На глазах у него навернулись слезы. Он раздраженно встал и отвернулся. Эдуард приподнялся, но Кристиан сердитым жестом заставил его опуститься на место:
      - Ничего. Сейчас приду в норму. Отвернувшись, он уставился на живую изгородь.
      Эдуард выждал с минуту и тоже встал.
      - Пойду сварю кофе. Хочешь выпить чего-нибудь крепкого? У меня в машине бутылка арманьяка.
      - По правде сказать, мысль совсем недурная.
      Кристиан так и не обернулся. Эдуард тихо удалился. Он сходил к машине за арманьяком, прошел длинной, выложенной тяжелыми плитами галереей на кухню и занялся кофе.
      Между жестянками кофе и жестянками чая - "Эрл Грей", "Лапсанг" и "Цейлонский" - были заткнуты пакетики семян, на каждом - число. На кухонном столе лежала записка с перечнем того, что нужно купить: одну баранью котлетку, пакетик овсяных лепешек, полфунта масла, четверть фунта сыра. Вдовий рацион. Эдуард прочитал, и от жалости у него защемило сердце. Мать Кристиана провела тут в одиночестве десять последних лет жизни. Еще тогда его глодало чувство вины - так редко они с Кристианом ее навещали. Но и теперь ему было трудно представить себе ее существование в этом обезлюдевшем доме, ибо он до сих пор видел его таким, каков тот был двадцать лет тому назад, - полным жизни. Эдуард подумал о том, что все это пойдет с молотка, будет продано, перестроено, и, подобно Кристиану, почувствовал: нужно любой ценой сохранить то, что так любили и сберегали. Он вспомнил слова Филиппа де Бельфора: "Можете себе представить, как все обрадуются, когда вы преставитесь... еще бы, сколько добра - грабь - не хочу!"
      Он отнес кофе и арманьяк на террасу. Тем временем Кристиан, казалось, пришел в себя; он сидел и курил очередную сигарету.
      Эдуард налил ему кофе и стаканчик арманьяка и сел; он никак не решался сказать то, что хотел, но все же решился:
      - Ты уверен, абсолютно уверен, что не хочешь жить в этом доме? И что сестры тоже не хотят?
      - Я же сказал, что нет. Решительно нет. После похорон у нас был маленький семейный совет, и все согласились, что дом нужно продать подчистую. Примерно в этом духе. Без сантиментов.
      - Можно, я его куплю?
      - Что?! - Кристиан застыл с поднятым стаканом в руке.
      - Можно, я его куплю?
      Воцарилось молчание. Узкое лицо Кристиана залила краска.
      - Побойся бога, Эдуард. Мы с тобой, конечно, друзья, но даже ради дружбы идти на такое... Я совсем не хотел...
      - Знаю, что не хотел. И мое предложение продиктовано не нашей дружбой. То есть не только ею.
      - Тогда почему?
      Эдуард опустил глаза, и Кристиан, придирчиво наблюдая за ним, заметил, что он изо всех сил старается сохранить бесстрастное выражение, но это плохо ему удается: на лице Эдуарда явственно читалось счастье.
      - У меня и Элен... одним словом, все юридические тонкости наконец улажены. Развод состоялся, значит, мы можем жениться. И...
      - Господи, господи! - Кристиан воспрянул и издал боевой клич, которому позавидовал бы любой краснокожий. - Когда? Когда? Эдуард, чтоб тебя черти взяли, ведь ни словечком не обмолвился...
      - На следующей неделе.
      - На следующей неделе? На следующей? Не верю. Чудо какое-то. Распрекрасное чудо...
      Кристиан вскочил и бросился обнимать Эдуарда, чуть не опрокинув при этом столик.
      - Где? Как? Надеюсь, я буду шафером? Если нет, то больше ты меня не увидишь. Обожаю свадьбы. Собираешься закатить на полную катушку или, напротив, что-нибудь восхитительно тайное, когда новобрачные тихохонько удирают, а...
      . - Кристиан! - Эдуард попытался остановить это словоизвержение, но и сам невольно расплылся в улыбке. - Кристиан, я пытаюсь сделать тебе чисто деловое предложение.
