Я люблю бродить вдоль Сены. Доки, водохранилища, шлюзы наводят меня на мысли о каком-то дальнем портовом городе, где мне хотелось бы жить. Я вижу в воображении девушек и моряков, которые танцуют, флажки, неподвижные суда с мачтами без парусов.
      Эти мысли не длятся долго.
      Набережные Парижа не очень радушны: лишь на мгновение они могут быть похожи на туманные города моей мечты.
 
      Однажды после полудня в марте я прогуливался по набережным.
      Было пять часов. Ветер надувал мою накидку, как юбку, и заставлял меня держаться за шляпу. Время от времени витражные окна прогулочной баржи пробегали по воде быстрей сквозняка. Влажная кора деревьев поблескивала. Не поворачивая головы, можно было видеть башню Лионского вокзала с ее часами, уже освещенными. Когда ветер унимался, пахло подсохшими сточными канавами.
      Я остановился и, облокотившись о парапет, грустно смотрел перед собой.
      Трубы буксиров падали назад на подходе к мостам. Натянутые кабели переплетали баржи, обитаемые в центре. Длинная доска соединяла наливную баржу с сушей.
      Рабочий, который пробирался по ней, подпрыгивал на каждом шагу, как на пружинном матрасе.
 
      У меня не было намерения умереть, но подчас мне нравится вызывать жалость. Как только приближается прохожий, я прячу лицо в ладонях и начинаю всхлипывать, как после плача. Люди, удалившись, оглядываются…
      На прошлой неделе я едва не бросился в воду, чтобы выглядеть искренним.
      Я созерцал реку, думая о галльских монетах, которые должны были быть на ее дне, когда хлопок по плечу заставил меня вскинуть локоть – инстинктивно.
      В смущении от своего испуга я повернулся.
      Передо мной стоял человек в морской фуражке, во рту окурок сигареты, а на запястье поржавелая пластинка удостоверения личности.
      Поскольку я не услышал, как он подошел, я посмотрел на его ноги: он был в эспадрильях на джутовых подошвах.
      – Я знаю: вы хотите умереть, – сказал он мне.
      Я не ответил: молчание делало меня интригующим.
      – Я знаю это.
      В моих глазах не было слез, я их закрыл. Последовало молчание, потом я прошептал:
      – Это так, я хочу умереть.
      Наступила ночь. Газовые фонари зажигались сами по себе один за другим. Небо было освещено только с одной стороны.
      Незнакомец наклонился и сказал мне на ухо:
      – Я тоже хочу умереть.
      Сначала я подумал, что он шутит; но поскольку руки его дрожали, я вдруг испугался, что он искренен и что он пригласит меня умереть вместе с ним.
      – Да, я хочу умереть, – повторил он.
      – Неужели?
      – Хочу умереть.
      – Нужно надеяться на будущее.
      В молчании моей головы я люблю слова "надеяться" и "будущее", но как только их произношу, мне кажется, они теряют смысл.
      Я подумал, что моряк взорвется хохотом. Но он и глазом не моргнул.
      – Надо надеяться.
      – Нет… нет…
      Я принялся говорить без умолку, чтобы отговорить его от смерти.
      Он меня не слушал. Он стоял прямо, опустив голову, повесив руки, и был похож на разорившегося банкира.
      К счастью, он, казалось, забыл, что у меня тоже было намерение покончить с собой. Я позаботился о том, чтобы не напоминать ему об этом.
      – Пойдемте, – сказал я в надежде покинуть набережную.
      – Да, пойдем к воде.
      До этого камень парапета леденил мне локти. Сейчас холод пробрал все тело.
      – К воде? – спросил я.
      – Да… пора кончать.
      – Слишком темно. Лучше вернемся завтра.
      – Нет, сегодня.
      Бежать было бы трусостью. Моя совесть не простила бы мне этого до конца жизни. Нельзя позволять людям умирать. Мой долг был спасти человека. Но человек этот вообразил себе, что я хочу утопиться, и, если в последнюю минуту я откажусь, то он способен меня к этому принудить. Матросы имеют обыкновение волочить баржи за канаты. Затянуть с собой человека за руку для них, наверное, труда большого не составить.
