Я спросил у полицейского, где улица лорда Байрона.
Вытянув руку под пелериной, он мне показал.
Я слушал, спрашивая себя, что он обо мне подумает, если сейчас я пойду в другом направлении.
Дом на улице лорда Байрона под номером 6 богат. Это заметно сразу. Вместо стекол в окнах первого этажа витражи. Железные ставни складываются, как ширма. Поверх ворот две каменные скульптуры – наверняка, музы Трагедии и Комедии. Два маленьких тротуара граничили с проездом, чтобы было куда отойти, когда выезжает автомобиль.
Консьерж, хорошо одетый, подметал уже чистый тротуар. Он обратил на меня внимание. Это меня огорчило, потому что, когда я вернусь, он меня узнает.
Я перешел улицу, чтобы увидеть весь дом целиком, но, внезапно испугавшись, что г-н Лаказ меня заметит, ускорил шаг с рассеянным видом, свойственным людям, которые знают, что за ними наблюдают.
Вскоре я оказался на авеню, пустынном и политом, как утром сад.
Никто не вытряхивал тряпок из окон. Автомобили предупредительно огибали углы. Лакеи перед выходом на улицу надевали сюртук и шляпу. Повсюду все те же сияющие ворота черного дерева. Время от времени трамвай прыгал по горбатым рельсам. Тротуары были намного шире, чем в моем квартале.
Время шло к десяти. Я вернулся, сменив тротуар, чтобы увидеть новые вещи.
Я появился перед домом номер 6 по улице лорда Байрона на несколько минут раньше. Я всегда стараюсь приходить пораньше. Благодаря этому у меня есть время подготовиться.
Пройдя три-четыре раза перед дверью, я вошел. Визитная карточка г-на Лаказа была у меня в кармане. Трогал я ее редко, чтобы не запачкать. Некрасиво, когда на чем-то белом отпечатки пальцев. Холодные капли пота, срываясь с подмышечных впадин, соскальзывали по моим бокам.
Через застекленную дверь я увидел лестницу с ковром.
Консьерж, застывши посреди двора, смотрел на окно.
Я окликнул его, он повернулся.
– Господин Лаказ? – спросил я.
И чтобы подтвердить, что знаю г-на Лаказа, вынул визитную карточку. Я был горд, поскольку очевидно, что богатые фабриканты не дают своих карточек кому попало.
Консьерж ее взял. Туго натянутая шапочка на голове. Перо ниспадало с ленты фартука.
– Это вы господин, который должен придти в десять часов?
– Да, господин.
– Подъезд для прислуги в глубине двора. Второй этаж.
Поскольку визитную карточку он мне не возвращал, я, дорожа ей, востребовал карточку обратно.
– Вот… держите.
Пересекая двор, я чувствовал, что он следует за мной глазами. Это меня смутило. Я не люблю, когда мне смотрят в спину. Это сбивает меня с шага. Я думаю о своих руках, о каблуках и перекошенном плече.
На лестнице для прислуги я отдышался.
Лампочки освещали каждый этаж, и, поскольку было светло, в каждой из них виднелись нити накала. Звонки были электрические даже на этой лестнице.
Поднимаясь по ступенькам, я думал о консьерже. Я не мог поверить, что г-н Лаказ сказал ему обо мне. Только, конечно же, из ревности этот консьерж заставил меня взбираться лестницей для прислуги. Своим глазом лакея распознал во мне бедного. Если глаз лакеев так натренирован, это потому, что они ненавидят свое занятие. Они отказались от независимости, но только по отношению к богатым. Инстинкт свободы, который, несмотря ни на что, существует в глубине их сердца, позволяет им мгновенно отличать богатого от бедного, хозяина от человека, как они.
На втором этаже я позвонил. Открыла служанка. Вне всякого сомнения, она была предупреждена, потому что прежде чем я заговорил, она, с опекающим видом, пригласила меня войти.
