Бен Бова
      Месть Ориона
      (Орион - 2)
      Пер. - Ю.Соколов
      Любезным, внимательным, приветливым, всегда готовым помочь
      сотрудникам библиотеки Западного Хартфорда с благодарностью
      Цивилизацию бронзового века погубили два великих
      вторжения. С северо-запада пришло множество племен,
      именуемых в Египте "народами моря", они же совершали и
      набеги на восточное побережье Средиземного моря... К 1200
      году до Рождества Христова была разрушена империя
      хеттов... Но когда эти, пришедшие с северо-запада, племена
      захватчиков волной проносились по Греции, Малой Азии и
      побережью Средиземного моря, с юго-востока шли другие орды
      Аравийской пустыни... Все это произошло на заре
      человечества: израильтяне пришли в Палестину еще до 1220
      года до Рождества Христова.
      Из "Колумбийской истории мира" 1972 г.
      &
      ПРОЛОГ
      Я не супермен, но обладаю способностями, превышающими возможности обыкновенного человека. Однако во всем остальном я такой же, как все, и смертен, как любой другой житель Земли.
      Но я одинок. И прожил так всю свою жизнь. Сны мои туманят странные видения; а когда я пробуждаюсь, их сменяют неясные воспоминания о загадочных событиях и таинственных происшествиях, настолько фантастических, что породить их может лишь измученный одиночеством, углубившийся в подсознание разум.
      В тот день я, по обыкновению, предпочел оттянуть мой ленч по меньшей мере на час и направился в небольшой ресторанчик, где обедал почти каждый день. В одиночестве. Я сел за свой любимый столик и не торопясь принялся за еду, нисколько не сожалея о том, что скорее всего это последний ленч в привычной для меня обстановке.
      Мой столик находился прямо напротив входа в ресторан, и я при всем желании не мог не заметить ее, хотя и сомневаюсь, что нашелся бы мужчина, способный на такую рассеянность.
      Она была прекрасна: высокая и грациозная, с волосами черными словно полночь и огромными серыми глазами, в которых будто бы притаилась загадочная бесконечность.
      - Аня, - прошептал я, хотя минуту назад не имел представления, кто передо мной. И тем не менее нечто в глубине моего сознания подсказывало мне, что я знал ее целую вечность.
      Я ничуть не удивился, когда она, улыбаясь, подошла к моему столику, и поднялся, ощущая одновременно и радость и смущение.
      - Здравствуй, Орион, - сказала она, протягивая мне руку.
      Я галантно склонился, чтобы поцеловать ее изящные пальчики, и предложил ей сесть. Приблизился робот-официант, и она заказала бокал красного вина.
      - Мне кажется, что я знаю вас всю жизнь, - пробормотал я.
      - Больше, чем одну, - поправила она меня голосом мягким и мелодичным, от которого повеяло летним теплом. - Неужели ты опять все забыл?
      Я озадаченно уставился на нее, пытаясь сосредоточиться... Вихрь воспоминаний закружил меня столь внезапно, что у меня перехватило дыхание. Я увидел сверкающий золотой шар, черного и грозного человека, лес гигантских секвой, пустыню, исхлестанную ветрами, мир вечных льдов, окутанный бесконечным мраком, и ее, эту женщину в блестящем серебристом костюме.
      - Я помню... смерть. - Голос мой сорвался. - Пространственно-временной континуум перестал существовать. Земля... вся вселенная превратилась в черную дыру.
      Она серьезно кивнула.
      - Ты видел конец старого и начало нового цикла расширения вселенной. Случилось то, чего не предвидели ни Ормузд, ни Ариман. Континуум не разрушился, он только видоизменился.
      - Ормузд, - повторил я, - Ариман.
      Эти два имени вызвали у меня новую цепь ассоциаций. Я ощутил гнев, смешанный со страхом и скорбью, но не мог вспомнить, кем были те, о ком упомянула Аня, и почему их имена вызвали во мне столь сильные чувства.
      - Они до сих пор враждуют, - сказала она. - Но теперь они знают благодаря тебе, Орион, что континуум так просто не уничтожить...