      - Деловое предложение в такую минуту? Ты рехнулся. Это же не по-человечески. Ты... что?
      - Если ты и в самом деле хочешь продать этот дом, я бы очень хотел его купить. Вот и все.
      Кристиан угомонился, присел и посмотрел в глаза Эдуарду.
      - Зачем? Ничего не понимаю. Ты сказал мне две потрясающие вещи - так есть между ними какая-то связь?
      - Конечно, есть. Я хочу сделать Элен свадебный подарок. И мне подумалось - если ты не против, - улыбнулся Эдуард, - что неплохо бы подарить ей настоящий английский дом. И английский сад.
      * * *
      - Когда она была девочкой... Они возвращались в Лондон. Эдуард бросил взгляд в боковое зеркало, прибавил скорость, и его "Астон Мартин" обогнал три автомобиля и тягач. Кристиан зажмурился.
      - Когда она была девочкой - я бы не стал посвящать в это никого другого, но Элен, как я знаю, немного говорила с тобой на эту тему, - она жила на трейлерной стоянке в Алабаме. Помнишь?
      - Помню. Она как-то ее мне описывала.
      - Жила там с матерью, и та частенько рассказывала ей про Англию и дом своего детства. - Эдуард помолчал. - Ты помнишь тот дом, в Девоне?
      - Как его можно забыть?
      - Мать рассказывала ей про него и про сад. Про сад особенно. Она сотворила нечто такое, что Элен запомнила на всю жизнь. Образ прекрасного, безмятежного, идеального дома. Когда Элен была маленькой, мать, бывало, надолго оставляла ее одну, и знаешь, чем тогда частенько занималась Элен? Пыталась устроить сад. Английский сад. Собирала камушки, дикие цветы, травинки, выкапывала в земле и сажала их, чтобы подарить маме английский сад, когда та вернется. Только вот беда - тогда стояла жара, земля была пересохшая, а мама часто возвращалась очень поздно, так что к ее приходу растения успевали завянуть и погибали. Она мне однажды рассказывала, и я запомнил.
      Он помолчал, глядя на дорогу.
      - А потом она в конце концов вернулась в Англию к тетушке, увидела ее жалкий домишко, и это было для нее страшным ударом. Она только что потеряла мать и единственного друга, приехала в Англию - и увидела этот ужас. Ей и сейчас тяжело говорить об этом. Понимаешь, тогда она убедилась воочию, какой великой фантазеркой была ее мать. Элен, конечно, знала, что кое в чем... видела, что мать сама себя обманывает. Но в тот идеальный сад Элен, по-моему, всегда верила. А тут выяснилось, что никакого сада нет и не было. Он тоже оказался плодом самообмана, и не только ее матери, но и самой Элен. Она унаследовала от матери этот мираж.
      - Господи, как печально, - вздохнул Кристиан. - Я об этом и не подозревал. Чего только мы не получаем в наследство!
      - Да. - Эдуард снова глянул в зеркальце, убедился, что дорога пустынна, и прибавил скорость. - Да. Я долго ломал голову. Мне хотелось подарить ей что-то особенное, исполненное для нее глубокого личного смысла. И когда я утром вошел в твой дом, я об этом подумал. Я в жизни не видел более английского дома. И такого идеального английского сада. - Он улыбнулся. - Обещаю, мы не станем превращать розарий в бассейн.
      - Вот и хорошо. - Кристиан лукаво покосился на Эдуарда. - Насколько я понимаю, тем самым ты обещаешь и не приглашать Жислен? Не хотелось бы видеть, как эта скорпионша вцепится в дом своими клешнями...
      - Это я тебе твердо обещаю. Жислен работала только над моими салонами - до домов я ее не допускал, - да и то это было давным-давно.
      - Как она, кстати? Она вроде вышла за этого типа, Нерваля?
      - Совершенно верно. Сначала устроила скандальный развод с Жан-Жаком, а потом вышла за Нерваля. Я не видел ее уже несколько лет. Если не ошибаюсь, там возникли маленькие разногласия с налоговым управлением - какая-то довольно сомнительная компания, зарегистрированная на Каймановых островах. Во всяком случае, из Франции они с Нервалем отбыли. Я слышал, сейчас они заняты разделыванием того, что осталось от Марбеллы, и, похоже, весьма в этом преуспевают.