Я последовал за ней. Мы пересекли кухню, где уже что-то жарили, потом длинный коридор.
Внезапно я оказался в комнате перед кабинетом.
– Подождите… я извещу господина.
Потом, через занавес, я услышал голос фабриканта. Он говорил:
– Введите же этого бедного человека.
Это меня обидело. Кому понравится, когда прислуга знает, что их хозяин думает о вас. К тому же г-н Лаказ, конечно же, понимал, что мне здесь слышно.
Но поскольку я не знал обычаев богатых людей, мне не хотелось быть придирчивым.
Возможно, г-н Лаказа занимали более важные вещи, чем эти вопросы самолюбия.
Служанка появилась снова. Сопровождая меня в кабинет, она шептала:
– Не бойтесь… Господин так добр.
Я покраснел. Ладони мои вспотели. Переполненный чувствами, я устремился к открытой двери, полной света дня, как деревяшка к водовороту. Я даже не противился. Я говорил себе:
«Пусть делают со мной, что им угодно».
Я вошел.
Дверь закрылась за мной без шума. Два окна спускались до самого паркета: из центра комнаты я видел улицу. Я был ослеплен. Единственная власть, которая мне оставалась, было подчеркивание своей неловкости. Края ушей пылали, будто мне было холодно. Рот был сухой из-за того, что я дышал, не выделяя слюны.
Широко открытыми глазами, задрав ресницы, я смотрел на г-на Лаказа.
Это был другой человек. На нем не было ни шляпы, ни пальто. Он был в черном. Белый пробор разделял волосы на два равные части. Плоско прижатые уши иногда шевелились, сверху вниз, очень быстро.
На вокзале он не показался мне столь импозантным. Я привык видеть богатых людей – снаружи. Но здесь, стоя, трогая кончиками пальцев свой стол, в своем рединготе, пуговицы которого были обтянуты тканью, в накрахмаленной рубашке, которая его не смущала, он раздавил меня своим превосходством.
– Садитесь, милейший.
Он сказал это сразу, но я был так взволнован, что мне казалось, что стою я уже долгое время.
Он посмотрел на золотые часы, дергающиеся стрелки которых придавали минутам такую же важность, как часам.
– Ну же… садитесь.
Я понял, но скромность не давала мне подчиниться. Кресла были слишком низкими. Сидя, я мог показаться равным ему, что меня смущало. И в глубине души я чувствовал, что, не усадив меня, он почувствует себя польщенным.
– Садитесь же… не бойтесь.
Я должен был сделать несколько шагов, чтобы достигнуть кресла, которое он мне обрисовал рукой.
Я сел, и мое тело ввалилось в кресло намного больше, чем я ожидал. Колени были слишком высоки. Локти скользили по закругленным подлокотникам.
Я сделал усилие, чтобы не опереться затылком о спинку: это было бы слишком фамильярно. Но шея затекала, как когда, лежа в кровати, поднимаешь голову.
Шляпа у меня на коленях издавала запах мокрых волос. Глаза срезали уровень стола, как глаза геометра. Г-н Лаказ поигрывал ножом для разрезания писем, одним его краем, потом другим. В манжету я видел его руку до локтя. Под столом ноги его были перекрещены. Та, которая не доставала до паркета, подрагивала. Подошва туфли была новой, слегка забеленной в середине.
– Я просил вас прийти, милейший, потому что меня интересуют бедные люди.
Я сменил позицию. Кресло не издало никакого шума пружин.
– Да, меня интересуют бедные люди, по-настоящему, разумеется, бедные. Мне отвратительны те, кто эксплуатирует добрую волю.
Опершись на стол, он поднялся, как кто-то, у кого в коленях немочь, потом зашагал вперед-назад по комнате, руки за спиной, пощелкивая двумя пальцами на манер испанской танцовщицы.
Моя голова была на высоте его живота. Смущаясь, я поднял глаза, чтобы смотреть ему в лицо.
