Назавтра я провел день, повторяя, что не пойду к Бийару. Он способен ласкать свою любовницу передо мной. Она сядет ему на колени. Будет щекотать ему ухо.
      Эти знаки дружбы вывели бы меня из себя.
 
      Любящие – эгоисты и невежи.
      В прошлом году молодожены жили в комнате, где сейчас молочница. Каждый вечер они облокачивались на окно. По звукам их поцелуев я мог сказать, были то поцелуи в губы или в тело.
      Чтобы их не слышать, я шатался по улицам до полуночи. Когда я возвращался, я раздевался в молчании.
      Однажды, к несчастью, ботинок выпал у меня из рук.
      Они проснулись, и снова начались звуки поцелуев. В ярости я постучал в стену. Я человек не злой, и несколько минут спустя я пожалел, что помешал им. Должно быть, они смутились. Я принял решение принести им извинения.
      Но в девять утра взрывы смеха снова пронзили стену. Влюбленным было наплевать на меня.
 
      Вечером после ужина я прогуливался по бульвару Сен-Жермен. Магазины погасили свои огни. Арки фонарей освещали листву деревьев. Трамваи, длинные и желтые, скользили без колес, как коробки. Рестораны пустели.
      В воздухе разнесся бой. Восемь часов.
      Хотя Бийар и не был идеальным другом, я не переставал думать о нем.
      Мое воображение создало идеальных друзей на будущее, но в ожидании их я готов был довольствоваться чем угодно.
      Возможно, его любовница и не красивая. Я заметил, что женщины, которых мы не знаем, всегда представляются нам красивыми. В армии, когда какой-нибудь солдат в полку рассказывал мне о своей сестре, о своей жене, о своей кузине, я тут же представлял себе великолепную девушку.
      Не зная, чем занять время, я направился к отелю Канталь. По дороге я подумал было повернуть назад, но перспектива пустого вечера быстро прогнала это слабое намерение.
      Улица Жи-ле-Кер пахла стоячей водой и вином. Сена текла рядом с сырыми домами этой улицы. Дети, которые ее пересекали, имели в руках литровые бутыли вина. Прохожие шли по мостовой; можно было не бояться машин.
      То там, то сям эти пустынные лавки, которые закрываются поздно, продавали вареные овощи, зеленое пюре и картошку, которая дымилась в цинковых тазах.
      Было слишком рано идти к Бийару. Я не люблю являться сюрпризом к людям, потому что они вообразят, что я пытался узнать, что у них на ужин.
      От пальто у меня немели плечи. Судорога в боку заставляла идти согнувшись. Вечерами лучше не садиться на скамью, вызываешь жалость.
      Потому я зашел в бар на площади Сен-Мишель и, по привычке, заказал черный кофе. Я повесил шляпу в угол, перед зеркалом.
      На керамических стенах прекрасные египтянки наполняли кувшины. Два господина в современных костюмах играли в шахматы. Поскольку правила этой игры мне незнакомы, я не понимал ничего в геометрическом развитии пешек.
      Гарсон в куртке из ткани альпага, разрезанной на животе, принес мне кофе. Он был вежлив. Он даже принес мне "Иллюстрасьон" в картонной папке.
      Едва я открыл это издание, как запах глянцевой бумаги напомнил мне, что я нахожусь не в своем окружении. Все же я пролистал журнал. Чтобы рассмотреть фотографии, я должен был наклоняться, потому что они отсвечивали.
      Время от времени я бросал взгляд на свою шляпу с тем, чтобы удостовериться в ее присутствии.
      Дойдя до объявлений, я закрыл папку.
      Мое блюдечко, полное холодного кофе, было отмечено цифрой в тридцать сантимов. Я надеялся, что это цена кофе; но так как эти блюдца произведены еще до войны, я боялся, что будет больше.
      – Гарсон!
      Через секунду он взял мою чашку и протер столик, который я отнюдь не запачкал.
      – Тридцать сантимов, господин.
      Я заплатил монетой в один франк. У меня было намерение не давать на чай больше двух су. В последний момент, испугавшись, что этого недостаточно, я оставил четыре су.
      Я вышел. Спина больше не болела. Кофе еще грело мне желудок.
      Я шел по улицам с уверенностью и удовлетворением служащего, покинувшего свою контору. Впечатление от того, что я играю роль в толпе, привело меня в хорошее настроение.
      Я вставил себе в рот последнюю сигарету, хотя хотел сохранить ее на завтрашнее утро. Несмотря на то, что спички у меня есть, я предпочел попросить огня у прохожего.
      Один господин стоял на "островке спасения", куря сигару. К нему я подходить поостерегся, зная, что любители сигар не любят давать прикуривать: они дорожат своим пеплом.
      Дальше по пути – ибо у меня был путь – курил другой человек.
      Сняв шляпу, я обратился к нему. Он подставил мне свою сигарету и, чтобы она не дрожала, упер палец о мою руку. Ногти его были ухожены. Безымянный палец был украшен перстнем с печаткой. Его рукав опускался до большого пальца.
      Поблагодарив три или четыре раза, я откланялся.
      Еще долго я думал об этом незнакомце. Я пытался представить, что он подумал обо мне и имел ли он те же впечатления, что я.
      Мы всегда пытаемся произвести хорошее впечатление на людей, которых не знаем.

