* * *

— Так, значит, ты вышла за меня из-за Кэт? — губы Льюиса злобно искривились. — Какой-то прохвост сделал тебе ребенка и бросил, и ты не нашла ничего лучшего, как подцепить первого, кто подвернется под руку. — По лицу его пробежала странная, удивленная улыбка. — Господи, каким же я был болваном! Как я мог этого не понимать? Ведь все было ясно с самого начала!

— Почему ты решил, что меня бросили? — Элен растерянно посмотрела на него. — Я сказала только, что осталась одна…

— Не надо лгать, — с неожиданной силой проговорил он. — Ради бога, не надо лгать.

Он замолчал, борясь с собой, и Элен с досадой поняла, что он так и не выскажет ей то, что собирался. Впрочем, она заранее знала все, что он мог сказать. Наверняка какое-нибудь очередное нелепое обвинение. Сколько их уже было!

Она нетерпеливо посмотрела на него. Она видела, что ему очень хочется выложить ей это новое обвинение, но он все-таки сдержался и сказал то, что всегда говорил в таких случаях:

— Но ты ведь любила меня, признайся? Я не верю, что ты вышла за меня замуж без любви.

Она на минуту опустила глаза и снова взглянула на него, решительно и серьезно.

— Нет, Льюис, но я думала, что могу полюбить тебя потом.

Лицо его исказилось.

— Вот как, потом? — проговорил он ровным, холодным тоном и, помолчав, добавил медленно, словно в раздумье: — Шлюха. Подлая, грязная шлюха.

Затем он ударил ее, ударил так сильно, что она упала. Некоторое время она лежала неподвижно, стараясь не расплакаться. Льюис и раньше бил ее, но никогда еще не вкладывал в свои удары столько силы и ненависти. Едва он вошел в комнату, Элен сразу поняла, что он хочет ее ударить. Она знала, что она не может ему помешать — он был гораздо сильней, и ему ничего не стоило с ней справиться. Чувство беспомощности и обиды переполняло ее. Она вспомнила слова матери, сказанные много лет назад: «Он ударил меня один раз, Элен, всего один раз. Но этого было достаточно».

Она медленно поднялась на ноги. Льюис смотрел на нее, не произнося ни слова. Она постояла, приходя в себя — ей не хотелось, чтобы он слышал, как дрожит ее голос, — и сказала:

— Если ты еще раз посмеешь меня ударить, я от тебя уйду.

Льюис судорожно провел рукой по волосам, огляделся и похлопал рукой по карманам.

— Черт, куда я подевал ключи от машины? А, вот они… — Он сгреб ключи со стола, поднял светлый полотняный пиджак, лежавший на стуле, перекинул его через плечо и двинулся к двери. — Можешь подавать на развод, — проговорил он с каким-то злобным удовольствием. — Повод я тебе уже дал. — И вышел из комнаты.

Элен

— Бал, бал, когда же будет бал?

Кэт стояла в центре зала. Щеки ее разрумянились, узкое личико сияло от возбуждения. Элен с нежностью посмотрела на дочь: как она вытянулась за лето, просто удивительно! Потоки солнечного света заливали ее запрокинутое вверх лицо и прижатые к груди руки. За последнее время волосы у девочки сильно отросли, и ее начали причесывать по-новому, разделяя непокорные локоны пробором сбоку. Когда она волновалась, как сейчас, лицо у нее вспыхивало, а глаза темнели, из голубых делаясь почти фиолетовыми. В такие минуты она была поразительно похожа на Вайолет. Глядя на ее горящее от радости лицо, Элен снова вспомнила свое детство, убогий трейлер и мать, поющую ей песню о душистой сирени.

От Касси, конечно, тоже не укрылось это сходство. Стоя рядом с Мадлен, она с улыбкой следила за девочкой, неуклюже кружащейся в центре зала.

— До чего же она похожа на бедняжку Вайолет, — проговорила она, печально покачав головой.

Это замечание почему-то обрадовало Элен. Она почувствовала, что настроение у нее поднялось. Кэт права: разве можно грустить, когда впереди их ожидает такое важное и волнующее событие — бал в честь окончания работы над «Эллис»? Ей захотелось побыстрей начать приготовления. Она подхватила Касси под руку и двинулась вместе с ней по залу, прикидывая, как бы получше украсить его к предстоящему торжеству.

Это было непросто. Бальный зал сильно отличался по стилю от остальных комнат дома, он казался перенесенным сюда из другой эпохи. Именно здесь проходили когда-то знаменитые вечера Ингрид Нильсон, на которых танцевали Рудольфо Валентино и Глория Свенсон. Просторная вытянутая комната длиной не меньше ста футов освещалась хрустальной люстрой, подаренной Нильсон венгерским принцем, некоторое время пользовавшимся ее расположением.

По одной стороне тянулись высокие арочные окна, выходящие на террасу, по другой — такие же высокие трехстворчатые зеркала; возле торцовой стены возвышался помост для музыкантов, потолок был украшен затейливой лепниной. С тех пор как они перебрались в дом Нильсон, Элен почти не заходила сюда, и сейчас, разглядывая огромный помпезный зал, своей пышностью, обилием позолоты и слоновой кости напоминающий свадебный торт, она вдруг решила, что он ей нравится.

— Касси, тут обязательно нужно поставить пальмы. Вот здесь, здесь и здесь. А вон там, возле помоста, — горшки с цветущими растениями. Лучше всего такими, у которых нежный аромат, — гардениями, туберозами… Ну и, конечно, папоротник. Да, да, запиши, Касси, как можно больше папоротника.

Касси с улыбкой посмотрела на нее.

— И еще камелии, — уверенно проговорила она. — Вайолет очень любила камелии. Я уверена, что ей понравился бы этот зал. — Она сделала пометку в блокноте и озабоченно нахмурила брови. — А мы сможем достать сейчас эти экзотические цветы — камелии, гардении?

— Конечно, Касси. Не забывай, ведь мы в Голливуде. В Голливуде можно достать все. — Элен обняла Касси за плечи. — По-моему, вечер получится на славу. Давай проверим еще раз, все ли мы записали. Итак, музыканты будут сидеть вон там. Бар устроим здесь. Да, кстати, не заказать ли нам розового шампанского? Касси, Мадлен, как вы считаете?

Касси повернулась к Мадлен — кому, как не француженке, полагалось решать вопрос о вине. Мадлен, зараженная их волнением, захлопала в ладоши:

— Обязательно — и розового, и белого. Пусть все будет как на свадьбе. — Она повернулась и оглядела комнату. — И еще, я подумала… А что, если украсить стены? Можно сделать гирлянды из цветов и развесить их такими широкими, плавными зигзагами — vous voyez?[1] Одну вот здесь, другую там, третью где-нибудь между зеркалами или вон там, над дверью. По-моему, это будет очень красиво. Можно взять белые розы, sa sera charmant![2] Когда я была маленькой, я видела такие гирлянды на балу у… — Она запнулась и слегка покраснела. — У наших соседей.

Элен, увлеченная разговором, ничего не заметила.

— Да-да, — весело подхватила она, — гирлянды — это чудесно. А в зимнем саду… Что бы нам устроить в зимнем саду? А, знаю, мы поставим там орхидеи. Помнишь, Касси, кто-то рассказывал нам, что Нильсон очень любила орхидеи. После того как она ушла из кино, она целиком посвятила себя разведению цветов. Она перестала выходить из дома, перестала устраивать вечера и занималась только цветами… — Элен поежилась. — Мне кажется, мы должны оставить все так, как было при ней. Она настоящая хозяйка этого дома, а мы — только ее гости. Ты согласна со мной, Касси?

Касси молча кивнула. Потом, после паузы, проговорила:

— Она была очень красивая. В детстве я смотрела почти все фильмы с ее участием…

Элен встала. Ей тоже вспомнились фильмы Нильсон. Она сыграла гораздо больше ролей, чем Элен.

«Роли, — подумала она. — Роли, образы, персонажи. Неужели это все, что осталось после актера?» Она повернулась и тряхнула головой.

— Мы сделаем все так, как сделала бы Нильсон, — тихо проговорила она. — И пусть этот бал будет посвящен ей и тем, кто когда-то веселился вместе с ней в этом доме…

— Мамочка, научи меня танцевать, — послышался у нее за спиной настойчивый голосок Кэт. — Ну пожалуйста, мне так хочется потанцевать!

Элен посмотрела на Касси.

— Подожди, ma petite![3] — воскликнула Мадлен. — Без музыки ничего не получится. Подожди, сейчас я поставлю пластинку.

Она повернулась и выбежала из зала, оставив дверь распахнутой. С минуту все было тихо. Но вот из соседней комнаты полетели сначала робкие, а потом все более требовательные и уверенные звуки венского вальса.

Это было похоже на волшебство — музыка неслась неизвестно откуда, она заполняла собой все вокруг, на минуту Элен почудилось, что она доносится из прошлого, из тех далеких времен, когда в зале было тесно от кружащихся пар, а музыканты играли на возвышении, заглушая говор и смех гостей. Элен посмотрела на Касси, ей показалось, что им в голову пришла одна и та же мысль. Она обернулась и увидела, что Мадлен стоит в дверях и выжидательно смотрит на нее. Она шагнула к Кэт и осторожно обняла ее за талию.

Кэт подняла к ней взволнованное и слегка испуганное личико.

— Я буду тебя вести, — сказала Элен, беря ее за руку. — Не бойся. Повторяй все за мной. Ну, начали.

Первые несколько минут у Кэт ничего не получалось, она то и дело спотыкалась и наступала Элен на ноги, но через некоторое время поймала ритм и стала кружиться быстрей. Элен чувствовала, как легко и свободно движется ее крепенькое, гибкое тельце. Неожиданно Кэт подняла голову и, смеясь, взглянула на нее. Они продолжали танцевать, радуясь тому, что у них так хорошо выходит.

Затем музыка начала постепенно стихать. «Я запомню это навсегда, — подумала Элен, — этот пустой зал и этот удивительный танец. Да, да, я буду помнить их, сколько бы лет ни прошло…»

Она вдруг почувствовала усталость. Ей пришло в голову, что Кэт еще слишком мала, что через несколько лет она все забудет.

Музыка смолкла. Элен крепко сжала ручки Кэт и проговорила с настойчивостью, удивившей ее саму:

— Запомни этот день, Кэт. Пожалуйста, запомни его хорошенько.

— Вот оно, посмотри. Я получила его сегодня утром. Я знала, что оно придет. Элен не могла обо мне забыть.

Стефани протянула ему белый квадратный кусочек картона. Он заметил, что руки у нее слегка дрожат. Она потрогала пальцем черные рельефные буквы и подняла на Льюиса сияющие глаза:

— О, Льюис, я так счастлива! Я просто в себя не могу прийти от радости.

Льюис торопливо отвел взгляд. Стефани не знала, что приглашение, которого она ждала с таким нетерпением, было отправлено ей в самую последнюю очередь. Остальные гости получили его по крайней мере неделю назад. Если бы не Льюис, о Стефани вообще не вспомнили бы. Зная, как ей хочется попасть на этот бал, он будто между прочим обронил вчера в разговоре с Элен ее имя. Элен схватилась за голову:

— Ой, как же я могла забыть! Теперь она, наверное, на меня совсем обидится… Я ведь так и не позвонила ей после съемок. Как ты думаешь, еще не поздно отослать приглашение?

Льюис пожал плечами.

— Наверное, нет. В любом случае я уверен, что она не придет.

Все это происходило вчера. Льюису до сих пор не верилось, что он совершил этот чудовищный поступок. Даже сейчас, когда он воочию видел его результат, он не мог понять, как у него хватило наглости выудить у Элен это приглашение. Если бы еще речь шла о простой вечеринке, а не о грандиозном бале, на который мечтал попасть чуть ли не весь Голливуд! Это было непростительно.

Ему казалось, что своим поступком он предал не только Элен, но и Стефани. И теперь из-за своего дурацкого малодушия он целый вечер должен будет наблюдать, как его жена и его любовница веселятся под одной крышей. Представив себе эту картину, он зажмурился от ужаса. И все-таки, несмотря на угрызение совести, которое он испытывал после этого шага, он чувствовал, что решился на него не случайно, что в глубине души он всегда мечтал свести их вместе — настоящую Элен и Элен поддельную.

Он не знал, что получится из этой встречи, он надеялся только, что, увидев их рядом, он наконец разберется в том, что происходило с ним последнее время, поймет, отчего ему все чаще казалось, что настоящая Элен — не та, на которой он женился несколько лет назад, а та, которая жила на окраине города в комнате с большой кроватью, обитой вишневым бархатом.

Стефани ловко скрутила тонкими розовыми пальцами сигарету и протянула ему. Льюис закурил.

— Что с тобой? — спросила она. — У тебя такой озабоченный вид.

Она обняла его за шею и потянула на кровать. Льюис почувствовал, что перед глазами у него все поплыло. С ним и раньше такое случалось. От марихуаны голова у него становилась легкой как пушинка, ему казалось, что он летит на воздушном шаре, поднимаясь все выше и выше и глядя на мир с недосягаемой высоты.

В таком состоянии ему легко было убедить себя, что Стефани, хотя бы из чувства приличия, не рискнет пойти на бал. Но, поразмыслив, он понял, что его надежды напрасны: такое понятие, как приличие, было ей просто незнакомо.

К светским условностям Стефани относилась с детской непосредственностью и этим иногда напоминала ему Тэда. Льюис частенько ловил себя на мысли, что завидует им обоим, они жили легко и беспечно, не отягощая себя принципами и обязательствами. «Совсем как на воздушном шаре, — с усмешкой подумал Льюис, — ни забот, ни хлопот, лети себе и поплевывай на все с высоты».

Впрочем, когда дело касалось Элен, Стефани умела быть серьезной. Она испытывала к Элен искреннюю и глубокую привязанность и боготворила все, что было с ней связано. После вечеринки на побережье, когда они первый и последний раз позволили себе показаться на людях, они вели себя очень осторожно, причем Стефани беспокоилась об этом едва ли не больше Льюиса.

— Нельзя, чтобы она узнала, понимаешь? Мы не должны причинять ей боль. Ты ее муж, Льюис, и я не хочу, чтобы ты об этом забывал…

Она протянула руку и погладила его нежным легким движением, волнующим, как запах марихуаны. Пальцы ее ласково скользнули по его ногам, по завиткам волос на животе, по груди. Они двигались с томительной, возбуждающей осторожностью. Льюис закрыл глаза.

На Стефани был бледно-оранжевый шелковый пеньюар. Льюис купил его в Лондоне специально для Элен. С тех пор прошло пять лет, но ему казалось, что это было ужасно давно. Пеньюар был очень широкий, потому что, когда он купил его, Элен ждала ребенка. Недавно, роясь в шкафу, Льюис нашел его на самом дне, скомканный и забытый.

Он тихо застонал. Потом повернулся к Стефани и нашарил губами ее грудь. Ему нравилась ее грудь, она была такая тяжелая, большая, щедрая. Он почувствовал, что сосок под его губами отвердел, и сдавил его еще крепче. Он ощущал запах ее кожи и еле уловимый запах лаванды — любимый запах его детства. Он знал только двух женщин, которые перекладывали одежду муслиновыми мешочками с лавандой, так что их кожа и каждая складочка тонкого кружевного белья источала потом ее, аромат, — это были его мать и Элен. Женщина рядом с ним зашевелилась. Он положил руку ей на живот, потом скользнул ниже, туда, где ее плоть была такой восхитительной, теплой и влажной. Его пальцы погружались все глубже и глубже, ему казалось, что еще немного — и он раскроет ее как створки раковины.

Он хотел войти в нее, утонуть в уютной темноте ее лона. Он двигался медленно, на ощупь, проникая в самую сердцевину, в самую сокровенную суть ее тела, снова и снова открывая для себя его таинственные лабиринты. Он вдыхал сладкий запах лаванды, обволакивающий его со всех сторон, слышал сонное биение крови в ушах и засыпал, засыпал в объятиях своей жены, своей Элен. Он спал долго: может быть, вечность, а может быть, минуту. Потом вдруг вскрикнул и открыл глаза.

Ему приснился бродяга. Он стоял у ворот, прижимаясь лицом к прутьям, и кричал, страшно, пронзительно: «Впустите меня! Впустите!»

Льюис судорожно прижался к Стефани, он весь дрожал, лоб его был покрыт испариной. Стефани принесла воды и смочила ему лоб. Потом заставила его подняться и несколько раз пройтись по комнате. Он успокоился только после того, как она отвела его на кухню и накормила.

— Ничего, ничего, просто кайф не так вышел, — говорила она.

Через некоторое время, убедившись, что он пришел в себя, она включила телевизор. Они просидели перед ним несколько часов подряд. Почти по всем программам в это время показывали телесериалы. Стефани смотрела их с искренним интересом, Льюис — потому, что надеялся таким образом успокоить нервы. Неожиданно Стефани схватила его за руку и испуганно воскликнула:

— Ой, Льюис, а в чем же я пойду на бал?

Она пришла в длинном белом платье со шлейфом, расшитом блестками и стеклярусом. Волосы она снова покрасила в платиновый цвет. Заметив издалека ее ослепительную шевелюру, Льюис понял, что она решила остаться Стефани Сандрелли, и почувствовал одновременно радость и разочарование.

Он с опаской следил за ней из другого конца комнаты. В обеих руках Стефани несла по бокалу шампанского — розового и белого — и по очереди отпивала то из одного, то из другого. Ее появление не прошло незамеченным. Киноагенты Элен, Гомер и Мильтон, остановились рядом с Льюисом и принялись разглядывать ее, комментируя свои наблюдения:

— Ты видел, Мильтон? Как тебе это нравится?

— Я не верю своим глазам, Гомер. У меня такое чувство, словно мы перенеслись на десять лет назад. Или, может, я чего-то не понимаю, Гомер? Может, я отстал от жизни?

— Успокойся, Мильтон, с тобой все в порядке. Просто есть вещи, которые не меняются даже в Голливуде. «Вечные ценности», если ты понимаешь, что я имею в виду.

— М-да… Я видел однажды похожее платье на Мэрилин. — Мильтон печально покачал головой. — Пожалуй, оно было еще тесней, чем это. Бедняжка Мэрилин жаловалась, что в нем даже пописать нельзя как следует. Его зашивали прямо на ней, представляешь? Помню, Фрэнк тогда сказал…

— Что ты мне говоришь, Мильтон? Мэрилин была ослепительна. Ослепительна.

— Да, да, Гомер, ты прав.

— И к тому же на редкость милая женщина. Если бы не привычка звонить в три часа утра и требовать, чтобы с ней поболтали…

— Ты хочешь сказать, что она звонила тебе в три часа утра? Странно… А мне она почему-то ни разу не звонила…

Мильтон, похоже, расстроился.

— Ну, может, не в три, а в четыре или в пять. Ты же знаешь, для Мэрилин время никогда не имело значения. — Гомер вздохнул. — Ты помнишь ее улыбку, Мильтон? За такую улыбку не жалко было отдать целое состояние. Она прошибала тебя насквозь, ее силу можно было измерять по шкале Рихтера. У Элен тоже такая улыбка, ты заметил?

В это время Стефани, озираясь в толпе, неожиданно увидела Льюиса и широко улыбнулась. Агенты понимающе переглянулись.

— Ну что, Гомер, во сколько баллов ты оценишь эту улыбку?

— Ноль, Мильтон, полный и абсолютный ноль. Стрелка даже не шевельнулась. А ты что скажешь?

— Что тут можно сказать, Гомер? Бледно. Бледно и невыразительно. Никакого колдовства.

Высказав свое мнение, они отошли от Льюиса и направились к бару. Льюис неуверенно посмотрел на Стефани. Два месяца назад он решил бы, что она выглядит как девица легкого поведения, две минуты назад он счел бы ее очаровательной; теперь же он просто не знал, что и думать. Подходить к ней он, во всяком случае, не собирался. Что ни говори, а они были людьми разного круга, и в качестве партнерши на сегодняшний вечер Стефани его не устраивала. Он остановился в нерешительности, разрываясь между порядочностью и снобизмом. Стефани двинулась было в его сторону, но ее перехватил кто-то из гостей. Воспользовавшись этим, Льюис нырнул в толпу и, проклиная себя за бесхарактерность, отошел на безопасное расстояние. Убедившись, что Стефани потеряла его из виду, он кружным путем отправился на поиски Элен.

Она стояла перед дверью в бальный зал между Тэдом и Грегори Герцем. Льюис остановился неподалеку и принялся наблюдать за ней. На Элен было шелковое темно-голубое платье почти такого же оттенка, как ее глаза, сшитое по специальному заказу в Париже. Когда его привезли и извлекли из-под вороха оберточной бумаги, Льюис почувствовал разочарование. Оно показалось ему слишком простым и неженственным. Сейчас, увидев его на Элен, он убедился, что был не прав. Льюис никогда не считал себя знатоком женской моды и в глубине души отдавал предпочтение кружевам и оборкам, но даже он смог понять, как отлично оно сшито и как безупречно сидит на Элен. Оно плотно облегало ее фигуру, оставляя открытыми руки и делая Элен еще выше и стройней, чем она была на самом деле. Жесткий воротник, похожий на два крыла или два огромных — цветочных лепестка, изящно обрамлял ее длинную шею.

Льюис смотрел на нее как зачарованный. Синее платье сверкало и переливалось у него перед глазами, наполняя его какой-то головокружительной легкостью. Он подумал, что навсегда запомнит ее такой, какой увидел сейчас: красивой, стройной, грациозной, в изящном синем платье, со слегка откинутой назад головой.

В зале за ее спиной неожиданно заиграла музыка. Льюис вздрогнул и очнулся. В уши его ворвались громкий смех, шарканье ног, ровный гул голосов. Он только сейчас заметил на шее у Элен ожерелье из сапфиров и бриллиантов, которое он подарил ей к годовщине свадьбы. Он купил его в Нью-Йорке, в фирменном магазине де Шавиньи. Это было до того, как они съездили в Канны, и до того, как он узнал о ее предательстве. Теперь, конечно, никакая сила не заставила бы его зайти в магазин де Шавиньи — ни в Нью-Йорке, ни в Париже, ни в любом другом городе.

Однако факт оставался фактом — он сам подарил ей это ожерелье, так же как несколько лет спустя сам подарил Стефани ожерелье из алмазов. «Бриллианты для жены, алмазы для любовницы», — подумал он и тут же постарался отбросить от себя эту глупую мысль. Он не хотел снова пускаться в воспоминания, его уже тошнило и от воспоминаний, и от сравнений. Придет время, и он выскажет ей все, что хотел, ну а сейчас, пока это время еще не наступило, он мог заняться другими делами.

Он резко повернулся и, сделав вид, что не замечает направляющейся к нему четы Бейкеров, двинулся к группе оживленно болтавших мужчин. Их было не меньше десяти, и все они явно не разделяли взглядов Гомера и Мильтона на женскую привлекательность, ибо в центре их тесного кружка, пожираемая восхищенными взглядами, стояла не кто иная, как Стефани Сандрелли.

Вечер, кажется, и впрямь удался на славу. Элен огляделась вокруг. Народу было не много и не мало — ровно столько, сколько нужно. В соседней комнате только что закончился ужин, гости неторопливо поднимались из-за круглых столов, украшенных цветами и лентами. В зале за ее спиной закружились первые пары. Сегодня здесь собрался весь цвет Голливуда: все самые богатые, влиятельные и знаменитые люди, принадлежащие к миру кино. Элен обвела глазами толпу, проверяя, хорошо ли чувствуют себя гости, не видно ли унылых или скучающих лиц. На первый взгляд все было нормально: Джо Стайн разглагольствовал о чем-то перед кучкой почтительно внимавших слушателей; знаменитая критикесса балагурила с какими-то молодыми людьми, покатывающимися со смеху над ее остротами; Гомер перебегал от одной группки к другой, знакомя всех со всеми. Вокруг царило приподнятое, праздничное настроение, лучше всяких слов говорившее об успехе вечера.

Элен вспомнила, как Касси несколько часов назад успокаивала ее, твердя, что такие вечера просто обречены на успех. «Ну что ты переживаешь? Главное, чтобы еды было достаточно и выпивки на всех хватило. А там уж гости сами разберутся, что им делать», — говорила она уверенным тоном, хотя было видно, что на самом деле она волнуется ничуть не меньше Элен.

Ее доводы казались Элен неубедительными. Они подходили разве только для таких городков, как Орандж-берг, где вечеринки устраивались в узком семейном кругу. Но даже и там, в тихом, захолустном Орандж-берге, существовала своя табель о рангах, свое деление на бедных и богатых. Здесь же, в Голливуде, эти различия проявлялись с особой остротой. Да, если сегодняшний вечер и удался, то только благодаря двум причинам: обилию приглашенных звезд и шумному успеху «Эллис». Критики (все, за исключением Сьюзен Джером) превозносили его до небес, соревнуясь друг с другом в подборе эпитетов. «Эллис» мгновенно стал гвоздем сезона, о нем говорили на каждом углу, и это, разумеется, не могло не отразиться на сегодняшнем вечере. Элен понимала, что в Голливуде по-другому не бывает, но все равно чувствовала досаду.

Она прислушалась к беседе Тэда и Грегори Герца. Герц держался довольно натянуто, возможно, из-за тона, которым разговаривал с ним Тэд, — какого-то чересчур уж ласкового и внимательного. Элен уже сообщила Тэду, что будет сниматься у Герца, и Герц об этом знал. Естественно, что ласковость Тэда казалась ему подозрительной. Элен была с ним согласна, она не раз имела возможность убедиться, что проявление чувства со стороны Тэда не сулит ничего хорошего.

Она делала вид, что слушает их, и даже время от времени вставляла какие-то замечания, но сама тем временем следила за Льюисом, который пробирался к ней сквозь толпу. Вот он остановился в нескольких шагах и уставился на нее отрешенным взглядом. Она поняла, что он опять напился, и с досадой отвернулась. Господи, она потратила столько сил, чтобы сегодняшний вечер не прошел для него даром. Пригласила столько нужных людей: продюсера, который один раз одобрительно отозвался о его сценарии, актрису, изъявившую желание сыграть героиню «Бесконечного мига», режиссера, который когда-то с ним дружил и до сих пор сохранил к нему расположение. А он даже ни разу не подошел к ним! Он только и делал весь вечер, что болтался по залу и наливался виски, и Элен боялась, что если так пойдет и дальше, то дело непременно кончится скандалом.

На минуту она почувствовала за него беспокойство, но тут же одернула себя: нет, хватит, он вполне способен сам отвечать за свои поступки. Отчужденность, возникшая между ними после ссоры, углублялась с каждым днем, и ни он, ни она не делали попыток хоть как-то изменить положение. Не утерпев, она все-таки посмотрела на него через плечо, но он уже отошел от нее и направился в другой конец комнаты, к группе мужчин, окружавших Стефани Сандрелли.

Бесцеремонно растолкав их, он пробился к Стефани и с преувеличенной почтительностью поцеловал ей руку. Стефани неуверенно посмотрела на него и рассмеялась. Элен покраснела от досады. Ей показалось, что Льюис издевался над Стефани, и она не понимала, как он может быть так жесток.

— «Размолвка», — услышала она рядом с собой голос Грегори Герца. — Но это только рабочее название. — Герц говорил с видимой неохотой. Тэд неопределенно хмыкнул.

— «Размолвка», «Размолвка»… Ну что ж, в качестве чернового варианта неплохо. По крайней мере, если вы захотите сделать продолжение, его всегда можно будет назвать «Примирение». Знаете, как это обычно бывает: герои мирятся, начинают новую жизнь, появляются дети, ну и так далее…

— Я не собираюсь делать продолжение, — деревянным голосом проговорил Герц.

— Да? Ну и напрасно. — Тэд лучезарно улыбнулся и, мигая глазками, уставился на Герца. Элен видела, что он так и кипит от злости. — А я вот, представьте, решил сделать продолжение «Эллис». Элен вам не говорила? — Нет.

— Съемки я планирую начать на следующий год. — Он широко расставил ноги. — Я хочу, чтобы фильм был длинным. Фильмы вообще должны быть длинными. Что за глупость — втискивать свой замысел в какие-то полтора часа! Почему я должен ограничивать себя, если мне есть что сказать?

— Да, я заметил, что в «Эллис» вы…

— Не надо бояться продолжений. Фильмы должны идти дольше: два часа, три, четыре. Я понимаю, что сейчас эта идея мало у кого найдет поддержку — новаторство всегда встречают в штыки. Но рано или поздно она обязательно пробьет себе дорогу.

— Новаторство? — Грегори Герц недоуменно поднял брови. — Боюсь, что вы ошибаетесь. Эта идея далеко не так нова, как вам кажется. Я знаю с десяток режиссеров, которые так или иначе пытались ее осуществить. Эрих фон Штрогейм, например. Насколько мне известно, первоначальный вариант его «Алчности» шел около десяти часов. Его, правда, так и не показали, но это уже другой вопрос… — Он повернулся к Элен. — Позвольте пригласить вас на танец. Мы заговорились и забыли, что бал уже начался.

Наступило неловкое молчание. Элен взглянула на Тэда. Он побагровел от ярости и был похож на огромную скороварку, готовую вот-вот взорваться. Не говоря ни слова, он круто повернулся и быстро засеменил к двери.

Элен поняла, что он уходит совсем. Вид у него был ужасно потешный. Он несся к выходу, как будто за ним гналась целая свора собак. Грегори Герц фыркнул. Элен положила руку ему на локоть.

— Ну что ж, давайте потанцуем, — сказала она. — Но вы все-таки зря обидели Тэда. Он вам этого не простит.

— А мне плевать на его прощение, — с задиристостью, которой Элен от него не ожидала, ответил Герц. — Он мне ничего не может сделать. — Он помолчал и добавил: — И вам тоже.

Элен нахмурилась. В ней снова вспыхнуло раздражение против Тэда и его нелепых претензий. Она взяла Грегори Герца под руку и сказала:

— Вы правы. Теперь он уже ничего не может нам сделать.

Был уже почти час ночи, а гости еще и не думали расходиться. Танцы следовали один за другим; Элен приглашали без перерыва. Она чувствовала, что эта суета начинает ей понемногу надоедать.

— Благодарю за танец. — Джо Стайн, любезно поклонившись, проводил ее на место. Как и большинство ее сегодняшних партнеров, он танцевал с ней не столько из удовольствия, сколько по необходимости, совмещая, так сказать, приятное с полезным. Вот уже несколько лет, начиная с их встречи в Каннах в 1962 году, он мечтал сделать фильм с ее участием, и теперь его мечта наконец сбылась: Элен согласилась, чтобы он выступил в качестве продюсера в ее новом фильме «Размолвка». Проходя мимо Саймона Шера, который беседовал с его женой, Ребеккой, Стайн покосился на него с таким гордым видом, словно Элен была его боевым трофеем, только что отвоеванным у полчища врагов. Под врагами в данном случае понималась, разумеется, «Сфера».

Саймон Шер вежливо улыбнулся ему в ответ и продолжал разговаривать с Ребеккой Стайн. Вежливость этого невысокого подтянутого человека поистине не знала границ. Когда бы Элен ни встретилась с ним — а это происходило не слишком часто, — он всегда был вежлив, внимателен и любезен. «Бизнесмен до мозга костей, как, впрочем, и большинство присутствующих в этом зале», — подумала Элен. Действительно, многие из этих людей пришли сюда не только для того, чтобы потанцевать и повеселиться, но и для того, чтобы уладить дела: получить нужную информацию, узнать последние сплетни, заручиться поддержкой друзей, оценить силы противника.

Увернувшись от очередного кавалера, Элен незаметно выбралась из толпы и остановилась в проходе, ведущем к бару. Из этого укромного уголка, защищенного со стороны зала толстой колонной и пальмами в кадках, она могла спокойно наблюдать за людским водоворотом, бурлившим в зале. Вот Джо Стайн, игнорируя музыку, бодро отплясывает фокстрот со своей женой; чуть подальше Стефани Сандрелли кружится в объятиях Рэндольфа Холта — восходящей звезды, которого называют вторым Ллойдом Бейкером; настоящий Ллойд Бейкер тоже здесь и танцует со всеми, кроме собственной жены. Рядом Льюис с каменным лицом и остекленевшим взглядом выделывает какие-то замысловатые па, обнимая одной рукой незнакомую девушку. Элен знала только, что ее зовут Бетси и что она приехала из Сан-Франциско. Своим причудливым нарядом девушка напоминала одновременно прислужницу в гареме и индейскую скво. Ноги у нее были босые, и, когда она переступала ими, пятки громко шлепали по полу; на щиколотках поблескивали браслеты с крошечными серебряными колокольчиками. Платье — длинное, расшитое узорами, больше всего напоминало восточный кафтан. В распущенные рыжие волосы девушки были вплетены перья и ленты. Танцуя, она подняла руки над головой и принялась раскачивать ими в такт музыке. Элен увидела, что они от локтя до кисти унизаны тонкими серебряными браслетами с бирюзой. Стоило девушке пошевелиться, как браслеты начинали бренчать и позвякивать.

Элен отвела от нее взгляд и посмотрела на Грегори Герца, танцующего с Ребеккой Стайн. Вид у него был такой же, как всегда, — спокойный и любезный. Но Элен чувствовала, что уже не может относиться к нему по-прежнему. Сегодня он предстал перед ней совершенно в ином свете, она поняла, что он далеко не так прост и откровенен, как кажется. Интересно, подумала она, согласилась бы Стайн финансировать его фильм, если бы главную роль играла другая актриса? Скорей всего нет. Так, может быть, Герц именно поэтому и пригласил ее? Может быть, его волновала вовсе не ее актерская судьба, как он уверял, — а исключительно прибыль? Для Голливуда это было вполне естественно, здесь к актеру привыкли относиться как к товару. И все же Элен не верила, что Герц способен на такое, до сих пор он был с ней достаточно искренен, и у нее не было оснований считать, что он притворялся.

Она откинулась назад и прислонилась к колонне. Она только сейчас поняла, что среди людей, которых она пригласила на этот бал, очень мало таких, которые были бы ей по-настоящему симпатичны, и еще меньше тех, кому она могла полностью доверять.

Неожиданно кто-то со всего размаха налетел на нее сзади. Она оглянулась и увидела Мильтона, одного из своих агентов. Высокий, загорелый, щеголеватый, он стоял, затравленно озираясь вокруг.

— Вы не видели Гомера? — спросил он. — Я пытаюсь от него удрать. Он напился как сапожник и совершенно потерял над собой контроль.

Он поискал глазами официанта, еще раз боязливо оглядел зал и, не обнаружив ничего подозрительного, начал понемногу успокаиваться. Повернувшись к Элен, он схватил ее за руки и принялся трясти.

— Поздравляю вас! — воскликнул он. — То, что вы сделали, гениально! Можете мне поверить, это не пустой комплимент. — Он уставился на нее. — К концу фильма я рыдал, как ребенок. Мы все рыдали: Элизабет, Поль… Хотя нет, Поль, кажется, не рыдал. Зато этот тип из «Нью-Йорк таймс»… как же его… вот он заливался в три ручья… Элен, нам надо поговорить. После вашего фильма все словно с ума посходили. Телефон звонит не переставая. Все хотят заполучить вас к себе.

Вы совершили огромную ошибку, согласившись на предложение Герца. Я уже говорил вам и продолжаю повторять: эта роль не для вас. Подумайте сами. Ну что это за героиня? Жестокая, безнравственная, злобная баба. Зрителям не понравится, если вы будете ее играть. Они привыкли видеть вас в других ролях. Нет, Элен, вы должны сняться в продолжении «Эллис». Кстати, я только что прочел сценарий. — Он усмехнулся. — Пиратскую копию. Мне чудом удалось ее раздобыть. Это изумительная вещь, Элен, просто изумительная. Когда я читал, у меня дух захватывало от восторга. Поэтому давайте договоримся так: завтра я к вам подъеду и мы еще раз все обсудим…

— Хорошо, Мильтон, я вам позвоню. Но своего решения я менять не собираюсь. Я уже сказала Герцу, что согласна у него сниматься.

— Сказали? Господи, да кого волнует, что вы ему сказали? До тех пор, пока ничего не подписано, мы можем тысячу раз все изменить. Так что послушайте, Элен…

— Завтра, Мильтон, мы все обсудим завтра, — прервала его Элен и быстро пошла прочь.

Проскользнув мимо бара, она вошла в зимний сад и устало опустилась в плетеное кресло, надежно защищенное со всех сторон зеленью пальм и орхидей. Элен никогда не любила орхидеи с их тугими, сочными листьями и яркими, мясистыми, хищно изогнутыми лепестками.

Сквозь звуки оркестра из бара доносились приглушенные голоса:

— Меня так и подмывало послать его к черту, но я сказал: «Ладно, так и быть, мы заключим с вами договор…»

— Кончай трепаться, Гомер. В конце концов я тоже не мальчик и многое могу понять. Но объясни, ради бога, зачем ты каждый раз на них женишься?