– Я люблю бедных, милейший. Они несчастны. Каждый раз, когда мне предоставляется возможность оказать им помощь, я это делаю. Что касается вас, то вы, мне кажется, находитесь в интересной ситуации.
– О! господин.
На камине три позлащенных лошади пили стекло из позлащенного корытца.
– Ваша деликатность мне очень нравится.
– О! господин.
Я радовался обороту, который принял разговор, когда открылась дверь. Появилась молодая девушка и, заметив меня, замешкалась на пороге. Это была красивая блондинка, как те женщины, которые на английских почтовых карточках ласкают гриву коня.
– Входи же, Жанна.
Я не без труда поднялся.
– Сидите-сидите, – сказал мне фабрикант.
Это приказание меня унизило. Г-н Лаказ велел мне оставаться сидящим, чтобы дать мне понять, что я не имею ничего общего с его домашними.
Он устроился за своим столом и что-то написал. Девушка ждала, время от времени поглядывая на меня украдкой.
Глаза наши встретились. Сразу же она отвернулась.
Я чувствовал, что для нее я существо из другого мира. Она приглядывалась ко мне, чтобы понять, из чего я сделан, точно так же, как приглядывалась бы к женщине легкого поведения или к убийце.
Наконец она удалилась с бумагой в руке. Закрывая дверь, устроилась так, чтобы меня увидеть.
– Вы были солдатом?
– Да, господин.
Я поднял свою изуродованную руку.
– А! вы были ранены; на войне, надеюсь.
– Да.
– Так вы получаете пенсию?
– Да, господин… триста франков каждые три месяца.
– Значит, инвалидность пятьдесят процентов.
– Да.
– И вы работаете?
– Нет, господин.
Тут же я добавил:
– Но я ищу.
– Ваш случай интересен. Я вами займусь. Ну, а пока возьмите…
Г-н Лаказ извлек свой портмоне.
Меня охватила дрожь, которая дала мне ощущение, что кожа моего черепа пошла складками.
Сколько он мне даст? Быть может, тысячу франков!
Как страницы книги, он перекладывал банкноты, сколотые булавками. Я следовал за каждым его жестом.
Он вынул булавку и дал мне стофранковый билет – не без того, чтобы предварительно помять его, дабы убедиться, что он в единственном числе.
Я взял. Меня смущало держать его в руке, но я не решался тут же положить в карман.
– Давайте, прячьте его, а главное, не потеряйте. Купите себе подержанный костюм. Ваш слишком велик.
– Хорошо, господин.
– И придете меня повидать в вашем новом наряде.
Пока г-н Лаказ говорил, я думал, что не должен был принимать банкнот так быстро. Мое поведение более не соответствовало тому, каким я показал себя на вокзале.
– Придете меня повидать…
Фабрикант сверился со своим расписанием, растягивая слово «повидать».
– Придете меня повидать послезавтра в то же время. Я буду вас ждать.
Он написал что-то, потом спросил:
– Но как же вас зовут?
– Батон Виктор.
Записав мое имя и адрес, он позвонил.
Меня сопроводила служанка.
– Он был добр? – спросила она.
– Да.
– Сказал приходить еще?
– Да.
– Это потому, что ваш случай интересен.
III
Улица была спокойной. Солнце было не видно, но оно чувствовалось. Тротуар, который окажется в тени, когда небо прояснится, был свежей.
Я шагал быстро – чтобы быть более одиноким и чтобы иметь возможность лучше думать.
Г-н Лаказ впечатлил меня не только по причине своего богатства, но и потому что он имел волю. События произошли не так, как я представлял их себе ночью. Это всегда так. Я это знаю, но хотя прилагаю усилия, чтобы не строить предположений, мое воображение каждый раз берет верх.
Некоторые замечания фабриканта меня обидели, но, в конце концов, он меня не знает. Может статься, что я тоже его обидел.
Богатые люди на нас не похожи. Они не должна придавать много значения мизерным фактам.
