Он дал своему голосу замереть, но еще некоторое время внимательно разглядывал свои руки, а потом посмотрел прямо в лицо Элен. Он вежливо улыбнулся, и Элен, внутренне посмеиваясь, испытывая нежданный прилив энергии, узнала эту улыбку и вспомнила ее.

— Открытый разгром! — Кристиан вскочил на ноги. — Разгром! Я их просто обожаю. И Эдуард любил их. Если этот субъект как-то связан со скорпионшей или с Луизой, он должен быть омерзительным. Нам необходимо атаковать. Элен, ты обязана атаковать…

Он замолчал. Элен его не слушала. Ее лицо внезапно ожило.

— Я столько времени потратила зря, — сказала она медленно. — Теперь я это вижу. Эдуарда мое поведение возмутило бы. — Она встала. — Саймон. Кристиан. Я очень сожалею.

Она замолчала, и Кристиан, не спускавший с нее глаз, увидел, как изменилось выражение ее лица. Сжатые губы, поворот головы, решительный взгляд — в эту секунду он увидел в ней Эдуарда, словно она родилась де Шавиньи, а не получила эту фамилию в браке. Она повернулась к Саймону Шеру.

— Саймон, когда следующее заседание правления?

— Через три недели. Но, конечно, вы можете назначить его, когда сочтете нужным.

— А сколько потребуется времени, чтобы отделаться от де Бельфора?

— Ну, если бы мы встретились с ним, упомянули бы кое о чем, разъяснили бы, что ему нет доступа даже в вестибюль, не говоря уж о зале заседаний, то немного.

— Неделя?

— Более чем достаточно, на мой взгляд. У этого субъекта инстинкт самосохранения превосходно развит.

— Встретимся с ним через неделю. Заседание правления — через десять дней. И я хочу, чтобы был намечен новый график утверждения коллекции Выспянского.

— Отлично! Ах, отлично! — воскликнул Кристиан. — Мне не терпится узнать, что произойдет. Элен, как только вы с Саймоном поговорите с ним, я приглашаю себя к обеду. Из Лондона прилечу, если понадобится. Я хочу знать все до последней жуткой подробности.

Кристиан, конечно, любил все драматичное. Возможно, он предвкушал великолепное бурное столкновение. В таком случае его ждало разочарование — Элен поняла это, едва увидела де Бельфора.

Разговор происходил в кабинете Эдуарда в управлении де Шавиньи. Там все сохранялось так, как было до его смерти, и, когда де Бельфор вошел обычной своей тяжелой походкой, Элен увидела, что он заметил это с первого взгляда. Он посмотрел на бронзу, на черный письменный стол, на полотно Джексона Поллока. Потом придвинул стул к столу и сел напротив Элен и Саймона Шера, который выбрал место чуть в стороне от нее.

Он смотрел на них светлыми глазами из-под тяжелых век, пока говорил Шер, а потом Элен. На его лице не отражалось ничего, и вид у него был почти скучающий.

Когда они кончили, он слегка улыбнулся, положил крупные бледные руки на стол и царапнул по нему на-маникюренным ногтем.

— Ну, что же. В таком случае я вернусь в Португалию и Испанию. Там вы вряд ли можете помешать моей деятельности. И все это действительно у вас есть? Знаете, Эдуард великолепно преуспел бы, подвизайся он в полицейском государстве…

Он заметил краску гнева на щеках Элен и, видимо, был доволен: бледное тяжелое лицо чуть-чуть оживилось, в глазах вспыхнул блеск, но тут же погас. Де Бельфор слегка пожал плечами.

— Я не особенно разочарован. Луиза слишком оптимистично оценивала мои шансы здесь, но ведь Луиза очень глупая женщина. Был момент, когда я думал, что она, пожалуй, права, когда я думал, что смогу, так сказать, заполнить вакуум. Ну а теперь… — Он помолчал. — В любом случае изюминка куда-то исчезла. Было много забавнее действовать за кулисами, тайком приезжать во Францию, давать советы Луизе, пока был жив Эдуард. К тому же дела у нас идут прекрасно — у нас с Нервалем. Вернуться сюда сейчас… боюсь, это могло бы стеснить мой стиль…

Элен наклонилась над столом.

— Прежде чем вы уйдете, — сказала она, — мне хотелось бы задать вам один вопрос. Почему вы всегда возражали против коллекций Выспянского? Почему вы всегда возражали против этого отдела компании? Вы не глупы. И я не могу поверить, что вы не понимаете всю его важность.