      - Я вспомнил все свои прошлые жизни, - произнес я с торжеством. - И тебя в каждой из них.
      - А теперь я буду с тобой и в этой.
      - Как я любил тебя тогда!
      Ее лицо озарила улыбка.
      - А сейчас ты меня любишь?
      - Да! - ответил я совершенно искренне, чувствуя, что и в самом деле люблю ее всем сердцем.
      - Я тоже люблю тебя, Орион. Всегда любила и буду вечно любить. Даже в смерти и бесконечности...
      - Но я скоро улетаю, - произнес я в полном отчаянии.
      - Знаю.
      Над ее плечом, за окном ресторана, я видел низко висевший над горизонтом тонкий полумесяц Сатурна. Узкая линия колец наискось рассекала его. У самой поверхности Титана, как всегда, клубилась оранжевая дымка. Высоко в небе кружил звездолет нашей экспедиции, ожидавший только разрешения на старт.
      - Полет продлится около двадцати лет, - грустно сказал я.
      - Я знаю. Вы летите в систему Сириуса.
      - Это долгий путь.
      - Не более долгий, чем те, что мы уже прошли, Орион, - возразила Аня, или те, которые нас еще ожидают.
      - Что ты хочешь сказать?
      - Я объясню тебе во время путешествия, - усмехнулась она. - У нас будет сколько угодно времени, чтобы строить планы на будущее и вспоминать прошлое.
      - Значит, ты тоже летишь? - Сердце мое подпрыгнуло от радости.
      - Конечно. - Она весело рассмеялась. - Орион, мы с тобой пережили гибель и возрождение нашей вселенной, разделили не одну жизнь и смерть... Неужели после всего этого я соглашусь расстаться с тобой хотя бы на миг?
      - Но я не видел тебя ни на одном из собраний экипажа. Твоего имени даже нет в списках!
      - Уже есть. Мы вместе полетим к звездам, любимый, впереди у нас долгая интересная жизнь. Быть может, и не одна. И помни: что бы ни случилось, мы всегда будем рядом.
      Я встал и, перегнувшись через стол, поцеловал ее в губы. Мое одиночество кончилось. Теперь меня ничто не могло испугать в этом мире. Я готов был бросить вызов всей вселенной.
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТРОЯ
      1
      Хлесткий удар кнута по голой спине привел меня в чувство.
      - Шевелись, тупой бык! Ты уснул среди бела дня, проснись, или молнии Зевса обрушатся на твои плечи!
      Я сидел на грубой деревянной скамье в длинном, качавшемся на волнах судне, держа в руках тяжелое весло, похожее на лопату. Мы гребли изо всех сил, нещадно палило солнце. По ребрам и хребту человека, сидевшего впереди, текли струйки пота, его загорелую кожу пересекали рубцы.
      - Навались! - заревел человек с кнутом. - Держи ритм.
      Мои бедра едва прикрывала грязная кожаная повязка. Пот разъедал мои глаза; ныли спина и руки с грязными мозолистыми ладонями.
      Судно напоминало гавайское военное каноэ. Нос его высоко вздымался и оканчивался гротескной резной фигурой: головой свирепого демона, призванного защищать лодку и экипаж. Опуская весло во вздымавшуюся волну, я торопливо огляделся и успел насчитать сорок гребцов. Посреди корабля между скамьями были навалены товары, при каждом движении палубы блеяли связанные овцы и визжали свиньи.
      Безжалостно пекло солнце. Над единственным свернутым на рее парусом лодки дул легкий ветерок. Воняло навозом. На корме мускулистый лысый мужчина мерно отбивал большой колотушкой ровный ритм на изношенном барабане. Следовало вовремя опускать свое весло в воду, иначе полагался удар кнутом.
      Там же на корме теснились другие мужчины, прикрывая глаза ладонями и переговариваясь, они указывали на что-то друг другу. Они были облачены в длинные, до колен, полотняные туники и в красные или голубые плащи, доходившие до середины лодыжек. Изящные кинжалы у их поясов с отделанными серебром рукоятями годились скорей для украшения, чем для битвы; плащи скреплялись золотыми застежками. Молодые люди, стройные, с редкими еще бородками... но с печатью заботы на суровых лицах. Их явно смущало что-то впереди. Посмотрев в том направлении, я увидел мыс, лишенный деревьев, и скалы, встававшие над песчаной полоской берега. Видимо, мы плыли туда...