      – Все-таки лучше завтра, друг мой.
      Отчаявшийся поднял голову. На нем был английский френч без пуговиц. Он их, конечно, продал. Под этим френчем свитер с распустившимся воротником, на животе складки. На месте одного зуба у него их было два. Из ушей торчали волосы, которые можно было пересчитать. Литровая бутылка с новой пробкой наполовину вылезала из кармана.
      Он взял меня под руку и подвел к маленькой лесенке. Опустив глаза, я увидел железные ступеньки и выступ над водой.
      Я спустился медленно, ставя обе ноги на ступеньку прежде, чем продолжать спуск, как будто у меня был деревянный протез.
      Я держался за плоские, тонкие перила и, чтобы оттянуть самоубийство, делал вид, что боюсь упасть.
      Пальцы моряка вцепились между моим бицепсом и костью. Время от времени, чтобы освободиться, я поднимал руку: это было бесполезно.
      На выступе был ящик с гравием, инструменты, принадлежащие городу Парижу, плетеный сундук, прикованная тачка. Я видел темный низ моста и крышу автобуса, проходившего по набережной. Порывы ветра толкали меня в спину.
      – Вдвоем умирать легче, – заметил спутник.
      Вне всякого сомнения, этот моряк решил утопиться. Он считал, что я за ним последую. Хотелось бы, чтобы он продолжал в это верить. Нам не нравится, когда другие подозревают, что смерти мы боимся.
      На берегу Сены мы были, как на берегу пруда. Набережной больше не существовало. Я находился так близко от реки, что это меня удивляло. Кто бы мог подумать, видя Сену, протекающую между домами, под каменными мостами, что можно настолько к ней приблизиться.
      Невольно я подумал, как всегда, когда вижу пространство воды, что не умею плавать.
      – Что? двинем дальше, – сказал незнакомец, – не то течение нас вынесет прямо на быки моста.
      Я немедленно с ним согласился.
      Своды моста сотряс трамвай. Я испугался, что они рухнут. Каждый раз, когда я прохожу под мостом, меня охватывает один и тот же ужас. Гравий скрипел у нас под ногами, как пиленый сахар.
      – Но отчего вам так хочется умереть? – спросил я.
      – Я не ел уже три дня. Мне негде спать.
      – Есть приюты для бездомных.
      – Меня там знают. И больше не хотят.
      Блики отвесно втыкались в Сену. Поверхность реки волновалась, будто под водой были тюлени. На противоположной набережной дома, из-за тени, казалось, спускаются прямо к реке, как в Венеции.
      – Давай, смелее, – сказал моряк. – Одна неприятная минута. А после вечный покой.
      – Вы в этом уверены?
      – Да… давай… смелей.
      Его рука, которая сжимала меня в том же месте, вызывала у меня ужас, равный тому, который производит краб, когда, вами не замеченный, впивается вам в ногу.
      – Вы меня сначала отпустите.
      Я не хотел с собой кончать, но даже если б я решился это сделать, я не хотел бы, чтобы кто-нибудь меня держал при этом. Необходимо быть всецело независимым, чтобы себя убить. Самоубийство ведь не просто смерть.
      Вопреки моему ожиданию незнакомец немедленно исполнил мою просьбу.
      Воздух хлынул мне в легкие, будто держал он меня не за руку, а за горло.
      Моряк наклонился и двумя плохо гнущимися пальцами проверил температуру воды.
      – Холодновато, – сказал он, вытирая свои пальцы.
      – Что же тогда: вернемся.
      – Нет, с этим надо кончать.
      Все время я оказываюсь в подобных ситуациях. Одиночество мое тому причиной. Я хотел бы, чтобы мной занимались, чтобы меня любили. Поскольку я никого не знаю, я пытаюсь привлечь к себе внимание на улице, потому что только здесь могут меня заметить.