Было одиннадцать часов. Перспектива возвращения в свой квартал мне не улыбалась. Деньги были. Почему бы не сходить на Монмартр, чтобы выпить и хорошо поесть, и забыть на несколько часов свое одиночество, свою грусть и свою бедность?
В полдень я прибыл туда по внешним бульварам. Мне хотелось есть, и чтобы проголодаться еще больше, я нарочно замедлял шаг.
Худосочные деревья, без листьев, без коры, привязанные к столбу, растущие из дыры без решетки, повторялись каждые пятьдесят метров. Между парами деревьев была одна из этих каштаново-коричневых скамеек, на которых обязан сидеть прямо. То там, то здесь пустой барак «Вильгран», домик для нужды с довоенными афишами, опознаваемый сразу иностранец, который разворачивает план или сверяется с Бедекером.
Я останавливался перед каждым рестораном, чтобы, приклеившись к витрине, прочесть меню, напечатанное под копирку.
Наконец я проник в ресторан, замаскированный ящиками с кустами.
Из-за скатертей ножек столов не было видно. Было полно народу, зеркал, которые отражались одно в другом до тех пор, пока не становились слишком маленькими, шляп, косо повешенных на вешалки и кассирши на слишком высоком табурете.
Я сел. Бутылочка с оливковым маслом, меню, стоящее между двумя бокалами, граненый графинчик и корзиночка для хлеба были в пределах досягаемости руки.
Господин передо мной, при том, что имел почтенный вид, рисовал голых женщин ради удовольствия зачернить треугольник посредине. Дальше одна дама чистила зубы булавкой; я бы не мог такого сделать.
– Роза, счет, – крикнул клиент, голос которого показался мне странным, потому, несомненно, что я никогда его не слышал.
Приблизилась служанка в белом фартуке, с карандашиком в волосах и ножницами для винограда.
Я смотрел на нее. Ноги поднимались в юбку. Груди были слишком низкими. Горло белело над вырезом корсажа. Когда она отошла, унося грязные тарелки, тело мне показалось менее защищенным, затылок более интимным, потому что я видел ее со спины.
Наконец она занялась мной. Принесла мне последовательно литр вина, сардину без головы, ломоть жаркого с обрывком веревочки, пюре с узором, наведенным вилкой.
Рядом со мной пристроился новый клиент. Я принужден был есть с локтями, прижатыми к телу, чего я не люблю. Он заказал бутылку минеральной воды «Виши». Написал свое имя на этикетке, потому что все в один день не выпивает.
Попрошайка вошел в ресторан, но времени на обход у него не было, потому что служанка прогнала его своим полотенцем, жестикулируя, как во времена, когда она, фермерская девушка, отгоняла оводов.
Моя тарелка, вытертая катышком хлеба, имела блики жира.
Я крикнул, как, слышал, здесь делается:
– Роза, счет.
Служанка написала карандашиком цифры на обороте меню, потом, чтобы вернуть мне мелочь, прикусила зубами банкнот, который я ей дал.
Хотя я был немного пьян, вышел я с неловкостью голого человека.
Купив сигареты High Life, которые, несмотря на название, не стоили больше франка, я вошел в бар.
Легкий пар со свистом срывался с никелированного кипятильника для кофе. Гарсон, завернутый в белый фартук, стирал салфеткой отпечатки бокалов с круглого столика на ножке. Ложечки звенели в толстых чашках, как фальшивые монеты.
Поскольку мне нравится, чтобы меня видели в профиль, я устроился за стойкой так, чтобы смотреть в зеркало, тогда, как другое отражает меня сбоку.
Четыре женщины, которые курили, занимали один столик. Их корсажи имели расцветки цветных воздушных шаров. На одной была эта шубка, на которую дуешь, чтобы узнать, выдра ли это.
Именно она поднялась и, шубка распахнута, сигарета между двумя вытянутыми пальцами, двинулась ко мне. Каблука туфель были слишком высокими. Она приближалась, как кто-то идущий на пуантах.