      Где я и как сюда попал? Я отчаянно пытался это понять, но мог вспомнить лишь прекрасную высокую сероглазую женщину. Мы любили друг друга. Мы были... Горечь утраты помрачила мое сознание: она умерла.
      Голова кружилась - мысли мои завертелись, словно водоворот в темном море, куда меня неумолимо затягивало. Она умерла. Тогда мы тоже находились на корабле, однако совершенно непохожем на этот, и путешествовали не по водам, а по просторам космоса. Но звездолет взорвался, и она умерла. Нас убили. Мы погибли вместе.
      И все же я снова жил: потный, грязный, и спина моя еще болела от ударов... Я плыл на громадном примитивном каноэ, приближаясь к неизведанным землям под медным безоблачным небом.
      "Кто я?" Внезапно испугавшись, я осознал, что не знаю ничего, кроме своего имени.
      "Меня зовут Орион", - сказал я себе, пытаясь хоть что-нибудь вспомнить. Однако в памяти моей был провал, все воспоминания исчезли начисто, как будто с классной доски стерли мел.
      Я зажмурил глаза, стараясь думать лишь о любимой когда-то женщине и о сказочном корабле, мчавшемся среди звезд. Но теперь я не мог припомнить даже ее имени. Перед глазами полыхало пламя, в ушах звенел крик. Я обнимал ее, защищая от обжигавшего нас адского пламени, железные стены вокруг уже раскалились докрасна.
      - Орион, он победил, - сказала она. - Мы умрем вместе. Другого утешения нам не осталось, любовь моя.
      Я вспомнил боль, терзавшую рассекаемую и раздираемую плоть, дымившуюся и лопающуюся от жара, - но куда сильней была мука разлуки, прощания навеки; она исчезла, единственная во всех вселенных... женщина, которую я любил.
      Кнут вновь ожег мою спину, ужалил голову.
      - Греби сильнее! Налегай на весло, сукин сын, или, клянусь богами, я заколю тебя вместо бычка, как только мы высадимся на берег!
      Покрытое шрамами лицо надсмотрщика побагровело от гнева. Он пригнулся и еще раз полоснул меня по плечам кнутом. Я не почувствовал боли, механически отключившись от нее, потому что всегда в совершенстве владел своим телом. Стоило мне захотеть, я бы мог переломить корявое весло и вогнать его расщепленный конец прямо в череп жестокого кнутобойца. Но разве можно сравнить боль от удара кнутом с муками смерти, с безнадежностью тяжкой утраты?
      Мы обогнули скалистый мыс, он прикрывал тихую бухту, где вдоль изогнутого песчаного берега, вдали от волн, выстроились дюжины кораблей, подобных нашему. Клочками бумаги, принесенной издали ветром, жались к черным судам палатки и хижины; над очагами и тут и там поднимались тонкие серые струйки. Под густым покровом черного дыма в отдалении, примерно в миле от берега, на холме, виднелся город или какая-то крепость. Высокие каменные стены с квадратными башнями вздымались над склонами. Вдали зеленели поросшие лесом склоны, они постепенно сменялись горами, вершины которых дрожали в голубом мареве.
      Заметив городские стены, молодые люди на корме, казалось, напряглись. Голоса их зазвучали приглушенно, но различить слова мне не составляло труда.
      - Вот она, - мрачно обратился один из них к своим спутникам.
      Стоявший рядом молодой человек кивнул и вымолвил одно только слово:
      - Троя.
      2
      Мы не причалили - приземлились в буквальном смысле этого слова: судно ткнулось килем в песок, днище заскрежетало, и мы остановились. Надсмотрщик завопил, и все попрыгали за борт: взяв в руки веревки, с руганью напрягая мышцы плеч и рук, мы поволокли на берег просмоленный черный корпус; наконец только корма и руль остались в воде. Я знал, что здесь не бывает приливов. Эти люди узнают о них, только когда сумеют наконец преодолеть Столбы Геракла и выйти в Атлантику.
