Руины.
      Он понял, что должен уйти.
      Он сновидел и в своем сне снова и снова шел к двери, так что четыре шага превратились в сорок. Ему приснились лестница и его чердачная комната; приснилось, что он запер дверь, чтобы не впустить хаос; приснилось, что хаос шумит и стучится в закрытую дверь.
      Он застыл в тишине своей комнаты и открыл себя Богу. Когда он уловил Его дыхание и биение Его сердца, он успокоился, и мрак в комнате начал рассеиваться перед его взором. Он подошел к окну, посмотрел на звезды, до которых легко мог дотянуться рукой, на луну, которую мог сорвать, как апельсин с ветки. Ему пришла мысль о полете.
      Он знал, что умеет летать. Один раз ему уже довелось летать когда-то, где-то, в самом оке бури, потоки воздуха нежно вращали его по кругу. Но важно было вспомнить, когда и где, и - он уже стоял на подоконнике - воспоминание явилось перед ним как видение.
      Он находился на середине лестницы и смотрел вниз, в бальную залу. Вот когда оно началось. За стенами дома, на Баркли-сквер<Плошадь в центре Лондона.>, мерцали сугробы, серебрились опушенные инеем деревья, но внутри было тепло и все благоухало. Он видел, как кружатся пары в водовороте развевающихся платьев. В прохладном воздухе высоко над ночным Сан-Франциско возник некий звук - сперва еле слышно, затем громче. Музыка; пленительная музыка вальса, под который кружились звезды и планеты. Идеальное время. Идеальная любовь. Его позвал женский голос, подобный звездному блеску. Мама, Жена. Бледна, как лунный свет, черна, как ночь, очи, как алмазы призывает.
      - Иду! - крикнул Льюис.
      На миг он завис над бездной. В дверь ломился хаос. Он нырнул во мрак, полетел вниз, и воздух полнился пением.
      ...После свадьбы Элен и Эдуард уехали на три недели. Они отправились в Стамбул, где пожили на yali<Вилла (турецк.).>, бывшей летней резиденции некоего римского аристократа, которую Ксавье де Шавиньи приобрел в двадцатые годы. Она стояла на восточном побережье Босфора и выходила окнами на пролив.
      В доме ничего не менялось с начала века. Жили в нем редко, в комнатах было прохладно и тихо. Лежа на широкой постели с медными столбиками под белым балдахином, Эдуард и Элен могли видеть через высокое окно прямо напротив воды пролива, которые лизали берег в нескольких метрах от дома. Снаружи на окне была узорчатая железная решетка. Когда солнце заглядывало в эту часть дома, затейливое переплетение прутьев отбрасывало на пол филигранные тени: османское кружево, черно-белый ковер.
      За окнами свет играл на воде, и это беспрерывное отражение и струение зачаровывало обоих. Им не хотелось ни уходить из комнаты, ни разлучаться хотя бы на минуту. Тут они и завтракали: крепкий кофе, хлеб, варенье из лепестков розы. Они наблюдали за лодками, что сновали взад-вперед между двумя берегами, двумя мирами - Западом и Востоком. По ту сторону пролива в мерцающем мареве раскинулся старый Стамбул - купола дворцов, минареты мечетей. Порой они ужинали в этой комнате, а после тихо сидели рядом, наблюдая за восходом луны и любуясь узорами, что она ткала на воде.
      В этой комнате они зачали своего второго ребенка, зачали в одну из ночей, когда было сказано мало слов, зачали - так потом иной раз казалось Элен - из теней и серебряного сияния, из прикосновений столь же неспешных и ритмичных, как движение вод.
      Они оба почувствовали, что возникла новая жизнь: сжимая друг друга в объятиях, они со всей непреложностью поняли: свершилось. Эдуард приподнялся и посмотрел ей в глаза. Элен ощутила, что уплывает в глубь его зрачков. Она подняла руки - серебряный свет лег на них браслетами - и обняла его за шею. Ей было в радость почувствовать влажный жар его кожи.
