяной плащ прикрывал его плечи, под его больную ногу был подставлен табурет, черная борода щетинилась, единственный глаз словно ястребиное око пронзал меня.

Я понял, что царь хочет узнать правду. Ее хотел выяснить и я сам.

– Он подозревает, что покушение мог предпринять его отец, – рискнул высказаться я.

– Что?.. – Лицо Филиппа побледнело от гнева. Царь схватился за подлокотники кресла, словно бы желая вскочить на ноги. Но ярость почти мгновенно оставила его. Я видел, с каким трудом удалось Филиппу взять под контроль свои чувства. Предположение потрясло его, потому что Александр так жестоко ошибался; царь не добивался его смерти. Преодолев приступ гнева, он со скорбью назвал причины ложного обвинения.

– Плоды наставлений его матери, – пробормотал он. – Она всегда натравливала его на меня.

Я ничего не ответил, но понял, что нападение вполне могла подстроить и сама Олимпиада. Убийцы имели великолепную возможность покончить с Александром и его Соратниками. Царевич остался цел, однако подозрение подтачивало его отношение к отцу.

– Верь мне, Орион, она ведьма, – проговорил царь. – Сначала она обворожила меня на мистериях Дионисия в Самофракии. Я был тогда как раз в возрасте Александра и обезумел от страсти. Я не мог сомневаться в том, что на земле нет женщины прекраснее ее. И она полюбила меня с тем же пылом. Но как только она родила своего мальчишку, то не захотела больше иметь со мной ничего общего.

"Она не просто ведьма, – подумал я. – В ней воплотилась богиня, способная погубить всех нас по своей прихоти".

– Она презирает меня, Орион, и теперь строит козни вместе со своим сыном, чтобы посадить его на трон.

– Александр стремится быть достойным сыном царя, – сказал я ему. – Он хочет доказать свое право наследника.

Филипп криво усмехнулся:

– Он хочет сесть на мой трон, но это можно сделать единственным способом – убив меня.

– Нет, – сказал я. – Я не замечал в нем стремления к отцеубийству. Александр желает показать, что достоин престола. Он жаждет твоей похвалы.

– Неужели?

– И восхищается тобой, несмотря на все происки матери.

– Орион, он даже уверяет, что не может считать меня отцом.

Итак, царь знает о выдумке Александра.

– Мальчишеский эгоизм, – отвечал я уверенным голосом. – Он и сам в это не верит.

Филипп обратил ко мне свое зрячее око.

– А знаешь, – царь закутался в плащ, – быть может, он все-таки прав и зачал его Геракл или кто-то еще из богов? Что, если в конце-то концов он и правда не мой сын?

– Никакой бог не мог зачать его, господин, – отвечал я. – Всесильных богов нет, они просто мужчины и женщины.

– О! Сократа заставили выпить цикуту, когда его заподозрили в безбожии. – Царь проговорил эти слова с улыбкой.

– Если травить всякого, кто не верит в богов, всей цикуты в Элладе не хватит, чтобы окончить дело хотя бы наполовину. – Я ответил ему тоже с улыбкой.

Он хмыкнул:

– Ты, конечно, пошутил, Орион. И все-таки твой голос серьезен.

Ну как можно объяснить царю, что так называемые боги и богини такие же люди, как и он сам? Просто поднявшиеся на иную ступень развития. Я смутно помнил, что божества, мужчины и женщины, обитали в городе моих снов, в городе, существовавшем в другом времени и пространстве.

Филипп неправильно истолковал мое молчание:

– Можешь не бояться за себя, Орион; верь во что хочешь, меня это не волнует.

– Могу ли я дать тебе совет, господин?

– Какой?

– Держи царевича возле себя. Не позволяй ему встречаться с матерью…

– Сказать это легче, чем сделать… разве что водить его на поводке, как собаку.

– Чем больше времени он будет проводить с царем, тем меньше останется у матери возможности влиять на него. Возьми Александра с собой на войну. Пусть блеснет отвагой.

Филипп склонил голову набок, словно бы обдумывая мое предложение. А потом прикоснулся указательным пальцем к скуле под своей пустой глазницей.

– У меня всего один глаз, Орион. Но, может быть, ты прав. Я возьму парнишку с собой на войну.

– Будет новая?

Он помрачнел:

– Эти проклятые афиняне начали переговоры с Фивами и некоторыми другими городами, чтобы образовать союз против меня. Я никогда не хотел воевать с Афинами, а уж с Фивами тем более связываться не желаю. Но теперь, похоже, придется иметь дело сразу со всеми.

– Твое войско еще не проиграло ни одного крупного сражения, – попытался я подбодрить царя.

Филипп покачал головой.

– А знаешь почему? – И прежде чем я успел открыть рот, он сам ответил на собственный вопрос: – Потому, что, если бы я проиграл только одно сражение, царство мое рассыпалось бы, словно домик из песка.

– Нет, подобного просто не может быть.

– Рассыпалось бы, Орион, я знаю. И оттого терзаюсь каждую минуту и каждый день. Так, что не могу даже уснуть. Македония останется свободной, пока мы продолжаем побеждать. Но как только мое войско потерпит поражение, все племена, которые сейчас поддерживают меня, сразу взбунтуются. Фракия и Иллирия, даже проклятые богами молоссяне восстанут против меня… или против Александра, если он останется в живых. Я-то паду на поле боя, можешь не сомневаться.

Так вот какие видения мучили Филиппа! Он опасался гибели своего царства после поражения в битве. Он был обречен всегда побеждать, начинать новые войны и заканчивать их триумфом, чтобы не потерять все. Вот почему царь не хотел воевать с Афинами. Кто знает, как лягут кости в этой игре?.. Не погубит ли судьба дело всей его жизни?

Я решил той же ночью встретиться с царицей. Но мне следовало помнить об обязанностях телохранителя. Вновь среди особо доверенных воинов я присутствовал на царском пиру. На этот раз я стоял позади ложа царя, как статуя, в панцире и с копьем. Тем временем Филипп и его гости ели, пили и развлекались. Приглашены были в основном македонцы, включая жирного Аттала, который самозабвенно льстил царю и превозносил даже его отрыжку. Возле Филиппа расположились несколько незнакомцев; один показался мне персом, в другом я узнал афинского купца, которого уже видел в Пелле. Это были лазутчики царя, я знал это. Но на кого они работали? Шпионили в Афинах и за Царем Царей для Филиппа? Или же, наоборот, выведывали его тайны по поручению Царя Царей и афинских демократов?

"Наверное, справедливо и то, и другое, – решил я. – Подобные прохвосты могут взять золото с обеих сторон, а потом станут превозносить победителя".

В пиршественном зале присутствовали Парменион и прочие полководцы Филиппа. Впрочем, за едой, как и подобает, не было речи о военных делах. Разговор шел о политике. Всех волновало, сумеют ли посланцы Демосфена уговорить Фивы заключить союз с Афинами.

– И все это после того благородства, с которым ты, царь, отнесся к обоим городам, – проговорил Антипатр, – такова их благодарность.

– Я никогда не рассчитывал на нее, – отвечал Филипп, протягивая опустевший кубок виночерпию.

Стоя за царским ложем, я с удовлетворением видел поблизости Александра.

– Нужно выступать против них немедленно. – Александр едва не кричал, чтобы его легкий тенорок был услышан в общем говоре. – Сначала на Фивы, а потом на Афины.

– Если мы выступим сейчас, – отвечал Филипп, – то у них появится повод для укрепления союза.

Александр посмотрел на отца:

– И ты предоставишь им возможность готовиться к войне с нами?.. А мы будем сидеть здесь и пить вино?

Его собственный кубок не наполнялся после того, как царевич покончил с едой. Александр пил немного и ел тоже. Его старый учитель Леонид, как мне говорили, воспитывал мальчика в спартанском духе.

– Пусть они получат побольше времени, чтобы поторговаться об условиях союза. – Филипп усмехнулся. – Если повезет, они успеют поссориться и опасный для нас союз рассыплется сам собой.

– Ну а если удача отвернется от нас? – спросил Александр. – Что тогда?

Филипп надолго припал к кубку.

– Тогда подождем и посмотрим. Терпение, мой сын, терпение… Одна из ценнейших добродетелей, как мне говорили.

– Наряду с отвагой, – отрезал Александр.

Все в пиршественном зале мгновенно притихли.

Но Филипп расхохотался:

– Я уже избавлен от необходимости доказывать собственную отвагу, сын. Можешь пересчитать мои шрамы.

Александр отвечал ему улыбкой:

– Да, о ней знают все.

Напряженный момент миновал. Мужчины снова заговорили, потребовали вина. Филипп погладил ногу мальчишки, который наполнил его кубок. Александр мрачно посмотрел на царя, а потом перевел взгляд на Соратников. Птолемей и все прочие уже приставали к служанкам. Кроме Гефестиона. Тот смотрел лишь на Александра, словно бы в просторном шумном зале не было никого другого.

Тут я заметил Павсания, нашего начальника, замершего в дверях пиршественного зала. Уперев кулаки в бока, он кипел негодованием, однако сегодня его громы и молнии грозили не двум телохранителям, стоявшим у входа. Рот Павсания кривила обычная кислая ухмылочка, но глаза его были прикованы к Филиппу, и даже со своего места я видел, как он ненавидит царя.

Шли часы, кубки наполнялись снова и снова, речи гостей становились грубей и откровенней, но никто не поднимался… Наконец Филипп оторвался от ложа и, опустив тяжелую руку на плечо мальчишки, который прислуживал ему, побрел в сторону спальни. Остальные гости тоже начали вставать… Многие прихватывали девицу или юнца. Сохраняя холодную трезвость, Александр поднялся со своего ложа. Столь же сдержанный Гефестион пересек зал и встал возле царевича.

Когда из кухни прислали рабов прибрать в зале, Павсаний наконец отпустил нас в казарму. Он не скрывал своего гнева, но не стал даже намекать на его причину.

Я улегся и сделал вид, что сплю, а услышав храп соседей, поднялся и во тьме направился к царице. Я уже достаточно хорошо знал расположение комнат во дворце и мог самостоятельно добраться до ее покоев. Но я не хотел, чтобы стражи или служанки увидели меня на пути. Поэтому я вышел на парадную площадь босой и в тонком хитоне.

Было холодно и темно, луна пряталась за низкими тучами, в разрывах между ними мерцали звезды. То и дело налетали порывы влажного ветра. Держась в тени у стены, так, чтобы стражи не смогли заметить меня, я быстро миновал площадь, а потом ловко забрался на крышу конюшни. Я не стал брать с собой оружия, чтобы случайным шумом не пробудить дремавших часовых. Лишь кинжал, как обычно, был привязан к моему бедру.

Кровли конюшни и соседнего, чуть более высокого строения разделяло некоторое расстояние, я перепрыгнул его почти бесшумно и потом полез по грубым камням стены к еще более высокой крыше самого дворца.

Потом я пробрался между наклонными стропилами и наконец решил, что нахожусь над покоями царицы. Я повис на руках и, качнувшись в сторону занавешенного окна, спрыгнул на подоконник.

– Я ждала тебя, Орион, – проговорила Олимпиада из тьмы.

Я попал прямо в ее спальню. Опустившись на корточки, я опирался руками о вощеные доски пола, готовый драться, если придется.

– Не бойся, – сказала Олимпиада, прочитав мои мысли. – Я хочу, чтобы ты провел со мной эту ночь.

– Так ты знала, что я приду? – Я смотрел на ее тело, смутно белевшее на постели.

– Нет, я приказала тебе прийти, – сказала она, дразня меня высокомерием. – Не думай, что ты сделал это по собственной воле.

Я не хотел верить ей.

– Но почему ты не послала служанку, как тогда?

Я не увидел – почувствовал, что она улыбается во мраке опочивальни.

– Зачем давать повод для дворцовых сплетен? Царь любит тебя. Он доверяет тебе. Даже Александр восхищается твоей доблестью. Зачем портить тебе жизнь, позволяя слугам узнать, что ты к тому же и мой любовник?

– Но я не…

– Это именно так, Орион, – отрезала Олимпиада. Тело ее как будто слабо светилось во тьме, гибкое, обнаженное и манящее.

– Но я не хочу быть твоим любовником, – выдавил я сквозь стиснутые зубы с невероятным трудом.

– Хочешь или нет – это совершенно не важно, – отвечала Олимпиада. – Ты сделаешь то, что я прикажу. Ты будешь вести себя так, как я захочу. И не заставляй меня проявлять жестокость по отношению к тебе, Орион. Я могу заставить тебя пресмыкаться в грязи, если захочу этого. Я способна принудить тебя сделать такое, что полностью погубит твою душу.

– Зачем тебе это нужно? – потребовал я ответа, пододвигаясь ближе к постели. – Что ты пытаешься совершить?

– Не надо вопросов, Орион, – сказала она. – Сегодня ночь удовольствий. А завтра ты узнаешь, какими будут твои новые обязанности… Быть может…

Я был беспомощен. Я не мог противостоять ей. Даже увидев, что на ложе ее извивались и ползали змеи, я не мог отвернуться, не смог отвести от нее своих глаз. Она расхохоталась, когда я медленно снял хитон.

– Убери кинжал, – приказала она. – Тебе он не потребуется. Хватит и того, что есть у тебя от природы.

Я исполнил ее приказ. Сухой и прохладной чешуей змеи прикасались к моему телу. Я ощутил их укусы, почувствовал, как впиваются острые зубы в мою плоть, наполняя мою кровь странными ядами, лишавшими меня воли и до предела обострявшими чувства. А потом я вошел в тело Олимпиады, а она терзала мою кожу зубами и ногтями; она причиняла мне боль, пока я ублажал ее. Она хохотала. Я плакал. Она блаженствовала, а я унижался.

12

Шли недели и месяцы, а я подчинялся Олимпиаде и выполнял все ее прихоти. Царица подолгу не обращала на меня внимания, и я уже начинал думать, что наконец надоел ей, но потом она вновь призывала меня, чтобы вновь повергнуть в пропасть физического наслаждения и душевной боли. Днем я прислуживал Филиппу, видел любовь и ненависть, сплетавшиеся в отношениях царя и его сына. А по ночам, лежа в постели, я напрягал все силы, стараясь вырваться из-под власти царицы. И случались мгновения, когда мне казалось, что освобождение близко.

Но потом Олимпиада вновь призывала меня, и всем своим существом я чувствовал этот неслышимый зов, неуловимый для других и совершенно неодолимый для меня. Я приходил к царице и видел змей, которые скользили по ее дивному телу. Хохоча от восторга, она раздирала мою плоть и мучила меня до полного изнеможения. Но всякий раз на рассвете я просыпался в своей постели, бодрый и невредимый, невзирая на все, что Олимпиада проделывала со мной с помощью своих чар в часы ночной тьмы и страсти.

Каждый день с юга приходили все худшие вести. Побуждаемые персидским золотом, Афины и Фивы наконец заключили союзный договор. Удача, которой ожидал Филипп, отвернулась от него. Царю теперь предстояла война с двумя самыми Могучими городами юга, и поражение в ней могло лишить его престола и жизни, а главное, всего, за что он боролся, заняв трон Македонии.

Я хотел попросить Аристотеля оценить ситуацию. Я не знал здесь человека мудрее, быть может, за исключением самого Филиппа. Но мудрость царя, как и подобает властелину, была направлена лишь на то, чтобы служить укреплению царства. Аристотель глубже понимал человека. Он стремился познавать мир, а не править им.

Освободившись, я отыскал философа; он сидел в хижине, приютившейся за конюшнями. Перед ним на шатком столе располагался большой ящик с землей. Ученый внимательно разглядывал его.

– Можно войти? – спросил я от порога хижины. Двери не было. Грубое одеяло занавешивало невысокий проем. Мне даже пришлось пригнуться, чтобы войти. Утро было теплое и солнечное, в воздухе пахло весной.

Аристотель так вздрогнул от удивления, что пошатнулся даже его колченогий табурет. Он смотрел на меня, болезненно моргая.

– О! Это ты, Орион, да? Входи, входи.

Я заметил, что в ящике с землей размещен целый муравейник.

– Мы можем многому научиться у муравьев, – сказал Аристотель. – У них есть свои царства и даже войны. Эти насекомые во многом подобны людям.

– Но почему люди всегда воюют? – спросил я.

Аристотель наморщил высокий лоб.

– Спроси лучше, почему люди дышат? Потому что не могут иначе.

Я смутно вспомнил, что один из творцов, Золотой, в надменности своей утверждал, что сотворил меня воином, равно как и тех других, кто был рядом со мной во времена ледникового периода.

Аристотель решил, что мое молчание вызвано удивлением. Взяв за руку тонкими пальцами, ученый увлек меня к ящику, где находился муравейник.

– Смотри, Орион. Я поместил сюда двух муравьиных цариц, одну в этом углу, другую в противоположном. Им хватает места, и я позаботился, чтобы у всех было довольно пищи.

Совершенно одинаковые, на мой взгляд, насекомые – мелкие, черные и ужасно деловитые – сновали повсюду в земле, которая наполняла коробку.

– Теперь посмотри, – указал Аристотель. – Два муравьиных войска раздирают друг друга смертоносными жвалами. Они вполне могли бы жить в мире – и все же воюют. Каждый муравейник хочет главенствовать. Это в их природе.

– Но люди – не муравьи, – сказал я.

– Хуже, они подобны голодным псам, – произнес Аристотель с истинным гневом в голосе. – Когда человек видит, что у соседа есть то, чего нет у него, или же сосед этот слаб и не в состоянии защитить себя, он идет, чтобы украсть собственность соседа. Война – это простой грабеж, Орион, только в большем масштабе. Люди воюют, чтобы убивать, насиловать и грабить.

– Значит, и Филипп хочет ограбить и подчинить себе Афины и Фивы?

– Царь не хочет этого, а вот они именно так обойдутся с нами, если смогут.

– В самом деле?

– Да, мы боимся этого.

– Но оба города расположены далеко на юге. Почему мы готовимся к войне с ними? Почему они хотят воевать против нас?

– Итак, твои вопросы становятся более определенными. Это хорошо.

– И все-таки?

Аристотель опустился на табурет и заложил руки за спину, потом поднял голову, чтобы взглянуть мне в лицо.

– Готов ли ты выслушать лекцию по истории, Орион?

По его тону было понятно, что слушать придется долго. Я кивнул.

Аристотель встал и, расхаживая, начал говорить.

– Греки никогда не умели надолго объединяться, – говорил Аристотель. – В этом их слава и слабость. С той поры, когда Агамемнон несчетные века назад повел ахейцев против Трои, греческие города держались вместе всего по нескольку лет в столетие.

Они ненадолго объединились полтора столетия назад, когда персы под властью старого Дария вторглись в Грецию, чтобы наказать страну за восстание городов на побережье, на противоположном от Афин берегу Эгейского моря. Персов прогнали, но сперва афиняне остановили их натиск у Марафона. Десять лет спустя сын Дария Ксеркс пришел в Грецию с несметным войском. И вновь персов ждала неудача, хотя они осадили сами Афины: ведь все города юга, а главным образом Афины и Спарта, выступили против захватчиков.

Оба раза македоняне позволили персам пройти через их территорию без боя. Они даже продавали персам лошадей для кавалерии и древесину для кораблей. Фиванцы так никогда и не забыли этого.

– Но это было более века назад, – сказал я.

– Да, тогда македонцы были всего лишь простыми пастухами, – проговорил Аристотель. – И они не могли сопротивляться могучей персидской армии. В отличие от афинян они даже не считали себя греками.

– Жители Афин до сих пор называют македонцев варварами, – напомнил я.

Аристотель кивнул, выражая согласие:

– По сей день. Потерпев второе поражение, персы решили, что наши забияки, которые живут столь далеко на границе Персидского царства, не стоят того, чтобы тратить на них силы и время, и незачем покорять их. Но Царь Царей решил сохранить за собой богатые города на побережье, хотя населяли их такие же греки, как и те, что жили в Афинах, Спарте и Фивах. И с тех пор, – продолжил Аристотель, – персы постоянно вмешивались в греческую политику. Сначала они поддерживали Спарту против Афин. Потом Афины против Коринфа. Персидское золото не давало городам объединяться. Так Царь Царей сохраняет нашу слабость, чтобы греки не могли угрожать его империи.

– Но Филипп хочет другого…

Аристотель улыбнулся, как мне подумалось, не без горечи:

– Ни один человек не властен над собой, Орион, даже царь.

Кто знал это лучше меня?

– Филипп взошел на престол, когда в Македонии царил хаос. Окружавшие нас хищные псы-соседи рвали государство на части. Буквально все, кто хотел, с севера, запада и востока вторгались в страну, захватывая все, что удавалось. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Повсюду полыхали пожары и царила разнузданная жестокость. Все было против нас.

Но Филиппа не избрали царем. Чтобы спасти страну, ему пришлось лишить трона собственного брата. Он объединил Македонию и отбросил захватчиков, а потом увеличил свое царство, покорив тех, кто нападал на нас. Филипп превратил фракийцев, иллирийцев, молоссян и многие другие воинственные племена в союзников или просто подчинил их Македонии. Подвластные ему земли простерлись до Адриатического моря, где дикари убивают друг друга просто развлечения ради. Царь распространил свое влияние в Греции до пределов Фив и Коринфа, которые и сейчас противостоят ему. А последние несколько лет провел в войне – необъявленной, но настоящей – против Афин.

– Но зачем ему это нужно?

– Афиняне по-прежнему считают себя самыми сильными среди греков. – Улыбка Аристотеля сделалась многозначительной. – И мешают всякой другой силе возвыситься настолько, чтобы бросить им вызов. Пользуясь персидским золотом, Афины стремятся ограничить власть Филиппа.

– Чтобы удержать свое главенство среди греческих городов?

Аристотель кивнул.

– Со своей стороны Филипп полагает, что должен покорить Афины, иначе этот город уничтожит Македонию.

– Это правда?

– Да, в понимании Филиппа и Демосфена.

– А для тебя?

– Я угадываю за всем этим руку великого царя. Подобно его предкам, новый Дарий страшится объединения Греции. Всех греков может объединить только Филипп, поэтому молодой Царь Царей подталкивает Афины и все остальные города к союзу против Македонии. Он видит в Филиппе угрозу Персидскому царству.

– Я слышал, люди поговаривают, что города побережья следует отобрать у Персии, но всегда считал эти речи пустыми.

Аристотель сразу сделался весьма серьезным.

– Орион, Македонии суждено объединить греков и покорить персов. И если мы не сделаем этого, Греция навсегда останется разрозненной, страдающей от раздоров, как варварские балканские племена.

Должно быть, я невольно открыл рот. Тщедушный философ, подслеповатый знаток муравьев и моральных норм одобрял выступление Филиппа против величайшего государства мира.

– А теперь мы дошли до причины всех войн, – проговорил Аристотель. – Она столь же естественна, как поведение льва, преследующего оленя. Убивай сам – или убьют тебя. Мир будет устроен либо так, как хотим мы, либо так, как хотят они. Или мы уничтожим персов, или они уничтожат нас.

– Но ведь персы пытались покорить Афины целых полтора столетия назад? – Я недоумевал. – И не сумели этого сделать.

– Не сумели, – согласился Аристотель. – Ну, что значит полтора века для человечества? И даже тысяча лет? Я говорю об истории, Орион, о приливах и отливах человеческих свершений, которые занимают тысячи лет. Персы могут позволить себе проявлять терпение; колоссальная и беспредельно богатая держава неторопливо, по зернышку, перетирает нас. Персы заплатили Спарте, чтобы та победила Афины, а когда спартанцы сделались слишком могущественными, озолотили Фивы, чтобы те победили лакедемонян.

– А теперь подстрекают Афины и Фивы к войне против нас, – сказал я.

– Именно. Каждый год понемногу подтачивает наши силы, каждое новое поколение становится слабее прежнего. Когда-нибудь греки ослабеют настолько, что персы завоюют, поглотят нашу страну.

– Если мы не покорим сперва их державу сейчас.

– Совершенно верно, – отвечал Аристотель. – Греки и персы не могут мирно соседствовать. Кто-то должен победить: или мы, или они. Третьего не дано.

– Ты в этом уверен?

Аристотель торжественно наклонил голову:

– Именно для этого я и воспитывал Александра… чтобы он покорил мир.

Чтобы он покорил мир?

Быть может, Аристотель и дал царевичу воспитание, достойное завоевателя Персидского царства, что в глазах ученого было равнозначно покорению мира, но Александр может победить персов лишь силами объединенной Греции, и только Филипп способен собрать все греческие государства под рукой Македонии. И при этом Олимпиада преднамеренно стремится восстановить Александра против отца.

– Почему, – спросил я у царицы, когда она в очередной раз призвала меня на свое ложе, – почему ты все время стараешься заставить Александра возненавидеть Филиппа?

– Орион, ты задаешь слишком много вопросов. – Олимпиада лениво обвила рукой мою шею.

Я провел большим пальцем по ее очаровательному горлу.

– Я хочу знать.

Глаза ее расширились.

– Ты смеешь угрожать мне?

– Говори, – шепнул я, слегка сдавливая ее гортань.

Один из питонов царицы скользнул мне на спину. Я прижался к Олимпиаде.

– Твоему удаву придется раздавить нас обоих.

Возле моего лица зашипела гадюка.

– Яд действует не мгновенно, я успею сломать тебе шею, – шепнул я.

Глаза царицы сверкнули змеиным блеском. И тут мне показалось, что из этих зеленых как яшма глаз на меня смотрит совсем иная особа.

– Мне еще не приходилось умирать, Орион. На что это похоже?

Должно быть, я улыбнулся, так как она сказала:

– О, ты ведь умирал несчетное число раз. Или ты не помнишь? Нет, куда тебе.

Одно слово всплыло в моей памяти. Имя. Осирис. Улыбка моя сделалась шире.

– Да, Осирис. Бог, который осенью умирает, а весной возрождается. Орион, ты был им в другой жизни. И Прометеем. Ты помнишь своих собратьев?

– В ледниковый период, – смутно припомнил я битву на снежных просторах в несказанно далекие времена. – Там была Аня.

– А умирать интересно? – спросила Олимпиада-Гера. Пальцы мои ощутили, как зачастил пульс на ее горле. – Это волнует?

При всем своем старании я не мог "припомнить ничего определенного о своих ранних воплощениях. И тут я понял, что происходит.

– Ты играешь со мной, – проговорил я. – Играешь с моим рассудком.

Но мысли Геры по-прежнему были обращены к смерти.

– Скажи мне, Орион, какова смерть? На что похоже это самое опасное в жизни приключение?

Я вспомнил свое падение по бесконечному жерлу шахты в расплавленные недра земли… Вспомнил когти пещерного медведя, раздиравшего мое тело на части…

– Главное – это боль, – сказал я. – Все мои смерти были мучительны.

– А потом все начинается сначала: новая жизнь, потом новая смерть. Какое это имеет значение?

Она стала Герой и не изображала больше колдунью-Олимпиаду. Сбросив личину, она явила мне облик богини, одной из творцов. Подперев голову рукой, согнутой в локте, Гера царапнула красным ногтем по моей груди:

– В чем дело, тварь? Только не говори мне, что ты устал от жизни.

– Зачем я живу?

– Зачем? – Она расхохоталась. – Чтобы служить тем, кто тебя сотворил. В этом смысл твоей жизни. Исполняй мою волю.

Я смотрел на темный потолок, стараясь не видеть ее, и спросил:

– И какова же она?

– Проследишь, чтобы юный сорвиголова царевич Александр протянул свою руку как можно дальше.

– Твой сын?

– Сын Олимпиады, – поправила она.

– А каково было тебе рожать? – осведомился я.

– Не знаю, – отвечала она надменно. – В этом я не участвовала. Мне и в голову не пришло становиться настолько женщиной.

– Итак… – я помедлил, отыскивая слова, – ты обитаешь в теле Олимпиады, лишь когда хочешь?

Снова зазвучал презрительный смех:

– И не старайся понять тех, кто выше тебя, Орион. Мы – иные.

– Кто это – мы?

– Творцы. Твой рассудок не в состоянии осознать, насколько велика наша мощь, не стоит даже пытаться. – Потом Гера прижалась ко мне и повела рукой по животу, опуская ее все ниже и ниже. – Твое дело исполнять мои желания, тварь.

– В постели это сделать достаточно просто, – отозвался я, все еще не глядя на нее. Я смирил в себе желание, стремясь узнать побольше. – Что мне делать с Александром и Филиппом?

– Служи Филиппу как подобает, – сказала она. – Защищай Александра, как ты защищал его в Афинах. И жди.

– Ждать? Чего?

– Никаких вопросов, – пробормотала она.

– Есть еще один. Зачем ты подослала убийц к Александру?

Я ощутил, как она вздрогнула.

– Как ты?.. – Гера, утратив на мгновение дар речи, осеклась и посмотрела на меня. Наконец я услышал иронический смешок. – Итак, жалкая тварь проявила некоторый интеллект.

– Смерть Александра не сулила никому выгоды, – рассуждал я. – А вот то, что я спас царевича, кое-кому сулит преимущества.

– Я хотела, чтобы Александр доверился тебе. Выезжая в Афины, он считал тебя человеком отца. А теперь он знает, что обязан тебе жизнью.

– Едва ли он так думает.

– Я знаю, что он думает, лучше, чем ты, Орион, – отвечала она. – Александр теперь доверяет тебе.

И вновь я спросил:

– Так почему же ты?..

– Я сказала – никаких вопросов! – Гера припала ко мне, гибкая, словно одна из ее змей, а в глазах богини пылала страсть женщины… И нечто большее.

13

Армия вновь вышла в поход, на этот раз путь наш лежал на юг, в сторону Аттики. Длинные колонны войск поднимали над извилистой дорогой заметные издалека облака пыли. Всадники шли вдоль дорог, поднимались на склоны, где лошади могли найти траву. Конные полки первыми, словно нитки, тянулись сквозь узкие горные ущелья, а пешие глотали пыль. Позади двигался длинный обоз, запряженные мулами и быками повозки были нагружены панцирями, оружием и припасами.

Я радовался, оставив дворец, оказавшись вдали от Олимпиады. Чистый горный воздух, пусть и смешанный с пылью и запахом конского пота, казался мне сладким нектаром.

Я был назначен в охрану Александра и ехал вместе с его Соратниками. Они добродушно обсудили достоинства Грома и даже сравнивали моего коня с Александровым Буцефалом, но только когда царевича не было поблизости.

Александр был из тех молодых людей, которые поддаются настроениям. Я видел, как он мечется. Царевич восхищался своим отцом и одновременно ненавидел его. Олимпиада вбила ему в голову, что Филипп не любит его и не видит в нем достойного сына и наследника. Александр же мечтал, чтобы отец гордился им, и при этом опасался, что подобное желание мать сочтет предательством.

Молодой, честолюбивый, неуверенный ни в себе самом, ни в любви своего отца, Александр поступал так, как нередко поступают зеленые юнцы: он обратился к крайностям и хвастал, что истинный отец его – Зевс или уж по меньшей мере Геракл. Изображал юного Ахиллеса, который долгой жизни предпочел славу. Ему постоянно приходилось быть отважнее и смелее всех остальных, и он часто рисковал.

И я должен был оберегать его жизнь!

– Александр молод и горяч, – сказал мне Филипп в тот день, когда мы выступили на юг. – Его Соратники благоговеют перед ним, даже дочиста выбриваются, как это делает он. Только прошу тебя, пригляди, чтобы царевич не сломал свою дурацкую шею.

Нелегкое дело.

Пока конница прохлаждалась на склонах холмов Пиерии, Александр занимался вербовкой новобранцев. Заезжая вместе с Соратниками в каждую ничтожную, крохотную деревеньку, попадавшуюся на пути, он обращался к собравшимся.

– Мы едем к славе! – кричал царевич жиденьким тенорком со спины Буцефала. – Кто пойдет вместе со мной?!

Конечно же кое-кто из молодых селян делал шаг вперед, в глазах храбрецов зажигался огонек, им уже виделась слава и почести… и пожива. Старики немедленно утаскивали безрассудных обратно в толпу. Или, хуже того, это делали матери под общий хохот. Все же Александр сумел собрать по пути небольшой отряд новичков.

Мы приближались к Фессалии, и отношение к нам сделалось самым враждебным. В одном из горных ущелий местные козопасы даже попытались устроить засаду. Должно быть, заметили только отряд безбородых парней, ехавших верхом на лошадях в богатых сбруях. Эти кони стоили целого состояния для людей, всю свою жизнь выжимавших скудный урожай из каменистых холмов.

Мы должны были обследовать перевал, убедиться в том, что он безопасен для прохода основного войска. Было понятно, что горсточка решительных воинов способна задержать здесь целую армию на дни или даже недели, как это некогда сделал Леонид в Фермопилах. Филипп намеревался выйти к Фивам, прежде чем афиняне успеют привести туда свое войско. И промедление на перевале могло привести к беде.

Здешние горцы в какой-то мере соблюдали верность Фивам, но в основном их заботили лишь собственные селения. Для них мир кончался за пределами родных гор и долин. Они ничего не знали о начавшейся войне. И, заметив с полдюжины молодых знатных воинов в одном из ущелий, решили, что боги явили к ним свою благосклонность. Горцы выбрали удачное место, где скалы едва не смыкались, и всаднику приходилось направлять коня вокруг камней, заваливших проход.

Как всегда возглавлял отряд Александр, Гефестион держался позади него. За ними цепочкой ехали Птолемей, Неарх и Гарпал. Птолемей распевал непристойные песни, наслаждаясь эхом собственного голоса, гулявшим среди скал. Я замыкал цепочку, внимательно обшаривая взглядом зубчатые края скал над головой. И все же не увидел, какая опасность нам угрожает, зато услышал, как наверху загрохотало. От края скалы по крутому склону отвалился камень, увлекая за собой новые.

– Осторожно, – возопил я, осаживая коня.

Александр тоже услышал звук, но лишь послал Буцефала вперед. Гефестион последовал за царевичем, остальные повернули назад, подальше от камнепада.

Камни грохотали, разбиваясь о дно ущелья, поднимая тучи пыли и разбрасывая осколки. Наши кони пятились и жалобно ржали. Гром бежал бы отсюда, и мне с большим трудом удалось удержать его на месте.

Наверху послышались незнакомые воинственные клики, я увидел мужчин, бежавших с вершины утеса. В мою сторону полетело копье. Я смог проследить его полет: медленно, колеблясь, древко плыло в воздухе. По обеим сторонам от нас вниз спускались люди.

Александр остался по другую сторону завала.

Я поднырнул под копье и услышал, как наконечник звякнул о камни. Птолемей, Гарпал и Неарх схватились не менее чем с десятком полуобнаженных разбойников. Но у нападавших были только палки и дубинки, и вооруженные мечами спутники Александра легко рубили с коней. Я послал своего Грома вперед, снеся по дороге несколько голов собственным мечом. Приблизившись к завалу, я обнаружил, что через него нельзя проехать. Тут из-за камней раздались крики и ругань, донесся предсмертный вопль. Я вскочил на спину Грома, спрыгнул на ближайшую глыбу, потом на следующую.

Александр и Гефестион стояли спина к спине, окруженные горцами, в глазах которых пылала жажда убийства. Двое подростков уводили коня Гефестиона вдоль по ущелью. Буцефала нигде не было видно… Издав самый свирепый рев, какой только сумел, я спрыгнул с камня в гущу людей, обступивших Александра. Хрустнули копья и кости, я сманеврировал и почти надвое раскроил подвернувшегося под руку горца. Разбойники вокруг меня шевелились словно во сне. Уклонившись от копья, я вонзил меч в чей-то живот, вырвал его из раны и левой рукой перехватил копье очередного нападавшего. Ударом меча я раскроил ему череп, тут другое копье ударило в мой кожаный жилет и скользнуло по ребрам. Я не ощущал боли, испытывая лишь восторг боевой лихорадки. Александр сразил человека, который ударил меня, и тут нападавшие побежали.

– К остальным! – завопил я и полез по камням, которые отделили нас от Птолемея, Гарпала и Неарха.

Все оставались на конях, хотя на теле лошади Неарха оказалось с десяток ран. Мы набросились на горцев, рубя их и убивая. Наконец они бежали, Гарпал пустился преследовать двоих, бежавших в панике по ущелью. Александр уложил еще одного беглеца, который рванулся к скале, – царевич снес ему голову одним ударом. Другой горец в отчаянии полез вверх по утесу. Я мгновенно рассчитал бросок и метнул меч, который вонзился между лопаток разбойника. Вскрикнув, он свалился к моим ногам, меч торчал из его спины.

Обернувшись, я заметил, что Гефестион держит за волосы последнего из оставшихся в живых горцев. Этому было не больше тринадцати: грязный, в лохмотьях, стоя на коленях, он, выкатив глаза, следил за мечом, который уже занес над ним Гефестион. Рот мальчишки был открыт, но не издавал ни звука, окаменев от страха перед лицом смерти.

– Подожди, – приказал Александр. – Эти псы украли Буцефала. Я хочу, чтобы он отвел нас в деревню.

Мальчишка исполнил наше приказание. Мы миновали узкое ущелье, выехали на тропу пошире, а потом поднялись по каменистому склону, на котором овцы выщипали траву почти до корней. За вторым рядом холмов чашей раскинулась лесистая долинка, где и располагалось разбойничье селение.

По дороге Александр ярился, тревожась за судьбу Буцефала.

– Они посмели увести у меня коня! Да я зажарю их живьем, всех и каждого! Они проклянут тот день, когда родились! Если они не вернут мне Буцефала, я убью их собственными руками!

Я видел, что руки царевича после битвы трясутся: он едва избежал смерти, хотя практически отделался лишь несколькими царапинами, синяками и испугом.

Должно быть, мы имели мрачный вид: шестеро окровавленных воинов, трое из которых передвигались пешком. Я отдал Александру своего жеребца. Неарх шел возле меня; тонкий и невысокий, темный как тень, он вел своего раненого коня в поводу, держа меч в руке.

Старейшины деревни вышли встречать нас с явным трепетом. Два полуобнаженных мальчишки, округлив глаза, без всяких слов вывели к нам Буцефала и коня Гефестиона.

Старики стояли в нескольких шагах от нас, тряслись от страха, опасливо переглядывались.

Александр заговорил, пока они набирались смелости:

– Где ваша молодежь?

Старейшины замялись.

– Ну так где? – проговорил Александр.

Впереди оказался один из них – собратья вытолкнули его – полностью лысый, с белой бородой, спускавшейся почти до половины груди.

– Наши молодые люди мертвы, господин. Ты убил их.

Александр фыркнул:

– Не лги мне, дед! Еще десятеро или более того бежали. Я хочу видеть их! И немедленно! Иначе я сожгу вашу жалкую деревню до основания, а детей и женщин продам в рабство.

– Но, отважный господин…

– Немедленно!

– Господин, они убежали и скрылись в горах, потому что страшатся твоего гнева.

– Пошлите за ними мальчишек. А женщины пусть приготовят нам еду… и немедленно.

Старейшины повиновались его приказу. Я подумал, что нас, шестерых, легко одолеть всей деревней. Но горцы уже были устрашены и не хотели рисковать. Мальчишки побежали в сторону гор, женщины отправились к очагам. Старейшины отвели нас на центральную площадь, где готовили ужин. К ночи семнадцать молодых людей угрюмо стояли перед Александром. Свет костра мерцал, озаряя их мрачные испуганные лица. У некоторых на руках и на ногах виднелись окровавленные повязки.

Мы поужинали отменным жареным ягненком. Местное вино оказалось слабым и горчило. Александр позаботился, чтобы каждый из нас ограничился одной чашей.

А теперь он расхаживал перед неудачливыми разбойниками, уперев кулаки в бока. Свет костра играл на украшенной драгоценными камнями рукояти опущенного в ножны меча. Еда, похоже, смирила гнев царевича, как и то, что Буцефал был возвращен целым и невредимым.

Повернувшись к белобородому деревенскому предводителю, Александр строго спросил:

– Какого возмещения должен я требовать у людей, которые пытались убить меня?

Старик успел несколько осмелеть.

– Ты уже убил достаточно наших; теперь деревня будет плакать до конца года, молодой господин.

– Таков твой ответ?

Тот склонил голову:

– Мсти им как хочешь, мой господин.

– Тогда я возьму этих молодых людей.

– Ты убьешь их?

За пляшущими языками огня я заметил, как зашевелились жители деревни.

– Я не буду убивать их. Они присоединятся к моему войску и будут биться с моими врагами.

"Мое войско! Интересно, что бы сказал на это Филипп?"

– Но, господин, – ответил старик, – если ты уведешь юношей с собой, некому будет ходить за овцами, защищать нашу деревню от бандитов из соседней долины.

– Ты предпочитаешь, чтобы я повесил их здесь и сейчас?

– Лучше вешай меня, – сказал старик, стараясь выпрямиться. – Я – вождь этих людей и отвечаю за их преступления.

Александр посмотрел на белобородого и расплылся в широкой улыбке.

– Ты прав, старик. Твоя деревня и так достаточно наказана. – Он обернулся к ожидавшим приговора молодым людям: – Ступайте по своим домам. И благодарите богов, что старейшина вашей деревни – мужественный человек.

– Благодарю тебя, отважный господин. Благодарю за милосердие. – Старик упал на колени.

Александр поднял его на ноги.

– Впрочем, я хочу, чтобы вы кое-что сделали.

– Что же, господин?

– Поставьте на этом месте статую в мою честь и смотрите на нее, когда захочется кого-нибудь ограбить.

– Мы выполним твой приказ, господин. Но я не знаю твоего имени.

– Александр, царевич Македонии.

– Сын Филиппа? – разом охнула вся деревня.

Улыбка Александра исчезла.

– Сын Зевса, – отвечал он.

Вернувшись к войску, мы узнали скверные новости: афиняне уже пришли к Фивам и обе армии вместе с союзниками из небольших городов преграждали нам путь к Афинам и Аттике.

– Что, если обойти их? – предложил Александр. – И взять Фивы, пока войско будет стоять в поле, ожидая нашего появления с севера.

Филипп блеснул единственным глазом.

– Хорошая мысль, сын.

Мы теснились в шатре царя, склонившись над складным столом, на котором была разложена карта здешних мест. Александр стоял напротив Филиппа, по бокам старого царя находились Парменион и Антипатр. Одноглазый Антигон замер возле Александра. Птолемей и другие Соратники теснились позади него. Я застыл у входа в шатер.

– Но знаешь ли ты путь, каким это может сделать целое войско, да так, чтобы неприятель ничего не заметил? – спросил Филипп.

Еще взглянув на карту, Александр ответил:

– Наше войско велико, нас заметят, какой бы тропой мы ни шли.

Царь кивнул.

– Тогда, – продолжил Александр, – небольшой полк и отряд всадников вместе с одной или двумя фалангами гоплитов могут обойти армию врага и взять Фивы, пока их войско в поле ожидает нашего приближения.

– Это безумие! – взорвался Парменион. – Небольшой отряд не сможет штурмом взять город, ему не по силам даже осадить его!

– У нас будет преимущество – неожиданность, – парировал Александр.

– Ты рассчитываешь, что фиванское войско умрет от страха, едва увидев нас перед собой? – продолжал Парменион.

Никто не усмехнулся. В шатре установилась мертвая тишина.

Нарушил ее Филипп:

– Представим себе, что ты сумел взять город, это несомненный успех. Однако мы не избавимся от войска, стоящего перед нами. С ним все равно придется сражаться.

– А мы станем слабее, – сказал Антипатр. – Потому что лишимся твоего ударного отряда, который уйдет от основных сил.

Александр умолк и только пристально посмотрел на карту, лицо его побагровело от гнева.