— Зачем? Ты хочешь знать зачем? Хорошо, я тебе объясню. Дело в том, что я — романтик, Мильтон, старый, неисправимый романтик…

— Ты? Романтик?

— Представь себе. Ах, Мильтон, если бы ты знал, какое у меня было ужасное детство. Моя мать… Она была страшная женщина…

— Умоляю, Гомер, не говори мне ничего о своем детстве.

— Почему?

— Потому что я уже сто раз об этом слышал.

— Ну и что ты думаешь? Этот подлец отказался его подписывать. Его, видите ли, не устраивала сумма. Это миллион-то долларов, представляешь? Плюс проценты с оборота…

— Значит, в четверг, Ллойд, договорились? Позже никак нельзя. Пробы назначены на пятницу.

— О'кей, о'кей, я все понял. В пятницу с утра я им звоню.

— Ллойд, ты прелесть! Как ты думаешь, что бы мне такое надеть, чтобы окончательно их поразить?

— Надень противогаз.

— И тогда я ему говорю: «Послушайте, речь идет об искусстве. Ис-кус-стве, понимаете? При чем тут деньги?» А он мне: «А вы знаете, какой доход принесла „Короткая стрижка“ за первые шесть недель проката?» — «Все правильно, — говорю я, — „Короткая стрижка“ — превосходный фильм, никто с этим не спорит. Но то, что я вам предлагаю, — это в миллион раз лучше…»

— Мисс Харт?

Элен подняла голову. В зимнем саду было сумрачно, к тому же она задумалась и не сразу узнала человека, остановившегося перед ней. Вглядевшись, она поняла, что это Саймон Шер. На лице его застыла обычная вежливая улыбка.

— Хочу поблагодарить вас за прекрасный вечер, мисс Харт. Вы, наверное, устали? Принести вам чего-нибудь выпить?

— Нет, спасибо.

— Разрешите? — Он вопросительно взглянул на нее и, аккуратно поддернув брюки, уселся в соседнее кресло. Элен недовольно поморщилась. Ей никого не хотелось видеть — ни Шера, ни остальных гостей. Она не чаяла, когда все наконец разойдутся и оставят ее одну.

— Неслыханный успех, поздравляю вас. Элен поняла, что он говорит об «Эллис».

— Фильм получился просто великолепный. Я думаю, что это лучшая ваша работа. — Он откашлялся. — Мне только что передали сценарий второй части. Признаюсь, я был несколько удивлен, узнав, что мистер Ангелини хочет делать продолжение.

— Будет еще и третья часть, — сухо проговорила Элен. — «Эллис» с самого начала задумывался как трилогия.

— Вот как? — Шер, похоже, растерялся.

— Да. — Элен твердо посмотрела на него. Она не собиралась ничего скрывать от Шера, ей претила таинственность, которую Тэд развел вокруг этой истории.

— Ну что ж, очевидно, у мистера Ангелини были причины держать свое решение в секрете. Я заметил, что он вообще отличается некоторой скрытностью. Значит, это будет трилогия. Так-так… — Шер помолчал и вежливо спросил: — А как же вы? Я слышат, что вы собираетесь сниматься в другом фильме?

— Да, я уже сказала Тэду, что весной буду занята.

— Понимаю. — Шер нахмурился. — В таком случае мистеру Ангелини, по-видимому, придется отложить начало съемок? Странно, что он меня об этом не предупредил. Вы не знаете, какие у него планы на этот счет?

— О его планах вам лучше спросить его самого, — резко ответила Элен. Но тут же пожалела о своей грубости. Шер ничем этого не заслужил. — Видите ли, — проговорила она более мягким тоном, — решение Тэда было для меня такой же неожиданностью, как и для вас. Я узнала о нем всего несколько недель назад и пока еще не дала ему окончательного ответа. По правде говоря, я и сама не знаю, хочу ли я сниматься в «Эллис-II».

— Понимаю, понимаю. Ну что ж, будем надеяться, что со временем вы это решите. Идея мистера Ангели-ни, безусловно, очень смела, я бы даже сказал, слишком смела. Я очень высоко ценю мистера Ангелини, но то, что он задумал сейчас, требует слишком больших усилий. — Он снова помолчал, а потом быстро взглянул на нее. — Как жаль, что ваш муж и мистер Ангелини расстались. Льюис всегда казался мне необычайно целеустремленным человеком. Мне было очень приятно работать с ним.

Элен подняла голову.

— Вам нравилось работать с Льюисом? — переспросила она. — Вы хотите сказать, что, если бы вам представился случай, вы снова взяли бы его к себе?

— Несомненно. Он поражал меня своей энергией и настойчивостью. Кроме того, он, как ни странно, очень хорошо влиял на мистера Ангелини — не давал ему чересчур заноситься, спускал, так сказать, с небес на землю. Когда надо, Льюис умел проявлять поразительную твердость. — Он снова откашлялся. — По крайней мере, так было вначале…

Элен встала, не спуская глаз с Шера. Кто-то из них лгал: или Шер, или Тэд, и Элен скорей склонна была поверить этому сдержанному, суховатому человеку, чем Тэду. Строго говоря, Шер даже не принадлежал к миру кино. Он был бизнесменом и как бизнесмен в первую очередь заботился о том, чтобы отрасль, которую ему доверили, сложная и непонятная отрасль производства кинофильмов, приносила фирме «Партекс» такой же доход, как и все остальные ее дела. Элен протянула ему руку.

— Жаль, что вы никогда не говорили этого Льюису, — тихо сказала она. — Ему это было бы очень приятно. Возможно, он снова захотел бы вернуться в кино.

По-моему, он до сих пор жалеет, что ушел из него. — Она пожала ему руку. — К сожалению, мне пора идти.

— Всего доброго.

Шер повернулся и двинулся в зал. Элен подождала минуту, а потом вышла из дома и направилась в сад.

Ночь была прохладной, и в саду никто не гулял. Из зала доносились звуки танго, в освещенных окнах мелькали неясные тени. Элен пересекла лужайку и, пройдя между деревьями, спустилась к бассейну. Она остановилась чуть поодаль и посмотрела на воду.

Мысли ее снова вернулись к Билли и к поездке в Алабаму, неотвратимо приближавшейся с каждым днем. Она думала об этой поездке и о будущем, которое она так тщательно распланировала, и видела, что оно не сулит ей ничего, кроме холода и пустоты. И тогда, чтобы заглушить внезапно нахлынувшую тоску, она стала думать о прошлом — о прошлом и об Эдуарде.

Она стояла перед бассейном очень долго, а потом повернулась и нехотя двинулась к дому. Обойдя лужайку, она выбралась на подъездную аллею и медленно пошла вперед. Поднимался ветер, облака быстро неслись по темному небу. Когда она вышла на аллею, неожиданно показалась луна, осветив все вокруг бледным, мертвенным светом. Потом она опять скрылась за тучей, и сад погрузился во мрак. Дойдя до поворота, Элен посмотрела назад и вдруг замерла, не спуская глаз с ворот, — в нескольких ярдах от нее по другую сторону ограды стоял какой-то человек.

Она поняла, что это бродяга, о котором рассказывал Льюис. До сих пор она не очень-то верила его рассказам и, если бы не подтверждение Касси, решила бы, что ему просто померещилось. И вот теперь она убедилась, что он был прав. Бродяга стоял неподвижно, вцепившись руками в решетку. До ворот было довольно далеко, и Элен не была уверена, видит он ее или нет, но ей почему-то казалось, что видит.

Некоторое время они стояли, глядя друг на друга, разделенные каменистой, поблескивающей под луной дорожкой, — женщина в шелковом вечернем платье и жалкий нищий оборванец.

Потом луна скрылась за тучей, а когда появилась снова, бродяга уже исчез. Элен постояла еще немного, вглядываясь в темноту. Ей было совсем не страшно, она почему-то была уверена, что бродяга не причинит ей никакого вреда.

Затем со стороны дома донесся чей-то смех и громкая музыкальная фраза. Элен подняла голову. Ей вдруг показалось, что этот бродяга поразительно на кого-то похож. Она нахмурилась, пытаясь понять, на кого именно, и с удивлением осознала, что больше всего он похож на нее саму. Она тоже была здесь чужой, она тоже не принадлежала к миру тех, кто веселился и танцевал сейчас в доме. Она и раньше испытывала это чувство, но теперь оно охватило ее с необыкновенной силой, наполнив душу тоской и отчаянием. Она повернулась и пошла к дому, постепенно ускоряя шаг. В ней закипело глухое раздражение. Она чувствовала, что не хочет снова возвращаться к гостям, улыбаться им, говорить вежливые фразы и делать вид, что ей очень весело. Нет, она поднимется к себе и закажет разговор с Сен-Клу. И на этот раз она уже не станет класть трубку ни после трех гудков, ни после тридцати. Она дождется, пока Эдуард подойдет к телефону, и поговорит с ним. Да, именно так она и сделает.

— О, Льюис, как здесь красиво! Гораздо красивей, чем я думала! А это что — настоящий шелк?

Стефани разгуливала по комнате Элен, трогая все, что попадалось ей под руку: длинные кремовые шторы, полог старинной кровати, резные деревянные колонны.

— Потрясающе! Наверное, это все ужасно старинное.

— Это хепплуайт, — пробормотал Льюис, опасливо косясь на дверь. Он, конечно, ни за что не привел бы сюда Стефани, если бы она не упрашивала его так жалобно: «Ну пожалуйста, Льюис. Хотя бы одним глазком. Только на минутку».

На самом деле прошло уже гораздо больше минутки, и Льюис начинал потихоньку нервничать. Он знал, что Элен занята с гостями и вряд ли поднимется наверх, но все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Ему самому было противно, что он так боится. В конце концов, они не делали ничего предосудительного. Это был его дом, и он имел право показывать его кому захочет. Он с наигранной лихостью откупорил бутылку виски, предусмотрительно захваченную снизу, и вытащил из карманов пиджака два стакана.

— Тебе налить? — спросил он Стефани. — Это шотландское.

— Ой, я уже выпила столько шампанского… — Она хихикнула. — Ну ладно, давай, только совсем чуть-чуть…

Льюис щедро плеснул в оба стакана. Потом залпом осушил свой и сразу почувствовал себя лучше. Стефани продолжала кружить по комнате: постояла перед гравюрами восемнадцатого века, потрогала изумительный, музейной редкости ковер, расшитый гарусом по канве, подошла к туалетному столику, повертела в руках серебряные, украшенные ляпис-лазурью щетки от Картье и, наклонившись, заглянула в зеркало эпохи королевы Анны. Затем выпрямилась и еще раз оглядела комнату: камин, два кресла, вазу с букетом белых роз, комод орехового дерева с волнообразно изогнутой передней стенкой и изысканной бронзовой инкрустацией — редчайший образец работы Чиппендейла. На лице ее мелькнуло разочарование.

— Все так скромно… — протянула она, неуверенно глядя на Льюиса. — Я ожидала, что будет богаче.

— Если ты имеешь в виду кровати с плюшевой обивкой, то это действительно не в ее вкусе.

Стефани вспыхнула и обиженно заморгала глазами. Льюис тут же пожалел о своей резкости.

— Я только хотел сказать, что Элен не любит вычурности, — проговорил он более мягким тоном. — Ты, наверное, заметила, она и одевается довольно просто.

Стефани снова повеселела. Она отпила немного виски, помолчала и, вскинув на Льюиса глаза, быстро проговорила:

— А можно мне посмотреть на ее платья? Ну, пожалуйста, Льюис. Я не буду ничего трогать, обещаю тебе.

— Конечно, почему бы и нет. — Льюис взял ее за руку. Страх его куда-то Исчез, он чувствовал себя уверенно и спокойно. — Идем, я тебе все покажу.

Он открыл дверь и провел ее в гардеробную. Вдоль всех четырех стен тянулись огромные встроенные шкафы. Льюис шагнул вперед и начал одну за другой распахивать дверцы. Некоторые шкафы были неглубокими, другие по размеру напоминали целые комнаты.

— Тут ночные рубашки, — объяснял Льюис, идя вдоль ряда, — а тут белье. Это повседневные платья. Костюмы. Юбки. Блузки. Свитеры…

— О, Льюис!

Стефани была потрясена. Она медленно переходила от одного шкафа к другому, время от времени протягивая руку, чтобы с благоговением погладить какую-нибудь кофточку или свитер. Заметив на одной из полок прозрачный кружевной лифчик, невесомый как паутинка, она подняла его и начала разглядывать.

— Это из Франции, — пояснил Льюис. — Такое кружево делают только в одном монастыре.

Стефани бережно положила лифчик на место и двинулась дальше. Дойдя до шкафа с платьями, она стала осторожно перебирать их, щупая ткань: гладкий переливчатый шелк, тончайшие полотна, мягкую ворсистую шерсть, плотный харисский твид ручной выработки.

— Господи, — вздыхала она, — какая роскошь!

В следующем шкафу хранились свитеры, аккуратно подобранные по цвету: серые, бледно-голубые, сизые, синие, васильковые, черные, бежевые, перламутровые…

— А теперь посмотри сюда, — Льюис распахнул следующую дверцу.

Стефани увидела множество вечерних платьев: бархатное платье, муаровое платье, платье от Живан-ши, платье от Сен-Лорана, платье от Хартнелла с лифом, расшитым мелким жемчугом, длинное платье, короткое платье… Стефани как зачарованная шла вдоль ряда, нежно проводя рукой по вешалкам. Вот она остановилась возле одного платья, взглянула на этикетку, и губы у нее задрожали. Льюису показалось, что она сейчас заплачет.

Ему же, напротив, с каждой минутой становилось все веселей и веселей. Он чувствовал, что наконец-то одержал победу, только не знал, над кем: то ли над Стефани, то ли над Элен.

— Хочешь взглянуть на меха? — спросил он, открывая дверь в соседнюю комнату, просторную и довольно прохладную, так как в ней всегда поддерживалась одна и та же температура.

— Я и не знала, что Элен любит меха! — удивленно воскликнула Стефани. — Я никогда не видела, чтобы она их носила.

— Да, она считает, что убивать животных жестоко. — Льюис пожал плечами. — Она надевает их только для того, чтобы сделать мне приятное. Большая часть этих вещей была подарена мной.

Стефани бросилась к шкафам и зарылась руками в мягкий шелковистый мех: рыжая лиса, норка, рысь, соболь.

Она нерешительно опустила руки. Потом виновато посмотрела через плечо на Льюиса и тихонько стянула с вешалки длинную соболевую шубу.

— Льюис, пожалуйста, можно я померяю? Мне так хочется… У меня никогда не было настоящей шубы. Только кроличья, но ведь это не в счет…

Льюис снова вывел Стефани в гардеробную и плотно закрыл за собой тяжелую дверь.

— Можешь померить здесь. А я пока пойду в соседнюю комнату, пропущу стаканчик.

Он вернулся в спальню Элен, выпил виски и огляделся. Эта комната никогда ему особенно не нравилась, сейчас же он ее просто ненавидел. Она напоминала ему о родительском доме и об унизительных ночах, проведенных здесь. Он попытался вспомнить, была ли среди этих ночей хотя бы одна счастливая? Кажется, нет.

Разве что в самом начале, когда они только переехали в этот дом. Перед глазами замелькали картины прошлого — живые, яркие и до боли реальные. Ему показалось, что комната вокруг закачалась и поплыла. Он растерянно закрыл лицо руками. Потом опустил руки и встал. В голову ему пришла странная мысль.

Он посмотрел на узкий книжный шкаф, стоявший у стены. Он знал, что с помощью особого механизма его можно отодвинуть в сторону и тогда в стене откроется сейф, в котором Элен хранила свои драгоценности. Шифр был ему известен, в свое время он тщательно обшарил сейф в поисках любовных писем, так же как до этого обшарил письменный стол и секретер.

Он отодвинул шкаф, аккуратно набрал шифр и, отперев сейф, вытащил несколько футляров и замшевых мешочков. Перенеся их на кровать, он стал методично, один за другим открывать их и высыпать драгоценности на покрывало. Потом выпрямился и оглядел сверкающую груду, лежавшую перед ним. Здесь было все, что связывало его с Элен, вся история их брака: бриллиантовые клипсы, которые он подарил ей после выхода второго фильма, ажурный серебряный викторианский пояс, ожерелье из лунного камня, длинная нитка аметистовых бус, бриллиантовое ожерелье, бриллиантовые браслеты. Льюис с досадой и недоумением смотрел на эти дорогие и изящные веши — Элен редко надевала их. и он никогда не мог понять, почему: то ли потому, что они ей не нравились, то ли потому, что это были подарки от него.

Ему вдруг стало ужасно жаль себя, он чуть не заплакал от обиды. К счастью, в это время в комнату вошла Стефани, с ног до головы закутанная в соболиную шубу.

— Ну как, хорошо? — робко спросила она. — Ты не представляешь, до чего она мягкая.

— Иди сюда, — сказал Льюис.

Стефани медленно приблизилась к нему и остановилась в нескольких шагах. Взгляд у нее был рассеянный и какой-то застывший. Она высунула кончик языка и быстро облизала губы. Льюису хорошо было знакомо это выражение.

— Прости меня, Льюис, — сказала она. — Я была такой глупой… Не сердись на меня, ладно?

Она подняла руки и медленно распахнула полы шубы. Льюис увидел, что под шубой на ней ничего нет. На фоне меха кожа ее казалась ослепительно белой.

— Иди сюда, — повторил он.

Стефани подошла еще ближе. Льюис заметил, что соски у нее отвердели и набухли; она вся дрожала. Он наклонился и начал медленно перебирать лежавшие на кровати драгоценности.

— Подожди, — сказал он, — сейчас ты будешь еще красивей.

Голос у него был хриплый, руки тряслись, но не от страсти — страсти он как раз не испытывал, — а скорей от злости и страха. Он поднял серебряный пояс и обвил его вокруг талии Стефани. Потом надел ей на руки браслеты, по нескольку штук на каждую, и взялся за кольца и перстни. Почти все они оказались ей малы, и это разозлило его еще сильней. Он начал раздраженно нанизывать их на бусы и вешать ей на шею. Стефани следила за ним, не произнося ни слова. Затем он вытащил у нее из ушей дешевые серьги, в которых она пришла на бал, и вдел вместо них пару длинных изумрудных сережек. Он не помнил, чтобы он дарил Элен такие серьги, скорей всего это был подарок от другого… Оглянувшись, он увидел, что на кровати лежит еще несколько браслетов. Два он надел Стефани на щиколотки, а остальные подвесил к поясу и нанизал поверх бус.

— Боже мой, — выдохнула Стефани.

— Молчи, это еще не все.

Теперь оставалось надеть последнее — пару бриллиантовых клипсов с огромными, не меньше пятнадцати карат каждый, камнями. Эти клипсы он ей тоже не дарил, это он помнил совершенно точно. Приглядевшись, он заметил на футляре фирменный знак де Шавиньи. «Стерва, — подумал он, — подлая стерва».

— Подожди, осталось самое главное, — сказал он. Он опустился на колени и уткнулся лицом в кустик обесцвеченных перекисью волос. Ему никогда не нравилось, что она обесцвечивает волосы, но сейчас он этого даже не заметил. Он осторожно раздвинул языком мягкие складки кожи и сжал губами мгновенно отвердевший клитор.

Стефани застонала. Льюис слегка отстранился. На фоне молочно-белых бедер ее влажная плоть была похожа на кровавую разверстую рану. Он взял клипсы и дрожащими руками закрепил их между тугими завитками волос. Потом, откинул голову, полюбовался на свою работу и вздохнул, глубоко и протяжно. Бриллианты сияли, словно две волшебных звезды, два ярких глаза, распахнутых над алым, влажным ртом.

Он почувствовал, что в нем просыпается желание. Наклонившись, он прижался губами к гладкой полированной поверхности камней, лизнул их холодные, твердые грани, а затем снова коснулся языком ее тела, показавшегося ему восхитительно теплым и живым после леденящей твердости бриллиантов.

— Льюис, ох, Льюис…

Она изогнулась и нетерпеливо потерлась об него животом. Потом вдруг замерла и слегка отодвинулась. Льюис поднял голову. Бриллианты плясали у него перед глазами. Стефани поежилась.

— Льюис, пожалуйста, сними их. Мне больно…

— Нет, тебе не больно. Ты любишь бриллианты. Ты любишь меха. Ты любишь роскошь. Ты в восторге от моей идеи. Она возбуждает тебя.

Он встал и легонько толкнул ее в грудь.

— Ложись.

Стефани взглянула на него в упор и снова облизала губы. Потом опустила руку и кончиком пальца с ярко наманикюренным ногтем осторожно потрогала бриллианты. Передвинув палец чуть в сторону, она провела им между набухшими складками кожи, затем вытащили его и прижала к губам Льюиса.

— Да, Льюис, — проговорила она с улыбкой, — я без ума от твоей идеи.

Не сводя с него пристального взгляда, она медленно откинулась назад, аккуратно расправила полы шубы и, продолжая улыбаться, широко раздвинула ноги. Откуда-то снизу, из зала, донеслись негромкие звуки танго.

Льюис остановился в изголовье кровати и посмотрел на Стефани. Белизна ее кожи оттенялась блестящим темным мехом, груди соблазнительно торчали из-под вороха бус и ожерелий. Она положила руки на бедра, и Льюис замер, пораженный чувственностью этого зрелища, сочетанием черного меха, белой кожи, алых ногтей и ослепительных бриллиантов, казавшихся еще ярче на фоне обесцвеченных волос.

— Ты моя, слышишь? — выкрикнул он. — Ты моя, и ничья больше! Ты принадлежишь только мне. Я купил тебя. Скажи мне, что это так, скажи мне правду, раз и навсегда!

Он бормотал что-то бессвязное, сам не понимая того, что говорит, не узнавая собственного голоса. Стефани закусила губу. Льюис заметил в ее глазах страх, смешанный с желанием, и раздраженно отвернулся. Он не хотел смотреть на нее. Все в ней было не так: волосы, глаза, губы — все было неправильное, ненастоящее.

Он неловко шагнул к кровати и упал на Стефани.

Протянув руку вниз, он нащупал бриллианты. Он гладил их, сжимал, судорожно мял податливое женское тело, но все было напрасно — он ничего не чувствовал. Стефани расстегнула ему брюки и принялась осторожно ласкать. Он подался вперед, нашарил ее грудь и сжал ее губами. Потом привстал и еще раз посмотрел на бриллианты, горевшие по обеим сторонам багровой, воспаленной раны. Он отчаянно старался вернуть угасшее желание, но, поняв, что это бесполезно, обессиленно повалился на Стефани и зарыдал. Она обняла его и прижала к себе.

— Не расстраивайся, Льюис, все это ерунда, ты слишком много выпил… — Она замолчала, подыскивая слова, которые могли бы его утешить. — А может быть, дело в этой комнате. Она напоминает тебе об Элен… — Она подумала и печально добавила: — И потом… сегодня у меня другое платье… В следующий раз я обязательно оденусь как надо.

Льюис посмотрел на нее. Слезы у него мгновенно высохли. Он злобно усмехнулся.

— Значит, ты считаешь, что дело в этой комнате? Могу тебя уверить, что ты ошибаешься: я не заходил сюда уже года два, если не больше.

Глаза у Стефани округлились от удивления. Она опустила руки и слегка отстранилась от него.

— Разве ты спишь не здесь? — растерянно спросила она.

— Разумеется, нет. У меня есть своя спальня.

— Значит, вы с Элен…

— Господи, а о чем я, по-твоему, толкую? Мы не спали вместе уже больше двух лет.

Льюис встал и начал раздраженно застегивать брюки. Потом поправил рубашку, надел галстук и покосился на Стефани. Она по-прежнему лежала на кровати и внимательно смотрела на него.

— Но почему? — спросила она после паузы. — Тебе с ней было плохо?

— Да, представь себе, мне с ней было плохо. Вообще-то тебя это не касается, но, раз уж ты спросила, я скажу: это был сущий ад. Вначале у нас еще что-то получалось, но с каждым разом становилось все хуже и хуже, и под конец я уже просто не мог этого выносить. Он подошел к столу и плеснул себе виски. Рука у него дрожала.

— Ну ладно, хватит, переодевайся. Нам пора идти.

— Хорошо, Льюис, — послушно ответила она и начала медленно снимать с себя украшения. Скинув с плеч шубу, она аккуратно уложила ее на кровать, потом отправилась в соседнюю комнату и через пять минут появилась оттуда в своем прежнем платье со шлейфом. Подойдя к зеркалу, она старательно напудрилась, намазала губы ярко-розовой помадой и пригладила волосы одной из серебряных щеток, лежавших на туалетном столике. Затем подошла к мрачно сгорбившемуся на стуле Льюису и посмотрела на него сверху вниз. Ее лицо поразило Льюиса. Если бы речь шла не о Стефани, он сказал бы, что оно выражает презрение.

— Ты должен был сразу рассказать мне обо всем, — проговорила она. — Если бы я узнала раньше… — Она замолчала, негодующе поджав губы. — Ты просто не подходишь ей, Льюис. Я уверена, что дело именно в этом. Бедная Элен! Представляю, как она мучилась все это время. Уж я-то знаю, каково это — спать с мужчиной, который тебе противен, я много раз это испытывала. Мужчинам проще, они не чувствуют никакой разницы, а если и чувствуют, то не придают этому значения. Бедная, бедная Элен! Теперь я понимаю, почему у нее временами бывает такое печальное лицо, особенно когда она думает, что на нее никто не смотрит.

Льюис ухватился за спинку стула и попытался встать.

— Что ты болтаешь? — заорал он. — Черт побери, что ты болтаешь?

Голос его прозвучал хрипло и сдавленно, будто чужой. Льюису показалось, что он идет из соседней комнаты. Стефани смотрела на него, не произнося ни слова. Но он и не ждал от нее слов, он уже и так все понял.

Он был нужен ей только как связующее звено с Элен; поняв, что между ним и Элен ничего нет, она потеряла к нему всякий интерес. Он увидел, что в ее глазах мелькнула жалость, и с трудом удержался, чтобы снова не заорать.

— Я ухожу. — Стефани повернулась и направилась к двери.

Льюис схватил ее за руку.

— Подожди, я пойду с тобой. Я довезу тебя до дома…

— Не надо, Льюис. Ты пьян, тебе нельзя садиться за руль. И вообще… не приходи ко мне больше — ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. А если ты все-таки придешь, я тебя не впущу.

В ушах у Льюиса зашумело. Ему почудилось, что по комнате вдруг пронесся ветер, наполнив ее странным гулом. Он нагнулся вперед, покачнулся и тяжело рухнул на пол. Стефани обернулась, быстро взглянула на него и вышла, плотно закрыв за собой дверь.

— Элен, — тихо позвал Льюис.

Ему никто не ответил. Он закрыл глаза, опустил голову на руки, свернулся калачиком и замер.

Когда спустя пять минут Элен вошла в спальню, он лежал в той же позе. Поднимаясь по лестнице, Элен едва не столкнулась со Стефани, но прошла мимо, не заметив ее. Она торопилась побыстрей войти в комнату, закрыть за собой дверь, оставив за спиной шум и суету бального зала, и снять телефонную трубку. Снизу, как сквозь сон, долетали первые такты вальса. Элен почти не слышала их. В голове, заглушая все звуки, звучало имя Эдуарда. Она задрожала, представив, что через несколько минут будет разговаривать с ним. На ощупь, словно слепая, она двинулась к телефону.

И вдруг остановилась, заметив брошенную на кровати шубу. Она подошла ближе и увидела сдвинутые в стороны подушки, скомканное покрывало и посреди всего этого — груду сверкающих драгоценностей.

Откуда-то сбоку послышался стон. Она оглянулась и увидела Льюиса. Он был без сознания.

…На следующий день, выждав некоторое время, она заглянула к нему в спальню. Вчера он каким-то чудом сумел дотащиться до кровати и проспал как убитый все утро. В комнате царил полнейший беспорядок, повсюду стояли раскрытые чемоданы, в которые Льюис лихорадочно запихивал свою одежду.

Элен присела на стул. Льюис, не обращая на нее внимания, продолжал упаковываться.

— Значит, это была Стефани Сандрелли? — помолчав, проговорила Элен усталым, бесцветным голосом.

Льюис поднял голову.

— Да, если тебя это так интересует, это была Стефани Сандрелли, — ответил он, с яростью заталкивая в чемодан рубашку.

— Разве обязательно было приводить ее в мою спальню и показывать мои вещи?

Льюис посмотрел на нее. Лицо у него было бледное и напряженное. Он пожал плечами.

— Может быть, и необязательно, но я ее привел. И давай не будем устраивать сцен.

Она встала.

— Ты уезжаешь?

— Да. Меня, видишь ли, с детства учили уступать женщинам. Полагаю, что в данном случае я обязан взять вину на себя.

— Хорошо. Но предупреждаю тебя: мириться я больше не намерена. Мы расстаемся навсегда.

Голос у нее был ровный и холодный. Льюис с силой захлопнул чемодан.

— «Расстаемся навсегда». Боже, какая банальная фраза! Скажи уж лучше: «Расстаемся, как в море корабли». По-моему, это звучит гораздо эффектней.

— Тебе видней. Это ведь ты у нас великий специалист по банальностям. Твои сценарии ими так и пестрят.

Удар достиг цели. Льюис застыл как вкопанный. Элен тоже слегка растерялась — такая жестокость была ей несвойственна. Она покраснела и отвернулась.

— Видишь, — сказала она, — до чего мы дошли? Мы уже не можем разговаривать нормально. Мы относимся друг к другу как враги.

Льюис не ответил. С аккуратно застегнул чемоданы и вынес их в коридор. Потом еще раз обошел комнату, проверяя, все ли он взял. Элен сидела неподвижно с растерянным и жалким лицом. Льюис зашел в ванную, достал коробку с таблетками и проглотил четыре штуки. Глаза у него были красные и заплывшие. Он подошел к зеркалу, пригладил волосы и с ненавистью посмотрел на свое отражение.

Затем вернулся в спальню, надел светло-зеленый клетчатый костюм, который они с Элен купили когда-то в Лондоне, на Сэвил-роуд.

Он попытался вспомнить эту поездку, попытался сосредоточиться на прошлом. Он знал, что только оно может удержать его от тех слов, которые вертелись у него на языке. Он чувствовал, что сознание его раздваивается: ему ужасно хотелось рассказать ей о своем недавнем открытии, но он боялся, что это причинит ему новые мучения. Наконец он понял, что больше не в силах бороться с собой. Он откашлялся и проговорил небрежным тоном:

— Между прочим, я видел недавно по телевизору отца Кэт.

Она вздрогнула, словно от удара, и вскинула на него глаза, полные боли и недоумения.

— Он беседовал с каким-то журналистом. Речь шла о слиянии двух фирм или о присоединении, я не очень-то вслушивался…

— Отец Кэт мертв! — Элен вскочила на ноги. — Зачем ты это делаешь, Льюис! Неужели ты не понимаешь, что это жестоко?

— Жестоко? Ну почему же? — Льюис сам удивился, как спокойно и рассудительно звучит его голос. — Это было бы жестоко, если бы он действительно умер. Но я собственными глазами видел его по телевизору, а до этого читал статью в «Уолл-стрит джорнал», посвященную его финансовой деятельности.

— Да ты сошел с ума! — задыхаясь, выкрикнула Элен. — Ты совсем спятил от своих таблеток, ты не помнишь того, что происходило вчера…

— Я прекрасно все помню. Я был слишком потрясен, чтобы забыть о таком событии. Кроме того, они с Кэт поразительно похожи, те же волосы, глаза, улыбка… Странно, что я не догадался об этом раньше, я ведь много раз видел в газетах его фотографии, они появляются чуть ли не каждую неделю. Еще бы — фирма де Шавиньи процветает, доходы растут, мсье де Шавиньи становится знаменитым. Но я понял, кто он такой, только когда увидел его по телевизору. На экране он выглядит совсем иначе.

Он замолчал. Ему показалось, что Элен сейчас упадет в обморок, лицо у нее было страшно бледное, она едва держалась на ногах.

— Уходи, Льюис, — тихо сказала она. — Уходи, я не хочу тебя больше видеть.

Льюис направился к двери, но на полдороге остановился и взглянул на нее.

— Если бы ты не лгала мне, Элен, — проговорил он каким-то почти виноватым тоном, — если бы ты с самого начала сказала мне правду, все, может быть, было бы по-другому. Мне не пришлось бы тебя подозревать и до всего додумываться самому. Если бы ты рассказала мне все сразу, я, наверное, сумел бы тебя простить. — Он помолчал. — Почему ты не рассказала мне, Элен? Почему? Ведь это было так просто. Тебе вовсе незачем было лгать…

— Я не лгала, я рассказала тебе то, что было на самом деле. — Она резко повернулась к нему. — У тебя слишком богатое воображение, Льюис, ты сам веришь своим нелепым выдумкам.

— Возможно. — Он пристально посмотрел на нее. — А ты не думаешь, что с тобой происходит то же самое?

…Вечером после отъезда Льюиса Элен поднялась к Кэт. Они немного почитали перед сном, потом Кэт рассказала ей, как она провела день. Элен боялась, что девочка начнет расспрашивать ее о Льюисе. Все видели, как он уехал: и Мадлен, и Касси, и слуги, и все испытывали какую-то мучительную неловкость. К счастью, Кэт ни о чем не спросила — она привыкла, что Льюис постоянно куда-то уезжает. Элен решила не торопить события и ничего не рассказывать ей до тех пор, пока она сама не спросит. Неизвестно, как девочка отнесется к этой новости, с одной стороны, они с Льюисом действительно очень мало общались, но кто знает, вдруг после его отъезда она начнет по нему скучать.

Элен задумалась, глядя на подвижное личико дочери, на непослушные пряди волос, рассыпавшиеся по плечам. Она видела, что, несмотря на любовь, которая их по-прежнему связывала, Кэт все больше и больше отдалялась от нее. Теперь она была уже не беззащитной крошкой, которую Элен привыкла оберегать от горестей и бед, а вполне самостоятельным, хотя и не до конца сформировавшимся существом, со своими мыслями, воспоминаниями и со своими тайнами, которые она научилась хорошо скрывать. Если раньше все ее чувства были написаны на лице, то теперь Элен оставалось только гадать о тех обидах, которые она таила в своей душе. С каждым днем она все больше замыкалась в себе, и Элен видела в этом несомненное влияние Льюиса.

Она понимала, что их отдаление неизбежно, но не могла не испытывать боли. Она снова украдкой посмотрела на Кэт, скользнула взглядом по ее лбу, по щекам, по волосам… Она боялась разглядывать ее открыто, хотя именно за этим она сюда и пришла и именно об этом мечтала с тех пор, как уехал Льюис.

Волосы у Кэт были темные, но ведь и Вайолет была брюнеткой, да и многочисленные родственники Билли тоже обладали густыми черными шевелюрами. К тому же у Кэт волосы слегка вились, а у Эдуарда были совершенно прямые. Брови Кэт действительно чем-то напоминали брови Эдуарда, да и глаза были очень похожи, но только не сейчас, а когда Кэт сонно щурила их, стараясь не заснуть.

— О чем ты думаешь, мамочка? — спросила она, наклоняясь к Элен.

— О тебе. О том, на кого ты похожа. Кэт недоуменно нахмурилась.

— Я похожа на саму себя, — ответила она после паузы.

Ее слова неожиданно обрадовали Элен. Она сразу почувствовала себя спокойней. Она улыбнулась и нежно поцеловала Кэт.

— Ты права, малышка. Тебе не нужно быть ни на кого похожей. Я люблю тебя такой, какая ты есть. А теперь закрой глаза и постарайся побыстрей заснуть…

Но спокойствие ее длилось недолго. Через несколько дней прежние сомнения вернулись снова. Она упорно старалась отогнать их, выискивая в Кэт черточки, которые хоть чем-то напоминали бы Билли: характерные жесты, движения, особую, только ей свойственную манеру смеяться, поворачивать голову. Она тщательно, по крохам, собирала эти свидетельства собственной правоты, пока не убедилась, что обвинения Льюиса уже не властны над ней, что в них нет ни малейшего смысла. Да, разумеется, то, что он сказал, не могло быть правдой, Билли не умер, он продолжал жить в Кэт.

Большую часть времени она теперь проводила дома, находя в этом своеобразное удовольствие. Она отказывалась от приглашений и по целым дням не выходила на улицу. Вечером, когда все ложились спать, она устраивалась где-нибудь в уголке и принималась вспоминать прошлое: трейлерный парк, мать, Неда Калверта. Она пыталась воскресить в памяти те давние дни, напоенные неповторимым ароматом Юга, восстановить каждую деталь, каждое слово, казавшееся тогда неважным, а сейчас приобретающее особое значение.