      - Марбелла. Ну и ну.
      - Элен раз или два встречалась с Нервалем. При его посредничестве она купила и продала дом. По-моему, она нашла его презабавным. Она говорила, что он откровенный мошенник. Эдакий улыбчивый негодяй. Естественно, без стыда и совести.
      - О, рад это слышать, - улыбнулся Кристиан. - Стало быть, скорпионша получила по заслугам.
      - Вообще-то я слышал, что они очень счастливы. Вероятно, прекрасно спелись. - Эдуард глянул на Кристиана. - Только прошу, не упоминай о ней при матушке. Теперь Жислен ее bete noire<Пугало, жупел (фр.).> - с тогдашней нашей поездки в Сен-Тропез, ты ведь помнишь? - Он помолчал. Матушка считает Жислен своим врагом. Не исключено, что и меня тоже.
      В его голосе прорезалось чувство, и Кристиан с любопытством на него посмотрел.
      - Вероятно, ты не хочешь сказать, почему?
      - Не вижу смысла рассказывать. История долгая и запутанная. Я поступил так, как считал правильным в насущных матушкиных интересах, но она этого не забыла и не простила, вот и все. - Он пожал плечами. - Она сильно переменилась, Кристиан. Ты бы ее не узнал. Одевается она по-другому, сделалась очень набожной...
      - Набожной? Луиза? Не верю.
      - Но это правда, - улыбнулся Эдуард. - Дом пропах ладаном. Когда я к ним прихожу - так и слышу шелест сутан. - Он помолчал, подумал о матери Кристиана, о том, что Луиза, при всей ее несносности, тоже, возможно, одинока, и добавил: - Зашел бы ее навестить, когда приедешь в Париж, Кристиан. Увидишь, что я имею в виду.
      - Боюсь, мой приход особых восторгов не вызовет. Луиза меня всегда не терпела.
      Кристиан закурил сигарету, откинулся на спинку сиденья и предоставил Эдуарду сосредоточиться на дороге. Он повернул голову и поглядел в окно: ехали они быстро и теперь приближались к лондонским пригородам. Движение на шоссе оживилось, Эдуарду пришлось сбавить скорость. Кристиан получил возможность лучше разглядеть окрестности. Поля потеснились, уступая место дорогам, бесконечным кварталам двухквартирных двухэтажных домов - жалкой пародии на стиль тюдор - и малопривлекательным пабам. Справа от шоссе землю покрывали обширные заплаты желтого цвета; там ползали, вгрызаясь в почву, огромные бульдозеры: прокладывали новое скоростное шоссе Лондон - Оксфорд. Когда оно откроется, подумал Кристиан, тягуче мучительная поездка дней его университетской юности сократится до часа, а то и до сорока минут, если гнать так, как Эдуард. Он хорошо помнил, как полз по этой дороге в своем первом автомобиле, стареньком "Морисе Майнор": путь от Лондона до колледжа Магдалины занимал чуть меньше двух часов! Тогда это считалось достижением.
      - Господи, как все меняется, - обратился он к Эдуарду. - Нам обоим за сорок. Знаешь, когда-то я думал, что это кошмарный возраст. А теперь я его достиг, и он мне даже нравится. Перспектива смещается. Мне это по душе. Люди приходят и уходят, возникают на твоем пути и опять куда-то исчезают. Потом до тебя доходят известия, какие-то обрывочные сведения вроде того, что Жислен вышла за Нерваля и удрала в Марбеллу. Кто-то возвышается, кто-то идет под уклон; кто-то неузнаваемо и непредвиденно меняется, а кто-то остается таким, как был. Это захватывающе интересно. Будто читаешь увлекательный роман. Ух ты! Любопытно, какими мы будем лет через двадцать, на седьмом десятке.
      - Мы по-прежнему будем друзьями, - улыбнулся Эдуард, искоса посмотрев на него.