      Ее словно озарило в душе. Миг вне времени. Она прижалась губами к его волосам, произнесла его имя и другие слова, произнесла в лихорадочной спешке, будто слова могли задержать, остановить это мгновение. Потом она замолчала: речь могла передать лишь малую часть того, что переполняло ее.
      Эдуард поднес к губам ее руку. Они тихо лежали обнявшись, прислушиваясь к плеску воды, к шуму прилива, идущего со стороны Геллеспонта<Историческое название пролива Дарданеллы.>.
      На другой день они вылетели из Стамбула на самолете Эдуарда. Элен чуяла - Эдуард чем-то возбужден и ему стоит немалых трудов это скрывать. Ей стало любопытно - и еще любопытней, когда, ознакомившись с маршрутом полета, она выяснила, что приземлиться они должны не в Париже, а в Хитроу.
      - Значит, мы летим в Лондон? Но, Эдуард, мне казалось...
      - Не в Лондон. Лондон нам всего лишь en route<По пути (фр.).>. Придет время - узнаешь...
      Больше ей ничего не удалось у него выпытать.
      В Хитроу за ними прибыл черный "Роллс-Ройс Фантом". Они уселись на заднем сиденье. Эдуард по-прежнему отказывался что-либо объяснить.
      Элен почувствовала легкое огорчение, но скрыла его. Она предвкушала встречу с Кэт, Касси и Мадлен. Она предвкушала, как поведет Эдуарда в его кабинет и покажет портрет Кэт, который припрятала от него до поры до времени. Впрочем, это может и подождать, сказала она про себя и покосилась на Эдуарда. По его спокойному невозмутимому виду невозможно было что-нибудь угадать. Тогда она стала следить за дорожными указателями; судя по всему, они ехали в сторону Оксфорда. Когда миновали дальние пригороды Лондона, ей передалось скрытое возбуждение Эдуарда. Она забыла про Париж; ее начало снедать жгучее любопытство.
      Потом они свернули с Оксфордской магистрали на шоссе поуже, а с него на сельскую дорогу, которая стала забираться в гору. Было далеко за полдень, и, когда Элен открылись холмы и долины Даунса<Холмы в Юго-Восточной Англии и прилегающий к ним район.>, она не смогла сдержать восторга:
      - Эдуард, какая краса! Куда ты меня везешь?
      - Скоро узнаешь, - последовал дразнящий ответ.
      Через пять минут они подъехали к домику привратника у высоких двойных чугунных ворот между двух каменных столбов и свернули на длинную петляющую подъездную дорожку, обсаженную высокими березами и по обеим сторонам отгороженную от пастбищ. Дорожка резко вильнула, и перед ними предстал Куэрс-Мэнор со своим садом. Длинный кирпичный особняк с квадратными окнами и островерхой крышей. Элен перевела взгляд с дома на сад и вскрикнула от восхищения. Восхищение это послужило как бы знаком: шофер остановил машину, Эдуард открыл дверцу, и помог Элен выйти.
      Он приложил палец к ее губам, взял за руку и по гравийной дорожке провел в сад. В саду было безлюдно и тихо, если не считать птичьего щебета. Они прошли под аркой из подстриженных тисов, миновали маленькую восьмиугольную беседку и вышли к главному цветнику, благоухающему в застывшем вечернем воздухе ароматами роз и белых королевских лилий. Тут они остановились, оглянулись на дом, и Эдуард преподнес ей свой дар.
      - Тебе, - нежно закончил он, - и твоей матушке, жаль я не мог ее знать. А также матери Кристиана, которой бы ты понравилась и которой приятно было бы убедиться в том... что обо всем этом кто-то будет заботиться. А еще Кэт и всем другим детям, которые, надеюсь, у нас появятся.
      Он замолчал, посмотрел ей в лицо, обнял ее, и она успокоилась.
      Элен сжала его руку, закрыла глаза и дала ожить прошлому: девочка в Алабаме, женщина в этом саду. Эдуард вдохнул смысл в ее жизнь, подумала она и попыталась объяснить ему это сбивчивыми, хлынувшими потоком словами. Она знала, что он понимает.
      Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза, спокойно и пристально.