И чем дольше она об этом думала, тем ясней ей становилось, что дело, которое она хотела совершить, не имеет ничего общего с местью. Слово «месть» казалось ей смешным и высокопарным, взятым из дешевой мелодрамы. То, что она задумала, было гораздо серьезней. Она собиралась восстановить справедливость, защитить права тех, кто уже не мог постоять за себя, — права своей матери и Билли.

Эти мысли не покидали ее даже ночью. Засыпая, она снова видела перед собой мать и Билли, снова слышала их голоса, ощущала их присутствие и мучительно не хотела просыпаться. Она молила их не уходить, побыть с ней еще немного, но наступало утро, и она опять оставалась одна.

Незаметно промелькнул День благодарения, приближалось Рождество — Элен ничего не замечала. Настоящее перестало для нее существовать, она думала и жила только прошлым.

Будущее ее тоже не интересовало, оно было слишком далеким и призрачным, чтобы о нем беспокоиться. Она помнила, что через несколько месяцев ей предстояло сниматься у Грегори Герца, и это было ее единственным ориентиром. Временами ей казалось, что поездка в Оранджберг подведет черту под всей ее жизнью и что после возвращения она должна будет все начать заново.

Об Эдуарде она старалась не думать. В тот раз, когда она обнаружила у себя в спальне Льюиса, она так и не позвонила ему, а потом это и вовсе стало невозможным: обвинение, которое Льюис бросил ей перед отъездом, воздвигло между ней и Эдуардом непреодолимую стену.

Внешне она совершенно не изменилась, по крайней мере ей казалось, что это так, хотя Мадлен и Касси не разделяли ее убеждения. Оставаясь вдвоем, они частенько рассуждали, какой у нее усталый и измученный вид, как сильно она похудела за последнее время, и гадали, чем могут быть вызваны эти удручающие перемены.

Мадлен предположила, что Элен переживает из-за разрыва с Льюисом, но Касси с негодованием отвергла ее предположение:

— Вот еще, станет она переживать из-за такой ерунды. Будь я на ее месте, я давным-давно дала бы ему отставку. Нет, тут что-то другое. Если бы она еще не была такой скрытной. Я ведь вижу, как она мучается, а поделиться с нами все равно не хочет.

Мадлен промолчала. Она была искренне привязана к Элен и от всего сердца надеялась, что ее печаль объясняется не чем иным, как романтической любовной историей.

Она долго обдумывала эту догадку и в конце концов решила проверить ее на Касси. Однажды, когда они сидели в гостиной, Мадлен глубоко вздохнула и, сосчитав в уме до десяти, проговорила:

— Мне кажется, я знаю, в чем дело. Элен влюблена. Касси как ни в чем не бывало продолжала вязать.

Спицы у нее в руках так и мелькали. Прошло несколько минут. Наконец она подняла голову и посмотрела на Мадлен:

— И в кого же она, по-твоему, влюблена? Я что-то не вижу поблизости подходящей кандидатуры.

Мадлен перевела дыхание и разгладила юбку на коленях.

— Ну, — неуверенно начала она, — может быть, это кто-то из прежних знакомых, кто-то, с кем она больше не встречается.

Касси скептически поджала губы.

— Господи, ну что ты несешь? Подумай сама, как она может любить человека, с которым больше не встречается?

Мадлен вздохнула. Иногда ей казалось, что Касси начисто лишена воображения.

— А что в этом такого? — возразила она. — Настоящая любовь неподвластна времени. Или, может быть, вы считаете, что все должны жить по пословице «С глаз долой — из сердца вон»?

Касси насмешливо фыркнула.

— Вот именно, — сказала она, — очень мудрая пословица. Не всем же быть такими взбалмошными, как ты. Это у вас, французов, только одна любовь на уме. А по мне, так без нее гораздо спокойней. К тому же какая бы она там ни была неземная, а рано или поздно все равно кончается.

Этого Мадлен уже не могла стерпеть.

— Ну нет, — возмутилась она, — с этим я не согласна.

— Согласна или не согласна, а я говорю то, что есть.

— Неужели вы никогда ни в кого не влюблялись, Касси?

— А как же, конечно, влюблялась, лет в шестнадцать или семнадцать, уже точно и не помню. — Касси снова взялась за вязанье. Спицы в ее руках замелькали еще быстрей. — С кем же этой напасти не приключалось. Это ведь как ветрянка или корь: поболеешь, поболеешь, а потом — раз, и все как рукой снимет. — Она опустила вязанье на колени и с затаенной улыбкой посмотрела на Мадлен. — Если бы ты знала, что это был за парень! Красавец, глаз не отвести. Я таких больше не встречала. Сейчас нет-нет да и вспомнишь какое-нибудь его словечко, и сразу на душе теплей становится.

И она снова принялась вязать, всем своим видом показывая Мадлен, что разговор окончен.

Наконец подошло Рождество. Льюис прислал из Сан-Франциско поздравительную открытку и надолго замолчал. В последних числах декабря позвонил Джеймс Гулд и сообщил, что майор Калверт просрочил выплату по закладным. Ему было отправлено предупреждение, после чего он все-таки внес требуемую сумму, опоздав больше чем на неделю.

— Похоже, дело близится к концу, — сухо проговорил Гулд. — Мы переходим к последнему этапу операции. Вы готовы?

— Да, — ответила Элен и, помолчав, добавила: — У меня к вам просьба, Джеймс. Как только его объявят банкротом, пришлите мне официальное уведомление. Я хочу все проделать сама.

На другом конце провода наступило молчание.

— Вообще-то, у нас это не принято…

— Я знаю.

Гулд тяжело вздохнул:

— Хорошо, я позвоню вам сразу же, как только Калверта вызовут в суд. Но имейте в виду, это может случиться в любой момент.

Предупреждение Гулда было излишним. Элен и сама видела, что конец близок. Она ждала этого момента пять лет и теперь с нетерпением предвкушала, когда же наступит развязка и она снова сможет почувствовать ту жгучую, непримиримую ненависть, которую испытала пять лет назад, сидя в гостиной у Касси и глядя на рассыпавшиеся по полу долларовые банкноты.

Гулд позвонил в конце января, в тот самый день, когда она узнала, что за роль в «Эллис» ее выдвинули на премию Американской киноакадемии.

— Калверта вызвали в суд, — сообщил Гулд. — Если сегодня до двенадцати часов он не выплатит необходимую сумму (а я уверен, что он этого не сделает), его объявят банкротом. Завтра вы получите официальное уведомление. В течение нескольких дней его нужно будет освидетельствовать. О сроках я сообщу вам поздней.

— Как только я получу уведомление, я сразу же вылечу в Алабаму.

— Зря вы это затеяли, Элен, — мягко проговорил Гулд. — Поверьте мне, разговор вам предстоит не из приятных. Лучше, если вы доверите это дело профессионалу.

— Нет, я хочу все сделать сама.

Гулд вздохнул. Он знал, что, когда она говорила таким тоном, спорить с ней было бесполезно.

Вечером следующего дня Элен получила уведомление о банкротстве майора Калверта. Она держала его в руках и ждала, когда же к ней вернутся ненависть и торжество, о которых она мечтала все эти годы, но в душе у нее было по-прежнему холодно и пусто.

Все шло так, как она задумала. Самолет прибыл точно по расписанию. Черный «Кадиллак», заказанный на имя миссис Синклер, был доставлен вовремя и ждал ее в аэропорту Монтгомери.

Она выбрала «Кадиллак» специально для Неда Калверта, но, не успев выйти из аэровокзала, поняла, что совершила ошибку. Одинокая женщина в джинсах и легкой косынке за рулем роскошной машины — такое зрелище в аэропорту Монтгомери наблюдали не часто. Она почувствовала, что любопытных взглядов не избежать, и оказалась права. Оформление документов заняло гораздо больше времени, чем требовалось для такой простой процедуры. К счастью, она вовремя вспомнила об актерской выучке и постаралась так изменить голос и походку, что, когда спустя десять минут наконец отъехала от стоянки, ни один человек в аэропорту ее не узнал.

Маршрут был тоже продуман ею заранее. Прежде всего она наведалась в ресторан Говарда Джонсона, в котором они с Билли отмечали ее пятнадцатилетие, потом отправилась в новый район, куда, по сведениям Касси, переехала Присцилла-Энн со своими тремя детьми. Дейлу Гаррету в конце концов надоело ее обманывать, и он сменил ее на товар поновей.

Она остановилась в самом начале улицы, невдалеке от дома, где жила Присцилла-Энн. Улица называлась Белла-Виста-драйв и была сплошь застроена аккуратными кирпичными домиками, похожими друг на друга, как близнецы. Типичные дома представителей среднего класса: ухоженный газон, гараж, навес для машины, ставни, сияющие ослепительной белой краской. Кое-где к домам были пристроены уродливые и претенциозные веранды с колоннами, которые, по мысли владельцев, должны были придавать зданию вид богатой усадьбы, а на самом деле лишали его последней привлекательности.

Глядя на длинный ряд однообразных построек и зеленые полосы газонов, рассеченные короткими подъездными дорожками, Элен подумала, что для Присциллы-Энн, с ее провинциальной тоской и стремлением быть не хуже людей, этот район, наверное, представляется символом преуспеяния.

Постояв немного, она развернула машину и двинулась по направлению к Оранджбергу. Вскоре бесчисленные заправочные станции и пункты проката подержанных машин остались позади; по обеим сторонам дороги потянулись широкие, ровные поля. Шоссе незаметно опустело, дома попадались все реже и реже. Весна только началась, и воздух был еще мягкий и нежаркий. Над головой расстилалось чистое белесое небо. Не доезжая двух миль до Оранджберга, Элен притормозила. Прежде чем встречаться с Недом Калвертом, она хотела заехать на кладбище. Через некоторое время впереди показалась длинная ограда с торчащими над ней кронами тополей. Кладбище было довольно большим, так как на нем хоронили не только жителей Оранджберга и Мэйбери, но и обитателей окрестных поселков. Элен подъехала к воротам и вышла из машины. Солнечные лучи ласково скользнули по ее щеке. На кладбище не было ни души.

Она медленно двинулась по аллее между рядами крестов и могильных плит с возвышающимися над ними кое-где фигурами скорбящих ангелов. За ее спиной, поднимая тучи пыли, проехал автобус из Монтгомери. На могиле Вайолет стояла плита из серого мрамора, которую Элен заказала несколько лет назад и на которую с тех пор так ни разу и не взглянула. На плите была выбита лаконичная надпись: «Вайолет Дженнифер Калверт. Родилась в Англии в 1919 году. Умерла в Америке в 1959 году».

Элен задумчиво перечитала надпись. Сорок лет. Когда она заказывала плиту, она была уверена, что на ней должна стоять девичья фамилия матери, а не та, которую она получила от мужа, давно сделавшегося для нее чужим. Но сейчас она вдруг усомнилась в правильности своего решения. Мать никогда не отказывалась от фамилии Крейг, возможно, она нравилась ей больше, чем фамилия Калверт. А может быть, она предпочла бы, чтобы на плите стоял ее сценический псевдоним — Фортескью… Теперь об этом оставалось только гадать. Элен опустилась на колени и медленно провела рукой по упругому, сочному травяному ковру. Потом поднялась, постояла некоторое время, чувствуя, как солнце припекает затылок, и отправилась искать могилу Билли.

Она долго плутала по кладбищу и в конце концов, отчаявшись, уже собралась уходить, когда вдруг обнаружила ее в самом углу, на неухоженном бугристом участке, заросшем плющом и ежевикой, — простой земляной холмик с деревянным крестом и выцветшей на солнце надписью. Рядом виднелась могила Тэннера-старшего, а чуть подальше — могила последнего из детей, появившегося на свет через год после смерти Билли. Взглянув на надпись, Элен увидела, что его тоже звали Уильямом и что он умер, не прожив и трех месяцев.

В проходе между могилами стояла пустая банка из-под кофе с высохшим букетиком бессмертников, похожим на пучок соломы. Элен шагнула вперед и сердито отодвинула ногой побег ежевики, стелющийся по земле. Она чувствовала, что ее переполняет бессильная, мучительная злоба. Она пыталась убедить себя, что эта злоба адресована Неду Калверту, но в глубине души понимала, что дело вовсе не в нем. Причина была гораздо глубже и серьезней. Она негодовала на бога, в которого не верила, на бренность и бессмысленность человеческой жизни — такой короткой и такой безрадостной.

Ощущение несправедливости было настолько сильным, что на минуту заслонило от нее все остальное. Возвращение в Оранджберг вдруг показалось ей лишенным всякого смысла. Она поняла, что планы, которые она лелеяла на протяжении пяти лет, отдавая этому все свои душевные силы, на самом деле были мелкими и ничтожными. Теперь она даже не была уверена, что Билли и мать одобрили бы их.

Она постояла, задумчиво глядя на могилы, потом резко повернулась и, спотыкаясь на неровной, ухабистой почве, побрела к машине. На окраине Оранджберга она свернула на пустырь, остановила «Кадиллак» и переоделась. Затем быстро, по-актерски, накрасилась, причесалась и, нигде больше не останавливаясь, поехала в город.

Миновав заправочную станцию и новый мотель, она выехала на Главную улицу. За окном замелькали знакомые картины: бывший салон Касси, аптека Мерва Питерса, бакалейная лавка, магазин скобяных товаров, женщины с хозяйственными сумками, снующие от двери к двери, мужчины, болтающие о чем-то на углу, шеренга дешевых забегаловок, баптистская церковь, развилка двух дорог.

Когда-то это составляло для нее целый мир. Теперь же и сам городок, и дома, и люди казались ей какими-то маленькими, серыми, скучными. Она подъехала к тому месту, где был убит Билли, и тут к ней неожиданно вернулась ненависть — ненависть к Неду Калверту и к его приятелям, которые сидели в тот день с ним в машине; ненависть к этому богом забытому городку и к его обитателям, упрямо цеплявшимся за свои ветхие убеждения; ненависть к Югу и южанам, ненависть к себе самой, ибо она тоже была частью этого мира, она тоже ощущала над собой его власть. И она знала, что не избавится от этой власти до тех пор, пока не совершит то, что задумала.

Ворота усадьбы проржавели и перекосились, длинная подъездная аллея покрылась выбоинами, лужайки заросли травой и выглядели неухоженными.

Она остановилась у парадной галереи. Краска на стенах облупилась и свисала клоками, из водосточных желобов торчали сорняки. Дом, когда-то казавшийся ей огромным, теперь выглядел приземистым и жалким.

Над крышей болтался какой-то цветной лоскут. Приглядевшись, она поняла, что это флаг конфедератов — Нед Калверт был до конца верен идеалам отцов.

«Все переменится, Элен; раз неправильно, значит, должно измениться».

Голос Билли прозвучал так ясно, словно он был где-то рядом. Она медленно двинулась к дому, зная, что теперь все будет хорошо.

Ни дворецкого, ни большинства слуг в доме не было — они уволились несколько лет назад. Молодая негритянка, которую Элен не помнила, провела ее в гостиную и громко прокричала ее имя, как будто привыкла иметь дело с глухими. Потом она вышла, захлопнув за собой дверь. Элен осталась одна.

Поначалу ей показалось, что комната почти не изменилась: тот же длинный ряд окон, до половины закрытых полотняными шторами, та же тяжелая резная мебель, те же пальмы в кадках, картины, густо развешанные по стенам, рояль, уставленный фотографиями в серебряных рамках, пылинки, танцующие в косых лучах солнца. Все было таким же и вместе с тем иным. Элен огляделась, пытаясь понять, почему эта комната выглядит такой уродливой, и вдруг догадалась, что дело вовсе не в комнате, а в том, что она видит ее другими глазами.

Калверта она заметила не сразу. Она ожидала, что он, как и раньше, будет сидеть на кушетке в своем белом полотняном костюме и покуривать толстую сигару.

Но кушетка была пуста, кресла тоже, и, когда она в конце концов заметила у окна какого-то мужчину в светлом твидовом пиджаке, ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это и есть Нед Калверт. Но вот он повернулся и неторопливо двинулся к ней, на ходу протягивая руку:

— Миссис Синклер?

Он остановился в нескольких шагах и, близоруко прищурившись, взглянул ей в лицо. Потом подошел поближе и с улыбкой проговорил:

— Вы удивительно пунктуальны. Как добрались? Надеюсь, все в порядке? Вам ведь, насколько я понимаю, пришлось лететь из Нью-Йорка?

Он держался все с той же ленивой, непринужденной грацией, голос, который когда-то казался ей неотразимым, звучал все так же сочно и по-южному протяжно. Она удивилась тому, как мало он изменился. Из разговоров с Касси, прилежно передававшей ей все оранджбергские сплетни, она поняла, что за последнее время он сильно сдал, и ожидала увидеть его постаревшим и опустившимся. На самом деле все оказалось не так. Он, правда, немного пополнел, но в остальном выглядел почти как раньше; в его движениях, когда он пробирался к ней по заставленной мебелью комнате, чувствовались сила и ловкость опытного наездника.

Он даже умудрился сохранить замашки богатого южанина, что выглядело сейчас скорей как пародия, и по-прежнему поразительно напоминал Кларка Гейбла из «Унесенных ветром». Он был, конечно, не так эффектен, как герой этого фильма, но обладал не меньшей самоуверенностью и апломбом.

Лицо у него было загорелое, усы аккуратно, по-армейски подстрижены, волосы, хотя и начавшие седеть, не потеряли прежней густоты, губы, которые она так хорошо помнила, были все такими же полными и красными. Она поспешно отвела взгляд и посмотрела на руку, которую он ей протягивал, — сильную, красивую руку с аккуратно подстриженными, ухоженными ногтями. Теперь он стоял совсем близко и изучающе смотрел ей в лицо. Потом взгляд его скользнул по ее прическе, по платью, по драгоценностям, которые она надела специально ради этой встречи. Он снова посмотрел на ее лицо, словно пытаясь что-то вспомнить. Элен, которая давно этого ждала, усмехнулась про себя.

— Здравствуй, Нед, — проговорила она с певучими интонациями истинной англичанки.

Он мгновенно все понял. Она видела, как заработала его память, соединяя воедино разрозненные факты. Лицо его густо покраснело, взгляд сделался настороженным, он быстро убрал протянутую руку.

— Ну вот, я вижу, что ты меня наконец-то узнал. Мы так давно с тобой не виделись. Может, мы все-таки сядем?

Обдумывая эту встречу, Элен постаралась заранее рассчитать, как он будет себя вести. Она знала, что Калверт не был ни глупцом, ни простаком, и ожидала, что прежде всего он попробует выиграть время. Так оно и оказалось. Он пустил в ход все свое обаяние, надеясь, что таким образом сумеет ее отвлечь. Он хотел понять, с кем имеет дело: с девчонкой из парка автоприцепов, со знаменитой кинозвездой Элен Харт или с владелицей мощной компании, выкупившей его закладные.

— Элен Харт, — протянул он, перекатывая ее имя на языке. — Кто бы мог подумать! — Он покачал головой. — Я, конечно, слышал, что ты стала актрисой, об этом так много писали, но в кино тебя, признаться, не видел. Я вообще теперь редко хожу в кино. Глупо, конечно, что я не узнал тебя сразу. Но это не значит, что я о тебе забыл, нет-нет, я думал о тебе постоянно, Элен, представлял, как ты живешь, что с тобой происходит… — Он запнулся, не зная, стоит ли продолжать, но потом все-таки рискнул: — Разве я мог забыть свою любимую Элен, свою маленькую прелестную крошку?

Он лгал неуклюже и грубо, гораздо грубей, чем раньше.

— Я тоже вспоминала о тебе, Нед. Может быть, даже чаще, чем ты обо мне.

Он заерзал на стуле, пытаясь придумать подходящий ответ. Элен внимательно наблюдала за ним. Она вдруг поняла, что за его неуклюжей ложью кроется один простой факт: он забыл ее, забыл в ту самую минуту, как только она исчезла с его горизонта. Она не сомневалась, что он очень быстро нашел ей замену, с легкостью закоренелого эгоиста вычеркнув ее из своей памяти. Даже сейчас его интересовала не столько она сама, сколько «Хартленд девелопмент инкорпорейтед», которую он считал своим главным врагом. То, что владелицей этой фирмы оказалась женщина, да к тому же женщина, которая, как он воображал, была в него когда-то влюблена, он расценивал как неслыханную удачу. Элен видела, что он смелеет с каждой минутой.

— Так, значит, эта компания принадлежит тебе? — Он достал сигару и, спросив у нее разрешения, неторопливо закурил. — Ну и ну! Вот это новость! Но послушай, неужели такой красивой женщине, как ты, не скучно заниматься финансовыми делами?

— Представь себе, нет, — небрежно проговорила она. — К тому же, если у меня возникают затруднения, я всегда могу посоветоваться со своими консультантами.

— А-а, ну да, конечно… Послушай, Элен, по-моему, нам нужно выпить за встречу. Сколько же лет мы не виделись? Дай подумать — семь?

— Пять.

— Да-да, пять. Целых пять лет, просто не верится. Ты была такой очаровательной маленькой крошкой… А теперь — подумать только — серьезная, взрослая, деловая женщина.

Взгляд его вильнул в сторону, он торопливо вскочил и двинулся к бару. Элен поняла, что ему уже давно не терпелось выпить.

— Что тебе налить, Элен? Ты ведь разрешишь называть тебя просто Элен, как раньше? Херес? Коктейль? Сам-то я, признаться, предпочитаю бурбон, но для женщин это, пожалуй, слишком крепко.

— Немного содовой со льдом.

Он долго возился с бутылками, очевидно пытаясь выиграть время. Наконец он приготовил напиток и церемонно поднес Элен. Усевшись на свое место, он достал серебряный портсигар и закурил. Потом легонько помассировал грудь и с улыбкой произнес:

— Дурная привычка. Никак не могу бросить. Доктора считают, что это вредно для сердца. Последнее время оно у меня что-то стало пошаливать. — Он помолчал. — Это и неудивительно. Я столько всего пережил за эти годы, на меня обрушилось столько бед!

— Мне очень жаль, Нед, — проговорила Элен и добавила самым невинным тоном: — А где твоя жена?

Она отлично знала, что его жены нет в усадьбе. Оранджбергские приятельницы Касси регулярно извещали ее обо всем, что происходило в округе, и, разумеется, не преминули сообщить о семейной драме Калвертов. Жена Неда уже девять месяцев жила в Филадельфии, ожидая официального развода. Прежде чем покинуть усадьбу, она оповестила всех заинтересованных лиц, в том числе и директоров обоих банков, в которых ее муж заложил свое имущество, что расторгает с ним отношения и снимает с себя все обязательства по уплате его долгов. Элен предполагала, что Нед постарается скрыть этот неприятный факт. Однако его реакция оказалась не совсем такой, как она думала: быстро взглянув на нее, он самодовольно откинулся на стуле и широко улыбнулся. Очевидно, он считал, что ее вопрос вызван обыкновенной женской ревностью.

— Она гостит у своих родственников в Филадельфии. Надеюсь, тебя это не смущает? Если помнишь, она и раньше часто уезжала.

Он искоса посмотрел на нее. Элен поняла, что он хочет перевести разговор на их прежние отношения.

— Да, я это помню, Нед.

Он помолчал, потом поднес стакан ко рту и сделал большой глоток, словно надеясь, что виски придаст ему бодрости. По-видимому, он уже оправился от первого потрясения, но еще не решил, как себя вести.

— А я уже и не ждал, что когда-нибудь тебя увижу. — Он вздохнул с притворной грустью. — Ты не представляешь, что со мной было после твоего отъезда. Жизнь потеряла для меня всякий смысл, я не смог ни о чем думать, я не мог работать, я жил как во сне. Все эти семь лет…

— Пять.

— Ну да, пять. — Он слегка поморщился. — Все эти пять лет я пытался убедить себя, что мои переживания просто смешны, что ты меня давно забыла. «Ты дурак, Нед Калверт, — говорил я себе, — ты самый настоящий дурак. Зачем ты мучаешь себя? Она к тебе никогда не вернется». И вот ты снова здесь, красивая, изящная, очаровательная, ты сидишь и смотришь на меня, словно мы никогда не расставались. Ну расскажи же мне, Элен, расскажи, как ты жила все эти годы? Кто твой муж? Когда вы поженились? Есть ли у вас дети?

— Я вышла замуж в 1960 году. У меня есть дочь. В мае ей исполнится пять лет. — Она помолчала. — С мужем мы недавно развелись.

Эта новость явно пришлась ему по душе. Он решил, что у него появился шанс. Элен для того и упомянула о разводе, чтобы окончательно усыпить его бдительность.

— Мне очень жаль, Элен, что ты не смогла устроить свою жизнь. Поверь, я тебе искренне сочувствую. — Голос его дрожал от волнения, но взгляд был жестким и холодным. — Когда-то я думал, что смогу составить твое счастье. Сейчас, конечно, поздно вспоминать об этом — прошлого не вернешь, но я все же не могу не сказать тебе, как сильно я был к тебе привязан. Я любил тебя, Элен, да-да, теперь я могу тебе в этом признаться.

— Ты уверен, Нед?

— Еще бы! К чему мне притворяться? Я уже не молод, а с возрастом начинаешь особенно ценить искренность. Приходит время, когда человек должен сказать себе правду, чего бы это ему ни стоило. Ты росла у меня на глазах, Элен. Я помню тебя хорошенькой маленькой девочкой. Я полюбил тебя уже тогда и не стыжусь в этом признаться. Возможно, кое в чем мое поведение может показаться недостойным, но ты должна меня понять, Элен, бывают моменты, когда мужчина не может себя удержать, как бы он ни старался. А я старался, Элен, клянусь тебе. Но сердцу не прикажешь. Стоило мне увидеть тебя, и я сразу же терял голову… — Он помолчал. — Конечно, потом, когда ты уехала, я начал себя укорять, я твердил себе, что, если бы не моя глупая пылкость, все могло бы окончиться иначе. «Ты лишился самого дорогого, что у тебя было, Нед, — говорил я себе. — Ты собственными руками разрушил свое счастье». Я снова и снова вспоминал наши встречи и видел, что, если бы я был чуть-чуть терпеливей, я мог бы тебя удержать. Я мог бы… э, да что говорить… Ты уехала, и я был бессилен что-либо изменить. Мне оставалось только тосковать и сетовать на судьбу. «Брось, Нед, — уговаривал я себя, — слезами горю не поможешь. Эта девушка тебе не пара. Она слишком молода и красива, у нее впереди целая жизнь». Но сердце твердило мне другое… — Он замолчал и выжидательно посмотрел на нее. — Не знаю, зачем я тебе все это говорю, я вижу, что тебе неинтересно…

— Нет, Нед, я очень рада, что ты мне это рассказал. Твое признание намного упрощает дело.

— Ах да, дело… — Он вздохнул и поболтал в стакане остатками виски. — Я и забыл, что ты приехала по делу. Ну что ж, спасибо, что напомнила мне об этом. Теперь я вижу, что мои признания для тебя ничего не значат, что главное для тебя — это дело. А я-то, дурак, размечтался, вообразил, что ты приехала, чтобы повидать меня. Выходит, сердце меня опять обмануло. Что ж, мне не привыкать… Но я не могу понять одного, Элен: как получилось, что твоя компания оказалась замешанной в эту аферу? Я не верю, что это простое совпадение, нет, тут явно виден чей-то тонкий расчет. Ты умная женщина, Элен, признайся, что это ты все подстроила.

Наконец-то он дошел до самого главного. Она знала, что этот вопрос вертелся у него на языке с самого начала. Но она не собиралась сразу раскрывать перед ним свои карты.

— Да, ты прав, — сказала она. — Я давно следила за твоими делами, Нед, и когда услышала, что ты попал в беду, — а я как раз подумывала о вложении капитала, — то решила…

— Ты решила мне помочь, — радостно подхватил он, но тут же осекся и с сомнением покачал головой. — Нет, это слишком невероятно. Я, конечно, знаю, что ты очень привязана к этим местам, да и я когда-то был тебе не совсем безразличен, но ведь ты сама говорила, что у тебя очень опытные консультанты. Они, разумеется, не позволили бы тебе примешивать эмоции к серьезным финансовым делам, а ты слишком умна, чтобы им противоречить. Нет, Элен, я чувствую, что у тебя были еще какие-то причины. Умоляю, не мучь меня, объясни, что заставило тебя вернуться и протянуть старому другу руку помощи?

— Ты считаешь, что я тебе помогла, Нед?

— А как же! — Он даже всплеснул руками от волнения. — Ты не просто помогла мне, Элен, ты, можно сказать, вытащила меня из петли. Когда в прошлом году твоя компания согласилась принять в заклад это поместье, я готов был плясать от радости. Это был мой последний шанс. Куда бы я ни обращался, все шарахались от меня как от зачумленного. Даже миссис Калверт — как ни тяжело мне говорить такое о собственной жене, — даже она не захотела мне помочь; впрочем, она так и не научилась разбираться в хлопке. А эти мои бывшие приятели, эти надутые господа-банкиры — люди, которые были мне стольким обязаны, которых я не раз выручал из беды, — чем они отплатили мне за мою доброту? Они отвернулись от меня, Элен, отвернулись, все, как один. Они предали меня, да-да, предали, только так и можно назвать их поступок. — Он подался вперед, кипя от негодования. — Ни один из них даже не захотел со мной разговаривать. Я пытался объяснить им, что еще не все потеряно, что эта земля еще может принести такой доход, какой им и не снился, что нужно только немного подождать — год, от силы полтора — и все обязательно наладится. Если бы мне удалось получить отсрочку, крохотную, чисто символическую отсрочку… — Он замолчал и быстро взглянул на нее. — Ты уже однажды помогла мне, Элен. Я никогда этого не забуду. Это был поистине христианский поступок. Ты пробудила меня к жизни, ты дала мне надежду, так не отнимай ее снова. Помоги мне еще раз, Элен, доведи доброе дело до конца.

— Я тебя поняла, Нед, — медленно проговорила Элен. Она подняла портфель, который принесла с собой, и достала из него большой плотный конверт. Нед Калверт пристально следил за ней. Лицо его покрылось испариной. Он вытащил большой белый платок и аккуратно промокнул лоб.

— Что же ты не пьешь, Элен? Давай я налью тебе еще. — Он торопливо привстал и схватил со стола ее бокал. Элен заметила, что его сильные загорелые руки дрожат мелкой дрожью. — Послушай, что это мы все о делах да о делах? Неужели у нас нет других тем для разговора? Поверишь ли, Элен, я до сих пор не могу прийти в себя… — Он чуть ли не бегом кинулся к бару. — Твой приезд, твое участие в моей судьбе — все это похоже на сон. Ты должна дать мне время, Элен. Я хочу объяснить тебе все подробно, хочу растолковать каждую деталь, каждую цифру. Я знаю, у многих женщин цифры вызывают скуку, но ты не такая, Элен, ты умная, я уверен, что ты поймешь все с полуслова. Да, я не успел заплатить по закладным, ну и что? Это вовсе не означает, что я разорен. Речь идет всего лишь о временной некредитоспособности. Надеюсь, тебе понятен этот термин? Небольшая нехватка наличных, в конце концов, такое может случиться с каждым. Если бы я получил небольшую ссуду и совсем маленькую, крохотную отсрочку, я очень быстро сумел бы встать на ноги. Я уверен, что в этом году будет небывалый урожай хлопка… Тебе снова содовую? Или, может, на этот раз чего-то покрепче?

— Нет, спасибо. — Она помолчала и спокойно добавила: — Я никогда не пью во время деловых переговоров.

Он замер, не донеся стакан до рта. Потом быстро взглянул на нее и неестественно рассмеялся.

— Боже, какой убийственный ответ! И какое поразительное хладнокровие. Впрочем, характер у тебя всегда был сильный, даже в детстве. Помнишь, как я называл тебя? Моя маленькая девочка. — Он покачал головой. — Ты даже не догадываешься, Элен, как много ты значила для меня. Я был к тебе по-настоящему привязан. В глубине души я всегда считал тебя своим ребенком, своей маленькой, любимой дочкой…

Это был уже явный перебор, и он сам это почувствовал. Его слащавые признания совершенно не вязались с теми событиями, которые хорошо были памятны им обоим.

— По-настоящему я понял это только сейчас, — проговорил он торопливо, словно оправдываясь. — Согласен, некоторые мои поступки выглядят не совсем по-отечески, возможно, я вносил в наши отношения слишком много страсти, но в целом, повторяю, я относился к тебе как отец, Элен, как добрый, любящий отец.

Он отвернулся — это было уже чересчур даже для него. Элен подождала, пока он возьмет в руки бутылку бурбона, и проговорила холодным и спокойным тоном:

— Значит, ко мне ты относился по-отечески? Прекрасно. А как ты относился к моей матери?

— Что такое? — Он вздрогнул от неожиданности и замер с бутылкой в руке.

— Я спрашиваю, какие чувства ты испытывал к моей матери, Нед?

— Не понимаю. При чем тут твоя мать?

— Хорошо, я тебе объясню. Помнишь, однажды я брала у тебя шестьдесят долларов? Я брала их для нее. Она была беременна, Нед, и хотела сделать аборт. Она ждала ребенка от тебя. К сожалению, я слишком поздно узнала, зачем ей были нужны эти деньги. Операция прошла неудачно, и через несколько дней она умерла. Умерла, потому что не хотела рожать этого ребенка. Твоего ребенка. Вот так. Что ты теперь скажешь, Нед?

Калверт молчал, тупо глядя на бутылку, из которой продолжало литься виски. Потом машинально поставил бутылку на стол и медленно повернулся к Элен. Краска сбежала с его лица. Он растерянно смотрел на нее, как будто никак не мог понять того, что она сказала. Рука его непроизвольно сжималась и разжималась.

— Моего ребенка? — переспросил он. — Да.

— Но этого не может быть.

— Для того, чтобы сделать аборт, ей пришлось поехать в Монтгомери. Врач, очевидно, не захотел с ней возиться, когда увидел, что она привезла всего шестьдесят долларов. Если бы я взяла у тебя больше, все могло бы кончиться иначе.

— Это ложь! — Губы его злобно искривились, голос сорвался на визгливый крик. — Грязная, бессовестная ложь!

Он шагнул к ней, угрожающе сжав кулаки. Элен отвернулась к окну. Ей было противно смотреть в это уродливое, искаженное яростью лицо.

— Нелепо, правда? Ребенок, которого, как ты уверяешь, тебе всегда хотелось иметь. Может быть, это был даже мальчик… Будущий наследник твоего поместья. Правда, если бы твоя жена узнала о нем, она бросила бы тебя гораздо раньше и ты уже тогда лишился бы ее денег…

— Прекрати! Прекрати сейчас же! — Он снова двинулся к ней, побагровев от ярости. — В том, что ты говоришь, нет ни слова правды. Кто рассказал тебе этот бред?

— Моя мать.

— Твоя мать была сумасшедшей. Я всегда говорил, что у нее голова не в порядке. Господи, и это после всего, что мы с миссис Калверт для нее сделали. Какая неблагодарность! Да я до нее даже пальцем не дотрагивался. Элен, послушай, ты ведь помнишь, какая она была. Она всегда любила пофантазировать. Неужели ты поверила ее бредням? Бог мой, ведь это…

— Да, я ей поверила. Поверила, потому что это правда.

— Да нет же, нет, уверяю тебя. Это ложь, от начала и до конца. Твоя мать все придумала…

Он остановился перед ней, дрожа от бешенства. Потом вдруг покачнулся и, хватая ртом воздух, бессильно плюхнулся на стул. Одной рукой он принялся торопливо развязывать галстук, а другой — шарить в кармане пиджака. Наконец он достал коричневый пузырек, вытряхнул на ладонь белую таблетку, сунул ее под язык и снова откинулся на стуле. Элен заметила, что губы у него посинели, как у мертвеца.

— Сердце… — выдохнул он через некоторое время, когда краска снова начала возвращаться на его лицо. — Я тебе говорил. Осложнение после гриппа. Мне нельзя волноваться. Доктор сказал, что я должен себя беречь.

Элен молча смотрела на него. Теперь она уже не видела на его лице ни злобы, ни самоуверенности, а только слепой, животный страх. «Интересно, — подумала она, холодно глядя в его маленькие испуганные глазки, — чего он боится больше — смерти или того, что я собираюсь ему сказать? Скорей всего и того, и другого». Ей вдруг захотелось, чтобы эта сцена побыстрей закончилась.

Как только он пришел в себя, она протянула ему конверт.

— Я приехала, чтобы показать тебе вот этот документ, Нед. Это уведомление о банкротстве. Оно действительно со вчерашнего дня. Это означает, что…

— Я не хуже тебя знаю, что это означает! — Голос его снова сорвался на крик. — Я считаю решение суда недействительным. Можешь забрать свою бумажонку обратно. Я не собираюсь ее читать. Я сейчас же свяжусь со своим адвокатом. Мы еще поборемся, черт возьми. Неда Калверта не так-то просто одолеть.

— Это бессмысленно, Нед, и ты сам это понимаешь. Адвокат тебе не поможет. От тебя уже больше ничего не зависит.