      - О, да, - улыбнулся в ответ Кристиан. - Это несомненно. Из того, что нас ждет, это одна из самых приятных вещей. Но сейчас, когда я думаю о будущем, я точно знаю, какими мы станем. У тебя еще прибавится власти и славы, ты будешь заседать в бесконечных комитетах. Превратишься в главу большого семейства. Господи, Кэт к тому времени, вероятно, выйдет замуж и сделает тебя дедушкой. А я - я буду стареющим enfant terrible<Сорванец, несносное, непослушное дитя (фр.).>. Меня начнут третировать и обзывать старым чудаком. Но когда мне станет под семьдесят, меня снова откроют и превратят в эдакий национальный памятник. В Сесила Битона<Битон (1904 1980) - знаменитый английский театральный художник, фотограф, живописец, эссеист; автор костюмов для театральной постановки и фильма "Моя прекрасная леди".> мира выставок и художественных салонов. Тут вся хитрость - дотянуть до семидесяти, и тогда уж ты выше всякой критики. Ты - мудрец, все только и делают, что восхищаются твоим великолепным стилем. И вот уже мы продаем свои мемуары воскресным газетам, друзья и знакомые наперебой издают дневники и письма, мы становимся статьей дохода - вроде блумсберианцев<Участники литературного объединения 1920 - 1930-х годов "Блумсбери" (по названию лондонского района), куда входили такие классики английской литературы XX века, как Вирджиния Вулф и Э.-М. Форстер.>. Жду не дождусь этого славного времечка. Вот когда прошлое начинает по-настоящему приносить дивиденды. - Он подмигнул Эдуарду. - Ты, надеюсь, ведешь дневник и все прочее? А не то профессоров и аспирантов постигнет великое разочарование. Дневники. Письма. Записные книжки...
      - Ни того, ни другого, ни третьего, - заявил Эдуард и, улучив просвет в потоке машин, проскочил вперед и прибавил скорости. - Ты же знаешь, как я ненавижу все это. Я даже не храню фотографий.
      - Верно, не хранишь, - нахмурился Кристиан. - Помню, когда мы занимались поисками Элен, у тебя не оказалось даже ее фотографии, спасибо, нашлась у твоего слуги. Но почему?
      - Честное слово, не знаю. Вероятно, просто не хочу оставлять свидетельства о прошлом. Предпочитаю хранить его в памяти. Письма, фотографии... не знаю. По-моему, они все искажают.
      - Но разве память не искажает? - спросил Кристиан, проницательно на него посмотрев.
      - Возможно.
      - В конечном счете, каждый вспоминает прошлое на свой лад. Оно не застывает в раз и навсегда отлитых формах. Даже собственные воспоминания все время меняются.
      - Ты хочешь сказать, прошлое подвижно?
      - Господи, конечно. Ко мне оно возвращается постоянно и к тому же проявляется самым удивительным образом.
      - Это потому, что у тебя в высшей степени дурное прошлое.
      - Уж мне ли не знать, - парировал Кристиан с самодовольной улыбкой. Тебе, должен заметить, здесь тоже нечем хвастаться.
      - С этим - со всем этим - покончено, - твердо заявил Эдуард.
      - Я бы не стал утверждать так решительно. Никто ничего не знает. На сегодняшний день и то нельзя положиться. Стоит подумать, как все тихо и мирно, - а что-то где-то уже происходит, просто ты об этом не догадываешься. На твоей же улице, или за углом, или в другой стране. Ты себе купаешься в счастье, а тем временем...
      - Знаю. Этот урок мне преподали в ночь моего шестнадцатилетия, довольно резко оборвал Эдуард, но сразу пожалел об этом. Он любил слушать Кристиана, когда на того нападала словоохотливость, поэтому повернулся к нему и с улыбкой произнес: - Ты знаешь, что Элен в Лондоне? И Кэт тоже? Мы ночуем на Итон-сквер. Может быть, заглянешь поужинать?
      - Чудесно. С превеликой радостью.
      - А утром, если угодно, мы могли бы встретиться с моими поверенными и составить документы на продажу дома. Впрочем, тебе, может быть, еще нужно подумать?