      Над дверью отеля Канталь был белый шар с заглавными буквами, как шар Лувра.
      Я вошел. Через занавеску различил столовую, которая, должно быть, служила кабинетом, буфет с рядами миниатюрных балюстрад, почтовый ящик с секциями, письма в которых стояли.
      Я постучал в стекло двери, осторожно, чтобы не разбить. Драпировка раздвинулась, и сидящий человек откинулся назад, чтобы меня увидеть.
      – Что вам угодно?
      – Господина Бийара, пожалуйста.
      Не ища в памяти, он ответил:
      – Тридцать девятая, шестой этаж.
      На втором этаже ковер кончился. Каждая дверь была пронумерована. Тюки с простынями загромождали лестницу.
      Одолевая ступеньки, я думал о любовнице Бийара. Чтобы подавить смятение, которое мной овладевало, я повторял: она уродлива… она уродлива… она уродлива…
      До последнего этажа я добрался, почти потеряв дыхание. Было похоже, что мое сердце изменило свое место, так сильно оно билось.
      Наконец я постучал. Дверь была тонкой: она резонировала.
      – Кто там?
      – Я.
      Было бы проще назваться по имени, но из застенчивости я пытаюсь его избегать. Мое собственное имя, когда я его произношу, всегда вызывает у меня странное впечатление, особенно перед дверью.
      – Кто "я"?
      Я не мог не ответить:
      – Батон.
      Бийар открыл дверь. Я заметил сидящую женщину и – в зеркале шкафа – отражение всей их комнаты.
      Эта юная девушка была красавицей. Вьющиеся волосы извивались так, будто свет лампы их обжигал.
      Остолбенев, я стоял на пороге, готовый отсюда бежать.
      Она поднялась и пошла ко мне.
      И тогда от безумной радости я лишился дара речи. Ощущение, что горячий ветер ласкает мне лицо, бросило меня в дрожь. В избыточном возбуждении я хлопнул Бийара по плечу. Несмотря на свое ликование, возвращая руку, я почувствовал себя смешным. Мне хотелось смеяться, танцевать, петь: любовница Бийара была хромой.
      Комната была заурядной. Какой-нибудь румын, какая-нибудь девушка легкого поведения или мелкий служащий могли обитать в такой. Газеты, на которых были поставлены кастрюли, зубная щетка, стоящая в стакане, камин, набитый бутылками.
      – Нина, завари-ка кофе!
      Девушка зажгла керосинку, запачканную яичным желтком.
      Это предложение, обязывающее меня задержаться, наполнило меня радостью.
      Несомненно, только для того, чтобы не показать, что он заметил, что молчание становится все более неловким, Бийар разыскал гайку в ящике для инструментов, а его любовница протерла изнутри несколько чашек, большим пальцем. Что касается меня, то я хотел говорить, но все, что находил, слишком уж выдавало намерение положить конец смехотворной ситуации.
      Когда на меня не смотрели, я осматривал комнату. Пар, срывающийся с носика кофейника, извивался. Наволочки подушек на кровати были посередине черными.
      – Тебе с молоком?
      Я ответил, что все равно.
      Мы уселись вокруг стола. От страха наступить на ноги моим хозяевам я забил ноги под стул.
      Скорость, с которой был приготовлен кофе, вызвала у меня неудовольствие. Я прекрасно знал, что, выпив его, нужно будет уходить.
      Нина обслужила нас, придерживая крышечку кофейника.
      – У вас, наверно, хороший кофе, – сказал я перед тем, как его попробовать.
      – Из магазина Дамуа.
      Я размешивал его долго, чтобы, когда я его выпью, на дне чашки не осталось бы сахара. Потом я стал пить глоточками, заботясь о том, чтобы ничего не опрокинуть во время поднесения блюдечка к подбородку.
      – Еще? – спросила Нина.
      Хотя чашка была маленькой, из вежливости я отказался.
      Внезапно Бийар положил свою руку на мою, без видимых причин.
      Первой моей мыслью было ее убрать – прикосновения мужчин меня стесняют – но я ничего не сделал.
      – Послушай-ка, Батон.
      Я смотрел на него. Поры усеивали его нос.
      – Я должен попросить тебя кое о чем.
      Перспектива сделать приятное товарищу меня вдохновила.
      – Ты не против мне оказать услугу?
      – Нет. Нет…
      Я испугался, что он обяжет меня сделать нечто незначительное или же слишком важное. Мне нравится оказывать услуги, небольшие, конечно, чтобы показать, какой я добрый.
      – Одолжи мне пятьдесят франков.
      Наши взгляды встретились. Тысяча мыслей пришли мне на ум. Несомненно, они пришли на ум и Бийару. Между нами больше не было барьеров. Он читал в моей душе так же легко, как я в его.
      Секунда сомнения, которое в подобных обстоятельствах ударяет каждого, исчезла, и голосом, который был оправданно торжественным, я ответил:
      – Я их вам одолжу.
      Я был счастлив – больше тем, что вызвал признательность, чем расставанием с деньгами. Разговор возобновился. Теперь я не стеснялся. Я мог оставаться до полуночи, прийти снова завтра и послезавтра, и когда угодно. Если он у меня одалживает пятьдесят франков, это потому что он мне доверяет.
      Деньги моей пенсии были у меня в кармане. Однако я не давал Бийару того, что он попросил. Я делал вид, что больше об этом не думаю. Я чувствовал, что чем больше я оттяну момент, тем более со мной будут любезны.
      Сейчас я играл роль. За каждым моим движением зорко следили, надеясь, что я выну бумажник. Давным-давно я не обладал такой важностью. Любое мое слово встречалось улыбкой. На меня смотрели; боялись, что я забуду.
      Нужно быть святым, чтобы воспротивиться искушению продлить эту радость.
      Ах, как прощаю я богатых людей!
 