      Я удивился, гадая, откуда мне это известно, но времени на раздумья не оставалось. Кнутобоец позволил нам слегка перевести дух, а потом заставил разгружать судно. Надсмотрщик ревел и ругался, потрясая многожильным кнутом, тряс, выпучив глаза, спутанной огненно-рыжей бородой, на его багровом лице белел шрам. Слушая его вопли, я таскал тюки, переносил блеявших овец и визжавших вонючих свиней. А знатные господа в плащах, льняных туниках и изящных сандалиях спускались по трапу; за каждым один или два раба несли вещи, в основном оружие и панцири.
      - Вот и свежая убоина для войны, - буркнул мужчина, оказавшийся рядом со мной, кивнув в сторону знати. Грязный, как я, жилистый старик с загорелой и морщинистой кожей, загрубевшей от ветра. Редкие седые волосы его повлажнели от пота, борода была взъерошена и неопрятна. Как и на мне, кроме набедренной повязки, на нем ничего не было; худые ноги и узловатые колени на первый взгляд казались хрупкими и едва ли могли выдержать груз, который он переносил.
      На берегу толпились люди, столь же неопрятные и грязные, как и мы. Они принимали от нас тюки и живой провиант с видимой радостью. Возвращаясь на лодку и вновь спускаясь по трапу, я заметил, что узкая полоска берега огорожена земляным валом, гребень которого был густо усажен заостренными кольями. Когда мы наконец закончили работу, сгрузив сотню или более массивных с двумя ручками сосудов с вином, солнце спустилось к самому мысу, который корабль обогнул днем. Утомленные, с гудящими мышцами, мы распростерлись у очага, получив деревянные плошки с дымящейся похлебкой из чечевицы и зелени.
      Солнце скользнуло за горизонт, с севера повеяло холодом, ветер разбросал искры от нашего маленького костерка, взметнул их к потемневшему небу.
      - Вот уж не думал, что попаду на равнину Илиона, - проговорил старик, работавший рядом со мной. Он поднес плошку к губам и с жадностью отхлебнул.
      - Откуда ты? - спросил я его.
      - Из Аргоса. Меня зовут Политос. А тебя?
      - Орион.
      - Ах! Значит, тебя назвали в честь Звездного Охотника.
      Я кивнул, во мне шевельнулся слабый отголосок воспоминания. "Охотник. Да, я был охотником. Когда-то... Давным-давно". Или... наоборот, если считать от нынешнего дня? Будущее и прошлое смешались в моей голове. Я вспомнил!
      - Откуда ты, Орион? - спросил Политос, расколов тремя словами хрупкие, едва наметившиеся очертания воспоминаний.
      - О! - Я неопределенно махнул. - Я попал сюда с запада. С самого далекого запада.
      - Это даже дальше от Аргоса, чем Итака?
      - Много дальше - за морем, - пояснил я, сам не ведая зачем и понимая, что более правдивого ответа просто не существует.
      - А как ты попал сюда?
      Я пожал плечами:
      - Я скиталец. А ты?
      Подобравшись ко мне поближе, Политос наморщил лоб и почесал редеющую шевелюру.
      - А я - нет. Я сказитель, и дни мои счастливо проходили на Аргосе, там сплетал я истории и вглядывался в лица внимавших мне людей, особенно в огромные глаза детей. Но война положила конец моей счастливой жизни.
      - Как так?
      Он утер рот тыльной стороной грязной ладони.
      - Мой господин Агамемнон [царь Микен, предводитель греческого войска в Троянской войне; коварно убит женой Клитемнестрой] нуждается в воинах, а его блудливой жене нужны феты.
      - Рабы?
      - Ха! Хуже, чем рабы. Куда хуже, - буркнул Политос. Он махнул в сторону истощенных людей, распростершихся вокруг умиравшего костра. - Погляди-ка на нас - на людей, не имеющих ни дома, ни надежды. У раба есть хозяин, на которого можно положиться, раб кому-то принадлежит; он член дома. А фет ничей, он ничто; у него нет ни земли, ни крова, только печаль и голод.