Она села рядом со мной.
Рот казался нарисованными на коже, настолько четким был контур. Рисовая пудра, шершавая на ноздрях, приятно пахла. На губах было немного золота с краешка сигареты.
Непринужденным жестом, как у мужчины, она закинула нога на ногу. Я заметил, что белые чулки были черными на косточке лодыжки.
– Так что ты мне предложишь, друг мой?
В конце концов, раз в жизни, можно забыть свои несчастья и развлечься.
– Все, что вам угодно.
Гарсон, который, кажется, не находил странным поведение этой женщины, приблизился.
– Бенедектин, Эрнест.
– Хорошо, а вам, господин?
– Спасибо… ничего… я уже выпил кофе, – и я показал свою чашку.
– Давай…. Прими чего-нибудь со мной… дорогуша.
– Ладно… если угодно… бенедектин.
Когда моя соседка выпила ликер, она поднялась и, найдя свою шляпу на месте, которое занимала раньше, попросила меня ее подождать.
Ждал я до шести часов. Она не вернулась: она посмеялась надо мной.
Я подозвал гарсона и, расплачиваясь, объяснил, хотя он меня не спрашивал, что страшная головная боль не дает мне задержаться здесь подольше.
Потом я вышел. Только после того, как я покружил полчаса вокруг этого бара, мне удалось от него удалиться.
Наступила ночь. Воздух был тяжелый. Улицы пахнули щебенкой, как когда их ремонтируют. У меня было чувство, что я вышел из-за стола в то время, когда другие за него садятся.
IV
Я прочитал на булочной объявление следующего содержания:
По причине кончины продается черный костюм: брюки, пиджак, жилет. Спрашивать внутри.
На следующий день из страха, что объявление сорвут, я поднялся пораньше. Когда я вошел в булочную, хозяин, которого я увидел целиком, потому что одна витрина отражала его спину, спросил, чего я желаю – так, будто после меня никого не ждал.
– Я насчет костюма, господин.
– Хорошо.
Он подозвал свою жену, которая укладывала с краю булочки «фантазия». Несмотря на то, что она была очень толстой, талию ее огибал пояс. Она подошла, запачканная на коленях мукой, как шиной велосипеда.
– Господин насчет костюма, – объяснил булочник.
Хозяйка готовилась осведомить меня, когда вошел клиент. Она меня оставила, чтобы обслужить его. В это время супруг – будто поймав муху – вел к выдвинутому ящику монеты по мрамору. Банковские билеты в беспорядке заполняли часть этого ящика. Разворачивать их, считать их вечером, когда лавка закрыта, вызывает, должно быть, большую радость.
– Но как зовут особу, которая продает костюм? – спросил я.
– Это вдова Жюно.
Узнав, что особа вдова, я испытал живое удовольствие. Я предпочитаю иметь дела с женщинами.
– И живет она в доме 23.
– Благодарю вас.
Чтобы выйти, я сделал окружной маневр, потому что девушка, сидя на корточках, мыла одной рукой квадраты плиточного пола.
Балконы придавали буржуазную внешность дому, на котором был номер 23. Я пощупал мой бумажник. Всегда предпринимаю эту предосторожность перед тем, как что-нибудь купить, а иногда даже, когда не покупаю ничего.
У парадного был влажный коврик, ворсистый, чтобы вытирать ноги, а дальше, в тени, застекленная дверь, которая открывалась не с той стороны, с которой можно было ожидать.
– Консьержка!
Голос с лестницы мне крикнул:
– Здесь!
– Госпожа Жюно? – спросил я вежливо.
Консьержка мне не ответила. Важность, которую она имела в это мгновение, исчезнет, как только я узнаю тоже, на каком этаже проживает вдова.
– Госпожа Жюно, – повторил я.
– По поводу?
– Костюма.
– Второй этаж, дверь слева.
Стены лестницы были под мрамор. Старое дерево ступеней навощено.