      Становилось поздно. Я поднялся. Бийар был бледен: он не осмеливался повторить свою просьбу. Я все делал вид, что больше об этом не думаю, хотя думал только лишь об этом.
      Нина, лампа в руке, голова в тени, не двигалась.
      Вдруг у меня появилось впечатление, что моя игра понята.
      Тогда, чтобы отвлечь подозрения, я вынул бумажник жестом поспешным и неловким.
      – Как я рассеян… Я забыл…
      Я вынул пятьдесят франков.
      – Спасибо, Батон. Верну тебе на следующей неделе.
      – О!.. спешки нет!
 
      На лестнице газ был выключен. Рожки еще были раскаленно красными.
      Сейчас любовники, должно быть, рассматривают банкнот на просвет, как фотографическую пластинку, чтобы убедиться, что он в порядке.
      Ощущение, что меня одурачили, вызывало нервность. Бийар меня еле поблагодарил. На самом деле он был не беден. Он имел любовницу, шкаф, полный белья, сахар, кофе, масло. Он всех знал. В этих условиях зачем одалживать деньги у несчастного? Я заметил много предметов в комнате. Снеся их в Муниципальный Кредит, запросто можно получить пятьдесят франков.
      Я ощутил под ногами ковер первого этажа, потом увидел в столовой хозяина, который читал, далеко отстранив, развернутую газету.
      На улице я содрогнулся. Между домами задувал ветер. Уличный фонарь возвышался в центре бледного круга.
      Я сделал несколько шагов с ясным светом конторы отеля в глазах.
      Капли падали на землю, никогда одна на другую.