      - И не собираюсь. С удовольствием побываю у твоих поверенных. Фирма "Смит-Кемп", верно? Их услугами пользовался еще мой отец. У них все та же очаровательная контора, вроде тех, что описывал Диккенс?
      - Все та же.
      - И стаканчик хереса в завершение деловой встречи?
      - Непременно.
      - Даже не верится. Обязательно приду. Как приятно убедиться, что не все меняется в этом мире.
      - Элен о доме - ни слова. Обещай. Я хочу преподнести ей сюрприз.
      - Эдуард, чтобы я - да проболтался? - обиженно заявил Кристиан. - Ты знаешь, как я обожаю тайны. Буду нем как могила.
      - Не обещай невозможного. Об одном прошу - воздержись от своих обычных тонких намеков...
      - Намеков? Намеков? Нет, Эдуард, ты ко мне несправедлив.
      - Неужели? - сухо сказал Эдуард и прибавил скорость на въезде в столицу.
      * * *
      Тайна. Сюрприз. Элен любила сюрпризы, любила делать подарки, особенно Эдуарду. При мысли об этом подарке, который пока что пребывал в тайне и станет сюрпризом, - о ее свадебном подарке мужу - у нее сладко замирало сердце. Ей казалось, она не идет, а парит - и это при том, что за день она основательно походила. Вдоль по Бонд-стрит, где кое-что купила; потом пересекла Оксфорд-стрит и по узкой извилистой Морилебон-лейн вышла на Хай-стрит, что идет параллельно Харли-стрит, на которой мистер Фоксворт по-прежнему держал приемную. Свернула к северу, мимо церкви, где Роберт Браунинг венчался с Элизабет Барретт<Известные английские поэты второй половины XIX века.>, и дальше, по направлению к Сент-Джонс-Вуд, где, по ту сторону Риджентс-парка, теперь находилась студия Энн Нил.
      На всем этом пути ей ничего бы не стоило в любую минуту взять такси, но сегодня ей было страшно подумать о заточении в автомобильном салоне; она желала идти пешком, у нее голова кружилась от счастья. Через неделю с небольшим она будет замужем за Эдуардом; войдя в парк, она прибавила шагу ей хотелось танцевать, а не просто идти. Как же долго тянулась вся эта история - два года консультаций с одними юристами, а потом - с другими. Два года все продвигалось черепашьим шагом - и не потому, что Льюис противился разводу, а по той простой причине, что он не отвечал на письма и его адвокатам приходилось неделями дожидаться его подписи под тем или иным документом.
      Она остановилась и повернула к озеру с лодочной станцией и ярко раскрашенной эстрадой на берегу. Порой ее брало отчаяние - ее, но не Эдуарда. Расторжение, разрушение брака, старой жизни - как грустно, что этим приходилось заниматься по сухим, сугубо официальным каналам, при том что обе стороны были готовы на полюбовное соглашение, а условия развода просты и ясны: она ничего не требовала от Льюиса. Подписания; документы; обмены письмами между поверенными - как все это было противно.
      Она все еще испытывала перед Льюисом чувство вины, все еще считала, что приложила руку к его крушению, которое произошло столь резко и быстро после ее отъезда из Америки.
      Элен остановилась на солнце у озера и стала вспоминать письма, которые ей писал Льюис, - путаные беспорядочные послания на многих страницах, по которым с трудом можно было догадаться о времени года, когда они писались, не говоря уже о том, что происходит с их автором. В первые месяцы после приезда во Францию она несколько раз говорила с ним по телефону, но разговора не получилось. По голосу Льюиса она понимала, что тот накачан таблетками: то он бывал безумно и безоглядно самоуверен, то, напротив, находился в полном расстройстве чувств, едва ориентируясь в действительности, которую воспринимал явно болезненно.
      В этом году поговорить с ним ей, можно сказать, не удавалось, а ее письма он оставлял без ответа. Когда она пыталась до него дозвониться, трубку брала либо Бетси, либо кто-нибудь еще: судя по всему, у него в доме жили какие-то посторонние лица, хотя и не одни и те же. И всегда находился удобный предлог не подзывать его к телефону: "Простите, Льюис спит", "Сейчас Льюис не совсем в форме". А иной раз не удосуживались даже соврать и глумливо отвечали: "Льюиса? Не знаем такого".