      Я – как тот нищий, который в самые зимние холода поет на мосту в полночь. Прохожие ничего ему не подают, поскольку находят подобную манеру просить милостыню излишне театральной. К тому же, видя меня, облокотившегося о парапет, в меланхолии и без дела, прохожие догадываются, что я разыгрываю комедию. Они правы. Но все же, не думаете ли вы, что это довольно печальное положение – нищий в полночь на мосту или я, наваливающийся на парапет, чтобы привлечь к себе внимание мира.
      Моряк набивал карманы камнями, чтобы утонуть быстрей.
      – Делай, как я, – сказал он.
      Ситуация осложнялась. Я не хотел говорить о своих деньгах, но молчать становилось невозможным. До самого последнего момента я надеялся, что какое-нибудь неожиданное событие избавит меня от необходимости сказать, что я обладаю известной толикой денег.
      – Э… эй…
      Отчаявшийся, который, вынимая камни, сидел на корточках у ящика с гравием, обернулся.
      – Мы спасены!
      Он смотрел на меня, не понимая.
      – Я обнаружил, что у меня есть немного денег.
      Незнакомец поднялся, сделал шаг вперед. Камни соскользнули с его пальцев. Его глаза блестели, только по центру.
      – У вас есть деньги?
      – Да… да.
      Остолбеневший, как случается, наверное, с воскресшими, моряк не шевелился. Слеза стекла к его бороде. Потом он внезапно подпрыгнул три-четыре раза подряд, с подниманием рук.
      – У вас есть деньги?
      – Да… да.
      – Покажите… Покажите их.
      Я открыл бумажник. Чтобы он не увидел всех моих банкнот, я вытащил один, который на воздухе свернулся.
      – Держите, друг мой. Возьмите этот банкнот в десять франков.
      Несчастный смотрел на банкнот с любовью, и целую минуту пытался его разгладить.
      Мы вошли в ресторан, я впереди.
      – Что хочешь заказать?
      Теперь я называл его на "ты", потому что он мне был обязан жизнью, потому что был бедней, чем я.
      – Как вы.
      – Тогда красного?
      – Да.
      Нам принесли вина в чисто вымытом литровом графине, нарезанного хлеба и четыре колбаски, которые потрескивали даже в тарелках.
      Я расплатился.
      Я всегда плачу сразу. Так мне спокойней. Я знаю, что деньги, которые остались в бумажнике, принадлежат мне целиком.
      Моряк набросился на колбаски.
      – Осторожно, ешь не торопясь.
      Он мне не ответил. Я почувствовал, что значение мое в его глазах уменьшилось.
      Когда он кончил, я его спросил:
      – Хорошо поел?
      Он утер усы ладонью, прежде чем ответить "да".
      Поскольку он меня не благодарил, я добавил:
      – Было вкусно?
      – Да.
      – Ты наелся?
      – Да.
      Меня раздражало, что по-прежнему он не проявлял признательности.
      Чтобы напомнить ему о подарке, который я ему сделал, я спросил у него:
      – Те десять франков при тебе?
      – Да.
      И впрямь, он не был деликатным. Я бы на его месте был бы более вежлив с благодетелем. Ему повезло, что благодетелем оказался я. Я человек широкий, и я милосерден. Неблагодарность не мешает мне делать добро.
      – Так как же тебя зовут?
      – Племяш… а тебя?
      Теперь он мне тыкал. Я заметил, что нельзя сходиться коротко с плохо воспитанными людьми. Они путают дружбу с фамильярностью. Они сразу воображают себя равными вам. Расстояние, вас разделяющее, исчезает. Что касается меня, то я никогда не сходился с людьми, которые, будучи выше меня, выказывали по отношению ко мне фамильярность. Я прекрасно знаю, что это раздражает.
      Не то, что Племяш меня сердил, но он мог быть более деликатным. Я был деликатен с Бийаром.
      Но, поскольку я хороший человек, я ответил своему соседу:
      – Виктор Батон.
      Теперь краснота спелых фруктов окрашивала его скулы, над выступами костей. Борода перестала топорщиться. Крошки хлеба пристали к свитеру.
      Несмотря на нехватку деликатности, Племяш был мне симпатичен. Наконец-то я нашел друга, на которого мог бы положиться. Он не знал никого, кроме меня. Моя ревность не имела оснований проявиться. К тому же, я гордился тем, что в этой жизни я более ловок, чем он. Когда мы выйдем вместе, он пойдет по улицам, которые мне нравятся; будет останавливаться перед магазинами, которые я люблю.