      - Но в Аргосе ты был чьим-то домочадцем. Не так ли?
      Политос склонил голову и изо всех сил зажмурил глаза, чтобы не предаваться горьким воспоминаниям.
      - Да, - отвечал он негромким голосом. - Был. Пока челядь царицы Клитемнестры не выкинула меня из города, когда мои уста повторили, что царица завела любовника, пока ее царственный муж сражается здесь, у стен Трои, а это известно в Аргосе любой бродячей собаке или кошке.
      Я пригубил быстро остывавший отвар и попытался найти подходящий ответ.
      - По крайней мере, ты жив. - Другого утешения я не сумел придумать.
      - Да уж лучше б убили! - с горечью отвечал Политос. - Тогда я уже был бы мертв, попал бы в Аид, и все мои муки закончились бы. Но вместо этого я здесь и, словно осел, спиной зарабатываю на пропитание.
      - Это все-таки кое-что, - пробормотал я.
      Он взглянул на меня:
      - Орион, ты уже съел все, что заработал.
      - Значит... больше нам ничего не дадут?
      - Это все, что положено за день работы. Если ты увидишь фета с монетой в мошне, знай: это вор.
      Я глубоко вздохнул.
      - Мы, Орион, хуже рабов, - продолжал Политос шепотом, в котором угадывалась приближающаяся сонливость. - Мы - черви, которых топчут ногами, мы - псы. Так они к нам относятся. Пусть мы все передохнем от непосильных трудов, - нас даже не похоронят, наши кости просто бросят гнить в придорожной канаве.
      С тяжелым вздохом Политос отставил пустую плошку и растянулся на песке. Стемнело настолько, что я едва мог видеть его лицо, от жалкого костерка давно остались одни уголья. С моря дул холодный ветер, и, чтобы согреться, я автоматически подрегулировал кровообращение. Не то что одеял, даже куска холстины не было у истощенных фетов, чтобы прикрыть усталые тела. Не имевшие крова люди повалились спать в одних набедренных повязках.
      Я лег возле старика и задумался: сколько же ему лет на самом деле? Может быть, сорок. Но тут же усомнился, - в это варварское время мало кому удавалось дожить до столь преклонного возраста. Пара дворняг сцепилась из-за каких-то костей возле очага, потом псы успокоились и улеглись рядышком, защищенные от ночного холода лучше людей.
      Прежде чем закрыть глаза, я обратил взор к башням Трои, грозно черневшим на фоне темно-фиолетового неба. Агамемнон... Троя. Как я попал сюда? И сколько мне удастся продержаться здесь в положении человека, который ничтожнее раба?
      Я заснул и сразу очутился в другом мире, там шла совершенно иная жизнь - в иной плоскости существования.
      Я оказался там, где не было ни времени, ни пространства... ни земли, ни неба, ни моря. Даже горизонт исчез в безбрежном золотистом сиянии, которое окружало меня, простиралось во все стороны, текло в бесконечности... Теплое, яркое, оно ослепляло, я не видел ничего, кроме этого света.
      Не знаю, почему я пошел, поначалу медленно, но потом заторопившись; словно знал, куда направляюсь и зачем. Время не имело значения, но я шагал целую вечность, и босые мои ступни прикасались к чему-то твердому, хотя глаза видели только все тот же золотистый свет.
      Наконец вдалеке я заметил свет, который затмил сияние вокруг. Пятнышко, точка, что пламенела чистым золотом, влекла меня к себе, как магнит притягивает кусок железа, как жгучее солнце - комету.
      И я побежал... да что там - полетел к этому обжигающему золотистому источнику света. Чуть дыша, я мчался к нему, хотя глаза мои слезились, гулко стучало сердце, дыхание перехватывало в груди.
      Вдруг я замер. Невидимая стена преградила мне путь. Тело как будто парализовало.
      Остановившись, я рухнул на колени - передо мной, покоясь на золотистом свете, испускаемом им самим, восседал некто в облике человека. Зрелище казалось невыразимо прекрасным. Мне обжигало глаза, и все же я не мог оторваться от созерцания чуда.