– Ну, понял? – мягко спросил Филипп. – Мы должны победить армию в поле. Взятие Фив ничего не решит.

– Понял, – напряженно сказал царевич, не поднимая глаз.

– Тогда вопрос в том, – проговорил Антигон, – где биться с ними.

– И еще – в том, сколько их там, как они организованы? И кто у них командует? – У Пармениона нашлось множество вопросов.

– Мы скоро узнаем об этом, – проговорил Филипп.

– От лазутчиков? – спросил Антипатр.

Филипп кивнул.

– Я не верю лазутчикам, – пробурчал Антигон. – Кто знает, наврали они или нет. Я предпочитаю увидеть расположение врага собственными глазами. – Он приложил указательный палец к своему здоровому глазу.

– Быть может, нам с тобой лучше вдвоем поглядеть на врага, – предложил Филипп, указывая на свой единственный глаз. – Из нас выйдет один хороший лазутчик.

Все расхохотались, и царь громче всех.

– Мы должны выяснить все, – согласился Парменион. – Даже лучший из лазутчиков не имеет головы полководца. Нам следует знать в точности, кто находится перед нами.

– Тебе не понравится то, что ты там увидишь, – предостерег его Филипп. – Союзники заметно превосходят нас числом.

– А в Священном отряде фиванцев каждый воин стоит двух или трех, – проговорил Антигон.

– Но нам нужны точные сведения, – настаивал Парменион.

– Я погляжу, – сказал Александр.

– Нет. Слишком рискованно. Ты остаешься в лагере.

– Но я могу это сделать!

– Могу и я, – отвечал царь, – но я представляю слишком большую ценность, чтобы рисковать там, где с делом могут справиться другие.

– В битве меч будет грозить шее каждого из нас. – Антипатр попытался восстановить мир. – Но зачем рисковать, пока можно этого избежать?

Александр не стал более возражать, и собрание решило, что Пармениону следует выслать надежных людей, чтобы тщательно обследовать лагерь неприятеля.

Я последовал вслед за Александром и его Соратниками к шатру, там царевич отозвал меня в сторону. Махнув остальным, он повел меня к одному из загонов для коней возле небольшой рощицы. Я уже привык к запаху лошадей, к их нервному ржанию, раздававшемуся из-за наскоро сделанных загородок. Солнце уже садилось, и кони ожидали появления рабов с охапками сена.

– Орион, – проговорил Александр негромким голосом, – дело в том, что моему отцу и его полководцам необходимо знать побольше о неприятеле.

– Я уверен…

Он остановил меня, желая скорее выговориться.

– Лазутчики Пармениона не сумеют собрать те сведения, в которых мы нуждаемся.

– У твоего отца есть шпионы в лагере врага. Безусловно, они…

– Нет-нет! Нужно, чтобы кто-то из нас побывал в неприятельском лагере и сам выяснил, как стоят отряды, кто поведет их в бой и по какому плану.

Я решил, что понял намек царевича.

– Ты хочешь, чтобы я сделал это?

Александру пришлось запрокинуть голову, чтобы заглянуть в мое лицо.

– Не совсем так, Орион. Я сам намереваюсь сделать это.

– Ты?! – Я был поражен как громом.

– Но поскольку моя мать велела, чтобы ты сопровождал меня повсюду, – невозмутимо продолжал он, – тебе придется идти со мной.

– Но ты не можешь…

– Я не могу сказать Гефестиону и остальным: они тоже захотят пойти.

Возмущенный, я взорвался:

– Ты не можешь идти в лагерь неприятеля.

– Почему же?

– Тебя узнают! Ты будешь убит или взят в плен… За тебя потребуют выкуп. Ты нарушишь все планы отца!

Александр улыбался, глядя на меня с жалостью.

– Как мало ты понимаешь, Орион. Смерть пока не грозит мне; мое время еще не пришло. Моя мать, жрица древних богов, предсказала, что я умру, только покорив весь мир.

– Не все пророчества сбываются.

– Ты сомневаешься в искусстве моей матери? – холодно сказал он.

Понимая, к чему может привести спор, я уклонился от ответа.

– Если ты не будешь убит и просто попадешь в плен, враги будут держать тебя заложником, пока отец не заключит с ними мир.

– Во-первых, Орион, отец мой – Зевс, а не смертный Филипп. Во-вторых, если меня обнаружат, я скорее погибну, чем позволю себя захватить.

– Но…

– А поскольку мне не суждено умереть, пока я не завоюю весь мир, – перебил меня Александр, – смерть мне еще не грозит.

Мне было нечем опровергнуть подобное умозаключение.

– Ты должен сопровождать меня: так повелела моя мать.

– Так велит и твой отец, – напомнил я. – Царь приказал мне защищать тебя везде и всюду.

Александр расхохотался и направился к шатру.

14

Мы дождались, пока ущербная луна опустилась к зубчатым вершинам гор. Наш лагерь уснул, не дремали одни часовые, которые кутались в плащи от ночного холода.

Я выскользнул из палатки, постаравшись не разбудить телохранителей, спавших вокруг меня, и, обернув ножны меча длинной полоской ткани, направился к шатру Александра. Тишина будет нашей союзницей, лязг металла не должен известить о нашем присутствии ни врага, ни наш собственный ночной караул. Поверх хитона я надел темную шерстяную куртку. Ночной холод не смущал меня: я изменил в своем теле скорость тока крови и мне стало тепло.

Два телохранителя, сонно опиравшиеся на копья у входа в шатер Александра, не задавая вопросов, пропустили меня к царевичу. Александр не ложился и, бурля энергией, расхаживал по шатру, который был больше, чем наш, где мы, стражники, умещались вшестером, и обставлен столь же изысканно, как его покои во дворце.

Едва увидев меня, он молча взял темный недлинный плащ и набросил его на плечи.

– Шляпа или капюшон у тебя найдутся, царевич? – спросил я. – Золотые волосы мгновенно выдадут тебя и врагу и другу.

Александр кивнул и направился к сундуку, стоявшему в ногах его ложа. Он достал темную шерстяную шапку и водрузил ее на голову.

Страже у входа было сказано, что царевич собирается пройтись по лагерю с личным телохранителем. Мимо охранявших лагерь следовало проскользнуть незаметно.

– Следуй за мной, – шепнул Александр. – Я разведал путь сегодня днем.

Он подвел меня к узкому извилистому ручью, протекавшему через весь лагерь. Густые заросли закрывали его берега, лишь кое-где воины уже вырубили кусты, чтобы добраться до воды. Зайдя по колено в ледяную воду, мы направились прочь из нашего стана. Мимо часовых, выставленных на каждом берегу, мы пробирались, низко пригнувшись, стараясь спрятаться за кустарником.

Когда новый изгиб ручья укрыл нас от глаз часовых, мы выбрались сквозь колючие заросли на сухую землю.

Александр ежился, но, как мне показалось, скорее от возбуждения, чем от холода. Он радовался, как увлеченный игрой мальчишка. Мы направились к вражескому лагерю.

– Надо предупредить Пармениона и всех полководцев, враги могут проскользнуть мимо стражи этим же путем, – шепнул я.

Царевич отвечал неразборчивым восклицанием, скорее всего выражавшим согласие.

Впереди горели огни, тысячи огней. Казалось, что на темную равнину опустилась стая светлячков. Только эти огни горели ровно и не перепархивали в ночи. Возле каждого костра находились пять или десять воинов.

"Перед нами не менее пятидесяти тысяч", – наскоро прикинул я.

Поодаль светилась другая стайка огней. Я прикоснулся к плечу Александра.

– Город, – шепнул он. – Херонея.

Припав к земле, чтобы пробраться незаметно мимо вражеских часовых, мы словно жуки поползли во тьме. На это ушло немало времени; иногда мы буквально по дюйму продвигались вперед, то и дело замирали, чтобы отыскать взглядом часовых и проверить, не смотрят ли они в нашу сторону. И вновь проползали еще несколько футов по пыльной и жесткой земле.

Наконец мы углубились в лагерь врага и смогли подняться на ноги, прячась за крупными каменными глыбами.

Александр ухмылялся:

– В эту игру я играл в детстве с Птолемеем и Гарпалом.

Я подумал, что царевич и по сю пору во многом остался мальчишкой.

По лагерю мы могли передвигаться спокойно. Здесь собрались посланцы многих городов и племен, и, хотя все старались держаться среди своих, многие тем не менее расхаживали по стану, разговаривали с друзьями или незнакомцами или просто гуляли, углубившись в раздумья, не в силах уснуть в ночь перед боем.

Александр мог различать собеседников по акценту. Он переговорил с несколькими воинами – негромко и немногословно, – аттический диалект в его устах довольно хорошо скрывал звуки, свойственные македонской речи.

Наконец мы оказались среди афинян. Не менее шести воинов в панцирях охраняли весьма просторный шатер, изнутри освещенный свечами.

– Здесь, должно быть, их полководцы обсуждают свои планы на завтра, – сказал я Александру, стоявшему возле меня в тени небольшого шатра.

– Жаль, что нельзя подслушать.

Однако даже безрассудный Александр видел, что это невозможно. Шатер высился посреди просторной площадки футов пятьдесят на пятьдесят, освещенной с четырех сторон кострами. Охрана легко заметила бы всякого, рискнувшего приблизиться к шатру.

Тут мы увидели у входа в шатер знакомую сутулую фигуру: худощавый лысеющий человечек теребил пальцами густую бороду.

– Демосфен! – прошипел Александр.

– Их полководцы не хотят сегодня слушать его речи, – проговорил я.

Мы проводили Демосфена до его собственной палатки. Он шел опустив голову и не спешил, как подобает человеку, погруженному в раздумья. И едва афинянин вошел внутрь, Александр шагнул следом за ним.

Я попытался остановить царевича:

– Это безумие! Стоит ему крикнуть, и ты в плену.

Он отстранил меня.

– Демосфен не станет вопить, пока мой меч упирается ему в горло.

Я не мог силой остановить безрассудного юнца и поэтому последовал за ним.

Возле шатра Демосфена охраны не было, и мы ворвались внутрь, выхватывая мечи.

Он с удивлением смотрел на нас. В небольшом шатре можно было разместить лишь лежанку, столик и табурет – ничего более. Демосфен уже сидел за столом. Возле него стоял темнокожий человек в цветастом одеянии, голову которого окутывал белый тюрбан.

– Перс! – бросил Александр.

– Кто ты? – требовательно спросил Демосфен.

– Я – Александр, царевич Македонский.

Одним взглядом я окинул шатер. На столе стоял лишь кувшин с вином и две чаши. На деревянных козлах в углу висел панцирь гоплита. К нему был прислонен большой круглый щит, вокруг синего поля которого на белом ободке был выведен девиз: "С удачей". Позади панциря четыре скрещенных копья упирались в темный полог шатра… сундук возле лежанки, на нем – меч в ножнах, и более ничего.

– Я не персиянин, – отвечал смуглокожий человек на аттическом диалекте со странным акцентом. – Я из Индустана.

– Из Индустана? – Александр уже почти забыл про Демосфена. – А где это?

– Далеко отсюда. – Человек в тюрбане снисходительно улыбнулся. – Моя земля лежит по ту сторону Персидского царства. – Огромные влажные глаза и кожа, словно умащенная маслом, казалось, поблескивали в тусклом свете лампы.

– Молодой Александр, – проговорил Демосфен, голос его чуть дрогнул.

Александр немедленно вспомнил, почему оказался здесь. Направив свой меч к горлу Демосфена, он приблизился к афинянину.

– Так вот каков человек, называющий моего отца лукавым псом и злобным зверем.

– С-с-стоит мне закричать, и ты м-м-мертв, царевич, – заикаясь, выдавил Демосфен.

– Это будет последний звук, который ты издашь в своей жизни, – проговорил Александр.

– Подожди, – отрезал я и, повернувшись к индусу, спросил: – Кто ты? И почему здесь оказался?

– Я служу Царю Царей, – ответил тот нараспев. – Я доставил золото и указания этому афинянину.

– Он привез золото и указания от Царя Царей, – пробормотал Александр. – И это человеку, который превозносит преимущество демократии, а на деле служит великому царю персов, тирану, угнетающему греческие города Ионии.

Демосфен распрямился в полный рост, и оказалось, что он чуточку выше Александра.

– Я служу только демократии Афин.

– Этот человек утверждает иное.

С кривой улыбкой Демосфен отвечал:

– То Царь Царей с-с-служит мне, Александр. Его з-з-золото позволяет мне воевать с твоим отцом.

– Политика. – Александр плюнул.

– Что ты понимаешь в политике, царевич? – отвечал раздраженный Демосфен, заикание которого вдруг словно унес порыв жаркого гнева. – Ты играешь в войну и думаешь, что силе покорно все. Но что ты знаешь о том, как править людьми?.. О том, как заставить свободных людей последовать за тобой?

– Я буду править, когда умрет мой отец, – отвечал Александр. – И тогда покорю целый мир.

– Понятное желание. Ты рожден правителем рабов и будешь таким же тираном, как твой отец. Вы проводите свою жизнь среди роскоши и удовольствий…

– Роскоши и удовольствий? – Царевич чуть не поперхнулся. – Да я воспитан как спартанский илот! Я могу пробежать двадцать миль и целую неделю жить на кореньях и травах. Тело мое крепко, куда до меня такому хлюпику и слизняку, как ты!

– Но ты живешь, зная, что однажды станешь царем. Ты никогда в этом не сомневался. Тебе никогда не приходилось думать, где добыть на завтра еды и будет ли у тебя крыша над головой.

– Я провел больше ночей под открытым небом, чем под крышей…

– Ну и что с того? – возразил Демосфен. – Я был рожден в бедности и всю свою жизнь обеспечивал себя только собственным умом. Я работал всегда… с самого детства. И никто не обещал мне места за столом. Мне пришлось бороться, чтобы сделаться тем, кем я стал. Я ведь не царевич и не могу быть уверен в своем будущем. Мне пришлось добиваться положения, которого я наконец достиг. Но я всегда могу лишиться его, даже сегодня, в этот самый момент. Мне никто ничего не гарантирует, у меня нет и не было влиятельного отца, у меня нет богатства, которое может избавить меня от голода и холода.

– Клянусь всеми богами, – едва ли не прошептал Александр. – Ты завидуешь мне!

– Завидую? Я? Никогда! Никогда!

Я приглядывал за индусом, но тот не был вооружен и не пытался приблизиться к мечу, находившемуся на сундуке позади него. Более того, он прислушивался к разговору с видимым интересом.

– Нет, ты завидуешь моему положению, – настаивал Александр. – И жалеешь о том, что я родился царевичем, а не ты.

– Никогда! – повторил Демосфен голосом, полным яда, и я подумал, что Александр задел больное место. – Я против всех царевичей и царей, против тиранов, которые правят людьми. Я хочу демократии, при которой люди сами распоряжаются собой.

– При которой людей всегда сбивают с толку подобные тебе демагоги, – сказал Александр. – Тебе нужны идиоты, покоряющиеся твоей напыщенной риторике. Тебе нужны другие рабы: ничтожные последователи твоего слова.

– И тебе нужны самые обычные рабы.

– Ты не прав. Престол в Македонии передается не по наследству, афинянин. Царя избирают.

– Но, как говорят, выбирает его только войско.

– Наше войско – все сильные мужи, жители нашего царства. Чем отличается это от вашей демократии?

– Ваше войско всегда изберет сына старого царя, и ты прекрасно знаешь это!

– Войско изберет сына старого царя, только если сочтет его достойным. Воины не любят повиноваться дуракам. А вот у вас при хваленой демократии, судя по тому, что я видел, захватить власть может любой лжец, если много наобещает и сумеет облечь свои мысли в изысканные фразы, способные расшевелить толпу.

Демосфен глубоко, с дрожью, вздохнул. Потом зажмурил глаза и негромким голосом проговорил:

– Ты олицетворяешь силу меча и привилегии рода. Я же – волю народа. Завтра мы увидим, кто из нас сильнее.

– Если ты доживешь до завтрашнего дня, – проговорил Александр.

Глаза афинянина округлились.

– Ч-ч-чего еще о-о-ожидать от с-сына Филиппа? Итак, ты способен убить безоружного ч-ч-человека?

– Человека? Нет. Я просто отрублю голову ядовитой змее.

– Мы явились сюда не для этого, – напомнил я царевичу. – Сделав из Демосфена мученика, ты лишь озлобишь афинян.

Александр посмотрел на меня, а затем повернулся к Демосфену.

– Где будут находиться афиняне завтра? – спросил он.

– С краю на левом фланге, – ответил индус прежде, чем Демосфен успел открыть рот. – Фиванцы образуют сильное правое крыло.

Александр, моргая, смотрел на него.

– Я расскажу вам все, что вы хотите узнать, только не убивайте этого человека.

– Почему?

Индус отвечал с печальной улыбкой:

– Убийство запрещено моей верой. Человек не должен убивать другого или допускать убийство, если имеет возможность его предотвратить.

– Что это еще за вера? – удивился Александр.

– Путь Будды.

Я спросил:

– Итак, тебе известен план завтрашней битвы?

– О да!

– Можно ли ему верить? – спросил царевич.

– Я здесь представляю Царя Царей, – отвечал индус непринужденно. – Мой господин Дарий и его советники захотят узнать все подробности завтрашнего сражения. Я обязан рассказать все как было.

– Но сначала ты расскажешь планы ваших полководцев Филиппу и его военачальникам, – сказал Александр.

– Так я и сделаю, если вы пощадите этого человека.

Я спросил его, не скрывая удивления:

– Итак, чтобы пощадили одного человека, ты готов выдать на смерть целые тысячи?

– Их ждет смерть в завтрашней битве вне зависимости от того, что я сделаю сегодня. Я не в силах предотвратить кровопролитие, но могу спасти жизнь этого человека и обязан это сделать. Таков путь.

Я обернулся к Демосфену:

– Можно ли рассчитывать, что ты будешь молчать, пока мы отведем перса в наш лагерь?

Афинянин посмотрел на Александра, все еще державшего в руках меч, и кивнул.

– Похоже, ты веришь этому демагогу, Орион? – проговорил царевич. – А я – нет.

Бросив меч в ножны, Александр направился в угол палатки – к стойке для панциря, сорвал ремешки с кирасы и поножей и связал ими руки и ноги Демосфена. Потом затолкал кляп в рот оратора и закрепил его полоской ткани.

– Ну вот, теперь ему можно доверять, – пробормотал царевич. – Правда, ненадолго.

Остановившись возле синего щита с надписью по ободу, Александр посмотрел на беспомощного Демосфена, распростертого на голой земле.

– "С удачей", – прочитал он вслух. – Что ж, поищу тебя завтра на поле боя.

Забрав индуса, мы направились к своим.

Имя индуса было Свертакету.

– Зовите меня просто Кету, – негромко сказал он, остановившись в предрассветных сумерках по дороге в лагерь македонцев. – Слова моей родной речи трудны для вашего языка.

И пока мы шли, Александр все время расспрашивал Кету о его родных краях.

– Скажи мне, какие земли лежат за Персидским царством? – интересовался молодой царевич, торопливо шагая по травянистому пологому склону, на котором завтра должна состояться битва.

– Они велики и носят разные имена, – с пылом проговорил Кету. – Индра, Хинд, Куш…[5] Много названий, много и государств. Наша земля очень большая, она очень далеко. В наших великих городах стоят огромные дворцы и храмы из чистого золота. Дальше лежат другие земли. А еще дальше Китай, империя еще более огромная, она лежит далеко на востоке… у самого Великого восточного океана.

– Выходит, мир много больше, чем я полагал. Об этом следует сказать Аристотелю.

Мне хотелось бы понять, что творилось в голове царевича. Александр видел в себе покорителя мира. Неужели будущего государя остудила весть о его истинной величине? Или же царевича взволновала мысль о новых землях, которые он, быть может, увидит, о новых империях, которые ему придется покорить? Впрочем, он был скорее обрадован, чем разочарован.

Мы шли так, чтобы охрана нашего стана сразу же увидела нас, и, услышав оклик, Александр мгновенно стянул темную шапку и выкрикнул свое имя. Мы торопливо прошли через лагерь – небо уже приобрело молочный оттенок, обещая близкий рассвет, – и отправились прямо в шатер Филиппа. Верный своему слову Кету рассказал Филиппу и его полководцам все, что знал о военных планах противника.

– Но кто может подтвердить, что этот человек говорит правду? – бурчал Парменион. – И потом, разве не смогут Демосфен и афинские полководцы изменить свои планы?

Филипп сухо ответил:

– Неужели ты думаешь, что у них хватит времени перестроить фиванцев и изменить общий план битвы? По утверждениям моих лазутчиков, чтобы выработать приемлемый для всех план, они всякий раз тратят не меньше недели.

Почесав бороду, Парменион согласился.

– Что ж, возможно, им потребуется целая неделя споров, чтобы внести необходимые изменения.

Филипп кивнул и отослал Кету, жестом велев нам сопровождать его. Взгляд здорового глаза царя красноречиво говорил, что в душе его боролись гнев и восхищение сыном. Мне же предназначался чистый гнев, хотя Филипп прекрасно понимал, что ни мне, ни кому-то другому не удалось бы удержать Александра от этой выходки. Царь не мог винить меня в том, что я не предотвратил рискованное предприятие. Или я ошибался?

Александр остался в шатре с Парменионом и прочими полководцами обдумывать сведения, которые предоставил им Кету, вносить изменения в свои планы на грядущую битву.

Мы с Кету уже вышли под светлевшее небо, но я слышал, как Парменион в шатре по-прежнему тупо настаивал:

– А откуда нам знать, говорит ли он правду? Что, если ему специально велели дать нам ложные сведения?

Александр немедленно принялся возражать. Я указал Кету в сторону шатра, который делил с другими телохранителями.

– Они не доверяют мне, – сказал индус, пока мы подходили к нашему временному обиталищу.

– Какая удача, – проговорил я, – что нам помогает столь сведущий человек, как ты.

Кету пожал узкими плечами:

– Всех нас направляет судьба. К чему привело бы мое упрямство?

– А что скажет твой господин, Царь Царей?

Он снова пожал плечами:

– Я служил ему, потому что так приказал мне мой государь. Он подарил меня властелину персов и велел разделять его удачу. Я вечный посланник и никогда не увижу своего дома.

– Итак, тебе безразлично, кто выиграет эту битву?

– Какая разница?.. Мы, люди, привязаны к колесу жизни. И все, кто завтра умрет, будут возвращаться к жизни снова и снова. Счастлив тот, кто навек ушел с колеса, слился с предельным "ничто".

Я остановил его прикосновением.

– Ты веришь в то, что люди проживают более одной жизни?

– О да. Мы воплощаемся в мире, полном страданий и боли, пока не обретем достаточной чистоты, позволяющей достигнуть нирваны.

– Нирваны? Что это такое?

– Ничто. Конец всех ощущений. Конец желаний и боли.

– Ты прав, я живу не первую жизнь.

– Как и все мы.

– Но я помню некоторые из них.

– Ты помнишь свои прошлые жизни? – Его большие влажные глаза расширились.

– Не все – лишь некоторые подробности.

– Это знак великой святости. Может быть, ты Бодисатва, святое существо?

– Нет, я создан быть воином, – ответил я с улыбкой. – Даже имя мое значит «Охотник». Я убийца, такова моя судьба.

– Но ты можешь вспомнить свои прошлые жизни, на это способен лишь Будда.

– Ты веришь в богов? – спросил я.

– Да, боги существуют, и демоны тоже.

Я кивнул, старые воспоминания шевельнулись в моей душе: некогда мне приходилось воевать с демонами.

Индус внимательно смотрел на меня.

– Расскажи мне об этом, Орион, это очень важно.

– Да, я согласен.

Небо сделалось светлым. Кони и люди уже зашевелились. Лагерь пробуждался.

– Но сначала будет битва, – сказал Кету. – Да будут боги благосклонны к тебе, Орион.

Я поблагодарил индуса. Пропела первая труба. Через час я должен был встать в строй.

15

Как и утверждал Кету, афиняне стояли на левом фланге, их ряды были как раз напротив нашего правого. По давней традиции, правый фланг войска всегда был сильнее, и у противника правое крыло занимали фиванцы со своим непобедимым Священным отрядом. Середину линии врага заполняли войска Коринфа и прочих городов, враждебных Филиппу. Демосфен, должно быть, уговорил полководцев: афиняне выбрали позицию так, чтобы почти наверняка оказаться против самого Филиппа. Или, быть может, они надеялись, что фиванцы, возглавляемые своим Священным отрядом, сомнут наш слабый фланг, а потом раздавят и все войско.

В противостоявшем нам войске не было конницы, однако линия бойцов занимала всю равнину – от крутого откоса холма, на котором высился Акрополь Херонеи, до болотистых земель возле реки. Итак, македонская конница не могла обойти их с флангов, один из которых упирался в увенчанный храмом Акрополь, другой – в болотистую равнину. Нам оставалось идти напролом.

Со спины Грома, нервно прядавшего ушами и фыркавшего, с левого края линии македонцев я видел лишь пелтастов. За ними лицом к нам стояли фиванцы – фалангой глубиной в двенадцать рядов. Священный отряд располагался справа, на краю пыльной равнины, полированные панцири воинов сверкали огнем под утренним солнцем, а копья торчали, словно бы смертоносный лес вырос над пыльной равниной.

Тяжелой конницей командовал Александр, восседавший на черном Буцефале впереди меня. Слева у реки держались наши легковооруженные всадники. Ожидая зова трубы, я вспомнил короткую речь Филиппа: царь обратился к своему войску менее часа назад, прежде чем начать последний совет с полководцами перед битвой. Со спины своего коня Филипп оглядел обе армии здоровым глазом.

– Ну, посмотрим, умеют ли воевать эти болтуны, – пошутил Антигон.

– Не рассчитывай на слабость врага, – проговорил Филипп. – Они набрали изрядное количество наемников.

– Конечно, – согласился Антипатр. – Но афинские гоплиты – в основном простые горожане, а не профессиональные воины.

– Эти горожане побеждали даже персов, – отозвался Парменион, обозревая афинские фаланги.

– Это было давным-давно, мой друг, – покачал головой Филипп. – Нынешние поколения не чета прежним.

– Да, это не воины, одни болтуны, – отвечал Антигон.

– Ну ладно, – проговорил Парменион, указывая на другой конец строя. – Фиванцев на бранном поле новичками не назовешь; их Священный отряд набран не из горожан. Они мастера своего дела.

– Потому-то я и выставил против них моих всадников, – отвечал Филипп.

Александр, с непокрытой головой стоявший возле отца, чуточку подтянулся. Он еще ни разу не командовал всем конным войском. Отец оказал ему на этот раз огромное доверие.

– Так что ты будешь делать? – спросил Филипп.

– Ожидать твоего сигнала.

– Что бы ни происходило на поле, жди моего сигнала.

– Буду ждать, что бы ни происходило.

– Идем ли мы вперед или отступаем – ты ждешь моего сигнала!

Александр кивнул.

– А если земля разверзнется и поглотит войско афинян…

– Я буду ждать твоего сигнала.

– Хорошо! – Филипп расхохотался и, потянувшись, провел рукой по волосам Александра. – А теперь надевай-ка шлем, сын. Такие роскошные кудри в бою – помеха.

Царевич покраснел, а полководцы расхохотались. И пока мы с ним возвращались к конному войску, он все жаловался:

– Вечно отец одной рукой дает, а другой отбирает.

– Царь поставил тебя на самый важный участок, – сказал я. – Он выказал огромное доверие тебе.

– Нет, он выбрал для меня такое место, где я наверняка погибну, – пробурчал Александр.

– Помнится, ты утверждал, что тебе суждена долгая жизнь – ведь надо еще покорить целый мир? – не удержался я.

Царевич ухмыльнулся, оценив легкий укол.

– Ну конечно, теперь я знаю, что мне придется завоевать куда больше стран, чем я думал: Индустан, Китай и все, что лежит вокруг них.

Так было час назад, теперь же мы сидели в седлах, ожидая приказа и сдерживая лошадей. С тяжелыми копьями в руках застыли оруженосцы – пики потребуются нам в сражении. Нервы у всех были напряжены до предела, ладони потели, потрескивал сам воздух, заряженный тем особым электричеством, которое возникает, когда едва ли не сотня тысяч мужчин горит единым стремлением – убивать друг друга. Враг оставался на месте, предоставляя первый ход Филиппу. Эти люди защищали свое отечество. Пробиться к Фивам или Афинам можно было, лишь уничтожив их. Если мы победим, дорога к городам юга будет открыта. Если победа достанется им, рухнет царство Филиппа. Единственная битва решит исход всей долгой войны.

Солнце поднималось. Два строя стояли лицом к лицу, обливаясь потом не только от жары, но и от напряженного ожидания.

Наконец пропела труба. Слившись в единое целое, фаланги Филиппа, занимавшие правый фланг, неспешно направились в сторону афинян. Они не бежали, просто мерно двигались вперед. Каждый шаг двенадцати тысяч гоплитов сотрясал землю.

Строй афинян, казалось, дрогнул. Потом их копья опустились навстречу приближавшимся македонцам. Сражение фаланг нередко превращалось в столкновение, похожее на спортивную игру: выставив вперед копья, бойцы сходились с гневными воплями, каждая фаланга пыталась сдвинуть с места другую. Вот почему Филипп увеличил число рядов в своей фаланге до шестнадцати. Простой напор иногда мог принести победу.

Афиняне построились в двенадцать рядов. Их фаланга пошла навстречу наступавшим македонцам столь же неторопливым, размеренным шагом.

Из седла легко было следить за ходом боя. Стремясь вперед, Гром вздрагивал от возбуждения. Я поглаживал его шею и смотрел на Александра. Царевич уже надвинул шлем и прикрыл нащечные пластины, но, и не видя его лица, я чувствовал, как он рвется в бой. Однако, верный своему обещанию, он оставался на месте, хотя весь строй противника шел нам навстречу, не отставая от афинян. Фиванцы приближались медленно и неотвратимо, как сама смерть.

Из-за македонской фаланги выскочили пелтасты и принялись забрасывать приближавшихся афинян стрелами, короткими копьями и камнями. Второй и все последующие ряды подняли щиты над головами, защищая ими себя и первый ряд, солдаты которого держали щиты перед собой. Я видел, как падают некоторые воины, но, по сути дела, пелтасты только раздразнили афинян.

Больше всего меня смущали приближавшиеся фиванцы. Кони не пойдут на копья, как их ни понукай. А к нам стремились фиванцы, и нас не разделяло уже ничего, кроме строя пелтастов. Они могли только дразнить фиванцев, но не были способны их остановить. Войска Филиппа приближались в идеальном порядке, все равнялись по крайней справа фаланге. Этот прием Филипп перенял от великого фиванского полководца Эпаминонда. Будущий царь в юности несколько лет прожил в Фивах, куда попал заложником после сурового урока, данного Македонии фиванцами.

Я услышал, как Александр охнул. Наши пелтасты повернулись спинами к наступавшим афинянам и бросились врассыпную, следом за ними начали отступать и фаланги.

– Бегут… – пробормотал Александр.

Нет, войско Филиппа не бежало, я это видел, оно отступало, сохраняя порядок. И отступало, еще не схватившись с противником.

Обрадованные афиняне издали громкий вопль и бросились вперед, догоняя македонцев.

– Не пора ли выступить коннице? – спросил я Александра.

– Нет, – отвечал он мрачно, – мы останемся на месте, пока не услышим сигнала.

Фиванцы тоже надвигались все быстрее и быстрее, но они не мчались очертя голову, подобно афинянам. Отряды союзников в центре войска противника старались сохранить строй, но афиняне рвались вперед на левом фланге, а фиванцы неторопливо двигались справа. Гоплиты еще не нанесли даже одного удара, однако, на мой взгляд, битва была проиграна.

Я не мог ошибиться. Но в проигрыше оказался вовсе не лукавый кривой лис.

Гоплиты союзников не смогли удержаться вровень с наступавшими афинянами. Строй врага начал нарушаться. Полководец фиванцев, должно быть, заметил это и чуть сдвинул свои фаланги к центру строя, пытаясь сомкнуть ряды, но при этом открылась полоска твердой почвы между правым флангом и болотом у реки.

Запела труба, словно предвещая Судный день. Александр вырвал копье из рук оруженосца, поднял над головой и вскричал:

– За мной!

Мы бросились вперед, смертоносный поток хлынул вниз по склону. Мир вокруг меня привычно замедлился, а движения мои ускорились. Я последовал за Александром, коленями направляя своего жеребца, и, опустив копье, припал к развевающейся гриве.

Мы ворвались в брешь между фиванцами и фалангами союзников прежде, чем враги успели сомкнуть строй. Развернувшись быстрее, чем умели поворачиваться фаланги, конница ударила им во фланги. Гоплиты союзников разорвали строй и бежали. Фиванцы приняли бой. Однако наша легкая кавалерия обогнула болото и нанесла удар в другой фланг, завершив окружение. Всадники принялись засыпать врагов стрелами и копьями. Начальники фиванцев выкрикивали приказы, голоса их терялись в громе битвы. Фаланга постаралась выстроить стену из щитов, но мы пробились сквозь нее, дробя их строй на все меньшие и меньшие части. Я оставил свое копье в чьей-то груди, вытащил меч и начал рубить перепуганную, растерявшуюся толпу. Если армия утратила дисциплину, ей не выиграть сражения. Фиванцы, при всей своей выучке, потеряли единство, которое сплачивает отдельных людей в фалангу. Они перестали быть войском и рассыпались в смятении на группы, которые безо всякой пощады косила конница.

На другом конце поля боя, как я узнал потом, македонцы в тот самый момент, когда труба велела нам наступать, остановили свое запланированное отступление. Афиняне оказались перед фалангой в шестнадцать рядов и, не выдержав короткого столкновения, побежали. Воины Филиппа бросились было в погоню за беглецами, а потом заметили, что фиванцы упорно сопротивляются, и вернулись. Царь приказал прекратить преследование афинян и перевел свои фаланги на наш фланг, чтобы добить фиванцев. Мы уже выиграли битву, но схватка не завершилась. Фиванцы не сдавались. Они сопротивлялись, не имея никакой надежды, их Священный отряд доказал, что достоин своей репутации; когда мы вынудили их разделиться на пары, они сражались спина к спине, даже опускаясь на колени, когда тяжелая рана уже не позволяла им стоять. Но и тогда воины отказывались сдаваться.

– Убивайте, но я не покажу вам спины! – выкрикнул один из них, встав над распростертым телом товарища, умиравшего от нескольких ран, нанесенных копьями.

Ратный труд – дело суровое, и бой обошелся нам дорого. Получив удар копьем в бок, Гром рухнул с жалобным ржанием, едва не придавив меня к земле. Я успел соскочить с коня и зарубил фиванца, который ранил животное. Александр еще оставался на Буцефале, шлема на царевиче не было, золотые волосы теребил ветер. Царевич рубился, свирепо оскалив зубы. Соратников разметало по полю боя, они разили врагов с той же жестокостью, что и царевич, по их мечам и рукам струилась горячая кровь.

Двое фиванцев, должно быть, обратили внимание на золотые волосы Александра и узнали его. Пробившись через пелтастов, они направились к царевичу и, оказавшись возле него, одновременно нацелили копья в его незащищенную спину.

Царевича некому было закрыть, кроме меня. Я старался держаться поближе к Александру, однако в горячке битвы, трепеща от жажды крови, охваченный восторгом убийства, едва не забылся. Едва. Я помнил, что стремление к убийству вложили в меня творцы… В меня – в свое оружие, в своего охотника.

Но ярость, которая влекла меня вперед, не затмила моих глаз, и я увидел, как двое фиванцев собираются убить Александра. В этот момент со мной сражались сразу двое, они отражали удары моего меча большими щитами, а у одного из них еще оставалось копье, которым он удерживал меня на расстоянии.

Наконечник копья плавно, словно в замедленном темпе, колыхался у меня перед глазами, тем временем другой фиванец пытался пронзить мой левый бок окровавленным мечом.

Я не мог более тратить на них время и, поднырнув под острие копья, прокатился по земле и ударил снизу в живот воина, державшего копье. Тот рухнул на собственный щит, я вскочил на ноги и ударил плечом в щит второго фиванца. Он отлетел назад на несколько шагов, а я бросился к тем двоим, которые уже были готовы убить Александра.

Я опаздывал. А поэтому словно копье метнул свой меч и завопил:

– Сзади!

Мой меч пробил плечо ближайшего ко мне фиванца. С криком он выронил копье. Тем временем товарищ его нанес удар. Но, услышав мой крик, молодой царевич уже повернулся, и наконечник копья только скользнул по доспехам; Александр же коротким взмахом обрушил свой меч на шею фиванца, едва не снеся ему голову с плеч. Фонтаном брызнула кровь, воин забился в агонии. Но я уже был возле первого фиванца. Тот свалился под копыта Буцефала. Вырвав свой меч из его плеча, я пронзил им глотку упавшего. Смерть не смогла стереть удивления с его лица.

Тут к нам подошли фаланги Филиппа, чтобы в боевом порядке раздавить остатки Священного отряда. Царь был позади фаланг, он направился прямо к Александру и устало улыбнулся сыну.

– Ни единой царапины! – Царь казался довольным. – Ни на тебе, ни на Буцефале. Богам пришлось поработать, чтобы защитить вас.

Александр отвечал улыбкой, принимая похвалу как должное: если он и понял, что я спас ему жизнь, то промолчал. Охваченный внезапной усталостью, пытаясь отдышаться, я стоял на скользкой от крови траве. Поле боя было завалено трупами, повсюду стонали раненые. Битва закончилась. И кое-кто уже ходил по полю, милосердно избавляя раненых от мучений кинжалом. Другие же избавляли мертвых – от оружия и панцирей.

Не обращая внимания на людей, я побрел между мертвыми, разыскивая Грома. Замысел Филиппа удался почти идеально: полководцы врага понимали, что конница не пойдет против копий. Поэтому Филипп заставил афинских горожан увлечься и таким образом сломать строй. И конница наша сокрушила пехоту. Однако битва стоила мне превосходного коня.

Гром был уже мертв, когда я обнаружил его; копье все еще торчало в его боку. Я решил, что животное не слишком мучилось, а потом подумал, что некрасиво больше скорбеть о коне, чем о погибших людях.

И я начал смеяться: над самим собой, над людьми, из-за пустяков убивавшими друг друга, над так называемыми богами, которых почитают все смертные. Что бы они сказали, узнав, что их боги – простые эгоисты, люди, подобные им же самим, всего лишь прошедшие в эволюции более долгий путь… Что тогда стали бы делать? Сумели бы они изменить свою жизнь, отвергнув ложных богов?

Я шел и шел неторопливо и устало, поднимаясь по крутому склону подножия Акрополя Херонеи. Солнце садилось за далекими горами, со ступеней храма видно было все поле битвы. Длинные тени, брошенные заходившим солнцем, ложились на тысячи трупов, которые, как поломанные куклы, устилали землю.

– Довольны ли вы? – бормотал я. – Неужели человеческие жертвоприношения по-прежнему радуют вас?

Повернувшись к храму, я поднялся по ступеням и вошел в сумрачное помещение. Статуи богов возвышались надо мной: Зевс, Арес, Аполлон, Посейдон.

– Вы сделали меня частью этого мира, – гневно бросил я, обратив к ним лицо. – Вы создали меня, чтобы убивать таких же, как я, людей. Я ненавижу вас! Я ненавижу вас всех! За то, что вы сотворили меня убийцей. За то, что вы так долго пользовались мной как марионеткой… игрушкой, инструментом. А теперь я хочу выбраться отсюда… оставить колесо жизни, найти место вечного забвения.

И я пожалел, что не успел спросить у Кету, где отыскать подлинную и окончательную смерть.

Статуи оставались безмолвными и холодными. Солнце опустилось за горы, и в храме сделалось совершенно темно. И все же, когда мои глаза привыкли к тьме, я начал различать очертания статуй, их спокойные лица, невидящие глаза. Передо мной была Гера, гордая и жестокая, за ней Афродита, воплощенная чувственность.

И Афина в шлеме воина и с копьем в руке. Тоже безжизненная, как мрамор, из которого ее изваяли. И такая же далекая от меня, словно бледная холодная луна. И все же я припомнил ее слова: "Будь отважен, Орион. Терпи боль".

"Нет, – подумал я. – Не могу больше, даже ради тебя. Я не могу больше терпеть такие муки. И если есть способ оставить эту жизнь, я хочу отыскать его".

16

Уже совсем стемнело, когда я добрался до лагеря, который Филипп устроил прямо на поле боя. Воины все еще носили тела убитых к похоронным кострам, усеивавшим равнину. Другие собирали панцири и оружие.

Павсаний встретил меня укоризненным взглядом, стоя возле костра перед своим шатром.

– Где тебя носит, Орион? Царь велел тебе охранять молодого Александра, и ты не можешь бродить где захочешь.

– Я общался с богами, – сухо отвечал я.

– Забудь про них, – отрезал он. – Твое место возле Александра. Найди царевича и оставайся с ним.

– Да, господин.

Он несколько смягчился:

– Говорят, ты отлично проявил себя сегодня. Поешь чего-нибудь, прежде чем приступать к службе.

Я не был голоден, но поблагодарил его и сел возле огня. Появились женщины – из тех, что всегда сопровождают войска. Такая же готовила и для нас; немолодая, без нескольких зубов, однако кое-кто из телохранителей уже оказывал ей знаки внимания. Еще две-три чаши вина сделают из нее красотку.

Я объел козью ногу, выпил чашу вина, а потом отправился к реке – смыть с тела кровь и грязь. Примерно через час я привел себя в порядок и отправился разыскивать Александра.

Мне сказали, что все полководцы собрались в шатре Филиппа наслаждаться плодами победы. Александра считали уже военачальником. Ведь именно его конница нанесла победный удар.

В шатре Филиппа вино текло рекой. И разливали его женщины, молодые, стройные и улыбчивые. Александр забился в угол шатра, чаша с вином стояла нетронутой на земле возле его кресла. Парменион уже приударял за одной из юных девиц, Антипатр громко храпел в кресле, откинув голову назад и свесив руки почти до земли.

Филипп обменивался шутками с Антигоном и несколькими молодыми полководцами. Соратников Александра нигде не было видно.

Я подошел к царевичу.

– Готов приступить к обязанностям, господин.

Он отвечал мне с блуждающей улыбкой:

– Сегодня ночью мне не нужен телохранитель, Орион. Мне грозит только скука, и ничто более.

– Тогда я побуду снаружи шатра.

Он кивнул.

– А не хочешь ли ты возвратиться к себе? – спросил я.

– Царь велел мне оставаться здесь. Я теперь полководец, – сказал Александр, – и должен участвовать во всех сборищах, подобающих этому чину.

Я окинул взглядом шатер. Филипп уже тискал груди какой-то служанки и второй рукой подзывал к себе еще одну.

– Похоже, что о военных делах сегодня речи не будет, – сказал я.

Александр молчал. Филипп сделал несколько шагов в нашу сторону, опираясь на плечи обеих служанок.

– Мы победили! – бросил он пьяным голосом своему сыну. – Почему ты не празднуешь с нами?

– Я праздную, господин, – отвечал Александр. – Я рядом с тобой.

– Тебе, должно быть, хочется веселиться со своими Соратниками, так? – буркнул Филипп. – Ну, Птолемей уже уволок куда-то пару девиц!

– Это меня не удивляет, – проговорил Александр.

– Но Гефестион не таков. Он будет дожидаться тебя!

– Да, конечно.

Филипп прижал к себе обеих красоток и, глубоко вздохнув, спросил:

– А ты знаешь, сын, что мы выиграли сегодня?