      Ночью я спал плохо.
      То и дело мои одеяла спадали с кровати. Когда холод, который взбирался по моим ногам, меня будил, я протягивал руку, чтобы узнать, где стена.
      На рассвете окно, наконец, осветилось. Из темноты медленно, сначала ножками, проступил стол. Потолок стал квадратным.
      Внезапно начался новый день. Ясный свет проник в комнату, как будто стекла были вымыты. Я увидел неподвижную мебель, пепел сгоревшей бумаги в камине и планки шторы вверху на окне.
      Дом оставался немым несколько минут.
      Потом хлопнула дверь; у Лекуанов зазвонил будильник; молочная машина зазвенела крышками своих бидонов.
      Я поднялся, потому что моя постель была холодна, как когда я залеживаюсь по утрам.
      Когда спишь между двумя белыми простынями, можно, встав с кровати, сразу изучать себя в зеркале. Я же, прежде чем взглянуть на себя утром, моюсь.
 
      Снаружи солнце вызолотило последние этажи домов. Оно еще не резало глаза.
      Воздух, который я вдыхал, освежал легкие, как мята.
      Легкий ветерок, пахнущий сиренью, поднял полы моего пальто, которое стало похоже на солдатскую шинель.
      Не было ни птиц, ни почек; и все же это была весна.
 
      Хотелось движения. Обычно, выходя из дому, я направляюсь к улице Сены. Сегодня я выбрал своей целью фортификации.
      Окна были открыты. Кофты, которые на них сушились, сминаемые ветерком, раскачивались, как жестяные вывески.
      В приоткрытые двери лавок можно было видеть протертые полы, уже высохшие.
      Как только дом в семь этажей закрывал солнце, я ускорял шаг.
      Улицы становились все более грязными. Деревянные брусы, между которыми дети играли после школы, подпирали какие-то постройки. Сквозь разбитый асфальт тротуаров выглядывала земля. Почернелая известка фасадов походила на затканные тканью задники у фотографов.
      Облако скрыло солнце. Теплая улица стала серой. Мухи перестали сверкать.
      Я испытал печаль.
      Только что я вышел в неведомое с иллюзией, что я бродяга, свободный и счастливый. Теперь облако все испортило.
      Я повернул обратно.
 
      После полудня, не зная, куда пойти, я слонялся вокруг отеля Канталь.
      Как я себя ни уговаривал, как ни думал, что в случае если я встречу Бийара, нам будет не о чем говорить, я не мог удалиться из этого квартала.
      Может быть, те, кто живут в бедности, без друзей, поймут это притяжение.
      Бийар – это было так немного, и однако для меня это было – все.
 
      На площади Сен-Мишель человек в «котелке» раздавал проспекты.
      Мне он их всунул несколько.
      Никто не нагружает себя этими бумажками. Нужно вынуть руку из кармана, взять проспект, смять, выбросить. Только и всего!
      А мне их жалко, этих людей.
      Я всегда беру то, что предлагают. Я знаю, что эти люди освободятся только тогда, когда раздадут несколько тысяч листов бумаги.
      Люди, которые, вместо того, чтобы взять, с пренебрежением проходят мимо этих дающих рук, меня раздражают.
 