      – Где ты будешь спать сегодня? – спросил я, прекрасно зная, что он бездомный.
      – Не знаю.
      – Не волнуйся, я тобой займусь.
      Первой мыслью было устроить его у себя. Но очень быстро я оставил этот проект. Во-первых, консьержка бы сделала гримасу. А потом моя кровать – это святое место. У меня, как у всех, есть свои мании, особенно в моей комнате. Если бы мне пришлось засыпать, укрывшись на одеяло меньше, я бы всю ночь не сомкнул глаз. Утром, умываясь, я бы чувствовал себя неудобно. Лучше если я сниму ему комнатку в отеле. За десять франков в неделю можно найти совсем неплохую мансарду.
      На этой последней мысли я остановился. Однако не спешил объявлять это моряку. Я предпочитал держать его в тревоге.
      В это мгновение я почувствовал, что для него я провидение. Он был бледен. Когда богатые люди впадают в тоску, они умеют себя держать. Он был беден, он этого не умел. Его руки подергивались, как руки спящих, по которым прогуливается муха. Его беспокойные глаза двигались резко, как у негра.
      Это нехорошо, когда испытываешь удовольствие, оказывая кому-нибудь милость. Однако меня можно было извинить, поскольку, если я и выдерживал его в томлении, то только для того, чтобы объявить ему хорошую новость. Я не вел бы себя так, если бы не хотел взять его под опеку.
      – Хочешь выпить, друг мой?
      – Да.
      Я заказал еще литр вина.
      Выпивая, я удостоверился, что мои ногти чище, чем у моего соседа. Я не знал, должен ли я гордиться этим или впасть в смущение.
      Как только стаканы пустели, я сразу подливал из страха, что Племяш меня опередит. Если бы он взялся наливать сам, это бы меня шокировало. Мне казалось, что он не отдает себе отчета в моем превосходстве. Он мне тыкал; это уже было чересчур.
      Мы были уже навеселе. Голова моя кружилась, как качели. Я ощущал, что стал хорошим, без задних мыслей, по-настоящему хорошим.
      – Знаешь, Племяш, не бойся ничего. Я сниму тебе комнату. Если ты хочешь, станем настоящими друзьями. И не расстанемся никогда.
      Вид моряка внезапно изменился, может быть, из-за пряди, упавшей ему на висок. Его актерские морщины, которые шли от ноздрей до углов рта, разгладились.
      – Да… да… если ты хочешь.
      Это "ты" шокировало меня, а впрочем, уже меньше. Я готов был признать свою неправоту. Хмель дал мне желание разделить все, чем я обладал.
      – Давай, пошли, – сказал я, встряхивая полы моей накидки, припорошенные опилками.
      Несмотря на свое состояние, я прекрасно знал, что за последний литр мы не заплатили. Я сделал вид, что позабыл.
      Племяш, чтобы не напоминать мне об этом, вытащил банкнот, который я ему дал.
      – Сколько? – спросил он у хозяйки.
      Неосознанно я дождался этого вопроса, чтобы вмешаться:
      – Нет… нет… оставь… я заплачу.
      Свежий воздух хмель не прогнал. Улица, полная народа, была размыта, как когда примеряешь чьи-нибудь очки. Лица походили на маски. Фары автомобилей проезжали на высоте моего живота. Уши были заткнуты ватой. Моторы такси имели вид горячего железа, ценности не имеющего. Тротуар двигался под ногами, как когда взвешиваешься. Можно было бы сказать, что улица мечты, с огнями повсюду.
      Я был так счастлив, что с удовольствием бы кричал об этом.
      Теперь я больше не хотел делиться с Племяшом: мне захотелось отдать ему все. Я нашел, что моя бедность была не такой уж большой. Бог мой, есть ли радость более благородная, чем радость отдать все, чем обладаешь, и смотреть, оставшись с пустыми руками, на того, кого осчастливил!
      Я готов был подарить все Племяшу, когда одна мысль меня остановила. Он, быть может, того недостоин.
 