      Порой ей делалось жутко. Однажды она в отчаянии написала Тэду, чтобы тот проведал Льюиса и выяснил, все ли у того в порядке. В другой раз она даже написала его матери. Тэд не ответил. Эмили Синклер прислала короткую сухую записку: семья Льюиса отдает себе полный отчет в его состоянии. В нескольких строчках она сумела дать Элен понять, что в ее сочувствии никто не нуждается и что ей нужно было думать раньше. Больше Элен никому писать не пыталась, а когда поделилась своей тревогой с Эдуардом, тот проявил твердость:
      - Дорогая, Льюис не мальчик, он взрослый мужчина. Вот, посмотри - он ответил на последнее письмо моих поверенных, подписал бумаги. И не стоит тебе, Элен, сейчас волноваться о Льюисе - продержится без твоей помощи.
      Он даже предъявил ей подпись Льюиса на юридических документах; Элен молча на нее посмотрела. Подписано было его любимой авторучкой "Монблан" с широким пером. Подпись, которой он украсил документ о расторжении брака, была размашистой, летящей, со скомканными буквами и гротескно витиеватыми начальным и конечным росчерками. Она помнила этот почерк; помнила этого человека. В его имени и фамилии она ощущала противоречивость его натуры, неуверенной и склонной к внешним эффектам. Тут она подумала о письмах, что он ей присылал из Парижа, - полных безудержных изъявлений любви и мальчишеского оптимизма, - и ей стало очень грустно. Она ведь любила Льюиса, подумалось ей, хотя он не был в состоянии это понять; правда, любила она его не так, как следовало бы, а как мать может любить своего ребенка. Такую любовь он никогда не был способен принять.
      Любовь-защита. Она тихо стояла, глядя на озеро. Несколько парочек и подростки катались в лодках на солнышке. Вокруг, на газонах у маленькой эстрады, люди сидели в шезлонгах - читали, дремали или просто нежились, запрокинув лица к солнцу. Эдуард прав, внезапно решила она; прав - только от этого не легче.
      Она повернулась спиной к озеру и эстраде и быстрым шагом направилась к северной границе парка. И сразу же ее вновь охватило безудержное счастье. В такой день она не могла быть несчастной; никоим образом; это было физически невозможно.
      Свадьба должна была состояться в замке на Луаре, точнее, в сельском городке километрах в десяти от имения. Разумеется, гражданская свадьба; у нее, как у женщины разведенной, другого выбора не было. Простое и скромное бракосочетание, как они оба хотели. Без шумихи. Без гостей. Несколько самых близких людей - и все. Конечно, будет Кристиан - сегодня Эдуард собирался его пригласить - и Энн Нил; Мадлен - она и сама вскоре выходит замуж; Касси, обзаведшаяся по этому случаю новым нарядом, которым непомерно гордилась; и Кэт, даже не подозревавшая обо всех сложностях, с какими сопряжена свадьба матери; Кэт, которая, казалось, забыла, что когда-то знала человека по имени Льюис Синклер; Кэт, семилетняя девочка, обожающая Эдуарда, - для нее эта свадьба была самым радостным, самым волнующим и самым естественным событием на свете.
      Элен улыбнулась про себя и прибавила шагу. Все так же на север, к тенистым улицам и тихим переулкам Сент-Джонс-Вуд. Мимо пышных и довольно вульгарных домов на Авеню-роуд, неизменно напоминавших ей про Голливуд, в переплетение закоулочков и зеленых садов. Цвела сирень; громадные тяжелые гроздья нежно-белых соцветий свешивались над тротуаром; она остановилась вдохнуть их аромат.