— Ну, это мы еще посмотрим. — Он злобно повернулся к ней. — Я не собираюсь сдаваться без боя.

— Ты уже проиграл свой бой, Нед.

Она ожидала, что после этих слов, прозвучавших как приговор, она наконец-то почувствует торжество, но на душе было по-прежнему холодно и пусто.

— Так, значит, ты нарочно все это подстроила! — воскликнул он. — Ты нарочно загнала меня в угол и заставила своими руками отдать тебе все, что у меня было. Но зачем, черт побери! Зачем тебе это понадобилось? Неужели ты не понимаешь, что ты одним махом разрушила то, что создавалось годами, то, чем дорожили многие поколения людей? Неужели тебе не ясно, что эти плантации не просто клочок земли, что это наша история, наши традиции? — Он замолчал, борясь с охватившим его волнением. — Я не верю, что ты сделала это из-за своей матери. Это было бы слишком нелепо. Но если это все-таки так, если ты действительно решила отомстить за нее, клянусь тебе, Элен, клянусь всем, что есть у меня святого, ты совершаешь чудовищную ошибку. То, что рассказала твоя мать, — неправда. Поверь мне, Элен, я тебя не обманываю…

Элен встала. Ей невыносимо было слышать эту тошнотворную смесь угроз и увещеваний.

— Да, я сделала это нарочно. Я задумала тебя погубить, Нед, и я этого добилась. Теперь, когда все кончено, я могу сказать тебе правду.

В голосе ее звучала холодная убежденность, не оставлявшая ему никакой надежды. Он это понял и решил изменить тактику.

— Ты даже не догадываешься, Элен, в какую опасную авантюру ты впуталась. Твои консультанты, наверное, не потрудились тебе этого объяснить. А зря. Прежде чем решаться на такой важный шаг, не мешало бы взвесить все «за» и «против». Предположим, ты объявишь меня банкротом и завладеешь моим имуществом. Ну и что тебе это даст? Что ты будешь делать со всем этим «богатством»: землей, не приносящей ни цента дохода, и домом, который не удастся продать даже по самой низкой цене? Ты все предусмотрела, Элен, но забыла о самом главном.

— Ты имеешь в виду деньги? — Она обернулась к нему. — Ошибаешься, я учла и это. Я смогу продать твою землю, Нед, и сделаю это с наибольшей выгодой для себя.

— Какая самонадеянность. Думаешь, я не испробовал все варианты? Бесполезно, дорогая, можешь даже не пытаться. — Он остановился и выжидательно посмотрел на нее. — Послушай, давай обсудим все спокойно. Бизнес есть бизнес. Если ты согласишься на небольшие уступки, мы сможем уладить дело так, чтобы ни тебе, ни мне не было обидно. Я хочу сказать, что…

— В будущем году, — перебила его Элен, снова опускаясь на стул, — в Оранджберге откроется новая фабрика. Ты, возможно, об этом еще не слышал, но я получила эту информацию из первых рук. Это будет фабрика по производству удобрений, рассчитанная по меньшей мере на двести рабочих мест. Людям, которые сюда приедут, потребуется жилье. Твоя плантация как нельзя лучше подходит для строительства нового квартала. Когда местные строительные компании это поймут, у меня отбою не будет от покупателей. Тот же Мерв Питере первым прибежит, чтобы отхватить себе кусок пожирней. — Она откинулась на стуле. — Как видишь, мои консультанты не даром едят свой хлеб. Они заблаговременно навели справки у местных властей. Я со своей стороны постаралась тоже кое-что разузнать. Я нашла человека по имени Дейл Гаррет, ты его, наверное, знаешь, одно время он работал в команде губернатора Уоллеса. Так вот, этот Гаррет поделился с нами весьма интересными сведениями относительно новых правил зондирования. Кроме того…

Калверт слушал, не спуская с нее глаз. Упоминание о Дейле Гаррете, по-видимому, убедило его в том, что она говорит правду. Лицо его вдруг побагровело, он наклонился к ней и заорал:

— Дрянь! Подлая дрянь! Так, значит, ты пошла на это из-за денег? — Он в ярости стукнул кулаком по подлокотнику кресла. — Почувствовала, что здесь можно хорошо поживиться, и поторопилась убрать меня с дороги? Господи, а я-то, дурак, развесил уши и чуть было не поверил сказкам про сумасшедшую мамашу. Какая там, к черту, мамаша! Деньги — вот единственное, что тебя интересует.

— Я не собираюсь оставлять у себя деньги, которые получу от продажи твоей плантации.

Ее спокойный тон разозлил его еще больше:

— Ах-ах-ах, какие мы благородные! Да ты ни цента из рук не выпустишь, это же видно с первого взгляда. Ты и раньше такая была: ради денег могла пойти на все, а уж теперь и подавно. Думаешь, я не знаю, как ты заработала свои капиталы? Шлюха! Не успела вылезти из грязи, а уже норовит пустить пыль в глаза.

— Большая часть денег будет передана в НАСП[4], — прервала его Элен, — для расширения гражданских прав цветного населения. Это более чем оправданно, учитывая печальную историю твоих плантаций. Что касается остальных денег, я собираюсь пожертвовать их местному университету.

— Пожертвовать! Нет, вы только послушайте! Эта выскочка хочет убедить меня, что она занимается благотворительностью!

— На них будет учреждена особая стипендия для студентов этого округа — как для белых, так и для черных. — Она помолчала. — Я хочу, чтобы эта стипендия носила имя Уильяма Тэннера, в память человека, которого я бесконечно уважаю. Я считаю, что Билли заслужил, чтобы о нем помнили в этих местах.

Она замолчала. Говорить было больше нечего. Она откинулась на спинку стула и сжала руки на коленях, чтобы Калверт не заметил, как они дрожат. В комнате наступила гнетущая тишина. В глазах у нее на минуту потемнело, она не видела ничего, кроме пылинок, танцующих в косых лучах солнца. «Ну вот, — подумала она, — я сделала все, что хотела, и теперь могу наконец уйти». У нее не было ни малейшего желания слушать, что скажет Калверт. Она боялась, что его слова снова пробудят в ней ненависть или, еще того хуже, жалость. Она чувствовала, что этого она уже не выдержит, и торопилась уйти, пока голова оставалась ясной и холодной. Она потянулась за перчатками. Нед Калверт молча следил за ней из другого конца комнаты.

— Стипендия Уильяма Тэннера… Ну, ну… — проговорил он наконец после долгой паузы. Потом усмехнулся, встал и подошел к ней. Элен заметила, что на лице его застыло какое-то веселое удивление. — Очень интересная новость, очень. — Он повернулся к столу и взял в руки бутылку бурбона. — Я считаю, что за нее надо выпить.

Он налил себе почти до краев, сделал большой глоток и неторопливо двинулся обратно. Элен видела, что к нему вернулась прежняя уверенность. Ей стало не по себе.

— Стипендия Уильяма Тэннера, — протяжно повторил он, как бы пробуя слова на вкус. Потом покачал головой и продолжал: — Так как ты сказала: «В память человека, которого я бесконечно уважаю»? Отлично, лучше не придумаешь. Ты, наверное, долго трудилась над этой фразой. — Он помолчал. — Вот только слово «уважение» кажется мне в данном случае не совсем подходящим. Мы-то знаем, что одним уважением дело не обошлось. Я хочу сказать, что старина Билли всегда был порядочным кретином, но ты почему-то предпочитала этого не замечать, даже после того, как я предупредил тебя, что с ним лучше не связываться…

— Я не собираюсь обсуждать с тобой характер Билли. — Она схватила со стола портфель. — Я сообщила тебе все, что хотела, нам больше не о чем говорить.

— Да? А по-моему, мы как раз добрались до самого интересного. — Он лениво улыбнулся. — Я только-только начал кое в чем разбираться. Я ведь и правда поверил сначала, что ты устроила это из-за своей матери. Но теперь я вижу, что она тут совершенно ни при чем. Билли Тэннер — вот кто главный герой этой истории. Бедный, глупый Билли Тэннер, первая любовь нашей маленькой Элен…

Элен вспыхнула.

— Я ухожу, — сказала она, вставая.

— Минуточку, дорогая, я еще не кончил. Я хотел бы кое-что уточнить. Ведь ты любила его, верно? Ну конечно, это была любовь, иначе зачем бы ты пошла с ним к заводи, зачем бы соблазняла бедного мальчика, который совсем потерял голову от твоих поцелуев…

Элен уже почти дошла до двери. Услышав слова Калверта, она остановилась и медленно подняла на него глаза. Он ответил ей широкой улыбкой.

— Ну да, я следил за вами, а что в этом такого? Можешь мне поверить, это было изумительное зрелище. Я получил огромное удовольствие, наблюдая, как вы лежите там, в траве, юные, прекрасные и нагие, словно в первый день творенья. «Ну просто Адам и Ева в раю», — подумал я, глядя на вас.

— Ты подлец, Нед. Я не желаю тебя больше слушать.

— Тебе придется меня выслушать, голубка, хочешь ты того или нет. — Он наклонился вперед, сверля ее злобным взглядом. Улыбка сбежала с его лица. — Теперь моя очередь говорить. Я внимательно слушал тебя, пока ты обвиняла меня во лжи, хотя еще неизвестно, кто из нас двоих больший лжец — я или ты. Разве ты не солгала мне про Билли Тэннера? Разве ты не пыталась убедить меня, что вас связывает чистая детская дружба? Но я-то уже тогда знал, что это не так. Хочешь, я скажу, почему ты решила назвать стипендию его именем? Потому что ты надеешься таким способом замолить свою вину перед ним. Да, да, и не надо ломать комедию, голубка. Ты ведь у нас умница, ты прекрасно понимаешь, что Билли Тэннер умер из-за тебя.

В комнате вдруг стало очень тихо. Элен смотрела на Калверта, надеясь, что она ослышалась, что на самом деле он сказал что-то другое. Он снова улыбнулся широкой самодовольной улыбкой, и, глядя в его спокойное, уверенное лицо, она неожиданно почувствовала, что пять лет, отделявшие ее от прошлых событий, исчезли, и в ней опять проснулась ненависть, которую она испытывала когда-то к этому человеку и к тому, что он для нее олицетворял. Она посмотрела прямо ему в глаза и ледяным, звенящим от ненависти голосом проговорила:

— Ну что ж, если ты так настаиваешь, давай поговорим откровенно и не ломая комедии. Да, я знаю, почему умер Билли. Я знаю это так же хорошо, как и все жители Оранджберга. Его убрали, чтобы он не мог рассказать об убийстве. Его показания могли повредить многим белым, замешанным в эту историю. Здесь, на Юге, такие вещи случаются постоянно, даже сейчас, в наши дни. Никто не знает, долго ли это будет еще продолжаться, долго ли ты и подобные тебе будут убивать людей, уверяя всех, что защищают историю и традиции, а на самом деле спасая свою шкуру, свои владения, все это… — Она яростно махнула рукой, показывая на окно, за которым расстилались бескрайние хлопковые поля. От волнения у нее пересохло в горле, она помолчала, пытаясь справиться с собой. — Я знаю, отчего умер Билли, — проговорила она наконец, — и я знаю, как это произошло. Его убил ты или кто-то из твоих приятелей, ехавших тогда с тобой на машине. Впрочем, неважно, кто именно нажал на курок, вы все виноваты в этом убийстве, и ты в том числе.

— Ну что ж, ты права. Тэннера убил я. — Он больше не улыбался, голос его звучал тихо и монотонно. — Я давно хотел продырявить ему мозги, и, как только мне представилась такая возможность, я это сделал. Но вовсе не из-за того, что он собирался наплести в суде. Ни один нормальный человек ему все равно не поверил бы. А если бы он начал качать права, все белые жители Оранджберга встали бы, как один, и поклялись, что в его речах нет ни слова правды. Нет, можешь не сомневаться, дорогая, Тэннер умер из-за тебя, а не из-за своих дурацких показаний. Я сам его прикончил, собственными руками, кому и знать, как не мне.

— Это неправда! — Голос ее сорвался. — Ты лжешь! Я ненавижу тебя!

— А что, если я не лгу, лапочка? Что, если я говорю правду? Ты ведь не можешь этого знать наверняка.

Он уселся поудобней и непринужденно закинул ногу на ногу. По лицу его снова расползлась самодовольная улыбка.

— Твоя беда в том, что ты признаешь только крайности. Для тебя существует только два цвета: черный и белый. А в жизни все гораздо сложней. Посмотри, разве то, что я тебе рассказал, не похоже на правду? Я ведь действительно был в тебя влюблен. Вспомни все, что происходило между нами, — не так, как ты теперь стараешься это представить, а так, как это было на самом деле. Ведь нам было хорошо вместе, согласись? Тебе нравилось, когда я тебя ласкал. Тебе нравилось разжигать меня, доводить до безумия. Не думай, я не собираюсь тебя в этом обвинять. Женщины для того и созданы, чтобы завлекать мужчину, вызывать у него ревность, заставлять его забывать обо всем. Но когда я вышел к заводи и увидел, как этот ублюдок делает с тобой то, чего ты никогда не позволяла делать мне, у меня в груди что-то оборвалось. Я понял, что готов убить этого вонючего защитника черномазых, оскверняющего у меня на глазах порядочную белую девушку. — Он замолчал и испытующе посмотрел на нее. Заметив, что на лице у нее промелькнули сомнение и страх, он удовлетворенно улыбнулся. — Но я не ушел, хотя в душе у меня все так и кипело. Я остался на берегу и увидел то, что произошло дальше. Я увидел, что наш Билли оказался вовсе не таким бравым молодцом, каким он себя представлял. Когда наступило время действовать, он вдруг растерялся и повел себя как последний болван. Я видел, как он несколько раз шел на штурм, пытаясь, так сказать, взять крепость приступом (я не могу выразиться точнее в присутствии такой благородной леди), а когда понял, что все напрасно, распустил нюни и зарыдал на твоем плече. Я вижу, голубка, что тебе неприятно это вспоминать, но ведь так оно и было, не правда ли? А потом он встал и оделся, и ты тоже оделась, и вы оба ушли. А я дождался, пока вы скроетесь из виду, пошел домой и зарядил ружье.

Элен стояла не двигаясь, ожидая, когда иссякнет поток этих ужасных слов. Наконец Калверт замолчал, и в комнате воцарилась тишина. Она закрыла глаза и снова ощутила под спиной гладкую, ровную поверхность лужайки, снова почувствовала прохладные капли воды, скользящие по коже, и руки Билли, с отчаянием обнимающие ее. Она увидела его синие глаза, тревожно вглядывающиеся в нее, и высокое ясное небо, синеющее над его головой. «Это было, — подумала она, — было, и никто не сможет отнять у меня этой минуты».

«Я слишком долго об этом мечтал», — услышала она печальный голос Билли.

Она протянула руку и погладила его по взъерошенным, мокрым после купания волосам.

«Не плачь, Билли, — сказала она. — Пожалуйста, не плачь. В следующий раз все будет хорошо, вот увидишь».

Она подняла голову и посмотрела на птицу, качавшуюся на ветке прямо над его головой. Она еще не знала, что следующего раза не будет — никогда.

Она глубоко вздохнула и закрыла уши руками, словно пытаясь отгородиться от того, что сказал ей Нед Калверт. Но она знала, что это невозможно: прошлое, о котором он ей напомнил, подтверждало правоту его слов. Да, она действительно лгала все это время, хотя и не так, как он думал.

— Я хотела, чтобы в нашей жизни хоть что-то изменилось, — проговорила она взволнованно, с каким-то детским простодушием в голосе. — Ты этого не поймешь, для тебя такие вещи не имеют значения, но я действительно хотела, чтобы у нас появилось хоть что-то хорошее. Поэтому я и пошла с Билли к заводи. Любовь здесь ни при чем, я никогда не любила Билли, и он это знал. Но я думала, что, если нас будет соединять какое-то доброе воспоминание, — не грязное, не уродливое, как все в этом мерзком городке, — а по-настоящему доброе, наша жизнь может стать хоть немного другой. И потом, когда Билли умер и я увидела, что из моей затеи ничего не вышло, я решила, что не могу оставлять это так, как есть. Мне невыносимо было знать, что наша последняя встреча получилась не такой, как он хотел, что его последнее воспоминание обо мне было отравлено… — Она почувствовала, что сейчас заплачет, и сердито смахнула выступившие на глазах слезы. — Я поняла, что я обязана что-то сделать для них — для Билли и для моей матери. Я не могла допустить, чтобы они исчезли из жизни, как будто их никогда и не было. Их смерть никого не взволновала, никто не попытался узнать, отчего они умерли. Их просто не стало, вот и все. И я знала, что, когда умрут последние люди, которые их помнили, от Билли и матери не останется вообще ничего. Я понимаю, это происходит каждый день — люди умирают тихо и незаметно, не оставляя после себя никаких воспоминаний, но это несправедливо, так не должно быть, я не могу с этим смириться. Она остановилась и посмотрела на Калверта, удивленная тем, что он слушает ее не перебивая. Лицо у него было задумчивое и серьезное.

— Так вот зачем ты сюда приехала, — медленно проговорил он и покачал головой.

— Да.

Она запнулась, почувствовав внезапную неловкость. Меньше всего ей хотелось бы показаться ему слабой. Но потом она решила, что теперь это уже не важно, пусть думает что хочет, главное, что она сказала ему правду. Она вздохнула и ровным, спокойным голосом договорила:

— Ну вот, теперь ты знаешь все. Я рада, что тебе это рассказала, хотя я почти уверена, что ты ничего не понял. А теперь я хочу уйти.

— Нет, отчего же, — задумчиво ответил он. — Кое-что я все-таки понял.

Он встал и, отвернувшись от нее, подошел к окну. Вид у него был немного растерянный. Он взглянул на сад, нахмурился, поднял руку и безвольно ее уронил.

— Мой дом, — проговорил он. — Мое родное гнездо. Постояв некоторое время, он повернулся к ней и устало сказал:

— Я не убивал его. Я тебя обманул. Его смерть не имеет к тебе никакого отношения. Я действительно видел вас у заводи. Но убивать его я не хотел. Я дождался, пока вы уйдете, и вернулся домой. Вот и все.

Не глядя на нее, он подошел к бару, налил себе виски и поболтал его в стакане.

— Я не знал, отчего умерла твоя мать. Она никогда не говорила мне о ребенке. Я впервые услышал об этом от тебя. Возможно, если бы она мне рассказала, все было бы иначе. Потому что… — он запнулся, неуверенно взглянул на нее и быстро договорил: — Потому что я всегда считал, что не могу стать отцом.

Он поднес стакан ко рту и сделал большой глоток. Элен видела, как некрасиво задергалась его шея. Он помедлил и поставил стакан на стол.

— А может быть, все осталось бы по-прежнему. Может быть, я не стал бы ничего менять, даже если бы узнал о ребенке. Я боялся, понимаешь? Боялся миссис Калверт. Она всю жизнь держала меня в кулаке. Я жил на ее деньги, и она считала, что я от нее полностью завишу. — Он пожал плечами. — Наверное, так оно и было. Она купила меня, и я вынужден был ей подчиняться. Однажды я уже пытался тебе это объяснить, но ты ничего не поняла. А вот твоя мать поняла. Вайолет хорошо меня понимала. Она знала, что это такое — жить в зависимости от другого человека. А ты… Ты, по-видимому, решила, что я морочу тебе голову. Ну что ж, может быть, я и правда тебе ее морочил. Кто знает… Истину не так-то просто определить.

Снова наступила тишина. Калверт вдруг показался ей постаревшим и каким-то бесконечно усталым. Он не смотрел в ее сторону и, кажется, даже забыл о ее присутствии. Помолчав, она спросила:

— Зачем ты мне об этом рассказал?

— А почему бы и нет? — Он улыбнулся спокойно и немного грустно. — Ты разбередила мне душу своим признанием. Должен же и я с кем-то поделиться своей бедой. — Он поднял голову. — Только не думай, что я хочу тебя разжалобить. Несколько минут назад я готов был тебя убить, теперь после твоих слов я чувствую, что мне стало легче. Я больше не должен лгать и изворачиваться. Ты избавила меня от всех забот, в том числе и от забот об этом доме. — Он нахмурился. — Кто бы мог подумать, что я буду этому когда-нибудь радоваться. А ведь радуюсь, черт возьми, радуюсь, и никуда от этого, не денешься. Посмотри на меня, Элен, ты видишь перед собой свободного человека. — Он шутливым жестом поднял стакан. — Да, господа, отныне я свободен, свободен как птица, и можете мне поверить, я испытываю это чувство впервые в жизни. — Он помолчал и с улыбкой взглянул на нее. — По-моему, тебе лучше уйти, Элен, пока мы оба не зашли слишком далеко.

— Да, ты прав.

Она посмотрела на конверт, по-прежнему лежавший на стуле, и молча двинулась к двери.

— А знаешь, — неожиданно проговорил он вполголоса, как будто обращаясь сам к себе, — я ведь когда-то был на войне. И даже получил медаль за отвагу. Странно, правда? Один и тот же человек может быть и отчаянным храбрецом, и законченным трусом.

Элен посмотрела на него. Косые лучи солнца, падавшие из окна, освещали его фигуру, оставляя лицо в тени. На минуту он снова представился ей таким, каким она увидела его много лет назад, когда впервые попала в этот дом, — высоким, красивым мужчиной в белом костюме, приветливо улыбающимся ей из глубокого кресла.

— До свидания, Нед, — сказала она.

— До свидания, Элен Крейг, — ответил он и снова улыбнулся.

Открывая дверь, она оглянулась и увидела, что он поднял стакан и осушил его до дна.

Выбравшись из усадьбы, она свернула на оранджбергское шоссе и поехала по направлению к трейлерной стоянке. Через несколько миль она остановила машину, вышла и пешком двинулась к небольшому леску, отделявшему стоянку от дороги. Она долго стояла, глядя на унылые ряды трейлеров, а потом повернулась и по знакомой тропинке пошла к заводи. Тропинка густо заросла травой и побегами ежевики. Идти было трудно: колючки цеплялись за одежду и рвали чулки, но она уверенно пробиралась вперед, чутьем находя дорогу среди буйного переплетения веток. Да и как она могла не найти ее — ведь она столько раз пробегала по ней с Билли, сначала наяву, а потом во сне.

Она шла, не глядя по сторонам, погруженная в мысли о прошлом. Перед глазами одно за другим проносились события минувших лет, складываясь в ясную и четкую картину. Это было похоже на фильм, состоящий из отдельных, разрозненных кадров, которые, сливаясь, образуют единое целое. Она видела себя с Билли у заводи и с Эдуардом на Луаре; она видела мистера Фоксуорта в приемной на Харли-стрит, раздраженно уточняющего сроки ее беременности; она видела Кэт, весело распевающую французскую песенку на краю бассейна, и Льюиса, спрашивающего ее сначала растерянно, а потом с досадой, зачем она лгала ему все это время.

Дойдя до тополей, окаймляющих заводь, она сняла туфли и босиком спустилась на берег. Она долго смотрела на неподвижную воду и на стрекоз, с треском проносящихся мимо. «Даже если все остальное было ложью, — подумала она, — эта заводь останется со мной навсегда. Эта заводь и слова, которые Билли сказал мне перед смертью».

Самолет развернулся, делая вираж над Лос-Анджелесом. Элен приникла к окну. Там, внизу, за темным стеклом переливался мириадами огней огромный город, словно светящаяся карта, разложенная на земле. Она была похожа на карту ее жизни, на карту ее прошлого, где человеческие судьбы сходились и расходились, совсем как сияющие магистрали, открывающиеся под крылом самолета.

На этот раз она не успела переодеться, и в аэропорту ее мгновенно окружили поклонники. Они протягивали ей листки бумаги и просили оставить автограф. Она машинально расписывалась, торопясь побыстрей выбраться из толпы, и не сразу заметила, с каким удивлением они разглядывают ее подпись. Присмотревшись, она увидела, что вместо фамилии Харт поставила везде фамилию Крейг.

После ярко освещенной автострады дорога в горах показалась ей еще темней и глуше. Подъехав к воротам виллы, она остановилась и прислушалась. Было очень тихо. Темнота окутывала ее со всех сторон, словно плотное, мягкое одеяло.

С гор потянуло ветерком. Она опустила окно и подставила лицо под прохладные струи. Ветер ласково погладил ее по щеке. Где-то невдалеке скрипнула ветка, задев за стену сада; кусты у дороги закачались, разбрасывая по сторонам таинственные тени. Элен не чувствовала страха, все вокруг: и дорога, и сад, и кусты — казалось ей мирным и дружелюбным. Ворота распахнулись, открыв пустынную аллею, и она подумала с радостью и облегчением: «Вот я и дома».

Внутри было темно, все уже давно спали. Она не спеша двинулась вперед, на ходу включая свет. Вскоре весь первый этаж засиял огнями, а на полу террасы и в саду легли четкие тени от окон.

Элен медленно переходила из комнаты в комнату, с удивлением разглядывая дорогую изысканную обстановку, словно видела ее впервые. Индийские ширмы, мягкие глубокие диваны кремовых тонов, ковры, украшенные нежными цветочными гирляндами, трехстворчатые зеркала, высокие китайские вазы с пышными букетами лилий. Она вдруг поняла, что, подбирая и расставляя эти предметы, она думала прежде всего об Эдуарде, именно для него она так старательно украшала и отделывала этот дом, в который, как она знала, он никогда не войдет.

Она опустилась в кресло и еще раз обвела комнату глазами. Да, создавая этот уютный изящный мирок, она надеялась, что он сможет заменить ей счастье. К сожалению, она ошиблась. Мысли ее снова вернулись в прошлое. Она хотела понять, с чего началась эта длинная цепь обмана и недоразумений, приведшая к такому ужасному концу и заставившая ее лгать не только окружающим, но и самой себе. Она попыталась вспомнить, скольких людей она заставила страдать, скольким людям причинила вред своей ложью. Прежде всего, конечно, Эдуарду, но также и Льюису, и Кэт, и себе самой. А Билли, на могиле которого она возвела чудовищный монумент из лжи, Билли, ненавидевший любой, даже самый невинный обман! Разве она могла забыть о нем? Сейчас ей казалось, что даже ее мать, отчаянно цеплявшаяся за любую фантазию, помогавшую скрасить их жалкое существование, даже она не додумалась бы до такой постыдной лжи. Скрывать от себя и от окружающих, кто настоящий отец твоего ребенка, — нет, при всей своей любви к притворству Вайолет была не способна на такой дикий поступок.

Она на минуту зажмурилась, а потом снова открыла глаза. Комната была такой же, как и прежде, — изящной, уютной и тихой, но Элен она вдруг показалась безжизненной, как театральная декорация. Все эти дорогие красивые вещи существовали независимо от нее, жили своей собственной жизнью, не имеющей к ней никакого отношения. Она чувствовала себя здесь чужой, но теперь это ее не огорчало. После разговора с Недом Калвертом она ощущала какое-то удивительное равнодушие к тому, что ее окружало. Ей было странно, что именно Калверт помог ей найти то, что она никогда не считала потерянным, — осознание собственного «я».

Она встала и, не выключая света на первом этаже, поднялась в детскую. Шторы здесь были спущены, но полная луна, сиявшая за окном, пробивалась сквозь гонкую ткань, серебря ее края и расчерчивая пол яркими ровными полосами.

Кэт спала, крепко закрыв глаза. Одна рука, сжатая в кулачок, лежала на одеяле, волосы веером разметались по подушке, дыхание было ровным и спокойным. Элен тихо присела на кровать и с нежностью вгляделась в знакомые черты, так похожие на черты Эдуарда. Лицо у Кэт было еще по-детски округлым и неоформившимся, но даже сейчас, с закрытыми глазами, оно поразительно напоминало лицо ее настоящего отца. Элен смотрела и не могла насмотреться, радуясь сходству, которое совсем недавно отрицала.

«Нужно побыстрей сообщить Эдуарду», — подумала она. Сердце ее отчаянно забилось, она поняла, что не знает, как он отнесется к этой новости. Впрочем, как бы он к ней ни отнесся, она все равно обязана была рассказать ему о Кэт.

Она посидела еще немного, ожидая, пока уляжется волнение, и медленно оглядела комнату: детские книжки, разложенные на полках, рисунки, приколотые к стене, забавные шторы с узором из белых кроликов. Она снова перевела взгляд на Кэт. Веки девочки затрепетали, и Элен поняла, что ей снится сон. Она наклонилась и осторожно взяла ее руку в свои. Кэт вздрогнула и проснулась.

— Ты уже вернулась? — пробормотала она с сонной улыбкой.

Элен подсела поближе. Кэт свернулась калачиком и тесно прижалась к ней.

— Какой мне сейчас сон приснился! — зевнув, проговорила она. — Только я его, кажется, забыла. Почему это сны так быстро забываются?

— Хочешь, я с тобой посижу? — спросила Элен, наклоняясь к ней.

— Угу. — Кэт вытащила из-под одеяла одну руку и вложила ее в руку Элен. — Расскажи мне что-нибудь.

— О чем же тебе рассказать?

— Расскажи, как ты была маленькой.

Кэт широко раскрыла глаза, моргнула и снова сонно сощурилась. Элен вздохнула.

— Ну что ж, попробую. — Она помолчала и начала ровным, негромким голосом: — Когда я была маленькой, у меня не было такой большой и уютной комнаты, как у тебя. Мы с мамой жили в трейлере. Ты, наверное, знаешь, это такой домик на колесах. У нас была крохотная спальня, гораздо меньше твоей. В некоторых трейлерах к стенам привинчиваются скамейки, но в нашем вместо скамеек стояли две кровати, одна для мамы, другая для меня.

— И вы в нем все время жили? Как в настоящем доме?

Кэт снова широко открыла глаза.

— Это и был наш дом. Наш единственный дом. Он состоял всего из двух комнат. Наружу вела маленькая лестница из нескольких ступенек. Перила ее были покрашены белой краской, а стены в комнатах — желтой.

— Ой, как здорово! Я тоже хочу жить в таком трейлере! — Кэт поерзала, умащиваясь поудобней.

Элен улыбнулась.

— Трейлер был совсем старый, краска на нем облупилась, доски рассохлись. Штат, в котором мы жили, назывался Алабама. Это очень далеко отсюда, на Юге. Летом там всегда ужасно жарко. Когда я была такая же маленькая, как ты, я часто не могла заснуть из-за жары. Лежа в своей кровати, я протягивала руку и дотрагивалась до деревянной стены. От нее шел жар как от печки. Она так раскалялась за день, что не остывала даже ночью.

— А разве у вас не было кондиционера?

— Нет, малышка, кондиционера у нас не было.

— А бассейна? Вы могли бы плавать в бассейне, когда становилось очень жарко.

— Нет, такого бассейна, как здесь, у нас тоже не было. Зато у нас была заводь. И когда я хотела поплавать, я шла пуда со своим другом Билли.

— Расскажи, расскажи мне про Билли, мамочка, — попросила Кэт, придвигаясь ближе.

Элен помолчала, собираясь с мыслями, а потом начала рассказывать. Вначале она говорила медленно, с запинками, но чем дальше уводили ее воспоминания, тем быстрее и плавнее лилась ее речь. События одно за другим вставали у нее перед глазами, факты, о которых она давно забыла, вдруг сами собой приходили на ум. Она вспомнила, какого цвета была обивка на стульях у них в трейлере и где хранились тарелки и чашки; вспомнила голос матери, поющий для нее песню о сирени, и удивленные глаза Билли, когда он, водя босой ногой по земле, растерянно смотрел на нее, словно не понимая, что с ним происходит.

Она говорила долго. Кэт слушала ее внимательно и даже пыталась задавать вопросы, но постепенно ее голосок замолк, голова опустилась на подушку, глаза сами собой закрылись, и она заснула, быстро и незаметно, как умеют засыпать только дети и животные. Элен погладила ее по голове и замерла, задумавшись. На душе у нее было легко и спокойно, она испытывала огромное облегчение от того, что наконец выговорилась. В спину ей дуло, ноги затекли, но она продолжала сидеть, глядя на спящую Кэт.

Часа в четыре или в пять она заметила, что тени на полу побледнели, а очертания предметов сделались четче. Она повернулась к окну, за которым уже зачирикали первые птицы, и вздрогнула от жутковатого воя, неожиданно прорезавшего утреннюю тишину. Комната, только что такая спокойная и сонная, наполнилась диким, оглушительным ревом, идущим непонятно откуда. Элен с трудом сообразила, что это, наверное, включилось сигнальное устройство, установленное в саду. Сердце ее было готово выскочить из груди, на минуту ей почудилось, что она сама запуталась в проводах и вызвала этот ужасный шум.

Она вскочила на ноги. Кэт за ее спиной проснулась и заплакала.

— Что это, мамочка? Что это?

Элен обняла ее и крепко прижала к себе.

— Успокойся, малышка, это просто сирена. Кто-то нечаянно задел за провода…

— Я боюсь…

— Не бойся. Помнишь, она уже включалась раньше несколько раз? Наверное, это какая-нибудь птица или зверек. Подожди, я сейчас посмотрю.

Она подошла к окну и подняла шторы. Кэт, побледнев от страха, юркнула под одеяло. Элен зажала уши руками и осторожно выглянула наружу.

Сад был весь, до последней травинки, залит холодным светом люминесцентных ламп, заглушающим неяркие утренние лучи и придающим предметам блеклый, мертвенный оттенок. Элен внимательно оглядела кусты и дорожки, но не заметила ничего подозрительного.

Потом, побуждаемая каким-то неясным предчувствием, она взглянула на подъездную аллею, уходящую к воротам. В доме за ее спиной послышались топот ног и встревоженные голоса Мадлен и Касси.

— Кто это, мамочка? Элен отвернулась от окна.

— Не знаю, детка, — проговорила она, беря Кэт за руку. — Не знаю.

К вою, доносящемуся из сада, присоединился звук полицейских сирен.

Она солгала Кэт, она знала, кто забрался в их сад. Знала еще тогда, когда услышала вой сигнального устройства, и потом, когда ей позвонили из полиции и она вместе с взбудораженной, недовольной Касси отправилась в морг для опознания тела.

Синий свет, колючий, холодный воздух, белые кафельные плиты на полу, монотонный стук капель из подтекающего крана, ровные ряды стальных ящиков, протянувшихся вдоль стен, ящиков, похожих на банковские сейфы, только намного больше.

Войдя в комнату, Касси поежилась и боязливо схватила Элен за руку.

— Ну и местечко! И зачем только мы сюда пришли? Лучше бы позвонили Льюису, он приехал бы и сам его опознал. Он ведь его тоже видел.

— Я должна на него посмотреть, Касси.

— Зачем?

— Не спрашивай, это мое дело.

— Ну что за характер! — Касси оскорбленно поджала губы. — Сколько тебя помню, ты всегда была упрямицей. Ну ладно, если ты будешь смотреть, то и я тоже буду.

Лейтенант, ведущий дело, ждал их, держа наготове блокнот. Вид у него был смущенный и неловкий. На Касси он даже не взглянул, зато на Элен уставился как на чудо. Рядом с ним стоял санитар в белом халате.

При виде женщин оба переглянулись. Лейтенант нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

— Он умер в камере около девяти, — проговорил он. — Захлебнулся собственной рвотой. Обычное дело, мы с таким постоянно сталкиваемся.

Санитар, словно только и ждал этих слов, подошел к стене и бесшумно вытащил один из ящиков. Тело было прикрыто толстой пластиковой простыней; с босой ноги, словно с ручки чемодана, свисала бирка.

— Он свалился со стены, когда удирал от нас, отсюда и синяки на теле. Странно, как это он себе шею не сломал, высота там не меньше пятнадцати футов.

Лейтенант взялся за простыню.

— Когда его привезли к нам, он был в полном сознании. Вел себя тихо, как ягненок, — не буянил, не орал. Врач, который его осматривал, не нашел у него ничего серьезного…

В голосе лейтенанта звучала обида, словно смерть бродяги задевала его профессиональную гордость. Он помедлил немного и сдернул простыню.

— Вы узнаете его, мисс Харт? — спросил он, поворачиваясь к Элен. — А вы, леди? — глянул он через плечо на Касси. — Это тот самый человек, который стоял перед вашими воротами?

Элен посмотрела на мертвеца. В тусклых голубых глазах застыло немое удивление, словно бродяга не мог поверить, что смерть добралась и до него. Фигура у него была крепкая и ширококостная, волосы рыжевато-русые, щеки покрыты рыжей щетиной. Элен задумалась.

Касси шагнула вперед, быстро взглянула на бродягу и отошла в сторону.

— Да, это он, я его узнала.

— Мисс Харт?

Элен подняла глаза. Из-под простыни виднелась голая грудь, поросшая густыми рыжими волосами, и широкая мозолистая рука с толстыми пальцами и непропорционально худой кистью. Элен вдруг вспомнила темный сад, музыку, доносящуюся из дома, длинную аллею, ворота и странное чувство родства, которое она испытала тогда к этому человеку. Она протянула руку и дотронулась до холодного запястья, покрытого светлым пушком.