– Великую битву.

– Нет, не просто битву. – Филипп покачал головой. – Мы выиграли мир, мой мальчик. Мир! Теперь в Греции нет силы, способной противиться нам. Теперь Македония в безопасности. Мы будем диктовать свои условия афинянам и запретим этим сутягам пользоваться нашими прибрежными городами. Северные племена и все балканские дикари притихнут, потому что поймут, что в любое время могут попасть под наш удар. Мы добились мира, Александр… впервые с тех пор, как я оказался на троне.

Брови Александра сошлись.

– А как насчет персов?

– Они примут наше главенство в Европе, мы же согласимся, что они первые в Азии. На этом и поладим.

– Но…

– Знаю, знаю. В Ионии есть греческие города. Дарий не станет облагать их тяжелым налогом… увидишь. У него и без того достаточно хлопот в своем царстве, незачем понапрасну волновать ионийцев.

Царевич поднялся. Оказалось, что он одного роста с отцом. Почему-то хромой Филипп мне всегда казался выше сына.

– Мы должны покорить Персидское царство. Ты или я, – сказал Александр.

– Быть может, ты это и сделаешь, молодой отпрыск богов. – Филипп криво усмехнулся. – А моя судьба – править сильной и уверенной в себе Македонией. Вот станешь царем – если тебя возведут на престол после моей смерти, – и можешь отправляться куда угодно и покорять целый мир. Если армия пойдет за тобой.

Я заметил, как Александр сжал кулаки. Лицо юноши побагровело. Не доверяя своему самообладанию, не вымолвив слова, он метнулся мимо отца, опиравшегося на женщин, и выскочил из шатра. Я последовал за ним.

Филипп тоже вышел из шатра. Пошатнувшись, он закричал:

– Мы выиграли мир, молодой дурень! Я добивался его всю свою жизнь и не собираюсь теперь отказываться. И я не позволю этого никому другому!

Александр исчез в ночи, я же послушно последовал за ним.

Среди трофеев, которые воины собрали на поле боя, нашелся большой круглый синий щит с надписью по ободу: "С удачей". Узнав об этом, Александр на следующее утро велел принести щит в свой шатер и привести человека, который его обнаружил.

– Нашел ли ты на поле боя того человека, кому принадлежал этот щит? – спросил царевич у пращника, молодого сына дарданского пастуха.

– Нет, господин, – отвечал молодец; сжимая свою войлочную шапочку обеими руками, он согнулся в почтительной позе перед царевичем. Казалось, он был на год или на два старше Александра, однако выглядел куда менее уверенным в себе, чем царевич.

– И щит просто лежал на земле?

– Да, господин. Владелец, должно быть, бросил его, спасаясь от наших фаланг.

– Я возьму этот щит, – сказал Александр и, повернувшись к слуге, стоявшему слева, приказал: – Дайте этому удальцу монет столько, сколько стоит новый щит.

Молодой дарданец поклонился и оставил шатер. Юноша не видел столько денег за всю свою жизнь.

Александр заметил меня возле входа и показал на щит, оставшийся возле его стола.

– Щит Демосфена!

– Его, – согласился я.

Ледяная улыбка заморозила губы Александра.

– Я охотно возвращу щит владельцу.

– Если только он вчера остался в живых.

– О! Этот уцелел, нечего и сомневаться… Бросил щит и бежал, спасая свою шкуру. Наверное, уже приближается к Афинам.

Филипп, безжалостный в битве, был великодушен, одержав победу. Он призвал Александра в свой шатер, чтобы обсудить с полководцами условия мира.

– Мы поместим отборный гарнизон в Акрополе Фив, – сказал он ровным голосом. – Они удержат город под нашей властью.

– Поможет и то, – добавил Парменион, – что фиванского войска больше не существует.

– Да, их Священный отряд не сложил оружия, – проговорил Антигон с волнением.

Филипп фыркнул:

– Да! И пусть гибель его прославляют поэты грядущих времен. А нам досталась победа.

Все расхохотались… кроме Александра. Царевич еще сердился на отца после вчерашней стычки.

– А как ты предлагаешь обойтись с Афинами? – спросил Парменион.

– Я хочу послать в Афины тебя, Александр, – отвечал Филипп. – Ты объявишь им мои условия.

– А именно? – спросил Антигон.

– Афиняне подпишут обещание не воевать с нами. А еще – признают нашу власть над прибрежными городами вплоть до самого Бизантиона.

– И?..

– Это все.

– Как все? – вызывающе спросил Антигон. – Неужели ты не хочешь ввести своих людей в их правительство, неужели не хочешь их серебром возместить наши военные расходы?

Парменион подмигнул и сказал:

– Ну хоть бы уж устроил войску парадное шествие через весь город.

– Незачем, – отвечал Филипп вполне серьезным тоном. – Они побиты и знают это. Но если мы начнем тыкать их носом в собственное несчастье, афиняне возмутятся и при первой же возможности затеют новую войну.

– Без нее не обойтись, – пробормотал Парменион.

Филипп покачал головой:

– Едва ли. Демосфен и военная партия опозорены. Их любимая демократия обратилась теперь против них, они лишатся власти, быть может, их изгонят из города.

– Ох, посмотреть бы, как этого типа повесят за золотую глотку, – проговорил Антипатр.

– Я потребую у Афин лишь прибрежные города и мир.

– А как насчет персов? – спросил Александр голосом тонким и острым, словно лезвие ножа.

– Царь Царей сам уладит с нами свои дела. Если мы не будем грозить ему, и он не станет затевать свару.

– Долго ли?

Филипп осадил сына взглядом единственного глаза.

– Пока власть над всей Грецией будет принадлежать нам, во всяком случае, пока я нахожусь на троне Македонии.

Я удивился: Филипп выковал могучее оружие – свое войско. Но армии нужен враг и победы. Иначе она загниет. Или, хуже того, полководцы начнут злоумышлять против царя. Впрочем, я не мог представить себе, чтобы Парменион, Антипатр или одноглазый Антигон принялись строить козни, стремясь низвергнуть Филиппа.

Другое дело Александр… Не следовало забывать и про его мать.

На этот раз Александр ехал в Афины открыто. Никаких тайн, никакого обмана. Он ехал с обнаженной головой, в крытой золотом колеснице, влекомой упряжкой великолепных белых жеребцов, за ним следовали его Соратники, все на боевых конях, замыкал кавалькаду отряд всадников, сокрушивших фиванцев.

Весь город собрался, чтобы посмотреть на юношу, героя Херонеи. Если они и горевали о неудаче собственного войска, то молчали об этом. На узкие извилистые улицы Афин вышли целые толпы горожан, они кричали, приветствовали Александра, бросали цветы.

"А ведь многие из них побывали на поле боя, – подумал я. – Херонея сделала вдовой не одну женщину. Как могут они приветствовать своего завоевателя?"

Должно быть, они радовались тому, что живы, здоровы и не попали в рабство. Филипп не стал преследовать бежавших афинских гоплитов. Напротив, не желая их полного избиения, царь повернул фаланги против фиванцев, помогая своим всадникам. Очевидно, слухи о необременительных условиях мира, выдвинутых Филиппом, уже распространились по городу. Горожане решили, что царь, должно быть, преклоняется перед Афинами и столь же высоко почитает этот город, что смиренно не решается войти в него. На самом же деле внимание Филиппа было поглощено Фивами и прочими городами, выступившими против Македонии. Царь был занят трудами правителя и не думал ни о славе, ни о поклонении.

Александр же решил, что афиняне приветствуют лично его. Городские головы чествовали Александра перед толпой, собравшейся на Агоре, словно царевич выиграл битву, командуя афинским войском. Казалось, и они еще никак не могли поверить в собственную удачу.

– А Филипп не вышлет войска, чтобы занять наш город?

– Нет, – отвечал Александр.

– И он не потребует с нас дани или выкупа за пленников, которых захватил?

– Нет.

– И он хочет от нас лишь подтверждения его господства над морскими портами вдоль Геллеспонта и Боспора?

– А еще обещания не воевать против Македонии, – мрачно добавил царевич.

Афинские предводители едва могли подавить свой восторг.

– В конце концов, он и без того контролирует эти порты.

– Это Демосфен и его партия затеяли войну против Филиппа. Я никогда не верил в ее успех.

– И я!

– И я!

– А где Демосфен? – спросил Александр. – Я хочу кое-что возвратить ему.

17

Прихватив с собой тяжелый синий щит, я проводил Александра к дому Демосфена, исполняя одновременно обязанности телохранителя и носильщика. Соратники тоже хотели пойти с нами и насладиться плодами победы, но Александр пребывал в настроении весьма трезвом и велел им оставаться.

Птолемей взял в Афины свою любовницу Таис, желавшую погостить на родине, и с усмешкой сказал друзьям:

– Пусть Маленький царь беседует себе со златогорлым трусом. А у нас найдутся и более важные дела. – Он очертил руками в воздухе контуры женского тела.

Расхохотавшись, Соратники согласились, лишь Гефестион, подойдя к Александру, стал просить взять его с собой.

– Нет, я хочу поговорить с Демосфеном без свидетелей. Если при этом будет присутствовать кто-нибудь из вас, он решит, что мы наслаждаемся своей победой.

– Но разве это не так? – спросил Гефестион. – Разве мы не можем позволить себе такое удовольствие?

Александр отвечал:

– Я иду туда не затем, мне нужно переговорить с ним с глазу на глаз.

– Но ты берешь с собой Ориона.

Не глядя в мою сторону, Александр сказал:

– Орион – слуга и телохранитель. Его можно не считать.

Должно быть, мне следовало почувствовать раздражение или гнев, но я не испытывал ничего подобного; Александр был прав, я стал слугой, телохранителем, наемным солдатом, попавшим в полное рабство к его матери-ведьме, рабом, покорным своим творцам, которые заставляли свои творения поклоняться им как богам. Какое право имел я гневаться, услышав истину?!

Я распорядился, чтобы по улицам города нас провожал почетный караул, шестеро одинаково одетых воинов – трое впереди и трое позади. Я не совсем доверял деланной радости афинян: одного удара кинжала в спину достаточно, чтобы убить сына завоевателя.

Мы шли по афинским улицам, вокруг сгущались вечерние тени.

– Ты понимаешь, что, послав меня в Афины, отец мой ограбил меня, лишил возможности участвовать в празднике дома в Пелле?

– Здесь тебя приветствовали как героя, – отвечал я.

Он улыбнулся:

– Орион, их фальшивая радость – от страха. Они пытаются обмануть нас.

– Быть может, и так.

– Прямо сейчас отец торжественно проводит наше войско по улицам Пеллы. А потом будет обряд благодарения в старой столице, в Эги. Но меня не будет и там.

– Дома отпразднуют и твое возвращение, – сказал я.

Александр покачал головой:

– Это не одно и то же. Отец забрал себе всю славу, оставив мне крохи.

– То, что ты делаешь здесь, весьма важно для царства.

Александр оглядел дома и лавки, выстроившиеся вдоль улицы. Было поздно, солнце уже заходило, и, насколько мы могли видеть, на мостовой никого не было. Афиняне попрятались, как только узнали, что Александр намеревается пройти здесь. Далеко впереди, над громадой холма Акрополя, наконечник копья Афины отразил последний луч заходящего солнца.

– Что может быть важного здесь? Я всего лишь мальчишка на побегушках. Вот и все.

Я сказал:

– Заключить прочный мир – вот истинно царское дело. Победа на поле боя ничего не дает, если побежденный противник не удовлетворится условиями мира.

Александр не отвечал.

– Ты должен заставить афинян понять, что мир для них будет выгоднее войны. Твой отец послал сюда именно тебя, поскольку Демосфен расписал его таким чудищем, что афиняне просто не захотят иметь с ним дела.

– Демосфен… – прошептал он, словно вдруг вспомнив, куда мы идем и зачем.

– И ты не просто представитель Филиппа, – напомнил я царевичу. – Ты его наследник, и заключенный тобой мир может продлиться и на время твоего правления.

На этот раз он посмотрел на меня в упор:

– Мой отец – человек крепкий. Возможно, мне придется ждать трона еще не один год.

– Ты молод… Можешь и подождать.

– Я не умею ждать, Орион. Это трудное занятие для того, кто предпочитает славу долгой жизни.

– Слова Ахиллеса, – сказал я.

– Я и хочу быть подобным ему: сильным и прославленным.

– Ахиллес был уродливым коротышкой, он собственной рукой перерезал себе горло, – выпалил я.

Александр резко остановился, так, что охранникам, шедшим позади нас, пришлось свистом остановить тех, кто был впереди.

– Как ты смеешь порочить величайшего героя Эллады?

– Я видел его, – отвечал я словно бы чужими устами. Слова мои удивили меня самого.

– Ты был в Трое?

– Да, в Трое. Я дружил с Одиссеем, он принял меня в свой дом.

– Это было тысячу лет назад!

– Это было в моей прежней жизни.

Александр нервно ухмыльнулся:

– Ты говоришь как тот индус! Он верит в реинкарнацию.

– Я прожил много жизней. И в течение одной из них побывал в Трое. Я видел собственными глазами, как Ахиллес убил Гектора; при мне Ахиллес лишил себя жизни, когда стрела сделала его калекой.

Александр покачал головой, словно человек, пытающийся отделаться от скверного сна:

– Орион, похоже, тебя все-таки ударили по голове.

Я видел, что он поверил моим словам, но не хотел признаваться в этом даже перед самим собой, и поэтому не стал спорить:

– Быть может, ты прав, царевич. Наверно, все это мне просто приснилось.

– Вот этому я готов верить.

В молчании мы подошли к дому Демосфена. Он оказался поменьше дома Эсхина, у которого мы опять остановились, однако же был и велик и красив, охранял его целый отряд городской стражи. Подобно Эсхину, Демосфен был законником.

"Итак, это занятие приносит весьма неплохой доход", – рассудил я, глядя на дом.

Демосфен, конечно, знал о том, что мы к нему идем. Его слуги встретили нас низкими поклонами. Хозяин принял нас в центральном дворе, где узловатые фиговые деревья давали днем тень. Теперь же, когда ночной мрак наползал на город, двор был освещен фонарями, свешивавшимися с изогнутых сучьев.

Демосфен встал, когда мы с Александром приблизились, глаза его округлились при виде щита. Наши шестеро стражей остались возле передних ворот дома вместе с городской охраной; их в случае необходимости можно было окликнуть.

– Как будто бы это твой щит? – проговорил Александр, жестом приказывая мне положить свою ношу на землю возле ног Демосфена. Афинянин, похоже, состарился лет на десять за несколько дней, минувших после Херонейского сражения. Лицо его покрылось морщинами, посерело, а борода торчала клочьями.

Демосфен уставился на щит. На нем не осталось даже царапин. Оратор бежал, не вступив в бой…

– Ч-ч-что ты х-хочешь от меня? – Он старался не смотреть на Александра.

– Я хочу лишь сказать тебе, что ты можешь не опасаться мести Филиппа, царя Македонского. Забыв про все личные оскорбления, он велел сказать мне, что не питает к тебе зла и не причинит тебе никакого вреда.

Демосфен поднял глаза, он выглядел скорее озадаченным, чем удивленным.

– Но скажу тебе от себя, Демосфен, – бросил царевич. – Когда-нибудь я стану царем Македонии. И с этого дня ты можешь отсчитывать часы, оставшиеся твоему лживому сердцу, ничтожный предатель.

– Предатель? Кого я предал?

– Тысячи твоих братьев афинян, что погибли у Херонеи, когда ты бросил свой щит и оружие и пустился бежать, чтобы спасти свою грязную шкуру. И еще Священный отряд, все воины которого погибли, сражаясь до последнего, потому что ты, подкупленный персидским золотом, уговорил фиванцев вступить в войну против нас. Всех жителей твоего собственного города, которые поверили, что ты приведешь их к победе, а теперь благословляют Филиппа за великодушие.

Демосфен дрожал, но сумел выдавить:

– Т-ты намереваешься у-у-убить меня, как только в-в-вступишь на трон?

– Можешь бежать к Царю Царей, к своему настоящему господину, но это тебе не поможет. Спрячься хоть у края земли, я все равно найду тебя, – жестко заявил Александр.

– Моему господину? – Остатки прежнего огня вспыхнули в глазах Демосфена. – У меня нет иного господина, кроме демократии Афин!

– Или ты отрицаешь, что брал деньги у персов?

– Конечно нет. Я принял бы деньги и от мертвых душ, заточенных в Аиде, если бы они помогли мне остановить Филиппа.

– Но ведь они тебе не помогли!

– Афины все же стоят, – возразил Демосфен.

– Народ афинский теперь пылко любит Филиппа, а если ты высунешь нос на улицу, тебя разорвут на части.

– Да. Возможно, ты прав… Так может случиться сегодня и завтра. Но со временем, быть может через несколько недель, даже несколько месяцев, они вернут мне свое расположение.

Александр расхохотался.

Демосфен нахмурился.

– А знаешь ли ты, царевич, истинные причины поведения людей? В Афинах правит демократия. У нас к верности не принуждают и к покорности не приводят силой. А там, где люди вправе решать, они всегда могут и изменить свое мнение. – Как бывало и прежде, воспламенившись, он перестал заикаться.

– Нет. Здесь люди ослеплены демагогами, – возразил Александр, – и их обведет любой, кто придумает самую красивую ложь.

– Ты не прав – кто самым понятным образом представит им их будущее, – поправил его Демосфен.

– Одно и то же, – проговорил царевич.

– Рано или поздно я вновь встану во главе Афин.

Кивнув, Александр согласился:

– Естественно, ведь при демократии народ следует за самым говорливым. Хорошо, пусть они вновь сделают тебя своим вождем, а я буду надеяться, что это случится, когда я уже стану царем. Тогда я раздавлю тебя раз и навсегда.

– Ты попытаешься сделать это, я не сомневаюсь.

Александр шагнул к Демосфену:

– Я раздавлю тебя, как гроздь винограда, демагог! – Он пнул ногой синий щит. – Чтобы спастись от меня в следующий раз, тебе понадобится что-нибудь понадежнее.

Если Александр действительно думал, что в Пелле не заметят его возвращения, значит, он забыл про свою мать. Нас было мало: Александр, его Соратники и телохранители царя, которым он приказал охранять царевича. С учетом слуг, конюхов и погонщиков мулов всего около полутора сотен.

Но улицы Пеллы встретили нас как героев. Горожане выстроились вдоль улиц, и, пока мы ехали ко дворцу, они приветствовали нас и забрасывали цветами. Молодые женщины улыбались нам. Мальчишки плясали возле коней, изображая, что и они входят в наш отряд.

На верху дворцовой лестницы нас встречала Олимпиада в великолепном красном платье до пят, с волосами, убранными цветами, в глазах царицы светилась победа.

Царя нигде не было видно. Нам устроили пышный пир. Даже нас, телохранителей, пригласили в пиршественный зал. Вокруг суетились пригожие молодые женщины, гладкощекие молодые люди. Александр сидел во главе стола, мать возлежала возле него. Возлияния были обильными, и многие напились. Но Александр и его мать ограничились тем, что сделали по глотку из своих кубков. Я пил вволю, зная, что никогда не бываю пьян. Организм мой пережигал алкоголь сразу же, как только я поглощал его.

– А где царь? – спросил я у Птолемея, расположившегося на кушетке неподалеку от меня.

Он ласкал одну из служанок. Таис решила задержаться на время в Афинах, и, возвращаясь в Пеллу, Птолемей жаловался, что бессердечная женщина пытается свести его с ума и, хуже того – преуспевает в этом.

– Какая нам разница? – сказал он и вновь повернулся к своей служаночке.

Ей было не более пятнадцати, но к этому возрасту македонки уже давно выходили замуж.

Шутки стали еще грубее. Молодые люди начали перебрасываться съестным. С каждой новой чашей хохот становился все громче. Олимпиада со своего ложа, стоявшего во главе стола, как будто ничего не видела и не слышала; царица была поглощена разговором с Александром, пригнувшим к ней голову.

Наконец они вместе поднялись и оставили зал. Тут пирующие вовсе распоясались. Вверх полетели целые блюда, даже кубки с вином. Гарпал, отличавшийся высоким ростом, вскочив на стол, объявил, что у него и жареный цыпленок полетит, словно живой голубь. И перебросил запеченную тушку едва ли не через весь зал, чуть не попав в смуглого Неарха, который старательно срезал шкурку с груши длинной спиральной лентой.

Один за другим Соратники и телохранители оставляли зал, по большей части прихватив с собой мальчика или девочку. Птолемей увел с собой сразу двух молодых женщин.

– Теперь я забуду о ней, – бормотал он. – По крайней мере на сегодняшнюю ночь.

Я встал с ложа и, обогнув несколько пар, отправился к двери. Мне хотелось знать, где находится сейчас Филипп и почему он не стал приветствовать вернувшегося сына. Кроме того, я надеялся отыскать Кету, нам еще о многом следовало переговорить.

Однако, приблизившись к двери, я заметил мальчишку-вестника, разглядывавшего пиршественный зал. Глаза его остановились на мне.

– Ты тот, кого зовут Орион? – спросил он.

– Да.

– Царица призывает тебя.

Радуясь тому, что не пришлось перекидываться пищей, я отправился следом за ним к лестнице в покои царицы.

– Она сказала, что я узнаю тебя по росту, – сказал мальчишка.

Среди горцев попадались, конечно, довольно высокие, но в основном рослые македонцы уступали мне в стати.

На лестнице провожатый улыбнулся и поднес лампу к моему лицу.

– Какие у тебя прекрасные серые глаза, – заявил он.

Я знал, что в этом возрасте юнцы нередко подыскивают себе наставника, который мог бы ввести их в общество взрослых мужчин. Гомосексуальные связи с подраставшими мальчиками были приняты среди знати. Как правило, мальчик вырастал, обзаводился семьей, а потом уже и юным приятелем. Судя по тому, что я видел здесь, жены македонцев находились в более тесной связи со своими мужьями, чем жительницы южных городов, сидевшие дома, пока их мужья развлекались с подобными Таис гетерами, профессиональными куртизанками. Впрочем, при желании мужчины могли оставаться любовниками всю свою жизнь, как Александр и Гефестион, хотя ни тот, ни другой в этом не признавались, а остальные Соратники лишь подшучивали, когда обоих не было рядом.

– Я здесь чужак, всего лишь телохранитель царя, к тому же не из знатных, – сказал я.

– Я слышал об этом, – сказал мальчик с легким разочарованием.

"Честолюбив, – подумал я. – Этот юнец найдет себе кого-нибудь получше меня".

Царица отдыхала в небольшой гостиной, окно которой выходило в дворцовый двор. Тонкий серпик луны едва поднялся над темными громадами гор. На небе мерцали звезды.

Комнату освещала единственная лампа, стоявшая на столе возле царицы. Александр, видимо, сидел возле матери и поднялся на ноги, когда посыльный открыл двери.

– Входи, Орион, – сказала Олимпиада и бросила мальчику: – Ты можешь идти.

Он закрыл за мной дверь, но я не расслышал звука его шагов. Однако я не стал гадать, подслушивает он или нет, – проводник мой был легок и босоног.

Александр разглядывал меня с явным смущением, сожалея, что его застали за беседой с матерью. Кто мог знать, какой яд вливала она в его уши?

Олимпиада казалась довольной тем, что я остался в дверях. Не обращая на меня внимания, она прикоснулась к руке сына.

– Давай садись, – сказала она, – мы еще не окончили разговор.

Александр помедлил, но после недолгих колебаний уселся все-таки на пол. На мгновение мне показалось, что он положит голову матери на колени.

– Итак, это верно? – спросил он, заглядывая в ее холодное прекрасное лицо.

Олимпиада снова кивнула:

– Столь же несомненно, как и неистощима похоть этого человека. Царь женится на ней.

– Но что это сулит тебе, мать?

– Лучше спроси, чем это грозит тебе, Александр.

– Царь не может отказаться от меня или забыть про мое существование.

– Он очень умный человек.

– Но вся армия видела меня при Херонее. Теперь я полководец, равный Пармениону и остальным.

– Орион, – обратилась она ко мне. – Как по-твоему, если бы войско сегодня голосовало за нового царя, оно выбрало бы Александра?

Так вот зачем я понадобился ей! Чтобы проверить на мне свое мнение.

– Все восхищаются царевичем, – сказал я.

– Но ему еще нет девятнадцати лет, – возразила царица.

– Все мужи верят ему. При Херонее…

– Отвечай мне. Если бы выборы состоялись сегодня ночью, кого избрало бы войско – девятнадцатилетнего Александра или Пармениона? Или, быть может, Антипатра? Помни, что оба они происходят из семейств столь же древних и благородных, как и род Филиппа… Словом, все они были конокрадами лишь поколение назад.

– По-моему, царем выбрали бы Александра, – отвечал я, не кривя душой. – Разве что придали бы ему в регенты Пармениона на год или больше.

– Вот видишь? – сказала она сыну. – Ты получишь лишь титул царя, но не власть. Они постараются лишить тебя истинной самостоятельности.

– Но зачем ты говоришь об этом? – спросил я. – Неужели с царем что-то случилось?

– Филипп решил жениться на племяннице Аттала Клеопатре, той, которую он зовет Эвридикой!

– Жениться?

– Царь может иметь несколько жен, – пояснил Александр.

– Филипп уже заключил несколько политических браков, – сказала Олимпиада. – Наш, например, укрепил его союз с молоссянами.

– Он полюбил тебя, – сказал я.

– Это была обычная похоть, которую он испытывает к любой девке, если у нее выросли волосы на лобке. А ведь еще есть и мальчишки.

– Нет, мать, для меня это не проблема. Но для тебя это пощечина.

– Неужели ты думаешь, что его поступки имеют в моих глазах какое-то значение?

Я подумал, что имеют, и еще какое, но промолчал.

– Он хочет причинить тебе боль, – сказал Александр.

– И унизить тебя, – сказала она, опуская руку на плечо сына. – Царь рассчитывает, что я в гневе возвращусь в Эпир, город своего отца, иначе он просто разведется со мной. Та маленькая шлюшка, на которой он собрался жениться, стремится стать его единственной законной женой – таков план Аттала.

– А это значит, что если у нее родится сын… – наконец-то понял Александр.

– У тебя появится соперник. Аттал будет поддерживать сына своей племянницы, желая еще больше приблизиться к трону.

– Это будет еще не скоро, – напомнил я.

Олимпиада одарила меня злобным взглядом.

– Мальчишка может родиться через какой-нибудь год. И тогда моего сына отодвинут в сторону; царь объявит, что никогда не был твоим отцом, Александр, я уверена.

– Ты же сама убеждала меня в этом, – сказал Александр громко.

– Да, я говорила ему, что ты рожден от Зевса, – ответила она. – Но Филипп всегда настаивал на том, что ты его сын.

– До сих пор.

– Хитроумный лис еще воспользуется твоим божественным происхождением в собственных интересах. Назовет меня распутной женой, а тебя незаконным ребенком. Подожди – и увидишь.

– Все это предположения, – вновь вмешался я. – Филипп еще даже не объявил о том, что женится.

– Он это сделает.

– Но если он женится, быть может, пройдут годы, прежде чем родится сын. Александр достигнет зрелости и без всякого противодействия займет трон после смерти отца.

– Или у него вовсе не будет сына, – заметил Александр.

– Да, – сказала Олимпиада. – Если он умрет прежде, чем сумеет зачать нового наследника.

18

Проводив сына, Олимпиада меня не отпустила. Подобно рабу я последовал за ней в спальню и до рассвета тешил ее любовь на ложе, среди шуршавших и шипевших змей.

В ту ночь ей не потребовались специальные средства, которые прежде впрыскивали в меня ее гадюки… Я был услужливым, покорным, как раб, пылким любовником. На теле моем в этот раз не осталось новых отметин от змеиных клыков, хотя Олимпиада не один раз запускала когти в мою плоть.

– Ты хочешь убить Филиппа, – сказал я ей, когда, отдыхая, мы лежали рядом.

– Это вопрос? – спросила она лениво.

– Нет. Вывод.

– Ты предупредишь царя, не так ли?

– Я верен Филиппу, – проговорил я.

– А не мне?

– Ты можешь принудить меня выполнять твои желания, но верности не добьешься.

Она расхохоталась в предутренней тьме:

– Орион, Орион! Разве можешь ты искренне утверждать, что тебя не радуют наши совместные развлечения?

– Тело мое безусловно радуется им.

– А твой ум?

Я колебался, не желая пробуждать в ней гнев. Но все-таки сказал, едва ли не против воли:

– Теперь я понимаю, как чувствует себя ученый медведь, когда его заставляют плясать.

Она вновь расхохоталась, уже искренне развеселясь:

– Ученый медведь! Именно так! Я хочу, чтобы ты был моим ученым медведем!

Я обругал себя за то, что дал ей повод для веселья.

– Ну, а теперь пора развлечься еще разок, мой медведь, – сказала она. – Потребуется ли кнут, чтобы поощрить тебя?

В кнуте я не нуждался.

Когда первые проблески солнечного света озарили небосклон за окном, царица вернулась к прерванному разговору.

– Скажешь ли ты Филиппу о том, что я собираюсь убить его?

– Скажу, если ты не помешаешь мне.

– Он и без того прекрасно знает это.

Оставив постель, я направился к умывальному тазу, что стоял на столике в другой стороне комнаты.

– Скажи ему, Орион. Пусть Филипп знает, какая судьба его ждет. Он все равно не сможет избежать ее. Ему суждено быть убитым. Так определили боги.

– Боги! – Я обернулся к еще нежившейся в постели Олимпиаде. – Богов нет, и ты это знаешь.

Она расхохоталась:

– Осторожнее, Орион. За неверие здесь казнят.

– За правду, – пробормотал я.

– Ступай, – внезапно проговорила она повелительным тоном. – Ступай к Филиппу и расскажи обо всем.

Я оставил ее покои. Слова Олимпиады и ее надменный хохот звучали в моей памяти. Она сказала, что убийство Филиппа предопределено богами. И, шагая по пустынным, едва освещенным рассветом коридорам дворца, я сжимал кулаки и клялся сделать все возможное, чтобы остановить ее.

– Ничто не предопределено, – бормотал я себе под нос. – Даже время можно растягивать и сжимать; и это по силам не только так называемым богам, но и их созданиям. Мы творим будущее своими собственными поступками.

И я поклялся защищать Филиппа всеми силами.

Началась повседневная жизнь во дворце. Днем мы, телохранители, прогуливали лошадей, учили оруженосцев, следили, чтобы не ленились рабы, которые чистили наше оружие и доспехи, покупали на рынке Пеллы одежду или безделушки. Еще мы сплетничали: обсуждали безумную страсть Птолемея к Таис и козни царицы, гадали, собирается ли Филипп идти походом на Персидское царство.

Павсаний старался, чтобы мы были заняты делом, и обходился с нами достаточно строго. К своим обязанностям начальника телохранителей он относился весьма серьезно, хотя люди и посмеивались за его спиной. Выходило, что лукавые смешки каким-то образом связаны с Атталом. Если при Павсаний упоминали Аттала или заходил разговор о свадьбе царя, привычно кислое лицо начальника делалось подобным грозовой туче.

Я старательно обходил эту тему, чтобы не задевать весьма раздражительного Павсания, и в конце концов Птолемей объяснил мне, в чем дело.

– Старая любовная драма. – Обычно улыбчивое лицо Птолемея помрачнело. – Сейчас этого, конечно, не скажешь, но в юности Павсаний был просто прекрасен – настолько, что даже стал одним из любовников царя.

– Филиппа? – заморгал я с удивлением. – Павсаний?

Птолемей мрачно кивнул:

– Но царь весьма непостоянен в своих привязанностях. И он скоро обратил внимание на другого мальчишку, который был любовником Аттала.

Я моргнул. Какие-то гаремные интриги.

– Утратив привязанность царя, Павсаний весьма обозлился. Он ужасно оскорбил мальчишку, обозвав его бабой и трусом. Вскоре тот доказал свое мужество, защитив царя в битве. Именно тогда Филипп и потерял свой глаз.

– А мальчик…

– Мальчик умер, спасая Филиппа. Аттал был в гневе, но держал чувства при себе. Он дожидался своего часа, таков обычай. Через несколько месяцев он пригласил Павсания отобедать, ужасно напоил и отдал на конюшню. Там гостя изрядно отделали, судя по тому, что я слышал. Поговаривают, что Аттал даже изнасиловал его.

– О боги!

– Подобное оскорбление могло бы повлечь за собой страшную распрю между двумя родами… и оскорбитель, и оскорбленный считали себя весьма благородными. Вмешался Филипп; желая предотвратить кровопролитие, царь насильно примирил врагов. Чтобы задобрить Павсания, царь назначил его на почетную должность начальника телохранителей, однако Аттала не стал наказывать, даже не отругал.

Павсаний без особой радости принял волю царя. Так Филипп избежал раздора между двумя знатными родами, который мог бы обойтись слишком дорого его царству. Но гнев Павсания не утих, и он по-прежнему всем сердцем ненавидел Аттала.

Каждый вечер горсточку телохранителей отряжали нести караул во время пира Филиппа, веселье неизбежно заканчивалось пьяным балаганом. И я не удивился, когда Павсаний отправил меня дежурить на следующий день после моей встречи с Олимпиадой и Александром. Потрясен я был, когда Филипп, поднявшись со своего ложа, на нетвердых ногах шагнул в сторону своей опочивальни, пальцем поманив меня за собой.

На какой-то миг я даже испугался, а потом подумал, что, пожалуй, староват для царского ложа. Хмель не настолько овладел царем, чтобы он спутал меня со служанкой или развращенным мальчишкой.

Но, следуя за Филиппом по витой каменной лестнице, я понял, что царь вовсе не пьян. Он прихрамывал и держался рукой за каменную стену, но ступал уверенно.

Двое молодых слуг ожидали нас в спальне.

– Ужинал? – ворчливо спросил меня Филипп.

– Да, господин, – отвечал я. – Еще до пира.

– Очень хорошо. – Он отпустил слуг жестом, устало опустился на постель и улыбнулся кривой улыбкой. – Я узнаю, что думают мои ближайшие сподвижники, Орион, слушая их пьяные речи.

– Понимаю.

– Ты был у царицы.

Это было утверждение, а не вопрос. Итак, дворец, словно улей, кишел шпионами как царя, так и царицы.

– Не по своей воле, – сказал я.

Царь, ворча, склонился, чтобы стянуть сандалии. Я решил помочь ему, но Филипп только отмахнулся.

– Я не настолько беспомощен, как думают люди, – пробормотал он. И посмотрел на меня. – Она умеет погружать человека в транс… с помощью своих проклятых змей.

Я молчал.

– Ведьма она, истинно ведьма. И почему я не утопил ее вместо того, чтобы на ней жениться?

– Она родила тебе превосходного сына.

– Пусть так, но теперь она отравляет его ум, восстанавливает против меня.

– Она намеревается убить тебя, – выпалил я.

Как ни странно, царь расхохотался:

– Все собирается, не надоело? В самом деле?

– Да, – отвечал я.

– Она начала мечтать об этом сразу после рождения Александра… и все выжидала подходящего момента.

– По-моему, она вот-вот перейдет к делу.

Царь долго не отвечал, лампа у постели бросала колеблющийся свет на его лицо. Потом Филипп качнул головой:

– Рано. Мальчик еще слишком молод. Его могут и не избрать царем. Сейчас по крайней мере.

– Ты уверен?

Филипп вытер бороду тыльной стороной ладони и, сгорбившись, буркнул:

– Орион, я прожил под угрозой убийства всю жизнь. Я окружил себя надежными людьми и стараюсь сохранить их верность. Я часто меняю телохранителей, чтобы она их не околдовала.

Я чуть отодвинулся от него.

– Итак, я больше не гожусь тебе?

Царь кивнул:

– Да. Увы, ты более не можешь служить телохранителем. Я собираюсь выслать тебя из дворца.

– Но я хочу защитить тебя, царь.

Филипп скептически приподнял бровь:

– Я не сомневаюсь в этом, но рано или поздно она заставит тебя пойти на предательство.

Я знал, что он прав, и не стал возражать ему.

– Но я по-прежнему ценю тебя, Орион. И приготовил для тебя важное дело.

– А именно?

– Я отсылаю персидского посла, того самого, с непроизносимым именем…

– Свертакету, – подсказал я.

– Да, того самого, которого ты выкрал у Демосфена. Он повезет мое послание к Царю Царей. А ты будешь охранять его в пути.

– Я был бы полезнее здесь, когда тебе понадобится моя помощь, – сказал я.

– Не рассчитывай на это.

Я чуть склонил голову в знак согласия.

– Если хочешь знать, я посылаю тебя к Царю Царей с предложением мира.

– Я так и думал.

– Я хочу убедить его, что не имею намерений нападать на персов. И предлагаю выдать женщину из моей семьи замуж за кого-нибудь из его родственников. Я хочу мира.

И, не давая мне возможности сказать что-нибудь, продолжил:

– Но царь не всегда может добиться желаемого. Я создал сильное войско и не хочу, чтобы оно проржавело и рассыпалось в пыль на моих глазах или превратилось в оружие, прибегнув к которому мои полководцы станут злоумышлять друг против друга.

– Тогда чего же ты хочешь?

– Я хочу, чтобы Царь Царей понял: острова в Эгейском море принадлежат грекам, а не персам. Лесбос, Самос и прочие острова были заселены греками еще столетие назад. И они должны избавиться от власти персов, как и города Ионийского побережья. Милет и Эфес – греческие города, и они должны быть независимы, как Афины и Коринф.

– Но согласится ли на это Царь Царей?

Филипп мрачно улыбнулся:

– Без боя не согласится, я в этом уверен. Но я хочу, чтобы войну начал он. Тогда греческие города поддержат нас. Они не посмеют брать персидское золото, чтобы воевать против нас.

– Ты сказал, что хочешь мира.

– Я хочу его!

– Но ты ставишь условия, которые ведут к войне.

Он поскреб в бороде.

– Неужели тебе кажется странным, что война может вести к миру?

– Это не более странно, чем та гроза, после которой светит солнце.

Царь приподнял черные брови.

– Выходит, Аристотель уже превратил тебя в философа?

– Едва ли.

– Ну тогда слушай. Мы победили Афины и их союзников. На время они притихли, ждут объявления моей воли и удивляются тому, что мое войско не вошло в город.

– Да, это верно.

– И если Царь Царей откажется предоставить свободу греческим городам и островам, если он вышлет войско в Ионию и флот на Лесбос, не кажется ли тебе, что афиняне, да и вообще все греки, обитающие по эту сторону Эгейского моря, будут искать защиты именно у нас?

Я начинал понимать его.

Царь усмехнулся:

– Вижу, ты понял. Толкая Царя Царей к войне, я обеспечиваю преданность Афин, Фив и всех прочих.

– На какое-то время.

– Может быть, и надолго.

– А как быть с Александром? – спросил я. – Несколькими городами он не удовлетворится. Он мечтает покорить все Персидское царство. А потом идти еще дальше.

Улыбка исчезла с лица Филиппа.

– Мой пылкий сын скоро поймет, что человек не часто обретает желаемое.

Я посмотрел на его заросшее бородой лицо.

– А чего хочешь ты? – спросил я. – Или иначе: к чему ты стремишься? Не как царь, но просто как Филипп, сын Аминта. Что влечет твое сердце?

Филипп не отвечал долгое время, глубоко погрузившись в размышления. Должно быть, в этот миг царь осознал, что мысли его столько лет определялись нуждами царства и войска, что он забыл свои собственные желания.

Наконец он ответил:

– Я хочу, чтобы они уважали меня… афинские умники и благовоспитанные краснобаи, жители Фив и других древних городов. Властолюбивые демагоги, так и не сумевшие мирно объединить греков. Я знаю, что они обзывают меня варваром, дикарем, кровожадным псом, но хочу, чтобы они уважали меня; мою силу, власть и мягкость в обращении с ними.

Глубоко вздохнув, царь продолжил:

– А еще я хочу, чтобы она считалась со мной. Да, я знаю, она лишь изображала любовь, чтобы родить сына, который когда-нибудь станет царем. Хорошо, он будет царем! Но только потому, что я вымостил ему путь. Олимпиада по-прежнему считает меня табунщиком и конокрадом, говорит, что от меня всегда воняет конюшней, а мои поступки и мысли подобают лишь дикому горцу.

Филипп махнул покрытой шрамами рукой:

– Я выстроил этот город для нее, Орион. Я сплавил свой народ воедино, сделал его могущественным – ради нее. Но для нее Македония – лишь колесница, которой будет править ее сын. Теперь ты понимаешь, что я сделал и чего хочу: уважения. Пусть не любят… даже она, но уважать должны.

– Ты заслуживаешь высшего уважения, царь.

Встав у постели, Филипп поднял руки над головой и выкрикнул:

– Погляди на меня! Мне нет еще и пятидесяти лет, а перед тобой кривой калека, всю жизнь прождавший смерти от ножа убийцы или от яда, полученного из рук собственной жены. Я посвятил свою жизнь созиданию нового, вечного… Я объединил многие племена и города. Никто еще не делал этого, Орион! Никто во всей Греции. Но я тружусь, не зная устали, потому что в тот миг, когда опущу руки, государство мое развалится. И труды мои кончатся только с моей смертью.

Я стоял перед ним, ошеломленный бурей страстей, которую пробудил мой вопрос. Филипп успокоился, сознавая, какую часть своей души открыл мне; царь уронил руки и побрел к окну, якобы собираясь посмотреть вниз на темный двор.

– Все это я сделал для нее, – негромко бормотал он, так что я едва мог слышать его. – Когда я увидел ее, мне исполнилось восемнадцать, чуть больше, чем сейчас Александру. У меня не было шансов занять трон. Между мной и престолом стояли два старших брата.

Царь обернулся ко мне, лицо его исказили скорбные воспоминания.

– Она воистину околдовала меня, Орион. Я хотел положить к ее ногам весь мир. Я одолел своих братьев и стал царствовать, я разбил племена, которые терзали Македонию, сделал наше войско непобедимым. Много лет я трудился, чтобы объединить Грецию под своей властью. Все для нее, все для нее…

Мне казалось, что в голосе Филиппа вот-вот зазвучат рыдания.

– А она презирает меня, обзывает худыми словами и отказывается спать со мной. Я дал ей власть над целой страной – о чем еще можно мечтать? А она думает только о том, как посадить своего сына на мой трон – мой! Она не любит меня и никогда не любила.

– Она никого не любит, – сказал я. – Просто использует нас, как возница запряженных быков.

Царь посмотрел на меня здоровым глазом и долго безмолвствовал, позволив чувствам отражаться на его бородатом лице.

Наконец он мрачно сказал:

– Ступай готовиться к путешествию в Сузы… Словом, едешь вместе с этим… никак не выговорю.

Я оставил царя, погрузившегося в воспоминания о прошлом. Рассвет уже окрашивал небо. В ветвях чирикали птицы. Но я не ощущал радости. Оставалось надеяться только на то, что Филиппа не убьют до моего возвращения.

19

С двумя дюжинами воинов – никто из них не принадлежал к македонской знати – я отправился сопровождать Кету из Пеллы в столицу Персидского царства. Нетрудно было понять, почему Филипп подобрал простолюдинов для выполнения этого поручения. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из знатных македонцев попал в заложники к Царю Царей.

– Персидская держава очень, очень большая, – рассуждал Кету на пути в Бизантион. – Она такая большая, что у Царя Царей несколько столиц… Каждая предназначена для определенного времени года.