      Он был велик и красив: густые золотые волосы ниспадали на плечи, глаза сияли золотистыми искрами, кожа испускала животворный свет. Безупречно совершенное лицо его не имело в себе ничего женственно мягкого; он казался спокойным и уверенным, губы изгибались в некоем подобии улыбки. Он явился мне обнаженным по пояс, я видел широкие плечи и могучую безволосую грудь, - ниже тело его окутывали складки ткани, сияющей золотом.
      - Мой бедный Орион. - Его улыбка превратилась в ухмылку. - Попал в переделку.
      Я не знал, что ответить... Не мог говорить, - слова застревали в горле.
      - Ты не забыл своего создателя? - спросил он насмешливо.
      Я тупо кивнул.
      - Конечно, ты помнишь. Образ этот заложен в самой твоей сути. Кроме окончательного разрушения, ничто не может стереть его.
      И я преклонил колени перед создателем, в голове снова бурлили смутные воспоминания, я старался облечь их в слова, чтобы заговорить, спросить его...
      - Ты помнишь мое имя? - продолжил он.
      Вспомнить я не смог.
      - Не важно. Сейчас можешь звать меня Аполлоном. Твои собратья на равнине Илиона зовут меня так.
      Аполлон. Греческий бог света и красоты. А еще - бог музыки, медицины... или же биотехнологии. Я напряженно рылся в глубинах памяти. Однако мне все время казалось, что знал я другое имя, когда жил в ином времени. Тогда там существовали другие боги, а с ними богиня, которую я любил.
      - Я жестоко обошелся с тобой, потому что ты ослушался меня, освободив Аримана. Ты намеренно изменил континуум, поддавшись своим чувствам.
      - Да, потому что любил. - Мой голос еле звучал, я задыхался, но все же мог говорить.
      - Орион, ты тварь, создание, - фыркнул он. - Что можешь ты знать о любви?
      - Женщина, - умолял я. - Богиня...
      - Она мертва.
      От его голоса, холодного и невозмутимого, как судьба, кровь стыла в жилах.
      - Ты убил ее, - выговорил я.
      Насмешливая улыбка превратилась в мрачную и торжественную.
      - В известной мере, Орион, ты сам сделал это. Ты осмелился полюбить богиню и обрек ее на смерть, так как из-за тебя она приняла человеческий облик.
      - Ты обвиняешь меня...
      - Обвиняю? Бог не обвиняет, Орион. Бог наказывает. Или вознаграждает. Сейчас тебя наказывают... Смирись, и искупление придет.
      - А потом?
      И вновь лицо его озарила лучезарная улыбка.
      - Как только троянцы отразят натиск варваров-греков, для тебя найдутся другие дела. Не бойся: я не хочу твоей смерти... Не хочу - тебе еще столько предстоит пережить в этом времени.
      Я попросил объяснить, но обутая в сандалию нога пнула меня по ребрам. Я открыл глаза: вокруг лежали греки, осаждавшие Трою, я был нижайшим среди низших.
      - Живо на ноги! Вставайте! Работать! - закричал кнутобоец.
      Глядя на него, я видел лишь ослепительный свет восходившего солнца, а потом зажмурился и наклонился.
      3
      Нам дали по плошке жидкой ячменной каши, а затем заставили деревянными лопатами укреплять вал, огораживавший лагерь.
      Воины тем временем лениво жевали жареную баранину и плоские хлебцы, их оруженосцы запрягали лошадей в колесницы, точили мечи и копья. Мы вышли наружу через ворота в приземистом валу вокруг лагеря. День выдался солнечный, и с утра нам следовало углублять ров перед насыпью, а выкопанный грунт высыпать на вершину рва. Пешему войску троянцев и их колесницам теперь станет труднее добираться до кораблей.
      Мы проработали почти все утро. Потрясающе ясное небо сверкало безоблачной синевой, белыми точками в нем, стеная, метались чайки. Но море казалось кобальтовым, с темными валами волн. Серо-бурые глыбы островов горбились у далекого горизонта. А на суше смеялись неприступные башни Трои и ее гордые стены, вздымавшиеся на холме. За городом высились далекие горы, заросшие темным лесом, вершины их терялись в тумане.