— Я не могу сказать точно. Я видела его всего один раз, да и то в темноте.

Лейтенант и санитар снова переглянулись. Затем санитар взялся за ручку и задвинул ящик в стену. Вода из крана закапала чаше. Лейтенант сделал пометку в блокноте и вопросительно посмотрел на Касси.

— А вы, леди, уверены, что это тот самый человек?

— Да, — сердито буркнула Касси, направляясь к выходу.

Лейтенант пожал плечами.

— Я тоже думаю, что это он. Ему, похоже, втемяшилось в голову, что он обязательно должен попасть в ваш сад. Ну ничего, больше он вам надоедать не будет.

Он повернулся и двинулся следом за Касси, по дороге прикидывая, удобно ли попросить у Элен автограф сразу после того, как они выйдут из морга. Оглянувшись, он увидел, что она все еще стоит возле стены с пронумерованными стальными ящиками.

— Вы знаете, как зовут этого человека? — проговорила она ровным, бесстрастным голосом.

Лейтенант удивленно посмотрел на нее и принялся торопливо рыться в блокноте. Элен стояла, не поднимая головы. В комнате как будто стало еще холодней, яркий свет мучительно резал глаза. Лейтенант продолжал листать блокнот. Молчание длилось бесконечно долго. Элен ждала, заранее зная, что он скажет.

— Мы нашли у него только водительские права, выданные на имя Крейга. Гэри Крейга. Место выдачи… сейчас посмотрю… кажется, где-то на Юге.

Он снова принялся листать блокнот, озадаченно поглядывая на нее.

— Луизиана, — подсказала она.

— Да, точно, Луизиана.

Лейтенант ткнул пальцем в записи. Потом поднял голову и подозрительно посмотрел на Элен. Неожиданно вторая женщина, стоявшая у него за спиной, громко вскрикнула и кинулась к ним. Лицо у нее побелело как мел. Она раскинула руки, словно наседка над своим выводком, и крепко обняла Элен Харт.

— Элен, деточка моя, этого не может быть, это какая-то ошибка…

— Ничего, Касси, ничего, все в порядке.

— Что случилось? — Лейтенант недоуменно переводил взгляд с одной на другую. — Вам знакомо это имя? Вы знали этого человека?

Вторая женщина хотела что-то сказать, но Элен Харт опередила ее. Глядя в упор на лейтенанта своими прозрачными серо-голубыми глазами, она четко проговорила:

— Я вижу этого человека второй раз в жизни. Это мой отец.

Лейтенант застыл, не веря своим ушам.

Наступило молчание. Пожилая женщина горестно покачала головой. Санитар кашлянул и отвел глаза в сторону. Лейтенант смотрел на Элен Харт, чувствуя, что в голове у него не осталось ни одной мысли. Когда же к нему наконец вернулась способность соображать, он прежде всего подумал о прессе.

— Да, я хочу, чтобы все было написано именно так, как я сказала. Нет, исправлять ничего не нужно. Добавлять тоже.

Голос Элен звучал твердо и немного устало. Разговор с Берни Альбергом, агентом по печати и рекламе, утомил ее. Она старалась говорить как можно ясней и короче. Готовясь к беседе, она заранее набросала на бумаге несколько фраз, чтобы сразу же продиктовать их Берни. Касси, которую она попросила присутствовать при этом разговоре, с неодобрением поглядывала на нее. Ей очень не нравилась идея Элен опубликовать сообщение в центральных газетах, она считала, что это не приведет ни к чему хорошему. Судя по тому, как верещала трубка в руке у Элен, Берни Альберг полностью разделял ее мнение. Берни и в обычные-то житейские вопросы вкладывал слишком много пыла, сейчас же, когда речь шла о таком важном деле, он кипел как вулкан.

Элен слегка отстранила трубку от уха и с усталой улыбкой взглянула на Касси. Та недовольно поджала губы. Она знала, что переубеждать Элен бесполезно, если уж эта упрямица что-то задумала, то обязательно доведет дело до конца. Берни Альберг, разумеется, тоже это понимал. За годы знакомства с Элен он успел хорошо изучить ее характер. Но сейчас чутье, похоже, ему изменило, он вообразил, что ему удастся ее уговорить. До Касси долетали его пронзительные, возмущенные выкрики:

— Это безумие, неужели вы этого не видите? Ваш фильм выдвинут на «Оскара». Голосование состоится со дня на день. Своим сообщением вы рискуете настроить против себя жюри. Нет, нет, вам ни в коем случае нельзя публиковать его сейчас. Послушайте, ну зачем пороть горячку? Все можно уладить гораздо проще. С кем вы разговаривали в морге? С лейтенантом и санитаром? Отлично. Дайте мне их имена, я сегодня же с ними побеседую. Уверяю вас, все будет сделано в наилучшем виде. Кое-кому, конечно, придется заплатить, но зато у нас будет полная гарантия, что все останется в тайне. А если даже и пойдут какие-то слухи, мы легко сможем их замять. Но вот если вы сделаете заявление в газете, от него отказаться уже не удастся. Знаете что, давайте-ка я к вам сейчас подъеду, и мы еще раз все обсудим. Договорились?

— Нет, Берни, не договорились, — резко оборвала его Элен. — Я не собираюсь ничего обсуждать. Я сообщила вам факты, которые я хочу опубликовать. Если вам кажется, что…

Послышался новый поток восклицаний. Элен нахмурилась.

— Вот что, Берни, или вы передаете мое заявление, или я нанимаю другого агента. Выбирайте.

В трубке наступила тишина. Потом Касси услышала несколько неразборчивых фраз, сказанных гораздо более спокойным тоном.

— Ну вот и отлично. Спасибо, Берни, — ответила Элен и повесила трубку.

Она подошла к окну и посмотрела в сад. Солнечные лучи скользнули по ее белокурым волосам, мягко обрисовав нежный овал лица. Касси поразилась тому, какой спокойной и невозмутимой она сейчас кажется. Она не раз задавала себе вопрос, откуда Элен черпает силы для своего поразительного спокойствия и что должно произойти, чтобы оно ей наконец изменило.

— Ну что, согласился? — спросила она.

— Конечно, — не оборачиваясь, ответила Элен.

— Ты уверена, что поступаешь правильно?

Голос Касси звучал ворчливо, как всегда, когда она хотела скрыть беспокойство.

— Да.

— Ну смотри, тебе видней. А то я подумала…

Она запнулась. Касси очень гордилась успехами Элен. Она даже завела себе альбом, куда наклеивала ее фотографии и вырезки из газет. Она знала, что Элен никому не рассказывала о своем прошлом, так что журналистам поневоле приходилось самим выдумывать подробности ее биографии. Истории, которые они время от времени — не без помощи услужливого Берни Альберга — публиковали в журналах, не имели ничего общего с действительностью.

— Люди считают тебя не такой, как все, — проговорила она наконец. — Может быть, это и глупо, но им нравится думать, что ты живешь в волшебном мире, непохожем на их скучную жизнь. Если они узнают, что твой отец был обыкновенным забулдыгой, они могут в тебе разочароваться.

— Но он действительно был моим отцом.

— Господи, ну какой из него отец, подумай сама! Он хоть раз вспомнил о вас с матерью, когда вы жили в этом убогом трейлере? Хоть раз пришел тебе на помощь, когда ты осталась одна? Ты о нем и знать не знала все это время. Зато стоило тебе разбогатеть, как он сразу объявился, будто только его и ждали. Думаешь, зачем он торчал под нашими воротами?

— Наверное, хотел на меня посмотреть…

— Ну конечно, двадцать лет не хотел, а тут вдруг опомнился. А если даже и так, почему он не пришел в дом, как все люди, почему не объяснил, кто он такой и что ему надо? Нет, он предпочел подглядывать за тобой из-за ограды. Смотри, как он ловко выследил тебя в Лос-Анджелесе. Наверное, съездил в Оранджберг, разузнал все у знакомых, а когда убедился, что это ты, приехал сюда и стал ждать подходящего момента. Я уверена, что он хотел выклянчить у тебя денег, а может, даже собирался тебя шантажировать. От этих проходимцев всего можно ожидать.

— Ну зачем ты так, Касси? Мне кажется, он не замышлял ничего дурного. Может быть, он и сам не знал, зачем сюда приходил. Нам ведь сказали, что он был алкоголиком. Возможно, он просто не отдавал себе отчета в том, что делает…

— Ну, не знаю, не знаю. — Касси упрямо поджала губы. — Гадать теперь бесполезно. Самое лучшее, что ты можешь сделать, — это побыстрей забыть эту историю и не впутывать в нее журналистов. Совсем не обязательно оповещать мир о том, что тебе так не повезло с отцом.

— Но это правда, Касси.

— Правда! Что толку от такой правды? Такую правду не грех немножко и изменить.

— Я не хочу больше лгать, Касси. Я устала от лжи и притворства.

Элен с трудом сдерживала волнение. Касси поняла, как ей тяжело, и перестала настаивать.

— Ну ладно, поступай как знаешь, — сказала она. — Я просто боюсь, как бы ты себе не навредила.

— Правда не может причинить вред. Касси грустно покачана головой.

— Еще как может, деточка. Я сама видела, сколько неприятностей бывает, когда люди начинают резать правду-матку в глаза. А промолчи они или солги чуть-чуть — и все могло бы окончиться иначе. Ну да ладно, я не собираюсь с тобой спорить. — Она помолчала. — А что насчет похорон? Ты все-таки решила идти?

Она могла бы и не спрашивать, ответ был ей заранее известен. Элен молча кивнула. Касси сурово сдвинула брови.

— Одну я тебя не пущу. Хочешь ты того или нет, но я пойду с тобой.

— Я очень рада, Касси. Я как раз собиралась тебя об этом попросить.

— Да? Ну слава богу, хотя бы в этом наши желания сходятся.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. Касси постояла немного и с задумчивым видом двинулась к выходу. У двери она обернулась и проговорила:

— Вот только никак не могу решить, что бы мне надеть на похороны. Разве что мое парадное черное платье. Вайолет оно когда-то очень нравилось. Я помню, она даже юбку мне помогала подшивать. Да, думаю, для этого случая оно будет в самый раз.

И она с повеселевшим лицом выплыла за дверь. Элен улыбнулась. Потом повернулась к окну и задумчиво посмотрела на Кэт, игравшую на лужайке в куклы. Она усадила их перед собой кружком и усердно потчевала чаем из игрушечных чашечек. Элен решила, что она репетирует свой день рождения — через несколько месяцев ей исполнялось пять лет.

Вид у Кэт был серьезный и сосредоточенный. Мадлен с фотоаппаратом в руках ходила вокруг и старательно щелкала ее то с одной стороны, то с другой. Обе были с головой погружены в свои занятия и ни на что не обращали внимания.

Элен еще немного полюбовалась на них и отошла от окна. Взгляд ее упал на телефон. «Нет, — подумала она, — сейчас не время. После похорон».

Похороны Гэри Крейга состоялись через четыре дня в Форест-Лоун. Церемония прошла очень тихо, на кладбище, кроме Элен и Касси в своем парадном черном платье, больше никого не было.

День выдался на редкость погожий, небо сияло прозрачной голубизной. Когда служба закончилась и они вышли из церкви, Касси с облегчением вздохнула. «Ну слава богу, — подумала она, — кажется, все прошло нормально». Теперь она даже радовалась, что Элен уговорила ее пойти на похороны. Как бы Гэри Крейг ни вел себя при жизни, похоронить его они были обязаны по-христиански. К ее величайшему облегчению, а уж тем более к облегчению Берни Альберга, на кладбище не было ни одного журналиста. То ли они еще не пронюхали о похоронах, то ли Берни Альберг, несмотря на запрет Элен, сумел договориться с полицией, но факт оставался фактом — к ним никто не подходил и не приставал с расспросами. Касси никогда не жаловала журналистов, по ее мнению, все они были бездельниками и шарлатанами.

Выйдя из церкви, они медленно двинулись по аллее, направляясь к длинному черному лимузину, в котором их ждал шофер Хикс. Касси умиленно поглядывала по сторонам на аккуратные деревья и ухоженные лужайки. Ей нравилось это тихое, спокойное кладбище. Элен шла молча, опустив голову, и думала о чем-то своем. Касси, которая после церковной службы пребывала в особенно благодушном расположении духа, еще раз порадовалась, что Гэри Крейгу после всех его земных мытарств доведется отдохнуть в таком приятном месте. Ни она, ни Элен не заметили человека, стоявшего рядом с лимузином. Когда они подошли ближе, он неожиданно выступил вперед и загородил им дорогу.

— Мисс Харт…

Элен подняла голову. Касси увидела в руках у человека фотоаппарат. Когда Элен остановилась, он поднял его и навел на нее. Элен окинула его холодным взглядом и села в машину — Хикс услужливо придержал для нее дверцу.

Касси выразительно посмотрела на Хикса. Хикс, высокий, широкоплечий мужчина, служивший у Элен уже около трех лет и относившийся к ней с огромным уважением, встревоженно наклонился к окну:

— Прикажете отобрать у него фотоаппарат, мисс Харт?

Человек с фотоаппаратом попятился и испуганно забормотал:

— Всего один снимочек… не волнуйтесь… маленький снимочек на память…

— Я тебе сейчас покажу снимочек! — рявкнула Касси. — Совсем совесть потеряли, наглецы…

Хикс угрожающе шагнул вперед.

— Оставьте его в покое, — послышался из машины спокойный голос Элен. — Теперь это уже не имеет значения.

Вечером, после ужина, когда все разошлись, она снова вспомнила эту сцену и решила, что поступила правильно. Кто бы ни был этот человек — очередной поклонник или пронырливый журналист, он уже не мог ей повредить. С ложью и притворством отныне было покончено. Заявив о своем родстве с Гэри Крейгом, она отрезала себе все пути к отступлению. Теперь ей предстояло совершить еще один шаг, гораздо более серьезный и трудный, чем предыдущий.

Она подошла к столу и неуверенно взглянула на телефон. Соблазн услышать голос Эдуарда был велик, но, подумав, она отказалась от этой идеи. Что, если его не будет дома, или он не захочет подойти к телефону, или просто откажется с ней говорить? Теперь она уже ни в чем не была уверена. В конце концов, в тот вечер в «Плазе» ей могло просто почудиться, что он назвал ее по имени. Да и те звонки, которые раздались у них в гостиной после ссоры с Льюисом, — с чего она взяла, что они имеют отношение к Эдуарду?

Нет, телефонный разговор ничего не решал, лучше всего было написать письмо. Она достала бумагу, ручку и остановилась, не зная, с чего начать. Что она могла написать человеку, с которым не виделась пять лет, человеку, который, возможно, потерял к ней всякий интерес? Она с тоской посмотрела на бумагу. Сейчас Эдуард де Шавиньи казался ей совершенно чужим, холодным, самоуверенным и равнодушным, таким, каким он представал в газетных статьях, когда с оскорбительной вежливостью парировал бестактные вопросы журналистов. Как она могла надеяться, что такой человек обрадуется, узнав о своем отцовстве, и от кого — от бывшей любовницы, с которой не встречался больше пяти лет? Нет, если он и ответит ей, то только через своего адвоката, пригрозив, что, если она и впредь будет досаждать ему подобными письмами, он подаст на нее в суд.

Но потом она вспомнила того Эдуарда, которого знала, и этот образ показался ей совершенно непохожим на газетный. Она попыталась поставить их рядом и понять, какой из них соответствует действительности. Но чем дольше она вспоминала, тем ближе становился ей тот, другой Эдуард, которому она доверяла и которого любила. Неожиданно в голове у нее сами собой сложились первые строки письма. Она схватила ручку и, ни о чем больше не думая, отбросив все сомнения, принялась писать.

Она писала больше часа. На следующий день, отправив письмо, она вернулась домой и вдруг почувствовала, что с ней происходит что-то странное. Она испытывала удивительную легкость, весь мир казался ей чистым и добрым. Ей потребовалось какое-то время, чтобы понять, что она просто счастлива.

Элен и Эдуард

Первое предупреждение пришло в конце февраля, хотя Элен поначалу не распознала его, приняв за обыкновенную грубость.

Это был телефонный звонок от Мэри-Ли, жены директора студии. Мэри-Ли представляла собой ярко выраженный тип директорской жены — властной, цепкой и предприимчивой. Всю свою неуемную энергию она направляла на продвижение своего мужа по службе, с азартом прирожденной альпинистки завоевывая одну вершину за другой. Она была всегда худа, всегда подтянута, наряды ее всегда отличались особым шиком, кожа всегда, независимо от сезона, была покрыта ровным загаром, а голос, низкий и гортанный, легко перекрывал грохот отбойного молотка. Она давно пыталась залучить Элен на свои приемы, а когда узнала, что «Эллис» выдвинут на «Оскара», удвоила свои усилия. В конце концов Элен не устояла перед таким напором и согласилась посетить один из ее вечеров. И вот теперь, в последних числах февраля, Мэри-Ли вдруг позвонила и отменила приглашение.

— Элен? Это Мэри-Ли. Дорогая, у меня такая неприятная новость, я просто не знаю, как мне быть. Да-да, это по поводу нашей маленькой вечеринки… Боюсь, что мне придется ее отменить. Ужасно жаль, тем более что я уже со всеми договорилась: и с Джо Стайном, и с Ребеккой… Но я просто не могу рисковать, у Джека чудовищная простуда, врач категорически запретил ему вставать; никаких гостей, никаких визитов, строгий постельный режим. Нет, нет, думаю, что это не грипп, но температура очень высокая, и горло страшно воспалено, бедняжка совсем не может говорить. Надеюсь, вы меня понимаете, дорогая?..

Элен заверила ее, что ничуть не сердится, пожелала Джеку скорейшего выздоровления и с облегчением повесила трубку — ей совершенно не хотелось идти на этот прием.

После возвращения из Алабамы она с головой окунулась в светскую жизнь. Балы, вечеринки, торжественные обеды, заседания благотворительных комитетов — все это помогало ей забыть о письме, которое она отправила Эдуарду три недели назад и на которое до сих пор не получила ответа.

О приеме у Мэри-Л и она забыла сразу же и очень удивилась, когда, обедая с Грегори Герцем в ресторане (они договорились встретиться, чтобы обсудить кое-какие детали предстоящих съемок), увидела на противоположном конце зала ее мужа Джека, бодрого и цветущего, без малейших признаков какого-либо заболевания. Но еще больше она удивилась через два дня, когда узнала от Ребекки Стайн, что прием у Мэри-Ли все-таки состоялся, и именно в тот день, на который был намечен.

— Нам объяснили, что в последнюю минуту вам что-то помешало, — сказала Ребекка. — Жаль, я так надеялась вас там видеть.

Элен почувствовала себя задетой, но особого значения этому эпизоду не придала: у нее было слишком много других забот, чтобы обращать внимание на грубость какой-то Мэри-Ли. Агенты засыпали ее предложениями, режиссеры присылали сценарии, она каждый день встречалась с Грегори Герцем и восходящей звездой Рэндольфом Холтом, которому предстояло исполнять в «Размолвке» роль ее мужа; репетиции, примерки, пробы грима следовали одна за другой. Да и Берни Альберг не забывал вносить свою лепту в эту суету. Обрадованный небывалым успехом «Эллис» и шумихой, поднятой по поводу выдвижения его на приз Американской киноакадемии, он устраивал бесконечные рекламные выступления, интервью и пресс-конференции.

Мало-помалу эта бурная, суматошная жизнь начала утомлять Элен. Она с тоской вспоминала месяцы, проведенные наедине с Кэт, в тиши лос-анджелесской виллы. Но менять этот распорядок она не хотела. Постоянная смена впечатлений, мелькание лиц и событий помогали ей забыть о молчании Эдуарда, отгородиться от тревожных, угнетающих мыслей. Восхищение, которое она читала в глазах окружающих, придавало ей уверенности в себе. Она нарочно загружала себя делами и выдумывала тысячи причин, чтобы не оставаться наедине с собой. Она знала, что стоит ей хотя бы на минуту расслабиться, как ее снова начнет терзать подозрение, что Эдуард уже никогда не напишет, что он ее просто забыл.

Чтобы заглушить эти мучительные сомнения, она согласилась на просьбу неутомимого Берни Альберга и включила в свой и без того насыщенный график фоторепортаж для «Вог», короткий документальный фильм о ее работе с Тэдом Ангелини, заказанный Би-би-си, и интервью для «Тайм». К журналистам из «Тайм» Берни относился с некоторой опаской и был очень обрадован, когда после выхода статьи не обнаружил в ней никаких упоминаний об отце Элен. Он решил, что теперь эту историю можно считать окончательно похороненной.

Элен тоже видела эту статью. Она была почти целиком посвящена ее работе в кино. Авторы восторженно отзывались обо всех ее ролях и выражали твердую уверенность, что «Оскар» достанется именно ей. Надпись, сделанная под фотографией на обложке, гласила: «Элен Харт — воплощение американской мечты». Элен раздражала эта глупая фраза, кочевавшая из журнала в журнал. Она смотрела на фотографию, не узнавая себя. Возможно, после выхода «Эллис» для кого-то из зрителей Лиза и в самом деле являлась воплощением американской мечты, что бы это ни означало, но к Элен Харт это ни в коем случае не относилось.

Статья в «Тайм» появилась в первую неделю марта, незадолго до того, как жюри приступило к голосованию, а через несколько дней Элен получила второе предупреждение, на которое она тоже сначала не обратила внимания. Это был еще один телефонный звонок, на этот раз от жены довольно крупного издателя. Несколько недель назад эта дама, считавшаяся одной из самых важных и влиятельных особ лос-анджелесского общества, уговорила Элен вступить в благотворительный комитет, который она возглавляла. Теперь она, как и Мэри-Ли, звонила, чтобы отменить приглашение. Действовала она, в отличие от Мэри-Ли, решительно и прямолинейно.

— Дорогая, — начала она без предисловий, — мне кажется, вам следует выйти из нашего комитета. Так будет лучше и для нас, и для вас.

Элен от растерянности не нашлась, что сказать.

— В наши задачи входит забота о больных и престарелых, поэтому… — она запнулась. — Думаю, что, если вы через своего секретаря пришлете нам официальное заявление о выходе, мы охотно пойдем вам навстречу. В качестве причины вы могли бы сослаться на нехватку времени…

— Но у меня вполне достаточно времени, чтобы посещать ваши собрания.

— Возможно, дорогая, возможно. Но мне кажется, что вам лучше поберечь его для других дел. Постарайтесь прислать заявление до завтра, чтобы мы успели рассмотреть его на очередном собрании.

И, прежде чем Элен успела что-то возразить, ее собеседница положила трубку. На следующий день Элен отправила в комитет короткую записку, в которой сообщала, что выходит из него по просьбе председателя. В ответ она получила еще более короткое послание, уведомляющее ее, что комитет рассмотрел ее заявление и принял его к сведению. А вскоре пришло и третье предупреждение, на которое она уже не могла не обратить внимание. Вечером того же дня ей позвонил Грегори Герц. Голос у него был сухой и напряженный. Поздоровавшись, он объявил, что из-за непредвиденных трудностей съемки «Размолвки» откладываются на три недели. Он заверил Элен, что представитель «Артисте интернэшнл» в самое ближайшее время свяжется с Мильтоном. Затем еще раз извинился и начал торопливо прощаться.

— Грег, подождите, — прервала его Элен, — я ничего не понимаю. Когда мы виделись с вами вчера, вы сказали…

— Элен, извините, я не могу сейчас говорить, у меня самолет… Я позвоню вам завтра…

Только тогда Элен начала понимать, что вокруг нее происходит что-то неладное. Дело было даже не в отсрочке, о которой сообщил ей Герц, — в кино планы менялись достаточно часто, — а в тоне, каким он с ней разговаривал, — лживом, неискреннем и непередаваемо испуганном.

Таким тоном мог говорить человек, с которым случилось что-то очень неприятное. А на следующее утро ровно в восемь часов позвонил Берни Альберг.

— Элен, никуда не уходите, — сказал он, — я сейчас приеду, — и положил трубку.

И когда он приехал, все наконец разъяснилось.

Берни привез с собой пачку утренних газет, только что отпечатанных и еще липких от типографской краски. Кинув их на стол, он мрачно взглянул на Элен. Она поразилась перемене, происшедшей с ним за одну ночь: лицо у него было серое и измученное, от прежней жизнерадостности не осталось и следа, он ничем не напоминал пухлого неунывающего здоровяка, которого она привыкла видеть.

— Боже мой, Элен, — заговорил он, — кто бы мог подумать, что все так обернется? Это чудовищно. Какие негодяи! Оказывается, они молчали потому, что собирали материал. Кто-то навел их на след — возможно, полиция, а возможно, тот тип из морга. До остального они, как я понимаю, докопались сами. Наверное, им пришлось немало потрудиться — за одну ночь такую историю не сочинишь. Господи, каким же я был идиотом! Я ведь поверил, что они ни о чем не догадываются. И даже когда до меня начали доходить кое-какие слухи, я продолжал надеяться, что все еще может закончиться благополучно. Элен, я страшно виноват перед вами, я не знаю, как мне оправдаться, поверьте, я готов себя убить за свою дурацкую самонадеянность… Послушайте, я понимаю, что сейчас только половина девятого, но, может, у вас найдется немного виски?

Он дрожащими руками налил в стакан виски и осушил его одним махом. Элен села на диван и начала перелистывать газеты, внимательно разглядывая фотографии и читая подписи. Текст занимал четыре страницы, на последней стояла приписка: «Продолжение следует».

Статья открывалась фотографией ее виллы, снятой, очевидно, с вертолета. Под фотографией было написано: «Богатые. Вилла в Беверли-Хиллз стоимостью в два миллиона долларов — бывший особняк Ингрид Нильсон, место проведения ее скандальных вечеринок; в настоящее время принадлежит актрисе Элен Харт».

Рядом была изображена обшарпанная комната, похожая на ночлежку, в которую методом фотомонтажа была вставлена фотография молодого Гэри Крейга. Ниже шла подпись: «Бедные. Комната, в которой скончался несчастный отец знаменитой актрисы, брошенный ею на произвол судьбы».

На следующей странице был помещен снимок какого-то грязного двора. На заднем плане виднелись старая искореженная машина и куры, роющиеся в кучах мусора. На переднем, сжимая в руках бутылку пива, стоял высокий, крепкий, голый до пояса мужчина. Он весело скалился в аппарат и прижимал к себе годовалую девочку с очень светлыми волосами и перепачканным личиком. Элен никогда не видела этой фотографии. Судя по подписи, на ней были изображены она сама, Гэри Крейг и их дом в Луизиане. Сверху шла броская надпись, набранная крупным шрифтом: «Элен Крейг. Трагедия под маской американской мечты».

Трагедией, очевидно, был этот грязный, замусоренный двор, а мечтой — ее вилла в Беверли-Хиллз. Элен брезгливо перечитала надпись и, перевернув страницу, посмотрела на следующую фотографию. Она была сделана на одной из последних вечеринок. Элен даже помнила фотографа, который ее снимал. Он улыбался и шутил, наводя на нее свой аппарат, а потом попросил Ллойда Бейкера и Тэда встать чуть-чуть поближе, чтобы он смог сфотографировать их вместе. На фотографии Ллойд обнимал ее за талию, а она повернула голову и с улыбкой смотрела на него. Озаглавлено это было так: «Любовный треугольник. Тайны, о которых звезды предпочитают молчать». В самом низу виднелась маленькая фотография Ллойда и Кэти Бейкер, сопровожденная следующей надписью: «Ллойд Бейкер в семейном кругу. Жена узнает правду».

Элен опустила газету и замерла. В комнате наступила тишина. Через некоторое время Берни, почувствовав, что больше не может выносить ее молчания, смущенно поерзал в кресле и встал.

— Элен, мы должны что-то предпринять, — начал он. — Они На этом не остановятся. Вчера мне уже звонили из «Нэшнл инквайр». К полудню новость разнесется по всему Лос-Анджелесу, и тогда… Мы уже не сможем остановить это, Элен, скандал будет разрастаться и в Европе. Вы знаете, что такое европейские журналисты? Если эта история попадет им в руки, они постараются выжать из нее все. Впрочем, от наших тоже можно ждать любой пакости, вы ведь видели, они обещают дать продолжение в следующем номере. Мы должны действовать, Элен, и действовать очень быстро. В первую очередь нам нужно связаться с вашими адвокатами. Пусть они нажмут на все рычаги. Мы должны остановить скандал до того, как жюри примет окончательное решение.

Он замолчал и быстро посмотрел на Элен. Его раскрасневшееся лицо снова сделалось бледным.

— Элен, только не говорите мне, что вы хотите опубликовать ваше заявление. Это равносильно самоубийству… Элен, умоляю вас…

Она, не отвечая, продолжала смотреть на разложенные перед ней газеты. Лицо у нее тоже слегка побледнело, но в остальном она выглядела так же, как всегда. Берни решил, что она не может прийти в себя от потрясения.

— Элен, не надо торопиться, — проговорил он более мягким тоном. — Давайте я налью вам чего-нибудь выпить, и мы еще раз все обсудим. Что вы хотите — виски, бренди?

— Спасибо, я не буду пить. — Элен подняла голову и пристально посмотрела на него. — Берни, многое из того, что здесь написано, — правда, и вы знаете это не хуже меня.

— Многое?! — Берни мгновенно вскипел. — Элен, о чем вы говорите? Ну, положим, один-два факта и впрямь соответствуют действительности, но остальное-то — ложь, клевета, грязная подтасовка! Да-да, вот именно, грязная подтасовка! — горячо повторил он, как будто это выражение могло подтвердить его правоту.

— Нет, Берни, я уверена, что фотография, сделанная в Луизиане, настоящая. Мы действительно жили там некоторое время. Да и то место, куда мы переехали потом, было ненамного лучше. Оно до сих пор существует, Берни, и мне кажется, что следующая статья будет посвящена именно ему. Это трейлерная стоянка недалеко от маленького провинциального городка в Алабаме. Я не сомневаюсь, что журналисты уже добрались до нее и поговорили с людьми, которые меня помнят.

— О боже, — простонал Берни, — трейлерный поселок. Только этого нам не хватало!

— Это мое прошлое, Берни. — Она помолчала. — Все остальное действительно неправда. Моя мать ушла от отца, когда мне было два года. Я жила с ней до самой ее смерти. Отца я больше не видела. Я даже не знала, жив он или умер… Только в морге, когда меня попросили опознать его труп, я наконец поняла, что это он.

Наступила тишина. Берни налил себе еще немного виски и осторожно отпил. В голове у него шумело. Он чувствовал, что если сейчас же не глотнет чего-нибудь покрепче, то окончательно потеряет способность соображать.

— Ну хорошо, — помолчав, хмуро проговорил он, — предположим, мы опубликуем ваше заявление. В конце концов, не обязательно давать его в том виде, в каком вы его продиктовали. Можно кое-что изменить, внести небольшие поправки. Например, написать, что все эти годы вы его искали, что вы хотели ему помочь, что вы простили его, несмотря ни на что… Да, это, пожалуй, пойдет. Хорошо бы добавить еще несколько трогательных подробностей. Вы не помните, как он обращался с вашей матерью? Если бы мы упомянули, что он ее бил, это было бы вполне в духе телесериалов…

— Но не в духе того, о чем мы говорили раньше, Берни.

— Не «мы», Элен, — я, я и эти продажные журналисты. Вы никогда не сочиняли о себе никаких историй.

— Да, но и не отрицала того, о чем писали вы. Хотя могла бы. — Она встала. — Нет, Берни, не надо ничего выдумывать, они все равно на это не клюнут. Я не хочу больше лгать. Опубликуйте мое заявление, и покончим с этим.

— Но, Элен, это невозможно! Если мы напечатаем ваше заявление, они решат, что мы согласны со всем этим бредом про несчастного отца, умирающего перед домом жестокой дочери. Ведь как ни крути, а он действительно умер у ваших ворот. Кто поверит, что вы узнали его только в морге? — Он замолчал и покосился на разбросанные газеты. — А любовники? Что вы будете говорить про этих дурацких любовников? Господи, и откуда они их только выкопали? Пять лет не было ни малейшего намека на любовную связь, и вот, пожалуйста…

Элен посмотрела на него в упор, и Берни смущенно отвел глаза.

— Я не считаю нужным оправдываться, — медленно проговорила она, — мне все равно, что они обо мне пишут, пусть это остается на их совести.

— Элен, это не выход. Подумайте об «Оскаре»…

— Нет, Берни, — твердо ответила она. — Если кто-то считает возможным верить этим сплетням, тем хуже для них. Я просто перестану иметь дело с такими людьми, вот и все.

Голос у нее дрожал, но не от страха и не от потрясения, как он подумал вначале, а от негодования. Берни грустно посмотрел на нее.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, Элен, — проговорил он. — Это далеко не все. Это только самое начало.

Он, разумеется, оказался прав. После короткого затишья, длившегося примерно один день, разразилась настоящая буря. Знакомые звонили и отменяли приглашения, не утруждая себя объяснениями и извинениями; журналисты часами дежурили перед воротами виллы, а стоило ей выйти хотя бы ненадолго, окружали ее и забрасывали глупыми вопросами; писатели, еще недавно присылавшие ей свои сценарии с просьбой прочесть и выразить свое мнение, звонили и требовали вернуть их обратно; начинающие продюсеры и подающие надежды режиссеры, умолявшие ее сняться в их фильмах, отворачивались, встречаясь с ней взглядом в ресторане; модельеры, мечтавшие увидеть на ней свои платья, откладывали примерку со дня на день, забывая назвать окончательный срок. Но хуже всего были письма. Элен, которой невыносимо было видеть эти проявления человеческой подлости, чувствовала, что в конце концов могла бы простить все, но только не письма. Она, конечно, и раньше получала анонимные послания — в Голливуде не было актера, который бы их не получал, — но они не шли ни в какое сравнение с тем, что обрушилось на нее сейчас, и не только по содержанию, но и по объему. Поначалу писем было довольно мало, не больше десяти в день, но потом они посыпались как из рога изобилия. Элен и ее секретари кипами швыряли их в огонь, не распечатывая. К сожалению, их не всегда можно было отличить от деловой корреспонденции и писем поклонников, которые тоже продолжали приходить. Внешне многие из них выглядели вполне прилично — в чистых конвертах, аккуратно надписанные, иногда даже напечатанные на машинке. Для того, чтобы выяснить, что они собой представляли, их нужно было раскрыть и хотя бы бегло просмотреть.

А затем появилось продолжение первой статьи. В нем было все: и трейлерная стоянка, и мать, городская проститутка, и дочь, с ранних лет вступившая на ту же дорожку, и сальные воспоминания бывших одноклассников, и ядовитые отзывы Присциллы-Энн, охотно поделившейся с журналистами своим мнением о ее карьере, и безобразные сплетни о ее отношениях с Билли и Недом Калвертом, хотя Элен была уверена, что сам Калверт с журналистами не разговаривал.

Эта статья, разумеется, тоже не прошла незамеченной. Первой откликнулась «Нэшнл инквайр», за ней последовали газеты Франции, Италии и Англии. Каждая старалась перещеголять других, добавляя все новые и новые подробности. Реакция публики была мгновенной — на Элен хлынул новый поток писем.

В письма вкладывали ее фотографии, разорванные, перечеркнутые, с мерзкими подписями и мерзкими вклейками, вырезанными из порнографических открыток. Текст мог быть написан неровным почерком с ужасными грамматическими ошибками или изысканным слогом с безупречной орфографией. Ей желали сгореть в аду, ее обвиняли в том, что она украла чьего-то мужа, ее угрожали убить, описывали, что сделают с ней и ее домашними, когда доберутся до них. Среди авторов были ревностные христианки, которые называли ее нечестивой Иезавелью и Вавилонской блудницей, и мужчины, верившие, что она имела с ними телепатическую сексуальную связь.

Кроме писем, приходили и посылки. В одних были фекалии, тщательно упакованные в ящик, в других — волосы, срезанные со срамных мест. Была даже посылка, адресованная Кэт, и Элен чудом удалось раскрыть ее до того, как Кэт в нее заглянула; внутри лежало двадцать использованных презервативов, аккуратно завернутых в посылочную бумагу.

Это был единственный раз, когда Элен не выдержала и разрыдалась. Она не могла поверить, что люди способны на такую жестокость.

Берни, которому она рассказала об этом эпизоде, попытался ее утешить:

— Не обращайте внимания, Элен. Они ненавидят не вас, а самих себя. Неужели вы не видите, что это просто психи или жалкие неудачники, привыкшие плевать на кумиров, которых они сами же и создали? Знаете что? Забирайте-ка Кэт и уезжайте куда-нибудь на недельку-другую. Это самое лучшее, что вы можете сейчас сделать.