      Теперь она любит Лондон, подумала она с неожиданной страстью. Любит так, как Париж и деревеньки Луары, потому что все эти места связаны у нее с Эдуардом и с их взаимной любовью. Они часто приезжали в Лондон, и сейчас, когда она гуляла по городу, многое пробуждало воспоминания. Вот здесь они проезжали; тут как-то обнаружили миленький ресторанчик; там однажды были на приеме, а потом, уже поздно вечером, шли, взявшись за руки, по безлюдным улицам, никуда, собственно, не направляясь, просто шли и разговаривали. И все эти места - в Париже, когда она любовалась Иль-де-ла-Сите с противоположного берега Сены; в департаменте Луара на местном рынке, где они иногда бывали, возможно, потому, что оба любили рынки; здесь, у подножия Примроуз-Хилл, где они как-то гуляли ночью и остановились на вершине холма обозреть Лондон; и даже многолюдные места - площадь Пиккадилли, Бейсуотер-роуд, один уголок в Найтсбридже - были одушевлены для нее присутствием Эдуарда. Все это принадлежало им, а то, что другие мужчины и женщины, другие влюбленные проходили и называли - или еще когда-нибудь пройдут и назовут - эти уголки своими, лишь увеличивало силу их чувства.
      Она тихо постояла у куста сирени. На миг их любовь показалась ей чем-то безмерным, великим и таким могучим, что заставила умолкнуть огромный город. А в следующую секунду - чем-то маленьким, но исполненным жизни, частицей бесконечного круговращения бытия. Влюбленные - и город. Она еще раз прибавила шагу и ощутила, как на нее снизошли великие безмятежность и удовлетворение. Теперь, чувствовала она, они с Эдуардом стали частью лондонского прошлого, причастились гению этого города.
      ...Мастерская Энн Нил располагалась ныне в саду увитого плющом белого дома с остроконечной крышей, где, по преданию, Эдуард VII как-то принимал Лили Лэнгтри. Внутри мастерская очень напоминала ее старую студию в Челси, от которой она немедленно отказалась, как только поветрия моды начали превращать Челси в фешенебельный район.
      - На месте зеленной лавки открыли магазин одежды, - сердито жаловалась она. - И нет чтоб назвать его просто "Одежда" или, на худой конец, "Готовое платье", - нет, обозвали бутик<Дорогой магазин женской одежды; модная лавка (слово французского происхождения).>. По всей Кингз-роуд теперь не купишь вилка цветной капусты. Съезжаю.
      Она съехала - со всей обстановкой. В гостиной ее нового дома лежали все те же выцветшие плетеные турецкие коврики, стояла все та же пара толстых, обитых бархатом кресел, на каминной полке красовались все те же гладкие камушки и ваза с птичьими перьями. В новой мастерской порядка было не больше, чем в старой.
      Сегодня Элен вошла в мастерскую с замиранием сердца, ибо Энн писала портрет Кэт - подарок Эдуарду к свадьбе. Сюрприз! И сейчас ей предстояло впервые его увидеть. Когда она вошла, Кэт как раз кончила позировать, и Энн, судя по всему, осталась довольна: у нее был очень сердитый вид, что, как и в случае с Касси, обычно являлось добрым знаком. Кэт сидела, балансируя на краешке стола, и ела апельсин с очаровательным безразличием к тому, что пачкает все вокруг. Сок стекал по ее загорелой ручонке, она слизала его и наградила Элен липким поцелуем.
      - Все равно что писать угря, - пожаловалась Энн своим самым занудливым голосом. - Я ее подкупала. Я ее стращала. Все без толку. Она не способна высидеть больше пяти секунд. Никогда и ни за что не возьмусь за портрет ребенка ее возраста...
      Кэт скроила воинственную мину; Энн, заметив это, с трудом подавила улыбку и обратилась к Элен:
      - Тем не менее. Сейчас, думаю, можешь посмотреть.
      Она подвела Элен к мольберту, скрестила на груди руки и хмуро уставилась на картину. Но Элен не обманули ни ее тон, ни недовольное выражение лица. Замерев, она смотрела на полотно.
      Кэт была изображена почти в том же виде, как ее застала Элен, присевшей на краешек стола, словно ей, как всегда, не терпится сорваться и убежать. За спиной у нее в высоком окне мастерской зеленел дикий запущенный сад Энн. Сад походил на Кэт: цветущий, щедрый, непослушный и столь же прекрасный. Перед ней была ее дочь - пока что малышка, но уже с инстинктивной грацией жеста, чуть настороженным, живым, готовым расплыться в улыбке лицом - выражением, очень ей свойственным и одновременно (теперь Элен это увидела) до странности взрослым.