На первом этаже я прочитал: «Антресоль», на втором – «Первый».
Поскольку я отсчитал два этажа, я остановился. На левой двери матерчатая лента свисала до замочной скважины. Я дернул ее потихоньку, потому что показалась мне непрочной. Звякнул колокольчик, не прямо за дверью, а дальше, в квартире. Потом открылась дверь – кухни, возможно. Появился господин без шляпы и без галстука. У меня возникло впечатление, что я его удивил. Глядя на него, я спросил себя, что он мог делать перед тем, как я позвонил.
– Насчет костюма, – сказал я наконец.
– Какого костюма?
– Я видел в булочной…
– Это выше, господин. Консьержка должна была вам сказать.
Указательным пальцем он показал мне на потолок.
– Консьержка мне сказала, на втором.
– Здесь вы на первом… читайте.
Я извинился и поднялся выше этажом. На этот раз я не ошибся. Визитная карточка госпожи Жюно была прикноплена к двери. Чернильной линией зачеркнут адрес.
Я позвонил. Маленькая женщина, уродливая и хорошо причесанная, мне открыла. Обручальное кольцо смещалось на худой фаланге одного из ее пальцев. Любопытно, как обручальные кольца уродливых женщин бросаются в глаза.
– Насчет костюма, госпожа.
– Ах!.. входите… господин… входите.
Такое приглашение вызвало удовольствие. Люди, которые мне доверяют, столь редки.
Я продолжительно вытирал свои ноги, как делаю каждый раз, когда вхожу к кому-нибудь впервые. Снял шляпу и последовал за дамой.
Она привела меня в столовую. Я остался посредине, на расстоянии от всего, что можно было бы похитить.
– Садитесь, господин.
– Спасибо… спасибо.
– Насчет костюма, значит.
– Да… госпожа.
– Ах! господин, если бы знали, чего мне стоит расставаться с вещами моего бедного супруга. Он умер во цвете лет, господин. Если бы он знал, что мне придется продавать его одежду, чтобы выжить…
Я люблю, когда со мною откровенничают, как люблю, когда мне говорят плохое о людях. Это придает жизнь разговору.
– Что может быть более тяжелым, чем продавать предметы, с которыми столько прожил и которые вам знакомы, как родинки на вашем теле!
– Это верно… Старыми вещами дорожишь, – сказал я поднимая руку.
– Особенно такими, что вызывают столько воспоминаний. Ах! была бы возможность, я бы его сохранила, этот костюм. Так он шел моему мужу. Мой бедный муж был как раз вашего размера. Возможно, немножко более крепкий. Это правда, что был он настоящий мужчина. Он был шефом бюро. Вы должны были прочесть это на его визитной карточке, на двери.
– Я не обратил внимания.
– Адрес зачеркнут, потому что мы напечатали карточки до того, как поселились здесь. Да, костюм вызывает у меня воспоминания. Мы, мой муж и я, покупали его вместе в Реамюре. Я сохранила фактуру. Я вам ее отдам. Это было весной после полудня. Люди высматривали почки на деревьях. Солнце освещало все небо. Месяц спустя мой муж умер. Он надевал этот костюм два раза, два воскресенья.
– Только?
– Да, господин. Костюм, который стоил сто шестьдесят франков в 1916. В то время деньги имели большую ценность, чем сегодня. Этот полный костюм. Брюки, пиджак, жилет. Подождите, я сейчас его найду.
Через несколько мгновений госпожа Жюно появилась с костюмом, завернутым в полотно.
Она разложила его на столе, вынула булавки и, взяв пиджак, показала его спереди и сзади на вытянутых руках.
Я пощупал ткань.
– Взгляните на подкладку, господин.
Костюм, действительно, был новый. Пятен подмышками не было. Петлицы и карманы не были растянуты.