      Мы шли уже минут пять, когда мысль человека хорошо поевшего пришла мне в голову. Я обернулся. Племяш следовал за мной.
      – Эй… идем к Флоре!
      – Что за Флора?
      – Место, где развлекаются.
      Моряк, который был пьян, шагал косо, одно плечо много ниже другого. Он шел по краю тротуара, как эквилибрист. Локоть прижат к животу, рука дрожит на уровне подбородка: он имел вид дегенерата. Голова дергалась, как надувной шар на короткой нитке. Конец фланелевого пояса свисал до колен.
      – Как видишь, Племяш, на земле оно лучше, чем под водой.
      Никогда я не был таким счастливым. Мой друг шел за мной. Это я его вел вперед. Я подумал, поверни я налево или направо, не имеет никакого значения, потому что моряк следовал за мной.
      Несмотря на сутолоку, путь передо мной неизменно оставался свободным. Когда предстояло перейти улицу, полицейский, как нарочно, останавливал движение. Когда перед нами возникал затор, стоило подойти ближе, как открывался проход.
      Мы свернули в пустынную улицу. Свет фонарей дрожал на уровне вторых этажей. Наши тени, переломленные в коленях, то обгоняли нас, то следовали за нами по стенам. Наверху одного дома горящее окно отбрасывало свой увеличенный и потускневший квадрат на противоположный фасад.
      Время от времени я опирался о стену: известка влезала мне под ногти.
      Или вдруг хлопал себя по внутреннему карману, потому что, несмотря на опьянение, я не забывал о своем бумажнике. Я опасался, как бы спутник не воспользовался моим состоянием, чтобы его украсть.
      Послышался граммофон. Номер осветил дверь.
      Мы прибыли.
      Должен сказать, что один я никогда бы не осмелился прийти сюда. Вдвоем – совсем иное дело. Внимание людей направлено не на тебя одного.
      Тем не менее, я желудком переживал эмоцию.
      Итак, я входил в один из этих домов, о которых был наслышан с детства. И входил сюда, как хозяин себе самому, а не как когда-то – примкнувшим к ватаге однополчан.
      Я позвонил.
      Несомненно для того, чтобы избавить нас от неловкости быть увиденными на пороге, дверь немедленно открылась.
      Мы вошли.
      Благодаря специальному приспособлению, дверь закрылась сама по себе.
      Я тут же подумал о своей шляпе. Я обнажил голову и, чтобы придать себе вид завсегдатая, устремился прямо вперед.
      – Не туда, – крикнула толстая женщина, нам открывшая.
      На ней были белые чулки, кожаная сумочка на стальной цепочке и кружевной передник, слишком маленький для своего предназначения.
      Она привела нас в зал, который ошеломлял своим размером, как все залы, которые находятся в глубине зданий.
      Несколько клиентов, довольные от своей свежевыбритости, рассматривали пластинку граммофона, которая вращалась. В глубине была заброшенная сцена со смесью разных декораций.
      – Барышни ужинают. Будут через несколько минут. Что пожелают господа в ожидании?
      Я знал, что напитки в этих местах очень дорогие. Тем не менее, заказал бутылку вина.
      Мы сели.
      Я не снял свою накидку, потому что ее очень трудно надевать из-за подкладки рукавов.
      Поведение Племяша меня раздражало. Он не снял свою фуражку. К тому же у него не было пристяжного воротничка. И вместо того, чтобы иметь униженный вид, как оно подобает, если ты не богат, смотрел он вызывающе.
      Я толкнул его локтем.
      – Сними свою фуражку.
      Он подчинился. Красная полоска пересекала ему лоб от виска до виска.
      В то время как мой сосед тер глаза послюнявленным пальцем, я под столом чистил спичкой ногти.
      Еще не все лампочки были зажжены. Впечатление, как в кинематографе, когда пришел слишком рано. У клиентов был вид, будто сюда их привели насильно. Руки в карманах. Красные уши блестели, как носы. Потертая саржа проступала на молескине банкеток.
      Фонограф остановился.
      Один клиент, надув рот, стал имитировать его звук. Это не должно было быть трудно, поскольку я знал многих, кто так умеют.
      Наконец появились женщины. Я их пересчитал. Числом их было семь.
      Короткие платья издавали тот запах греха и нищеты, которым пахнут усыпанные блестками и мишурой одеяния восковых монстров, выставляемых в маленьких музеях на ярмарках.
      Бледный грим и блеск кукол из глазированного картона. Перстни, в линию на пальцах, сверкали.
      Когда одна из этих девушек легкого поведения была сама по себе, ее ноги казались красивыми, но как только она смешивалась со своими компаньонками, недостатки их бросались в глаза, уж и не знаю, чем это рационально объяснить.
      Одна женщина села рядом с нами и, смеясь, откинулась на банкетку. У нее были желтые зубы, которые, из-за белизны ее лица, казались еще желтее. Глаза были подчеркнуты, как старый циферблат. Запах духов, который она издавала, чувствовался сильнее, когда она двигалась.
      Племяш смотрел на нее с восхищением. Он совершенно изменился. Он болтал, смеялся и больше совсем не замечал меня.
      Внезапно женщина поднялась и, взяв моряка под руку, увела его.
      Я остался один. На столе было три стакана и две бутылки.
      Я заплатил за все это и вышел с душой, полной горечи.
 