      Три часа. Момент дня, который я больше всего ненавижу. Ни одно из маленьких событий повседневной жизни не приносит радости.
      Чтобы прогнать скуку, я вернулся на улицу Жи-ле-Кер с намерением нанести визит Бийару.
      Четыре раза я прошел перед дверью отеля, стесняясь поворачивать обратно. Смешно стесняться, когда на улице поворачиваешь обратно.
      Я не вошел.
      Я чувствовал, что Бийар примет меня плохо. В тот день, когда он попросил пятьдесят франков, я должен был дать их ему сразу. Конечно, он на меня в обиде, что я заставил его ждать.
      Все же я оставался там, на углу улицы, сторожа отель.
      Уже несколько минут я рассматривал окна домов, когда Бийар в компании с незнакомцем, появился на пороге двери.
      Я хотел догнать его, но, поскольку он поймет, что я его поджидал в течение нескольких часов, я воздержался. Никогда он не захочет признать, что я только что появился.
      Люди не верят в случай, особенно когда это единственное ваше объяснение.
      На Бийаре было новое кашне. Волосы на затылке пострижены. Жесты, которые он делал при разговоре, мне показались чужими. Я заметил, что оно всегда так, когда наблюдаешь друга с незнакомцем, оставаясь сам невидимым.
      Я спрятался за автомобилем. По моим ногам Бийар не смог бы меня опознать.
      Мужчины шагали быстро, по середине мостовой.
      И тут в голову мне вступила глупая и странная идея.
      Я устремился в параллельную улицу и перешел на гимнастический шаг. Когда подобным образом я пробежал метров сто, по перпендикулярному проходу я вернулся на улицу, которую только что покинул.
      Застыв в неподвижности перед лавкой, стал ждать.
      Чтобы подавить прерывистость дыхания, я вдыхал носом. Носки свалились мне на ботинки.
      Мужчины приближались. Слыша клацанье четырех подошв, можно было подумать о коне, марширующем по тротуару.
      Через несколько секунд Бийар и его спутник будут здесь.
      Я не посмел больше созерцать витрину магазина от страха, что мои глаза встретятся в стекле с глазами Бийара.
      В одно из мгновений мне захотелось обернуться с рассеянным видом. Но я испугался, что этот вид не покажется искренним.
      К тому же Бийар меня сам увидит. Улица была узкой. Он подумает, что я гуляю и заговорит со мною первым.
      Это то, чего я хотел.
      К несчастью, оба прошли мимо, не обратившись ко мне.
      Уверенность в том, что я был увиден, помешала мне возобновить эту комедию.
 
      Нет, мне действительно не везет. Никому я не интересен. Меня считают за безумца. А ведь я добр, я щедр.
      Анри Бийар хам. Никогда не вернет он мне пятьдесят франков. Этот мир всегда так вас благодарит.
      Я впал в грусть и ярость. Ощущение, что вся моя жизнь целиком пропала в одиночестве и бедности, усиливало отчаяние.
 