Больше меня интересовали познания посла о буддийском образе жизни, чем его рассказы о Персидском царстве. Я опасался за Филиппа, но рад был оказаться вдали от Олимпиады, от интриг Пеллы. Кету рассказывал мне о пути, которым можно прийти к нирване, покинув колесо жизни, и я требовал все новых подробностей.

– Путь – истинная дорога к свету, – говорил мне Кету. – Ключ к пути – отвержение всех желаний. Все желания, страсти, устремления должны быть полностью изгнаны из души. Достигший истинного бесстрастия обретает конечное благословение нирваны.

– Бесстрастия, – повторил я, признаюсь, не без сомнения.

– О да, в нем ключ к заветам Будды, – заверил меня Кету. – Причины человеческого страдания заключены в желаниях нашего тела, в иллюзиях мирских страстей.

Иллюзии мирских страстей. Почти то же самое говорил Аристотель, вспоминая слова Платона о чистых идеях, представляющих собой противоположность физическим ощущениям. Впрочем, страсти этого мира я ощущал достаточно реально.

– Если эти страсти проследить до источников, – нараспев выговаривал Кету, – окажется, что они коренятся в наших желаниях или потребностях тела. Действительно, желающий добивается желаемого даже под угрозой смерти.

– Но эти потребности неискоренимы, – возразил я. – Они – часть человеческой природы.

– Конечно, – согласился Кету. – Вот поэтому так сложно освободиться от них.

– Неужели живой человек способен на это?

– Будда достиг подобного состояния, – отвечал он. – И не он один. Конечно, это очень, очень трудно, но возможно. – И он возобновил свой распевный речитатив: – Если устранить желания, которые лежат в основе всех человеческих страстей, тогда умрут и стремления, и человеческие страдания окончатся. Это и есть правда о прекращении страданий.

Я сомневался. Разве можно отказаться от всех желаний: не есть, не пить, не любить, не искать дружбы, власти, уважения, славы, забыть про самосохранение и вечное стремление людей к справедливости… Неужели человек сможет жить, избавившись от всего этого?

Мы миновали Аллиполис на Херсонесе, переплыли узкий Геллеспонт, переправившись в Азию, проехали по пыльным дорогам среди нагих каменистых холмов Лидии к Сардису, где начиналась Царская дорога, а я все выуживал у Кету новые и новые подробности о пути Будды.

В свою очередь Кету был заворожен моими смутными воспоминаниями о предыдущих жизнях. По его настоянию каждый вечер я пускался в воспоминания – и припоминал все больше и больше.

– Некогда мир был окутан льдом и снегом, – рассказывал я, сидя возле нашего нежаркого костерка. – Зима длилась весь год. В это время жили огромные звери – совсем как слоны, только повыше и в лохматой шерсти.

В глазах Кету играли отблески костра, он жадно слушал. Я старался рассказывать о подобных вещах, только оставаясь с ним наедине. Незачем было подвергаться насмешкам невежд, не стоило давать повод для дурацкой болтовни и сплетен.

– Значит, ты помнишь и Трою? – вопрошал Кету.

– Я был в лагере ахейцев, когда Гектор, оттеснив греков, едва не ворвался за вал.

И Елену? Она действительно была так прекрасна, как об этом говорят легенды?

– Женщины прекраснее ее не знала земля, – проговорил я, вспомнив, что мы с Еленой были любовниками, но не стал рассказывать об этом Кету. При всей своей преданности пути Будды, невзирая на стремление избавиться от всех желаний, сам Кету был далеко не бесстрастен.

Нередко мы останавливались возле пастухов, и негромкий звон бубенцов, подвешенных на шеях овец, баюкал нас. Но, добравшись до Царской дороги, мы стали чаще ночевать в караван-сараях, на старых, видавших виды постоялых дворах, стоявших возле дороги, уходившей все дальше и дальше от моря. Иные из них, казалось, простояли века. Впрочем, попадались и заброшенные или разрушенные постройки, а то и уничтоженные пожаром.

– Ох нехорошо, – бормотал Кету. – Ох нехорошо. Рука Царя Царей, должно быть, слабеет.

Нам снова пришлось ночевать на безлюдных пустошах, где лишь костер рассеивал мрак, а вдали выли волки. Но и в уюте постоялого двора, и под мерцающими звездами каждый вечер я узнавал от Кету все больше и больше.

– Слушай благородную истину о печали, – повторил он. – Рождение – скорбь, возрастание – скорбь, болезнь – скорбь и смерть – тоже скорбь. Все, что составляет человека, полно скорби. Вот благородная истина, открывающая, природу скорби, которая возникает из стремлений, приводящих к повторному рождению и, в свой черед, к новым страстям.

– Но разве это плохо – стремиться к чему-нибудь? – спросил я.

– Нет, нет и нет пользы в наших страстях, – отвечал Кету. – Благородная истина о прекращении скорби говорит: откажись от стремлений, восторгов и страстей. Возвышенна истина, которая ведет вставших на путь Будды к освобождению от печалей.

"Но как сложно встать на него", – подумал я.

Наш небольшой отряд ехал по гористым просторам Фригии, иногда сам по себе, иногда примкнув к длинному каравану мулов, нагруженных древесиной, шкурами и зерном из богатых сельскохозяйственных угодий, расположенных вдоль Черного моря. Навстречу нам шли караваны с востока, величественные верблюды и крепкие быки везли слоновую кость из Африки, шелка из далекого Китая и пряности из Индустана. Случалось, на караваны нападали разбойники, и мы помогали купцам отбиваться. Однако даже когда мы ехали одни – всего лишь двадцать шесть верховых с заводными конями и вьючными мулами, – нас никто не тревожил.

– Разбойники видят, что вы воины, – сказал нам Кету. – И знают, что в ваших мешках найдется не много поживы. Караван для них большой соблазн, как и редкие пешеходы, рискнувшие выйти на дорогу, этих можно без всяких хлопот ограбить, а потом убить. Но воины разбойников не привлекают, едва ли у них хватит смелости напасть на нас.

И все же не однажды я замечал на далеких холмах возле Царской дороги тощих оборванцев верхом на таких же тощих лошадях, рассматривавших наш маленький отряд. И каждый раз Кету возле меня негромко повторял:

– Спаси меня, Будда, спаси меня, вера, спаси меня, миропорядок.

Молитва его доходила: на нас не нападали.

Наконец, приблизившись к горам Загроса, преграждавшим путь на Иранское нагорье, мы стали встречать воинов Царя Царей у дороги; обычно они держались возле колодцев или караван-сараев. На таком длинном пути нелегко надежно защищать путешественников, воинов едва хватало и на то, чтобы присутствие их сделалось просто признаком власти. К тому же они всегда требовали денег за обеспечение безопасности.

– Эти хуже разбойников, – сказал один из моих людей, когда мы проехали заставу на окраине крохотного городка. – Местный начальник содрал с меня несколько монет в качестве платы за проезд.

– Проще заплатить, чем сражаться, – сказал я. – К тому же они удовлетворяются малым.

Кету кивал.

– Принимай то, чего нельзя избежать, – заявил он. – И это – часть пути Будды.

"Да, – подумал я. – Но все равно обидно".

Кету казался скорее озабоченным, чем встревоженным.

– Только год назад прошел я этим путем, отправляясь в Афины. Разбойников почти не было, постоялые дворы процветали. И воины стояли повсюду, а теперь новому царю не повинуются. Власть ослабевает очень быстро… слишком быстро.

Я подумал, не придется ли теперь Царю Царей волей-неволей принять условия Филиппа, чтобы избежать войны с греками, раз его войско настолько ослаблено? Впрочем, и сам он, подобно Филиппу, мог воспользоваться угрозой нашествия чужеземцев, чтобы сковать свой народ в новообретенном единстве.

От ночи к ночи сон мой становился все более тяжелым и тревожным. Сны мне не снились: по крайней мере по утрам я вспоминал только неясные силуэты, словно мелькавшие за запотевшим окном. Я более не посещал мир творцов, и Гера тоже оставила меня в покое. И все же сон мой был беспокоен, я ощущал затаившуюся во тьме беду.

Караульных мы выставляли, даже когда ночевали с караванами, которые сопровождала собственная охрана. Я стоял положенное время наравне со всеми. Мне хватало и недолгого сна, а я всегда особенно любил бодрствовать перед рассветом. И в холодных, продутых ветром горах, и в раскаленной, не остывшей за ночь пустыне душа моя ликовала, когда на небе медленно таяли звезды и оно становилось сначала мол очно-серым, а потом нежно-розовым и наконец поднималось солнце, могучее светило, слишком яркое даже для моих глаз.

"Они поклоняются мне в облике солнца, – вспомнил я слова Золотого. – Я Атон, бог Солнца, податель жизни и творец человечества".

Я уже потерял всякую надежду отыскать Аню, любимую мою богиню. Вторгаясь в сон, смутные, нечеткие видения смущали мой погруженный во тьму забвения рассудок, пробуждали забытые воспоминания. Откровенно говоря, я весьма сомневался в том, что сумею когда-нибудь избавиться от желаний, хотя Кету и сулил мне за это благословенное забвение нирваны. Однако возможность наконец соскочить с бесконечно кружившегося колеса страданий, покончить с долгой чередой жизней все более и более привлекала меня.

И тогда ночью она пришла ко мне.

Это был не сон. Я оказался в ином месте и времени. Скорее всего, даже не на Земле, но в каком-то странном мире, где подо мной клокотала расплавленная лава, а звезды высыпали на небо в таком количестве, что ночь трудно было назвать ночью. Я словно оказался внутри бриллианта с бесконечным количеством граней, который парил над расплавленным камнем.

Не ощущая жара, я висел над жидкой скалой. Но когда я пытался протянуть вперед руки, движение останавливала невидимая энергетическая паутина.

Наконец передо мной появилась Аня в блестящем серебристом костюме, высокий воротник которого туго охватывал ее горло, и в серебристых сапожках, поднимавшихся до середины голеней. Она висела невредимой над морем пузырившейся, кипевшей лавы.

– Орион, – сказала она очень серьезно, – ситуация меняется очень быстро. Я смогла выкроить буквально несколько мгновений.

Не отрываясь смотрел я на невыразимо прекрасное лицо моей богини – так человек, умирая от жажды в пустыне, смотрел бы на источник чистой пресной воды.

– Где мы сейчас? – спросил я. – И почему я не могу быть с тобой?

– Континуум в опасности, он может погибнуть. Силы, противостоящие нам, крепнут с каждой микросекундой.

– Чем я могу помочь? Что я могу сделать?

– Ты должен помочь Гере! Понимаешь? Необходимо, чтобы ты помог Гере!

– Но она хочет заставить меня убить Филиппа, – возразил я.

– Не время для споров и рассуждений, Орион. Сейчас все зависит от Геры, а она нуждается в твоей помощи.

Я еще не видел Аню такой встревоженной, не видел такого испуга в ее прекрасных, широко открытых глазах.

– Помоги Гере! – повторила она.

– Когда мы будем вместе? – спросил я.

– Орион, не время торговаться. Ты должен сделать то, что тебе приказано!

Я заглянул в глубокие серые глаза Ани. Прежде они всегда были спокойными, я черпал в них мудрость и утешение. Но теперь в них читалась паника. И они были не серыми, а желтыми, как у змеи.

– Прекрати этот маскарад, – сказал я.

Аня от неожиданности открыла рот. А потом черты ее лица расплылись, подобно тягучей лаве, что все еще бурлила подо мной, и она приняла облик насмешливой Геры.

– Отлично, Орион! Просто молодец! Ты умнеешь на глазах.

– Ты ведьма! – сказал я. – Демоница и чародейка!

Хрустнул ледяной смешок:

– Жаль, что ты не видел собственной физиономии, пока считал, что это твоя бесценная Аня решила наконец появиться перед тобой.

– Итак, ее явление было иллюзией?

Океан кипящей магмы исчез, бриллианты созвездий померкли. Мы стояли на Анатолийской равнине во мраке безлунной ночи. Неподалеку в лагере спали Кету и воины. Двое стражей расхаживали возле угасавшего костра, кутаясь в плащи. Они не видели нас.

Костюм, казавшийся на Ане серебряным, на Гере стал медно-красным. Ее пламенные волосы рассыпались по плечам.

– В видении этом было больше иллюзии, Орион, – сказала мне Гера, – но и без капли истины не обошлось. И ты действительно должен помочь мне, если хочешь когда-нибудь увидеть свою обожаемую Аню.

– Ты говорила, что континууму угрожает гибель?

– Это не твое дело, тварь. Ты попал в это время и пространство, чтобы выполнить мое повеление. И не надейся, что приказ Филиппа, выславшего тебя из Пеллы, помешает мне немедленно вернуть тебя туда.

– Значит, Аня в опасности?

– Не только она, но и все мы, – отрезала Гера. – А самая худшая участь угрожает тебе, если ты посмеешь противиться мне.

Я опустил глаза:

– Что же мне следует делать?

– Я дам тебе знать, когда придет нужный момент, – сказала она надменным тоном.

– Но как…

Гера исчезла. Я остался один в холодной ночи, вдали волк выл на только что поднявшуюся луну.

Чем больше я узнавал от Кету о пути Будды, тем больше эта философия привлекала меня и отталкивала одновременно.

– Ключом к нирване является избавление от страстей, – твердил он мне снова и снова. – Откажись от всех желаний. Ничего не проси, все приемли. В мире действительно существует лишь круг бесконечных страданий, в это нетрудно поверить. Будда учил, что человек в страдании проводит жизнь за жизнью, вновь и вновь возрождаясь к новой и новой боли, до тех пор, пока не найдет дорогу к забвению. Медитируй, размышляя над этой истиной, – наставлял меня Кету, – представь себе, что все вокруг – нирвана. Умей видеть Будду во всех созданиях. Воспринимай все звуки вокруг как священные мантры.

Медитации у меня не получилось. И многое из того, что Кету казалось идеально ясным и очевидным, мне виделось загадочным и непонятным. Признаюсь, окончательный уход в ничто, избавление от мук новой жизни искушали меня. Но смерть страшила. Я хотел прекратить не собственное существование, а лишь страдания.

Кету только качал головой в ответ на такие слова.

– Мой друг, жизнь и страдания неразрывно связаны, они переплетены, как нити в канате. Жить – значит страдать; если ты чувствуешь боль, то живешь. Нельзя покончить с чем-то одним, при этом не избавившись от другого.

– Но я не хочу, чтобы я перестал ощущать все, – признавался я. – Сердце мое не хочет забвения.

– Нирвана не забвение, – терпеливо объяснял Кету. – Нет-нет! Нирвана не сулит полного уничтожения, все гибнет лишь в жизни, которую ведет эгоистичный человек, не познавший истины. Истина же неуничтожима, ею и проникается достигший нирваны.

Подобные абстракции были мне недоступны.

– Считай, что в нирване дух твой безгранично расширится. Через нирвану ты сумеешь вступить в общение со всей вселенной. Но не как капля воды, упавшая в океан. Наоборот – как если бы все океаны мира влились в единую каплю воды.

Кету несомненно верил во все это и радовался. А я никак не мог справиться с сомнениями, которые терзали меня. Оказавшись в этом самом «ничто», я более не увижу Аню. Навсегда забуду ее любовь. К тому же, придя к последнему забвению, я никогда не сумею помочь ей, а, судя по словам Геры, моя любимая отчаянно нуждалась в моей помощи. И все же Гера скрывала ее от меня, и я не мог прорваться через поставленные коварной богиней преграды…

Тут я осознал, что весьма и весьма далек от вожделенного, с точки зрения Кету, бесстрастия.

Самого же индуса по-прежнему завораживала моя способность помнить что-то из прежних жизней. И я вспоминал отдельные эпизоды: воинов, певших возле костра, огромное облако пыли над выступившей в поход монгольской ордой, ярость пламени ядерного реактора.

Однажды на рассвете, после бессонной ночи, полной неясных страхов и смутных воспоминаний, я вдыхал аромат ветерка, налетавшего с северо-запада; люди тем временем готовили еду. Мы остановились среди бурых невысоких кустарников на открытом месте возле Царской дороги, по которой уже катились повозки путников.

– Этот ветер дует от озера Ван, – указал я Кету, – оно лежит вон там, а за ним – Арарат.

Большие глаза индуса округлились:

– Ты слышал про Священную гору?

– Когда-то мне довелось жить возле нее среди охотников… – начал я, но замолчал, потому что помнил только увенчанную снегом гору, столб дыма над одной из двух вершин, закрывшие небо облака.

– Каких охотников? – спросил он.

– Это было давным-давно.

Я потратил весь день, стараясь вспомнить подробности, но память моя оставалась словно бы запертой на замок. Я помнил только, что к тому же племени принадлежала и Аня, но знал – там был кто-то еще. Человек, вождь племени. И Ариман! От которого исходила неотступная мрачная опасность.

Неделю спустя пришли новые воспоминания. Я находился возле руин древней Ниневии, столицы Ассирии, где некогда высились прекрасные храмы Иштар и Шамаша. Там правил могучий Синнахериб, считавший себя изобретателем самого мучительного способа казни – распятия. Я вспомнил вереницы крестов по обе стороны дороги, по которой шагал к его дворцу. Он считал, что более величественного сооружения еще не возводили. Такие вот воспоминания приходили мне по ночам… Я много раз посещал эту древнюю исстрадавшуюся землю и жил на ней много раз. Воспоминания приходили словно древние призраки, переменчивые и непонятные, жуткие и манящие. И всегда я жертвовал собой ради Ани. Богиня вновь и вновь принимала человеческое обличье ради меня… она стремилась быть со мной, потому что любила меня. Неужели она и сейчас пытается сказать мне хоть слово… сломать в моем разуме стену, разделявшую нас!

– Нет, мне не достичь нирваны, – однажды признался я Кету.

Мы обедали в надежно охраняемом караван-сарае. Отряд наш уже приближался к Сузам, у которых оканчивалась Царская дорога. Здесь чувствовалась власть Царя Царей.

– О, это требует времени, – мягко отвечал мой собеседник, сидевший напротив меня за столом. Нам предоставили отдельную комнату, поскольку Кету сказал хозяину постоялого двора, что является послом Царя Царей. – Нужно прожить не одну жизнь, чтобы достичь блаженства.

Я покачал головой:

– Нет, едва ли мне суждено когда-нибудь достичь нирваны. Похоже, что я вовсе не хочу этого.

– Но тогда ты будешь в страданиях проживать жизнь за жизнью… И мучиться, как и прежде.

– Возможно, для этого и созданы люди.

Кету не стал спорить.

– Возможно, – согласился он, разумеется оставшись при своем мнении. – В двух неделях пути отсюда на юге находится могучий город Вавилон. Что ты о нем помнишь? – полюбопытствовал он.

Я напряг память, но мне ничего не приходило в голову.

– Может быть, висячие сады? – предполагал Кету. – Или великий зиккурат?

Нечто далекое шевельнулось в памяти.

– Урук, – услышал я собственный голос как бы со стороны. – Помню царя Гильгамеша и друга его Энкиду!

– Ты знал их? – В голосе индуса послышался трепет.

Я кивнул, все еще стараясь сделать свои воспоминания более отчетливыми.

– Кажется, я был Энкиду, – сказал я. – И дружил с Гильгамешем.

– Но это было в самом начале времен, – прошептал Кету.

– Нет, – отвечал я. – Всего лишь давным-давно, но не в самом начале.

– Ах, если бы ты мог вспомнить побольше!

Я с трудом улыбнулся:

– Друг мой, вижу, и ты еще не избавился от желаний.

20

Наконец мы прибыли в Сузы, но я почти не видел города.

Нам, грекам, велели расположиться лагерем снаружи его внушительных стен, тем временем Кету направился во дворец в сопровождении отряда воинов Царя Царей.

Он явился несколько часов спустя с расстроенным видом.

– Великий царь вместе с двором уже переехал в Парсу. Нам нужно отправляться туда.

Парсой называли весеннюю столицу; города этого не знали ни Филипп, ни даже Аристотель. Настанет время, и Александр назовет его Персеполисом. И мы отправились в Парсу. Нас сопровождал отряд персидских всадников, уздечки коней были покрыты золотом, упряжь украшена серебром. Окруженные этим великолепием, мы ехали на восток по бурой пустыне навстречу горячим ветрам.

Наконец добравшись до места, мы увидели Парсу, дивное селение, которое нельзя было назвать городом в полном смысле слова.

Старый Дарий – тот, что первым вторгся в Грецию почти два столетия назад, – возвел Парсу как памятник себе. Раскинувшись на обожженных солнцем бурых холмах у подножия массивной гранитной возвышенности, Парса казалась высеченной из камня. Могилы Артаксеркса и других великих царей были глубоко врезаны в утес.

Парсу нельзя было считать городом. Тут не имелось частных домов, рынка, только царский дворец, где персидский владыка проводил вместе с придворными несколько весенних месяцев. Конечно, слуги не покидали эти места целый год, но они просто приглядывали за порядком во дворце от одного визита царя до другого.

Дворец был великолепен и огромен… больше Пеллы, величественнее Афин. В нем без труда размещался даже колоссальный гарем Царя Царей. Приемный зал, где собирался весь двор, дабы предстать перед лицом государя, принимавшего здесь просителей, был воистину велик. Целых сто колонн поддерживали широкую крышу, повсюду высились грандиозные изваяния: вызолоченные огромные крылатые быки, львы с человеческими головами или люди с мордами зверей. Македонцы привыкли к изображениям львов; в Афинах же все статуи изображали людей – мужчин и женщин, – даже когда они представляли богов и богинь.

Мне персидская архитектура казалась тяжелой, напыщенной, даже уродливой по сравнению со стройным, изящным Парфеноном. Массивные сооружения своей величиной должны придавить смертного, показать его ничтожество перед властью Царя Царей, как делалось это у Нила при строительстве дворцов фараонов и пирамид. Города и храмы греков, более скромные по размерам, не действовали на людей угнетающе. И без того грандиозные строения персов были украшены золотом и лазуритом, слоновой костью из Индустана и сердоликами с далеких гор, именуемых Крышей Мира.

Однако, невзирая на богатство и великолепие – или же, напротив, из-за него, – царский дворец казался мне просто роскошным, а не величественным.

Лица придворных отличались фантастическим разнообразием. Тысячи племен покорились царю Персии. По дороге в Парсу мы проехали Фригию, Каппадокию, Сирию и древнее Междуречье, землю шумеров, миновали горы Загроса и Иранское нагорье. Но лишь теперь я воочию убедился, что Персидское царство объединяло множество земель и народов. Я встретил смуглых эламитов, парфян в тюрбанах, мидян с оливковой кожей, стройных строгих бактрийцев, горцев с орлиным взором, обитателей Крыши Мира. Сами персы представляли незначительное меньшинство среди других народов. Во дворце можно было услышать сотню различных языков, а перед здешними непрекращавшимися интригами мелкие заговоры Пеллы казались детскими играми.

Дарий лишь недавно взошел на трон после убийства предыдущего Царя Царей. Империя бурлила, и новый царь еще должен был утвердить свою власть в далеких краях. Путешествуя по Царской дороге, мы видели признаки хаоса. Здесь же, в Парсе, было заметно, как старается Дарий укрепиться на престоле.

Нам предоставили небольшой дом недалеко от дворца, в той части города, где размещалось войско. Македонцы скоро узнали о гареме царя и принялись подшучивать, говоря, что они не прочь облегчить бремя одиночества женщинам, которые наверняка не часто видят своего мужа.

– Ты хочешь сказать, что у него две сотни жен? – спросил один из моих людей за ужином в первую ночь после прибытия в Парсу.

– Это просто наложницы, – объяснил Кету, – а не настоящие жены.

– Но они принадлежат ему?

– Безусловно.

– И все эти женщины знают одного только царя?

– Если любая из них просто посмотрит на мужчину, ее ждет смерть.

На противоположном конце стола кто-то засмеялся:

– Что ж, пусть не открывают глаз.

– А вот обнаруженного в гареме мужчину, – продолжил Кету весьма серьезным тоном, – в течение многих дней рубят на части… начинают с половых органов.

Тут шутники примолкли, но ненадолго.

– А что – может быть, удовольствие и стоит риска, – проговорил один из македонцев, – особенно если представится возможность вкусить ласки множества красавиц, прежде чем тебя изловят.

– Ну да, – согласился другой, – после такой работы ты все равно уже будешь ни на что не годен.

К моему удивлению, Кету взял меня на аудиенцию у Царя Царей.

– Я хочу показать Дарию людей, которые служат Филиппу, – сказал индус, и лицо его озарилось теплой улыбкой. – К тому же, мой друг, тебя, вне сомнения, снедает желание своими глазами увидеть правителя столь могучей державы.

Мне пришлось признать, что он прав. Любопытство – еще одна преграда на моем движении по пути Будды.

Через три дня после того, как мы объявились в Парсе, нас вызвали в огромный зал с сотней колонн. На Кету было его самое пышное одеяние, в котором удивительным образом с ярким красным цветом сочетался золотой блеск. Я отполировал свой бронзовый панцирь так, что он стал гореть огнем. Оружия в присутствии Царя Царей никому носить не позволяли. Однако, не думая об этом, я прихватил свой кинжал, спрятав его под полой хитона – настолько он сросся со мной.

Приемы у Царя Царей проходили по строгому протоколу. Все утро знаток дворцовых обычаев, пожилой перс, руки которого тряслись после перенесенного удара, учил нас простираться учтиво перед троном, смотреть на царя, правильно обращаться к нему. К счастью, разговаривать с Дарием предстояло не мне, а Кету.

Нас повели к огромному приемному залу. Вход охранял целый отряд воинов, блиставших золотом и серебром. У колоссальных двойных дверей – в четыре раза выше моего роста – вестники объявили о прибытии посольства. Почетный караул в золоченой броне выстроился и впереди, и позади нас, и через лес обсидиановых колонн мы отправились к далекому трону. Нас разглядывала толпа вельмож в великолепных одеждах. Ожерелья, серьги и браслеты придворных украшали изумруды, жемчуга и другие драгоценные камни. Кольца эти люди носили на каждом пальце обеих рук – даже на больших.

Идя к трону, я заметил уникальное изваяние – резчики придали слоновой кости форму фазана, хвост которого, украшенный драгоценными камнями, переливался под солнечными лучами, проникавшими внутрь через проем наверху. На великолепном троне сидел человек, невысокий и хрупкий. Тяжелое, шитое золотом царское одеяние украшали сверкающие драгоценные камни, в еще большем количестве покрывавшие массивный золотой венец. Черная борода царя была завита, а ноги покоились на табурете, ведь, по верованиям персов, он не должен касаться земли ногами.

Возле подножия трона главный вестник шагнул вперед и снова громко проговорил наши имена. По его знаку мы распростерлись перед великим царем. Я счел это унизительным, однако решил, что хотя бы в Парсе следует выполнять обычаи персов. Все во дворце, на мой взгляд, просто кричало об упадке – тяжеловесная архитектура, примитивные почести и показное величие. При дворе Филиппа показухи не признавали, знатные македонцы напоминали скорее ватагу приятелей, собравшихся, чтобы обсудить цены на коней.

– Великий царь, Дарий Кодоман, повелитель мира, покоритель… – Глашатай несколько минут выкрикивал все титулы царя. Голос его был громок, и каждый очередной титул он называл с драматической интонацией. Наконец он благосклонно сказал нам:

– Теперь можете подняться и узреть величие Царя Царей.

Нам заранее запретили смотреть прямо на Дария. Я поднялся и, глядя влево, постарался увидеть его.

Дарий III казался намного моложе Филиппа, хотя, быть может, только благодаря тому, что вел совершенно иную жизнь. Борода Царя Царей была настолько черна, что я счел ее крашеной. Во всяком случае, она была завита и напомажена подобно женским кудрям. Его, видимо напудренное, лицо казалось мне бледнее всех, какие я видел у персов прежде. Он как бы терялся на массивном троне из слоновой кости и тикового дерева, словно бы престол делали в расчете на более рослого человека… Жесткие и тяжелые одежды застыли коробом, и невозможно было понять, какое тело они скрывают. Но я бы не удивился, узнав, что Дарий толст и пузат. Венец на его голове был явно тяжелее боевого шлема.

Царицы рядом с ним я не увидел. Во всем огромном зале не было ни одной женщины. Слева от царя сидели пожилые мужчины в парадных панцирях или придворных одеждах. Я решил, что это полководцы и советники царя.

Чуть наклонившись к главному глашатаю, Дарий шепнул:

– Пусть мой посол поведает, с чем явился.

Вестник возвестил громким голосом:

– Великий царь слушает своего посла.

Я понимал перса столь же легко, как Филиппа или Демосфена. Почему царь обращался к Кету через глашатая? Ведь индус владел персидским языком. Я не сразу догадался, что Царь Царей – персона слишком великая, чтобы говорить без посредника с каким-то послом или – о ужас! – чтобы позволить тому непосредственно обращаться к государю. Общаться с царем следовало через вестника.

Низко склонившись, Кету поведал о том, что Филипп стремится к миру, но требует, чтобы греческим городам и островам Ионии предоставили свободу. Он изложил условия македонцев самым дипломатичным языком, его устами Филипп "покорно просил" и "смиренно желал" – там, где он на самом деле предлагал или требовал. Верховный глашатай повторял царю речь Кету почти слово в слово, будто бы Дарий был глух или не желал слушать того, что говорилось.

– Объяви послу нашу благодарность; в должное время он получит подобающий ответ, чтобы передать его царю македонцев.

– Великий царь, славнейший из славных и щедрейший из щедрых, благодарит своего слугу посла и в должное время сообщит ему свое мудрое и дружественное повеление для передачи македонскому царскому дому.

Услышав слово «повеление», я едва не расхохотался и попытался представить себе, как бы отреагировал на него Филипп.

Царь еще что-то проговорил, обращаясь к глашатаю, который, повернувшись ко мне, объявил:

– Великий царь, мудрый государь и великий воитель хочет узнать имя и происхождение варвара, явившегося с послом.

Я был удивлен: царь обратил на меня внимание. Поколебавшись лишь мгновение, я отвечал вестнику:

– Меня зовут Орион, я служу Филиппу, царю Македонии.

Должно быть, на Дария произвел впечатление мой рост, вероятно, Кету на это и рассчитывал. Персы – народ высокий, но среди них я не видел равных себе. Царь и глашатай о чем-то пошептались, затем я услышал:

– Ты македонец?

– Нет. – Мне с трудом удалось спрятать ухмылку. – Я родом из племени, покоренного македонцами.

Глаза великого царя округлились. Я внутренне расхохотался, заметив прискорбную утрату величия у государя. Теперь я мог надеяться, что царь действительно поймет – сила Филиппа не в росте его воинов. При этом я невольно взглянул прямо на Дария. Наши взгляды на миг пересеклись, и он, покраснев, потупился. В то же мгновение я понял, что передо мной трус. Нам запретили смотреть ему в глаза не потому, что это могло пробудить царский гнев: царю просто не хватало отваги даже смотреть людям в глаза.

Верховный глашатай отпустил нас, с поклонами мы отступили лицом к трону на предписанное расстояние, а потом нам разрешили повернуться и идти к выходу как положено людям.

Но мы не ушли далеко. Возле огромных дверей воин-перс остановил нас.

– Посол Свертакету, варвар Орион, следуйте за мной.

Воин не был похож на перса, он был более смуглый и рослый, чем хрупкие разряженные придворные, главенствовавшие при дворе Дария. Более того, в Парсе я еще не видел такого; он мог сравниться со мной и весом, и ростом.

Шестеро столь же рослых воинов зашли сзади, и он повел нас из приемного зала под полуденное солнце.

– Куда мы идем? – осведомился Кету.

– Куда велено, – резко ответил воин.

– Так куда же это? – продолжил расспросы Кету.

– Здесь во дворце вас ждет один из рабов великого царя, тоже грек.

– Откуда ты родом? – спросил я.

Воин повернулся, одарив меня холодным взглядом.

– Какая тебе разница?

– Ты не похож на перса. Твоя речь звучит по-другому.

Тем временем мы вышли на солнечный свет к мощеной площади, отделявшей приемный зал от дворца.

– Я родом из Мидии, с высоких гор, где поклонники старой веры еще жгут свои священные огни. Мидийцы некогда покорили Вавилон и создали эту великую империю.

Голос его казался ровным и бесстрастным. И все же в нем чувствовалось раздражение и затаенная обида.

– Значит, ты из рода Кира Великого? – спросил Кету, причем это было скорее утверждение, чем вопрос. – Века миновали с той поры, когда Кир основал Персидское царство.

– Да. Сегодня мидийцы всего лишь одно из многих племен, которые объединены в царство. Но мы служим великому царю, наследнику Кира. Мы служим и помним прошлое.

Я усмотрел в этом еще один признак неурядиц в государстве. Похоже, что огромное Персидское царство прогнило изнутри. Быть может, Александр в конце концов и сумеет покорить Персию.

Но все эти мысли немедленно вылетели из моей головы, когда я увидел греческого раба, к которому привел нас мидиец.

Это был Демосфен.

– Незачем так удивляться, Орион, – сказал он. Афинянин сидел в уютном, мягком кресле. В дальнем углу роскошного помещения стояла рабыня. Посреди комнаты на столе я увидел огромную чашу с фруктами, пузатый серебряный кувшин запотел от холодного вина. Облаченный в длинное шерстяное одеяние темно-синего цвета, Демосфен явно неплохо себя чувствовал, к нему вернулась прежняя самоуверенность. А возможно, он держался так потому, что имел дело со мной, а не со вспыльчивым Александром. И все же афинянин поседел, его глаза беспокойно бегали под кустистыми бровями.

– Ты знал, что я получаю золото от великого царя, – проговорил Демосфен, откидываясь назад в своем кресле.

– Но я не знал, что ты его слуга.

– Я служу Афинам, – отрезал Демосфен, – и демократии.

– Неужели Царь Царей – сторонник демократии?

Демосфен смущенно улыбнулся:

– Великий царь поддерживает всех врагов Филиппа.

– Значит, тебя изгнали? – спросил Кету.

Улыбка грека сделалась мрачной.

– Нет еще, но друзья Филиппа усердно добиваются, чтобы собрание подвергло меня остракизму. Таков ваш царь: сулил мир и дружбу, а сам, подучив глупцов, нанес мне удар в спину.

– Почему ты послал за нами? – спросил Кету.

Словно бы вдруг вспомнив о вежливости, Демосфен указал на кресло:

– Садитесь, устраивайтесь поудобнее. Рабыня! Принеси чаши для моих гостей.

Кету сел. Я подошел к окну и посмотрел вниз. В очаровательном дворцовом садике трудились оборванные темнокожие рабы. Открылась дверь, из нее вышел мидиец со своими шестью сотоварищами.

– Почему ты призвал нас? – повторил я вопрос Кету.

– Теперь я советник великого царя… Как здесь говорят, ухо его обращено ко мне. Дарий хочет знать мое мнение. И я должен услышать предложения Филиппа из уст самого посла Царя Царей.

– Тогда я здесь не нужен, – сказал я.

– Нет, у меня и для тебя есть дело, – проговорил Демосфен.

– А именно?

– Сначала я поговорю с послом.

Рабыня принесла чаши, разлила вино… Холодное и терпкое, оно тем не менее согрело меня.

Кету повторил предложения и требования Филиппа практически слово в слово.

– Этого я и ожидал, – нервно моргнув, пробормотал Демосфен, когда посол закончил речь.

– Что ты посоветуешь Царю Царей? – спросил Кету.

– Об этом я скажу только самому Дарию, а не тебе, – отвечал афинянин с прежней надменностью. – Ты узнаешь о решении Царя Царей, когда он захочет этого.

Я решил, что, пожалуй, догадываюсь, какой совет даст Дарию Демосфен: острова и города не отдавать, но в войну не вступать. Демосфену нужно, чтобы Филипп начал войну, тогда он скажет своим афинянам, что царь Македонии – варвар, который желает утопить в крови целый мир.

Демосфен посмотрел на меня, словно прочитал мои мысли.

– Ты не любишь меня, так ведь, Орион?

– Я служу Филиппу, – отвечал я.

– Ты думаешь, что я предаю Афины? И всех греков?

– Я думаю, что, как бы ты ни убеждал себя в обратном, служишь ты Царю Царей.

– Правильно! – Он вскочил на ноги и повернулся ко мне лицом. – Я наймусь на службу к самим фуриям и хаосу, если только это будет полезно Афинам.

– Но ты сказал, что Афины более не прислушиваются к твоему голосу, не нуждаются в твоих советах.

– Это не важно. Беда демократии в том и состоит, что людей так легко можно сбить с толку, направить по ложному пути.

– Понятно. Демократия хороша, пока люди делают то, что ты хочешь. А когда они голосуют против тебя, то ошибаются.

– Но в основном люди глупы, – сказал Демосфен. – А стаду нужен пастух, который знает, что делать.

– И это демократия? – спросил я.

– Пусть люди думают что хотят, но я служу Афинам и демократии! И буду использовать на благо своего дела и Царя Царей, и рыбу морскую, и птиц небесных, если они помогут мне сразиться с Филиппом и его незаконнорожденным сыном.

Я улыбнулся:

– У тебя был шанс сразиться с ним при Херонее.

Укол ни в малой степени не задел его.

– Я политик, Орион, а не воин. Я понял это при Херонее. И теперь сражаюсь более привычным мне способом. Но я еще одолею Филиппа!

– А я – воин, а не политик, – отвечал я. – Но хочу задать тебе один вопрос: какая власть безопаснее для Афин с их разлюбезной демократией – великого царя или Филиппа?

Он расхохотался:

– Да, ты не политик. Ты видишь мир или черным, или белым.

– Я жду ответа.

– Великий царь оставит в покое Афины и прочие греческие города, когда исчезнет угроза, которую представляет Филипп. Дарий хочет, чтобы города Ионии оставались в его империи. И пусть будет так – зато Афины сохранят свободу.

В разговор вступил Кету:

– Это сама сущность политики: чтобы что-то получить, нужно что-то отдать. Раздавай и принимай – милости, дары… даже города.

– Аристотель говорил мне, – сказал я, – что Персидское царство неминуемо поглотит всю Грецию. Афиняне сделаются подданными великого царя, как жители Эфеса и других ионийских городов.

Демосфен нахмурился:

– Аристотель – македонец.

– Ты не прав, – возразил Кету.

– Ну и что? – пожал плечами Демосфен. – Его родной город уже давно входит в состав Македонии.

– Ну и что ты скажешь о мнении Аристотеля? – спросил я. – Если он прав, то помощью царю Персии ты готовишь гибель своей демократии.

Демосфен прошелся по комнате к окну и обратно, а потом ответил:

– Орион, я пока могу еще выбирать между Филиппом и персами. Филипп уже у ворот Афин. А Дарий в нескольких месяцах пути от города. Как голодный волк, македонец поглотит нас одним глотком.

– Но пока он оставил Афины в покое, – сказал Кету. – Он не стал вводить свое войско в город, не потребовал власти над ним.

– Ему это не нужно. Сейчас он продвигает к власти афинян, которых купил золотом и серебром. Он пользуется нашей демократией в своих собственных целях.

– Но он не стал разрушать ее, – отвечал я. – А сохранит ли твою демократию Царь Царей, если окажется на месте Филиппа?

– Он еще не на месте Филиппа!

– Рано или поздно так и будет, если верить словам Аристотеля.

Демосфен всплеснул руками:

– Так мы ни до чего не договоримся. – Он повернулся к Кету: – Посол Свертакету, я обдумаю условия, выдвинутые Филиппом, и дам свои рекомендации Царю Царей. Ты можешь идти.

Я шагнул к двери.

– Останься, Орион, – сказал Демосфен, – я должен тебе кое-что сказать.

Кету посмотрел на меня, поклонился Демосфену и покинул комнату. Я решил, что почетный караул повел его к помещению, отведенному нам во дворце. Громко хлопнув в ладоши, так что присевшая в углу рабыня вскочила, Демосфен сказал:

– Ты тоже уходи! Ступай, оставь нас!

Она заторопилась к двери.

– Закрой за собой дверь!

Она выполнила его приказ.

– Ну хорошо, – сказал я. – Чего ты хочешь от меня?

– Это не он, Орион, – произнес кто-то за моей спиной. – Я хочу с тобой поговорить.

Я обернулся и увидел Золотого Атона, самоуверенного бога, который создал меня. Он весь сиял: и идеальное лицо, и тело, столь же крепкое и могучее, как мое собственное, испускали золотой блеск. Атон был облачен в одежды снежной белизны, отделанные золотом. Мгновение назад его в комнате не было.

Посмотрев на Демосфена, я заметил, что афинянин застыл подобно каменной статуе.

– Не тревожься, – сказал Золотой. – Он не увидит нас и не услышит. – И улыбнулся, по-волчьи оскалив зубы. Он казался похожим на постаревшего Александра – настолько, что мог быть его отцом. Это открытие меня потрясло.

21

– Вижу, ты узнал меня, – проговорил Атон с довольной улыбкой.

– А где Аня? – спросил я.

– Афина, – поправил он. – Здесь, и сейчас ее называют Афиной.

– Где она? Здесь?

– Аня скоро появится здесь на короткий миг, – ответил он, перестав улыбаться. – Недалеко отсюда… На горе Арарат. Ты знаешь, где это?

– Да!

– Аня хочет встретиться с тобой, но может пробыть на горе очень недолго. Так что лучше не опаздывай, если тоже хочешь увидеть ее.

– Когда?

– Она появится на вершине Арарата через пять недель по здешнему времени, если считать от сегодняшнего заката. Хотя мне по-прежнему непонятно, почему она продолжает за тебя волноваться.

– Можешь доставить меня туда?

Он покачал головой:

– Орион, я твой создатель, но не слуга и не кучер.

– Но через пять недель… Арарат так далеко.

Он пожал плечами:

– Все зависит от тебя самого, Орион. Если ты действительно хочешь увидеть ее, то будешь там вовремя.

Я вскипел гневом:

– Опять твои детские игры? Выдумал еще одно испытание… Хочешь посмотреть, как твое создание будет прыгать в новый обруч?

– Мне не до игр, Орион. – Его лицо сделалось жестким и мрачным. – Увы, все это слишком серьезно.

– Тогда скажи мне наконец, что происходит? – потребовал я.

С преувеличенным негодованием Атон отвечал:

– Считай, что ты сам виноват в этом, смертный. Аня принимала человеческое обличье, потому что тревожилась за тебя, а потом поняла, что ей нравится быть человеком. Она даже думает, что любит тебя, как это ни странно.

– Да, она любит меня, – проговорил я, пытаясь этими словами подбодрить себя.

– Тешь себя, если тебе приятно, – фыркнул Золотой. – Но Ане человеческое тело показалось настолько привлекательным, что и другие создатели заинтересовались. Вот и мы с Герой отправились в эту эпоху, чтобы затеять новую игру в царей и императоров.

– Ты и Гера?

– Неужели это волнует тебя, Орион? Признаюсь, однако, что человеческие страсти могут приносить… удовольствие, временами даже изрядное.

– Гера хочет, чтобы сын, которого она родила Филиппу, сделался владыкой мира.

– Она родила Филиппу? – Атон расхохотался. – Не будь глупцом, Орион.

– Так это ты отец Александра?

– Как я уже сказал, Орион, человеческие страсти могут приносить удовольствие, и не только физическое, а, скажем, такое, которое получает стратег, двигающий армии, словно шахматные фигурки, направляющий политику разных стран… Волнующее занятие.

– И что же нужно тебе от меня? – спросил я.

– Ты участвуешь в игре, Орион, как одна из моих шахматных фигур… Пешка, конечно.

– Гера утверждала, что континууму угрожает небывалая беда. Она говорила, что в опасности все творцы.

Снисходительная улыбка на устах Золотого померкла.