      - Любить тебя и быть с тобой наполняет смыслом каждую прожитую минуту, - произнес он. - Так будет всегда, Элен. А теперь вернемся в дом.
      Они медленно пошли по газону, и как раз тогда, когда Элен по наитию собиралась сказать, что хотела бы видеть здесь Кэт, дверь распахнулась, и Кэт, которую уже ничто не могло удержать, выбежала им навстречу, а следом появились Касси, Мадлен и Кристиан; и лужайки, только что тихие и пустынные, вдруг ожили.
      - Шампанское, шампанское! - кричал Кристиан. Кэт держала Эдуарда за руку.
      - И тебя, и тебя тоже ждет сюрприз. Ну же, папочка, скорей...
      Она потащила Эдуарда в гостиную, где его ожидал портрет Кэт кисти Энн Нил, искусно и тщательно обрамленный и повешенный Кристианом.
      Эдуард долго смотрел на него, одною рукой обняв Кэт, другою - Элен. Кэт тревожно поглядывала на него снизу, ловя у него на лице смену выражений - удивление, радость, гордость и, наконец, нежность, почти переходящую в грусть.
      Элен - она тоже смотрела на него - поняла. Но Кэт была еще слишком маленькой. Она потянула Эдуарда за рукав:
      - Тебе нравится, папочка? Нравится?
      - Очень. Он дарит мне огромное счастье.
      - Но у тебя вовсе не счастливый вид, папочка, а грустный.
      Эдуард наклонился и взял ее на руки.
      - Это потому, что я старше тебя, Кэт. Когда взрослые совсем счастливы, им порой бывает и немножечко грустно. Ты поймешь, когда станешь постарше.
      Он умолк и посмотрел на Элен.
      - Мы думаем об уходящем времени, Кэт, - поспешила добавить Элен. Только и всего.
      Кэт перевела взгляд с матери на Эдуарда. Эдуард наградил ее поцелуем. Когда она окончательно убедилась в том, что картина ему действительно нравится, она со свойственным ей живым нетерпением высвободилась из его объятий. Эти взрослые, решила она, напускают сложности, когда все так просто и ясно. Она уже собиралась пойти побегать по саду, но что-то в самой тишине гостиной и во взглядах, какими обменялись отец и мать, заставило ее остаться. Тут какая-то тайна, взрослая тайна. Ей на миг показалось, что она к ней прикоснулась, и от этого прикосновения ей стало зябко, словно на согретую солнцем кожу вдруг упала тень. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, неуверенно посматривая на них снизу вверх.
      - Это как иногда бывает со мной? К концу веселого дня? Когда все было так хорошо, что не хочется, чтобы он кончался, не хочется идти спать?
      - Да, немножечко в этом роде, - улыбнулся Эдуард.
      Кэт сразу просветлела.
      - Ну, тогда все в порядке. Когда со мной бывает такое, я-то знаю, что на самом деле это глупо. Потому что завтра все будет так же хорошо...
      Она радостно им улыбнулась - ей хотелось подбодрить их обоих - и успокоилась, увидев на их лицах улыбки, после чего побежала в сад. где Кристиан разрешил ей помогать в распечатывании шампанского. Он торжественно наполнил ей бокал - она попробовала шампанское впервые в жизни, - и вечер запомнился Кэт особенно четко. Потом она часто повторяла всем, что из-за сюрприза или из-за шампанскою, которое заставило ее почувствовать себя взрослой. Но в глубине души она понимала истинную причину - то, как ее родители смотрели друг на друга в притихшей комнате.
      - Кристиан, почему взрослые немножечко грустные, когда они совсем счастливы? - спросила она потом, когда они остались в саду вдвоем и тени сделались длинными.
      На Кристиана всегда можно было положиться, что он ответит; не подвел он ее и теперь. Он слегка нахмурился, посмотрев на розовые кусты у стены. Откуда Кэт было знать, что, глядя на них, он неизменно видит и слышит свою мать?
      - Потому что взрослые знают - все лучшее, даже по-настоящему хорошее, рано или поздно кончается, - тихо сказал он. - Так-то, Киска.
      - Но почему? Почему кончается? - набросилась на него Кэт.