      Я бы сделал все для Племяша. Я его полюбил – его, более слабого, чем я.
      Я дал ему десять франков: вместо того, чтобы сохранить их на еду, он предпочел развлечься. Сейчас, быть может, его нет в живых, утопился. А если бы слушался меня, если бы меня полюбил, если бы не насмехался надо мной, мы были б счастливы.
      В тот день я бы тоже с удовольствием пошел за женщиной. Я этого не сделал, потому что хотел снять ему комнату.
      Он не понял, что в моем сердце сокровища нежности. Предпочел удовлетворить свое желание.
      Делаешь добро, а тебя благодарят вот так.
      Неужели так трудно понять друг друга на этой земле?

      Вокзалы дают мне возможность заглянуть в мир, который я не знаю. Атмосфера, которая их окутывает, более тонкая.
      Я люблю вокзалы, Лионский в особенности. Квадратная башня, которая высится над ним, заставляет меня думать, несомненно, потому, что она новая, о памятниках германских городов, которые я наблюдал из вагонов для перевозки скота, когда был солдатом.
      Я люблю вокзалы потому, что они живут и днем, и ночью. Если я не сплю, я себя чувствую менее одиноким.
      Вокзалы открывают мне частную жизнь богатых людей. На улице богатые похожи на всех прочих. Когда они уезжают из Парижа, я слышу, как они говорят, смеются, отдают приказы. Вижу, как они расстаются. Это мне интересно, мне, бедному, без друзей, без багажа.
      Догадываешься, что эти путешественники не хотели бы быть на месте кого-то, кто, как я, глазеет на них, отъезжающих.
      Высокие девушки ждут, когда зарегистрируют их дорожные сундуки. Они красивы. Я изучаю их, спрашивая себя, были бы они так же красивы, переодетые в работниц.
      Я люблю Лионский вокзал, потому что позади него Сена с ее берегами, со стрелами подъемных кранов, которые вращаются в небе, с баржами, неподвижными, как острова, с дымами, которые в небе перестают подниматься.
 