– Все это твоя вина, – повторил он. – Твоя и Ани.

– Как так?

– Вы приняли человеческое обличье и живете человеческой жизнью. Фу!

– Но ты тоже принял человеческое обличье, – сказал я.

– Потому что это доставляет мне удовольствие, Орион. Перед тобой всего лишь иллюзия. – И фигура Атона, замерцав, расплылась перед моими глазами, превратившись в сферу, сверкавшую ослепительным золотым блеском. Я не мог смотреть на это подобие солнца. Мне даже пришлось прикрыть руками лицо, но и сквозь ладони я ощущал свирепый жар.

– Видишь, как мне трудно разговаривать с тварью, находясь в своем собственном облике, – отвечал он, отводя мои руки от глаз. Атон снова сделался человеком.

– Я… понял.

Он вновь захохотал:

– Это тебе только кажется, Орион. Ты не можешь осознать даже миллионную долю истины. Твой мозг не способен к восприятию ее.

– Итак, ты утверждаешь, что через пять недель Аня будет на Арарате, – уточнил я, погасив в себе гнев.

– Через пять недель… на закате, на самой вершине горы.

– Я буду там.

Он кивнул:

– Будешь ли там или нет, это ничего не решает. Аня явно беспокоится о тебе. Но, скажу тебе откровенно, наша задача станет много легче, если она наконец забудет тебя.

– Но она этого не хочет, так ведь?

– Увы, нет. – Он скривился. – Ну что ж, я передал послание. А теперь у меня есть собственные дела.

Очертания фигуры Атона начали таять.

– Подожди! – Я протянул руку, чтобы остановить его. Рука моя пронзила пустоту.

– Что такое? – спросил он нетерпеливо, почти исчезнув.

– Почему я попал в это время? Что я должен здесь совершить?

– Ничего, совсем ничего, Орион. Но, как всегда, ты умудрился все запутать и здесь.

Он исчез, словно задутый ветром язычок пламени над свечой.

Демосфен шевельнулся и ожил. Он нахмурился, глядя на меня:

– Ты все еще здесь, Орион? А я думал, что ты ушел вместе с послом.

– Ухожу, – ответил я и добавил, обращаясь к себе: – Немедленно на Арарат.

Проще и быстрее путешествовать одному. Я знал, что не смогу прихватить с собой македонских воинов, даже если захочу этого. Они обязаны проводить Кету назад в Пеллу, как только Дарий решит дать ответ на предложение Филиппа. Предполагалось, что я должен оставаться с ними, однако теперь мне предстояло заняться более важным делом. Мне нужно попасть на Арарат, а это значило, что мне придется нарушить присягу, данную македонскому царю, каким-то образом выбраться из Парсы, миновав всех воинов, охранявших город-дворец Царя Царей.

Словом, ночью я украл лошадь – точнее, двух – из тех, на которых мы въехали в Парсу, – прямо из конюшни, где размещались наши кони. Сделать это было не сложно, мы каждый день ухаживали за лошадьми, и конюхи привыкли к нам. Двое разбуженных мной мальчишек лишь слегка удивились тому, что воин решил поупражняться в верховой езде при свете луны. Они вновь спокойно устроились на своих соломенных ложах, когда я пообещал самостоятельно позаботиться о животных и отказался от помощи.

Ведя коней в поводу, я направился к воротам дворца. Стражи скорее были обязаны не впускать во дворец, чем не выпускать из него. Но меня все же остановили.

– Куда ты собрался, варвар? – спросил старший. Их было четверо, еще несколько стражей находились в караулке, пристроенной к стене дворца.

– Такой ночью приятно проехаться, – отвечал я непринужденно.

– За конюшней есть место для упражнений, – сказал перс. В лунном свете лицо его казалось холодным и жестким. Остальные три стража, как и он, были вооружены мечами. Я заметил, что к стене прислонено несколько копий.

– Я хочу выбраться из города, чтобы хорошенько размяться.

– По чьему приказу? Ты не имеешь права выехать из дворца без разрешения!

– Я – гость великого царя, – сказал я. – Разве я не вправе оставить дворец?

– Тоже мне гость! – Воин откинул голову и расхохотался. Примеру старшего последовали и остальные.

Я вскочил на спину ближайшего коня и послал животное в галоп, прежде чем они осознали, что происходит. Поводья второго коня оставались в руке, и он последовал за мной.

– Эй! Остановись!

Я припал к шее коня, ожидая услышать свист летящего копья. Но если они и пытались попасть в меня, им это не удалось, и я выехал на широкую мощеную улицу Парсы, которая вела к городской стене.

Я знал, что никто не успеет предупредить стражу у ворот, но не хотел тратить время на разговоры. Городские ворота оказались не заперты, и я отправился к ним. Заслышав цокот копыт, дремавшие стражники начали поднимать головы. Ворота были чуть приоткрыты, но мне хватило бы и щели, чтобы оставить город, прежде чем створки захлопнутся за мной. Успех мне принесла стремительность, с какой я рванулся вперед. Поначалу стражники застыли, не зная, что делать, а потом уже не могли остановить меня. Они кричали. Один даже встал на моем пути и замахал руками, пытаясь испугать лошадей. Но те неслись вперед, закусив удила, и не собирались останавливаться. Он едва успел отпрыгнуть в сторону, и кони метнулись в ворота, выходившие на широкую, поросшую кустарником равнину.

Я не думал, что меня станут преследовать, но все подгонял лошадей до гребня первого невысокого холма за городскими стенами. Там я торопливо пересел на второго коня и поскакал дальше.

К утру я уже оказался в горах и, посмотрев назад, увидел город, четко вырисовывавшийся на фоне утеса. Дорога была пустынна, одна лишь повозка плелась к тем самым воротам, через которые я выехал из Парсы.

Так я оказался на воле – свободный и голодный.

Так я превратился в разбойника, всеми преследуемого нарушителя закона. Впрочем, трудно сказать, что меня преследовали. Земли Персидского царства были обширны, воины Царя Царей держались поближе к городам или сопровождали караваны. Таким образом, мне следовало опасаться только таких же разбойников, как я.

Первые несколько дней мне было почти нечего есть. Я ехал на северо-запад, прочь от Царской дороги, в сторону Арарата. В здешних землях мало кто жил. Урожаи с обрабатываемых участков возле Парсы, конечно, шли только в город. Чем дальше я отъезжал от Парсы, тем меньше становилось людей и еды.

Коням хватало жалкой растительности. Но когда урчание в моем животе сделалось громким, я понял, что и мне придется довольствоваться тем, что предоставляет земля. По крайней мере какое-то время. Белок и змей трудно назвать деликатесами, но первые несколько дней они вполне удовлетворяли меня.

А потом я встретил крестьян, гнавших в Парсу стадо. Я хотел заработать пищу, но они явно не нуждались в услугах незнакомца и преспокойно могли самостоятельно справиться со своими нехитрыми делами. К тому же чужак всегда вызывает подозрения. Поэтому я дождался ночи.

Они выставили одного караульщика – скорее чтобы стеречь скот, чем защищаться от разбойников. Селян сопровождали собаки, и, как только взошла луна, я зашел против ветра и проскользнул мимо псов. Прежние навыки охотника вернулись ко мне сразу же, как только в этом возникла необходимость. Но по моей ли воле? Может быть, Аня или кто-то из творцов снял замок с этой части моей памяти?

Я направился к повозке, возле которой крестьяне готовили еду. Под ней оказался пес. При моем приближении он грозно заворчал. Я замер, гадая, что делать. И тут вдруг открылась другая часть моей памяти, и я вспомнил, как давным-давно, еще перед ледниковым периодом, неандертальцы управляли животными с помощью телепатии.

Я закрыл глаза и представил себе пса, ощутил его страх и голод. Увидел себя самого глазами собаки – на фоне звездного неба темный странный силуэт незнакомца, который имел запах совершенно иной, чем хозяин и его родня. Мысленно я успокоил пса, похвалил его за верность, заставил его поверить, что мой запах знаком ему… Он успокоился настолько, что вылез из-под фургона и дал мне погладить себя.

Я спокойно порылся в припасах крестьян, взял лук, сушеную зелень и пару яблок. Мясо мне нетрудно было добыть самому, но я отрезал кусок сырой говядины от туши, подвешенной внутри фургона, и дал его псу. Всякое доброе деяние заслуживает вознаграждения.

К утру я был уже далеко от их лагеря и жарил на палке ящерицу с луком. Потом я повернул на северо-запад. Дважды я совершал набеги на крестьянские хозяйства, их было мало в этой полупустынной горной стране, но речки текли повсюду, и на их берегах стояли деревеньки, возле которых были разбросаны отдельные незащищенные хозяйства. Сами деревни были, конечно, ограждены стенами.

Обычно днем люди находились в полях. Войны в этих краях не было, а разбойники чаще нападали на города или караваны, где имелась возможность поживиться золотом или другими ценностями. Ну а я добывал себе пропитание. Оставив коней где-нибудь в надежном укрытии среди кустов и деревьев, я направлялся к сельскому дому. Их строили из высушенных на солнце земляных кирпичей, крыли не ободранными от коры ветвями, а потом стены обмазывали глиной. Я врывался в хижину с мечом в руке, женщины и дети начинали вопить, а потом убегали. Я забирал всю пищу, которую находил. Прибегавшие с полей мужчины уже не заставали меня.

"Эх ты, могучий воин, – говорил я себе после каждого из этих дурацких набегов. – Связался с детьми и женщинами".

А потом я нарвался на настоящих разбойников.

Дорога поднималась, и над горизонтом я уже видел невысокие облака, которые могли висеть и над озером Ван. Если озеро действительно было там, выходило, что я проделал половину пути до своей цели и у меня оставалось еще две недели на то, чтобы преодолеть остаток пути.

Остановившись на ночлег в низине, я развел большой костер. Ночи в горах были холодны, однако сухой хворост попадался мне в изобилии. Я доел последнюю свою добычу и завернулся в плащ, готовый уснуть. Пройдут еще две недели, и я увижу Аню, если только Атон сказал мне правду. Но что, если он просто одурачил меня, как прежде попыталась Гера?

Все же у меня не было выбора: приходилось мчаться вперед. Если она может оказаться на Арарате, значит, и я должен прийти туда.

Я уже засыпал, когда ощутил присутствие чужаков. Разбойников было больше десятка. Крадучись они приближались к моему костру.

Я всегда клал свой меч рядом. Взявшись за рукоять, я сел, сбросив плащ с плеч. Разбойников оказалось четырнадцать; они прятались, стараясь остаться незамеченными. Все при оружии… Их было слишком много даже для меня.

– Можете подойти и погреться, – сказал я. – А то гремите камнями, уснуть не могу.

Один из них приблизился к костру настолько, что я видел его вполне отчетливо. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина, над неряшливой седой бородой которого я увидел шрам на левой щеке… Он носил черную кожаную куртку, потертую и грязную, и держал железный меч в правой руке. Хотя на голове разбойника не было шлема, он напоминал воина… Бывшего воина.

– У меня нечего красть, – сказал я, все еще сидя, и понял, что эти люди меня охотно прирежут ради двух коней. Они медленно подвинулись ближе, окружая кольцом костер.

– Кто ты? Что делаешь здесь?

– Мое имя Орион, я направляюсь к Арарату.

– К Священной горе? Зачем?

– Он у нас паломник, – объявил другой разбойник, в черной кожаной безрукавке.

– Паломник, – согласился первый.

– Ты прав, – сказал я, опуская меч и вставая.

– Орион-паломник? – В жестком голосе слышалось сомнение.

– А как твое имя? – спросил я.

– Я Гаркан-разбойник, а это мои люди.

Я ответил:

– А я думал, ты Гаркан-солдат.

Он отвечал, горько улыбнувшись, отчего шрам на его щеке искривился:

– Некогда мы были воинами. Очень давно. Великий царь больше не нуждается в нас, и мы должны сами добывать пропитание.

– Ну, воины или разбойники, смотрите – у меня нет ничего такого, что можно отобрать.

– А пара великолепных коней?

– Они нужны мне, чтобы добраться до Арарата.

– Твое паломничество закончится здесь, Орион.

Четырнадцать против одного, справиться невозможно. Но я решил попытаться затеять поединок. В таком случае у меня появлялся шанс.

– Хорошо, поспорим, – сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал непринужденно.

– О чем?

– Выбери двух своих лучших людей, я буду биться с ними одновременно: если победят они, бери моих коней. А если нет – отпустите меня с миром и лошадьми.

– Паломник, который хочет сразиться… Какому богу ты поклоняешься, паломник, Мардуку? Или, может, Шамашу? Кому же?

– Афине! – сказал я.

– Бабе! – восхитился один из мужчин.

– Греческой! – Все начали хохотать.

Даже Гаркан ухмылялся, глядя на меня:

– И какое же оружие предпочитает твоя богиня? Прялку?

Они захохотали.

Я отбросил меч.

– Справлюсь и без него.

Смех резко оборвался. Я прочитал по лицам разбойников их мысли: "Или безумец, или действительно служит богине".

– Ну хорошо, паломник, – сказал Гаркан, поднимая меч. – Посмотрим, что ты сумеешь сделать.

– Кто будет тебе помогать? – спросил я.

Ухмылка вернулась на его лицо.

– Зачем? Я ни в чьей помощи не нуждаюсь.

Левой рукой я перехватил руку Гаркана с мечом, прежде чем он смог шевельнуться, правой уцепился за его пояс и дернул вверх. С воплем разбойник взлетел над моей головой, и я бросил его на землю с такой силой, что он выронил меч и болезненно охнул.

Остальные стояли, широко раскрыв глаза и распахнув рты.

Гаркан, морщась, поднялся на ноги.

– Зосер, Минаш, возьмите его.

Передо мной были опытные бойцы. Они осторожно наступали с мечами в руках, один слева, другой справа.

Я сделал выпад влево, нырнул вправо, прокатившись по земле, сбил Минаша с ног, быстро извернувшись, вырвал меч из его руки, разбойник взвыл от боли. Зосер уже занес над моей головой свой меч. Еще стоя на колене, я отразил его удар оружием Минаша и затем сбил Зосера с ног, нанеся ему в живот прямой удар левой. Он тяжело упал на спину, и я царапнул его горло острием меча, а потом повернулся и то же самое сделал с Минашем.

– Значит, ты можешь справиться с троими одновременно? – мрачно улыбнулся мне Гаркан, и, прежде чем я мог ответить, он продолжил: – А с четырьмя? Десятью? Двенадцатью?

У меня сложилось впечатление, что он далеко не глуп.

– Ты согласился на сделку, – сказал я.

– Это не все. Тебе придется принять мои условия, – отвечал он. – Мы направляемся к землям, лежащим вокруг озера Ван. Там больше поживы и меньше воинов царя, которые мешают нам. Тебе нужно в ту же сторону; пока мы не достигнем озера, ты – один из моих людей. Согласен?

– Я предпочитаю ехать один. Мне нужно попасть туда побыстрее.

– Не быстрее нас!

Условия были ясны. Приходилось сопровождать Гаркана и его людей, чтобы не быть убитым из-за пары коней.

– Но только до озера Ван, – проговорил я.

– Согласен! – ответил он, и мы пожали друг другу руки, скрепляя сделку.

Они продвигались не столь быстро, как мог бы я двигаться в одиночестве, но все же торопились. Шайку Гаркана преследовали воины царя, и разбойники скакали, словно за ними гнались бесы. Я же мчался, как будто меня призывала богиня.

22

Гаркан поведал мне, что, когда новый царь восходил на трон, в стране всегда начиналась смута. Дарий III сделался властелином чуть более года назад. И прежде всего своей царственной дланью отправил на тот свет великого визиря, отравившего его предшественника и теперь отводившего царю роль пешки. Дарий не пожелал, чтобы им управляли. И все же многие племена огромного Персидского царства немедленно восстали, стараясь вырваться из-под власти царя, прежде чем он наберется сил, а народ, правительственные чиновники и войско в полной мере подчинятся своему владыке.

– Мы родом из Гордиума, – поведал мне Гаркан по дороге на север.

День выдался пасмурный, с увенчанных снегом вершин веяло ледяным холодом.

– Повелитель Гордиума владеет ключом ко всей Малой Азии, – продолжил он. – Наш князь восстал против Дария, решив, что при удаче может сам стать Царем Царей.

– Он ошибся? – предположил я.

– Да. Это стоило ему жизни, – мрачно ответил Гаркан.

Великий царь собрал войска из дальних областей, воинов из Бактрии, диких горцев из Согдианы, парфянских конников и даже греческих гоплитов-наемников.

– Их было в десять раз больше, – сказал Гаркан. Потом он провел пальцем по шраму на щеке. – Вот там я и заработал этот шрам. Нам еще повезло, что, бежав, мы сохранили свои жизни.

– А что случилось с Гордиумом?

Он помедлил какое-то мгновение, словно бы перед его глазами замелькали болезненные воспоминания. Кони шагали, принюхиваясь к влажному ветру.

– Что обычно случается со взятым городом? Они сожгли дома, изнасиловали женщин, перебили половину жителей, а детей продали в рабство. Нашего князя, заковав в цепи, забрали в Сузы. Я слышал, что его казнили целую неделю.

– А как твоя собственная семья?

– Все погибли. Все. Быть может, дети спаслись, но тогда они в рабстве.

Незачем было расспрашивать, бередя рану, которую Гаркан прежде скрывал.

– У меня было двое детей: сын и дочь, ему – восемь, ей – шесть. Последний раз я видел их за день до падения города, с тех пор прошел уже целый год.

Я кивнул, и он продолжал:

– Потом, ночью, раненный, я пробрался в город. Жена моя мертвой лежала на пороге дома… Мать оказалась неподалеку. Эти мерзавцы изнасиловали их обеих, затем убили. Половина города пылала. Люди царя забирали все, что могли унести. Моих детей дома не оказалось.

Я вспомнил, как Филипп поступил с Афинами… с Перинфом и прочими городами, которые он брал в битве или дипломатической хитростью. А этот Демосфен и персы еще смели называть его варваром и зверем.

– Я убежал в горы и встретился там с теми, кто сумел сделать то же самое. Так собрался наш маленький отряд, все мы прежде были воинами.

– И все здесь из Гордиума?

– По большей части. Двое из Каппадокии. Один из Сарсиса, это в Лидии.

Теперь все они стали разбойниками, которые вынуждены спасаться от мести Царя Царей. Превратились во всеми гонимых хищников. И я был таким же, как они.

Чем дальше мы уходили на север, тем большее расстояние отделяло нас от царских воинов. Но чем дальше уводила нас дорога, тем меньше попадалось добычи. Наконец мы подъехали к озеру; домики поселян гнездились в долинах между горными хребтами, здесь были деревеньки и торговые города… и путники на дорогах.

На них мы и набросились. Чаще всего нам попадались купцы, которые везли различные товары: шелка, драгоценные камни, пряности и вино. Караван конечно же сопровождала охрана, но мы рубили воинов, не зная пощады, и забирали столько ценностей, сколько могли унести.

Сначала мне казалось, что я не смогу убивать людей, виновных лишь в обладании добром, которое желали получить разбойники. Но звон мечей пробуждал в моей крови жажду боя, и я бился, как бывало при Трое, Иерихоне и в тысяче других мест.

Жажду эту мой творец Золотой заложил в мои гены, в мой мозг. Убийство не радовало меня, но боевому восторгу я не мог противиться.

Когда все кончалось и угасал кровожадный порыв, я вновь становился самим собой и, испытывая к себе отвращение, смотрел на тела убитых.

– Зачем тебе красивые одежды и изысканные драгоценности? – спросил я однажды у Гаркана, уводившего вереницу нагруженных ослов от мертвецов, которых мы бросили возле дороги.

– Мы продадим их или выменяем на что-нибудь.

– Разве люди станут иметь дело с разбойниками? – удивился я.

Гаркан горько усмехнулся:

– Люди готовы кататься в коровьем навозе, если это принесет им доход.

Он говорил правду: мы продали все награбленное, даже мулов, уже в ближайшем селении. Гаркан послал вперед человека, чтобы предупредить жителей о нашем прибытии. И когда мы въехали на грязную площадь в центре ничтожного селения, селяне и торговцы вместе с женами сразу обступили наш обоз. Они выбирали из нашей добычи то, что им было по вкусу, предлагали вино, хлеб и фрукты за шелка, золотые чаши и пышное руно горных коз.

Впрочем, я заметил, что Гаркан не стал выкладывать драгоценности, взятые из шкатулок и сундуков мертвых купцов или снятые с их мертвых тел.

– У них нет монет, Орион. Камни мы продадим в городе купцу, у которого есть золотые и серебряные монеты.

– А зачем тебе золотые или серебряные монеты?

– Для моих детей, Орион. Если они еще живы, значит, следы их придется искать на невольничьих рынках Арбелы, Трапезунда или какой-нибудь другой гавани. Я хочу отыскать их и выкупить на свободу.

Я усомнился в том, что всей его жизни хватит, чтобы отыскать двоих детей на просторах огромного царства. Мы уже приближались к озеру Ван, и воды его блестели полоской серебра под заходившим солнцем далеко на горизонте. Все внимание Гаркана было приковано к каравану, следовавшему по изгибам дороги под гребнем, на котором мы остановились.

Караван производил впечатление: я насчитал тридцать семь ослов, груженных товаром; шестнадцать повозок, запряженных быками, громыхали следом. Сопровождали его больше двадцати воинов, вооруженных копьями и мечами, щиты их были заброшены за спины, бронзовые шлемы горели на солнце.

– Крезово богатство, – буркнул Гаркан, зная, что снизу нас не смогут увидеть благодаря невысоким деревьям и кустам, скрывавшим нас.

– И охрана под стать ему, – проговорил я.

Он мрачно кивнул:

– Ночью. Когда они уснут.

Я согласился – ничего лучшего все равно не удалось бы придумать; потом посмотрел в жесткие темные глаза разбойника и сказал:

– Это наш последний совместный набег, Гаркан. Завтра я отправляюсь к Арарату.

– Если только мы останемся завтра живы, паломник, – глядя мне прямо в глаза, ответил он.

Караванщики не были дураками. На ночь они расставили свои повозки квадратом и поместили на них стражу. Все прочие спали внутри квадрата, возле четырех больших костров. Лошади и ослы были согнаны в наскоро сооруженный загон возле ручья, извивавшегося вдоль дороги.

У Гаркана имелся военный опыт, о чем можно было судить по тому, как он планировал атаку и отдавал отрывистые, уверенные приказы. Нас было пятнадцать, их – почти пятьдесят. При таком численном превосходстве нам оставалось только рассчитывать на внезапность.

Среди людей Гаркана имелись два лучника-каппадокийца, которым предстояло сразить двух ближайших к нам стражей, пустив стрелы на свет костров.

– Они стреляют, и мы нападаем, – приказал предводитель разбойников.

Я кивнул. Пробираясь во тьме через рощицу к месту, где остались наши лошади, я подумал, что мне снова придется убивать ни в чем не виноватых людей, незнакомцев, которые погибнут лишь потому, что мы хотим отобрать их добро.

Я подумал о Кету и его наставлениях. Как это просто – ничего не желать. Я расхохотался, но потом вспомнил, что он рассказывал мне о старых богах, которым индусы поклонялись до Будды. К тому же, если все люди возрождаются после смерти, какая разница, убью я их сейчас или нет?

Но как он говорил мне? Не так ли звучали слова Кришны в той мудрой поэме: "Ты плачешь о тех, кто не ведает слез… Мудрый горюет о тех, кто жив. Но он не горюет о тех, кто умер, потому что пройдет жизнь и минует смерть".

Я уговаривал себя, ведя своего коня по темной тропе к вершине гребня, что просто помогаю этим людям обрести новые жизни.

Подобно хорошему полководцу, Гаркан внимательно обследовал местность при дневном свете. Неслышными призраками мы скользили вдоль вершины гребня, а потом осторожно повернули коней к тропе, которая, как он заметил раньше, спускалась к дороге. Ночь выдалась холодной и сырой, собирался дождь. Впереди ярко пылали костры. Мы остановились неподалеку и сели на коней. Пошел холодный мелкий дождик.

Оба каппадокийца оставались пешими. Они подобрались поближе, потом еще ближе. Стражи на повозках в свете костров представляли собой идеальную мишень. Один из них стоял, другой горбился, закутавшись в плащ. Каждый из каппадокийцев опустился на одно колено, они наложили стрелы на луки, затем оттянули тетивы до самой груди и отпустили.

И в тот же самый момент мы метнулись вперед, лучники же сели в седла и последовали за нами.

Оба стражника свалились, и мы с дикими воплями погнали лошадей в проходы между фургонами. Возле костров поднимались люди, тянулись к оружию, стряхивали сон с изумленных глаз. Как всегда бывало в бою, мир вокруг меня замедлился, словно в тягучем сне.

Я заколол человека, который, придерживая одеяло, старался вытащить одной рукой меч из ножен. Когда мое копье пронзило его грудь, рот умирающего округлился, а глаза выкатились из орбит. Я вырвал копье, и он медленно опустился на землю, словно бы в конечностях его не осталось костей. Из тьмы вылетело копье. Я поднырнул под древко и сразил человека, только что выпустившего оружие из рук. Имея навыки ведения боя, он припал к земле, чтобы в него было труднее попасть. Однако я прекрасно видел его уловку. И пока он медленно опускался на руки и колени и потом припадал к земле, я успел изменить направление удара и пронзил его. Голова его дернулась, он завопил, а лицо исказила судорога. Копье же мое вонзилось в землю и переломилось.

Уголком глаза я заметил, что конь Гаркана рухнул на землю, придавив собой хозяина. Его окружили вооруженные люди, готовые прикончить разбойника. Я бросился в самую гущу, выхватил меч и принялся рубить направо и налево, отделяя руки от плеч и превращая черепа в кровавую кашу.

Потом я спешился и вытащил Гаркана из-под умиравшей лошади. Разбойник с трудом встал, сделал шаг в сторону и опустился на землю. Одной рукой я забросил его на моего коня. Гаркан не выронил меча. Высокий смуглый воин бросился ко мне, угрожая копьем, он выставил перед собой продолговатый щит. Перехватив древко левой рукой, я вырвал оружие из рук нападавшего, расколол его щит одним ударом меча, а затем вспорол ему живот.

Четверо из наших тоже валялись на земле, стражники, охранявшие караван, по большей части были уже перебиты или ранены. Купцы и слуги тоже отбивались, но без особого успеха. Сразив еще двоих стражников, я подбежал к толстому купцу в перепачканном одеянии, который тотчас же выронил меч и упал на колени.

– Мы сдаемся! – завизжал он. – Сдаемся! Пощади!

Все замерли на миг. Гаркан, сидевший на моем коне, направил свой меч в сторону стражника, стоявшего перед ним. Тот отступил, огляделся и, увидев, что все прекратили сражаться, бросил свой клинок на землю с явным негодованием. Этого высокого и крепкого полуобнаженного чернокожего явно разбудило наше нападение. Но на мече его алела кровь, а в глазах горел огонь.

– Пощадите нас, пощадите, – булькал жирный купец. – Берите, что хотите. Все берите, только не лишайте жизни.

Так Гаркан и сделал. Он отослал купца и немногих уцелевших слуг на ослах в дождливую ночь, отобрав все их добро. Убитые остались лежать у дороги.

После того как люди Гаркана из милосердия добили раненых, в живых осталось шесть стражников. Они тоже посвятили свою жизнь войне, став наемниками в бурные времена восшествия Дария на престол.

– Вы можете уйти с вашим прежним хозяином или присоединиться к нам.

Стройный чернокожий сочным баритоном спросил:

– Что мы приобретем, присоединившись к вам?

– Равную долю во всей нашей добыче, – хищно усмехнулся Гаркан. – Это будет куда больше, чем платили вам купцы. Кроме того, я облагодетельствую вас своими приказами.

– Не стану говорить за других, – сказал чернокожий, – но мне больше нравится отбирать добро у купцов, чем охранять их богатства.

– Хорошо! Как тебя зовут? Откуда ты?

– Бату. Я из далеких земель, что лежат за Египтом, там, где лес тянется бесконечно.

Пятеро остальных стражников также присоединились к отряду Гаркана, но без особой охоты. Я не видел в них готовности Бату.

Утром пошел сильный дождь, нога Гаркана посинела и раздулась от бедра до середины лодыжки. Он сидел под навесом из плотного полотна, который мы устроили ему среди деревьев на гребне хребта, вытянув распухшую ногу. Чтобы не застудить ее о влажную землю, Гаркан положил пятку на перевернутый шлем.

– Нога цела, – сказал он. – Мне случалось ломать кости. Это всего лишь синяк.

"Хорошенький синячок", – подумал я. И выбросил эту мысль из головы.

– Мы потеряли шестерых, но взамен приобрели шестерых.

– Я доверяю только Бату, – буркнул Гаркан.

– Но у тебя теперь на одного человека больше, чем было, когда я встретился с вами.

Он взглянул на меня. Я сидел на корточках под полотняным пологом, сквозь него редкими каплями сочилась вода.

– Ты уходишь?

– Мы у озера Ван. До Арарата несколько дней пути.

– Паломник, ты не одолеешь эту дорогу в несколько дней.

– Я должен попытаться.

Гаркан фыркнул, а потом вздохнул:

– Если бы я мог сейчас стоять, то попытался бы остановить тебя, ты ценный человек.

– Только пока согласен тебе помогать. Сейчас мне пора уходить, и остановить меня можно, только убив. Но я прихвачу с собой на тот свет многих из вас, если ты попытаешься воспрепятствовать мне.

Гаркан хмуро кивнул:

– Ладно, ступай с миром, паломник. Иди своим путем.

– Я возьму четырех коней.

– Четырех?

– У тебя их больше, чем нужно.

– Я могу продать их в ближайшем городе.

– Мне нужно четыре коня, – повторил я.

– Пусть будет четыре, – недовольно согласился он. Но когда я вышел под проливной дождь, он кивнул. – Удачи тебе, паломник. Надеюсь, что твоя богиня будет ждать тебя.

– Я тоже, – ответил я.

23

Ливень кончился, и засияло яркое солнце, через несколько дней снова пошел дождь, но я мчался не останавливаясь, подгоняя своих лошадей. Я часто менял их, но все же кони начинали хромать и сдавать.

Две лошади пали прежде, чем я добрался до первой деревни. Там я украл еще двух и в отчаянной схватке убил шестерых мужчин, чтобы вырваться на свободу. Раны мои кровоточили, я был голоден, но теперь я опять имел четырех лошадей и они несли меня к горе Арарат.

Дождь сначала смешивался с мокрым снегом, а потом превратился в снег. Я упорно поднимался по склону и опять загнал коней до смерти, не жалея о них, зная только, что должен вовремя добраться до вершины горы.

Честно говоря, я удивлялся, зачем творец, который способен манипулировать временем столь же легко, как я пересекаю пространство, потребовал, чтобы я оказался на горе Арарат в определенное время. Почему не может Аня подождать меня там сколько потребуется, а потом вернуться в то место и время, из которого пришла. Я не понимал этого, но по-прежнему мчался вперед. Последний конь пал бездыханным уже у подножия горы. Оставив его, я зашагал к увенчанной снегом вершине, возвышавшейся передо мной. Когда расступались тучи, белоснежная шапка вспыхивала мириадами сверкающих бриллиантов.

Полумертвым я добрался до вершины, пробиваясь сквозь высокие – по грудь – заносы снега. Я не ел уже несколько дней. Свежие раны, полученные мной, затянулись, но я потратил на это слишком много энергии… Слабым, словно новорожденный младенец, я поднялся на вершину Арарата. Из двух пиков я выбрал самый высокий. Ведь, как я рассудил, вершиной считается самая высокая точка горы. Старый, остывший вулканический кратер засыпало снегом.

Вокруг меня клубился туман, было холодно и бело. Я ощущал, как тепло жизни оставляет меня, как все глубже и глубже становится холодный снег, обдуваемый белым дыханием ледяного ветра. Шли часы и, может быть, дни, а я бродил, проваливаясь в снег… Один, совершенно один. Неужели я опоздал? Или пришел слишком рано? Впрочем, это не важно: я встречу здесь Аню или умру.

Наконец я не смог более оставаться на ногах. Готовясь умереть, я погрузился в сугроб. Я замерзал, ощущая, что тело мое пытается защититься от мороза, но без успеха. Леденела плоть, оставляемая последними искрами жизни.

Я вспомнил другое место и время, когда почти весь мир был покрыт снегом и ледяные горы в милю толщиной ползли от полюсов к экватору. Я жил и умер тогда среди бесконечных снегов вечной зимы. Умер за нее… за Аню, богиню, которую любил. А сейчас я не мог даже сориентироваться в плотном тумане. Наконец где-то вдалеке мигнул огонек, быть может, блеснул кристалл, уловивший случайный солнечный луч, пробившийся сквозь ледяной туман. Быть может…

Я с трудом поднялся на колени, потом встал на онемевшие, замерзшие ноги. Я рвался к искорке света, словно гибнущее животное, и наконец сумел различить в ледяном тумане сверкавшую серебристую сферу размером не более моего кулака.

Я снова чуть не упал в обморок, но наконец добрался до мерцавшего круглого огонька. Я попытался заглянуть в него, словно в магический шар…

– Орион, – услышал я слабый голос Ани. – Орион, ты здесь? Я не могу долго говорить.

– Я… здесь, – выдавил я. Мое охрипшее, горящее горло саднило, а голос звучал глухо, будто исходил из ада.

– Орион! Я едва вижу тебя. Мой бедный, как ты страдаешь!

– Здесь, – повторил я. И, как мне показалось, разглядел ее силуэт в крошечной сфере; Аня, одетая в обычный серебристый костюм, держала в руке нечто похожее на серебристый же шлем.

– Как я хочу помочь тебе! Как я хочу быть возле тебя!

– Просто знать… что ты… – с трудом произнес я. – С меня и этого довольно.

– На нас обрушилась беда, Орион. Мы нуждаемся в твоей помощи.

Будь у меня силы, я бы расхохотался: я умираю, а им нужна моя помощь!

– Ты должен вернуться в Пеллу! Ты должен повиноваться Гере! Это важно, жизненно важно!

– Нет. Я презираю ее.

– Я ничего не могу сделать, пока ты не покоришься ей. Что бы тебе ни казалось, я люблю тебя, но ты должен выполнять приказы Геры, если хочешь, чтобы я тебе помогла.

– Она… убьет… Филиппа.

– Так и должно быть. Пусть исполнится ее желание. Иначе развяжется целый узел – существующего ныне континуума. Этого нельзя допустить, Орион! Кризис слишком глубок. Нам не остается ничего другого.

– Она… ненавидит… тебя.

– Это не имеет значения. Все не имеет значения. Существенно лишь то, что кризис нужно разрешить. Прекрати сопротивляться ей, Орион! Сделай так, как велит Гера.

Собрав все силы, я покачал головой:

– Это невозможно. Я… умираю.

– Нет! Ты не должен умереть! Мы не сможем оживить тебя. Призови все свои силы. Ты должен вернуться назад в Пеллу и помочь Гере.

Я закрыл глаза… должно быть, не более чем на миг. А когда открыл их, серебристая сфера исчезла и взволнованный голос Ани остался лишь в моей памяти. Я не слышал ничего, кроме завывания ветра, и ощущал, что мое сердце вот-вот остановится.

– Неужели я действительно видел Аню? – бормотал я, едва ворочая полузамерзшим языком. – Или же мне все привиделось из-за лихорадки, болезненного забытья, в которое я впал, приближаясь к смерти? Видел я ее или мне просто почудилось это?

Я брел, утопая по грудь в снегу, не видя перед собой цели. Не знаю, сколько это продлилось. Я был похож на корабль без руля, на пьяницу, забывшего, где находится его дом. Аня хотела, чтобы я вернулся в Пеллу и верно служил Олимпиаде, точнее, самовластной богине Гере, чтобы убил Филиппа, возвел Александра на трон Македонии, открыв ему путь к кровавому завоеванию мира.

Но я не мог сделать этого! Едва переступая ногами, я заставлял себя брести по снегу. Холод становился все сильнее, ветер пронизывал меня насквозь, обостряя и без того нестерпимую боль. Его вой казался мне смехом. Он будто потешался надо мной – жалким человеком, блуждавшим в снежных заносах, над неуклюжим живым автоматом, выполнявшим задание, которое он не способен понять.

Я постепенно утрачивал чувствительность. Неотвратимо уходили и силы. Я уже не мог ни видеть, ни слышать. Сотни раз я падал и сотни раз с трудом поднимался. Но беспощадный холод одолевал меня. Наконец я рухнул лицом вниз и на этот раз не смог подняться. Снег белым одеялом укрыл мое тело. Одна за другой отключались функции организма: дыхание почти остановилось, сердце сокращалось один только раз в несколько минут, чтобы не прекратилась жизнедеятельность мозга. Мне снился сон. Странный и путаный, в искаженном виде он повествовал о моих предыдущих жизнях, о прежних смертях и о любви к Ане, являвшейся мне в различных обличьях. Ради любви ко мне, к созданию, которое сотворил ее собрат творец, чтобы сделать своим оружием и охотником, своей игрушкой, убийцей и воином.

Меня сотворили, чтобы повести отряд воителей, подобных мне, на твердыни каменного века, в которых засели неандертальцы. Выследить всех до последнего и убить – убить! – мужчин, детей и женщин. Чтобы потом так называемый хомо сапиенс унаследовал не только Землю, но и все пространство и время, которые и составляли континуум. Мои творцы являлись потомками людей, которых они сотворили и отослали к началу времен.

Но всякое воздействие на континуум порождает ударные волны, которые нелегко успокоить. Постоянные вмешательства творцов в течение времени заставляли их каждый раз гасить возникавшие в результате их трудов колебания. Иначе континуум рассыпался бы, словно пораженный лазерным лучом хрустальный кубок, а сами они навсегда исчезли бы из пространства-времени.

Творцы привязали себя к колесу жизни… Бесконечная жизнь требовала бесконечной борьбы. Но они привязали вместе с собой и меня, своего слугу и посланника, в различных временах и пространствах исполнявшего их поручения. Творцы не учли лишь одного: что тварь осмелится полюбить одну из них и что богиня ответит взаимностью.

Я служил творцам потому, что был сотворен для этого. И часто не имел выбора; их власть подавляла мою волю. Но я помнил: мне не раз удавалось противостоять им и побеждать. Неандертальцы по-прежнему населяли собственную ветвь континуума – потому что так решил я. Троя пала – но потому что мщения жаждал я, а не Ахиллес. Я постепенно копил силы и знания. Даже надменный Атон признавал, что я становлюсь равным богам.

Вот почему они стерли мою память и сослали меня в это пространство и время – чтобы отделаться от меня! Чтобы освободить мой ум от способностей, которые я приобретал ценой страданий на протяжении множества жизней. Чтобы убрать меня с пути, пока я не потребуюсь вновь. Я любил Аню, но теперь и она требовала, чтобы я повиновался жестокой и коварной Гере, не считаясь с собственным мнением и чувствами. Однако разве можно повиноваться кому бы то ни было, насмерть оледенев под снегом на вершине высокого Арарата?

24

Не чувствуя течения времени, я долго покоился в запредельном холоде и мраке. Я ничего не видел, не слышал и не ощущал. Сознание, угасая по мере того, как охлаждалось тело, обращалось к представлениям Кету о нирване. Неужели наконец и меня ждет освобождение от всех чувств, желаний и потребностей… окончательное забвение?

И вдруг, покоясь во мраке, я забеспокоился, тревога переросла в панику; мне грезилось, что я падаю, пронзая небесную пустоту, подобно метеору, а потом ощутил, что лежу на какой-то неровной поверхности. Что-то твердое упиралось в мой крестец. Холод исчез. Ощутив всей кожей тепло, я тотчас открыл глаза.

Я стоял на скалистом склоне лицом к бурному темному морю, тяжелые волны гневно били в черные скалы, взметая вверх фонтаны брызг. Ветер нес запах соли, и, вдыхая свежий морской воздух, я сел у скалы, стараясь забыть о смерти и пытаясь привыкнуть к новому существованию. За скалами начинался узенький серпик песчаного пляжа, упиравшийся в крутые утесы. День был пасмурный, но не холодный. От воды веяло теплом. Деревья на гребне холма шелестели под порывами ветра. Натиск ветра согнул их стволы, искривил сучья, уподобив пальцам больного артритом старца.

Ощутив себя сильным и бодрым, я резко вскочил на ноги. Нетрудно было понять, что теперь я нахожусь не только далеко от Арарата, но, быть может, даже в другой эре. Оглядев себя, я увидел, что одежда моя теперь состоит из короткой кожаной юбки и кожаного жилета, почерневших от пота и потрескавшихся от старости. Кинжал оказался на месте – на бедре под юбкой. Скрещенные на голенях кожаные ремешки удерживали грубые сандалии. Где я и почему меня перенесли сюда? Вдоль склона к узкой и изогнутой полоске белого песка спускалась тропа, по берегу пролегала узкая дорога.

Я направился к ней, размышляя над тем, кто прислал меня в эти края и зачем. Гера, Золотой, Аня или кто-нибудь из творцов?..

Оказавшись возле дороги, я представил себя слепцом, который наугад разыскивает путь в незнакомых краях. Направо дорога уходила вдоль берега, а потом исчезала в расщелине между двумя скалистыми утесами. Слева же, вдалеке, она шла в глубь суши, поднимаясь к горам.

Я решил пойти направо. На узкую полоску песчаного пляжа накатывались достаточно кроткие волны, но впереди прибой с громогласным ревом бился о черные скалы. Людей вокруг не было видно, и я даже заподозрил, что Гера или Золотой сослали меня во времена, когда человечество еще не существовало. Впрочем, разглядывая дорогу, я увидел, что ее протоптали ноги людей, а не животных. Кое-где попадались параллельные колеи, оставленные колесами.

Пока я шел, солнце опустилось к зловещим серым облакам, сгрудившимся над еще более серым морем. Миновав утес, дорога обогнула другой песчаный серпик. Должно быть, весь берег усеивали такие крохотные пляжи, прятавшиеся среди гор. Море наверняка кишело рыбой, но никаких снастей у меня не было. Поэтому, когда показавшееся мне кровавым и разбухшим солнце прикоснулось к краю воды, я направился к вершинам холмов, чтобы найти что-нибудь съедобное, и, когда стемнело, уже сидел перед небольшим костерком, обжигая в его пламени конец грубо оструганного копья и переваривая обед: полевую мышь и зеленые фиги.

С рассветом я отправился дальше по прибрежной дороге, положив на плечо самодельное копье. Вскоре я пришел к развилке; одна ветвь дороги тянулась вдоль берега, другая уходила в сторону – в горы. Я предпочел горную дорогу, решив, что она непременно должна куда-нибудь привести меня. Но прошла уже часть дня, а я еще никого не встретил.

"Странно, – подумал я. – Должно быть, не одно столетие люди топтали эту дорогу, сделав ее гладкой и ровной, если не считать рытвин, оставленных в ней колесами повозок и телег".

Поднявшись на крутой холм, я увидел под ярким высоким солнцем город за крепкими стенами. И сразу понял, почему заброшена эта дорога: возле стен расположилось небольшое войско. Невольно мне вспомнилась Троя… хотя эта крепость находилась вдали от моря и осаждавшие устроили лагерь не на берегу возле своих кораблей.

Поразмыслив, я все-таки решил идти к военному стану.

"Причину того, что меня отправили сюда, лучше искать именно там, – рассудил я. – Скорее всего, я кому-то понадобился для новой войны".