      - Ну, вероятно, оттого что мы стареем. Люди умирают, Кэт. Вот почему.
      С этими словами он неожиданно поднялся и ушел.
      Кэт, привыкшая к внезапным переменам в его настроении, проводила его глазами. Она тихо сидела, обхватив себя за колени, и смотрела в сад.
      Она пыталась разобраться в смысле им сказанного. Пыталась думать о матери, но ей еще не доводилось видеть ни человека в гробу, ни даже мертвое животное. Об этом пишут в книгах, но она себе этого не представляла.
      - Смерть, - произнесла она вполголоса, проверяя на слух это слово. Смерть.
      Над ней пролетела сова. Замерев, Кэт следила за тем, как светлая тень рыщет над лужайкой, плавно и сильно взмахивая белыми крыльями. В поросли под живой изгородью пискнула какая-то малая тварь. Сова полетела в поля, скрылась из вида. Кэт все так же сидела не шевелясь, почти не дыша, и смотрела, как луна с расплывающимся ободком сперва скрывалась за ветвями деревьев, а после поднялась над ними. Ее охватило чувство покоя, неподвижности и тайны, словно она превратилась в невидимку, и ей это нравилось, она отдавалась этому чувству всем своим существом. Но тут мама позвала ее из дома, и Кэт поняла, что замерзла.
      Она вскочила и понеслась к теплу и свету. С порывистой, ей самой непонятной горячностью она обняла мать, отца, Кристиана, всех-всех, и ей в виде исключения позволили остаться со всеми поужинать. Это было так грандиозно, так невероятно и так волнующе, что за ужином она забыла и слова Кристиана, и свои переживания в саду.
      Они к ней вернулись, когда она очутилась в постели и лежала в незнакомой тихой комнате. Снизу доносились голоса взрослых. Она услышала крик совы. На миг ей показалось - вот-вот перед ней откроется нечто чудовищно важное; у нее захватило дух, но в то же время стало немного боязно. Она попробовала извлечь на свет эту мысль, это чувство, которое скрывалось в глубинах сознания. Но она устала, и мысль не желала выходить на свет. Кэт уснула.
      Однако ей пришлось вспомнить об этом чувстве через неделю, когда они возвратились в Париж. Она была с родителями, когда Элен вскрыла письмо.
      Она видела, как мать побледнела, и слышала странный звук, который у нее при этом вырвался. Видела, как Эдуард бросился к ней и взял письмо. Тогда она поняла - случилось такое, что имеет некое отношение к ее тогдашним переживаниям, но не могла сообразить, что именно, пока Эдуард через несколько часов не поднялся к ней в детскую и не объяснил, спокойно и ласково: с Льюисом Синклером произошел несчастный случай и он умер.
      Она расплакалась - от потрясения и внезапного страха. Эдуард обнял ее, поговорил, успокоил, и слезы высохли. Кэт прижалась к нему изо всех сил. Она и сама не могла бы сказать, с чего разревелась, и позже, когда Эдуард ушел, почувствовала себя немножечко виноватой. Она попыталась думать о Льюисе, вспомнить его, хотя знала, что все ее воспоминания отрывочны и смутны. "Нужно было лучше запоминать", - выбранила она себя.
      А потом она опять разрыдалась, горько и отчаянно. Но в глубине души она понимала - плач ее не по Льюису, вернее, не совсем по нему. Немножко по нему, потому что так ужасно - перестать быть живым; но еще и по отцу, и по маме, по тому взгляду, каким они тогда обменялись; а также по Кристиану и по ней самой, сидевшей в саду в одиночестве и следившей за полетом совы.
      * * *
      - Это я виновата, - с безнадежной горечью сказала Элен Эдуарду в тот вечер. Она взяла со стола письмо от Эмили Синклер, но сразу положила обратно. К ее лицу прихлынула кровь, но потом она вновь побледнела и замерла, только глаза у нее лихорадочно блестели. - Эдуард, это моих рук дело. С меня все началось. Я его на себе женила. Знала ведь, что поступаю дурно, и все-таки женила.
      - Неправда. - Эдуард крепко сжал ее предплечья. - Все не так просто, Элен. Отнюдь.