      Однажды, не зная, чем занять время, я решил провести несколько часов на Лионском вокзале. Двери без замочных скважин колотили воздух. Ноги скользили по стеклянным плитам, как в сосновом лесу. Издания клеились к влажным стеклам киоска. Сквозняки мешали людям раскрывать газеты. За окошками касс, несмотря на день, горел свет. По виду служащие железной дороги состояли в родстве с полицейскими. Никто не обращал на меня внимания. Мне было грустно. Оставался я здесь через силу. Мне хотелось, чтобы пассажиры имели угрызения совести, уезжая, чтобы они думали обо мне, убывая в другие края. Я шел, опустив голову, и когда мне попадалась красивая женщина, я взглядывал на нее с меланхолией, чтобы тронуть ее сердце. Я надеялся, что она догадается о моей потребности любить.
 
      Когда я выхожу из своего дома, я всегда надеюсь на событие, которое перевернет мою жизнь. Я жду его вплоть до самого возвращения. Поэтому я никогда ни сижу дома.
      К сожалению, это событие никогда не происходит.
 
      – Эй… там… человек!
      Обернувшись, я увидел метрах в двадцати господина, который, должно быть, стоял на сквозняке: его пальто летело, как на палубе парохода. Чемодан свисал с конца правой руки.
      Не зная, ко мне ли он обращается, я ждал. Тогда он сделал мне знак указательным пальцем, как бы нажав на спусковой крючок.
      Я осмотрелся, чтобы убедиться в том, что он не зовет кого-нибудь другого, и, никого не увидев, приблизился.
      Незнакомец был толст. Живот выпирал из пиджака. Кончики рыжих усов были равны друг другу. Я был удручен, не тем, что он принял меня за носильщика, но тем фактом, что он нарушил мою горечь. Теперь кто-то будет со мной говорить! Я буду похож на всех. Из-за этого человека у меня больше не было права стенать.
      – Возьми чемодан, милейший!
      В нем была медлительность людей, которые путешествуют и находят естественным, что к ним бросаются, что им прокладывают путь.
      Я не спешил брать чемодан: на нас смотрела девушка.
      Наконец, покорившись судьбе, я схватил ручку чемодана своей здоровой рукой и пошел за пассажиром.
      Его пальто поднималось сзади, явно оттого, что он на нем сидел.
      То и дело я останавливался, чтобы передохнуть и взглянуть на свои раздавленные пальцы.
      Пассажир – тот в такие моменты не останавливался. Продолжал идти и дожидался дальше, чтобы не быть обязанным со мной говорить.
      На всем этом пути глаза мои смотрели вниз, потому что мне было стыдно. Чемодан, напирая мне на ногу, задирал мне штанину.
      Мне хотелось бы рассказать мою жизнь этому человеку: возможно, он мной заинтересуется. Мне хотелось этого тем более, что, если я этого не сделаю, я буду недоволен собой.
      Есть моменты, когда говорить о своих страданиях легко, а в другие невозможно, особенно когда к этому готовишься.
      Потому что, каждый раз, когда я готовился говорить, этот пассажир искал что-то у себя в кармане или же устремлял взгляд на что-то. Вряд ли он делал это, чтоб мне воспрепятствовать. Но я боялся обеспокоить столь важного господина. Я чувствовал, что для того, чтобы меня выслушать, необходимо, чтобы он не имел других забот.
      Как только мы вышли на тротуар, такси остановилось перед нами.
      Дверцу я открыл с трудом, как вагонную: я не знал, в какую сторону поворачивать ручку. Шофер опустил свой флажок и осмотрел нас сверху донизу, как кавалерист.
      Он был так спокоен, что я понял, что мои усилия по подниманию чемодана должны выглядеть смешными.
      Господин произнес свой адрес довольно громко, из-за мотора, потом, распластав мелочь по ладони, выбрал монету и протянул мне.
      Я почувствовал, что через несколько секунд покраснею. Не столько из гордости, сколько, чтобы показаться интересным, я отказался. Я даже сделал жест рукой.
      – Вы не хотите? – спросил пассажир, меняя тон и обращаясь ко мне на вы.
      Этот отказ, несмотря на обычность, его взволновал.
      Шофер, лиловый, как от расширения вен, смотрел на нас, держа руки на руле.
      – Зачем отказываться? Вы бедны.
      В этот момент я должен был пробормотать что-то и исчезнуть. Но я оставался, надеясь, сам не знаю на что.
      – Любезнейший! Вы меня заинтересовали.
      Незнакомец вынул визитную карточку и, прижав ее к такси, написал: "Десять часов".
      – Вот… Приходите ко мне завтра утром.
      Он сел в автомобиль, который качнулся, как лодка.
      Неподвижный, с карточкой в руке, не зная, что сказать и желая говорить, я остался стоять на краю тротуара.
      Такси повернуло во дворе вокзала и вновь проехало передо мной. Шофер смотрел на меня с видом, как будто хотел сказать: "Иди уж, лукавец!" На секунду я увидел этого господина, который закуривал сигарету.
      Такси удалилось. Не зная, почему, я запомнил его номер.
      Я не хотел, чтобы меня видели читающим эту карточку. Поскольку люди на меня смотрели, я удалился.
      Только пройдя минут пять, я прочел:

      6, улица лорда Байрона
 
      Эта карточка произвела на меня большое впечатление по причине двух имен, связанных тире, слова "фабрикант" и этой улицы лорда Байрона, которая, несомненно, находилась не в моем квартале.
      Да, завтра я схожу к этому господину – в десять часов.
      Значит, я был спасен, поскольку мной заинтересовались.

      Вернувшись вечером, я выстирал холодной водой в тазу носки и носовой платок.
      Ночью я просыпался каждые четверть часа, всякий раз в конце сновидения. Тогда я думал о фабриканте. В моем воображении у него была дочь, на которой я женюсь; он умрет, оставив мне состояние.
 
      Утром, когда мои глаза открылись, я понял, что мое воображение занесло меня слишком далеко. Г-н Лаказ должен быть человеком, как все другие.
      Совершая туалет, я обозрел события моей жизни, которые могли его заинтересовать, чтобы рассказать ему о них.
      Потом я сделал выбор. Притом, что ты несчастен, беден, одинок, всегда есть вещи, о которых лучше промолчать.
      У меня два костюма: тот, который я ношу каждый день, и другой, который имеет то преимущество, что черный. Я колебался, надеть ли этот последний; я не знал, понравится ли г-ну Лаказу больше то, что у меня бедный вид, или то, что для него я принарядился.
 
      Я решил надеть черный костюм. Я отчистил пятна, предварительно плюя на щетку. Уже давно я чищу эти пятна. К вечеру они появляются снова.
      Я вымыл руки до локтей, чтобы незаметно было, что тело мое грязное. Я увлажнил волосы, чтобы навести пробор. Я надел чистую рубашку, единственный твердый воротничок, которым обладал и который надевал только два раза, и галстук, наименее помятый узлами.
 
      Я вышел.
      Голову я покрыл не сразу, чтобы волосы имели время высохнуть. Нет ничего более отвратительного, чем волосы, которые высыхают под шляпой.
      С собой я имел бумажник со всеми документами. Визитная карточка г-на Лаказа находилась в пустом его кармашке, чтобы не искать в случае надобности.
      Было восемь часов. Редко я выхожу так рано. Лестницу еще не подмели. На круглую ручку двери доктора была поставлена газета.
      Этот доктор славный человек, как все образованные люди.
 
      К девяти часам я уже прогуливался по кварталу Елисейских полей.
      Глядя на дома, деревья, возникающие из желтого тумана, думалось о недодержанной фотографии. Чувствовалось, однако, что к полудню солнце пробьется.