Де Бельфор снова слегка улыбнулся и посмотрел на нее с чуть большим интересом, чем раньше.

— Почему? Полагаю, вы знаете ответ. Да потому, что все это имело такое значение для Эдуарда.

— Но ведь отдел себя более чем оправдывал. Коллекции все были великолепными. И с чисто коммерческой точки зрения они с самого начала приносили прибыль. Неужели ваша неприязнь к Эдуарду была настолько велика, что вы утратили способность принимать объективные деловые решения?

— А они возможны? — Де Бельфор встал. — Вот сейчас вы приняли совершенно объективное решение? И мистер Шер тоже?

— Что касается меня, оно полностью объективно. — Саймон Шер наклонился вперед. — Я ведь с вами не знаком. Но я знаю вашу деловую карьеру, и этого достаточно: я искренне убежден, что места для вас у нас нет.

Де Бельфор обратил на него холодный надменный взгляд. Наступила пауза, и де Бельфор отвел глаза, искривив губы в брезгливой патрицианской гримасе. Он посмотрел в лицо Элен, потом медленно, почти с сожалением обвел взглядом кабинет.

— Я всегда утверждал, что ничто тут Эдуарда не переживет. Однажды я ему так и сказал. Он вам не рассказывал?

— Он никогда не упоминал о вас, — холодно ответила Элен. — А если вы правда это предсказывали, то вы ошиблись.

— Вот как? — Вновь де Бельфор улыбнулся медлительной ледяной улыбкой. — Не то чтобы я хотя бы на минуту усомнился в вашей энергии, мадам. Надеюсь, вы понимаете? Я со всех сторон слышу, что — для женщины — вы весьма способный финансист. О да, да! Но в перспективе? Сколько у вас детей? Трое? Девочка и два мальчика, если не ошибаюсь. Трудное положение. Один из них, возможно, пойдет в Эдуарда, но оба — навряд ли. Луиза часто говорила мне, что старший — кажется, Люсьен? — просто вылитый Жан-Поль, ее старший сын, а Жан-Поль, если меня верно информировали. за три года оставил бы от компании одно воспоминание, если бы не Эдуард. Вот почему я сомневаюсь, что будущее так уж гарантировано. Одна из слабостей любой частной компании — слишком мало детей, из которых никто не способен стать продолжателем; или же слишком много; или же они окажутся бездарными и будут так грызться между собой, что…

— Это вас не касается. Вы были приглашены сюда не для пророчеств о будущем компании. Лучше подумайте о своем будущем.

Саймон Шер произнес это самым сухим тоном и встал из-за стола. Элен промолчала, и де Бельфор не преминул это заметить. Он поглядел на нее, улыбнулся и очень неторопливо обвел взглядом строгий кабинет. Картину за картиной, предмет за предметом. Потом, прежде чем выйти, он повернулся к Элен.

— Вы знаете, очень странно, — произнес он со светской непринужденностью. — Я действительно питал к вашему мужу большую неприязнь, как вы и предположили. Впрочем, неприязнь, пожалуй, не то слово. Я его ненавидел. Такой высокомерный человек! Я всегда чувствовал, что вопреки своим успехам он родился не в ту эпоху. Ни в чем не принадлежал современному миру. И все же — как ни странно, просто необъяснимо — теперь, когда он умер, мне его не хватает. Он оставил в моей жизни большую пустоту, что, конечно, очень его позабавило бы. Ну кто бы мог даже предположить подобное?

Его лоб недоуменно наморщился, и он тяжеловесно вышел из кабинета. Элен задумчиво смотрела, как он уходит. Едва появившись в дверях, он напомнил ей кого-то, но в течение всего разговора она не могла сообразить, кого именно. Но когда он произнес последние фразы и отвернулся, ее внезапно осенило. Физически, конечно, между ними не было никакого сходства — наверное, это и сбило ее с толку. Но она ощутила его ненависть, его враждебность до того, как он открыл рот, — и вот их она узнала. Он напомнил ей Тэда.

Вечером она попробовала объяснить это Кристиану, и он после первого взрыва ликования по поводу, как он считал, сокрушительной победы слушал ее со спокойным вниманием.

— Им обоим он был по-своему нужен, понимаешь, Кристиан? Им необходимо было соперничество. Или даже ненависть. Не знаю. Возможно, люди нуждаются в ненависти, как в любви.