      Элен подняла на него глаза и отвернулась.
      - Отнюдь! - повторил он с гневной и страстной убежденностью. - Сотни обстоятельств, - резко заявил он. - Тысячи мелочей. Все они вносят свою лепту в такие трагедии. И случай играет свою роль. Нельзя показать на что-то одно и утверждать, что все произошло по этой, и только по этой, причине. Бессмысленно все валить на себя... - Он умолк, и лицо у него стало жестким. - К тому же это чистой воды эгоизм. Знаю по собственному опыту.
      Элен стала спокойней. Он прочитал это по ее лицу и понял, что его слова хотя бы отчасти достигли цели.
      - Ты так считаешь? - спросила она уже без истерики.
      - Да.
      Он замолчал и дал Элен выплакаться. Ее горе, как он знал, не чета горю Кэт. Кэт - ребенок и долго печалиться не способна. Для Элен переживание было куда более тяжелым и долгим. Он терпеливо ждал, утешал ее, когда в том возникала необходимость, слушал, если ей требовалось выговориться, и молчал, когда ей хотелось тишины. Его трогало, что женщина, наделенная такой щедростью души, могла счесть себя разрушительницей и винить в трагедии только одну себя, а не Льюиса.
      Время поможет ей взглянуть на случившееся другими глазами, понадеялся он. Он почувствовал сострадание к Льюису Синклеру, но решил воздержаться от замечания, что в Льюисе всегда жил соблазн самоуничтожения. В конце концов Элен поймет это без его подсказки.
      Через месяц после возвращения из Стамбула беременность Элен подтвердилась, о чем она сообщила ему, сияя от счастья. Тогда Эдуард убедился, что она преодолеет и гибель Льюиса, как справлялась с другими несчастьями в прошлом, причем сделает это на свой лад и в свое время. Он внимательно за ней наблюдал, отмечая, что приступы угрюмой молчаливости становятся реже. Неодолимое удовлетворение прорывалось в ней само собой, и он радовался.
      - Нельзя же вечно оплакивать, - заметила его мать Луиза как-то раз, когда они ее навестили, и тяжело вздохнула, прижав руку к сердцу. Она, понятно, имела в виду не Элен - переживания невестки не могли пробить броню эгоцентризма Луизы. Она подразумевала себя и всего лишь в очередной раз запустила свою любимую пластинку.
      Эдуард, который при этих ее словах каждый раз вспоминал, как его отца она оплакивала в рекордно короткий срок, раздраженно отвел глаза и встретился взглядом с Элен.
      - Я знаю, - сказала она негромко.
      Как всегда, они поняли друг друга без слов. Луиза уловила это, и в ней поднялось раздражение. Она отряхнула юбку своего бледно-зеленого платья и переменила тему. Эдуарда снедало желание поскорее уехать. Новая атмосфера в доме его матери - тихая благостность притворной религиозности - душила его. По распоряжению Луизы шторы на окнах всегда были полуопущены. В сумеречном свете она поглаживала распятие, которое теперь носила на груди. Прошедшие два-три года она уже не одевалась по последнему крику моды и предпочитала широкие платья (отголосок ее юности), строгие, струящиеся и непременно полутраурного цвета - серебристо-серые, тускло-голубые, а порой, если в ней возникала потребность вжиться в свою новую роль, то и абсолютно черные.
      Она занималась благотворительностью, и постоянным ее обществом стали священники и другие пребывающие в безупречной скорби вдовы, которые беседовали с ней о творимых ими добрых деяниях. Однажды, приехав с обычным своим кратким визитом, Эдуард попал на такое собрание. Луиза сидела и слушала беседу о голодающих африканских детях, а глаза ее блестели красноречивой злостью и скукой. На смену былой роли пришла другая. Только и всего. Этим способом Луиза признала, что, увы, уже не может пленять, как бывало, больше не может находить любовников.
      Ее лицемерие и капризность раздражали Эдуарда много сильнее, чем прежде. Едва переступив порог ее дома, он уже рвался уйти, и Луиза, замечая это, смотрела на него с холодной взвешенной неприязнью, порой доставляя себе удовольствие (если с ним была Элен) открыто его упрекать.