      Еще не было четырех. Нужно было ждать, по меньшей мере, два часа перед тем, как идти в ресторан.
      Прозрачные облачка бежали под другими облаками, черными. Улицы утрачивали утомительную послеполуденную атмосферу, благодаря, несомненно, вечерним газетам.
      Я заметил, что эти газеты пробуждают прохожих, даже тех, кто их не покупает. Газета сделана для того, чтобы читать ее утром. Когда газета выходит вечером, ощущаешь, что к этому ее принуждает важная причина.
      Бийар меня по-настоящему обидел. И все же я не мог уйти из его квартала.
      Я быстро шел по улицам, где надеялся быть замеченным, медленно по тем, по которым проходил впервые.
      Хромающая женщина заставила меня подумать о Нине. Невозможно, что она любит Бийара. Она слишком молода. В восемнадцать лет с сорокалетним иначе не сожительствуешь, без принуждения, по крайней мере.
      Мало-помалу мысль сходить к Нине просочилась мне в мозг.
      На это я испытывал отвагу. Когда я один с женщиной, застенчивость мне не мешает. У меня впечатление, что это меня делает симпатичным.
      Да, я сумею поговорить с этой девушкой. Я наговорю ей плохого о Бийаре. Она меня поймет. Она его бросит. И кто знает? возможно, полюбит меня!
      При виде белого шара отеля Канталь мне показалось, что я в прекрасном сне и заставляю себя не просыпаться.
      Я вошел в отель, пытаясь убедить себя, что пришел сюда прямо из дома, что опоздал, и что, в конечном итоге, в моем визите ничего нет странного.
      Я поднялся по лестнице неторопливо, чтобы не задыхаться. Руки, влажные от пота, издавали на перилах свист.
      Служанка с волосами, обернутыми полотенцем, подметала темный коридор. Через открытое окно я увидел двор и зад дома с ледниками, подвешенными, как клетки для птиц.
      Посреди последнего марша я остановился.
      Если бы дверь открылась, я бы продолжил путь. У меня не было бы подозрительного вида неподвижных людей на лестничных площадках.
      Я был взволнован. В ушах шумело, как когда слушаешь море в раковину. Рубашка намокла подмышками.
      Преодолев последние марши, я постучал.
      – Кто там?
      – Батон… Батон…
      – А! сейчас… подождите… я моюсь.
      Стоя перед дверью, как служащий газовой компании, я ловил малейшие шумы, боясь, что услышу голос Бийара или того незнакомца.
      В дыре замочной скважины был свет. Другой на моем бы месте подсмотрел. Я удержался. Но правда и то, что стыд меня прикончил бы на месте, если б меня застали вприсядку перед дверью.
      Наконец, Нина появилась.
      Умытая, влажные волосы на висках, склеенные, еще более черные брови, свежие губы без морщинок, она улыбалась. У нее были прекрасные зубы: десен было не видно.
      – Входите, господин Батон.
      – Я вас обеспокою.
      – Нет.
      Ей бы следовало сказать нетнесколько раз.
      Она шла передо мною, не смущаясь хромоты.
      Когда остановилось, ее тело вновь стало вертикальным.
      – Господин Бийар дома?
      – Только что вышел.
      – Какая досада.
      – Так подождите его.
      Я устроился на то же место, что вчера. Это одна из моих привычек. Я сажусь всегда на то место, которое выбрал в первый раз.
      Комната больше не имела того вида чистоты, который в свете лампы ей придавал навощенный пол, зеркальный шкаф и камин черного мрамора.
      Натертые деревянные детали отклеивались от мебели. Обои, казалось, высохли на солнце. Воздух пах зубной пастой. На занавесках были цветы, вышитые машинным способом. Колесики кровати исцарапали паркет.
      – Не оборачивайтесь, господин Батон, я только закончу одеваться.
      Слово одеваться вызвало во мне желание взять девушку за талию, несомненно, потому что заставило меня подумать о раздевании.
      Я боялся, что придет Бийар. Что он скажет, найдя меня здесь в то время, как его любовница одевается! Он впадет в ревность.
      Я слышал маленькие щелчки кнопок, хлопанье чистой рубашки, которую развернули и, время от времени, хруст сустава.
      Глаза, из-за того, что косили на юную девушку, стали болеть.
      Когда она закончила свой туалет, она пришла и села передо мной.
      Без того, чтобы это было необходимым, я обернулся: то было инстинктивное движение.
      Я увидел женские панталоны, штанины которых сходились в одну точку, и, на полу, отпечатки мокрых ног, всех пяти пальцев.
      – Как вы поживаете, господин Батон?
      – Неплохо… а вы?
      Она не ответила. Не обращая на меня внимания, она подпиливала ногти.
      Так как я решил, что, подпилив ногти, она проявит ко мне интерес, я считал пальцы, остававшиеся неухоженными.
      Она отложила побелевшую пилку.
      – Должно быть вам скучно, госпожа, когда Анри отсутствует?
      – Да… довольно скучно.
      Она опустила юбку, чтобы скрыть свою слишком короткую ногу.
      – Наверное, с ним вы счастливы.
      – Да.
      Ответы Нины мне казались лишенными энтузиазма, я прошептал:
      – Я понимаю вас.
      Она внимательно на меня посмотрела. Ее руки перестали двигаться.
      – Я понимаю вас, – повторил я, – вам с ним скучно.
      – С кем?
      – С Бийаром.
      Наступило молчание. Она не шевелилась. Двигались только ее глаза, сразу два одновременно.
      Теперь во мне возникла уверенность, что она не любит своего любовника. Она слишком смущается, когда я говорю о нем. Она его не защищает.
      Я поднялся. В первую встречу лучше не форсировать ход событий.
      Она меня проводила, она протянула руку мне с отвагой, не складывая локоть.
      Поскольку мы были одни, я задержал ее руку в своей.
      Я оказался на площадке. Она была в дверном проеме. Она смотрела мне на уши, чтобы узнать, не покраснел ли я.
      – До свиданья, сударыня.
      – До свиданья, сударь.
      Мне осталась секунда, чтобы, прежде чем закроется дверь, назначить свидание.
      – Завтра, в три, – пробормотал я.
      Она не ответила.
      Не глядя на ступеньки, легко, как фея, я сбежал вниз.