— Удовольствие помериться силами, хочешь ты сказать? — Кристиан взвесил эту мысль. — Да. Представляю, как это может быть. — Он помолчал. — Люди вроде Эдуарда вызывают ненависть, хотя сам он этого был не в силах понять. Ну, и любовь, разумеется.

Элен услышала, как из его голоса исчезла аффектация, услышала тоску. Она наклонилась над обеденным столом и положила ладонь на его руку.

— Кристиан, — сказала она печально, — я понимаю.

— Я его очень любил, — отрывисто произнес он. — Он бывал надменным, и упрямым, и невозможным. Он заставлял меня смеяться. Он заставлял меня думать. И он был самым добрым человеком, которого я знал. Хьюго думал… мой кузен Хьюго сказал… О, черт! Прости, Элен, я жалею…

— Не жалей, — сказала она просто, когда он отвернулся, подождала немного и принесла ему рюмку арма-ньяка. Потом снова села, положила локти на стол и зажала лицо в ладонях.

— Расскажи мне о нем, Кристиан. Пожалуйста. Расскажи, каким он был, когда… когда ты с ним только познакомился. Когда я его не знала.

Кристиан поднял голову.

— Но тебе же будет больно?

— Нет. Не теперь. Прошу тебя.

— Я понимаю. Сначала невозможно ни говорить, ни слушать. А потом… после… — Он помолчал. — Я расскажу тебе, как познакомился с ним. Я уже многое знал о нем — от Хьюго. Но это произошло при нашей первой встрече. В Лондоне на Итон-сквер, примерно за месяц до того, как нам обоим предстояло отправиться в Оксфорд. Хьюго сказал…

Он заговорил быстрее, с обычным своим оживлением, жестикулируя.

Элен слушала. Она видела улицу, дом, восемнадцатилетнего друга Кристиана. И пока он говорил, она почувствовала, что ледяное спокойствие, которое уже начало покидать ее, отступает дальше, дальше — и с облегчением она освободилась от него.

А Кристиан говорил и говорил, свечи на столе таяли. Его Эдуард. Ее Эдуард.

Ложась спать, она, как каждую ночь, протянула руку, чтобы коснуться холодной пустоты рядом с собой. И оставила руку лежать там, и закрыла глаза, зная, что в эту ночь уснет. Теперь, когда спокойствие исчезло и исчезла апатия, Эдуард был совсем рядом с ней.

«Летом, — подумала она, — я увезу детей в Куэрс-Мэнор».

Летом Элен выписала в Англию из Парижа некую шкатулку, и однажды вечером Кэт, опустившись на колени в гостиной Куэрс, открыла ее.

Шкатулка была антикварная, собственно, небольшой сундучок с полукруглой крышкой, обтянутый прекрасной кожей, которая от времени стала мшисто-зеленой. На крышке был вытиснен герб де Шавиньи и инициалы Кэт. Руки Кэт, приподнимавшие крышку, немного дрожали: она не знала, что спрятано в шкатулке, но знала, что это что-то важное и имеет какое-то отношение к ее отцу, вторая годовщина смерти которого миновала совсем недавно.

Внутри были два разделенных на отделения ящичка. Они вынимались. В них лежали красивые кожаные коробочки. Футляры для драгоценностей. Она села на пятки, не решаясь взять в руки первую и открыть.

В комнате царила тишина, за окнами гаснул день — густой золотой предвечерний свет сменялся лиловыми сумерками; лужайку пересекали длинные тени.

Через некоторое время Элен подошла и опустилась на колени рядом с ней.

— Кэт, я хотела, чтобы ты их увидела, чтобы ты знала… — сказала она нежно. — Прежде было еще рано, но мне кажется, что теперь… — Она поколебалась, а потом прикоснулась к одной из коробочек.

— До того, как мы вернулись к Эдуарду, в те годы, когда мы жили в Америке, Эдуард каждый год отмечал твой день рождения. Он выбирал для тебя подарок и прятал его в парижском сейфе. Дожидаться тебя. Дожидаться твоего возвращения. — Элен помолчала. — Вот эта — ознаменование твоего рождения. И по одной каждый последующий год. Каждая помечена своей датой, вот посмотри.

— Каждый год? Даже до того, как он меня увидел? — Кэт подняла глаза на лицо Элен.

— Каждый год. А когда мы вернулись, он продолжал. И я продолжила после его смерти. Кэт, я хотела, чтобы ты их увидела. Он так тебя любил. — Она погладила руку дочери. — Открой их, деточка. Пожалуйста, открой.