      - Ничего, кроме ханжества, - сердито сказал он на этот раз, когда они наконец ушли, и взял Элен под руку. - Моя мать ни о ком в жизни не горевала, кроме себя самой.
      - По-своему, мне кажется, горевала, - возразила Элен и вдруг остановилась посреди тротуара. На миг она замерла, потом порывисто повернулась к нему. - В любом случае она сказала правду. Хорошо это или дурно, Эдуард, но я чувствую себя бесконечно счастливой. И ничего не могу с собой поделать. Вот попробуй.
      Она взяла его руку и прижала ладонью к выпуклости своего живота. Вокруг них сновали прохожие, по мостовой неслись машины. Но Эдуард ничего не замечал. Он впервые ощутил под своей ладонью, как шевельнулся его ребенок, - ощутил медленные неуверенные толчки.
      Элен нахмурилась, потом засмеялась. Эдуард схватил ее в объятия и, забыв про Париж вокруг, расцеловал.
      - Это мальчик! - радостно сказала Элен. - Эдуард, я знаю, это мальчик. Твердо знаю!
      * * *
      Она не ошиблась. Это был мальчик. Он родился в апреле 1968 года, и они назвали его Люсьеном. Год его рождения выдался бурным - его ознаменовали террористические убийства, военное вторжение и беспорядки, которые в Париже разорвали город на части, разделили семьи и поколения, а Луизе де Шавиньи причинили, с ее точки зрения, не только огромные душевные муки, но и всяческие неудобства.
      - Ну, пусть в Америке, - кисло сказала она в приятный летний день, когда Элен убедила ее приехать в Сен-Клу выпить чаю и повидать Люсьена, которого она, к изумлению Эдуарда, просто обожала. - В Америке всегда был культ насилия. Но здесь, в Париже! Натыкаться на перегороженные улицы, слышать, как они вопят свои лозунги, видеть, как они маршируют, как строят баррикады... - Она слегка содрогнулась, словно демонстранты воздвигали баррикаду напротив ее дверей. - Не понимаю, против чего они протестуют. Их подстрекают иностранные агитаторы, и ничего больше. По-моему, их всех надо выслать...
      Говорила она с некоторым воодушевлением и вопреки жалобам была, как заметил Эдуард, в прекрасном настроении. Он приписал это событиям прошлого месяца, которые скрасили ее "серое", как она выражалась теперь, существование. Новая бодрость сказалась не только на ее голосе, но и на внешности: впервые за три года она убрала скорбные, не льстящие ей туалеты и в этот день надела розовое платье. Шею ее обвивали жемчуга, а не цепочка с распятием. Она изменила прическу и даже слегка подкрасилась. Она выглядела моложавой и все еще очаровательной - вероятно, подумал Эдуард, своим оживлением она обязана этому не меньше, чем негодованию.
      Но как бы ни было, он ее почти не слушал. Политические взгляды Луизы его нисколько не интересовали, и он давно научился пропускать ее рассуждения мимо ушей и только с нежностью смотрел на Кэт, прислонившуюся к креслу матери, и на Люсьена на коленях у Элен. Время от времени малыш царственно взмахивал серебряной погремушкой.
      У Люсьена были прозрачные голубые глаза, чуть светлее, чем у Эдуарда и Кэт, густая шапочка золотисто-рыжих волос, лицо херувима и характер дьяволенка. Касси называла его маленьким тираном - но с нежностью. И даже Джордж невольно улыбался при взгляде на маленькое странно высокомерное личико.
      - Такой душечка! Такой красавчик! - Луиза, покончив с уличными беспорядками, к полному своему удовлетворению, наклонилась к Люсьену и заворковала. Он смотрел на нее в упор широко посаженными голубыми глазами. Луиза вгляделась в него, а потом обернулась к Эдуарду, улыбаясь самой своей милой, самой своей материнской улыбкой. Эдуард сразу насторожился.
      - Разумеется, ты знаешь, на кого он похож? - Луиза впилась взглядом в лицо Эдуарда. - Я, естественно, это сразу заметила.