      Несколько секунд спустя я был на улице, красный до затылка. Мне не хватало воздуха, как когда ветер.
      Я посмотрел на себя в витрину. Вена, которую я не знал, пересекала мой лоб сверху донизу.
      Мне хотелось вернуться в отель и поцеловать Нину. Я ей понравился. Нужно быть застенчивым, как я, чтобы не воспользоваться подобной ситуацией. Конечно, она жалеет, что я не был более предприимчивым. Моя мягкость, должно быть, ее раздражила.
      Но, если она умна, она будет мне признательна за то, что я выказал ей уважение. Неприлично целовать особу, которую почти не знаешь.
      Итак, у меня будет любовница, которая меня любит, и которая, отдаваясь, ничего не будет требовать взамен.
 
      Чтобы ночь казалась менее длинной, домой я вернулся поздно.
      Сняв куртку, облокотился на окно. Теплый воздух мне напомнил вечера прошлого лета. Луна, вся в водяных разводах, освещала край облака.
      Потом я лег.
      Нужно спать, иначе завтра буду плохо выглядеть. Лицо у меня несимметрично. Челюсть выдается влево. Когда я устаю, это бросается в глаза.
      И все же мне не удавалось заснуть. То и дело я перестилал постель, подходил голый к окну, чтобы замерзнуть, но Нина не шла из головы. Я видел ее перед собой в тумане почтовой карточки, без ног, или же придумывал способ привести ее ко мне так, чтобы консьержка не заметила.
      Поскольку я все не засыпал, я решил пересмотреть в воображении все события моей военной жизни. Любопытно, как места, где был несчастен, становятся в памяти приятными.
      Точно так же, когда я только изредка пою песни моего детства, чтобы не притупить воспоминаний, которые они вызывают, я думаю о моей солдатской жизни только тогда, когда не могу иначе. Мне нравится хранить в голове запас воспоминаний. Я знаю – они там. Этого мне достаточно.
      Я задремал, когда молочница, которая, вероятно, возвращалась из кино, хлопнула дверью.
      Она закрыла окно, потом помылась. Вечерами она никогда не моется. Я слышал те же звуки, что и перед дверью Бийара. Я заметил, что новые события приходят сериями.
      Я вылез из кровати.
      Из-за холода задрав большие пальцы ног, я принялся расхаживать по комнате, смутно надеясь, что молочница меня увидит через дырку в стене.
 
      Уснул я только на заре. Я не слышал ни будильника Лекуанов, ни метлы консьержки, которая каждая утро нарочно толкает мою дверь.
      Когда я проснулся, квадрат солнца уже пересек мою кровать и дрожал на стене.
      Было поздно. Я торопливо поднялся, глаза, как щелки, щека смята скомканной простыней, как лист бумаги
      Одевшись, я долго причесывался.
      Моя щетка такая старая, что ее щетина застревает в одежде
      Мне пришлось вытаскивать щетинки одна за другой.
      Потом я вышел.
      Прекрасный день весны. Солнце над головой. Я наступаю на свою тень.
      У меня есть безопасная бритва. Но лезвие бреет плохо.
      Поэтому я вошел в парикмахерскую.
      Хозяин подметал волосы. Он был без пиджака. Металлические резинки окружали его руки поверх локтей. Заколка придерживала галстук.
      Побрил он меня очень хорошо.
      Ровно в три часа, с натянутой кожей, с припудренным лицом я постучал в дверь Бийара.
      Нина должна меня ждать.
      Вены на моей руке были толще, чем обычно.
      Никто мне не ответил. Нина, по причине кокетства, должно быть, заставляла меня ждать.
      Я постучал, на этот раз сильней.
      Прижав ухо к двери, я слушал. Таким манером слышно лучше.
      Ни один звук не нарушал молчания.
      Тогда забарабанил кулаком. Все то же молчание. Нины там не было. Поскольку не было там никого, я заглянул в замочную скважину. Я увидел низ окна со шторой, слишком длинной.
      Нина меня не ждала; Нина меня не любила.
      Внезапно меня охватил дурацкий ужас. Если девушка мертва, там, в комнате, меня заподозрят.
      Я поспешно спустился по лестнице, спрыгивая с двух последних ступенек каждого марша.
      Таким образом закончились мои отношения с четой Бийаров. Я больше к ним не приходил, даже чтобы вернуть свои пятьдесят франков.