– Сердце кровью обливается, господин, когда расстаешься с такими реликвиями. Надеюсь, что муж, который на небе, меня не видит. Но, что вы хотите, я не богата. Надо жить. Мой муж меня простит. Вот мы, взгляните.
Она мне показала фотографию величиной с метр, на которой была пара новобрачных.
– Видите, господин, это увеличение с увеличения. Чем больше мой муж, тем больше он мне кажется живым.
Я долго смотрел на пару. Я не узнавал госпожу Жюно.
– Да, господин, это мы, в 1915. Назавтра мы уезжаем в деревню.
Она смерила меня глазами с ног до головы.
– Он был вашего размера, но немножко более крепкий.
Я подумал, что если он был более толстым, костюм мне не подойдет. Из деликатности я не стал говорить о своем опасении.
– В 1914 мы уже были помолвлены. О! господин, эти вечера на набережных Сены. В Париже было слишком жарко. И все, из-за войны, нас беспокоили.
– Но ваш муж не был солдатом.
– О, господин, но подумайте сами. Он не был сильным. И именно он, который мог бы жить, потому что не был солдатом, был унесен болезнью.
– Такова жизнь, – пробормотал я.
– Да, таков этот мир.
– Но от чего он умер? – спросил я, внезапно испугавшись, что это могла быть заразная болезнь.
– От кровоизлияния.
Воспользовавшись тем, что вдова предалась воспоминаниям, я осведомился о цене костюма.
– Недорого, господин, семьдесят пять франков. Взгляните на этот покрой.
Она описала рукой полукруг, который представлял, без сомнения, воображаемый размер.
– Потрогайте ткань. Это довоенный английский драп. Можете себе представить. В самых больших магазинах такой ткани вы больше не найдете.
Перед комнатой консьержки я прошел быстро, смущенный, потому что она знала, что в пакете у меня подмышкой костюм.
Голос меня окликнул.
Я обернулся. Консьержка, которая меня подстерегала, стояла у лестницы.
– Господин с первого этажа пожаловался. Я же вам сказала, что госпожа Жюно живет на втором. Нужно слушать. А то потом мне отвечай перед жильцами.
Чтобы не нарваться на историю, я удалился, не впадая в ярость.
Из-за костюма я не пошел обедать к Люси: она бы надо мною посмеялась.
Поел в одном из этих маленьких ресторанчиков, где меню написано мелом на грифельной доске, потом, чтобы провести время, прогулялся по улицам.
Пиджак немного жал подмышками. Рукава, слишком длинные, щекотали мне руки. Брюки слишком облегали ляжки. Но черное мне шло.
Расстегнув пальто, я, не подавая виду, наблюдал себя во всех витринах. Я отметил, что намного лучше выгляжу в витринах, чем в настоящих зеркалах.
Когда я почувствовал, что пищеварение завершилось, я вошел в банное заведение. Я знал, что здесь есть отделение для мужчин и другое отделение для женщин. Так бы я не вошел.
Кассирша дала мне номерок. Несмотря на то, что был я здесь один.
Гарсон не замедлил меня позвать.
Я вошел в кабинку. Дверь на ключ не закрывалась. Эта особенность угнетала меня во время всей процедуры, особенно когда я слышал шаги.
Поскольку ноги были у меня холодными, горячая вода показалась мне очень приятной.
Проявляя осторожность по отношению к глазам, я намылился маленьким мылом, которое не тонуло. Я развлекал себя, держась на поверхности.
Когда вода остыла, я поднялся рывком и вытерся – сперва лицо – полотенцем, которое намокло так же быстро, как носовой платок.
Выйдя из банного заведения, я почувствовал себя настолько хорошо, что пообещал себе возвращаться сюда всякий раз, когда будут деньги.
V
Ровно в десять часов я прибыл к г-ну Лаказу.
Я был одет в свой прекрасный костюм и, первый раз в этом сезоне, вышел без пальто.
В кабинет я проследовал с большей уверенностью, чем в прошлый раз.