      Ветер крепчал, налетая порывами и принося прохладу, солнце поднималось все выше, и ветер приносил прохладу; мы копали и ссыпали песок в плетеные корзины, другие феты уносили их на вершину вала.
      Я работал, потел и вспоминал то, что видел ночью: это был не сон, сомнений у меня не оставалось. Золотой бог действительно существовал и носил имя Аполлон или другое, которое я, наверное, знал прежде. Я уже почти вспомнил, каким видел его в иные времена, и кроме того, в моей памяти возник темный и зловещий силуэт.
      "Это был тот, кого Золотой бог называл Ариманом", - подумал я.
      "Богиня... женщина, которую я любил. Та, которая умерла".
      Золотой бог сказал, что я виновен в ее смерти. Но мне-то было совершенно ясно - он сам разворачивал цепь событий, закончившихся взрывом звездного корабля. Он убил ее, вернее, нас обоих. А потом оживил меня и забросил в эти края, в жуткую эпоху - вновь одинокого и лишенного памяти.
      Но я помнил... помнил, хотя и немного. Впрочем, достаточно, чтобы осознать: я ненавижу Золотого бога за все, что он сделал. Я стиснул лопату мозолистыми руками, негодуя от гнева и сердечной тоски. Остальные феты работали с прохладцей, видимо, потому, что надсмотрщики, позабыв про нас, оставались на вершине вала, дабы потешить свой взор, наблюдая за благородными воинами в великолепных бронзовых панцирях.
      Меня окружали ахейцы. Так назывались люди, работавшие рядом и осаждавшие Трою. Теперь они казались встревоженными, они боялись, что троянцы сумеют прорвать оборону и напасть на лагерь.
      "Несладко придется ахейцам", - подумал я.
      Да, Золотой бог утверждал, что троянцы отразят натиск. Политоса послали таскать наверх корзины с землей, которую мы выкапывали со дна рва. Поначалу мне казалось, что подобный груз окажется слишком тяжел для старика, но корзины оказались невелики, земли мы насыпали понемногу, и надсмотрщики в небрежении дозволяли носильщикам не торопиться, поднимаясь по склону.
      Заметив меня среди копающих, старик подошел ко мне.
      - Неладно сегодня среди высокородных и могущественных, - прошептал он мне, явно обрадованный раздором. - Утром поссорились мой господин Агамемнон и Ахиллес - великий мужеубийца. Поговаривают, что Ахиллес не выйдет сегодня из своего шатра.
      - И копать не поможет? - усмехнулся я.
      Политос ухмыльнулся:
      - Великий царь Агамемнон послал делегацию к Ахиллесу с просьбой выйти на поле брани, но вряд ли его ждет удача. Ахиллес юн и нахален и к тому же считает, что даже его дерьмо пахнет розами.
      Тут уже я рассмеялся шутке старика.
      - Эй! - крикнул нам надсмотрщик с вершины вала. - Если вы немедленно не займетесь делом, я подыщу вам лучший повод для смеха!
      Политос взвалил наполовину наполненную корзину на свои хрупкие плечи и побрел вверх по склону. Я вернулся к лопате.
      Солнце стояло высоко на безоблачном небе, когда невдалеке со скрипом распахнулись деревянные ворота и наружу хлынул поток колесниц... Копыта коней стучали по утоптанной насыпи, пересекавшей ров. Все остановились. Надсмотрщики кричали, приказывая выбираться из рва, и мы ретиво полезли на склон, обрадованные отдыхом и предстоящим зрелищем - битвой.
      Поблескивая на солнце бронзовой броней, колесничие выстраивались в линию. В колесницы запрягали по паре коней, изредка по четыре. Лошади ржали, нервно били копытами, словно предчувствуя сумятицу битвы. Колесниц (я сосчитал их) было семьдесят пять - о тысячах, воспетых поэтами, и речи не шло.