Кэт осторожно послушалась. «Катарине.. С моей любовью. 1960». Ожерелье из жемчужин и розовых бриллиантов, ограненных удлиненными конусами, — удивительно изящное, точно цветочная гирлянда — она сразу узнала работу Выспянского. «Катарине. С моей любовью. 1961». Тиара от Картье — черный оникс и жемчуг. 1962. Китайское ожерелье из резных кораллов — крохотные цветки в росинках оникса и бриллиантов. Год за годом, коробочка за коробочкой. Ожерелье из пяти нитей безупречных жемчужин на пятый день рождения. Два парных браслета такой искусной работы, что они, казалось, были вырезаны из целых сапфиров. Ляпис-лазурь и золото; все камни, кроме изумрудов. 1973 год. Год его смерти: кольцо с большим рубином точно по размеру ее пальца.

Кэт смотрела на них с изумлением и растерянностью. К глазам у нее подступили слезы. Тиара… неужели она когда-нибудь наденет тиару? Ее до глубины души тронуло, что отец выбрал для нее нечто, неотъемлемое от его эпохи, и, вынув тиару, она прижала ее к лицу, думая, что да — если она когда-нибудь все-таки наденет тиару, то только эту.

Потом отняла ее от лица, рассматривала, водила пальцем по краям. Лицо ее вспыхнуло, напряглось, и, внезапно вскрикнув, она резким движением положила тиару в футляр и вскочила на ноги.

— Я хочу показать тебе… Мама, подожди! Подожди здесь.

Кэт выбежала вон и через несколько минут вернулась с папкой под мышкой. Опять встав на колени рядом с Элен, она трясущимися руками открыла папку. В ней лежали эскизы, эскизы ювелирных украшений — лист за листом, каждый с датой и подписью, каждый отделан с типичной для Кэт тщательностью.

— Я год над ними работала. В Париже я показывала их Флориану, и он мне помогал. Объяснял, что технически осуществимо, а что — нет. Вот, например, этот — видишь, мне пришлось его переделать. Первый вариант сделать было бы невозможно. А вот этот… этот мне ужасно нравится. По-моему, он один из лучших. Мама, я знаю, они пока не очень удачны, но они станут лучше — я учусь, я буду еще работать над ними…

Она увлеченно посмотрела на Элен, и Элен придвинула папку к себе и сосредоточенно наклонилась над рисунками. Об этом занятии Кэт она не знала, а рисунки были хороши и свидетельствовали о большом воображении. Она медленно рассматривала лист за листом, читала технические пометки Кэт на полях.

— Но, Кэт, они прекрасны. Они по-настоящему хороши…

— Я пока не собиралась их тебе показывать. Откладывала, пока не сделаю больше. И пока не добьюсь того, чего ищу… — Кэт умолкла и дрожащей рукой указала на футляры, а потом на эскизы.

— Но я хочу, чтобы ты знала… чтобы папа знал.

Что я буду продолжать все это. Да, все. Ювелирный отдел. Компанию. Нет, я знаю, что мне нужно научиться очень многому, но я научусь, если ты будешь меня учить. — Она засмеялась. — Я знаю, сколько ты сделала. Флориан говорит, ты спасла коллекцию, спасла компанию. Я спрашивала Кристиана, и он сказал, что она будет становиться все прочнее и сильнее. И я хочу, чтобы ты поверила, что так будет и дальше. — Она умолкла, ее разрумянившееся лицо угасло. — Я понимаю про Люсьена. И Александра. Я знаю, Люсьен будет первым, не я. И не спорю. Но я хочу, чтобы ты знала: что бы ни делал Люсьен, что бы ни делал Александр, я буду здесь. И я продолжу!

Она опять замолчала и опустила голову. Элен, растроганная ее пылкостью и яростной целеустремленностью, глядела на нее с нежностью. Обе молчали. Нет, Кэт вовсе не так кротко смиряется с главенством Люсьена, как утверждает, подумала Элен, но ни на миг не усомнилась в ее решимости. Она взяла руку Кэт и почувствовала судорожное пожатие ее пальцев. Кэт подняла голову и повернулась к матери. Ее глаза блестели и внезапно расширились от сомнений и мольбы.

— Но смогу я? Мамочка, смогу ли я? Иногда я так уверена! Я знаю, что смогу. А потом мне становится страшно. Я думаю, как это трудно, как непомерно… И мне кажется, что я просто хвастаю по-дурацки. Так, глупая фантазия…

Элен колебалась. Она наклонилась и обняла Кэт за плечи. Она почувствовала, что ее дочь вся дрожит от напряжения и сдерживаемых чувств.