— Уехать? — Элен покачала головой. — Нет, Берни, я не хочу, чтобы они думали, будто я струсила.

— Поймите, Элен, с толпой бороться бесполезно, — мягко возразил Берни. — Со временем все успокоится само собой. Они найдут себе новую жертву и забудут о вас. — Он пожал плечами. — Любой скандал рано или поздно кончается. Но до того, как он кончится, они успеют испортить вам немало крови.

Берни и на этот раз оказался прав. В конце марта какая-то женщина набросилась на Касси в супермаркете, схватила ее за волосы и принялась обзывать старой сводницей. Через несколько дней Кэт, приглашенная на день рождения, вернулась домой в слезах: дети не захотели с ней играть, потому что их родители считали, что ее мама плохая.

Эти события привели Элен в такую ярость, что она в самом деле готова была уехать из Голливуда. Она чувствовала, что начинает ненавидеть этот город. Негодяи! Им было мало ее унижений, они хотели заставить страдать и ее близких.

А через несколько дней, в первую неделю апреля, она получила еще один удар, на этот раз публично, на церемонии вручения «Оскара». Берни, который понимал, что приза ей уже не видать, умолял ее остаться дома и не привлекать к себе внимания. Но она упрямо твердила, что она должна пойти, что она не собирается ни от кого прятаться, и в конце концов настояла на своем. Ей пришлось напрячь всю силу воли, чтобы перенести косые взгляды одних и притворное сочувствие других. Но самое неприятное было потом. «Эллис» получил восемь наград, в том числе за лучший сценарий и за лучшую режиссуру, но ее игра, как и предсказывал Берни, не была отмечена.

Тэд возмущался и упрекал жюри в необъективности, но голос у него был совершенно неискренний.

— Не расстраивайся. — уверенно заключил он, — «Оскар» от тебя никуда не денется. На следующий год мы снимем «Эллис-II», и ты его обязательно получишь.

— Я не расстраиваюсь, Тэд, — ответила она.

Это было правдой. Она сама удивлялась, что не чувствует ни сожаления, ни обиды. Тэд скептически улыбнулся. Он ей, конечно, не поверил.

Если бы не поддержка друзей, Элен, наверное, сломалась бы. К счастью, многие из тех, с кем она прежде работала, остались ей верны. Гомер, Мильтон, Берни Альберг, его жена как могли старались скрасить ей эти тяжелые дни. Люди, которых она почти не знала: сценаристы, режиссеры, актеры и продюсеры — звонили ей и выражали свое сочувствие. Она получила очень теплое и сердечное письмо от Саймона Шера, а Ребекка Стайн не только написала ей, но и пришла сама. Джеймс Гулд преподнес целый ящик шампанского, чтобы она могла, как он выразился, выпить за посрамление клеветников. Стефани Сандрелли прислала букет роз и коротенькую записку, в которой просила Элен не сердиться на нее, заверяла, что очень ее любит и не верит ни одному слову из того, что пишут о ней в газетах. Но еще больше ее поразил Льюис, который позвонил из Сан-Франциско и предложил свою помощь. Элен знала, что он отказался беседовать с журналистами и даже близко не подпускал их к себе. Голос у него был мрачный и напряженный.

— Мне очень жаль, что так получилось, Элен. Если хочешь, я могу вернуться ненадолго, пока все не закончится…

— Спасибо, Льюис, — мягко ответила она. — Я попробую справиться сама. Тебе лучше не впутываться в эту историю.

Наступила пауза. Потом Льюис тихо сказал:

— Я знал, что ты так ответишь. Ну что ж, наверное, ты права. Но если тебе потребуется помощь, помни, что я всегда к твоим услугам.

После этого звонка Элен стало немного легче. К тому же примерно с середины апреля поток писем начал постепенно иссякать. Журналисты нашли новую жертву — актера, уличенного в злоупотреблении наркотиками, и внимание публики переключилось на него.

— Мы выдержали, Элен, мы выдержали! — твердила Касси. — Скоро все наладится, вот увидишь. Самое страшное уже позади.

Но Элен так не считала. Теперь, когда скандал пошел на спад, уже ничто не мешало ей думать о письме, которое она направила в Сен-Клу два месяца назад и на которое до сих пор не получила ответа.

В середине мая, перед днем рождения Кэт, Мадлен, как всегда, собралась ее фотографировать. Она придавала очень большое значение этой процедуре и выполняла ее со всем возможным тщанием. Поскольку Элен в это время тоже была дома, Мадлен предложила сфотографировать и ее. Когда спустя несколько дней она принесла Элен готовые снимки, та пришла в ужас: с фотографии на нее смотрело усталое, постаревшее и почти некрасивое лицо. Мадлен, с которой она поделилась своим разочарованием, принялась горячо ее разубеждать:

— Глупости! Вы выглядите гораздо лучше, чем раньше. Тогда вы были просто хорошенькой девушкой, теперь же вы взрослая и очень красивая женщина. — Она помолчала и повторила то же самое по-французски: — Maintenant vous deviendrez vraiment une femme… Элен задумчиво посмотрела в зеркало. Да, Мадлен права, она действительно стала взрослой. И с решительностью, которую принесло ей это открытие, она наконец призналась себе в том, в чем боялась признаться несколько месяцев, — что Эдуард ей уже не напишет.

На следующий день, впервые с тех пор, как разразился скандал, почтальон не принес ни одного анонимного письма. Элен почувствовала себя почти счастливой. Значит, она все-таки пережила этот кошмар и не сдалась, не убежала, как советовал ей Берни, она выдержала все, и, может быть, именно этот опыт придал ей сил, чтобы смириться с молчанием Эдуарда. Теперь она снова могла думать о будущем, правда, уже без прежнего оптимизма, но зато с новой упрямой верой в себя, заставлявшей ее нетерпеливо рваться к работе. Съемки «Размолвки» откладывались уже третий раз. Последний срок был назначен на 19 мая, почти сразу после дня рождения Кэт. А 18 мая, за день до начала съемок, к ней пришел Грегори Герц. По его лицу Элен сразу поняла, что он принес плохие новости. Он уселся напротив нее и нервно закурил.

— Элен, я обойдусь без долгих предисловий. Ситуация такова: Эй-ай отказалась субсидировать «Размолвку». Они хотят расторгнуть с нами контракт.

Элен изумленно посмотрела на него:

— Но это невозможно. Договор уже подписан. Герц вздохнул:

— Для их адвокатов нет ничего невозможного. Если они решили расторгнуть контракт, они это сделают. Пока не отсняты первые метры пленки, ни в чем нельзя быть уверенным, да и потом, собственно, тоже. Они, конечно, заплатят нам неустойку, но я не думаю, чтобы это их сильно огорчило. — Он горько усмехнулся. — Миллионом больше, миллионом меньше — подумаешь, какая ерунда. В общем-то, я сам виноват. Надо было прижать их покрепче, как делает Ангелини, чтобы они не могли пойти на попятный.

Он говорил каким-то напряженным, неестественным голосом, стараясь не смотреть на Элен. Она помолчала и коротко спросила:

— Грег, это из-за меня?

Герц уставился в пол. Потом пожал плечами и ответил:

— Да, из-за вас. Стайн потребовал, чтобы я отдал вашу роль другой актрисе. — Он поднял голову. — Я сразу сказал ему, что это невозможно. Но он продолжает настаивать. Кроме того… — Он погасил сигарету и тут же закурил новую. — Не знаю, как вам это объяснить, Элен, но дело не только в контракте. Когда я просил вас сыграть эту роль, я действительно считал, что вы идеально для нее подходите… — Он помолчал, вертя в пальцах сигарету, потом поднял голову и продолжал, по-прежнему не глядя ей в глаза: — Но с тех пор прошло много времени. Сценарий несколько раз переписывался. Собственно говоря, это уже совсем другая роль. И было бы правильней, если бы ее сыграла другая актриса. Новый вариант совершенно не соответствует вашему амплуа. — Он снова помолчал. — Мне кажется, вам будет психологически трудно сыграть такой характер — жесткий, суровый, эгоистичный… Особенно после вашего развода с Льюисом и всей этой шумихи, поднятой прессой…

Он быстро скользнул взглядом по ее лицу и уставился на картину, висевшую за ее спиной. Элен наклонилась к нему:

— Кого же вы выбрали? — ровным голосом спросила она. — Фонду? Ремик?

По-прежнему не глядя на нее, он назвал имя известной им обоим актрисы. Элен вздохнула:

— А что будет со мной?

— Стайн считает, что вам нужно аннулировать свой договор.

— Понятно.

— Элен, пожалуйста, не воспринимайте это так трагически. — Он встал. — Я только передаю вам слова Стайна. Когда я шел сюда, я думал, что вы, возможно, и сами уже не хотите сниматься в этом фильме и просто не решаетесь мне об этом сказать. В таком случае предложение Стайна развязывает вам руки…

Он снова посмотрел на нее и начал нервно ходить по комнате.

— Элен, вы должны меня понять. Я работал над «Размолвкой» больше года. Я не могу просто так взять и отказаться от нее. Я слишком много поставил на эти два фильма — на «Беглецов» и на «Размолвку». Я надеялся, что, если оба они пройдут с успехом, я смогу наконец заняться тем, о чем всегда мечтал. Ну и потом, не забывайте, у меня есть определенные обязательства перед теми, кто уже вложил свой труд в будущий фильм: перед сценаристами, консультантами… Поверьте, мне очень хочется, чтобы в главной роли снялись именно вы, но если из-за этого мне придется начать все снова: обивать пороги киностудий, искать продюсеров, выклянчивать средства, — нет, лучше уж я сделаю так, как советует Стайн. К тому же теперь все будет гораздо трудней. Я уверен, что многих, так же как и его, отпугнет ваше участие, и тогда мне…

— Хорошо, Грег, — Элен поднялась, — делайте свой фильм. Я сегодня же попрошу Мильтона связаться с Эй-ай и аннулировать мой договор. Надеюсь, это не займет много времени. Мне не хотелось бы вас задерживать, я понимаю, что вам не терпится побыстрей приступить к работе.

Лицо Герца залилось краской. Он взглянул на нее и отвернулся.

— Элен, ради бога… Я знаю, что вы должны сейчас чувствовать. Поверьте, я не хотел на вас давить. Если вам нужно время… Такие решения не принимаются в одну минуту.

— Мне не над чем думать, Грег, я уже все решила. Я не могу работать с людьми, которых не уважаю.

Наступило молчание. Грег покраснел еще больше.

— Но ведь вы работали со мной в «Беглецах».

— Тогда я относилась к вам иначе. — Что же изменилось сейчас?

— Сейчас я поняла, что все это время вы мне лгали, что на самом деле вы думали только о собственной выгоде. — Она отвернулась от него. — Мне кажется, вам лучше уйти, Грег.

Снова наступило молчание, тянувшееся на этот раз очень долго. Она видела, что Герц борется с собой. Наконец он заговорил:

— Да, вы правы. Я думал только о выгоде. Но иначе здесь нельзя. Если вы не хотите, чтобы вас сожрали, вы должны идти на компромиссы. Так бывает везде, а не только в Голливуде.

Элен быстро повернулась к нему:

— Вы называете это компромиссом? По-моему, это слишком мягкое определение. То, что вы делаете, Грег, это предательство, низкое, грязное предательство. Впрочем, я на вас не в обиде. За последнее время меня столько раз предавали, что я уже перестала обращать на это внимание. Просто теперь я буду знать, что и вы такой же, как все.

Герц, ничего не говоря, направился к двери. Элен устало вздохнула и, пройдя к окну, посмотрела в сад. Небо было высокое и прозрачное; вдали, за городом, медленно заходил на посадку самолет.

У двери Грег обернулся и тихо сказал:

— Вы забыли об одной вещи.

— Какой?

— Вы забыли спросить, почему Джо Стайн и Эй-ай решили расторгнуть с вами контракт.

— По-моему, это очевидно.

— Не совсем. — Он помолчал. — На вашем месте я бы все-таки спросил. Не у меня, конечно, я все равно ничего не смогу вам сказать, а у тех, кто имеет к этому непосредственное отношение. Например, у Джо Стайна. А еще лучше у Тэда.

— У Тэда? — Элен удивленно посмотрела на него. — При чем тут Тэд?

— Спросите у него сами, — спокойно ответил Герц. — Может быть, он вам объяснит.

Как только он ушел, Элен сразу же позвонила Тэду. Он ничуть не удивился, как будто только и ждал ее звонка.

— Да, да, нам обязательно нужно встретиться. Я и сам хотел позвонить, да все как-то не удавалось. Последнее время у меня ужасно много дел…

— Тэд, ты знаешь, что происходит в Эй-ай?

— Ну, в общем, да, кое-какие слухи до меня доходили. Знаешь что? — Голос его радостно дрогнул. — Приходи ко мне завтра днем, я напою тебя чаем и все расскажу.

…Было десять часов утра; ужин закончился час назад, и сейчас оба сенатора — и республиканец, и демократ — беседовали, тяжело откинувшись на спинки стульев. Встреча проходила в гостиной старинного джорджтаунского особняка, купленного и обновленного фирмой «Партекс» специально для таких случаев. Дрю Джонсон поймал взгляд Эдуарда и подмигнул. Эдуард взглянул на часы. За его спиной Саймон Шер поднялся с кресла и неторопливо двинулся к выходу. — Пойду проверю, не приехала ли машина. Дверь за ним мягко захлопнулась. Сенаторы, которых Дрю в это время усердно потчевал шотландским виски двенадцатилетней выдержки, не обратили на его уход ни малейшего внимания.

Это были солидные, влиятельные, хорошо известные в политических кругах люди. Оба занимали высокие посты в сенате, а демократ даже пользовался большим авторитетом в Белом доме. В свое время оба они оказали «Партексу» немало ценных услуг, и сейчас, когда фирма удачно завершила одну весьма рискованную операцию и была близка к тому, чтобы стать ведущей нефтяной компанией Соединенных Штатов, Дрю решил, что пора отплатить добром за добро. У Дрю была широкая натура, он никогда не забывал своих друзей, так же, впрочем, как и врагов.

Сенаторы не могли пожаловаться на его скупость. Каждый из них уже получил по солидному пакету акций дочерних предприятий «Партекса», не имеющих на первый взгляд никакого отношения к головной фирме. Но Дрю этого показалось мало. Он устроил роскошный ужин с редкими винами, шотландским виски и контрабандными кубинскими сигарами.

— Обратите внимание на эти сигары, мальчики, — говорил он, с довольным видом выпуская колечки дыма. — Чувствуете, какой аромат? Кастро недаром считает этот сорт самым лучшим.

После того, как сигары были выкурены, Дрю еще раз подмигнул и объявил, что наступило время немного поразвлечься.

На этой стадии вечера Эдуард обычно отправлялся домой. Сейчас он намерен был поступить так же. Ужин доставил ему огромное удовольствие, сенаторы показались довольно скучными, что же до холостяцких пирушек, которые так любил Дрю, то он предпочитал в них не участвовать, хотя к участию других относился вполне терпимо. Однако сегодня собственная снисходительность показалась ему гнусной.

Дело было даже не столько в пирушке, сколько в том, что за ней скрывалось. Последнее время его все больше раздражала необходимость подкреплять любой свой серьезный шаг взятками. Несколько лет назад, когда он был моложе и беспечней, он искренне верил, что цель оправдывает средства, и не сомневался, что всегда сумеет удержаться в границах дозволенного. Теперь, повзрослев, он видел, насколько трудно определить эти границы. За последние несколько месяцев он переступил их уже несколько раз. Он чувствовал, что операция по слиянию двух фирм — тщательно спланированная и виртуозно проведенная — высосала из него все силы, как физические, так и моральные. И сейчас, сидя в гостиной рядом с Дрю и сенаторами, он вынужден был признать, что ради этой сделки он впервые поступился собственными принципами и что винить ему, кроме себя, к сожалению, некого.

Тем временем сенатор-демократ, которого многие считали правой рукой президента Джонсона, снова свернул на разговор о войне.

— Напалм, — выкрикивал он, — вот самый верный способ поставить желтопузых на место! Линдон знает, что делает. Если все будут придерживаться его взглядов, через полгода война будет закончена.

Республиканец недовольно сжал губы.

— История показывает, — начал он. Голос у него был сухой и резкий, и даже щедрая порция виски не сумела его смягчить. — История показывает ошибочность таких взглядов. — Он покосился на Эдуарда и продолжал: — Если мы рассмотрим, например, тактику, применявшуюся в Индокитае, то мы увидим, что против подвижных, хорошо организованных, дисциплинированных партизанских группировок, ведущих — будем говорить откровенно — справедливую борьбу за освобождение своей страны…

— Терпеть не могу такие пораженческие разговоры, — нетерпеливо перебил его демократ. — Пока мы тут сидим и болтаем, наши мальчики гибнут на полях сражений, и многим из них столько же, сколько моему сыну, а некоторым даже еще меньше…

— У меня тоже есть сын, и он ненамного моложе вашего. — Республиканец сделал большой глоток виски. — Если говорить о последствиях, а я считаю, что именно об этом нам нужно думать в первую очередь, бомбардировка только приведет к новому обострению конфликтов. Соединенные Штаты должны, насколько это возможно, удерживаться от крайних мер. В Сайгоне…

— Да что вы мне говорите о Сайгоне! В Сайгоне наши молодцы в кусты боялись сходить без команды сверху, а если и решались спустить штаны, то только по особому распоряжению начальства.

— Эй, парни, парни!..

Дрю заметил, что лицо демократа угрожающе покраснело, и поторопился вмешаться. Эдуард брезгливо поморщился и встал.

— Эй, парни, так не пойдет. Вы что, решили испортить мне вечер? Сколько можно говорить о политике? Я пригласил вас сюда не для того, чтобы обсуждать военные промахи Соединенных Штатов. Если не хотите со мной поссориться, оставьте этот дурацкий треп и займитесь лучше сигарами.

Демократ пожал плечами, потянулся за сигарой, промахнулся и расплылся в пьяной ухмылке. Дверь отворилась, и показалась голова Саймона Шера. Он посмотрел на Эдуарда и кивнул.

— Дрю, господа, прошу меня извинить.

Эдуард поклонился и шагнул к двери. Мужчины поднялись. Дрю обнял его за плечи, сенаторы с кислой улыбкой протянули руки. Наступила неловкая пауза, во время которой взаимная антипатия стала особенно ощутимой.

К счастью, за окном в это время скрипнули тормоза, захлопали двери, послышался громкий женский смех. Развлечение прибыло. Сенаторы переглянулись; Дрю самодовольно улыбнулся; Саймон Шер и Эдуард, воспользовавшись заминкой, быстро двинулись к двери.

Выйдя из дома, они на минуту задержались на выложенной кирпичом дорожке. Мимо них торопливо прошли три высокие, стройные женские фигуры, окутанные облаком дорогих духов. На верху лестницы женщины остановились, кинули на Эдуарда и Шера быстрый взгляд и, мелодично рассмеявшись, исчезли за дверью.

Саймон Шер проводил их тоскливым взглядом, вздохнул и решительно шагнул к ожидавшему их «Линкольну». В душе Эдуарда шевельнулось какое-то странное сожаление. Он вспомнил, что уже несколько лет не был в женском обществе, и ему мучительно захотелось снова заглянуть в женские глаза, провести рукой по шелковистым волосам, поговорить — не о делах и не о политике, а просто так, ни о чем, как он давно уже ни с кем не говорил.

Он посмотрел на опустевшее крыльцо, на задернутые шторы и, досадливо поморщившись, двинулся вслед за Шером к «Линкольну». Машина быстро покатила к аэропорту. Последнее время Эдуард был в постоянных разъездах: сначала на Ближнем Востоке, потом в Канаде, потом в Японии. Операция по слиянию двух фирм, тянувшаяся с конца января, требовала его присутствия в самых разных местах. Он чувствовал, что она отняла у него слишком много времени. Пора было возвращаться домой.

— Что вы сказали?

Машина неслась по набережной Потомака; Эдуард задумался, глядя на поблескивающую под луной воду, и прослушал, о чем говорил Шер.

— Я спросил, знаете ли вы о последних событиях в «Сфере»?

— Нет. Мне было не до этого. — В голосе Эдуарда прозвучало недовольство. — Я слышал только, что «Эллис» получил несколько призов. А что случилось?

— Честно говоря, я еще и сам не понял. Меня беспокоит Ангелини.

— Почему?

— Вы знаете, что он задумал снимать «Эллис-II»?

— Да, вы говорили, что это будет трилогия.

— Вот-вот. Я узнал об этом от Элен Харт. Ангелини, по-видимому, хотел сохранить это в тайне и, когда понял, что я в курсе, пришел в ярость. После этого между нами начались всякие недоразумения, которые продолжаются до сих пор.

— Насколько я помню, вы договорились, что каждая часть будет рассматриваться как самостоятельное произведение. Для третьей части, кажется, даже нет сценария?

— Совершенно верно. Кроме того, мы решили, что съемки начнутся не в апреле, как планировал Ангелини, а несколько позже, так как Элен Харт была занята в другом фильме. Я со своей стороны мог только радоваться этой отсрочке. У меня оставалось еще несколько неясных вопросов, которые я надеялся за это время утрясти.

— Вы имеете в виду смету «Эллис-II»? Шер вздохнул:

— Да. В конце концов мы ее составили, несмотря на упорное сопротивление Ангелини. Он изо всех сил старался нам помешать и требовал для себя полной свободы действий. Я думаю, он хотел дотянуть до церемонии присуждения «Оскара», надеясь, что после этого нам будет трудней с ним торговаться. Поначалу он запросил десять миллионов. Мне удалось сбавить эту сумму до шести миллионов семисот тысяч, хотя я считаю, что и это чересчур много. У него в запасе есть еще несколько статей расходов, с помощью которых он легко сумеет довести баланс до семи миллионов. Кроме того, мы так и не установили расценки на последующие работы. Он наметил очень жесткий график: полгода на весь производственный процесс и восемьдесят пять дней на съемку.

— Раньше он всегда укладывался в сроки…

— Это было давно. Последние картины он делал очень медленно. Окончательная доработка «Эллис-I» велась чуть ли не целый год. Он носился с этим фильмом как с писаной торбой — отшлифовывал каждый кадр, каждую сцену, доводя их прямо-таки до кристального блеска. Вторую часть, насколько мне известно, он собирается делать еще длинней и зрелищней. Можно себе представить, во что это выльется. Нет, я уверен, что все эти сметы и графики составляются исключительно для отвода глаз. Он и раньше не слишком считался с правилами, а тут еще эти восемь «Оскаров» — естественно, что он возомнил себя звездой первой величины.

— Саймон, по-моему, вы его недолюбливаете.

— Я его терпеть не могу, Эдуард, и вы это прекрасно знаете. Я понимаю, что он талантлив и что его фильмы приносят «Сфере» колоссальный доход, но, когда он сидит у меня в кабинете и с постной миной распивает чай, ей-богу, я с трудом удерживаюсь, чтобы не подсыпать ему в чашку стрихнина. — Он помолчал. — Впрочем, к делу это не относится. Меня беспокоит другое: я чувствую, что он пытается провернуть за моей спиной какую-то аферу, и никак не могу понять, в чем она заключается.

— Расскажите подробней.

— В конце января все подготовительные работы были закончены: смета составлена, график расписан, съемки назначены на первое июля. Нерешенным оставался только один вопрос, и Ангелини тут же к нему придрался.

— Какой вопрос?

— Будет ли Элен Харт сниматься в главной роли. Наступило молчание. Шер ждал. Он никогда не расспрашивал Эдуарда о причинах, приведших его в «Сферу», а Эдуард никогда ему этого не объяснял. Впрочем, об основной причине Шер, конечно, уже и сам догадался. Он был слишком давно знаком с Эдуардом, чтобы не понять его отношения к Элен Харт. Тем трудней ему было объяснить Эдуарду теперешнюю ситуацию.

— Его требования вполне резонны, — холодно возразил Эдуард. — «Эллис-II» невозможно снять без участия Элен Харт. — Он помолчал. — Перед моим отъездом вы сказали, что она в принципе согласна и что речь идет только о сроках.

— Я говорил это со слов Ангелини. Он убедил меня, что это вопрос решенный.

— А на самом деле это не так?

— Не знаю. У меня не было случая это выяснить. Как только я пытался с ней связаться, чтобы заключить контракт, он делал все, чтобы наша встреча не состоялась. — Шер задумался. — Вы, наверное, знаете, они уже несколько лет работают вместе. Ангелини очень бережно относится к мисс Харт. Он дал мне понять, что, если мы будем настаивать, мы рискуем испортить все дело. Он требовал, чтобы я ничего не предпринимал без его ведома и держал его в курсе всех моих планов относительно Элен Харт. В другое время я, наверное, проигнорировал бы его нелепые требования, но события, происшедшие за последние несколько месяцев, заставили и меня отнестись к ним с большим вниманием.

Тон, каким он это произнес, насторожил Эдуарда. Он быстро взглянул на Шера и спросил:

— О каких событиях вы говорите?

— Прежде всего о ее разрыве с мужем. Это была первая причина, из-за которой Ангелини потребовал отложить подписание договора.

— Да, я читал, что они разошлись, — проговорил Эдуард, глядя в сторону. — Но ведь это произошло, кажется, в прошлом году?

— В этом году тоже случилось много неприятного.

— Вы имеете в виду неудачу с «Оскаром»?

— Не только. — Он подумал минуту, а затем указал Эдуарду на конверт, лежавший рядом с ним на сиденье. — Я приготовил для вас несколько газетных вырезок. Взгляните. Это далеко не самое худшее из того, что было напечатано за последнее время.

Эдуард включил боковой свет и достал вырезки. Быстро просмотрев верхнюю, он тут же отбросил их в сторону.

— Я стараюсь не читать подобных вещей.

— Я тоже. — В голосе Шера прозвучала легкая обида. — Тем не менее мне хотелось бы, чтобы вы их прочли, если не сейчас, то хотя бы в самолете. Я надеюсь, что после этого вам станет ясно, почему я в конце концов согласился с Ангелини, что мисс Харт сейчас беспокоить не стоит.

— Хорошо, я прочту ваши вырезки.

— Как бы то ни было, но мотивы Ангелини для меня по-прежнему неясны. Одно время я считал, что он заботится о благе мисс Харт…

— А теперь вы так не считаете? — Эдуард внимательно посмотрел на него.

— Нет. — Шер взглянул в окно. Машина подъезжала к аэропорту. Шер кашлянул и продолжал: — Более того, теперь я почти уверен в обратном.

— Объясните.

— У меня есть сведения, что он собирается сорвать ее съемки у другого режиссера, а права на оставшиеся части «Эллис» передать Джо Стайну.

— Вы хотите сказать, что он собирается уйти из «Сферы»?

— Да. Прихватив с собой Элен Харт в качестве трофея.

— Откуда вам это известно? Шер вежливо улыбнулся:

— С самим Стайном я, к сожалению, не знаком, но с его женой Ребеккой мы последнее время подружились. У нас обнаружилось много общего: она тоже терпеть не может Ангелини и питает искреннюю симпатию к Элен Харт. К тому же ей не нравится, когда людьми манипулируют, как шахматными фигурами.

— Вы считаете, что Ангелини манипулирует Элен Харт?

— Боюсь, что так, — вздохнул Шер, — боюсь, что так.

Машина остановилась. Эдуард молча смотрел на сияющее огнями здание аэропорта и на взлетную полосу, на которой уже стоял его самолет. На минуту ему вспомнилось, как они с Кристианом улетали из Плимута в Рим, полные надежд и радостных ожиданий. Перед глазами его снова встала библиотека принца Рафаэля, бронзовые статуи Беллини и толстая, неуклюжая фигура Ангелини, рассказывающего ему о своем фильме и о женщине, которую Эдуард любил. В тоне, которым он говорил о ней, сквозила непоколебимая уверенность человека, имеющего полное право распоряжаться чужими судьбами.

Эдуард знал, что именно с этого дня и началось их соперничество — соперничество, которое продолжалось вот уже пять лет, хотя Ангелини об этом, возможно, и не догадывался. Именно Ангелини, а не Льюис Синклер и не другие мужчины, с которыми Элен могла встречаться за это время, был его настоящим врагом, именно от него исходила самая большая опасность.

Эдуард возненавидел его с первого взгляда, и сейчас, стоя на краю летного поля, он снова с необыкновенной силой ощутил в себе эту ненависть. Саймон Шер осторожно тронул его за рукав и проговорил извиняющимся тоном:

— Эдуард, если вы хотите мне что-то сказать, это лучше сделать сейчас.

Эдуард взглянул на часы. Стрелка почти подошла к двенадцати. До дня рождения Кэт оставалось несколько минут.

— Мне обязательно нужно быть завтра в Париже. Я и так уже опоздал на целые сутки. Постарайтесь нейтрализовать Ангелини хотя бы на завтрашний день. Придумайте какой-нибудь отвлекающий маневр.

Саймон Шер улыбнулся своей обычной вежливой улыбкой.

— Я думаю, что можно будет сыграть на его мании величия…

Он не договорил, надеясь, что Эдуард поймет его с полуслова. Так оно и случилось.

— Да-да, позвоните ему завтра утром, как можно раньше, и скажите, что в связи с исключительным прокатным успехом «Эллис-I» в Европе вы хотите пересмотреть смету на последующие части. Разумеется, в сторону увеличения. Пообещайте ему те десять миллионов, которые он просил в самом начале. Вы можете узнать, какую сумму предложил ему Стайн?

— Думаю, что да.

— Накиньте сверху еще несколько миллионов. Два, три — столько, сколько сочтете нужным. И обязательно позвоните мне, как только я прилечу в Париж. Я скажу вам, что я думаю об этих вырезках.

В Париже было по-весеннему многолюдно. Солнце заливало бульвары и площади. Уличные кафе были переполнены. Всем хотелось насладиться первым весенним теплом. Сена искрилась под лучами солнца, в воздухе стоял густой аромат цветущих лип. В башню де Шавиньи Эдуард приехал около двух и сразу же попросил принести себе кофе.

Его секретарша Мари-Од, такая же невозмутимая и уравновешенная, как всегда, — замужество и появление двоих детей совершенно не отразились на ее характере — внесла кофе и укоризненно посмотрела на Эдуарда. С недавних пор в ее тоне все чаще стали проскальзывать повелительные нотки, иногда она даже позволяла себе мягко, по-матерински, пожурить своего шефа. Эдуард, у которого она работала уже восемь лет, скрепя сердце терпел ее причуды.

— Вы знаете, какой сегодня день? — сердито спросила она, ставя кофе на стол.

Эдуард досадливо поморщился. Он считал Мари-Од идеальной секретаршей и искренне любил всю ее семью, но ему ужасно не нравилось, когда с ним обращались как с младенцем. Каждый раз, когда Мари-Од напускала на себя суровость, он старался деликатно поставить ее на место. Перепалки, которые возникали между ними по этому поводу, выглядели иногда довольно забавно.

— Восемнадцатое мая.

— Прекрасно, а я думала, что вы уже совсем потеряли счет дням. Если не ошибаюсь, вчера вечером вы улетели из Вашингтона, утром были в Сиэтле, а за день до этого в Токио…

— А теперь я наконец в Париже. Ну и что?

— А то, что вам давно пора спать. После таких перелетов полагается как следует отдохнуть.

— Я не собираюсь отдыхать. Я чувствую себя как нельзя лучше. И с удовольствием выпил бы еще чашечку кофе.

Мари-Од подлила ему кофе и, скрестив руки на груди, сурово взглянула на него.

— Хочу вас предупредить, что я отменила на сегодня все заседания.

— Очень хорошо. — Он помолчал. — Я был бы вам весьма признателен, если бы вы проделали то же самое и со встречами, запланированными на вечер.

Мари-Од расплылась в торжествующей улыбке. Она решила, что он наконец-то внял ее увещеваниям и хотя бы в этот приезд будет вести себя как все нормальные люди. Часа два она, так и быть, даст ему поработать — просмотреть почту, разобрать текущие дела, — ну а потом непременно, что бы он там ни говорил, отправит его в Сен-Клу отдыхать от этих ужасных перелетов…

Эдуард искоса взглянул на ее сияющее лицо и продолжал как ни в чем не бывало:

— К сожалению, сегодня я уже не успею ни с кем встретиться. Я хочу не откладывая заняться делами. Думаю, что раньше восьми я не освобожусь. А вот и Саймон Шер, — добавил он, услышав звонок из соседней комнаты. — Соедините меня побыстрей, пожалуйста, это очень важно.

Секретарша вздохнула и молча вышла за дверь. Соединив Эдуарда с Саймоном Шером, она придвинула к себе другой аппарат и набрала номер матери. Она всегда прибегала к ее помощи в таких случаях, как сейчас. После этого она могла спокойно работать, зная, что ужин будет приготовлен, малыши накормлены и уложены спать.

— Мамочка, боюсь, что сегодня я опять задержусь… Да, очень много работы. Во сколько? Пока не могу сказать. Думаю, что в восемь…

На другом конце провода послышался вздох.

— Ну ладно, чего уж там, будто я не знаю, что если ты говоришь «в восемь», значит, раньше девяти тебя можно не ждать. — Она помолчала. — Ну что? Он наконец вернулся в Париж?

В тот день несколько позже Эдуард на короткое время покинул свой офис и приехал в ювелирный салон де Шавиньи, где прямиком направился в хранилище. Там, в согласии с ежегодным ритуалом, для него были выложены драгоценности, из которых предстояло выбрать подарок для Катарины. На сей раз он немного запоздал с этой традиционной процедурой, и, вероятно, поэтому, подумал он, она захватила его не так сильно, как раньше. Ему впервые захотелось поскорее с этим закончить и вернуться в офис. Дело, которым он занимался, было весьма срочным.

Ее пятый день рождения. Пять лет. Он быстро, без привычных размышлений, отобрал подарок — жемчужное ожерелье из пяти нитей, по одной на год. Ожерелье отправилось в сейф к предыдущим подаркам. Это не заняло у него и десяти минут.

На мгновение его охватило искушение заехать на обратном пути в Сен-Клу или отправить туда посыльного за маленьким конвертом, который, как он знал, сберегает для него Джордж. Ежегодная записка от Мадлен; ежегодная фотография. Ему захотелось взглянуть на нее, подержать в руках; но потребность в этом оказалась не столь настоятельной, как обычно. Теперь возникла иная связь, куда крепче, нежели через записки и снимки: он ощущал это всем существом. К лучшему или к худшему, но приближался некий переломный момент. Он возвратился в офис и не стал отправлять посыльного.

В восемь он сжалился и отпустил Мари-Од. В девять он все еще сидел за письменным столом, и в десять, и в одиннадцать. Последний час, между одиннадцатью и полночью, тянулся нестерпимо долго. Эдуард нервничал в ожидании очередного звонка от Шера. Он размышлял о газетных статейках, которые прочитал в небе над Атлантикой.

Статейки вызвали у него отвращение, хотя он считал, что подобной писаниной его уже не удивишь. Смесь правды и лжи, обвинения, вытекающие из контекста, косвенные намеки — все эти приемы были знакомы ему по статьям о самом себе. Но ему не доводилось бывать мишенью столь грязной и продолжительной кампании, и то, что подобное случилось с Элен, что он ничего не знал об этом и ничего не предпринял, заставляло его ругать себя последними словами.

Как и Шеру накануне, ему пришлось признать, что он не понимает смысла интриг последних месяцев. Он обдумал все, что услышал от Шера в эти часы, но так и не сумел прийти к определенным выводам. Его было обнадежил отказ Элен подписать договор о съемках в продолжение «Эллис», но надежды сразу увяли: учитывая последние события, отказ мог иметь множество объяснений. Намеренно ли Ангелини саботировал картину, в которой Элен должна была сниматься для Эй-ай, и если да — то зачем? К проекту «Эллис-II» это не имело отношения: Элен просто завершила бы один фильм и начала работать с Ангелини над другим.

Он устало потер глаза, чувствуя, что неестественное возбуждение, в каком он находится, начало проходить, ум его утомился и работает не так быстро, как хотелось бы. Усталость съедала и оптимизм, и ощущение назревающих перемен, которое он испытывал ранее. Он встал, налил арманьяка и выпил вместе с черным кофе. Если перелом вообще наступит, то связано это будет с работой Элен, а не с ним. Он давно не позволял себе предаваться подобным занятиям, но теперь, сидя за письменным столом, заглянул в будущее, приплюсовал утраченное время и задался вопросом — когда ему наконец придется признать, что он ошибся? Через шесть месяцев? Через год? Он понимал, что ждать не так уж долго, и тупо подумал, когда зазвонил телефон: «Ангелини победил».

— Сработало, — сообщил Шер измученным голосом. — Уговорил его повременить сутки с окончательным решением. Пришлось поднять планку до двенадцати миллионов. Сейчас он стравливает нас со Стайном, а завтра во второй половине дня встречается с Элен Харт. По его словам, он добьется от нее безусловного и твердого согласия сниматься. Получив таковое, он обещал снова связаться со мной для дальнейших переговоров.