Дисциплина в лагере была не на высоте, если даже сравнивать с лагерем Филиппа возле Перинфа. Воины в полном вооружении расхаживали повсюду, однако единого стиля в оружии и одежде я не заметил. Впрочем, почти все они носили кожаные куртки и имели бронзовые мечи.

Наконец меня заметил воин в бронзовом панцире:

– Стой! Стой! Кто ты и что делаешь здесь?

Широкоплечий, с черными словно обсидиан глазами, он был молод, и на подбородке его рос кудрявый пушок.

– Я чужой в этих краях, – отвечал я. – А зовут меня Орион.

Меня обступили, разглядывая. Откровенно говоря, выглядел я неважно.

– Где ты добыл такое копье? – ухмыльнулся один из воинов. – Должно быть, его ковал Гефест?

Их речь несколько отличалась от привычной мне речи греков. Я слышал более древний вариант этого языка.

– Клянусь, я просто вижу, как хромец выковывает это могучее оружие на Олимпе!

Все разразились хохотом.

– Смотри, как бы Зевс не позавидовал.

– Нет, он просто выкрал копье у Зевса!

Я стоял, изображая смиренного деревенщину, слушая, как они заливаются хохотом, хлопая себя по ляжкам. Впрочем, их молодой начальник едва улыбнулся.

– Так ты не здешний? – спросил он.

– Нет, я пришел издалека, – отвечал я.

– Ты зовешь себя Орионом?

– Да.

– А как звали твоего отца?

Пришлось наскоро придумать ответ:

– Не знаю. Я не помню своего детства.

– Даже имени отца не знает. – Один из мужчин пнул своего соседа в бок.

– Я воин, – проговорил я, зная, что в их речи нет слова "солдат".

– Ну и воин – смотрите-ка!

Началось всеобщее ликование. Улыбался даже молодой начальник. Возле нас уже собралась толпа.

Бросив копье на землю, я ткнул пальцем в сторону того, кто веселился больше всех.

– И притом лучший, чем ты, болтун! – вызывающе заявил я.

Смех его замер, и на губах заиграла злобная улыбка. Он извлек из ножен бронзовый меч и сказал:

– Молись своим богам, иноземец. Сейчас ты умрешь!

Безоружный, я ждал его нападения. Никто не предложил мне оружия и не возразил против поединка. Болтун был опытным бойцом, руки его покрывали шрамы, глаза жестко смотрели на меня. Я ждал, но уже ощущал, как ускоряются мои реакции, как замедляется течение времени.

Движение мышц на бедре выдало мне его намерения. Воин шагнул вперед и сделал выпад, целясь мне в живот. Я вовремя отступил в сторону и перехватил его кисть обеими руками. Потом перебросил противника через бедро и тотчас же вырвал меч из его руки. Он рухнул на спину, как куль с мокрым тряпьем.

Приставив острие меча к его горлу, я сказал:

– Мои боги услышали мою молитву. А твои?

Он смотрел на меня, и ужас смерти изгонял краски с его лица. Я вонзил меч в землю возле его головы. Ожидая смерти, он крепко зажмурил глаза, но потом понял, что остался жив, и широко распахнул их. Я протянул руку, чтобы помочь ему подняться.

Остальные воины молча глазели на меня.

Обернувшись к молодому начальнику, я сказал:

– А теперь я хочу вступить в твое войско, если подхожу тебе.

Тот помялся и ответил:

– Поговори об этом с моим отцом.

Подобрав копье, я последовал за ним в лагерь, оставив остальных недоумевать. Молодой человек провел меня мимо грубо сколоченного загона, в котором, вздымая пыль и распространяя запах мочи, топтались и ржали кони и мулы. На противоположной стороне раскинулся ряд шатров. Мы направились к самому большому, возле которого на страже стояли два воина в бронзовой броне и с высокими копьями.

– Отец, – позвал юноша, исчезая под пологом шатра. – Я привел новобранца.

Последовав за ним, я оказался перед крепким человеком с густой проседью в волосах и седой бородой, сидевшим за деревянным столом.

Он как раз обедал; стол был уставлен плошками с дымившейся похлебкой и фруктами. Возле серебряного кувшина стояла украшенная драгоценными камнями чаша. В дальнем углу шатра замерли на коленях три молодые рабыни.

Мужчина показался мне странно знакомым; я уже где-то видел эти пронзительные угольно-черные глаза и широкие плечи. Могучие руки, заросшие густыми темными волосами, покрывала сеть белых шрамов. Он посмотрел на меня долгим взглядом, пощипывая бороду, и тоже как будто пытался что-то вспомнить.

– Орион, – произнес он наконец.

Я отступил на шаг и спросил с удивлением:

– Одиссей? Это ты, господин?

Это был действительно Одиссей, которому я служил при осаде Трои. Он стал старше, поседел, лицо его покрылось паутиной морщин.

Он представил мне молодого военачальника; оказалось, что это его сын Телемак.

Царь улыбнулся мне, хотя в глазах читался вопрос: "Годы проявили к тебе больше милосердия. Ты словно и не переменился с тех пор, когда я в последний раз видел тебя на равнине Илиона".

– Где мы – в Итаке? – спросил я.

Лицо Одиссея сделалось серьезным.

– Итака далеко отсюда, – пробормотал он. – Там мое царство, моя жена. – Тут сталь возвратилась в его голос. – И мертвые тела псов, которые хотели похитить мою жену, царство и даже дом.

– А перед нами – Эпир, – сказал Телемак.

– Эпир? – Я слышал это название. В Эпире родится Олимпиада.

Одиссей устало качнул поседевшей головой.

– После долгих лет, которые я провел вдали от жены и дома, боги сочли нужным вновь услать меня в далекие края.

– Боги бывают жестоки, – сказал я.

– Ты прав.

Одиссей пригласил меня и Телемака разделить с ним трапезу. Рабыни бросились из шатра за новыми яствами, тем временем мы пододвинули деревянные табуреты к столу. Я был всего лишь фетом, когда впервые встретил Одиссея, и пусть я был тогда ниже раба, царь оценил мою боевую доблесть и принял в свой дом.

Пока рабыни разливали горячую похлебку по деревянным чашам, Одиссей рассказал мне свою горестную повесть.

Оставив еще дымившиеся развалины Трои, царь направил свои корабли к родной Итаке, но храбрые мореплаватели попали в жестокий шторм, разметавший флот по бурному морю.

– Посейдон всегда не любил меня, – сказал он вполне деловым тоном. – А я еще потом убил одного из его сыновей.

Царь состарился, пытаясь вернуться домой. Корабли гибли, люди тонули. Уцелевшие один за другим покидали Одиссея; не надеясь вновь увидеть Итаку, они оставались в чужих землях, не желая более искать дорогу в родные края.

– А тем временем всякая деревенщина, что обитает на Итаке, толпилась возле дверей моего дома, ухаживая за Пенелопой.

– Эти наглецы вели себя так, словно царство уже принадлежало им, – сказал Телемак. – Они намеревались убить меня.

– Благодарю богов за ум, которым они одарили Пенелопу. У моей супруги характер воина. Вот так! – Одиссей ухмыльнулся. – Она не поверила в мою смерть и не захотела назвать кого-нибудь из настырных проходимцев своим мужем.

Потом они стали подробно вспоминать, как вела себя обнаглевшая знать, «женихи» ели и пили как саранча, спорили и дрались, тиранили слуг, приставали к женщинам, угрожали перебить домашних и челядь, если Пенелопа не выберет одного из них в мужья.

– Словом, когда я наконец добрался до Итаки, оказалось, что царство мое разграблено, а эти свиньи осаждают мой дом.

Телемак мрачно улыбнулся:

– Но мы ведь быстро разделались с ними, так, отец?

Одиссей расхохотался:

– Это была скорее игра, чем битва. Я убил троих или четверых, остальные разбежались, как крысы при виде собаки. Неужели они могли подумать, что воин, который взял Трою и побеждал в единоборстве истинных героев, побоится толпы жирных бездельников?

– Мы косили их словно пшеницу, – проговорил Телемак.

– Ты прав.

– Итак, царство снова твое, – сказал я.

Улыбка его испарилась.

– Родственники убитых потребовали возмещения, – проговорил Телемак.

Я понял, что это значило: несколько десятков кровных врагов одновременно набросились на Одиссея и его семью.

– Среди убитых был сын эпирского царя Неоптолема. Поэтому родственники женихов собрались здесь, в Эпире, чтобы вместе отправиться на Итаку, захватить остров, а меня уничтожить.

Имя Неоптолем я слышал и прежде: так звали отца Олимпиады. Но до ее рождения оставалась тысяча лет. Возможно, это имя передавалось из поколения в поколение в роду царей Эпира. Или же…

– Мы пришли к стенам Эпира, – сказал Телемак, – осадили город, а они прячутся за городскими стенами.

Молодой человек, похоже, гордился тем, что они напали на своих врагов, не ожидая их появления на Итаке.

Одиссей проявил меньший энтузиазм:

– Осада ничего не дает. Они отказываются от сражения, а у нас нет сил штурмовать город.

Я вспомнил, как долго пришлось осаждать Трою.

Редко проявлявший нетерпение, Одиссей ударил кулаком по столу, рабыни затрепетали.

– Я хочу домой! Я хочу провести оставшиеся мне годы жизни со своей женой и с миром оставить царство своему сыну. А вместо этого боги посылают мне новое испытание.

Как был он похож в этот момент на Филиппа! Только Одиссей любил свою жену и полностью доверял сыну.

– Мне бы хотелось чем-нибудь вам помочь, – сказал я. – Если это только возможно.

Улыбка призраком скользнула по лицу Одиссея.

– Быть может, ты сумеешь нам помочь, Орион, быть может…

25

Ту ночь я провел возле шатра Одиссея. Увидев, что у меня ничего нет, кроме старой одежды и самодельного копья, Телемак приказал своим слугам принести мне плащ, панцирь и подобающее оружие.

Как ни странно, Одиссей возразил.

– Дай ему только плащ, – сказал он. – Ориону ничего больше не понадобится сегодня… и завтра.

Я не спорил: царь явно что-то задумал. Среди осаждавших Трою ахейцев Одиссей считался мудрейшим из полководцев. В бою он не уступал никому из них, однако царь Итаки умел продумывать свои ходы наперед, Агамемнон и Ахиллес на такое способны не были.

Утром Одиссей вывел армию к главным воротам Эпира. В бронзовом панцире, обнажив голову, он воздел свое копье к облакам и закричал громовым голосом, способным расколоть небеса:

– Мужи эпирские! И родственники псов, которых я перебил в своем доме в Итаке! Выходите на битву. Не будьте трусами. Хватит прятаться за стены! Вы решили воевать со мной из-за того, что я защитил свою жену и честь. Вот я! Выходите и бейтесь со мной. Сегодня хороший день для боя.

Несколько голов показались над парапетом стены, их покрывали шлемы из сверкающей бронзы. Никто не отвечал Одиссею.

Он вновь возвысил голос:

– Неужели вы боитесь умереть? Какая разница, убью ли я вас здесь или перед стенами Итаки? Вы объявили кровную месть мне и моему семейству, разве не так? Что же медлить, если есть возможность сразу уладить дело? Выходите и бейтесь!

– Уходи, – отвечал глубокий мужской голос. – Мы выйдем на битву с тобой, когда будем готовы. Наши родственники в своих городах собирают войска нам в помощь, к нам придет тысяча воинов. Вот увидишь облако пыли над дорогой, увидишь перед собой целое войско, кровь твоя превратится в воду, и ты описаешься от страха.

Одиссей пренебрежительно расхохотался:

– Не забывай, что я бился на равнинах Ил иона с воителями, равными могучему Гектору и его братьям. Я одолел крутые стены Трои с помощью деревянной осадной башни, которую троянцы назвали конем, и сжег город. Неужели ты решил, что я убоюсь толпы хилых и трусливых молокососов, которые боятся сразиться со мной…

Голос ответил:

– Скоро мы увидим, кто из нас трус.

Губы Одиссея гневно сжались. Потом он глубоко вздохнул и выкрикнул:

– А где Неоптолем, царь города трусов?

Ответа не последовало.

– Правит ли еще Неоптолем в своем собственном городе или же вы захватили его дом, как пытались захватить мой собственный?

– Я здесь, Одиссей дерзновенный, – пискнул слабый, дрожащий голос.

Хрупкий старец в синих одеждах неуверенной походкой поднялся на помост над главными воротами. Даже с земли перед воротами я видел, как дряхл старый Неоптолем. Наверное, он был старше самого Нестора, на лысой голове царя еще оставалось несколько клочков волос, а белая борода опускалась на хрупкую узкую грудь. Глаза столь глубоко утонули в глазницах, что казались снизу двумя темными крошечными ямками. Должно быть, царь почти лишился зубов: губы его провалились.

– Неоптолем, – сказал Одиссей, – пришел день скорби, если мы стали друг другу врагами. А в былые дни, помню, ты был мне мудрым дядей.

– Вспомни лучше моего сына, друга своей юности, которого ты жестоко убил в порыве гнева.

– Я сожалею о его смерти, царь Эпира. Он оказался среди женихов, пытавшихся лишить меня жены и царства.

– Он был моим сыном. Кто будет править, когда я умру? Сын моего сына еще дитя, ему нет и пяти лет.

Одиссей запрокинул голову, чтобы лучше видеть фигуру в синей одежде на городских воротах, и ответил:

– Кровавая распря между нами не принесет ничего хорошего ни тебе, ни мне.

– Верни мне сына, и я прекращу ее, – с горечью отвечал старец.

– Увы, – отвечал Одиссей, – этого я не могу сделать. Да, я был в Аиде во время своих долгих скитаний, но подземный владыка не позволил мне вернуть никого из обитателей его страны назад к живущим.

– Значит, ты видел самого владыку обители мертвых?

– Неоптолем, чтимый наставник, если бы ты только знал обо всех страданиях, которые я претерпел, ты простил бы мне даже смерть своего сына.

Я стоял в нескольких футах от Одиссея, опираясь на узловатое самодельное копье, и слушал, как царь зачаровывает Неоптолема, попросившего рассказать о трудном возвращении из Трои в Итаку.

Солнце поднялось высоко, а Одиссей все рассказывал о бурях, которые разбили его корабли, о волшебнице Цирцее, обратившей его людей в животных, о пещере людоеда Полифема на острове циклопов…

– Мне пришлось убить великана, чтобы не погибнуть, – говорил Одиссей. – И отец его Посейдон стал еще сильнее препятствовать мне, посылая навстречу кораблю еще более могучие бури.

– Итак, ты понимаешь, что отец всегда будет ненавидеть убийцу сына, – сказал Неоптолем. Но на этот раз дрожащий голос старца был менее резок, чем прежде.

Миновал полдень, а Одиссей все говорил, завораживая высыпавших на стену защитников города своими жуткими повествованиями. Рабы принесли вяленое мясо, фрукты, вино. Одиссей отпил из чаши, но продолжал говорить, рассказывая своим врагам о пережитых опасностях, о женщинах, с которыми он расстался ради жены и возвращения домой.

– Но когда я наконец увидел благословенную Итаку, – проговорил царь, и могучий голос его упал, – мой дом был полон людей, которые требовали от Пенелопы предать меня и вели себя так, словно уже захватили мое царство.

– Я понимаю жажду мщения, которую ты испытал, – сказал Неоптолем. – Но сын мой не вернется из царства мертвых.

– Царь эпирский, – отвечал Одиссей, – кровавая распря между нами приведет к гибели оба наших дома. Ни твой внук, ни мой сын не проживут достаточно лет, чтобы вырастить собственных сыновей.

– Увы, ты прав, – согласился Неоптолем.

– Вот что я говорю вам… – Одиссей обратился к тем, кто был на стене. – Если вы, родственники тех, кого я убил, сразите меня и моего сына, мои родичи убьют вас. Кто будет последним?

– Боги решат, Одиссей, – сказал старый царь. – Судьбы наши в их руках.

Я подумал, что если Неоптолем и его внук погибнут в этой бессмысленной войне, их род пресечется еще во времена ахейцев. И некому будет породить Олимпиаду, когда сменятся многие поколения. Поэтому-то меня и послали сюда. Но что же я должен делать?

– А не обратиться ли нам к богам? Пусть выскажут свое решение, – проговорил Одиссей.

"Что он задумал?"

– Назначим поединок, пусть два воина сойдутся друг с другом, копье против копья. А исход этой схватки решит судьбу всей войны.

Люди на стене загомонили. Неоптолем посмотрел направо, посмотрел налево. Мужчины, его окружавшие, кивали и переговаривались.

– Неплохо придумано, царь Итаки, – наконец отвечал старец. – Но кто может выстоять против столь опытного бойца? Поединок будет неравным.

Вояки, собравшиеся наверху, боялись вступить в единоборство с Одиссеем.

Царь Итаки воздел к небу руки:

– Но вы же хотите отомстить именно мне!

Неоптолем сказал:

– Нет, нет и нет, Одиссей. Ты бился с могучим Гектором и сокрушил стены Трои. Ты прошел мир вдоль и поперек… Ты был гостем в царстве мертвых. Кто из нас посмеет сразиться с тобой?

Склонив голову как будто бы в знак согласия, Одиссей спросил:

– А если я выставлю вместо себя другого бойца?

Я заметил, что Телемак просто дрожит от рвения, так хотелось ему защитить честь своей семьи и прославиться.

– Да, другого! – закричали мужи на стене. – Выбери другого!

Одиссей осмотрелся вокруг, словно бы отыскивая кого-то. Телемак шагнул вперед, но отец, хмурясь, отвернулся от него. Вновь подняв голову, Одиссей воззвал к Неоптолему:

– Пусть! Пусть все решают боги! Я выбираю этого неприглядного увальня. – И он показал на меня!

Послышавшиеся на стене смешки перешли в самый настоящий хохот. Что ж, я действительно казался истинным деревенщиной – в своем кожаном жилете, с грубым деревянным копьем в руках. Неудивительно, что Одиссей отказался дать мне лучшую одежду и оружие. Он задумал спровоцировать "божий суд" еще ночью. Осажденные немедленно согласились и спустились со стены выбирать собственного бойца.

– Ну, Орион, – сказал мне Одиссей очень серьезным тоном, – ты можешь избавить нас от кровавой войны, которая грозит пресечь и мой род, и род этого старца.

– Я понимаю тебя, господин.

Одиссей крепко схватил меня за плечо.

– Но пусть твоя победа не покажется им слишком легкой. Я не хочу, чтобы они догадались, как я провел их.

Телемак, который только что казался ужасно разочарованным – я даже опасался, что он разразится слезами, – теперь едва смог скрыть радостную улыбку.

Наконец ворота города распахнулись, из них вышли люди, которые недавно стояли на стене. Многие были облачены в бронзовые панцири, они держали в руках копья. Неоптолема в деревянном кресле вынесли рабы. Они поставили кресло на землю, и царь неловко поднялся, преодолевая боль в распухших суставах.

Но перед началом поединка следовало совершить жертвоприношения и высказаться. Полдень давно миновал, когда наконец расчистили участок на пыльной земле, и боец из Эпира выступил вперед. Он был почти такого же роста, как я, с мощной грудью и могучими руками, в бронзовом панцире, поножах и медном шлеме, закрывавшем нос и щеки так плотно, что я видел лишь светлые глаза, обращенные ко мне.

В нескольких шагах позади него юный раб двумя тоненькими руками держал огромный восьмиугольный щит. Казалось, что бедный парнишка вот-вот свалится под тяжестью ноши. Другой юнец держал пучок длинных копий, их бронзовые наконечники блестели, отражая лучи яркого солнца.

На щите было нарисовано око, я вспомнил глаз Амона, украшавший огромную пирамиду Хуфу в далеком Египте. Имелась ли здесь какая-нибудь связь? Я решил, что нет… Глаз этот должен был парализовать ужасом противника.

Я вышел на бой с тем самым грубым копьем, которое изготовил из узловатого ствола дерева. В светлых глазах соперника горело предвкушение легкой победы. Мы осторожно обходили друг друга, он защищался громадным позеленевшим щитом, который укрывал воина от подбородка до сандалий. Невзирая на могучее телосложение, он был быстр и легок. Я приподнялся на носках, восприятие окружающего ускорилось. Противник медленно отводил руку назад, так медленно, что казалось, на это ушла целая вечность. А потом изо всех сил бросил в меня копье.

В последний момент я отпрыгнул, и толпа издала стон, словно бы сожалея, что меня не пронзил острый бронзовый наконечник. Мой противник протянул руку, и оруженосец подал ему другое копье. Я остался на месте, а он снова шагнул вперед. Я ударил копьем по его щиту.

Ухмыльнувшись, он отодвинул древко щитом.

– Не бегай, Орион, – шепнул он, обращаясь ко мне. – Тебе не избежать своей участи.

Колени мои ослабли от удивления: на меня смотрели глаза Атона, глаза Золотого.

– Что тебя изумило? – спросил он, направляя в меня копье. – Разве ты не знаешь, что я и прежде принимал человеческий облик?

– Но почему ты сделал это именно сейчас? – сказал я, отскакивая от него.

Золотой расхохотался:

– Ради развлечения, зачем же еще… – и ударил копьем мне в живот, быстро и сильно. Я едва успел отпрыгнуть. Острый бронзовый наконечник задел мне бок. Окружавшие нас люди охнули, увидев кровь.

Я понимал, что бессилен в схватке с ним, вооруженный только жалкой палкой. Атон столь же силен и быстр, как и я. Быть может, даже сильнее и быстрее. Словно бы в танце, я отступил на несколько шагов назад, он приблизился, и я бросился вперед, со всей мощью направляя обожженное огнем острие в его глаза. Атон приподнял щит, чтобы отразить выпад, но, ударившись о позеленевшую бронзу, мое копье заставило его отступить на несколько шагов. Я подхватил с земли то копье, которое он бросил в меня. Теперь мы были хотя бы вооружены одинаково. Впрочем, у Атона имелся еще щит… у меня его не было. Бросив короткий взгляд в его сторону, я увидел, что оруженосцы изо всех сил пытаются вырвать мое грубое копье из щита. Оно наконец вышло, и оба юноши упали на спины. Атон вновь приблизился ко мне, я держал копье двумя руками. Зрителям, должно быть, казалось, что они видят схватку героев под Троей: воин против воина, копье против копья.

"Ради развлечения", – сказал он мне. Итак, Атон принял человеческий облик и сошелся со мной в поединке, чтобы потешить себя.

– А готов ли ты умереть ради развлечения? – спросил я.

– Ты уже пытался убить меня однажды, помнишь?

– Нет, – отвечал я.

– Или ты думал, что я снова предоставлю тебе такую возможность?

Он сделал выпад, затем ударил копьем вверх, зацепив мое собственное и едва не выбив его у меня из рук. И прежде чем я успел опомниться, ударил снова, оставив длинный – от плеча до ребер – порез на моей груди. Зрители разразились одобрительными воплями.

– Я сильнее тебя, Орион, – дразнил меня Атон. – Я быстрее и сильнее. Неужели ты думаешь, что я дал своему созданию больше сил, чем имею сам?

Он выставил левую ногу, и я ударил в нее, а потом, перехватив копье обеими руками словно дубинку, стукнул тупым концом по его шлему. Зрители охнули. Атон отступил назад, забыв на мгновение про насмешки.

Я лихорадочно размышлял: "Если он победит меня, Неоптолем выиграет свой спор с Одиссеем, и кто-то из потомков его внука даст жизнь Олимпиаде. Но если победителем окажусь я, Одиссей одолеет Неоптолема… Что же тогда случится с царским родом Эпира? Неужели именно поэтому Атон принял человеческий облик и вмешался в битву: он хочет, чтобы я был убит и Олимпиада родилась через тысячу лет, когда настанет ее время".

Мы бились. Но мысли ослабляли мою уверенность, я не знал, что предпринять. И каждый раз, ловя на себе взгляд золотых глаз Атона, с насмешкой взиравшего на меня из-под бронзового шлема, я вспыхивал гневом. Развлечения ради. Он играет со мной, со всеми смертными, дурачится, ломая их жизни, лишая их надежды… Как кошка играет с мышью.

Мне казалось, что поединок длится уже не один час. Атон постоянно наносил мне легкие раны, меня покрывали порезы и царапины. Я не мог пробить его щит. Атон действовал столь же быстро, как и я; наверное, он был даже быстрее, мало того, он предугадывал все мои выпады и успевал защититься.

Однажды я едва не достал его. Я ударил его прямо в лицо, и он поднял щит, на мгновение утратив возможность видеть меня. Тогда я стукнул древком копья по его лодыжкам, он споткнулся и упал на пыльную землю, успев, однако, прикрыться длинным щитом, защитившись от удара. Наконечник моего копья застрял в щите, и мы принялись возиться, словно два шута: я пытался извлечь копье из его щита, он же старался подняться на колени, а потом и встать.

Теснясь вокруг нас, зрители встали от волнения. Наконец я вырвал копье, но отлетел в толпу, споткнулся о чью-то ногу и упал.

Атон оказался надо мной, прежде чем я успел моргнуть. У меня не было щита, я не мог защититься. Облаченный в панцирь, он вырос надо мной тенью на фоне яркого неба. Солнце исчезло за спиной Атона, и он замахнулся, чтобы погрузить наконечник копья в мое сердце. Я не мог сделать ничего другого – и ударил копьем в низ его живота. Так мы оба сразили друг друга, вскричали в предсмертной муке, и мир сделался холодным и черным.

26

Я очнулся от боли и медленно раскрыл глаза. Я вновь оказался у вершины Арарата. Я лежал, но снег более не покрывал меня. Он подтаял, и я видел над собой ясное синее небо, такое яркое, что глазам было больно смотреть на него. Снежно-белая лисица кусала меня за руку. Это была самка, насколько я мог судить по ее раздувшемуся брюшку.

"Значит, настала весна, – подумал я. – Ей не хватает пищи в этой скалистой пустоши, и она готова есть трупы".

"Но я не мертв…" Пока еще. Автоматически отключив рецепторы, воспринимавшие боль, я мгновенно схватил лисицу левой рукой за горло; движение мое было столь быстрым, что она не успела даже тявкнуть. Я съел ее целиком, сырой, с нерожденными лисятами и внутренностями, ощущая, как силы вливаются в мое тело. Правая рука на некоторое время вышла из строя, хотя я остановил кровотечение и перевязал рану, которую нанесла мне лисица, ее же собственной шкурой.

Мне потребовался не один день, чтобы спуститься с вершины Арарата. Почти всю зиму я пролежал в снегу, балансируя между жизнью и смертью, пока Атон и Гера порознь или вместе использовали меня, желая, чтобы я обеспечил им продление рода Неоптолема, дабы Олимпиада появилась на свет.

Теперь я вел образ жизни, соответствовавший моему имени: добывал пропитание охотой, подкарауливая крошечных грызунов, которые только начинали выбираться из зимних норок, выслеживал горных коз на склонах, а потом гнал несколько дней дикого коня, пока он не упал от изнеможения. Спустившись на равнину к дальним дымкам селений, я ощутил, что моя рука исцелилась и обрела прежнюю силу.

Пришлось вновь заняться разбоем. У меня не оставалось другого выхода. Я должен был возвратиться в Пеллу и выполнить поручение ненавистной Геры, презирая себя за повиновение ей. Я крал коней, грабил амбары, вламывался в дома, угонял отбившийся от стада скот, не брезговал ничем, чтобы остаться в живых. Я старался держаться подальше от людей, когда это было возможно, и вступал в бой, лишь не имея иного выхода. Но я никогда не убивал людей – хотя нескольких и пришлось бросить, поломав им конечности.

Я двигался на запад, приближаясь к Европе, Греции, Пелле, Филиппу, Александру и Гере. Теперь я не испытывал сомнений: Олимпиада была Герой всегда. Ее колдовское могущество было по плечу лишь творцам.

Я ехал ночью и днем, спал лишь изредка, возвращавшиеся силы дарили мне бодрость, я не чувствовал усталости и все время подгонял себя, чтобы вернуться в Пеллу как можно быстрее. В редкие ночи, когда я позволял себе спать, Гера являлась мне во снах, но более не манила своей жестокой любовью. Она повелевала: так госпожа приказывает самому ничтожному из своих рабов. Она призывала меня к себе, торопила, требовала, чтобы я спешил. И я старался как мог, избегая главных дорог и больших городов, пересекал целые страны за считанные дни, охотой или кражей добывая все необходимое для жизни. Я продвигался все дальше и дальше на запад, и наконец дорога привела меня к Халкедону.

Эта крупная гавань превышала величиной Пеллу, но уступала Афинам. Бизантион располагался прямо напротив нее на другом берегу Боспора. Кривые улочки, змеясь, сползали по склону от городской стены к пристаням. Ветхие и облезлые дома явно нуждались в ремонте. Переулки пропахли помоями, даже главная площадь казалась грязной и неухоженной. Однако гостиницы и таверны имелись в изобилии, и чем ближе я подходил к причалу, тем чаще они попадались на улицах. Группы подвыпивших моряков и остроглазых купцов теснились перед стойками, устроенными в фасадах домов: они пили, сплетничали, заключали сделки, продавая все что угодно, от македонской древесины до рабов, доставленных из-за Черного моря со степных просторов.

Самым бойким местом в Халкедоне был невольничий рынок, находившийся возле причалов. Я не собирался задерживаться там. Минуя толпу, я искал, где можно дешево переправиться в Бизантион. В набедренной повязке я припрятал горстку монет; мне удалось их отобрать у торговца конями, который допустил фатальную ошибку, взяв с собой всего лишь четырех стражников.

И тут, проталкиваясь сквозь толпу, запрудившую рыночную площадь и даже выплескивавшуюся с нее на улицу, которая вела к причалам, я увидел Гаркана.

Он переменил одежду, даже расчесал бороду. И как прочие посетители невольничьего рынка, был облачен в длинный балахон поверх цветастой рубахи, голову его прикрывала мягкая шапочка. Издали Гаркан казался или не слишком богатым, но уверенным в себе купцом, или землевладельцем, нуждающимся в новых рабочих руках. Впрочем, внимательный человек, конечно, заметил бы и шрам на щеке, и тяжелый взгляд угольно-черных глаз. Я огляделся и увидел нескольких людей Гаркана, тоже опрятно причесанных и пристойно одетых.

Протолкавшись сквозь говорливую и шумную толпу, ожидавшую открытия рынка, я направился к Гаркану. Тот уже повернулся в другую сторону, глаза его обшаривали собравшихся, чтобы вовремя заметить опасность. Тут он увидел меня. Глаза Гаркана расширились, но, когда я приблизился, он быстро справился с удивлением.

– Итак, твое паломничество окончилось? – спросил он.

Я кивнул:

– Возвращаюсь назад в Пеллу, там у меня дело.

Он ухмыльнулся:

– Ты переменился.

– Как это?

– Ты стал спокойнее. Увереннее в себе, как будто понял, к чему стремишься.

Я слегка удивился, в глубине души признавая, что Гаркан прав. Душевный разлад оставил меня. И, не представляя в точности, что мне придется делать, я знал, что должен вернуться в Пеллу и выполнить повеление Геры, каким бы оно ни оказалось. По-новому увидев теперь и обветренное лицо Гаркана, я вспомнил или впервые понял, кого напоминал мне этот человек: моего старинного знакомого, тоже воина, умершего давным-давно – хетта Лукку. Он мог оказаться предком Гаркана, так они были похожи. Я заметил в глазах бывшего воина из Гордиума то самое выражение, которое видел один только раз, когда он рассказывал о своей семье, и понял, почему он здесь оказался.

– Разыскиваешь своих детей?

– Если их уже не продали. Я узнал, что пленных из Гордиума привезли именно сюда. Но до начала торгов к клеткам с рабами допускают лишь самых состоятельных покупателей.

Я подумал мгновение.

– Ты надеешься выкупить их?

– Да.

– А что будет потом?

Он вопросительно взглянул на меня:

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе будет трудно вести жизнь разбойника, если при этом придется заботиться о восьмилетнем сыне и шестилетней дочери.

– А что мне еще остается?

– Не знаю.

– Я тоже. И пока еще только ищу своих детей, а что будет потом, я начну думать, когда найду их!

То долгое и безрадостное утро я провел вместе с ним. Работорговцы одного за другим выставляли своих пленников. Дороже всего шли красивые девушки; крепкие юноши, способные работать в полях и на рудниках, также приносили торговцам немалый барыш. Детей оказалось около дюжины, но много за них не просили. Однако когда солнце опустилось за сараи, выстроенные вдоль пристани, и торговля закончилась, большинство из них еще не нашло хозяев.

К этому времени на площади осталась только горстка покупателей. Несчастных детей в тяжелых железных ошейниках, грязных и плакавших, отправили в свои помещения.

Тем временем работорговцы, толпясь возле помоста, где продавали людей, подсчитывали полученные монеты, а главный распорядитель, сойдя вниз, усталой походкой побрел через площадь к таверне.

– Позор нам, – бросил он на ходу, пока мы наблюдали за вереницей уходивших детей. Даже его зычный голос чуть охрип после дневных трудов. – Мы не можем больше содержать их; они съедят все, что мы сможем на них заработать.

Подойдя к нему поближе, Гаркан спросил самым непринужденным тоном:

– А откуда они?

Лысоватый и пузатый купец сверкнул хитрыми глазами и чуть повел плечами:

– Отовсюду. Из Фригии, Анатолии. Хочешь верь, хочешь не верь, есть даже с Родоса.

– А из Гордиума?

Тот остановился и внимательно посмотрел на Гаркана. Следуя за ним, мы уже пересекли площадь и оказались невдалеке от входа в таверну.

– А что ты дашь за подобные сведения?

Лицо Гаркана окаменело.

– Дорого дам, торговец. Я подарю тебе жизнь.

Тот поглядел на него, потом на меня, бросил через плечо взгляд на своих собратьев, которые еще толкались у помоста. Возле них находилось с десяток вооруженных людей.

– Ты не успеешь и слова сказать, – пообещал ему Гаркан, не скрывая угрозы. – А теперь говори. И говори правду. Торговал ты детьми из Гордиума?

– Они были здесь месяц назад… почти целая сотня. Так много, что цены совсем упали. Нам пришлось даже снять их с торгов, когда за них стали предлагать так мало, что это никого не удовлетворяло.

– И что случилось с непроданными детьми?

– Их купили всей партией македонцы. Говорят, по приказу самого царя.

– Филиппа? – спросил я.

– Да, Филиппа Македонского. Теперь ему нужно много рабов, он стал господином Афин и всей Греции.

– А не врешь? – спросил Гаркан, стискивая слабую руку торговца с такой силой, что мог переломать ему кости.

– Нет. Это чистая правда! Я клянусь тебе!

– Ну, а среди тех немногих, кого продали в этом городе, – продолжал Гаркан, – не было ли восьмилетнего мальчика с соломенными волосами и глазами черными, как мои? И шестилетней девочки, похожей на него?

Покрывшийся потом торговец пытался отодрать пальцы Гаркана от своей руки. С тем же успехом он мог бы стараться подкопать городскую стену обеденной вилкой.

– Как я могу помнить? – вскричал он. – Их было так много! Откуда мне помнить какого-то мальчишку и девчонку?

– Отпусти его! – сказал я Гаркану. – Скорей всего твои дети уже отправлены в Пеллу.

Тот выпустил торговца, который стремительно исчез в дверях таверны.

– Пелла в Македонии, – Гаркан горько вздохнул, – значит, я их более не увижу.

– Почему ты так решил?

– О Филиппе и его царстве я знаю мало, однако говорят, что там не терпят разбойников. Люди соблюдают законы. Мне там не место.

Я улыбнулся, опуская руку на его плечо.

– Друг мой, ты прав – Филипп не терпит разбойников. Но у него самое лучшее войско на свете, и хорошему воину в нем всегда будут рады.

Герои прежних времен переплывали Геллеспонт. Александр дал клятву перед своими Соратниками, что однажды и он совершит это. Наверно, я мог бы переплыть Боспор, он уже Геллеспонта, хотя течение в нем быстрое и коварное. Впрочем, легче воспользоваться одним из паромов, плававших между Халкедоном и Бизантионом, ведь я не мог рассчитывать, что Гаркан и его люди сумеют переплыть пролив.

Шайка за зиму сократилась до девяти человек. Остальным опротивел разбой, и они ушли искать свои родные дома или чтобы начать жизнь на новом месте. Я был рад видеть среди оставшихся Бату. Гаркан сообщил мне, что нашел в нем сильного и хладнокровного бойца.

– Говорят, македонское войско переправилось в Абидос, – рассказал мне Гаркан, – на этот берег Геллеспонта.

– Это действительно правда?

Он пожал плечами:

– Так говорят на рыночной площади.

Итак, Филипп демонстрирует силу: он захватил плацдарм на азиатской стороне пролива, чтобы оттуда двинуть свою армию против Царя Царей, когда сочтет нужным. Переговоры складываются удачней, если их поддерживает сила оружия.

– Мы попадем в Пеллу быстрее, если отсюда переправимся через Боспор к Бизантиону.

– Это будет дорого, паломник. У нас с тобой не хватит монет, чтобы оплатить проезд.

– Но на что ты рассчитываешь? – Я остановился на полуслове. Ответ был мне известен: Гаркан приберегал деньги на выкуп детей.

Поэтому я сказал:

– Мне известно, где можно достать монеты.

Гаркан понял намек на лету.

– У работорговцев? – Он мрачно ухмыльнулся. – Да. Монет у них больше, чем у самого царя Мидаса.

– Но их трудно ограбить, – сказал Бату. – Их дома охраняются, а сами они никогда не выходят на улицу в одиночку.

– Мы достаточно сильны, чтобы справиться с любой охраной, – сказал я.

– Не спорю, – отвечал чернокожий. – Но мы не успеем донести монеты до пристани, как нас схватит городская стража.

Я кивнул. Бату был прав. Нельзя рассчитывать только на силу. Город слишком мал, и ограбление одного из богатых работорговцев встревожит стражу, которая первым делом примется останавливать все отходящие от пристани корабли. Итак, следовало прибегнуть к хитрости.

27

Нам повезло: дождь шел всю ночь. Изучая дом самого богатого работорговца в Халкедоне, я стоял под корявыми ветвями оливкового дерева. С веток капало. Гаркан и Бату горбились возле меня, мокрые, несчастные и недовольные.

– Высокая стена, – сожалел Бату, его глубокий голос грохотал отголосками дальнего грома.

– Одни только боги знают, сколько стражников охраняют этот дом, – нервно сказал Гаркан.

– Шестеро, – отвечал я. – И еще двенадцать спят сейчас в помещении для слуг на другой стороне двора.

– Откуда ты знаешь? – В хриплом шепоте Гаркана слышались нотки удивления и недоверия.

– Я провел целый вечер на ветвях большого дуба по ту сторону улицы.

– И никто тебя не заметил? Никто?

– Квартал очень богатый, улица – тише не бывает. Трудно было лишь прокрасться мимо стражников у подножия холма. Но, пробравшись сюда, я не встретил на этой улице никого, кроме разносчика фруктов с тележкой. Я подождал, пока он завернул за угол, потом залез на дерево. Густая листва укрыла меня. Ну а спустился я уже в полной темноте.

Я услышал, как Вату хихикнул.

– Ты доволен? – спросил я Гаркана.

– Вот что скажу: для паломника, – буркнул он, – у тебя странные повадки.

Мы решили, что оба они подождут в глубокой тени олив, выстроившихся вдоль улицы. Они должны были заняться городскими или хозяйскими стражниками, если те окажутся на улице.

– Дождь нам только на пользу, – проговорил я. – Сегодня гулять никто не пойдет.

– Да и стражники останутся у стены и не станут бродить по улицам, – добавил Вату.

Я кивнул.

– Если я не вернусь, когда небо начнет светлеть, возвращайтесь на постоялый двор, забирайте людей и уходите из города.

– Ты говоришь, Орион, как начальник, – сказал Гаркан.

Пришлось встряхнуть его за плечо.

– Я сказал только, что хочу, чтобы ты ушел отсюда вместе со своими людьми, даже если меня поймают.

– Я понял, – сказал он, – боги да будут с тобой!

– Они всегда со мной, – отвечал я, понимая, что он не может даже представить себе всей горечи, таившейся в этих словах.

– Удачи тебе! – проговорил Вату.

Я встряхнул свой влажный от дождя плащ, желая убедиться, что он не помешает моим движениям, потом оставил то сомнительное укрытие, которое предоставляло нам дерево. Холодные капли обжигали, хотя ветра не было вовсе. Двор работорговца окружала высокая стена, утыканная поверху остриями и битыми черепками. Садовники подрезали деревья, которые росли вдоль стены, а ее выбеленная поверхность оказалась настолько ровной, что я не мог ни за что зацепиться. Поэтому еще у оливы я побежал, пересек выложенную кирпичами улицу и подпрыгнул изо всех сил. Моя правая нога в сандалии оперлась о стену, и я протянул вверх правую руку. Пальцы нащупали край стены, а тело по инерции припало к ней. Не обращая внимания на острия колючки, я зацепился кончиками пальцев обеих рук, а затем подтянулся. Перед глазами моими оказался целый лес разнообразных острых предметов.

Я осторожно перебросил ногу на край стены. Мне с трудом удалось это сделать, так как почти весь верх был покрыт осколками и лезвиями. Однако смущали меня только собаки. Наблюдая днем и вечером за домом, я заметил несколько больших псов, разгуливавших по саду или валявшихся возле стен. Языки их свисали, крупные зубы белели. Дождь поможет мне: непогоду, сырость и холод собаки любят не больше людей, а ливень помешает им учуять меня.

Я перебрался через иззубренные черепки и колючки и медленно опустился на траву. А потом долго ждал, припав на одно колено, пока дождь сек холодом мою шею и нагие руки и ноги. Во дворе было пусто. Я не видел даже слуг, и лишь в одном окне первого этажа мелькал огонек.

Сделав гиперактивными свои чувства, я метнулся к ближайшему окну дома, его ставни оказались запертыми. Низко и грозно зарычала собака, взятая на ночь под крышу. Я отпрыгнул, а потом замер на месте. Там сидел сторож, укрывшийся от дождя под козырьком, устроенным ниже второго этажа. Он плотно укутался в плащ, подбородок его опустился на грудь – впрочем, я не видел, спал он или нет, но не мог рисковать. Бесшумно как змея скользнув вдоль стены, я подобрался к нему на расстоянии вытянутой руки. Тут он и заметил меня. Зажав ему рот ладонью, другой рукой я коротко рубанул его по затылку. Сторож обмяк, и я опустил его на то же место, постаравшись усадить в прежней позе, укрыв плащом.

Нырнув под навес, я поднялся к окну второго этажа. Оно тоже было закрыто ставнем, но, взявшись за прорези, я отворил его, чуть скрипнув рамой. Надеясь, что никого не разбудил, я забрался через окно в темную комнату. Когда глаза привыкли к темноте, я заметил, что попал в спальню. Женщина металась в постели и что-то бормотала во сне.

На цыпочках я пробрался мимо нее к двери и вышел в коридор. Точнее, я оказался на балконе, огибавшем с четырех сторон внутренний дворик. По всей длине его виднелись двери, которые вели в другие спальни и прочие комнаты. Внизу горела та неяркая лампа, которую я видел снаружи. Перегнувшись через отполированный руками поручень, я заметил двух стражей, скорчившихся под холодным дождем. Рыкнувший на меня пес нервно расхаживал под балконом с дальней стороны атриума, царапая когтями камни. Подняв уши торчком, он посмотрел на меня, однако ему явно не разрешали подниматься на второй этаж. Собаку приучили жить вне дома, и я мог считать это своей удачей. Теперь следовало найти место, где купец держал свои деньги. Впрочем, можно было не сомневаться: он хранил их в собственной комнате. Но какая из дверей приведет меня туда?