      - На нас обоих, я полагаю. - Эдуард пожал плечами. Улыбка Луизы стала шире.
      - Эдуард, какой ты смешной! Мужчины удивительно слепы. Сходство просто бросается в глаза. Он же вылитый мой Жан-Поль.
      * * *
      Впоследствии ни Эдуард, ни Элен не могли точно вспомнить, когда и как она начала участвовать в его деловой деятельности. Процесс был постепенным и сперва развивался практически незаметно. "Сам не знаю, как это получилось", - позже с улыбкой говорил Эдуард.
      Его делами Элен начала интересоваться сразу же, и Эдуард сразу же увидел, что в финансовых вопросах она обладает цепкой сообразительностью и инстинктом, которые он считал для женщин большой редкостью. После брака она по-прежнему сама распоряжалась своими капиталовложениями - все так же пользуясь услугами нью-йоркской конторы Джеймса Гулда, а кроме того, услугами брокеров в Париже и Лондоне. Она не докучала Эдуарду частностями своих операций, но сами эти операции нередко с ним обсуждала. Ее деловое чутье сразу произвело на Эдуарда впечатление, но и только.
      Элен это заметила, посмеялась про себя, но промолчала. К женщинам Эдуард относился рыцарски согласно с понятиями своего поколения и со своим воспитанием. Элен прекрасно знала, каким простым было глубоко скрытое кредо Эдуарда: он верил в брак, он верил в семью. Если бы его попросили определить собственную роль в брачном союзе, он, вероятно, ответил бы, что видит себя кормильцем и защитником, хотя природная сдержанность скорее всего понудила бы его оставить этот вопрос без ответа. Клара Делюк, с которой Элен в Париже постепенно дружески сошлась, как-то сказала с улыбкой:
      - Эдуард полон парадоксов. Никто так не восхищается независимостью и в мужчинах и в женщинах. Когда я выбрала свою профессию, мне никто так не помог, как он.
      Она вдруг замолчала. Элен улыбнулась в свою очередь.
      - Но?.. - подсказала она. Клара рассмеялась.
      - Но я уверена, он все еще считает это немножко неестественным. Он не в состоянии поверить, что женщина - любая женщина - способна быть истинно счастливой, если у нее нет мужа и детей. Впрочем, то же самое он скажет и о мужчине.
      Клара помолчала. Она не вышла замуж, и у нее не было детей.
      - Кто знает? - Она грустно улыбнулась. - Возможно, он не так уж ошибается. Быть может, женщине нужно и то, и другое. Хотя Эдуарду я этого никогда не скажу...
      Вскоре после рождения Люсьена Эдуард начал подробнее посвящать Элен в суть своих дел. Элен уяснила, что, несмотря на все ее разветвления, в основе своей компания остается частным предприятием, поскольку девяносто процентов акций принадлежат Эдуарду, а десять - его матери. Акции Луизы, которые достались ей от Ксавье и после ее смерти должны были перейти к Эдуарду, делали ее членом правления. За тридцать лет она не побывала ни на одном заседании.
      Эдуард объяснил Элен - нерешительно, словно ожидая от нее протестов, что такое разделение акций требует пересмотра и он намерен передать ей пятнадцать процентов своих акций с тем, чтобы она стала членом правления.
      Элен прекрасно понимала, почему он сделал это. Рождение Люсьена потребовало изменений в его завещании, и Эдуард, очень осмотрительный и аккуратный в подобных делах, хотел, чтобы Элен, которой предстояло быть опекуншей Люсьена и Кэт, случись с ним что-нибудь, хорошо разбиралась в деятельности компании.
      Она с радостью согласилась и весной 1969 года впервые приняла участие в заседании правления: единственная женщина там, как она знала заранее.
      Остальные - все гораздо старше ее - оказались именно такими, какими она себе их рисовала: знающими, проницательными, а с ней глубоко почтительными. Ей был оказан чарующий прием, а потом ее перестали замечать. Изредка кто-нибудь решал, что обсуждение становится для нее чересчур техническим, и мягко его приостанавливал, чтобы они могли объяснить госпоже баронессе суть вопроса словами попроще.