      Она долго глядела на картину, тронутая до глубины души. Повернулась к Энн и крепко ее обняла:
      - Ой, Энн, какая красота! Ты показала мне мою дочь - и показала женщину, какой она станет...
      Энн позволила себе улыбнуться. Она бросила взгляд на Кэт, которая не прислушивалась к их разговору, найдя себе занятие в дальнем конце мастерской.
      - Надеюсь. Мне показалось... - она запнулась и понизила голос, - что я дала ей это увидеть, Элен. Увидеть безошибочное сходство между нею и Эдуардом. Она это первым делом заметила и сразу сказала. - Энн помолчала и сжала руку Элен. - Теперь пора сказать ей правду. Знаю, вы оба ждете подходящего случая. Что ж, время пришло.
      Энн угостила их чаем из старых синих чашечек споудского фарфора<По имени основателя фирмы Джосайи Споуда (1754 - 1827).>, которые Элен хорошо помнила.
      Часов в шесть они взяли такси, опустили стекла и уселись поудобнее до Итон-сквер путь был немалый.
      - Как ты думаешь, Эдуард привезет Кристиана? - спросила Кэт.
      - Скорее всего. Едва ли поездка в свой старый дом доставила ему удовольствие. Вероятно, он вернется грустным, и нам придется его развеселить.
      - Я развеселю - покажу фокусы с картами. Касси недавно научила меня новому...
      Кэт сидела на своем любимом откидном сиденье, покачиваясь в такт движению автомобиля и вытянув длинные худые ноги. Волосы у нее, как всегда, торчали в разные стороны беспорядочными завитушками, а на обычно оживленном лице было слегка мечтательное рассеянное выражение.
      Элен сидела напротив, глядела на дочь, думала о сказанном Энн и понимала, что та права. Кэт уже семь - дольше оттягивать трудно. Она попробовала, как неоднократно делала раньше, мысленно сформулировать это в верных, ясных и понятных ребенку фразах, так, чтобы, по возможности, не насторожить и не расстроить девочку. Однако сама Элен видела столько причин для расстройства, что в конце концов, как неоднократно бывало, фразы так и остались непроизнесенными.
      Они пересекли Гайд-парк; Кэт приникла к окну, разглядывая прохожих, собак, резвящихся детей. Она показала пальцем на Серпантин<Узкое искусственное озеро в Гайд-парке с лодочной станцией.> и на лодки, а потом, когда машина поехала до южной границы парка, обратилась к Элен:
      - Ты знаешь, я вчера ходила играть к Люси Кавен-диш?
      - Да, милая.
      - Люси говорит, что ее папа не ее папа, а... - она наморщила лоб, вспоминая, - отчим. А настоящий папа был женат на маме, но теперь уже нет. У ее мамы - другой муж, а у папы - другая жена...
      - Вот как? - осторожно заметила Элен. У нее сильно забилось сердце.
      - Люси говорит, это здорово. Что у нее их двое. Пап, я хочу сказать. Она помолчала; такси проехало половину Эксибишн-роуд. - А правда, Льюис не был моим папой? Настоящим папой?
      За весь этот год Элен впервые услышала от нее имя Льюиса. Кэт впилась в нее взглядом.
      - Нет, Кэт, не был... Льюис был... кем-то вроде отчима. Когда я была за ним замужем. Но теперь мы не женаты...
      - Ну, это я знаю, - отмахнулась Кэт. - Ты скоро выйдешь за Эдуарда. Это много лучше. - Она подумала и добавила: - Льюис мне нравился. Иногда. Она нахмурилась: - Но он все время куда-то уходил. По-моему, я его помню не очень. Совсем немножко. Я помню дом, и мою комнату - с зайчиками на занавесках, - и наш сад...
      Она замолчала. Наступила пауза. Они уже въехали в Челси и свернули в сторону Итон-сквер. Элен полезла в сумочку за кошельком; сейчас у нее в голове теснились, перебивая одна другую, тысячи беспорядочных фраз.