Я постоял, разглядывая выходившие на балкон одинаковые простые двери; все они были закрыты. В дальнем конце балкона, напротив лестницы, оказалась двойная дверь, украшенная тонкой резьбой, она и привлекла мое внимание.

Быстро и безмолвно, стараясь держаться в тени у самой стены, я пробрался к двойной двери. Конечно, она оказалась заперта. Я направился обратно, проверяя каждую из дверей, наконец одна подалась под моей рукой. В комнате никого не было, она напоминала кладовую, две стены занимали полки. Окно здесь заменяла узкая щелка, но я открыл ставень и выставил голову под дождь. Стена оказалась гладкой и ровной: ни выступа, ни карниза, ногу поставить не на что. Крыша нависала над головой. Я протиснулся в узкое окно, осторожно поднялся на подоконник, подтянулся, взявшись за выступающий конек. Дождь сделал черепицу скользкой, однако я все-таки выбрался на покатую крышу и, соблюдая осторожность, направился по ней к месту, под которым располагалась спальня хозяина. Перегнувшись через край, я заметил под собой двойное окно. Один ставень оказался чуточку приоткрыт. Итак, хозяин любит свежий воздух. Отлично! Повиснув на руках, я спустился в окно – тихо, как тень. Рядом зарычал пес. Я оглянулся: рослый зверь щерил на меня клыки. У меня не было времени успокаивать его, одно мгновение – и собака залает, переполошив весь дом. Молниеносным движением я схватил его за глотку и поднял. Пес дергался, пытаясь вцепиться мне в лицо, но я держал его на вытянутых руках, пережимая горло. Собака затряслась и обмякла. Я ослабил хватку. Пульс на шее животного бился, оно еще дышало. Я опустил пса в надежде, что он не сразу придет в себя, дав мне возможность отыскать монеты купца.

В очаге еще рдели угасавшие угольки. Работорговец спал. Я заметил, что в его комнату ведет одиночная дверь. Итак, за ней есть и прихожая, а там, возможно, несет караул стража.

Оглядевшись, я увидел в углу спальни массивный шкаф, высокий и глубокий настолько, что в него можно было войти; две резные дверцы его были плотно закрыты. Рядом стоял письменный стол.

Теперь следует отыскать ключ от шкафа. Я решил, что он должен быть у хозяина. Осторожно ступая, я шагнул к постели и увидел: ключ конечно же висел на цепочке на шее у купца. Но как снять его, чтобы не разбудить работорговца?

"Хитрость, – напомнил мне внутренний голос, – хитрость, а не сила; помни, что он не должен узнать о том, что кто-то побывал в его доме!"

Подумав так, я улыбнулся: хитрость может заменить силу.

Я подошел к угасавшему очагу, взял щипцы и вынул дымившийся уголек. Собака зашевелилась и начала поскуливать, а я принялся раздувать слабый огонек. Когда он разгорелся, я быстро пересек комнату и ткнул огнем в занавеси, в одежду, наваленную на сундуке, в постельное белье. Вещи задымились. Я бросил уголь обратно. Разбрасывая искры, он описал красную дугу. Потом я стряхнул спящего старика на пол возле постели. Пока он поднимал голову, я успел выскочить в открытое окно и повис снаружи под дождем, держась за край подоконника.

– Пожар, дураки! – завизжал купец, подгоняя удивленных стражников. – Воды! Скорее!

Потом он метнулся к большому шкафу, сорвал с шеи ключ вместе с цепочкой, дрожащими руками отпер замок и распахнул дверцы. В свете от пламени пожара я разглядел внутри шкафа несколько сундучков, по полкам было расставлено с десяток небольших шкатулок. Еще там лежали свитки, как я понял – деловые бумаги.

После того как оконную занавеску охватило пламя, пес поднялся и вылетел мимо купца за дверь. Пламя охватило волосы на тыльной стороне моих рук и заставило опустить голову ниже подоконника. Когда я вновь высунулся, работорговец уже подхватил несколько шкатулок и, с трудом удерживая их, попытался вновь запереть дверцу. Пламя разгоралось все сильнее, балдахин над постелью с треском обрушился, тогда купец наконец отказался от своего намерения и бросился вон из комнаты.

В моем распоряжении имелось буквально несколько мгновений. Я вновь перебросил свое тело через подоконник и направился прямо к шкафу. Распахнув его дверцы настежь, я схватил несколько шкатулок. Все они были наполнены монетами. Добежав до окна, я сбросил их на землю и вновь ринулся к очагу. Схватив одну из самых больших головешек, я раздул ее и как факелом поджег свитки, лежавшие внутри шкафа.

Тяжелые шаги загрохотали по лестнице, послышались на балконе. Раздавались громкие голоса, лаяли псы, кричали женщины. И все это перекрывал пронзительный визг работорговца, распекавшего лежебок и винившего нерадивых слуг в случившемся несчастье.

Удостоверившись в том, что шкаф вспыхнул, я метнулся к окну и спрыгнул на землю. Подобрав две шкатулки с монетами, во мраке под дождем я побежал к стене и только там остановился, чтобы бросить взгляд на дело своих рук. Из окна валил дым, пробивалось пламя. При удачном стечении обстоятельств сгорит весь дом. Отперев задвижку, я вышел на улицу через ворота, словно хозяин навстречу друзьям. Они меня ждали.

– А теперь пора уходить, – сказал Гаркан, – соседи уже просыпаются.

Я не спорил, только показал им шкатулки с монетами.

Глаза Бату округлились.

– У себя в Африке я жил бы с такими деньгами как вождь.

Гаркан пробурчал:

– Что-то ты чересчур искусный вор для паломника.

С хохотом мы удалились от горевшего дома.

"Торговец не догадается, что был ограблен, – подумал я. – Но даже если такое случится, он не сможет узнать, кто это сделал".

На рассвете мы еще видели с пристани столб дыма.

28

Мы отыскали паром, готовый отойти от причала. Я недолго поторговался с перевозчиком и вместе с десятью своими спутниками поднялся на борт. Кормчий был рослый мужчина, за долгие годы солнце насквозь пропекло его кожу, а седина тронула его волосы и бороду. Он подозрительно оглядел нас, но, взвесив полученный от меня мешочек с монетами, приказал поднимать якорь.

Мы находились на открытой палубе неуклюжего пузатого суденышка с одной мачтой. Капитан выкрикивал приказы с помоста, приподнятого над кормой. Тесный загон на носу был забит козами, густой запах животных бил в ноздри. Наши люди уселись на палубе, привалившись к тюкам ткани, свитым в бухты канатам или деревянным шпангоутам.

Гребцы-рабы вывели суденышко в пролив, ветер наполнил треугольный парус и понес корабль по могучим волнам Боспора. Началась качка, и наши люди сразу позеленели. Моряки посмеивались, глядя на пассажиров, припадавших к бортам.

– Не блюй против ветра, – съехидничал капитан, когда разбойники один за другим принялись перегибаться над бурлившей водой.

Я тоже подошел к борту – подальше от страдавших от морской болезни разбойников. Передо мной открывалась Европа, выстроенные из сырца бурые домики Бизантиона купались в лучах утреннего солнца. Откуда-то мне было известно, что это ничем не примечательное скопление лачуг со временем станет могущественным городом, столицей империи, и дворцы его, мечети и церкви во все стороны закроют горизонт великолепными куполами, изящными минаретами.

Ну а пока Бизантион оставался всего лишь стратегически важной гаванью, в которой теперь властвовали македонцы Филиппа.

– Мы возвращаемся, – буркнул Гаркан мне на ухо.

Удивленный, я повернулся к нему. Лицо разбойника было мрачным. Вату подошел ко мне с другой стороны:

– Что это… мы поворачиваем?

И действительно – мы направлялись назад, в гавань Халкедона. Остальные люди Гаркана слишком страдали, чтобы это заметить: кто распростерся на палубе, кто перегнулся через борт. Парус беспомощно хлопал, а вонь от коз лишь более ухудшала положение. Позеленевший Гаркан обеими руками держался за поручень, пальцы его побелели.

Я смотрел на кормчего: он вывесил какие-то сигнальные флажки. Потом пристально рассмотрел пристань, оставленную нами не более часа назад. Над ней на высоком шесте реяли полотнища флагов. Тут я заметил, что моряки уже вооружились мечами. Даже рабы засунули дубинки за пояса. А наше оружие оставалось возле козьих загонов, и никто из людей не мог им воспользоваться.

Я отправился к кормчему на помост, но двое вооруженных мореходов остановили меня возле лестницы.

– Перевозчик! – крикнул я. – Что ты делаешь?

– Возвращаю шайку разбойников в руки правосудия. – Он хохотнул.

– А почему это ты решил считать нас разбойниками? – выкрикнул я.

Он указал на сигнальные флаги:

– Сегодня ночью кто-то сжег дом важного господина. А вы слишком дорого и почти не торгуясь заплатили за проезд.

Я обдумывал ситуацию всего три секунды. Люди Гаркана не были в состоянии биться, да и сам он едва стоял на ногах. Все моряки уже вооружились и приготовились к схватке. Капитан был очень доволен собой. Он вернет купцу часть денег, которые я ему дал, и еще получит за нас награду от городских властей.

Матросы, стоявшие возле меня, ухмылялись; возможно, их самодовольство толкнуло меня на решительные действия.

Схватив обоих за подбородки – они даже не успели поднять руки, – я стукнул их головами, которые загудели, словно старый дуб, по которому ударил топор. Потеряв сознание, они повалились на палубу, а я выхватил оба их меча и перебросил растерявшемуся Гаркану и Бату. Гаркан принял меч неловко и уронил оружие, но чернокожий точно поймал клинок и вонзил его прямо в живот первого из моряков, бросившихся на нас.

Я крикнул, и Гаркан очнулся. Он поднял меч и вместе с Бату начал сражаться против двух дюжин моряков, пробиваясь к своим людям, еще валявшимся на палубе.

В два прыжка я преодолел лестницу и поднялся на помост, выхватив кинжал из ножен под юбкой. Моряк в рваной тунике обеими руками держал кормовое весло. Рядом с ним застыл кормчий, проявивший признаки крайнего удивления. Тут на пути моем встал первый помощник хозяина корабля с мечом в руке. Мир вокруг меня, как всегда, словно бы замедлился. Я заметил, как дрогнули мышцы его руки, как напряглись его ноги, – он готовился ударить меня в левый бок, который я, как ему казалось, не мог защитить. Я остановил левой рукой его разящий меч и, шагнув вперед, вогнал кинжал ему под подбородок. Отбросив оседавшее тело, я повернулся лицом к перевозчику. Теперь у него в руке тоже появился меч, но он как будто не очень хотел пускать его в дело. Взглянув через плечо, я заметил, что Гаркан и Бату бились, защищая страдавших морской болезнью разбойников от матросов и рабов, размахивавших мечами и дубинками. Но рулевой по-прежнему направлял ладью в сторону Халкедонской гавани.

Капитан проговорил:

– Бросай кинжал, или твоих приятелей отправят рыбам на корм.

– Ты сам первым полетишь за борт, я тебе обещаю.

Он улыбнулся:

– Ну убей меня… а как, скажи, ты поплывешь дальше?

– Я все утро следил за твоими людьми, и теперь, если понадобится, доплыву на этой лохани в Египет, – насмешливо ответил я.

Он осклабился, открывая щербатый рот:

– Да, в уверенности тебе не откажешь, вор.

– Ты получил деньги от нас, – сказал я. – И вези нас по уговору в Бизантион.

– А когда я возвращусь в Халкедон, меня обвинят в том, что я помог вам бежать.

– Кое-кто из твоих мореходов уже погиб… Покажешь их трупы, скажешь, что сопротивлялся.

Хозяин в задумчивости потянул себя за бороду. Он, должно быть, прикинул, что экипаж его справится с Гарканом и Бату, несмотря на то что кое-кто из наших уже поднимался на ноги, преодолевая дурноту. Но битва будет стоить жизни еще нескольким морякам, а он и так уже потерял первого помощника и еще двух моряков. К тому же сейчас он был против меня один на один, правда имея меч против кинжала, но я видел, что моряк невысоко ценит свои шансы.

Я решил подсластить сделку:

– Ну, а если я отдам тебе и остаток денег, что тогда?

Глаза его засверкали.

– Не обманешь?

– Так будет лучше для всех.

Он поспешно кивнул:

– По рукам.

Мы приплыли в Бизантион и оставили корабль вместе с его хозяином у причала. Я был рад вновь оказаться в стране Филиппа, но Гаркан покинул землю, в которой родился. И он знал, что скорее всего никогда более не увидит Гордиума.

Я отыскал дом, в котором стояли солдаты Филиппа, и объявил им, что являюсь одним из царских телохранителей и возвращаюсь из Азии с десятью новобранцами. Опытный начальник, седобородый и хромой, разместил нас на ночь, а на следующее утро предоставил коней. Мне было необходимо поскорее попасть в Пеллу, Гаркан же торопился выяснить судьбу своих детей.

Мы ехали через Фракию и Македонию от одного военного поста к другому. С каждым днем я приближался к Гере и все сильнее ощущал ее власть. Я старался не спать и целую неделю почти не смыкал глаз. Но наконец наступила ночь, когда я не смог более противиться сну, и, едва опустившись на ложе возле бревенчатой стены, мгновенно уснул. Она приснилась мне, надменная и властная.

– Ты возвращаешься во время, сулящее многое, – сказала мне Гера-Олимпиада.

Я стоял перед нею в том великолепном зале, который не мог уместиться в Пелле, неведомые ворота в ткани пространства-времени соединяли его с дворцом. Олимпиада восседала на троне, показавшемся мне похожим на диван, вырезанный из зеленого кровавика-гелиотропа; темные прожилки в нем напоминали струйки пролитой крови. Змеи шуршали возле ее ног, оплетали спинку трона, охватывая округлые ноги.

Я не мог двинуться. Не мог даже открыть рот. Она сидела передо мной в плаще, черном, как самая глубокая ночь, на ткани звездами искрились драгоценные камни. Дивные рыжие волосы Геры рассыпались по плечам, горящие глаза пронзали меня. Я мог слышать ее слова, мог дышать, сердце мое стучало. Но я знал, что при желании она может погубить меня взглядом.

– Филипп взял себе новую жену, – сказала она с улыбкой, в чистейшем виде воплощавшей зло. – Он бросил меня. Я оставила Пеллу и возвратилась к своей родне в Эпир. Что ты скажешь на это?

Я обнаружил, что могу открыть рот. Голос мой звучал сдавленно, в горле першило, я готов был закашляться, словно бы промолчал несколько недель.

– И ты позволила ему так поступить? – спросил я.

– Я позволила ему подписать свой собственный смертный приговор, – отвечала Олимпиада. – И ты, моя покорная тварь, будешь орудием моей мести.

– Нет, по своей воле я не нанесу вреда Филиппу.

Она расхохоталась:

– Хорошо, ты погубишь его против своей воли.

И тут боль охватила меня, она накатывала подобно волнам, омывавшим берег. Сквозь стиснутые зубы я выдавил:

– Не покорюсь.

Боль сделалась сильнее, Гера посмотрела на меня; злобная улыбка искривила ее губы, в глазах ее вспыхнула радость мучительницы и удивление. Я не мог пошевелиться, не мог даже вскрикнуть, а она словно бы измеряла каждую каплю моей муки и наслаждалась этим.

Обычно я умею контролировать боль, отключать рецепторы в мозгу. Но ни тело, ни рассудок более не повиновались мне. Впрочем, боль наконец начала слабеть. Трудно было понять – то ли я сам вернул себе контроль над чувствами или моя измученная нервная система сдалась, не выдержав перенапряжения. Ответ я прочитал на лице Геры. Улыбка исчезла, лицо сделалось кислым. Наконец боль исчезла, но я все еще не мог ни говорить, ни шевелиться.

– Знаешь, мне это уже надоело, – сказала она брюзгливо. – Ты силен, Орион. Мы сотворили тебя чересчур хорошо.

Я хотел ответить, но не мог.

– Но это не важно, если свершится должное. Ты обязан исполнить назначенную роль.

И вдруг я проснулся… в грубой лачуге возле бревенчатой стены. Болело все мое тело. Даже внутренности пылали, словно меня поджаривали живьем.

На заре мы возобновили путь к Пелле.

– Сегодня ты слишком спокоен, – сказал Бату, направляя коня от моря.

– Как будто пьянствовал целую ночь, – сказал Гаркан, разглядывая меня.

– Или шлялся по девкам, – расхохотался чернокожий.

Я молчал. Все утро я раздумывал над тем, как точно Олимпиада рассчитала время. Должно быть, настал подходящий момент для смерти Филиппа, теперь Александр мог занять трон.

Самые последние новости лучше всего узнавать на конюшнях. Все селения у дороги жужжали новостями из столицы. Филипп и в самом деле женился на Клеопатре, племяннице Аттала, и отослал к брату в Эпир царицу Олимпиаду, бывшую его главной женой целых двадцать пять лет.

– А как Александр? – спросил я.

Новости были ужасными. На брачном пиру жирный Аттал предложил тост за то, чтобы Филипп и его племянница произвели законного наследника престола.

Александр вскочил на ноги:

– Ты считаешь меня незаконнорожденным? – и бросил чашу с вином в Аттала, разбив старику лоб.

Филипп, явно поглупевший от выпитого вина, поднялся с ложа. Некоторые утверждали, что в приступе ярости он выхватил меч у кого-то из телохранителей и хотел убить Александра. Другие же полагали, что он просто пытался разнять царевича и Аттала, чтобы предотвратить кровавую схватку. Все в зале вскочили на ноги в полном смятении. Но больная нога царя подвернулась, и Филипп неловко упал, распростершись на залитом вином полу.

Трясущийся от ярости Александр посмотрел на отца, а потом закричал:

– Вот человек, который поведет вас в Азию! Он не может перебраться с одной скамьи на другую!

Затем царевич выбежал из зала, а его Соратники последовали за ним. Не дожидаясь рассвета, они с матерью оставили Пеллу, направляясь в Эпир.

– Значит, он все еще там? – спросил я.

– Так я слышал. Говорят, царевич в Эпире со своей матерью.

– Скверно складываются дела у Маленького царя, – сказал один из конюхов. – Плохо это, так ссориться с отцом!

– Но слава богам, мы отделались от ведьмы, – сказал другой, пока мы меняли коней.

Нет, от нее так легко не отделаться, я знал это.

29

Мы прибыли в Пеллу чудесным летним утром, солнце сияло в лазурном небе, прохладный ветерок долетал с гор, смягчая дневную жару. Ехавший возле меня Гаркан пробормотал:

– Большой город.

Я кивнул и отметил, что Пелла заметно разрослась за время моего отсутствия. Дома уже подбирались к горам, главную улицу обстроили новыми аркадами и рынками. Над городом висело облако бурой пыли, которую поднимали лошади и брыкливые мулы в загонах, деловитые строители, работавшие во всех концах города, и повозки, оживленно сновавшие по улицам и переулкам.

Когда мы въехали в город, Бату со смехом пожаловался:

– Какой шум! Разве можно думать в такой суете?

На мой взгляд, здесь было сравнительно тихо, но после слов Бату я понял, что в азиатских городах куда спокойнее, чем в Пелле. Конечно, на восточных рынках шумели и спорили торговцы и покупатели, но прочие кварталы этих древних городов в безмолвии дремали под горячим солнцем. Пелла же скорей напоминала сумасшедший дом: отовсюду доносился стук топоров, гремели повозки, верховые, грохоча копытами, проносились по мощеным улицам, смех и громкие разговоры слышались почти на каждом углу.

Никто не остановил нас и даже не проявил никакого внимания, пока мы ехали по главной улице ко дворцу Филиппа. Появление воинов здесь никого не удивляло, на армии держалось благополучие страны, и македонцы не страшились своего войска, в отличие от жителей городов Персидского царства.

Однако возле дворцовых ворот нас остановили. Не заметив среди стражников своих знакомых, я назвался и сказал начальнику караула, что привез с собой Гаркана и его спутников, желающих поступить в армию.

Тот окинул нас опытным взглядом и послал одного из мальчишек за предводителем телохранителей.

Мы спешились, караульный начальник предложил нам попить и напоить наших коней. Двое из его людей проводили нас до фонтана, который находился возле ворот. Они обращались с нами вежливо, но с опаской.

– Какие новости? – спросил я, утолив жажду.

Караульный непринужденно оперся о притолоку так, чтобы рукой дотянуться до стоявших за дверью копий.

– Царственный брак состоится через месяц, – проговорил он, не отводя глаз от Гаркана и людей у фонтана.

– Филипп снова женится?

Он хохотнул:

– Нет, пока ему достаточно Эвридики. Ты слышал – она подарила ему сына!

– Сына?

– Теперь у нас есть по-настоящему законный наследник, – проговорил воин. – Можно не подозревать, что этот младенец зачат богом. – Оглядевшись, он добавил: – Или каким-либо типом, с которым переспала молосская ведьма.

– А как Александр?

Десятник пожал мощными плечами:

– Когда Филипп женился на Эвридике, он отправился в Эпир вместе с матерью. Но царь вызвал сына обратно в Пеллу.

– Он вернулся?

– Еще как – покорно явился по приказу царя. Разве можно было ожидать другого после всех учиненных им неурядиц?

Я собирался спросить, какие неурядицы учинил Александр, но к нам приблизился начальник стражников в сопровождении воинов в полном вооружении и броне. Это был не Павсаний, а дежурный сотник по имени Деметрий. Я узнал в нем своего соседа по дворцовой казарме.

– Эх, Орион… – Он произнес мое имя с тяжелым вздохом.

– Деметрий, я вернулся с отрядом новобранцев.

Он скорбно посмотрел на меня:

– Орион, тебе придется идти со мной: ты арестован.

Я был ошеломлен:

– Арестован? За что?

Гаркан, Вату и остальные двинулись к нам от фонтана. Десятник распрямился и взглянул на копья, стоявшие возле него.

Деметрий сказал:

– Таков приказ, Орион, я получил его от самого царя. Ты обвиняешься в дезертирстве.

Прежде чем успела завязаться схватка, я ответил:

– Хорошо. Я готов покориться воле царя. Но мои люди желают служить ему и заслуживают лучшего обращения. Все они опытные воины.

Деметрий окинул их взглядом:

– Я присмотрю, чтобы о них позаботились, Орион. Но тебе придется последовать за мной.

– Хорошо.

– Я должен забрать твой меч.

Я снял с себя меч вместе с поясом и отдал ему.

Гаркан спросил:

– Что они сделают с тобой?

– Все будет в порядке, – ответил я. – Как только я получу возможность поговорить с царем, все сразу прояснится.

Лицо Деметрия выразило предельное сомнение, но он не стал возражать мне и сказал десятнику:

– Отведи этих людей в казарму, пусть их примет дежурный. Если он сочтет, что они подходят, пусть разместит и вооружит как положено.

Сотник повернулся ко мне:

– Пошли, Орион.

В сопровождении Деметрия и его четырех вооруженных спутников я отправился через дворцовый двор прямо в тюремную камеру.

Темница моя помещалась в подвале дворца, я мог дотронуться сразу до обеих стен тесной и темной каморки. Окно заменяла узкая, заложенная снаружи щель в прочно запертой двери. Вместо постели на глинобитном полу валялась охапка соломы. И еще – глиняный горшок.

– Поверь, мне самому неприятно оставлять тебя здесь, Орион, – сказал Деметрий, пропуская меня в камеру. Он вошел внутрь вместе со мной, люди его остались в коридоре, освещенном лишь пыльным лучиком света, пробивавшегося через отверстие в крыше. – Царь приказал взять тебя под стражу в тот самый миг, когда ты окажешься в Пелле. За дезертирство.

– Так сказал тебе сам Филипп? – спросил я.

– Нет! – Деметрий, казалось, был потрясен мыслью о том, что царь мог дать ему личное указание. – Месяц назад Павсаний передал мне этот приказ, получив его из царских уст. Так он сказал.

– Когда же это было? – спросил я. – После того как посол Царя Царей возвратился в Пеллу?

– Это индус? – Деметрий многозначительно нахмурился. – Тот, имя которого никто не может произнести? Нет, приказ я получил еще до его возвращения. Я помню, что меня удивило, как можно объявить дезертиром человека, который находится в далеких краях. И откуда царь мог узнать о твоем побеге?

"Действительно, откуда? – спросил я себя. – Откуда он мог узнать о моем поведении в Парсе до того, как вернулся Кету вместе со всеми остальными?"

– Я точно помню! – говорил Деметрий. – Все произошло еще до неприятностей, случившихся после царской свадьбы. Еще до того, как Олимпиада бежала в Эпир вместе с Александром.

– Так вот когда был отдан этот приказ!

Он кивнул:

– Да-да, именно тогда.

– Значит, ты получил приказ от Павсания?

– Да.

– В таком случае, прошу тебя, передай Павсанию, что я вернулся и прекрасно устроился на новом месте, – сказал я, оглядывая каменные стены.

В темноте я не мог видеть его лица, но голос Деметрия выдавал напряжение.

– Я скажу ему, Орион. Поверь мне, я немедленно отправлюсь к нему.

– Благодарю.

Он оставил меня одного в камере. Прочная деревянная дверь, окованная железом, закрылась. Я услышал, как громыхнул засов, и оказался почти в полной тьме. Одиночество мое разделял лишь кинжал, спрятанный на бедре. Потом я заметил пару красных бусинок, загоревшихся в самом темном уголке камеры, и понял, что не одинок, крысы составят мне компанию.

Времени на размышления я получил в избытке. Тягучие часы медленно сменяли друг друга в непроглядной темноте камеры. Я считал дни по появлениям тюремщика, который подсовывал невысокую металлическую миску с жидкой, но вполне съедобной похлебкой в широкую щель под дверью. Он же забирал и горшок. Солому никто не менял.

Я умею проводить без сна много дней и теперь боялся лечь на кучу соломы, не желая позволить пищавшим во тьме крысам напасть на меня. Где-то на окраинах моей памяти гнездились смутные воспоминания о том, как погибла Аня, растерзанная стаей чудовищных свирепых крыс в жидкой грязи подземных городских туннелей. В том воплощении ее звали Аретой, и я не смог спасти свою любовь. Я попытался обратить свои мысли к Пелле, Филиппу, Олимпиаде, к этому пространству и времени, к повелениям Геры.

У меня не было сомнений, Гера действительно манипулировала всеми нами: Александром, мною и даже Павсанием. Она приняла человеческое обличье, сделалась Олимпиадой, царицей Македонии, ведьмой из Пеллы. Она создала Александра… вместе с Атоном. Увидев, что, полюбив одно из созданий, Аня принимает человеческое обличье, Гера сделала то же самое. Ее примеру последовал и Золотой Атон, циничный и самовлюбленный творец рода людского, тот, который в Трое называл себя Аполлоном. Они породили божка Александра – златовласого отпрыска бога. А теперь Гера-Олимпиада вознамерилась сделать его царем Македонии… Покорителем всего мира.

"Зачем? – размышлял я, сидя в одиночестве в своей тюремной камере. – Зачем они это делают?"

Я знал лишь один способ ответить на свои вопросы: предстать перед творцами в их собственном мире. Но для этого мне нужно было уснуть, оставить свое тело на милость крыс, сверкавших голодными злыми глазами.

Но неужели нельзя иначе? Если я действительно способен подчинить себе время, значит, могу покинуть эту точку в континууме, отыскать творцов в их городе возле моря и вернуться в камеру, не потратив на это ни минуты. Если только я действительно властен над временем…

Долгие часы я расхаживал по камере, сомневаясь в своих способностях, пытаясь вспомнить былые времена, когда творцы переносили меня через континуум к месту, где я должен был исполнить очередное поручение. Они установили крепкие блоки в моей памяти, однако я знал, что справлюсь. На Арарате Аня говорила мне, что попала в беду. Я хотел очутиться возле нее, выступить против судьбы… Я стремился сражаться за Аню с тем же пылом, с каким она столько раз защищала меня. Гера и Золотой, быть может уговорившись с другими творцами, вновь собирались разлучить нас. Гнев охватил меня: им не властвовать надо мной! Я отвергаю их власть, даже если сопротивление будет стоить мне жизни. Я опустился на влажную вонючую солому и улыбнулся, вспомнив о Кету и его пути Будды. Быть может, это мое воплощение наконец окажется последним? И я уже был рад этому… почти. Ведь в глубине души я не искал забвения. Любовь влекла меня к Ане.

Закрыв глаза, я заставил себя уснуть, не обращая внимания на крысиный писк.

Пренебрегая посторонними звуками, я пожелал перенестись через континуум в город творцов. Что ощущал я в такие мгновения прежде? Волну безграничного холода, когда тело мое пронзало глубочайшие бездны пространства за пределами далеких галактик, не знавших ни одной звезды. Еще – чувство падения, невесомости и…

Всей своей плотью я ощутил тепло солнца. Глаза мои были закрыты, но сквозь веки я угадывал очертания красного пятна.

Открыв глаза, я сел и обнаружил, что оказался на травянистом склоне, усеянном дикими цветами. Белые облака ползли по густо-синему небу. Теплый ветерок теребил пестрые головки цветов, вдали деревья шелестели ветвями.

Но города не было. Не было и океана… и творцов, ничего вообще – только лес, уходивший к далекому горизонту.

Я неторопливо поднялся на ноги, пытаясь подметить какой-нибудь признак присутствия творцов; они должны быть здесь, в противном случае я бы не попал в это пространство и время.

– Орион, ты всегда ведешь себя как тупица.

Я обернулся и увидел перед собой Золотого, солнце сияло за его спиной. Одеяние с короткой юбкой как будто само излучало свет. Красивое лицо творца хмурилось.

– Орион, что ты делаешь? Неужели ты не понимаешь, что всякий раз, когда ты возмущаешь континуум подобным образом, нам приходится устранять нанесенные тобой ткани пространства и времени повреждения?

– Где Аня? – спросил я.

– Далеко отсюда.

– Что происходит? Почему меня держат в Пелле, если дела настолько серьезны…

– Прекрати болтать! – отрезал Атон. – Орион, тебе говорили уже не однажды: интересуйся лишь тем временем и пространством, куда тебя отправили. Делай, как приказывает Гера. Неужели не ясно?

– Не совсем. Я хочу знать, чего вы добиваетесь.

Его трепетные ноздри гневно расширились.

– Ах, ты хочешь знать? Ну хорошо, я скажу. Ты помешал мне помочь Трое. Ты это помнишь?

Он хотел тогда, чтобы троянцы победили ахейцев и властители Трои основали империю, которая объединила бы Азию и Европу.

Но я не допустил этого.

– Твоя маленькая шалость так повлияла на континуум, что нам пришлось напрячь все свои силы, чтобы восстановить его, не допустив разрушения мироздания.

"Хорошо, – подумал я. – В тот раз все закончилось безумием Атона, но теперь он предпочел забыть об этом маленьком факте".

– И мы пока еще не устранили все повреждения. Империя, которая объединит Европу и Азию, возникнуть должна, даже если она просуществует лишь несколько поколений. Это важно. Жизненно важно!

– И, значит, Александр…

– Должен преуспеть в своих намерениях. И если ты хочешь еще хоть раз увидеть Аню, выполняй повеления Геры… Понятно?

Я склонил голову и услышал собственный голос:

– Понимаю…

Атон буркнул:

– Признаюсь, Орион: от тебя больше неприятностей, чем пользы. Но ты силен, в этом тебе не откажешь. Чтобы ты не путался под ногами, я послал тебя в мезозойскую эру, к динозаврам, но непонятным образом ты объявился в Пелле.

– Это сделала Аня, – отвечал я с уверенностью, удивившей меня самого.

Атон внимательно посмотрел на меня:

– Быть может. Когда я решил отправить тебя в своего рода изгнание, она настояла, чтобы тебе было позволено жить где-нибудь в континууме.

– Итак, я тебе надоел и ты намеревался забросить подальше опостылевшую игрушку?

– Не игрушку, а инструмент, который должен быть под рукой в случае необходимости, – поправил меня Золотой.

– А что происходит сейчас? – спросил я.

– А сейчас мы имеем дело с наисерьезнейшим кризисом, который возник из-за твоих дурацких поступков.

– А что делает Аня? Пытается остановить углубление кризиса?

– Орион, этим заняты все мы. И сейчас у нас нет сил, которые мы могли бы тратить на устранение последствий твоих дурацких выходок.

– И Гера направляет ход событий в Македонии?

– Это ее работа. Но она вынуждена заниматься ею из-за твоего ослиного сопротивления нашей воле.

– Что я должен сделать?

Он коротко улыбнулся:

– Ничего, Орион. Тебя следовало отправить в крионовое хранилище, однако я думаю, что и камера в Пелле вполне подойдет. Радуйся своим новым дружкам, можешь поиграть с ними.

Он говорил про крыс, это я понял.

30

Едва открыв глаза, я заметил в темноте камеры красные огоньки злобных глаз крыс, окружавших меня. Лишь несколько сердцебиений мелькнуло с тех пор, как я опустился на гнилую соломенную подстилку. Крысы подступали, но пока еще с опаской, запах живого существа еще не вселил в них голодную ярость.

Я вскочил на ноги, они бросились врассыпную по углам камеры, пища от страха и разочарования.

Целыми днями я расхаживал по тесной каморке, не смея уснуть. Смену суток отмечало лишь появление миски с похлебкой под дверью и исчезновение горшка. Понемногу я начал видеть в крысах товарищей.

Прибегнув к умению, которому давным-давно выучили меня неандертальцы, я попытался проникнуть в сознание крыс и понемногу научился видеть камеру их глазами. Ощутив их вечный голод, я начал даже оставлять им объедки своей жалкой трапезы.

День за днем я укреплял свой контакт с ними и наконец даже сумел, оставаясь в камере, прослеживать их передвижения по трещинам в стенах подземелья; их гнезда и ходы сетью покрывали подвалы дворца. Глазами предводителя стаи я видел комнату стражников, огромных людей, беззаботно ронявших на пол крошки хлеба и кусочки мяса – стая бросалась пировать, когда люди оставляли помещение.

Я даже слышал разговоры стражников. Крысы странным образом воспринимали их голоса, которые делались глубокими и гулкими. Мне потребовалось немалое время, чтобы научиться воспринимать интонации и переводить звуки в понятные мне слова.

Так я узнал, что приближается новая царская свадьба. И чем больше говорили стражники, чем грубее шутили относительно грядущего праздника, тем больше недоумения я ощущал. Выходило, что Александр женится на Клеопатре. Оба имени были в ходу среди македонцев. Неужели стражники имели в виду Александра… самого Маленького царя? Но имя Клеопатра носила молодая жена Филиппа, которую сам царь звал Эвридикой.

Загадку разрешил Павсаний.

Он спустился посетить меня в моей камере. Однажды днем я услышал шаги за дверью и понял, что по коридору за шаркавшим ногами стариком, который приносил мне еду, следует кто-то еще. Одна из крыс оказалась возле трещины в стене коридора, и я смог воспользоваться ее глазами. Тяжеловесный Павсаний сотрясал почву перед чувствительными усиками крысы каждым ударом тяжелой ноги.

Стражник распахнул заскрипевшую дверь, Павсаний вошел в мою каморку. В правой руке его шипел разбрасывавший искры факел. Меч свой он оставил в комнате стражи.

– Выйди, – сказал он старику. – Я позову тебя, когда покончу с делом.

Старик без слов вышел за дверь и запер камеру.

– Ты похудел, – сказал Павсаний, глядя на меня.

Я заметил, как он повел носом.

– Воняет, что ли? – поинтересовался я.

– Ничего не поделаешь…

– Почему я здесь? – спросил я. – Почему мне не позволяют видеть царя… даже предстать перед судом?

– Суд будет скоро, – посулил Павсаний, лицо его оставалось мрачным, глаза он прятал.

– Что ты имеешь в виду?

– После свадьбы мы сможем тебя отпустить.

– Какой свадьбы?

Павсаний нахмурился:

– Царь выдает дочь за своего зятя.

– Свою дочь Клеопатру? Дочь Олимпиады?

– Она выходит замуж за Александра, царя Эпира.

– Брата Олимпиады? – Я был потрясен.

Он кисло улыбнулся и кивнул:

– Попахивает инцестом, правда? Надо же – выдавать четырнадцатилетнюю дочь за ее же дядю!

– Я думал, что Олимпиада находится в Эпире и живет у своего брата.

– Так и было. Но теперь она возвратилась в Пеллу.

Вот оно – искусство Филиппа управлять государством. Выдавая за царя Эпира свою дочь, он привлекал его на свою сторону. Получив в жены царевну, Александр Эпирский перестанет поддерживать Олимпиаду. Царица лишится брата, готового встать на ее сторону, предоставить ей кров, даже вступить в войну с Филиппом.

– Итак, одноглазый лис перехитрил ее, – пробормотал я.

– Ты так думаешь? – Павсаний горько усмехнулся. – Посмотрим.

– А как дела Александра? Как ведет себя Маленький царь?

– После женитьбы Филиппа на Эвридике он бежал в Эпир со своей матерью. Но царь приказал сыну явиться в Пеллу, и он покорно вернулся.

– Он предпочел послушаться отца вопреки прихотям матери, – проговорил я.

– Не спеши с выводами, Орион, – сказал Павсаний, – когда-нибудь Александр станет царем. Вот почему он вернулся в Пеллу: чтобы подтвердить свои права на трон. Ты ведь знаешь, что Эвридика родила Филиппу сына?

– Я слышал.

– Но этот ребенок никогда не станет царем Македонии. Александр намерен унаследовать престол даже против воли отца.

Я кивнул, а потом снова спросил:

– Какое все это имеет отношение ко мне? Почему я попал в темницу?

– Ты бежал со своего поста, – отвечал отрывисто Павсаний. – Ты бежал из столицы Персии и скрылся в пустыне. Или ты это отрицаешь?

– Нет, – признался я.

– Дезертиров обычно вешают, Орион. Я сохранил тебе жизнь. Когда брак свершится, ты даже получишь свободу.

– При чем здесь царская свадьба?

Он вновь отвернулся от меня, словно боясь, что я прочитаю в его глазах нечто важное.

– Говори, при чем здесь царская свадьба? – повторил я.

– Ты верен Филиппу, – пробормотал он, – а потому оставайся здесь, пока дело не будет сделано.

Я молча смотрел на него.

"Оставайся здесь, пока дело не будет сделано".

Схватив Павсания за плечи, я заглянул ему в глаза.

– Ты собрался убить царя!

Он не стал возражать.

– Олимпиада уговорила… или околдовала? – продолжал я.

Павсаний горько расхохотался:

– Ревнуешь, Орион? Решил, что она бросила тебя ради меня? Разве тебя это смущает?

– Это пугает меня. Я боюсь за тебя и за Филиппа.

– Филипп, – он словно выплюнул это имя, – он заслуживает дюжины смертей.

– Раньше ты любил его.

– Да! Но как он ответил на мою любовь! Зная, что Аттал сделал со мной, царь не стал наказывать его. Не стал! Я потребовал правосудия, но он не услышал меня.

– Царь назначил тебя начальником своей гвардии, – сказал я. – Это высокая честь.

– Тоже мне честь… Если он не наказал Аттала! После всего, что этот вонючий шакал сделал со мной, царь даже не шевельнул пальцем, чтобы покарать его, даже резкого слова не сказал.

– Царь должен предотвращать кровавые ссоры.

Но Павсаний не желал признавать разумных доводов:

– Он бросил мне кость, а Аттал, дескать, тут ни при чем. А теперь еще женился на племяннице этого сукина сына, и она родила ему наследника. Да он смеется надо мной!.. Каждый день они с Атталом осмеивают меня, едва только встретятся друг с другом…

Грудь Павсания вздымалась, глаза горели от ярости. Руки его тряслись, я даже боялся, что он выронит факел и подожжет мою соломенную подстилку. Нетрудно было понять: он говорит словами Олимпиады. Она вливала в его уши яд куда более смертоносный, чем тот, который таили в своих зубах ее змеи.

Павсаний постепенно успокоился.

– Но пусть это не волнует тебя, Орион. Тому, кто не рожден македонцем, следует радоваться, что он не из наших. Ты человек честный и верный царю, поэтому я и держу тебя под замком. А потом ты будешь свободен – ступай куда хочешь.

– Не убивай его, – попросил я. – Не позволяй Олимпиаде погубить тебя.

Горькая улыбка вернулась на его лицо.

– Филипп уже погубил меня, Орион, давным-давно. Теперь мне нечего терять.

Даже ослабевший после долгого заключения, я не сомневался, что одолею Павсания. Но прикажет ли он оставшемуся снаружи старику открыть дверь моей камеры? Быть может, я сумею потом справиться со стражей, занимавшей комнату в конце коридора. Но удастся ли мне добраться до царя и предупредить его?

Слишком многое зависит от удачи. Разве смогу я защитить Филиппа, если дворцовая стража зарубит меня, прежде чем он меня выслушает?

Павсаний приказал тюремщику открыть дверь. Я хотел было попробовать вырваться на свободу, но услышал в коридоре топот множества ног. Должно быть, старик, не желая рисковать, вызвал стражников.

Я попытался определить время с помощью крыс. Они вели в основном ночной образ жизни, хотя я и не представлял, как умеют они различать ночь и день в лишенном окон подвале. Но, следя их глазами за комнатой стражи, я видел, когда наступала ночь: воины укладывались спать на жесткие ложа. В караулке всегда находилось человек шесть, впрочем, у них и днем почти не было дел.

Я не знал, когда именно произойдет царская свадьба, однако ждать оставалось недолго. Прислушиваясь к разговорам, я выяснил, что свадьба состоится не в Пелле, а в Эги, древней столице. Через день-другой Филипп намеревался отправиться туда.

Я нуждался в информации и помощи и потому решил попробовать управлять действиями моих крыс. Не просто пользоваться их органами чувств как продолжением своих собственных, но активно управлять ими, заставлять выполнять мои поручения. Я должен был найти Гаркана. В Пелле я мог доверять лишь ему и Бату. Я послал своих крыс по дворцу и казармам. Это было опасно: крысы из других стай нападали на чужаков, оказавшихся на их территории. Но я продолжал рассылать разведчиков вдоль сети туннелей и подземелий, пронизывавших весь дворец, и наконец отыскал Гаркана и Бату, по-прежнему державшихся вместе.

Теперь я знал, где они, оставалось только добраться до них, то есть в первую очередь выйти из камеры, причем сделать это необходимо украдкой, не подняв во дворце шума. Итак, мне следовало поднять железный засов, закрывавший дверь моей камеры. Но как?

Я понимал, что мог бы вырваться из этого времени и пространства и перенестись через континуум в мир творцов, но тогда я, вне сомнения, возвратился бы в ту же точку пространства-времени, которую оставил, то есть в свою камеру. Горькая ирония судьбы: я способен путешествовать через бесчисленные века и преодолевать расстояния, разделяющие звезды, но это умение оказалось теперь бесполезным. Мне нужно просто выйти за пределы камеры, не прибегая к полузабытым мною знаниям. Приходилось полагаться на собственные руки и разум.

Кинжал так и остался у меня на бедре, он словно бы прирос к моему телу. Но что такое один кинжал против оружия всей дворцовой стражи? Однако я все же нашел ему применение.

Словно стамеской я принялся ковырять острием кинжала деревянную дверь там, где находился засов. Прочное старое дерево не поддавалось, оставалось гадать, как долго мой клинок останется острым. Я трудился всю ночь, отковыривая острием кинжала мелкие щепки. И время от времени с помощью крыс проверял, чем заняты стражники. Они храпели, даже старик тюремщик заснул, уронив голову на стол после того, как опустошил вечерний кувшинчик вина.