— Для дальнейших переговоров? Он что, полагает, будто может заставить нас перевалить за двенадцать миллионов? Он, верно, рехнулся.

— Я, Эдуард, всегда считал его вполне вменяемым.

Однако в данном случае речь идет о прямой сделке. Вероятно, он догадывается, что не получит от нас двенадцати миллионов, но это ему и не важно. Он использует наше предложение при переговорах со Стайном, вот и все.

— Стайн столько не выложит.

— Как знать.

— Если Элен Харт не согласится, Стайн тоже откажется от проекта.

— Безусловно, откажется. Но Ангелини утверждает, что она даст согласие. В этом он совершенно уверен. — Шер помолчал. — Знаю, что вы сейчас скажете, — и уже предпринял шаги. Завтра утром у меня встреча с режиссером другой картины, Грегори Герцем. Он мог бы сообщить нам кое-что интересное, но почти наверняка не сделает этого. В таком случае нам мало что остается. Если Элен Харт решит сниматься в «Эллис-II», у Ангелини все козыри. Он может переметнуться к Стайну, может остаться у нас. А она, боюсь, согласится. Ангелини имеет на нее огромное влияние. В ее нынешних обстоятельствах перспектива работать с человеком, которого она так хорошо знает… сыграть положительную героиню в продолжении всемирно известного фильма… — Шер снова помолчал. — Посмотрю, что еще можно сделать, но пока, по-моему, следует исходить из того, что в скором времени мы можем потерять и Ангелини, и Элен Харт.

На другом конце провода воцарилось молчание. После затянувшейся паузы Эдуард решительно произнес:

— Саймон, у вас очень усталый голос. Я тоже устал. Ступайте поспите. Утром поговорим…

Эдуард покинул офис и возвратился в Сен-Клу. Он приехал домой в начале второго. От прежнего оптимизма не осталось следа. Саймон Шер рассуждал весьма здраво. Она согласится сниматься в продолжении, а потом и в третьей части. Год, два, быть может, три. На столько у него не хватит ни надежды, ни веры, он это знал; он и без того слишком долго, целых пять лет, уповал на несбыточное. «Обрывками этими я укрепил свои камни»[5]. Строка вспомнилась сама собой, когда он проходил по комнатам, — он вдруг услышал голос Хьюго Глендиннинга, читающего поэму вслух. Тогда, в классной комнате, он мало что понял; теперь он постиг смысл сказанного поэтом.

В кабинете он нашел то, что всегда находил об эту пору года, — первые ранние розы; огонь в камине — горели яблоневые дрова, чей запах неизменно возвращал его к дням детства на Луаре; хрустальный графин с арманьяком; кресло перед камином. В смежной комнате — зажженные лампы, расстеленную кровать с откинутым пододеяльником. В гардеробной — приготовленную на утро одежду. Как всегда, все в образцовом порядке. Он обвел комнату взглядом и почувствовал отвращение к этому порядку, к этому одиночеству.

Джордж, как обычно, ненавязчиво обо всем позаботился. После обмена обычными между ними в таких случаях вопросами и ответами он поставил арманьяк и стакан на столик у камина, лишний раз проверил, под тем ли углом стоит кресло, и нерешительно застыл. Эдуарду хотелось побыть одному, но не хватало духу сразу отослать Джорджа. Он поднял глаза: Джордж протягивал ему серебряный подносик, на котором лежали не один, а два конверта.

Эдуард глянул на Джорджа; тот, как всегда, хранил непроницаемое выражение.

— Первое письмо пришло в начале февраля, господин барон. Я обратил внимание, что на конверте обычный штемпель, и поэтому отложил письмо. Возникло затруднительное положение. Мне показалось, что его не следует передавать в ваш секретариат: оно помечено «лично», извольте взглянуть. Переправлять его вам мне тоже показалось неблагоразумным, учитывая характер ваших поездок. Второе письмо пришло в обычные сроки, вы предупредили об этом, так что я, разумеется, сохранил его до вашего возвращения. Но… меня и вправду одолевали сомнения. Надеюсь, я правильно поступил?

Джордж явно утратил привычную невозмутимость; и в выражении его лица, и в голосе Эдуард уловил тревогу. Он ощутил к Джорджу прилив симпатии и расположения. Его слуге много стоило признаться в собственной неуверенности, в том, что он в кои веки не знал, как поступить. Он не любил ошибаться, тем более что был уже не юн.

— Вы сделали именно то, что нужно, Джордж. Спасибо.

Напряженность разом исчезла с лица Джорджа. Он осторожно поставил подносик на стол и удалился.

Эдуард посмотрел на конверты. Первым он заставил себя вскрыть письмо от Мадлен. Против обыкновения — две фотографии: Кэт устраивает чаепитие для компании надутых кукол. Кэт и Элен в саду. Подобное отступление от правил вывело Эдуарда из себя. Он выронил снимки и отодвинул, не читая, коротенькое письмо Мадлен. Затем взял второй конверт, надписанный незнакомым почерком. Вскрыть письмо удалось не сразу — у него вдруг задрожали руки.

Письмо занимало несколько листков. Эдуард взглянул на адрес вверху страницы, и буквы поплыли у него перед глазами. Едва не растеряв листки от нахлынувшего волнения, он нашел последнюю страницу и глянул на подпись — одно-единственное имя, которого он ждал столько лет.

Руки перестали дрожать. Он вернулся к первой странице. «Дорогой Эдуард». Он поднес листки к свету, склонился над ними и начал читать письмо, которое Элен отправила месяца три тому назад.

— Город ангелов. Твердыня грез. Стоя на террасе студии-мастерской Тэда, они смотрели на панораму Лос-Анджелеса. Тэд вздохнул.

Элен вернулась в комнату следом за ним. В студии Тэда ничего не менялось, все было как раньше. Сев на одну из сероватых скамей, она поглядела на телевизоры. Оба работали. В одном мелькали кадры черно-белого фильма; две или три минуты она механически смотрела на экран, почти не воспринимая изображения, и лишь потом поняла, что это — «Третий человек». В луна-парке послевоенной Вены огромное колесо обозрения возносило вверх Джозефа Коттона и Орсона Уэллса. Элен перевела взгляд. На экране второго телевизора буддистский монах обливал себя бензином. Он тихо сидел на земле, скрестив ноги, аккуратно подоткнув под бедра шафрановый халат. Когда пламя со всех сторон объяло его своими лепестками, он даже не пошевелился.

Элен встала и выключила телевизоры. На полу громоздились кипы газет и журналов. Чтобы увидеть свое лицо и знакомые заголовки, ей даже не понадобилось наклоняться. Она молча отвернулась и снова села. В эту минуту Тэд принес чай.

— Ой, — раздраженно бросил он, — ты вырубила телики. Но по одному показывали «Третьего человека», мой любимый фильм. Ну, скажем, один из любимых. — Он сунул ей в руку кружку с чаем и улыбнулся, обнажив желтые зубы. — Помнишь концовку?

— Помню.

— Долгий кадр. Камера замирает. Потрясающий эпизод. — Тэд уселся напротив. — В объективе — кладбищенская аллея. Гарри Липа только что закопали. Облетевшие деревья — возможно, липы. Лип — липы. Джозеф Коттон стоит и смотрит, Алида Валли идет по аллее к нему, прямо в камеру. Ждет, что, дойдя до него, она остановится. ан нет. Проходит мимо. Оба молчат. За экраном играет цитра. Потрясающе. Я как-то расписал эпизод по секундам. Понятно, он ее любит.

— Я же сказала, Тэд, что помню концовку. Я пришла к тебе не картину смотреть, а поговорить.

Тэд отвел от потухшего телевизора вожделеющий взгляд и с ухмылкой посмотрел на груду бульварных изданий.

— Кстати, мне неприятно, что эта мразь у тебя на виду, — она кивнула на пол. — Ты что, всем их демонстрируешь? За последние месяцы я этого вот так навидалась.

— Ой, Элен, прости, я вовсе не собирался…

Он вскочил, сгреб газеты в охапку, бегом оттащил в другой конец студии и свалил на груду ящиков. Вернулся он так же бегом.

— Это правда? Что пишут в газетах?

— Отчасти. Он был моим отцом. Тэд…

— И ты действительно жила в том прицепе?

— Да. Послушай…

— А майор Калверт, который только что умер, и вправду был твоим первым любовником? Ты от него понесла, сделала аборт и…

— Тэд! Ради бога, заткнись.

Рассердившись, Элен поднялась и отвернулась. Нед Калверт умер через два дня после появления этой гнусной статейки. За рулем своего автомобиля, на оранджбергской дороге, близ того места, где когда-то встречал ее после школы. Инфаркт. Она закрыла глаза. Понимал ли он, что дни его сочтены? Или газетенка сыграла тут свою роль? А может, не газета, а она, Элен? Она наградила Тэда пристальным взглядом. Сама она узнала о смерти майора только что, из письма от Касси.

— Как ты узнал, что он умер, Тэд?

— Утром прочел заметку в какой-то газете. Совсем крохотную. Случайно попалась на глаза.

— Значит, ты очень внимательно за этим следил. Я и не подозревала, что ты читаешь подобные газетенки.

Он посмотрел на нее и сказал, ухмыльнувшись:

— О, я читаю все, что о тебе пишут. Естественно, меня это интересует.

— Ах, естественно. — Она снова села. — Интересует, и в такой степени, что, пока бушевала эта кампания, ты мне ни разу не написал и не позвонил. Однако… Я не об этом хотела поговорить. Я пришла поговорить о «Размолвке». Кто-кто, а ты об истории с этой картиной кое-что знаешь…

— Все знаю.

— Прекрасно. Так расскажи мне, что знаешь.

— Хорошо, — неожиданно легко согласился он. — Хотя рассказывать, собственно, нечего. Ты, вероятно, и сама догадалась. Или Герц тебе объяснил. Стайну не по вкусу поднявшийся вокруг тебя шум. Он прикинул, что на роль жены ты теперь не подходишь. Баба в фильме слишком зла и непривлекательна. Стайн считает, что тебе нужно перевоссоздать свой образ на публику, и он, конечно, прав. Фильм Герца тебе только напортит, а не поможет. Стайн надавил на Герца, и тот сразу осыпался, как песочный домик. Пошел на попятную, тем и кончилось.

— Ясно. — Элен холодно на него посмотрела. — Ты и Джо Стайн, похоже, вдруг стали большими дружками. С чего бы?

— Ну, тут начинается самое интересное, — улыбнулся Тэд. — Я ухожу из «Сферы» и начинаю работать на Стайна. Оба продолжения «Эллис» я забираю с собой.

— Что-что?

Тэд начал раздражаться:

— Я ухожу к Стайну, что тут непонятного? «Сфера» мне вот как осточертела. Я заработал им кучу денег, а они только и делают, что манежат меня. Не примяли бюджета для «Эллис-II», предложили сократить его до 6, 7 миллиона долларов, а это уж простите. И потом, не нравится мне этот тип, Шер. Я ему не верю. Сидит себе и думает, что мной можно вежливенько помыкать. Так нет же, пусть не надеется. Когда-то мне нужна была «Сфера». Теперь я в ней не нуждаюсь. А Стайн уж сколько лет как старается переманить нас к себе. Я…

— Ты сказал нас, Тэд?

— Да, нас. Разумеется, нас. Не могу же я ставить «Эллис-II» без тебя.

— Да уж едва ли.

— Не могу. Но не в этом суть. Как только в «Сфере» прослышали про Стайна, там пошли на большие уступки. Да, на большие. — Он подергал себя за бороду и лучезарно улыбнулся Элен. — Знаешь, сколько раз этот недомерок Шер звонил мне вчера? Двенадцать! Да, заставил я их побегать. Бюджет повысили до двенадцати миллионов — и это всего за одни сутки.

— До двенадцати? — уставилась на него Элен. — Значит, ты остаешься в «Сфере»?

Тэд хихикнул:

— Нет, не останусь. Но они пока об этом не знают. Стайна их предложение тоже подхлестнуло. Он дает тринадцать с половиной, а этого хватит с лихвой. Я перехожу к Стайну.

— Так-так. — Элен потупилась и стала разглядывать свои руки. Она действительно начала понимать, и понимать очень ясно. — На роль Лизы, я полагаю, Стайн подыскивает другую актрису?

Она знала, что эта реплика заставит Тэда расколоться, — и не ошиблась.

— Другую актрису? — Он удивленно сморгнул. — Не будь дурочкой. Ему нужна ты.

— Но мне казалось, мой образ на публику его не устраивает.

— Я сказал — для «Размолвки», не для «Эллис». А это совсем другое дело. Лиза — персонаж симпатичный. Зрители отождествляют тебя с Лизой. К тому времени, как они увидят тебя в продолжении… в общем, твоя роль заставит их начисто забыть весь этот газетный бред. Тебя станут воспринимать по-старому, и всем твоим проблемам конец. — Улыбка его сделалась еще шире. — И в этом тебе поможет «Эллис-II». Я помогу. А больше — никто.

Элен поставила кружку с чаем на пол и произнесла, тщательно выбирая слова:

— Что ж, Тэд, с твоей стороны это очень мило. Не сомневаюсь, я должна на тебя молиться. Но. видишь ли, самое странное — меня больше не волнует мой имидж. Не волнует и то, что думает про меня вся та собачья публика…

— Неправда. Должно волновать тебя, — прервал ее Тэд. — Это зрители сделали тебя тем, чем ты стала. Ты в них нуждаешься…

— Нет, не нуждаюсь. И не им решать за меня, кто я есть и что мне делать. Хватит. Конец. Не им, Тэд, и не тебе. Да.

Она замолчала. Тэд тоже. Он уставился на нее пристальным взглядом. Она решила задать ему еще один, последний, вопрос, хотя заранее знала ответ.

— Продолжение, — сказала она, — «Эллис-II». Когда собираешься приступить к съемкам? В июле, как было намечено?

Он сразу расслабился.

— Ну, можно, конечно, подождать до июля. Чего там. — Он подался вперед. — Но мне казалось — ведь у нас все готово. С формальностями можно быстро покончить. Теперь, раз тебе не придется сниматься у Герца, ты свободна. Так что, думаю, можно начать, скажем, во второй декаде июня… Если, понятно, не возникнет никакой заминки.

— Заминка возникает, — сказала Элен, вставая. — Я не буду сниматься.

— Что?

— Это ведь твоих рук дело, верно? — Она наградила его холодным взглядом. — Ты сговорился с Джо Стайном. Обещал перейти к нему и в Эй-ай на двух условиях…

— На одном. Больше денег. И только. Требовалось выбить из него необходимый бюджет, это мы и обсуждали.

— На двух условиях, Тэд. Больше денег — и чтобы я не снималась у Грегори Герца в «Размолвке»? Или нет?

— Нет-нет, что ты! Тут я ни при чем. Не сходи с ума. С этим фильмом вопрос упирался в то, что и время, и образ неподходящие, я же тебе объяснял…

— Да, объяснял, только я тебе не верю. Я тебя достаточно хорошо знаю, Тэд, и начинаю понимать, как ты работаешь. Хотя ума не приложу, почему для тебя имело такое значение, снимусь я у Герца или нет…

— Мне хотелось, чтобы ты снималась в «Эллис-II». Я же специально для тебя писал сценарий… — проговорил он угрюмо. Он тоже поднялся и теперь стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Тэд, как ты не понимаешь, что это ровным счетом ничего не меняет? К тому времени, как ты передал мне сценарий, я почти решила сниматься в другой картине…

— Ты уже раз снималась в его картине. Зачем тебе понадобилось делать вторую? — Он сделал паузу. — И Герц вообще мне не нравится. Я его презираю. Это я сделал тебя звездой, а он только снимает сливки. Просто-напросто крадет тебя у меня.

— Вот этого, Тэд, я тебе не позволю. Ты не будешь распоряжаться моей жизнью…

Элен гневно повернулась и пошла к дверям. Тэд поспешил следом.

— Что ты задумала?

— Я ухожу, Тэд.

— Нет, постой… — Он взял ее за руку. Его прикосновение было неприятно Элен, ее передернуло. Тэд тут же убрал руку.

— Не спеши. Задержись на минутку. Мне нужно кое-что тебе показать. Пожалуйста, Элен. Погоди. Я все расскажу, честное слово. Все-все.

Элен колебалась. К ее удивлению, Тэд отошел, поспешно пересек комнату и открыл дверь в дальнем конце. В проеме она увидела площадку и ведущую вниз лестницу.

— Прошу тебя. Пойдем. Это не займет много времени.

— Тэд, мне в любом случае пора уходить. Я обещала Кэт, что скоро вернусь…

— Всего пять минут. Честное слово.

Он выбежал на площадку; Элен помешкала — и последовала за ним. С неохотой, потому что чувствовала во всем этом какую-то для себя угрозу, — поэтому она и сослалась на Кэт. В действительности Кэт была ни при чем: Касси увела ее на весь день.

На площадке она остановилась. Тэд успел спуститься на половину пролета. Он поднял на нее глаза и снова попросил:

— Ну, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты поняла. Хочу тебе объяснить.

Элен начала спускаться. Тэд улыбнулся и поспешил вниз. Хоть Элен и было не по себе, она с любопытством оглядывалась по сторонам.

Особенно смотреть было не на что. Голые ступеньки; перила и стены выкрашены в белое. Лестница упиралась в длинный коридор с закрытыми дверями по обе стороны, свет давали два окна, расположенные в торцах коридора. На окнах были белые шторы, опущенные до самого низа. Пахло дезинфекцией и сыростью.

— Сюда.

Тэд мягко скользнул к третьей двери, остановился и, как раньше, подождал Элен. Разгладил лацканы черного пиджака и глянул на нее снизу вверх, чуть склонив голову набок и слегка улыбаясь.

— Вот моя комната. Я здесь работаю. Думаю, она тебе понравится. Должна понравиться.

Он взялся за ручку, повернул, широким жестом распахнул дверь и отступил, пропуская Элен вперед. Она вошла, вздрогнула и застыла на месте.

Небольшая комната размером с тюремную камеру. К единственному окну прибита, а поверху еще прихвачена липкой лентой белая штора. В комнате стояли аккуратно заправленная узкая койка, голый письменный стол и единственный стул. Больше в ней не было ничего, за исключением фотографий, но они обступали со всех сторон.

Снимки покрывали пол, потолок и все четыре стены. Тысячи и тысячи. Вырезки из газет и журналов, рекламные кадры из фильмов Тэда, в которых снималась Элен. Тысячи ее образов, больших и крохотных, цветных и черно-белых. И везде только она — если на снимке, помимо нее, фигурировали другие, их отрезали. Безумный этот коллаж был подобран тщательно и дотошно; каждый снимок вплотную прилегал к соседнему, заполненные участки отливали слоем нанесенного поверху лака. В центре пола, чуть ли не под ногами Элен, красовалась афиша «Короткой стрижки» с ее изображением. Девушка в белом платье, нет, она сама в белом платье, аккуратно приклеенная к полу. Афиша слегка запылилась. Тэд наклонился, суетливо смахнул пыль и выпрямился с гордой улыбкой.

— Сейчас работаю над соседней комнатой, — сказал он. — Начал с потолка, он идет первым, потом стены, за ними — пол.

— Тэд, зачем? — повернулась она к нему. От невероятности увиденного и потрясения глаза у нее стали совсем круглыми. Воцарилось молчание. Тэд вздохнул:

— Не нравится? А я думал, понравится.

— Я не о том, Тэд…

Элен почувствовала, что у нее сердце разрывается от острой жалости к Ангелини. Весь ее гнев испарился. Она пыталась найти слова, которые бы его не обидели, но в голову приходило совсем не то, она не видела выхода.

— Может, теперь ты поймешь, — сказал Тэд с дрожью в голосе. — Я не мог позволить тебе сниматься у Герца. Ты должна была работать со мной. Да, все это правда. Я поговорил с Джо Стайном и предложил ему сделку. Он купился на месте. Я знал, что так и будет. С режиссерами вроде Герца никто не считается. В Голливуде таких, как Герц, пруд пруди. Немного таланта, неглуп, работоспособен. Но он не художник, Элен. В отличие от меня.

Он замолк, переводя дыхание, напряженно ловя ее взгляд.

— Я надеялся, ты поймешь, прочитав мое посвящение на рукописи сценария. Я там пометил число и все прочее. Дату, когда мы познакомились.

— Знаю, Тэд, я читала. Но…

— Тогда я просто не мог понять. Ты увидела посвящение, прочла сценарий — и ничего не сделала. Как так? Я не мог связать концы с концами. Мне было больно. Получалось… получалось, что ты меня не любишь.

— Тэд, послушай. Мы друзья, мы вместе работали, но…

— Нет, не друзья. Не нужно этого говорить. Ты знаешь, что это неправда. — Он чуть подвинулся, так что оказался между Элен и дверью. — Мне не хочется произносить слово «любовь». Это пустое слово. Говорят «любовь», а подразумевают «секс». Я не это имею в виду. Это меня не интересует. Не стремлюсь я тебя целовать. Не стремлюсь к тебе прикасаться… — Он замолчал и тихо хихикнул. — Иногда по ночам я прикасаюсь к твоим изображениям. Это другое дело. Но мне бы хотелось тебя снимать — понимаешь, если б мы ни от кого не зависели… — Он внезапно поежился и отвернулся. — Мне бы хотелось снять тебя прямо сейчас… Жаль… Элен, разреши — я схожу за камерой. Ну, пожалуйста…

— Нет, Тэд.

Он остановился, снова повернулся к ней и глянул снизу вверх, склонив голову набок.

— Скажи, что понимаешь меня, я же знаю, что понимаешь и всегда понимала. Но мне бы хотелось услышать это из твоих собственных уст, хотя бы раз.

— Что услышать, Тэд?

— Мы ведь крепко связаны, ты и я. Я понял это, когда впервые тебя увидел. Мы с тобой единое целое — всегда им были и будем навечно. Даже когда умрем и после нашей смерти пройдет много лет, люди будут смотреть наши фильмы — и понимать. Как если б мы были женаты, только это еще лучше.

В наступившем молчании они смотрели друг на друга. Элен начинала его бояться и надеялась лишь на то, что он этого не заметит. Прошла минута, он неподвижно стоял, продолжая молчать, и тогда она глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.

— Нет, Тэд, это не так, — сказала она мягко. — Я вижу, ты веришь в свои слова, но ты должен понять. Я ничего такого не чувствую и никогда не подозревала, что ты к этому так относишься. Я уважаю твое творчество. Но я не люблю тебя, Тэд. Не ощущаю между нами никакой особой связи. А тебе… — она запнулась, — тебе не следовало так поступать, Тэд, несмотря ни на что. Даже любовь не дает тебе права распоряжаться чужой жизнью.

Он молча смотрел на нее. В полутемной комнате очки мешали разобрать выражение его глаз, лицо же его оставалось бесстрастным. Он кивнул раз или два, подошел к письменному столу, выдвинул ящик и извлек большие ножницы. Задвинув ящик, щелкнул в воздухе ножницами и спросил:

— Как тебе мой костюм?

У Элен стало сухо во рту, горло перехватило. Она пыталась не глядеть на ножницы.

— Ничем не отличается от всех остальных твоих костюмов, Тэд, — спокойно ответила она.

— Верно, не отличается. Модель я позаимствовал у одного человека, которого однажды видел. Мне она показалась удачной. — Он шагнул к ней. — Стой смирно.

Элен попятилась. За спиной у нее была стена с окном, справа — койка. Тэд по-прежнему загораживал выход: она угодила в ловушку. Сейчас, повторяла она про себя, вот сейчас Тэд перестанет улыбаться, вернет ножницы на место, они уйдут из этой жуткой безумной комнаты, и все будет в порядке…

Теперь он подошел к ней вплотную, поднял ножницы и коснулся кончиками ее щеки. Элен усилием воли заставила себя не отвернуться.

— Тэд, — мягко сказала она, — опусти ножницы.

— Сейчас. Не двигайся.

Свободной рукой он удивительно бережно провел по ее лицу сверху вниз. Пальцы у него немного дрожали. Он поднял руку повыше и погладил ее волосы. Один раз.

— Ты, боишься, — сказал он. — Не бойся. Ты прекрасна. Прекрасней тебя я ничего в жизни не видел. У тебя прекрасные глаза, прекрасные волосы…

Кончики ножниц были наставлены ей прямо в глаза. Лицо Тэда выражало крайнюю сосредоточенность. Элен хотелось кричать, но она боялась. Она закрыла глаза и отвернулась. Ножницы скользнули по коже металлическим холодком. Она ощутила руку Тэда на шее, услышала лязг ножниц и открыла глаза.

Тэд держал в руке длинный локон ее светлых волос, разглядывал, намотал на палец. Прерывисто вздохнул, выпустив из легких воздух, посмотрел на нее и улыбнулся своей обычной добродушной улыбкой.

— Это мне на память. Спасибо.

Торопливо пошел к столу и спрятал локон и ножницы в ящик.

— Все в порядке. Прости, если я тебя напугал. Но не было сил удержаться, чтобы не срезать локон на память. Я все понял, что ты говорила. Это не страшно. Ты не готова. Просто до тебя еще не дошло, что мы в одной лодке. Когда-нибудь дойдет… — Он замурлыкал себе под нос, прихватив зубами клок бороды.

— Теперь я бы, пожалуй, поработал. Если тебе по-прежнему нужно идти…

Элен быстрым шагом направилась к двери. Тэд выдвинул другой ящик и принялся, как это было ему свойственно, рыться в каких-то бумагах. Когда она взялась за ручку, он поднял глаза и спросил:

— Ты не станешь сниматься в «Эллис», не передумаешь?

— Поэтому ты меня и привел сюда — чтобы я передумала?

— Подумал, вдруг это поможет. — Нет, Тэд.

Она ожидала новых доводов, повторных уговоров, но не услышала ни тех, ни других.

— Что ж, нет так нет, — сказал он беззаботно. — Сейчас ты на меня злишься, так что не время говорить об этом. Можно и подождать. Все остается в силе…

— Тэд, я не собираюсь менять решение, тем более теперь.

— Вот как? — улыбнулся он. — Господь бог тоже снимает фильмы, представь себе. В них полно образов, как и в моих картинах. Прекрасный танец со сложными фигурами. Тебе не предсказать, чем кончатся мои фильмы. Не предскажешь ты и будущего. Откуда ты можешь знать, что не передумаешь? Через год? Через два? Через десять лет?

Элен изумленно на него посмотрела.

— Тэд, ты ведь не веришь в бога. А я не верю, что ты готов ждать десять лет, чтобы снять меня в «Эллис».

— Отчего же, готов. Терпения у меня достанет. Ну, может, не десять лет. Там поглядим. — Он сверился с часами. — Пожалуй, не буду работать. Может, еще успею досмотреть «Третьего человека». Я поднимусь с тобой.

— Не успели они войти в студию, как Тэд плюхнулся на скамью и включил телевизор. Элен направилась к террасе, Тэд даже не проводил ее взглядом.

На экране начинался финальный эпизод, который Тэд пересказывал раньше. У Элен это вызвало подозрения, и она задалась вопросом, уж не с умыслом ли он подгадал время: это было вполне вероятно — от Тэда можно всего ожидать. Правду ли говорил он ей и всю ли правду? Тогда она верила каждому его слову, но теперь начала сомневаться. С тем же успехом Тэд мог разыграть всю сцену, чтобы уговорить ее сниматься.

Она повернулась и бросила взгляд на экран. Сейчас Алида Валли в последний раз пройдет по длинной аллее — и навсегда уйдет из кадра, уйдет из чьей-то жизни. Элен почувствовала, что ее захлестывает совершенно невероятное ликование, ей не терпелось покинуть эти стены, не терпелось покинуть Тэда.

— Прощай, Тэд, — сказала она.

Тэд не обернулся, только махнул розоватой рукой.

Элен вышла на террасу, вздохнула полной грудью, посмотрела на открывшиеся внизу чашу долины и город и подумала: «Я свободна. Мне не нужно здесь оставаться. Не нужно сниматься в фильме. Не нужно возвращаться домой к человеку, за которого я не должна была выходить. Я могу отправиться куда угодно и делать все, что захочется». Впервые за пять лет будущее лежало перед нею — пустынное и свободное. Она быстро пересекла террасу и у лестницы оглянулась в последний раз.

Алида Валли шла по аллее кладбища; Джозеф Кот-тон напрасно ее дожидался, а Тэд, сгорбившись над часами, засекал протяженность эпизода.

Уйти из кадра. Уйти из чьей-то жизни. Она остановилась у своей машины, которую припарковала в конце длинной извилистой подъездной дорожки к дому Тэда. Автомобиль, черный «Маллинер Бентли Континентал» с сиденьями, обитыми светло-бежевой кожей, был уникальный, единственный в Голливуде. На нем, как и на многих других вещах, она остановила свой выбор, потому что он напоминал ей об Эдуарде. Не просто из-за того, что машина и сама по себе была прекрасна или что Элен любила ее водить, а потому, что за рулем она как бы ощущала рядом его присутствие.

Она села в автомобиль, ругая себя за неуместные мысли, и поехала вниз, набирая скорость. У выезда на узкую дорогу, что, петляя, вилась по дну каньона между скалами, она притормозила. На обочине дороги стоял «Форд», а перед ним, подняв к глазам фотоаппарат, — худой, нездоровый на вид мужчина с узким лицом, похожий на хорька. Тот самый, что заснял ее в Форест-Лоун; тот самый, что неотвязно преследовал ее последние месяцы. Она услышала щелчок камеры, нажала на ручной тормоз и вышла из машины. Тощий фотограф начал отступать к «Форду»; Элен двинулась на него, и он остановился. Она была на голову выше мужчины, и тот опасливо на нее поглядывал. Элен протянула руку:

— Дайте фотоаппарат.

Он попятился и вжался спиной в багажник «Форда».

— Не затевайте скандала. Я ничего плохого не делал. Это моя работа. Я…

— Я сказала — дайте фотоаппарат.

Он прижат аппарат к груди и заговорил с подвыванием:

— Послушайте. Только не нужно скандалить. Вы не имеете права. Нет такого закона…

Элен внезапно вцепилась в фотоаппарат и вырвала, застав мужчину врасплох. Затем отскочила на обочину, оказавшись на краю пропасти глубиной в несколько сотен футов. Тощий репортер кинулся было следом, но благоразумно остановился. Элен открыла крышку, извлекла пленку, засветила и бросила вниз, в кусты. Потом отдала фотоаппарат, повернулась, молча села в «Бентли» и выжала скорость. Мужчина остался стоять, провожая ее взглядом; он дрожал, его прошиб пот.

Она неслась как угорелая, срезала повороты на полной скорости. В полумиле от дома она резко затормозила, машина подпрыгнула и остановилась.

Элен сидела за рулем, переводя дыхание, одна на пустынной узкой дороге под неправдоподобно синим, как на пленке «Техниколор», небом. Потом подняла руку и поглядела на знаменитый бриллиант — она продолжала носить подаренное к помолвке кольцо. Сняла кольцо. Сняла обручальное колечко. Подержала в пальцах — они блеснули на солнце — и, размахнувшись, изо всех сил швырнула прочь. Кольца взлетели, сверкнули и исчезли в кустах на склоне холма.

Не повернув головы, Элен тронулась с места; остаток пути она проехала медленнее.

В доме стояла тишина. Она торопливо вошла, начала звать Кэт, но замолкла, вспомнив, что их с Касси нет дома и придут они еще не скоро. Элен замерла посреди холла, ощутив, что обуревающие ее противоречивые чувства вдруг вылились в непереносимое одиночество. Оно накатывало волна за волной, заполняя все ее существо, но она не желала ему поддаваться, а потому поступила как в детстве — не двигаясь, попыталась его одолеть, прогнать холодным усилием воли.

Убедившись, что самообладание к ней вернулось, Элен направилась к гостиной. Дробь ее каблучков эхом отдавалась от старых каменных плиток пола. Она повернула ручку и толкнула дверь, одновременно подумав, что они с Кэт переедут из этого дома в другой: слишком много призраков в этих стенах, и не только Ингрид Нильсон, но и ее собственных.

Прямо напротив двери у противоположной стены в кресле сидел мужчина. Он, должно быть, услышал ее шаги — весь его вид выражал напряженное внимание. Он подался вперед, вцепившись в ручки кресла, обратив лицо к двери. Элен остановилась. Эдуард молча поднялся из кресла.

Они застыли, глядя друг на друга. Встреча так потрясла Элен, что она не в силах была ни пошевелиться, ни заговорить. Она смотрела на него в упор, и тишина, казалось ей, гремит у нее в ушах, готовая вот-вот разрядиться взрывом. Эдуард поднял и уронил руку.

Высокий брюнет в черном костюме; рука, когда он ее поднял, дрожала. В проясненности потрясения она на миг увидела его как в перевернутом бинокле — далеко-далеко и отчетливо до последней мелочи: родной до боли, совсем чужой. Она разглядывала его черты, словно видела их впервые. Это волосы; это крылья носа, овал щеки; это линия губ.

Слова, предложения, фразы клубились у нее в голове и куда-то проваливались, оставляя после себя пустоту. Комната расплылась, затем внезапно и резко обрела четкость, и в эту секунду Элен испытала безграничную радость, какую нельзя было выразить никакими словами, от которой замерло сердце и все кругом погрузилось в оцепенение. И тогда Элен ощутила, как эта радость высоковольтной дугой неимоверной силы перекинулась через разделяющее их пространство и замкнулась на Эдуарде. Радость настолько могучая, неодолимая, безумная и совершенно дурацкая, что Элен начала улыбаться — не в силах не улыбнуться, — и, видимо, он почувствовал то же самое, потому что в этот миг глаза у него загорелись, и он улыбнулся в ответ.

Он шагнул к ней, остановился, согнав улыбку с лица. Прямота, сдержанность, привычка скрывать сильные чувства и небрежная легкость, с какой он это делал, — она мгновенно распознала все эти достоинства, которые так в нем любила.

Лицо Эдуарда было отнюдь не бесстрастным, но, когда он заговорил, голос прозвучат спокойно и ровно:

— Я убеждал себя, что в один прекрасный день ты мне напишешь. Или я подниму трубку и услышу твой голос. Или войду в комнату и увижу тебя. Все пять лет я повторял себе это каждый день…

— Но я написала, Эдуард, я и в самом деле написала тебе…

Она шагнула к нему и тоже остановилась.

— Знаю. Я прилетел, как только получил твое письмо. Ты ведь знала, что так и произойдет. Ты не могла сомневаться — ни на секунду. — Он сделал паузу. — Скажи мне, что знала. Скажи мне…

— Конечно, знала. И знала всегда. — Она посмотрела ему в глаза, хотя едва его видела: перед ее взором внезапно опустилась завеса тьмы. — Я знала, но потом подумала…

— Эти мысли мне знакомы, — произнес он с ноткой самоиронии в голосе, совершенно не отвечавшей выражению его глаз. — Они не в счет. Они не имеют значения. — Он помолчал. — Может быть, подойдешь поближе?

Элен подошла.

— Еще ближе.

Она сделала еще один шаг. Теперь они стояли вплотную, глядя друг другу в лицо. Замерло время; замерла комната; замер весь мир. И тогда он ее обнял и так сильно прижал к груди, что она ощутила биение его сердца.

— Ты знала, что я тебя разыскивал? Знала?

Вопрос прозвучал позже, много позже. На протяжении долгого полета из Парижа Эдуард хорошо обдумал, что он ей скажет и в какой последовательности, но, как выяснилось, все начисто забыл. Фразы всплывали в памяти с какой-то лихорадочной быстротой и тут же камнем шли на дно. Он понимал: все его слова и то, что он пытался ей высказать, — все звучит совсем не так, словно задом наперед, и, вероятно, только сбивает ее с толку, но его это нимало не тревожило. От прошлой недели он вне всякой связи перескакивал в прошлый год. Он поведал ей про Мадлен и Энн Нил — да, верно, — но еще не успел рассказать о снимках Кэт и о подарках, что откладывал к тому дню, когда Элен вернется к нему вместе с его дочерью; не рассказал о том, как снова и снова приходил в маленькую церковь Святого Юлиана; или о том, как стоял на берегу в Сен-Тропезе, смотрел на море и чувствовал, что к нему возвращается безвозвратно, казалось бы, утраченная надежда. Они сидели рядом, но он вдруг вскочил и принялся расхаживать по комнате, а слова лились беспорядочным бурным потоком. Потом он почувствовал, что не может, не стерпит не быть с нею рядом, вернулся на место, сел и взял ее руки в свои.

Элен смотрела на него блестящими от счастья глазами. Она тоже пыталась о чем-то ему поведать, что-то объяснить, но у нее это получалось не лучше, чем у него. Они начинали говорить разом, замолкали, начинали опять и, сообразив в тот же миг, улыбались друг другу. Наконец Элен зажала уши.