      На каждой колеснице стояло двое мужей, один правил лошадьми, другой держал оружие - несколько копий различной длины и веса. Самое длинное из них в два раза превышало рост воинов, вместе с бронзовыми шлемами, увенчанными гребнями из конских волос.
      Воинов защищали бронзовые кирасы, шлемы и поручни. Ног их я не видел, но и они, конечно же, были покрыты поножами. Большая часть колесничих в левой руке несла небольшие округлые щиты. Воины же защищали себя большими восьмиугольными щитами, закрывавшими стоящих от лодыжек до подбородка. На перевязях, висевших через плечо, висели мечи. Я успел заметить на рукоятках блеск золота и серебра. За спиной некоторых колесничих болтались луки, другие прицепили их к колесницам. Когда последняя повозка выехала за ворота и покатила по укатанной насыпи, пересекая ров, раздались громкие крики. Великолепная четверка вороных коней, стройных и лоснившихся, несла колесницу как на крыльях. Находящийся в ней воин казался крепче и сильнее остальных, его панцирь, искусно украшенный, блестел на солнце.
      - Сам великий царь, - сказал Политос, Голос его едва слышался за гомоном толпы. - Агамемнон.
      - А Ахиллес вместе с ними? - спросил я.
      - Нет, зато вон тот гигант - могучий Аякс, - указал он, взволнованный зрелищем. - А вот Одиссей, а...
      Со стен Трои послышался ответный рев. Справа от ворот поднялось облако пыли, на равнину ринулись колесницы.
      Наши ворота теперь распахнулись, пропуская пеших воинов, которые несли луки, пращи, топоры, дубинки. Изредка виднелись кольчуги, но по большей части их тела защищали кожаные куртки, иногда с нашитыми бронзовыми бляхами.
      Обе армии сошлись лицом на обдуваемой ветром равнине. Широкая река естественным образом ограничивала арену сражения; справа от нас ручей помельче охватывал левый фланг. Песчаные берега поросли высокой зеленой травой, но поле боя было уже вытоптано ногами воинов и утрамбовано колесами повозок.
      Первые полчаса ничего не происходило. Обе армии лишь обменялись посыльными и ограничились переговорами; ветер унес поднятую пыль.
      - Сегодня никто из героев не хочет вызывать соперников на поединок, пояснил Политос. - Посыльные обмениваются предложениями о перемирии, которые каждая сторона высокомерно отвергает.
      - И так каждый день?
      - Мне рассказывали - так, когда нет дождя.
      - А война действительно началась из-за Елены? - спросил я.
      Политос пожал плечами:
      - Это официальное объяснение. Правда, царевич Александр похитил царицу Спарты, пока ее муж отсутствовал. Но с ее согласия или против воли, знают только боги.
      - Александр? А я думал, его зовут Парисом.
      - Так его иногда называют, но имя царевича - Александр. Один из сыновей Приама. - Политос расхохотался. - Я слыхал, что несколько дней назад они с Менелаем, законным мужем Елены, сошлись в поединке и Александр постыдно бежал... Укрылся за своими пехотинцами! Можно ли в это поверить?
      Я кивнул.
      - Менелай - брат Агамемнона, - продолжал Политос более приглушенно, чтобы его не услышали. - Великий царь с радостью сровнял бы Трою с землей. Тогда корабли его беспрепятственно проходили бы через Геллеспонт в море Черных вод.
      - А зачем ему это?
      - Речь идет о золоте, мой мальчик, - шепнул Политос. - Это не всегда только металл, которым украшают себя цари. На далеких берегах этого моря растет золотое зерно, земля там сплошь покрыта колосьями. Но туда не попасть; невозможно миновать пролив, не заплатив Трое дань.
      - Ага. - Теперь мне становились понятными истинные причины войны.
      - Александра послали договориться о мире в Микены. Ему предписывалось заключить новое торговое соглашение от имени своего отца Приама с царем Агамемноном. Царевич остановился в Спарте, но вместо того, чтобы вести переговоры, украл Елену. Агамемнону только это и было нужно. Ведь если царь сумеет победить Трою, то получит доступ к богатствам дальних земель, что лежат за проливом.