— Ах, Кэт! Когда я была в твоем возрасте, знаешь, во что я верила?

— Во что?

— Я верила, что возможно все. Да, все! Стоит только по-настоящему захотеть. Твердо решить. — Она помолчала. — Я была убеждена в этом. Тогда.

Она тщательно выбирала слова, но Кэт уловила сожаление в ее голосе, тень грусти. Она сразу вырвалась из-под материнской руки.

— Ты тогда так думала? Но ты оказалась права? Я убеждена, что да. Я чувствую… ведь я чувствую то же…

— Возможно, я и была права. — Элен отвела глаза, — И я думаю, что такого рода уверенность… такого рода решимость откроют перед тобой дорогу. Всегда будет что-то от тебя не зависящее…

Слова замерли у нее на губах; она подумала об Эдуарде, которого никакая сила воли, никакая решимость вернуть не могли. Но Кэт, в свои пятнадцать лет полная безмятежной юной уверенности, видимо, не поняла хода ее мыслей или просто перестала слушать.

Она выпрямилась, не вставая с колен, румянец на ее щеках был теперь лихорадочным, губы сжались — как сжимал их Эдуард, подумала Элен.

— Я не верю в ограничения. И не поверю. Папа в них не верил. Я сделаю это, мамочка. Клянусь тебе. Вот сейчас клянусь тебе. Вот сейчас клянусь…

Она подняла руку и положила ладонь на крышку шкатулки. Элен, понимавшая, как ей нужна сейчас эта вера, а может быть, и торжественность клятвы, ничего не сказала и только смотрела на нее, не шелохнувшись.

Кэт некоторое время оставалась в этой позе — стоя на коленях, протянув странно окаменевшую руку, повернув лицо к саду за окнами. Потом внезапно, словно смутившись, поднялась с колен.

— Какой тихий вечер!

Элен тоже встала, Кэт порывисто обняла ее и отпустила.

— Я хочу выйти погулять. Немножечко. И одна. Мне надо подумать. Ты не обидишься?

— Конечно, нет. Иди, иди! Я тебя позову, когда ужин будет готов.

У стеклянной двери Кэт остановилась и оглянулась. Она сдвинула брови.

— Когда ты была в моем возрасте… Я прежде никогда об этом не думала. Что когда-то ты была в моем возрасте…

Она замялась, и Элен ответила ей улыбкой. Повернувшись, Кэт выбежала в сад.

Оставшись одна, Элен некоторое время продолжала сидеть в прохладной комнате. Из других частей дома до нее доносились отдаленные звуки: Касси гремела сковородками, готовя ужин, и напевала себе под нос; наверху бегали семилетний барон де Шавиньи и его пятилетний брат, которых укладывали спать; снаружи воркование горлиц сливалось с трелями певчих птиц.

Тихий вечер.

Слова Кэт ее растрогали, как и страстность, с какой говорила девочка. На нее нахлынуло прошлое. Она думала об Эдуарде — том, каким его обрисовал Кристиан, — готовом во имя погибшего отца пойти наперекор всему миру. Она думала о себе — той, которая сидела на ступеньках трейлера, смотрела в ночное небо на звезды Юга и верила, что возможно все. Да, все-все! И верить в это было очень нужно, подумала она внезапно почти с гневом. Если не верить этому в пятнадцать лет, так когда же?

Но ей стало страшно за Кэт. Было больно думать, что время и опыт заставят потускнеть эту блистающую ясность духа. Она встала. Время проходит, а с ним и его печали. И сразу же, как это часто бывало, ее захлестнула тоска по Эдуарду. Она замерла, ожидая, чтобы первый шок, первая острота боли миновали. Потом беспокойно прошлась по комнате: на стене висели два портрета, написанные Энн Нил, — маленькая Кэт и она сама, когда была немногим старше, чем Кэт. Элен посмотрела на него с любопытством, словно сомневалась, что это действительно она, и отвернулась.

Кресло Эдуарда, стол, за которым он иногда писал письма. Кассеты и пластинки Эдуарда. Книги Эдуарда.

Она прикасалась ко всем этим предметам, проходя мимо — к креслу, к полированной поверхности стола, к потертым корешкам книг. Некоторые из книг восходили к его детству — она привезла их сюда, когда дом на Итон-сквер был продан. Она поглаживала корешки, не читая названий, а потом наугад вытащила одну из книг. И — так она всегда делала с книгами Эдуарда — подержала ее в руке: не откроется ли она на какой-нибудь его пометке, на той странице, с которой он часто справлялся.