После многих часов упорного труда клинок мой прикоснулся к железу засова. Скрежет заставил меня вздрогнуть. Мне показалось, что такой шум должен был непременно разбудить спавших стражников. Но боялся я напрасно: тюремщики невозмутимо храпели. Наконец осталось лишь вставить кинжал в прорезь и поддеть им засов, не переломив клинка. Руки мои вспотели от усилий. Четыре или пять раз лезвие опасно гнулось под моей рукой, и я опускал его. Засов оставался на месте. Помедлив мгновение, я попытался найти другой способ, чтобы открыть упрямую дверь. Попробовал, уперев в засов острие, сдвинуть его в сторону. Но, не находя опоры, лезвие лишь царапало скользкое железо. Я вновь принялся ковырять дерево, чтобы расширить отверстие, наконец в дыру пролез мой указательный палец. Ощутив холодную круглую железку, я надавил пальцем и отвел засов в сторону на долю дюйма.

Я вытащил палец, слегка увлажнил его языком и попробовал снова. Засов чуть подвинулся. Медленно, очень медленно отодвигал я его, пока наконец дверь не подалась под моим весом. Облегченно вздохнув, я начал открывать ее. Петли заскрипели, и я застыл на месте. Но никто из стражей, спавших в конце коридора, даже не пошевелился. Я немного приоткрыл дверь и проскользнул наружу. Потом закрыл ее и вновь задвинул засов. Отсюда нельзя было увидеть, что дверь повреждена. Тюремщики не заметят моего бегства, пока не обнаружат, что я так и не прикоснулся к очередной миске с похлебкой.

Я был свободен! Но не совсем.

Держа кинжал наготове, я пробрался на цыпочках мимо дремавших стражей, затем осторожно поднялся по лестнице, выходившей на первый этаж. Стараясь прятаться в тени, я миновал нескольких телохранителей царя, отнюдь не бодрствовавших в ночном карауле. А потом выскочил во двор, полагая, что безопаснее и быстрее всего пробираться по крышам.

Я не очень хорошо понимал, в какой части дворца оказался и где искать казарму в ночной темноте. Однако небо на востоке уже обретало молочный оттенок, близился рассвет, а утром меня могли заметить на крыше. Поэтому я отыскал место, где ветви густого фигового дерева нависали над крышей. Я подобрал с десяток спелых зеленых фиг, а потом устроился на твердой черепице в тени под ветвями и, впервые за много недель, спокойно уснул.

31

Я спал без сновидений, а когда проснулся после полудня, ощутил, что укрытие мое не обнаружено.

Выглянув из-за края крыши, я посмотрел на рабов и слуг, деловито сновавших по двору: ничего необычного в их поведении не было. Отряд воинов направился в противоположную от меня сторону, к воротам. Солнце уже висело над самыми верхушками западных гор. Я ощутил запах кухни и подумал: хватит ли моим крысам сегодняшних объедков?

Если мой побег и обнаружили, это никак не сказалось на повседневной жизни. Должно быть, тюремщик, как всегда, оставил миску с похлебкой возле закрытой двери камеры и прихватил с собой горшок. Он ничего не заподозрит до завтра, пока не появится с едой и не заметит, что я не прикоснулся к вчерашней.

Хорошо. Таким образом, в моем распоряжении было примерно двенадцать часов, чтобы разыскать Филиппа. Тут я улыбнулся: крысы конечно же съедят все подчистую и я получу еще больший запас времени. Но лучше не рассчитывать на это.

Я нуждался в помощи; чтобы заручиться ею, мне нужно было увидеть Гаркана. Остаток дня я провел, изучая из своего укрытия дворец. Понял, где следует искать казарму, и наметил дорогу. Потом я смотрел, как пурпурный диск растворялся в густевшем вечернем сумраке. Когда поднялась луна, бесшумно как призрак я направился по черепичным крышам к казарме.

Там я подождал пару часов, ощущая росшее во мне нетерпение, но следовало удостовериться в том, что все воины заснули, прежде чем пытаться зайти в помещение. Наконец почти полная луна осветила дворцовый плац, все было видно почти как днем, и я скользнул с карниза под одеяло, занавешивавшее одно из окон.

Все спали, всхрапывая и бормоча во сне. Я подождал несколько мгновений, чтобы мои глаза привыкли к темноте, а потом, осторожно ступая, начал разыскивать Гаркана.

Но он сам нашел меня.

Пробираясь на цыпочках по проходу между двумя рядами коек, я спиной ощутил чье-то присутствие. Резким движением я обернулся и потянулся к горлу неизвестного, чтобы придушить его и помешать разбудить спящих, но наткнулся на меч. Держал его Гаркан, обнаженный, как и его клинок.

– Орион! – сказал он удивленно.

– Ш-ш-ш!

На соседней койке кто-то шевельнулся, но, к счастью, так и не проснулся.

– А я думал, это вор, – прошептал Гаркан.

– Я был вором, – пошутил я, – когда грабил вместе с тобой.

– Тебя выпустили из темницы?

– Пришлось самому позаботиться о себе.

Ночной сумрак мешал мне видеть выражение бородатого лица Гаркана, но его молчание свидетельствовало: бывший разбойник не знал, что сказать. Я взял его за плечо, и вместе мы направились к концу длинного зала.

– Я должен попасть к царю, – сказал я, оказавшись у лестницы, спускавшейся к площади.

– Сегодня утром он отправляется в Эги.

– Значит, и мне нужно туда.

Луна осветила лицо Гаркана. Он явно недоумевал:

– Но ты бежал…

– Это козни Олимпиады. Царь меня выслушает и простит.

– Ты уверен? – проговорил густой голос Бату, шагнувшего из чернильной тени, которую отбрасывал козырек крыши. Подобно Гаркану, чернокожий был обнажен, но в руке его поблескивал меч.

Пожав протянутую руку, я спросил:

– Как ты нашел нас?

С широкой ухмылкой Бату ответил:

– Я слышал, как ты лез по черепице. Гаркан отправился к одному концу казармы, я – к другому.

– Вы с ним спите очень чутко.

– Жизнь приучила, – небрежно отозвался Бату. – Остальные всю свою жизнь были наемниками. Разбойник не спит спокойно, как воин.

Я ухмыльнулся.

– А почему ты решил, что царь простит тебя? – вновь спросил чернокожий.

– Пусть не прощает, но я должен предупредить его. Павсаний намеревается убить его на свадебном пиру.

Гаркан нахмурился.

– Это серьезное обвинение, Орион.

– Так сказал сам Павсаний.

– Но его направляет рука царицы?

– Да.

– Итак, замешан и Александр?

– Быть может, – сказал я. – Если покушение удастся, итог будет выгоден для него. Мы должны помешать заговорщикам.

– Мы? – переспросил Вату.

– Мне нужна ваша помощь. Я не могу перенестись в Эги по воздуху.

Оба надолго умолкли. Я прекрасно понимал, что творится в их головах: они нашли работу и получили крышу над головой. Царство Филиппа приняло их. Теперь они не были людьми вне закона, гонимыми, вынужденными прятаться в глуши среди диких зверей. А я просил их отказаться от этого, просил воспротивиться козням всеведущей ведьмы Олимпиады.

Нет, согласиться на такое мог только дурак. Впрочем, они были обязаны мне, ведь их жизнь изменилась, когда я привел их в Пеллу и определил на службу к Филиппу. А значит, у меня есть и право просить их оставить ее.

Но пока они еще думали, я уже наметил собственный ход.

– Павсаний уже отправился в Эги?

– Нет, он едет завтра с первыми лучами солнца, – ответил Гаркан.

– Тогда слушай меня. Обнаружив, что я бежал из заключения, Павсаний пошлет тебя на розыски. Он поймет, что я отправлюсь в Эги, и повсюду разошлет верных ему воинов. Ты найдешь меня, но прошу – вези прямо к царю, а не к Павсанию или царице.

– А откуда ты знаешь, что Павсаний пошлет именно нас? – спросил Гаркан.

– Конечно, он пошлет не только нас, – добавил Бату. – Почему ты уверен, что именно мы найдем тебя?

Я отвечал им с мрачной улыбкой:

– Павсаний отправит на поиски всю гвардию. А найду вас я сам, мои друзья. В горах возле Эги.

Гаркан еще сомневался, а Бату удивлялся моей уверенности.

– На какое время назначена свадьба? – спросил я.

– На ночь полнолуния.

Я взглянул на луну. Насколько я мог судить по ее виду, до полнолуния оставалось три ночи.

Они согласились.

– Ищите меня в горах возле Эги, по правую сторону от дороги, – сказал я. – Я буду дожидаться вас там.

И пока они переваривали услышанное, я подпрыгнул, ухватился за край крыши, подтянулся и, осторожно ступая по черепице, отправился в сторону комнат, отведенных Павсанию и остальным начальникам. Я не знал, где он спит, поэтому попросту влез в первое окно, оказавшееся возле меня. На ложе спал не Павсаний, человек этот шевельнулся во сне, когда я нагнулся над ним. Мне пришлось заглянуть в четыре спальни, и только в пятой я обнаружил Павсания. Соединявший комнаты коридор никто не охранял, впрочем, двое стражей дремали во дворе у входа в казарму.

Павсаний тревожно ворочался во сне, слегка стонал, его тонкий хитон был влажен от пота.

Я зажал ему рот левой рукой и поднес кинжал к внезапно расширившимся глазам полководца.

– Снится царица? – спросил я. – Ждешь, когда она снова пригласит тебя в постель?

Правая рука его чуть дернулась, но я прикоснулся лезвием кинжала к артерии, пульсировавшей на горле. Павсаний застыл.

– Она обещала оставить тебя регентом в Пелле, пока ее сын будет покорять персов?

По глазам Павсания я заметил, что подобная идея удивила его.

– Даже этого не предложила? – спросил я. – Расплатилась собственным телом. Она, конечно, околдовала тебя.

Павсаний попытался ответить, но рука моя помешала ему.

– Твои засовы не сумели удержать меня, Павсаний. А теперь я отправлюсь к царю – известить его о твоих замыслах. В следующий раз ты будешь смотреть на меня уже из петли.

Я опустил кинжал в ножны. Отбросив мою руку от рта, он потянулся к мечу, висевшему возле постели. Я ударил его в висок, и Павсаний обмяк, потеряв сознание. Потом я вылез в окно и, вновь забравшись на крышу, отправился к конюшням, где выбрал самую быструю лошадь, и поскакал в горы.

Я почти в точности предсказал действия Павсания. Когда я свернул с дороги возле Эги к бурым холмам, гонцы его на взмыленных лошадях уже домчались до ворот старого города. Царские телохранители выехали на дорогу прежде, чем встало солнце, воины летели как птицы. Павсаний возглавлял их. Он оставил своих людей у городской стены, чтобы не пустить меня в Эги, сам же отправился в город известить царицу о том, что я вырвался на свободу и представляю угрозу их общим планам. Улыбнувшись, я спешился, но костра разжигать не стал: не они должны поймать меня. Я отпустил свою лошадь щипать жалкую, редкую траву. Среди скал подобрал горсть камней и отправился на охоту. Убив зайца, я освежевал его и съел сырым. Жесткое мясо подкрепило меня. Еще я попил воды из мелкого ручья, бурлившего у подножия холма.

Конечно же она явилась ко мне во сне.

Гера была в ярости. Едва закрыв глаза, я оказался перед ней в зале настолько просторном, что я не мог видеть ни стен, ни потолка. Колоссальные колонны из серо-зеленого мрамора вздымались вокруг густым лесом, рядом с ними казались бы ничтожными даже колонны зала Царя Царей. Гера в полном одиночестве сидела на слегка светившемся троне, дивно прекрасная в белом платье, которое не закрывало ее тонких рук, украшенных витыми браслетами с драгоценными камнями и кольцами, воспроизводившими сплетение змей.

Опалив меня огненным взглядом, она злобно сказала:

– От тебя нет никакого толка, Орион, одни неприятности!

Я улыбнулся:

– В твоих словах мне слышится похвала.

Глаза ее вспыхнули. Гера чуть наклонилась вперед, стиснув кулаки, так что костяшки ее пальцев побелели. Меня пронзила боль, которой колдунья истязала меня и прежде, но на сей раз я сопротивлялся, прогоняя ее из своего сознания. И боль исчезла, не успев стать по-настоящему сильной.

Лицо Геры исказилось от гнева.

– Не получается, – сказал я. – Ты больше не можешь наказывать меня как раньше.

– Тебя защищают! – В ее словах слышалось удивление.

– Или я сам наконец научился защищаться, – ответил я, не смея надеяться на то, что Аня рядом. Я знал, что только она одна стала бы защищать меня.

– Должно быть, нам не удалось избавить тебя от этой способности, посылая сюда.

– Нам? – спросил я. – Тебе и Золотому?

Она молчала. Но я и без того знал ответ.

– Вы просто не в силах добиться этого. Память моя возвращается, силы тоже.

– Мы уничтожим тебя раз и навсегда.

Я вспомнил Кету. Они отпустят меня… дадут возможность забыться?

Гера жгла меня взглядом.

– Золотой породил Александра, разве не так? – спросил я. – Вы с ним решили поиграть в царей и империи. Что кроется за вашими подлыми развлечениями?

– Ты ничего не понимаешь, Орион.

– Разве? Нетрудно видеть, что сейчас ты служишь прихотям Золотого Атона, не знаю, каким именем называет он себя здесь. Он хотел создать троянскую империю, объединив Европу и Азию. Но я остановил его. И теперь он добился желаемого; ты помогла ему, родила сына Александра и теперь поведешь его против персов.

– Александр покорит весь мир, – сказала Гера. – Он должен сделать это, иначе нам не удастся надежно завязать узел связей континуума.

– Но на пути Александра стоит Филипп. Теперь у него родился собственный сын.

– Филипп умрет!

– От руки Павсания?

– Конечно.

– Если только я не остановлю его.

– Ты не должен этого делать!

– Почему же?

Гнев ее улегся. Гера казалась встревоженной, почти что испуганной. Но она взяла себя в руки, опять наклонилась вперед и холодно улыбнулась мне.

– Орион, подумай: если этот нарыв прорвет ткань пространства и времени, все переменится. Ты будешь оторван от Ани, а Земля погибнет в ядерном пламени через несколько тысячелетий.

– А если я буду повиноваться тебе, позволю, чтобы Филиппа убили?

Она повела тонкими плечами:

– Тогда мы будем иметь дело с понятным и управляемым континуумом.

– Аня говорила мне, что грядет великий кризис. Что происходит с континуумом?

Лицо ее затуманилось.

– Проблема столь сложна, что даже мы, творцы, не полностью понимаем все ее возможные последствия. Аня далеко от Земли, Орион. Она сейчас среди звезд, до нее световые годы пути. Она пытается уладить один из световых аспектов кризиса.

– Она действительно в опасности?

– Мы все в опасности, Орион. Против нас действует почти неодолимая сила.

– Какое отношение Филипп и твой Александр имеют к Ане?

Гера вздрогнула, и по лицу ее пробежало раздражение.

– Ты упрямый мул, Орион!

– Говори! – потребовал я.

Гера подавила раздраженный вздох.

– Мы не выйдем из этого водоворота, если не удастся тем или иным образом восстановить поток. – Богиня взорвалась: – Мы с Атоном заперты в этой точке пространства-времени и останемся здесь до тех пор, пока не будет принято какое-нибудь решение! Один из них должен умереть: Филипп или Александр! Но пока они живы оба, мы не можем возвратиться в континуум, чтобы помочь Ане и прочим творцам.

– Итак, ты заперта здесь?

Очень неохотно Гера призналась:

– Да.

Я не хотел верить ей. Но различные факты, известные мне, сложились вдруг в единое целое. Оказавшись в городе творцов, я обнаружил, что он пуст и заброшен. Покинув ненадолго это пространство и время, я вернулся в точности в тот же самый момент, в то же самое место. Если Гера не обманывает меня, они с Атоном заточены здесь. Вот почему Аня не может прийти ко мне! Эти же силки удерживают и ее.

Не желая того, даже не думая о последствиях, я расхохотался.

Гера вновь вспыхнула:

– И ты находишь ситуацию смешной?

– Невероятно смешной, – отвечал я. – Ваша возня с континуумом наконец окончилась тем, что творцы попались в собственные сети. Вы сослали меня сюда, чтобы отделаться, но запутались в тенетах вместе со мной. – Я хохотал, пока слезы не потекли по моим щекам.

32

Гера исчезла настолько внезапно, что я даже испугался, охваченный предрассветным холодом, вдруг проснувшись на холмах возле Эги. Я сел и принялся ждать, наблюдая, как над зубчатыми горами на востоке занимается рассвет. Итак, Гера и Золотой Атон захвачены водоворотом континуума, они не в силах покинуть это место и время, пока не умрет или Филипп, или Александр, и не могут помочь Ане и остальным творцам в их борьбе за спасение мироздания.

Я поднялся на ноги, не зная, что делать. Я не мог предать Филиппа, царь был справедлив и добр ко мне. Он обеспечивал процветание и благополучие своей страны. После его смерти Александр станет царем и отправится завоевывать мир. Начнутся годы войн и кровопролитий. К чему это приведет? Почему должен я помогать осуществлению подобных планов?

Ведь именно любимая идея Золотого Атона заключалась в том, что человечество нуждается в империи, способной поставить богатства Азии на службу идеалам Европы. Я вспомнил другое время, другой край. Я убил Великого хана. Меня послали в тот век, чтобы предотвратить завоевание Европы монголами.

Гера явно не сомневалась в том, что наши поступки в данном пространстве и времени повлекут за собой серьезные последствия для всего континуума в целом. Я не верил ей, поскольку Атон и другие творцы вмешивались в ход истории, коверкая путь развития человечества, чтобы развлечься, провести время за игрой, достойной богов. Человек был для них тварью, игрушкой. Войны, гибель империй, смерти, убийства, просто страдания людей, наконец, лишь развлекали их.

Однако Гера несомненно боялась. Жизнь Ани находилась в опасности, там среди звезд моя любовь билась ради спасения мира.

Я покачал головой. Быть может, Гера права и происходящее просто выходит за пределы моего понимания? И все же я знал, что мое решение определит судьбу человечества. Ведь подобных мне воинов Атон и так называемые боги создавали, чтобы посылать в критические точки пространственно-временного континуума, а мы, послушные слуги, должны были изменять ход событий, повинуясь приказам наших творцов.

Да, они создали нас, но и мы создали их. Наконец я все вспомнил. Свое пребывание в далеком прошлом, в каменном веке, где должен был истребить неандертальцев на покрывшейся льдом Земле. Я помнил, как Аня приняла человеческий облик, чтобы помочь мне и горстке таких же, как я, когда Атон послал нас, чтобы уничтожить, как он выражался, "тупиковую ветвь развития". Я вспомнил битвы и бесконечный холод, вспомнил, как люди населили Землю, как наши потомки в далеком будущем стали творцами, как сотворили нас и отослали в прошлое, чтобы начать цепь событий, которая в конце концов приведет к появлению их самих.

Все это я вспомнил холодным утром, прячась среди каменистых холмов. Но моя новообретенная память ничего не подсказывала мне. Я знал только, что среди всех творцов лишь одна Аня заботится о людях, разделяет наши тревоги и боль, нашу судьбу.

Я любил ее, в этом было невозможно усомниться. И она тоже любила меня. А сейчас ей грозила беда.

Ржание коня нарушило мои размышления. Я пустил стреноженное животное пощипать редкую травку, пробивавшуюся среди скал, не отходя чересчур далеко.

"Конь кого-то учуял", – решил я и забрался на одну из самых больших скал. Лежа на животе, я стал обозревать каменистый откос подо мной.

Конечно же, я увидел поднимавшегося по склону Гаркана. Он ехал один, сдвинув шлем на затылок. К седлу его скакуна были привязаны копья, а меч висел на бедре. Гаркан разглядывал каменистую почву, пытаясь найти на ней оставленные мной следы. Если бы я остался на скале, он проехал бы мимо на расстоянии сотни локтей, так и не заметив меня. Если бы, конечно, мой конь не заржал.

Однако я собирался выполнить условия нашей сделки. Я встал на ноги и окликнул Гаркана, тот вздрогнул и, подняв голову, прикрыл глаза рукой. Солнце сияло за моей спиной.

– Орион, – позвал он.

Когда я спустился, он спешился и уже шел ко мне, ведя животное в поводу.

Мы пожали друг другу руки.

– Я принес хлеб и сыр, – сказал Гаркан, – решил, что ты будешь голоден.

– Хорошо, давай позавтракаем. Если ты доставишь меня в Эги слишком быстро, это может вызвать подозрения.

Он слегка улыбнулся и повернулся к седельной сумке. В ней оказался бурдючок с вином и даже горсть фиг. Когда мы поели, солнце уже поднялось высоко в утреннем небе. Я встал, вытер руки о хитон и посмотрел на дождевые облака, собиравшиеся на востоке.

– Надо попасть в город прежде, чем разразится гроза.

Гаркан мрачно кивнул, а потом протянул ко мне руку:

– Давай кинжал, Орион. Павсаний знает про него. Лучше отдай его мне. "С легкой неуверенностью я извлек кинжал из ножен на бедре и вручил Гаркану, протянув рукояткой вперед.

– Спасибо, – поблагодарил он и надолго умолк. Мы сели на коней и спустились к дороге, потом повернули вверх, туда, где располагалась крепость Эги. Молчание Гаркана начинало тревожить меня, он явно был чем-то расстроен.

– Какие новости? – спросил я, пока мы ехали бок о бок.

– Ничего особенного, – отвечал он, не поворачиваясь ко мне.

– Ты нашел своих детей?

Гаркан искоса взглянул на меня:

– Они сейчас в Эги… Принадлежат царю.

– Филипп отдаст их тебе, – сказал я. – Хотя бы за деньги.

– Ты так думаешь?

– Если ты скажешь ему, что это твои дети, он скорее всего освободит их бесплатно.

– А говорят, что царь любит золото и серебро.

– Но при этом он прекрасно понимает, каково отцу видеть своих детей рабами. Он не станет разлучать вас.

Гаркан мрачно кивнул.

– Павсаний был удивлен моим бегством, так?

– Не то слово, Орион. Он обезумел от ярости, поклялся насадить твою голову на копье и обещал огромную награду тому, кто приведет тебя.

– И ты хочешь получить награду?

– Да, – проговорил он без особого энтузиазма.

Мы надолго замолчали. Тревога явно снедала Гаркана. Он волновался за детей? Или не знал, на какую участь обречет меня, предав Павсанию?

Я спросил:

– А где Бату? Почему он не с тобой?

Гаркан ответил не сразу:

– Я решил, что, если мы вдвоем доставим тебя назад, это будет выглядеть подозрительно. Бату прочесывает горы по другую сторону дороги, он ищет тебя вместе со всеми.

Я кивнул, и он вновь умолк.

Через четверть часа после того, как мы выехали на дорогу, нас нагнал целый отряд телохранителей.

– Ты нашел его! – воскликнул предводитель. – Отлично!

Он махнул рукой, и два всадника, ехавшие в конце колонны, приблизились к нам, позвякивая цепями.

Начальник охраны виновато посмотрел на меня:

– Прости, Орион. Павсаний приказал заковать тебя в цепи. Он боится, что ты убежишь.

Гаркан отводил глаза, другие тоже проявляли признаки смущения. Оба кузнеца заковывали меня едва ли не с извинениями.

Итак, я прибыл в Эги, звеня кандалами. Я чувствовал себя жертвенным животным, которым, кажется, и считал меня Павсаний. Я мог избежать смерти, только встретившись с царем, прежде чем предатель убьет его.

Лежа на крупе коня вниз головой, я увидел массивные ворота Эги и толстую стену города, немощеные улицы, что взбирались на самую вершину холма к цитадели, ее еще более крепкие стены и ворота.

Но меня не повели к царю. Невзирая на все мои возражения, меня стащили с лошади и повлекли в древние темницы замка, с незапамятных времен являвшегося твердыней царей Македонских.

– Отведите меня к царю! – вопил я, когда меня запирали в камеру. Горло мое охрипло от криков. Я должен был увидеть царя и предупредить его!

Я ничего не добился. Закованного в цепи, меня бросили на утоптанный земляной пол. Последним ушел Гаркан. Он подождал, пока удалились все остальные, а потом опустился на колени возле меня.

"Ага! – подумал я. – Сейчас он скажет, когда вернется сюда и освободит меня".

Но бывший разбойник лишь торопливо шепнул:

– Прости, Орион. Мне сказали – ты или дети. Она обещала вернуть их мне, если я доставлю тебя сюда.

Она! Царица… Олимпиада… Гера.

– Она хочет убить меня, – сказал я.

Гаркан молча кивнул и оставил лежать на полу камеры. Дверь звякнула, закрываясь, я оказался один в темноте.

Но ненадолго. Мои глаза еще не привыкли к мраку, когда я услышал шаги в коридоре снаружи. Дверь отперли и распахнули. Вошли двое тюремщиков, они с ворчанием подхватили меня под руки и посадили, прислонив спиной к грубой каменной стене.

Они вышли, и в камере появилась Олимпиада. Павсаний стоял за ней, сжимая в правой руке чадивший факел.

– Надо просто убить его, – пробормотал он.

– Рано, – отвечала Олимпиада. – Он может пригодиться нам, когда умрет Филипп.

На ее прекрасном и жестоком лице я видел неподвластные тысячелетиям глаза Геры.

– Зачем это он нам понадобится? – возмутился Павсаний.

– Ты осмеливаешься спорить?

Услышав металлические нотки в ее голосе, предатель сразу же сдался:

– Я только хотел сказать, что Орион чрезвычайно опасен. Нам следовало бы отделаться от него.

– После смерти Филиппа, – шепнула Олимпиада. – Тогда ты его получишь.

– Думаешь, я без этого не справлюсь? – жестко сказал Павсаний. – Или ты полагаешь, у меня не хватит духа, чтобы убить царя без всяких наград?

– Ну что ты, – усмехнулась она. – Только подожди своего часа. Все будет потом, я обещаю тебе.

Павсаний подошел ко мне:

– Отлично. Пусть будет потом, – и ногой свирепо ударил меня прямо в висок. Теряя сознание, я расслышал его слова: – Получи-ка должок.

33

Я преднамеренно оставался без движения. Тело мое лежало в вонючей камере, скованное по рукам и ногам, но ум бодрствовал и действовал. Я отправился в город творцов, единственное место, куда мог скрыться.

Глаза мои открылись, когда я оказался на травянистом холме над пустым и покинутым городом. Солнце сверкало над морем. Цветы качали головками, покоряясь мимолетному ветерку, деревья шелестели, как и сотни миллионов лет назад.

И все же я не мог приблизиться к городу. Снова невидимый барьер удерживал меня на месте.

Мне некуда было возвращаться – только в Македонию, назад в темницу, в скованное и беспомощное тело. Тем временем Гера толкала Павсания на убийство царя. Я не мог предупредить Филиппа и спасти его.

Или же у меня был выход? Если бы я только мог выбраться из камеры и доставить Филиппа сюда, в это исключенное из потока времени место!

Глубоко задумавшись, я расхаживал по ровному травянистому склону и наконец заметил, что каждый раз, когда я поворачивал от города, барьер переставал мне мешать.

Как часто творцы призывали меня сюда? Сколько раз переносился я из иных мест и времен в вечный город богоподобных потомков людей? Я даже научился перемещаться сюда без их помощи и ведома. Мог ли я взять Филиппа из Эги, перенести сюда хотя бы на короткий миг и предупредить?

Размышляя над этой проблемой, я как будто бы услышал очень слабые, едва уловимые отголоски смеха. Насмешливый, циничный хохот, казалось, говорил, что я никогда не передвигался по континууму без посторонней помощи, что у меня не хватит сил, чтобы переместить даже молекулу из одной точки пространственно-временного вектора в другую, а все, что я полагал совершенным мною, было сделано за меня одним из творцов.

"Нет, – безмолвно ярился я. – Все сделал я сам, своей собственной силой и волей". Аня говорила мне об этом в предыдущей жизни. Творцы опасались моей возраставшей силы, они страшились, что однажды я стану им равным, невзирая на то усердие, с которым они пытались остановить меня. Вот почему они стерли мою память, отослали в древнюю Македонию. Но они вновь просчитались. Я учился, развивался, набирался сил, невзирая на их предательство.

"Этот насмешливый хохот наверняка очередное их издевательство", – уговаривал я себя, пытаясь пробудить в своем сердце уверенность.

– Я могу доставить Филиппа, – громко сказал я. – Я знаю, как это сделать, и у меня хватит сил и знаний.

И Филипп, царь Македонский, появился передо мной.

Он казался более раздраженным, чем испуганным. Царя едва прикрывал кусок тонкого полотна. Здоровый глаз его заморгал от яркого солнечного света, и я понял, что пробудил его ото сна.

– Орион, – сказал он без удивления.

– Да, мой господин.

Он огляделся:

– Где мы? Что это за город внизу?

– Мы далеко от Македонии. Считай, что ты видишь обитель богов.

Он фыркнул:

– Не слишком похоже на гору Олимп.

Тело Филиппа покрывали шрамы, старые вздутые белые рубцы виднелись на плечах и груди, уродливый свежий порез тянулся вдоль всего левого бедра. По ранам царя можно было читать историю всех битв, в которых ему пришлось участвовать.

– Павсаний сказал, что ты дезертир. А теперь получается, что ты еще и колдун?

Я хотел ответить, но вдруг понял, что Олимпиада показывала ему разные точки пространственно-временного вектора, как и мне. Оказавшись не в своей постели, а совершенно в другой части континуума, Филипп не испугался, потому что она проделывала это и прежде.

– Нет, я не колдун, – отвечал я. – Как и твоя жена.

– Бывшая жена, Орион. Поверь мне, она ведьма.

– Она показывала тебе другие места?

Царь кивнул:

– И не однажды, когда мы только что поженились. Она показывала мне, какой могущественной станет Македония, если я буду следовать ее советам. – Он уставился на меня здоровым глазом. – Так, значит, ты с ней в союзе?

– Нет, совсем наоборот.

– Но ты обладаешь такой же силой, что и она!

– Нет, – возразил я. – Увы, она куда более могущественна, чем я.

– Она сильнее всех, – пробормотал он.

– И хочет убить тебя.

– Я знаю. И знал это многие годы.

– Но на сей раз…

Он поднял руку, чтобы остановить меня:

– Более не говори об этом, Орион. Я знаю о ее планах. Я стал для нее бесполезен. Настала пора Александру воплощать в жизнь ее стремления.

– Ты хочешь умереть?

– Нет, не особенно. Но каждый человек когда-нибудь умирает, Орион. Рано или поздно. Я сделал то, что она от меня хотела. И теперь она, как самка паука, должна пожрать самца.

– Но этого можно избежать, – возразил я.

– И чего ты хочешь от меня? – спросил он, свирепо задирая бороду. – Чтобы выжить и остаться на троне, я должен убить ее, а я не в силах этого сделать; кроме того, она подучит Александра начать гражданскую войну. Неужели ты думаешь, что я хочу утопить мой народ в крови? Или мне нужно убить еще и своего сына?

Прежде чем я ответил, он продолжил:

– Если македонцы затеют междоусобицу, что подумают народы, живущие вокруг? Что, по-твоему, сделают тогда Демосфен и афиняне? А фиванцы? А царь персов?

– Понимаю.

– В самом деле? Тогда вернутся прежние времена и все, чего я добился, пойдет прахом. – Он глубоко вздохнул, потом добавил: – Пусть Александр живет, даже если он и не мой сын. Я не буду убивать его.

– Тогда они убьют тебя, – сказал я. – Через день или два.

– Да будет так, – сказал Филипп. – Только не надо говорить мне, кто и когда это сделает. – Он сардонически усмехнулся. – Я люблю сюрпризы.

Испытывая разочарование, я качнул головой и шагнул в сторону.

– Подожди, – сказал он, неправильно истолковав мое поведение. – Это будешь ты, Орион? Ты мне это хочешь сказать?

Распрямившись в полный рост, я ответил:

– Никогда! Я скорее умру, чем позволю убить тебя.

Царь внимательно посмотрел на меня:

– Ты говоришь правду. Я никогда не верил в россказни о твоем дезертирстве.

Повернувшись ко мне спиной, царь направился в сторону города и, едва сделав три шага, исчез, оставив меня одного в далеком мире творцов. Я закрыл глаза и…

Открыл их в темнице крепости Эги. Я был скован по рукам и ногам, и голова моя – там, где Павсаний ударил меня, – ныла тупой болью.

В своей темной камере я мог определять время лишь по биению собственного пульса; способ непрактичный, однако за неимением чего-либо лучшего я считал сердцебиения, как человек, страдающий от бессонницы, считает овец. Я мог покинуть камеру и переместиться в опустевший город творцов, но мне все равно пришлось бы вернуться в это же самое место и вновь ощутить на себе эти же самые цепи. Подобно Гере, я был заперт в ловушке, пока ход событий не определится тем или иным способом. Но, заметив крыс и в этой камере, я забыл про подсчет пульса. Как и в темнице в Пелле, мои хвостатые компаньоны были не прочь отъесть мне пальцы рук или ног, если я не буду все время шевелиться. Обручи столь плотно стискивали мои запястья, что руки нормального человека распухли бы. Но я сознательно заставил глубоко лежащие сосуды взять на себя работу периферийных, пережатых наручниками. Еще я постоянно шевелил пальцами, чтобы разогнать в них кровь и отпугнуть голодных грызунов с жадными глазами-пуговками.

Внезапно я услышал шаги: кто-то, шаркая ногами, шел по коридору снаружи. Люди остановились у моей двери. Засов взвизгнул, дверь со скрипом отворилась. Я увидел тюремщиков, один из которых держал факел.

Между ними стоял Кету.

Он протиснулся между стражниками и вошел в мою камеру. Встав на колени, индус заглянул в мое лицо:

– Ты еще жив?

Я улыбнулся:

– Я еще не достиг нирваны, мой друг.

– Слава богам! – Он распрямился и велел тюремщикам вывести меня наружу.

Я сопротивлялся, пока они волокли меня по коридору в замыкавшую его большую комнату. Сердце мое застучало, когда я заметил вокруг пыточные инструменты.

– Царь приказал освободить тебя, – заверил меня Кету. – Вот кузнец… – Он указал на потного, волосатого, совершенно лысого мужчину с округлым брюшком. – Он снимет цепи.

Кузнец едва не отбил мне руки, но после чуть ли не получаса стука и лязга я оказался свободен. Мои лодыжки и запястья были стерты, но я знал, что раны скоро заживут. Кету вывел меня из зловещего подземелья под неяркий свет умиравшего дня.

– Царская дочь благополучно вышла за Александра Эпирского, – сказал мне Кету. – Сам Филипп велел мне выпустить тебя на свободу и предоставить тебе все нужное для того, чтобы ты оставил Македонию. Можешь отправляться, куда тебе угодно, Орион.

– Брак заключен? – спросил я.

Кету, который вел меня к конюшне, ответил:

– Брачная церемония состоялась вчера вечером. Пир продлится еще два дня.

– А кто-нибудь пытался убить царя?

Влажные глаза Кету расширились:

– Убить? Нет! Кто осмелится на это?

– Предатель, – сказал я.

– Ты уверен?

– Я слышал это из его собственных уст.

– Ты должен все рассказать начальнику царских телохранителей Павсанию.

– Нет, я должен повидать самого царя.

Кету схватил меня за руку:

– Нельзя. Филипп велел исполнить в точности все его приказания. Он не хочет видеть тебя. Бери сколько хочешь коней и никогда более не возвращайся в Македонию.

Я стоял посреди двора возле конюшен. Пахло пылью и конской мочой. Мухи лениво жужжали в пурпурных тенях заката. Издалека слышалось слабое пение флейт, стук тамбуринов и вспышки хохота подгулявших мужчин. Царь праздновал свадьбу своей дочери. Павсаний наверняка был с ним. И, покорившись воле Олимпиады, Филипп хотел, чтобы я не мешал убийце.

– Нет, – сказал я, обращаясь скорее к богам, чем к маленькому Кету. – Я не позволю им убить его. Мне безразличны их планы, мне все равно, что будет потом с континуумом. Я просто не дам свершиться такой несправедливости. – Отодвинув индуса, я шагнул в сторону дворца, где шел брачный пир.

Кету хромал возле меня.

– Тебе не следует идти туда! Страже приказано не пропускать тебя. Филипп не хочет видеть тебя. Тебя убьют, если ты попытаешься силой пробиться к нему.

Не обращая на него внимания, я направился в большие двери, где на страже стояли четверо воинов в броне.

– Пойдем со мной, Орион, – молил Кету. – Мы проедем все Персидское царство, нас ждет моя родина, прекрасный Индустан. Мы увидим святых людей и прикоснемся к их мудрости…

Но я хотел лишь спасти Филиппа и разрушить козни коварной Геры. Я готов был любой ценой защищать царя, почтившего меня своим доверием.

– Пожалуйста, Орион! – Глаза Кету были полны слез.

Оставив его позади двора, я направился к стражам у двойной двери. Все четверо были вооружены копьями. Двое из них скрестили древки, преграждая мне путь.

– Не велено пропускать, – сказал старший.

Я узнал в нем приятеля по казарме.

– Я должен увидеть царя.

– У меня приказ, Орион. Не велено пропускать никого.

– Да, – отвечал я негромко. – Понимаю. – И, опережая его движение, правой рукой выхватил из ножен его же собственный меч, а левой ударил в челюсть. Голова моего противника откинулась назад, и я услышал, как хрустнул позвонок. Прежде чем отреагировала другая пара, я ударил по шлему ближайшего воина.

Оба они еще падали, когда я уже занялся теми двумя, которые стояли, скрестив передо мной копья. Я видел, как расширились их глаза, как от удивления открылись рты. Я поразил мечом одного из них, пришпилив его к двери. Второй целился в меня копьем – оружием малопригодным для ближнего боя. Схватив древко одной рукой, я ударил противника по колену. Тот рухнул, вскричав от боли, и я толкнул створки двери, на одной из которых висел на мече мертвый стражник.

Я вырвал оружие, и тело упало на земляной пол. С окровавленным мечом в руках я отправился разыскивать Филиппа и Павсания.

34

Я шагал по нижнему этажу древнего замка Эги, где были глинобитные полы и мрачные стены из нетесаного камня, столь же угрюмые, как и окровавленный меч в моей руке.

Я уже слышал шум веселья, доносившийся из главного зала. Само бракосочетание произошло вчера, как сказал мне Кету, но праздник еще продолжался, Филипп и сейчас пировал с гостями и придворными, упиваясь вином, а Павсаний, начальник царских телохранителей, охранял его. Олимпиада тоже наверняка притаилась где-нибудь в крепости, дожидаясь свершения убийства.

А где Александр? Где царевич? Вовлечен ли он в заговор против отца? Знает ли, что затеяла его мать?

Еще четверо стражей располагались возле двери в пиршественный зал, каждый из них был вооружен мечом и копьем. Я заметил среди них Гаркана и Бату. Бородатый Гаркан залился краской, увидев меня.

Бату улыбался, словно он выиграл заклад. Дежурный сотник посмотрел на мой окровавленный меч.

– Орион, – рявкнул он, – в чем дело?

– Здесь замышляют цареубийство, и если мы не остановим…

– Кто хочет убить царя?

– Павсаний!

– Ты безумен! Павсаний – наш нача… – Он так и не договорил. Из зала послышались яростные вопли. Гаркан широко распахнул дверь, и мы увидели, что все гости повскакивали с пиршественных лож, а перепуганные слуги и рабы разбегались во все стороны.

Царь!

Минуя Гаркана и всех остальных, я пробился сквозь толпу к царю. Должно быть, с десяток придворных окружали его. Растолкав преграждавших мне путь, я пробивался к Филиппу. Он откинулся спиной на ложе; одной рукой он все еще сжимал кубок, другой прикрывал вспоротый живот. Горячая красная кровь пятнала его одеяния и капала на грязный пол. Смерть царя была мучительной.

– Я доверял тебе, – бормотал он. – Я доверял тебе.

Я вспомнил злобную усмешку Геры; давно виденный мною сон сбылся. Я стоял над умирающим Филиппом с окровавленным мечом в руке, пока его единственный глаз не потух.

Гаркан схватил меня за плечи.

– Туда, – сказал он негромким голосом. – Павсаний бежал к конюшням.

Втроем, вместе с Бату, мы побежали к дверям, возле одного из столов я увидел побелевшего Александра, рядом с ним стояли Антипатр, Антигон и Соратники. Ни при ком из них не было оружия, но если бы предатель стремился убить царевича, ему пришлось бы пробиться через них. В зал один за другим поспешно вбегали вооруженные стражники.

– Клянусь Зевсом всемогущим! – кричал Александр голосом, полным гнева. – Я отыщу убийцу и отомщу за отца.

"Итак, Филипп снова стал твоим отцом, – подумал я, оставляя зал. – И ты снова его сын и наследник престола. Гера и Золотой получили свое; пусть теперь трепещет Царь Царей".

Мы втроем бежали к конюшне. Не менее шести вооруженных воинов попытались преградить нам дорогу, но мы зарубили их – без колебаний.

Когда мы ворвались внутрь, Павсаний уже вскочил в седло. Около него оказались еще двое людей. Бату пронзил одного из них копьем. Гаркан сбросил с коня второго, а потом пробил копьем его грудь.

Дико озираясь, Павсаний направил своего коня прямо на нас. Отбросив меч, я шагнул вбок, пропуская животное, и ухватил Павсания поперек тела. Мы упали на глинобитный пол конюшни. Поставив колено на грудь Павсания, я выхватил из ножен его собственный меч.

Он посмотрел на меня, попытался вздохнуть и… неожиданно успокоился.

– Дело сделано, – сказал он. – Теперь твой черед, а мне все равно.

Я помедлил. Отдать его Александру или наградить быстрой и безболезненной смертью? Здесь и сейчас? Но я вспомнил о том подлом ударе, который Павсаний нанес Филиппу, и кровь вскипела во мне.

Гаркан и Бату остановились возле нас. Невозмутимый Гаркан вогнал копье в горло предателя. Кровь хлынула алым фонтаном, забрызгав меня. Павсаний лишь коротко булькнул.

Я испытующе посмотрел на Гаркана. Он выдернул копье из мертвого тела и мрачно сказал:

– Орион, она велела, чтобы свидетелей не осталось.

Я встал на ноги.

– Должно быть, это относится и ко мне?

– Увы… – Он направил копье прямо мне в сердце.

– И ты веришь ей? – спросил я.

– Мои дети сейчас находятся в безопасности в сельском доме… Закончив с этим делом, я отправлюсь к ним.

– Если она оставит тебя в живых.

Он пожал плечами:

– Пусть так, но дети мои останутся свободными.

Я посмотрел на Бату. Он явно был в смятении и не знал, чью сторону принять.

– Орион, – сказал чернокожий, – я здесь ни при чем. Я ничего не знал до этого вот мгновения…

– Тогда не вмешивайся, – сказал я ему. – Дело касается только Гаркана, меня и царицы.

– Она великая колдунья, – сказал Бату.

– Да. – Я кивнул.

– Она может украсть у человека разум.

– И силу. – Я обернулся к бывшему предводителю разбойников. Его копье не дрогнуло возле моего сердца. – Друг мой, делай свое дело.

Он медлил.

– Делай ради своих детей, – сказал я ему.

Гаркан глубоко вздохнул, а потом изо всех сил вонзил копье в мою грудь. Я не ощутил никакой боли, тьма охватила меня… Я растворился в благословенной долгожданной пустоте.

Я умер.