Фабрикант говорил со своей дочерью. Увидев меня, он принял удивленный вид.
– Садись, – сказал он, – через минуту я буду твоим.
Он забыл, что позавчера говорил мне вы. Потом, обращаясь к горничной:
– Я двадцать раз вам повторял, что не следует впускать людей, меня не известив.
– Значит, сегодня ты придти не сможешь? – спросила девушка, когда я сел.
– Нет, дитя мое.
– А завтра?
– Но ты занята!
– Да, после четырех часов. Я выхожу из Консерватории в четыре.
– Я не смогу. В субботу, если хочешь.
– Хорошо.
Поцеловав своего отца, девушка вышла. Как в прошлый раз, она, закрывая дверь, взглянула на меня. Этот взгляд, несмотря на даль, меня смутил.
– Так что, милейший, ты купил костюм?
– Да, господин.
– Очень хорошо. Встань-ка.
Я починился, немного смущенный тем, что был без пальто.
– Повернись.
Я исполнил, приподняв свое слишком низкое плечо.
– Но он тебе очень идет. Можно сказать, что сшит был под размер. Сколько ты за него заплатил?
– Сто франков.
– Это не дорого. Теперь я могу послать тебя на мой завод. Ты представителен. Могу рекомендовать тебя начальнику отдела кадров.
Г-н Лаказ развинтил вечное перо с резервуаром, встряхнул его и написал несколько строк на визитной карточке.
Чтобы он не заподозрил, что я читаю поверх плеча, я предусмотрительно отдалился.
– Держи, – вскрикнул фабрикант, изучая карточку в профиль, чтобы убедиться, что чернила высохли.
Я уложил эту карточку в бумажник, не читая, и сел, ожидая, что г-н Лаказ займется мной, задавая вопросы.
Сегодня, когда я менее взволнован, я чувствовал себя способным отвечать разумно и, уходя, показаться интересным.
– Тогда до свиданья, милейший, Ба… Ба… Батон. Все на сегодня. Завтра к семи утра приходи на мой завод, это все дома от 97 до 125, улица Победы в Бийанкуре. Спросишь г-на Карпо. Он даст тебе работу. Получишь день отпуска, придешь ко мне. Давай, милейший, до свиданья.
Разочарованный краткостью визита, я поднялся.
– До свиданья, господин. Спасибо большое.
– Да, до свиданья, как-нибудь увидимся.
Я вышел, пятясь, кланяясь, шляпа прижата к груди.
VI
На рассвете я пришел на самую близкую от меня остановку трамвая.
Ветер дул с такой силой, что дверь моего дома хлопала сама по себе, пока я не сумел ее закрыть. Капли, размером больше, чем другие, срывались с карнизов мне на руки. Дождь стекал по тротуарам к мостовой. Каждый раз, когда я переходил улицу, ручей слишком большой, чтобы перешагнуть, захлестывал мне ногу. Вода, которая гудела в вертикальных стоках, прикрепленных к домам, вытекала на землю так, будто перевернули полное ведро. Рукава пиджака не замедлили намочить мне запястья. Руки казались не вытертыми, после умывания.
Пришел пустой трамвай. Ночью он был вымыт. Лампочки, которые его освещали, имели грусть света, который забыли выключить на сон грядущий.
Я уселся в угол. Печки еще были холодными. От воздуха, проникавшего под сиденье, замерзали руки. Кондукторша, неподвижная в центре трамвая, зевала.
– Ла Мотт-Пике, – крикнула она.
Трамвай мог быть пустым, и все равно она кричала.
Мы отправились. Двери открывались сами собой на поворотах. Иногда свет на мгновенье гас. За мокрыми стеклами улицы топорщились, как в зной.
– Гренель.
Вошли рабочие. Приглушенный звук колокольчика достиг уха вагоновожатого. Я думал о своей незастеленной постели, еще теплой в ногах, о своем закрытом окне и об этой заре, которая пробивалась некогда у меня, спящего, между ресниц.