Это был томик стихов, и он сейчас же открылся почти в самом начале, где между страницами лежал сложенный листок. Она взяла листок и развернула его. Юношеским почерком, но почерком Эдуарда, на листке было очень тщательно переписано стихотворение. Джон Донн. «Годовщина». Внизу стояла дата: « 22 августа 19 41 года».

Она не знала эти стихи и прочла их внимательно, строку за строкой, и незнакомые слова звучали у нее в ушах голосом Эдуарда. Она слушала музыку неколебимой уверенности, музыку обещания, донесшуюся через расстояние в триста лет — и в тридцать.

«Нет для нее ни завтра, ни вчера». Элен закрыла книгу, крепко сжимая листок. Зачем Эдуард переписал эти стихи? Этого ей узнать не дано, но она не сомневалась, что оно ждало ее.

Боль отступила. Сердце ее исполнилось такой тихой безмятежности, будто Эдуард был тут в комнате рядом с ней. Смутно, но твердо она сознавала, что важно только это — только любовь, которой она жила, не изменившаяся и ни в чем не угаснувшая из-за его смерти. И не только для Эдуарда, но и для себя она подошла к стерео и поставила бетховенскую кассету. Зазвучала музыка, рассыпаясь в вечернем воздухе. Элен отошла к окну и стояла, глядя на сад, на фигуру Кэт в отдалении. Музыка сливалась с вечерними тенями и с запахом сырой травы. Кэт по ту сторону лужаек стояла неподвижно — светлый силуэт на фоне темной живой изгороди из тисов. Она откинула лицо, вслушиваясь в музыку. Элен подумала, что она улыбается. Потом Кэт вскинула обнаженные руки и начала медленно танцевать.

Она кружилась размеренно и грациозно в серо-сизом вечернем воздухе, наслаждаясь прохладой травы у себя под ногами и узором светотени на своей коже. Ее мать смотрела на нее, и Кэт подумала, что она улыбается. Но она тут же отошла от открытого окна, и Кэт осталась наедине с садом, наедине с вечером, наедине с музыкой, и ничьи глаза не следили за ней.

Она перестала танцевать и замерла, опустив руки и подняв лицо к небу, на котором еще не было видно звезд. Из-за горизонта выплывала бледная туманная луна. Очертания ее были размыты, и она почти не бросала света на землю.

В отдалении заухала сова — протяжный вибрирующий крик. Кэт замерла — как когда-то прежде в этом же саду в почти такой же вечер.

Она посмотрела в сторону рощи, напрягая взгляд, и вдруг увидела ее — белый силуэт, мерно взмахивающие крылья. Сова скользнула почти над самой травой, мелькнула, набирая высоту, вдалеке над полем и исчезла. Кэт продолжала стоять там, надеясь, что сова вернется, но она не вернулась. Воздух терял краски, музыка в доме стала жалобной, а потом снова властной. Кэт поежилась от холода, но ей не хотелось уходить. Сад, луна и сова — в них всех была сила. Эту силу она почувствовала и в себе — совсем так, как два года назад на склоне холма, когда страх исчез и она поняла, что может справиться с Ханом. Они вдыхали в нее силу — случайное стечение обстоятельств, громкие решительные звуки музыки, тишина вечера.

Она удерживала это чувство, лелеяла его в себе. И назвала имя отца — один раз, и два, и три, точно заклинание, ибо это был вечер, когда творится магия и возможно все.

И она почувствовала отца рядом — на мгновение, но так, будто он нагнулся и погладил ее по руке. К собственному удивлению, она вдруг почувствовала на щеках слезы, но ей не было грустно.

Музыка теперь исполнилась веселья. Кэт сбросила туфли и погрузила пальцы в прохладную траву. Потом, вскинув руки над головой, опять принялась кружить снова и снова. Она танцевала для отца и для матери, для прохлады вечера, для красоты музыки и для себя. И, танцуя, она думала: «Я столько сделаю, столько-столько…»

Никто еще никогда не испытывал такой уверенности, это она знала твердо. Это чувство пьянило, она была как на крыльях — такая легкость, такая безмятежная радость. Сад был тихим и темным, небо сияло, а с террасы доносился голос матери. Она звала ее.

Кэт остановилась и замерла. Потом, чуть вздрогнув то ли от возбуждения, то ли от страха — ведь начиналось так много! — она повернулась и побежала через сад к дому.

Примечания