      Элен принимала эту галантную снисходительность и бровью не поведя. На первых пяти-шести заседаниях она не обронила почти ни слова. Она выжидала время, наблюдала за мужчинами вокруг стола, слушала их доводы и возражения, а про себя решала, чей вклад наиболее значителен, а чей - наименее. Она изучала их, оценивала, с интересом подмечала, кто и в чем союзники, а кто соперники. И - как она с удовольствием убедилась - ее молчаливость принесла свои плоды. После двух-трех заседаний они, казалось, почти забыли о ее присутствии, и их поведение позволило судить о них гораздо точнее.
      Эдуард не был склонен недооценивать ее, и порой она ловила смешливые искорки в его глазах, когда тот или иной из присутствующих терпеливо и педантично растолковывал ей смысл термина или процедуры, прекрасно, как он знал, ей известных. Но ни на заседании, ни после, когда они оставались одни, он ничего не говорил. Элен знала, что он ждет и что ожидание это его забавляет.
      Таким образом, можно было считать, что принимать участие в его делах Элен начала в тот день, когда стала членом правления. Элен знала, что Эдуард не хочет на нее влиять ни в каком смысле. Выбери она роль безмолвного украшения стола заседаний, Эдуард, наверное, был бы разочарован, но принял бы ее решение без протеста. Однако сама она чувствовала, что участие это началось хотя и в 1968 году, но на деле позднее, в тот день, когда она в первый раз захотела обсудить с ним членов правления, а также ход последнего заседания.
      - Назвать тебе все фракции? - с улыбкой спросила она в тот вечер за обедом.
      - Непременно.
      Эдуард откинулся на стул. Элен кратко и точно охарактеризовала фракции. Когда она умолкла, улыбка Эдуарда стала шире.
      - Следовательно, по-твоему, все опирающиеся на тщательные исследования доводы, которые Тампль выдвигал против дальнейшего расширения отдела отелей, были сугубо предвзяты?
      - Я в этом убеждена.
      Эдуард, внутренне посмеиваясь, заметил, как ее притворное безразличие исчезает: лицо у нее порозовело, она говорила быстро, с воодушевлением.
      - Я уверена, что Тампль не выносит Блока. В данный момент все весят одинаково, но если планы Блока расширить отдел отелей будут приняты, они отвлекут средства, которые Тампль предпочел бы употребить на строительство вилл в Сардинии. В этом случае Блок приобретает больше влияния и больше власти, а это Тампля никак не устраивает. К тому же, по-моему, его аргументы в корне неверны. Отдел отелей последние три года не прогрессировал - вы консолидировали прошлые приобретения, а теперь, несомненно, пришло время для нового расширения.
      - Ах, так!
      Эдуард сложил пальцы пирамидкой. Он сам пришел к такому же выводу. Взгляд его стал задумчивым.
      - Интересно! - произнес он медленно. - Я знал, что ты за ними наблюдаешь. Для тебя это спектакль.
      - В некоторых отношениях бесспорно. - Элен наклонилась над столом. Но ведь выдвигаемые ими аргументы нельзя судить только под финансовым углом. Необходимо понимать людей, которые прибегают к ним, а также их взаимоотношения, воздействующие на то, что они предлагают. Если угодно, меня интересует, так сказать, политическая сторона.
      - И что еще ты думала, пока наблюдала за ними так пристально и так ненавязчиво? В целом?
      - В целом? - Элен помолчала. - Ну, в целом они произвели на меня большое впечатление. Они специалисты и искренне высказывают свое мнение обо всем... за одним исключением, как мне показалось.
      - Каким же?
      - Ювелирный отдел. Ведь у коллекции Выспянского есть еще противники? Я это почувствовала. Но они опасаются пойти наперекор тебе, а потому уступают. - Она поколебалась. - И ведь все они мужчины, Эдуард. Мне кажется, одна из трудностей сводится просто к этому. В отличие от тебя работа Флориана их не интересует. Они ее не понимают. А ювелирный отдел единственный, продукция которого предназначается главным образом для женщин. По-моему, эти два фактора должны быть связаны между собой.