— Ох, Эдуард, ты так торопишься. Я не успеваю следить. Прошло столько лет, а теперь кажется, будто мы и не расставались. Будто ты всегда был со мной…

— Я и был с тобой, в известном смысле…

— Кажется, будто я только вчера уехала из замка на Луаре. — Она вздохнула и взяла его за руку. — Эдуард, я удрала из твоего дома тайком, это было так гнусно. Мне хотелось остановиться. Хотелось оставить записку. Хотелось все объяснить, но объяснять было страшно…

— Милая. Напрасно ты это сделала. Да будь это даже не мой ребенок — как бы, по-твоему, я себя повел, если б ты мне сказала?

— Не представляю. — Она покачала головой. — Не представляю, Эдуард. Я, вероятно, боялась, что ты меня разлюбишь.

— Никогда больше так не думай. — Он ее обнял. — Этого не могло быть тогда, это вообще невозможно. — Он помолчал и ласково притянул ее к себе. — Ты не знала тогда, что я тебя разыскивал?

Она широко раскрыла глаза:

— Разыскивал? Меня? Когда я исчезла из замка? Но…

Эдуард объяснил, взяв ее руки в ладони. Рассказал, как в конце концов напал на ее след, как приезжал в Рим. Рассказал о своем разговоре с Тэдом.

Она молча слушала и все больше хмурилась. Когда он закончил, она залилась румянцем и вскочила на ноги.

— Ненавижу Тэда! — выйдя из себя, внезапно крикнула она. — Ненавижу. Он злой. Мне он так ничего и не сказал. Он хочет распоряжаться людьми, строить за них их жизнь, словно они персонажи из его фильма.

Она замолчала, поглядела на Эдуарда, и лицо у нее разгладилось. Она вернулась на место, села, взяла его за руку и сказала просто:

— Тэд — дурак. Все, что он тебе там наплел, — все неверно. Понимаешь, Тэд бывает прав в разных житейских мелочах, но ошибается, когда речь заходит о большом и значительном. В конце концов до меня это дошло. Это можно заметить по его работам; его картины говорят об этом.

Эдуард посмотрел на нее долгим взглядом.

— Так он ошибался — в отношении тебя?

— Ошибался. Клянусь тебе. — Она замялась. — Помнишь нашу первую ночь в Сен-Клу?

— Еще бы не помнить, — улыбнулся Эдуард.

— Я была с тобой очень честной, я это знаю. Но помнишь — я сказала, что хотела бы остаться с тобой, в ту минуту, как мы познакомились?

— Помню.

— Ну так вот, от этих слов я никогда не отказывалась. — Она наклонилась к нему. — Если бы ты разыскал меня в Риме и попросил вернуться — я бы вернулась. Я бы не смогла отказать, узнав, что нужна тебе. Вот так-то. — Она помолчала. — Эдуард, я старалась тебя не любить. Очень сильно старалась. Я пыталась быть Льюису хорошей женой, всякая мысль о тебе казалась мне злой изменой. — Она печально покачала головой, — Я ставила себе идиотские задачи. Говорила, например: не буду думать об Эдуарде весь день. Два дня…

— И удавалось? — нежно спросил Эдуард.

— Нет. Не удавалось. Мне казалось, я делаю это потому, что вижу — Льюис знает о моих мыслях и из-за этого несчастен. Но истина заключалась в другом: как бы я ни открещивалась от них, словно от нечистой силы, они меня не оставляли. Потому что на самом деле я не хотела от них избавляться. Я хотела сберечь их. Сердце подсказывало: убив эту любовь, я тем самым убью и себя…

Она замолчала и, тихо вскрикнув, еще крепче сжала ему руку.

— Ох, Эдуард, ну почему ты не пришел ко мне? Почему не написал, не позвонил, не…

— Этого, Элен, мне хотелось больше всего на свете, честное слово. Но я считал… что не должен. Понимаешь, порой я ни секунды не сомневался, что ты не сможешь забыть, и думал: если предоставить тебе свободу, если ты добьешься всего, чего, видимо, хотела добиться, тогда — когда-нибудь — ты по своей доброй воле вернешься ко мне или напишешь… — Он помолчал и добавил: — То были лучшие минуты. Когда я в это верил.

— А другие минуты — что в них?

— Ну, другие. О них я предпочёл бы не вспоминать. Ведь все могло оказаться самообманом — и тому было много причин. Я это понимал. Ты была замужем за другим и вполне могла быть счастлива в браке. Один человек, встречавшийся с вами, мне даже говорил, что так оно и есть. Вот про Кэт — этого я не понимал: как ты могла с нею так поступить? Разве что хотела полностью исключить меня из своей жизни, разве что наша встреча была для тебя в порядке вещей, эпизодом, о котором можно забыть. — Он помолчал. — Разве что ты — это не ты, а какая-то совсем другая женщина. Но всякий раз, когда я был готов убедить себя в этом — тысячью доводов, очень разумных, очень веских, — я останавливался. Потому что не мог поверить… Я знал, что не ошибся в тебе.

Он умолк. Элен увидела в его глазах боль и потупилась, но он заставил ее поднять голову и ласково спросил:

— Ты ведь звонила мне? Я понял, что это ты. Три гудка — и отбой. Только однажды ты не повесила трубки. Ты слышала, как я назвал тебя по имени?

— Да.

— И знала, что однажды я сделал то же самое?

— Ох, Эдуард, конечно. А потом внушила себе, что ошиблась…

— А когда бывала в Париже, то возвращалась на место нашей первой встречи?

— Да, один раз. И почувствовала, что ты рядом.

— Я тоже ощущал твое присутствие. Много раз. Они посмотрели друг другу в глаза. Эдуард нежно провел пальцами по ее лицу. Элен во внезапном порыве схватила его за руку и прижалась губами к ладони.

— Сколько времени! Целых пять лет. — Она запнулась, посмотрев на него со страстью и горечью. — Эдуард, каким же я была ребенком! Еще моложе, чем сказала тебе. Тогда нас разделяла пропасть жизненного опыта — не лет, они не в счет, но опыта. Подумай, что ты к тому времени успел совершить, кем ты стал. А я? Я даже толком не понимала, кто я такая. Тогда мне не хватало смелости быть собой. Я лгала — лгала тебе; больно сейчас вспоминать, как я врала…

— Милая, я понимаю, чем это было вызвано.

— Нет, слушай. Теперь, Эдуард, я другая. Это написано даже у меня на лице. Видишь — морщины. Вот здесь, здесь и здесь.

Она прикоснулась к ним пальцем с видом глубокой сосредоточенности. Эдуард — он помнил эти мгновения ее серьезной страстной откровенности и любил ее за них — наклонился и нежно поцеловал морщинки.

— Я горжусь этими морщинами, Эдуард. Я рада, что они появились. Потому что я уже не ребенок. Я стала ближе к тебе и чувствую эту близость…

Она замолчала. Эдуард взял ее руки в свои и заговорил, размеренно и четко:

— Через два дня — слушай — из Нью-Йорка отплывает лайнер «Франция». Я зарезервировал места для нас с тобой, для Кэт, Мадлен и еще для Касси, если она захочет к нам присоединиться.

— Эдуард…

— Билеты я заказал сразу, как только прочел твое письмо. На другое утро, когда открылись агентства. — Он улыбнулся. — Не захочешь возвращаться во Францию — отправимся куда-нибудь еще. Неважно куда. Куда угодно. Но я не хочу больше жить без тебя. Не могу больше жить без тебя. И… — он сделал паузу, — ты не можешь оставаться в браке с Льюисом.

— А я и не состояла с ним в браке. Не могла состоять. — Она отвернулась. — Эдуард…

— Не нужно спорить. Тебе предстоит сделать выбор, Элен… — От волнения у него прерывался голос. — У нас всего одна жизнь, и пять лет этой жизни уже потеряны.

— Я сделала выбор.

Она говорила, опустив голову и так тихо, что Эдуард не сразу расслышал ее слова, но тут она на него посмотрела, и в ее взгляде он увидел подтверждение.

— Да?

— Да. Я люблю тебя, Эдуард. Ох, как же я тебя люблю…

Она обняла его за шею — порывистым движением, какое ему всегда в ней нравилось. Эдуард наклонился и поцеловал ее.

И лишь позднее — в голове у нее перепуталось столько всего, о чем хотелось ему поведать, — она вдруг вспомнила о самом неприятном; встала, выдвинула ящик бюро и вытащила связку газетных вырезок. — Совсем забыла. Ты был в разъездах и не мог их видеть. Придется тебе их прочесть. Ох, Эдуард, я хочу, чтобы ты знал — письмо тебе я отправила до того, как все началось, еще до появления самой первой статейки. Пока ты с ними не ознакомишься, я не позволю тебе принять решение.

— Дай-ка сюда.

— Он поднялся и протянул руку. Элен отдала ему вырезки, но он не стал их читать.

— Я их уже видел, не все, но многие, и в точности знаю, сколько тут правды. Знаю, когда ты написала письмо и когда началась вся эта компания. Хватит об этом, Элен.

Он повернулся, бросил связку в камин, наклонился и поднес спичку. Потом выпрямился, посмотрел на нее, и на его губах забрезжила улыбка.

— Я привык к скандалам. Не сомневаюсь — когда мы вместе отплывем из Нью-Йорка, это вызовет еще больший скандал.

— Эдуард…

— Выбрось это из головы. Все это неважно. Вот, посмотри.

Она подошла к нему, он опустил руку в карман и что-то вынул.

— Когда-то ты забыла вот это.

Он раскрыл ладонь: на ней лежало кольцо с квадратно ограненным бриллиантом — то самое, что он в свое время ей подарил.

Элен молча глядела на бриллиант.

Эдуард взял ее за руку.

— Надень.

Она колебалась всего мгновение, потом взяла кольцо и надела на палец.

Эдуард сжал ее ладонь в своих. Их глаза встретились.

— Я знала, — сказала она, как уже однажды говорила ему.

— Мы знали, — поправил он.

Элен подняла руку, и бриллиант вспыхнул на свету. Она начала говорить, но замолкла, потому что в словах не было надобности, замолкла, потому что на нее снизошла ослепительная уверенность, замолкла, потому что Эдуарду стало не до слов, он притянул ее к себе и крепко обнял.

В тот же день, только позже, Эдуард впервые встретился с дочерью. Девчушка со снимков, лицом — зеркальная уменьшенная копия отца, ворвалась в комнату: ей не терпелось рассказать, где она сегодня была и что видела.

Заметив незнакомого человека, она остановилась. Эдуард встал — степенно и учтиво, — и их познакомили, Кэт обменялась с ним рукопожатием, отступила к стулу, тихо присела и какое-то время хранила молчание. Она сидела, болтая ногами, иногда посматривала на мать, но потом вновь обращала неподвижный внимательный взгляд на мужчину.

Эдуарду она напомнила Грегуара; он понял, что держит экзамен, и весь подобрался; Элен это почувствовала и с восхищением следила за ним: никто другой на его месте не догадался бы о том, что происходило на самом деле. Он разговаривал с Кэт серьезно, словно со взрослым человеком; так говорил он и с Грегуаром. Девочка слушала и отвечала, сперва запинаясь, потом все раскованней. И вот внезапно, как то бывает с детьми, она решила, что он ей подходит. Она встала и обратилась к нему:

— Вы видели мой сад? Не желаете посмотреть? Я покажу, если вам хочется. А потом покажу мою комнату. У меня там французская книга — Мадлен подарила.

— Мне бы очень хотелось все это увидеть. Эдуард поднялся и вышел следом за Кэт вместе с Элен. Они осмотрели сад до последнего кустика, после чего Кэт провела их наверх в свою комнату. Там Эдуард присел на детскую постельку. Ему показали французскую книжку и все английские. Элен остановилась чуть поодаль и молча наблюдала, как две черноволосых головы склоняются над страницами.

— Я знаю несколько слов по-французски, — заявила Кэт, выпрямляясь. — Меня Мадлен научила. И как выговаривать французское «р» — словно рычишь. Иногда у меня получается. — Она сделала паузу и посмотрела на Эдуарда. — Значит, Мадлен вы тоже знаете, как и маму?

— Да, знаю. Я познакомился с Мадлен очень давно, когда она еще не была взрослой. С ней и с ее родными.

Кэт это, видимо, пришлось по душе. Она улыбнулась, словно теперь у нее не осталось ни малейших сомнений в надежности представленных ей рекомендаций.

— А когда вы не путешествуете, то все время живете во Франции?

— У меня дом под Парижем. И другой, в провинции, там, где когда-то жила Мадлен. И еще один, у моря. — Он помолчал. — Ты могла бы приехать и пожить в них, если захочешь.

— Правда можно? — У нее от возбуждения разгорелись щеки. — Вместе с мамой?

— Ну. конечно. И с Мадлен и Касси, если пожелаешь.

Изредка Элен брала Кэт на съемки, или они отправлялись отдыхать вместе с Льюисом. Так у девочки возникла страсть к самолетам. При мысли о предстоящем удовольствии у нее широко раскрылись глаза.

— И мы можем полететь?

— Можем. А можем и отплыть на корабле. На очень-очень большом корабле, где у тебя будет собственная каюта… — Эдуарду хотелось представить плавание заманчивее полета, но вдохновение начало ему изменять. — Там… там круглые окна. Они называются иллюминаторы.

— И подвесные койки, — поспешно добавила Элен. Кэт стала совсем пунцовой.

— Подвесные койки? Как в автоприцепах? Ой, да!

— Значит, договорились. Так и сделаем. Полетим до Нью-Йорка моим самолетом, а там пересядем на корабль.

— Когда? Когда? Прямо завтра?

— Послезавтра.

Увидев на лице дочери отражение собственного нетерпения. Эдуард невольно улыбнулся. Он заметил, что она ни разу не упомянула про Льюиса Синклера; судя по всему, ей и в голову не приходило, что он может отбыть вместе с ними. Это вселило в него еще больше надежды. Когда Кэт отправилась спать, Элен расплакалась. Он ободряюще сжал ей руку и сказал, что все будет хорошо. Все у них сложится — само собой и мало-помалу. Главное — у них есть время; много времени.

…Наутро Эдуард снова пришел в дом Элен. Его познакомили с Касси, которая, очевидно, кое о чем знала, то ли от Элен, то ли от Мадлен. У Эдуарда сложилось впечатление, что она, разглядывая его, про себя восполняет опущенные подробности. Эдуарда позабавил ее суровый испытующий взор, и он попытался объяснить ей про лайнер «Франция».

— Куда Элен, туда и я. Где она будет жить, там и я. — Касси выпрямилась во весь рост, словно вызывая его на спор. — Как я понимаю, если она с вами, то и я тоже.

Эдуард заявил, что он в восторге. Его разбирало любопытство — как Джордж и эта прямодушная женщина поведут себя при встрече. На Касси он, в свою очередь, произвел сильное впечатление — и даже очаровал ее. Впрочем, она не спешила это выказывать. «Поживем — увидим, — сказала она про себя. — Поживем — увидим».

— И никакого французского, — произнесла она, сверля его глазами-буравчиками. — Не умею я язык выворачивать, да и никогда не умела. Стара я новым штукам учиться. И вообще, вы нам, почитай, не оставили времени толком собраться.

И она величественно удалилась, прижимая к груди рулоны оберточной бумаги. Эдуард, которому не доводилось иметь дело с женщинами, занятыми грандиозными сборами в дорогу, в замешательстве отступил. Он поговорил с Кэт, посмотрел с нею книжки; она показала ему свои рисунки. Когда после ленча Мадлен увела Кэт вопреки всем протестам девочки, он провел два дивных часа с Элен; та одновременно являла собою влюбленную женщину — и женщину, которая лихорадочно и беспорядочно пытается уложить чемоданы. Эдуард наслаждался этой картиной. Он удобно раскинулся в кресле посреди коробок и чемоданов и приходил в восхищение всякий раз, как она заливалась краской. Его пленило, когда она не смогла сделать выбор между двумя платьями, выпрямилась и безнадежно вздохнула, словно не в силах принять решение.

— Милая, — произнес он, задержав на ней довольный взгляд, — бери их все. Или все оставь, купим новые. Это не имеет значения…

Они посмотрели друг другу в глаза, и оба с внезапной и напряженной остротой вдруг поняли, что находятся в ее спальне.

— Не здесь. И не сейчас… — заставил себя сказать Эдуард, прикоснувшись губами к ее волосам. Напряженное это мгновение тут же забылось. Он просто блаженствовал, ощущал себя мужчиной в окружении женской стихии — кружев, нижних юбок, перчаток, шляпок, серьезной сосредоточенности, а через минуту — самого очаровательного легкомыслия.

Элен пребывала в состоянии разом и восторга, и ужаса. Все происходило так быстро — и недостаточно быстро. С одной стороны, ее обуревало странное желание махнуть на все рукой. Просто смотреть на Эдуарда, или слушать его голос, или касаться его руки уже само по себе казалось свершением. Ей очень давно не доводилось испытывать именно этот хаос чувств, именно это состояние ошеломляющего блаженства. Ее тянуло отдаться всему этому; у нее не получалось полностью взять себя в руки. Когда до нее дошло, что нечто не менее безрассудное творится и с Эдуардом, человеком в высшей степени сдержанным и разумным, и что в такое состояние его способны привести одно ее слово или взгляд, она обнаружила, что ей хочется, очень хочется воспользоваться своею властью над ним. Какой соблазн — мгновенный отклик с его стороны и уверенность, которую она через это обретала. Сборы в дорогу не поглощали ее внимания целиком, нет — ее тянуло с ним пококетничать.

С другой стороны, по ту сторону восхитительного сумбура чувств и мыслей маячили иные, менее соблазнительные обязательства. Не могла же она, говорила Элен самой себе, вот так взять и все бросить… Кого-то следует непременно предупредить об отъезде, и тут от Эдуарда не приходилось ждать помощи. Он не понимал, зачем это нужно. К этому времени его настолько обуяли нетерпение и восторг, что он просто отказывался верить, будто на свете существует, скажем, некий Льюис Синклер; что же касается всяких антрепренеров, секретарш, адвокатов или финансовых советников, то они вообще исчезли с лица земли, прихватив с собой, как Эдуард отметил с особенным удовольствием, Таддеуса Ангелини.

Но Элен, преодолев приятное опьянение, решительно настояла на своем.

— В таком случае дай им знать… — Он шутливо, но и по-хозяйски махнул рукой; потом нахмурился: — Может быть, мне лучше пока уйти?

Сказал — и сам ужаснулся. К счастью, Элен ужаснулась тоже. Нет, заявила она, он должен остаться. У нее это займет мало времени, совсем ничего. Она принялась названивать по разным номерам, начиная с приемной своего офиса. Эдуард послушно сидел напротив в кресле с высокой спинкой, выкладывая на столе пирамидки из бумажных скрепок, рассыпал их и складывал заново. Он смотрел на гроссбухи, картотеки и прочие атрибуты деловой активности Элен; прислушивался к тому, как она предельно спокойным голосом сообщает необходимый минимум информации; следил за тем, как ее волосы отливают на свету, а пальцы теребят и крутят провод телефонной трубки.

Разговор с Тэдом Ангелини занял меньше всего времени — того совершенно не интересовали планы Элен, что несколько удивило Эдуарда, но у него не возникло желания размышлять над этим. И лишь беседа с Льюисом длилась сравнительно долго, да и то потому, что он никак не мог взять в толк, о чем говорит Элен. Ей пришлось по нескольку раз повторять самые простые предложения, и, когда она наконец опустила трубку, Эдуард заметил, что ей явно не по себе.

— Чего-то он там наглотался. Возможно, каких-то таблеток. Не знаю, — и она беспомощно взмахнула рукой. — Он слушал меня, но не слышал.

Эдуард разом отрезвел, его мысли пришли в порядок. В эту минуту он впервые признался перед собой, что чудовищно ревновал к этому человеку, — и избавился от ревности. В конце концов Льюис Синклер любил Элен, и Эдуард на миг почувствовал в нем родную душу, понял его — раньше ему этого дано не было.

Ему стало немного стыдно за только что пережитую беззаботную радость. Это напомнило ему о том, что следует быть осторожным: прошлое не переделаешь одним махом, оно сложным образом связано с настоящим. Элен и Льюис были женой и мужем; в их браке имелись свои тайны переплетения судеб и обязательств, которым он не был сопричастен. Это было горько и больно, но с этим, как он понимал, следовало смириться.

Вечером они вылетели из Лос-Анджелеса в его самолете, с тем чтобы на другой день быть в Нью-Йорке и сесть на корабль. И только в воздухе Эдуард сообразил, что допустил чудовищный промах.

Элен до сих пор не знала о его участии в «Партексе» и «Сфере»: в радостном замешательстве встречи и потоке объяснений он упустил из виду это важнейшее обстоятельство.

Эдуард застыл в своем кресле. Он посмотрел на Элен — та сидела напротив. Кэт приникла к иллюминатору в полном восторге от того, что в самолете они — единственные пассажиры. Элен показывала и называла ей то, что еще можно было разглядеть на земле. Самолет набирал высоту; когда он вошел в облака, Кэт радостно вскрикнула.

Эдуард колебался. Первым его побуждением было признаться Элен, как только они окажутся без свидетелей. Потом он вспомнил, что она рассказала ему о Тэде Ангелини и его попытках распорядиться ее судьбой.

Вспомнил о том, как она разозлилась на Ангелини, и в его душу закрался страх.

Если рассказать ей сейчас, то получится, будто он специально оттягивал с этим до отбытия. Элен может подумать, что тогда он поступил дурно. Он понимал, что в определенном смысле она и Ангелини обязаны ему своими удачами. «Сфера» предоставила им возможности, которых в Голливуде с его жесткой конкуренцией им пришлось бы добиваться несколько лет, возможности, каких бы им, при других обстоятельствах, скорее всего и не выпало. Элен с готовностью покинула Голливуд, но она гордилась своей работой и тем, чего ей удалось добиться. Какими глазами она посмотрит на это, узнав правду, и какими глазами посмотрит после этого на него?

Все это он устроил из любви к ней — но и Ангелини мог бы сослаться на ту же причину. Эдуард посмотрел на Элен, склонившуюся к Кэт, и отвел взгляд.

Самолет набрал высоту и перешел в горизонтальный полет. Эдуард снова посмотрел на Элен. Он увидел овал ее щеки, сияющие глаза, прекрасное лицо — и принял решение.

С корабля он отправит Саймону Шеру телекс с указанием свернуть деятельность «Сферы», а потом продать компанию, так чтобы фамилия де Шавиньи не фигурировала в деле, как то и было с самого начала. Элен он ничего не расскажет, ни сейчас, ни потом. Его связи с компанией и роль, которую он сыграл в жизни Элен, канут в прошлое.

Элен на миг отвлеклась от Кэт и улыбнулась ему счастливой улыбкой.

Эдуард улыбнулся в ответ и почувствовал внезапное облегчение. Не так уж это и страшно, в конце концов, сказал он себе; к тому же у него не будет от Элен других тайн.

Кэт досталась каюта с подвесной койкой и иллюминатором; Касси и Мадлен получили по соседней каюте, такие же, только попросторней. Кэт была на седьмом небе. Еще до отплытия она облазила весь корабль — побывала у бассейна, в кинозале, библиотеке и бальной зале, заглянула в кафетерии и рестораны, осмотрела спасательные шлюпки.

Когда огромный лайнер наконец отвалил от причала, она стояла на палубе между Эдуардом и Элен; опершись на поручни, она махала рукой всем неудачникам, которые остались на берегу. Она пересчитала буксирные суда, полюбовалась на статую Свободы и далекий силуэт Эллис-Айленд — Элен ей его показала.

— Спасибо, — сказала она Эдуарду. — Спасибо-спасибо. Тут много лучше, чем в самолете. — Осеклась, сообразила, что, возможно, допустила бестактность, и добавила: — Даже в вашем самолете, он такой милый.

Она обнаружила всего одно упущение. Поднявшись на верхний ярус, где Эдуард и Элен занимали две смежные каюты-люкс, она пришла в ужас: каюта Элен была очень большая, красивая, вся в цветах, но… в ней стояла самая обычная кровать.

— Ой, мамочка, как же так? У тебя нет подвесной койки… — И, подняв личико к Эдуарду, спросила: — А у вас, Эдуард?

Эдуард улыбнулся и обменялся с ее матерью загадочным взглядом.

— Увы, тоже кровать. Если хочешь, можешь пойти попрыгать на ней. Кровати удобные, пружинистые.

Кэт уставилась в пол, лицо у нее покраснело. Подумав, она тихо произнесла голосом человека, решившегося на величайшую жертву:

— Спорю, мама выбрала бы подвесную койку. Я с ней поменяюсь, если она захочет.

Эдуард кашлянул, отвернулся и еще раз откашлялся. Элен присела перед Кэт и, к вящему ее облечению, сказала:

— Милая, какая ты у меня добрая. Но, честное слово, мне и здесь хорошо…

— Тогда все в порядке, — беззаботно согласилась Кэт. — Может, я пойду поиграю в колечки? Мадлен обещала мне показать. А я обыграю их с Касси…

И она убежала, чтобы мама не успела передумать.

— У мамы кровать, а не подвесная койка, — сообщила она Касси с Мадлен, когда они принялись метать кольца. — И у Эдуарда тоже. Я сказала маме, что она может спать в моей, если захочет, но она отказалась.

Касси непонятно почему вдруг раскашлялась и вся покраснела, будто от смеха. Зато Мадлен восприняла слова вполне спокойно.

— Attention, ma petite[6]. Постарайся сосредоточиться. Эта игра — она очень трудная. Нам нужно освоить ее до Франции, а это всего пять дней…

— Может, Эдуард поиграет с нами.

— Возможно. Возможно. Но не будем к ним приставать — у них своих дел хватает…

Кэт покорно вздохнула. Она не возражала. Тут можно было найти себе столько занятий, столько всего осмотреть. Какие же они глупые, эти взрослые, подумала она, раз занимаются делами, когда весь корабль — чудесная площадка для игр.

В первый вечер плавания Эдуард и Элен, давно отужинав, погуляли по палубе, потом остановились на корме и принялись смотреть вниз на воду. Они были совершенно одни. Лайнер сиял огнями у них за спиной. В салонах пассажиры выпивали, беседовали, играли в бридж; в бальной зале танцевали — сквозь мурлыканье могучих двигателей издалека слабо доносилась музыка.

Было холодно, ровную поверхность погруженного во мрак океана вспарывали только буруны от винта за кормой. Элен поежилась, Эдуард обнял ее и прижал к себе. Так они какое-то время постояли в молчании, всем довольные.

— Мы между двумя континентами, — наконец произнесла Элен.

Эдуард сжал ее руку. И между двумя жизнями, подумал он, понимая, что она имела в виду. Он повернул голову и взглянул на нее: бледный профиль четко проступал на фоне ночи, ветер ерошил спадающие на лоб пряди светлых волос.

— Ты не будешь скучать? — решился задать он вопрос. — О всех делах и местах, с которыми я прошу тебя распрощаться?

— Нет, — сразу ответила Элен, взглянув на него. — Я распрощалась с ними еще до того, как ты попросил меня уехать с тобой. Мне не о чем скучать. У меня такое чувство, словно я возвращаюсь домой. — Она помолчала. — Все и вся, что для меня важней всего, сейчас здесь, со мной, на этом корабле, а прочее несущественно. Теперь я рада сказать «прощай» всему, что у меня было.

Эдуард обнял ее еще крепче. Они постояли еще немного, затем, не сговариваясь и без единого слова, повернулись и медленно направились к себе в каюты.

Они вошли в каюту Элен. Она не стала включать свет. Эдуард запер дверь, подошел к Элен, она потянулась его обнять. Пальто, в которое она куталась на палубе, скользнуло на пол. Эдуард ощутил на шее прикосновение ее обнаженных рук. Они оба чуть побаивались этой минуты, подумала Элен, но теперь, здесь, она ощущала только довольство и мягкую негу. Стоило ей коснуться его — и пятилетней разлуки как не бывало.

Потом они долго лежали в объятиях друг друга. Элен казалось, что они парят на крыльях умиротворенности высоко над водами океана, над еле слышным урчанием двигателей, парят спокойно и безмятежно. Они говорили, засыпали, ласкали друг друга, говорили и вновь погружались в сон.

Они редко покидали эту каюту, и поэтому плавание обернулось для них пятью сутками грез, пятью сутками, которые стерли в их памяти последние пять лет.

— Я никогда от тебя не уходила, — сказала она как-то ночью.

— И не могла бы уйти. Я бы не позволил, — ответил он.

…У причала их встретил Кристиан.

— Вы, возможно, не знаете, — сказал он Элен, — но в этой драме я играл весьма важную роль и не позволю никому из вас об этом забыть. А теперь поторопимся, машина ждет — поедем прямо ко мне и выпьем шампанского. О, а это, верно, крошка Кэт.

Он повернулся к Кэт, которая, широко раскрыв глаза, разглядывала его потрепанную панаму, приспущенный галстук-бабочку густо-красного цвета и старые брюки из белой фланели.

Кристиан поздоровался с Кэт за руку.

— А знаешь, тебя нельзя называть Кэт[7], — заметил он. — Для этого тебе еще нужно подрасти. Я познакомлю тебя с моим сиамским котом и буду называть Киской. А сейчас поехали…

Он провел их к таможне; за ней на автостоянке их дожидался черный «Роллс-Ройс».

В последний миг Элен и Эдуард одновременно оглянулись. Они посмотрели на огромный корабль, на все еще толпившихся на палубах пассажиров, казавшихся на расстоянии совсем маленькими. Затем глянули друг на друга, улыбнулись и поспешили за Кристианом.

На борту же, с одной из верхних палуб, за ними с большим интересом наблюдал человек — сверху ему все было хорошо видно. Он проследил взглядом, как вся компания скрылась под навесом таможни — мужчина, кинодива, ребенок, две другие женщины и мужчина в смешной шляпе. Филипп де Бельфор облокотился на поручни; его бледное массивное лицо оставалось бесстрастным. Он видел, как они вышли из-под навеса с другой стороны и расселись по двум автомобилям; в третий загрузили багаж. Мало что изменилось, подумал он; Эдуард де Шавиньи по-прежнему путешествует, как и живет, — с шиком.

Ему пришло в голову, что его имя могло попасться Эдуарду на глаза в списке пассажиров и тот, возможно, даже искал его на корабле, чтобы потребовать объяснений — почему он возвращается во Францию. Де Бельфор на миг пожалел о том, что Эдуард этого не сделал: встреча с противником, чувствовал он, могла бы доставить ему удовольствие. Но, вероятно, Эдуард так и не увидел его имени. Видимо, решил де Бельфор, усмехнувшись этой мысли, видимо, тому было не до ознакомления со списками пассажиров и даже не до того, чтобы обратить внимание на человека, сидевшего в столовой первого класса всего за несколько столиков от него.

Он проводил глазами автомобильный кортеж, пока тот не скрылся из виду, и не спеша направился к трапу. Приятно возвратиться во Францию после столь долгого отсутствия. Пыль времени припорошила прошлое, найдутся люди, которые обрадуются его возвращению, хотя, понятно, следует соблюдать осторожность.

Через таможню и паспортный контроль он проследовал без задержек и не без удовлетворения увидел, что его, как он и предполагал, ожидает «Мерседес». Он сел в машину, терпеливо дождался, чтобы погрузили багаж, откинулся на спинку сиденья и отдал распоряжения водителю. Распрямив складки пальто из викуньей шерсти, он с одобрением осмотрел внутреннюю отделку салона.

Годы, что он прожил вдали от Франции, оказались удачными и принесли ему процветание и успех.

Они провели неделю в Сен-Клу, несколько недель — у моря в Нормандии и остаток лета — в луарском поместье. В Париж и из Парижа Эдуард летал самолетом; он не любил оставлять их одних и каждый раз рвался обратно. В поместье он научил Кэт ездить на лошади, и они втроем с Элен совершали верховые прогулки по тем же маршрутам, по которым когда-то он ездил с Грегуаром. Прошло несколько месяцев. Приезжали погостить Кристиан и ненадолго Энн Нил. То было время безоблачного счастья.

Как и следовало ожидать, газетчики и журналисты уделяли новой связи Эдуарда должное внимание. Жизнь шла своим чередом и в других краях. Льюис Синклер продал дом Ингрид Нильсон какой-то звезде рока, а сам переехал в Сан-Франциско, где поселился вместе с Бетси в доме неподалеку от пересечения Хейт-стрит и Эшбери. С Бетси он познакомился на ужине по случаю премьерного показа «Эллис» и быстро нашел в ней замену Стефани Сандрелли.

В то лето в лос-анджелесском районе Уоттс вспыхнули расовые волнения. Тэд Ангелини наблюдал их по телевизору, выключив звук; порой он переводил взгляд на другой телевизор — посмотреть телевикторину, очередной сериал или какой-нибудь старый фильм. Он работал над новой картиной для Эй-ай и Джо Стайна; работа только началась, а про «Эллис-II» он ни с кем не заговаривал.

А в маленьком городке Оранджберг, штат Алабама, снесли дом Калвертов и бульдозеры Мерва Питерса, хозяина новой строительной компании, уже разравнивали старые плантации под застройку.

На Белла-Виста-драйв располневшая домохозяйка Присцилла-Энн, вернувшая себе девичью фамилию Питере, решила возвратиться в Оранджберг, когда отец возведет там новый жилой массив. Она целыми днями читала журналы, прикидывала, как обустроить свой будущий дом, пила водку, а дети вопили себе во дворе. Иногда ей попадались заметки об Элен Харт, которая, похоже, вновь обрела под ногами твердую почву, по крайней мере, если верить светской хронике. Такие заметки неизменно выводили ее из себя: до чего же несправедливо устроена жизнь, возмущалась она, — дожить до своих лет и по-прежнему маяться провинциальной тоской…

Но все это, все-все, происходило где-то «там». О чем-то Эдуард и Элен узнавали, о чем-то догадывались, но это было далеко и в другой, не их, жизни.

Иной раз, любуясь из окон особняка видом на парк и окрестности, казалось бы, совершенно не затронутые двадцатым веком, Элен чувствовала, что, в сущности, никогда отсюда не уезжала, а все события последних пяти лет случились не с ней, а с кем-то еще. Но в другие минуты она понимала, что все не так просто. Она обводила взглядом свою спальню, смотрела на мебель, принадлежавшую еще Аделине де Шавиньи, на ее портрет, висящий на своем старом месте над камином, и ощущала с этим домом некую кровную связь. Теперь она чувствовала, что находится здесь с полным правом и дом признал в ней хозяйку.

После заготовки вина нового урожая и традиционного ежегодного празднества по этому поводу они возвратились в Париж на осенний сезон. В декабре снова приехали на Луару отметить сорокалетие Эдуарда. Отужинали вдвоем, осушив бутылку кларета, которую Ксавье де Шавиньи заложил в год рождения младшего сына — в 1925-м. Довоенное вино. Эдуард посмотрел на Элен — она сидела напротив — и улыбнулся: вспомнил о летних месяцах своего довоенного детства и подумал о летних месяцах, какие у них еще впереди. Но, заглянув в будущее, он понял, что картина смазана: он видел лишь себя самого и Элен, как сейчас, и — как бы со стороны — слышал крики и радостные вопли детишек, резвящихся в парке, — детишек, которых им еще предстояло родить на свет.

После ужина, облачившись в пальто и шарфы и натянув сапоги, они прогулялись по парку до самых заливных лугов. Ночь стояла холодная, на ясном небе висел тонкий месяц — луна шла на убыль. Пройдя через рощу каштанов, они оказались на обрыве над Луарой. В этом месте река разливалась меж лесистых берегов; ее тихие серые воды отливали серебром.

Они молча постояли, глядя на реку. Именно сюда, куда он так часто приходил мальчиком, Эдуард когда-то мечтал привести Селестину. В шестнадцать лет, представляя себе невероятное будущее, именно здесь он рисовал себя стоящим рука об руку с любимой.

Он часто приходил сюда с Изобел. А потом — давно это было — с Элен, когда впервые привез ее в шато и учил ездить верхом. После он не единожды приходил в одиночестве на этот обрыв — когда разошлись их жизненные планиды — и стоял тут, на этом самом месте, уйдя в думы о ней.

Ночь выдалась тихая. Ветер было зашелестел в облетевших ветвях старых каштанов, но сразу затих. Месяц бросал на воду узенькую дорожку. Эдуард думал о прошлом, и — как всегда, без предупреждения — из прошлого, затмив вид на реку, возникла все та же картина: груда развалин, залитая солнцем площадь, оглушительная тишина после взрыва и оседающая на все и вся пыль.

Картина возникла — и исчезла, провалилась в небытие. Элен поежилась и повернулась к нему. Эдуард придвинулся к ней поближе. В последний раз, подумал он, в самый последний явилось ему воспоминание, и он почувствовал величайшее облегчение и надежду. Он попытался сам для себя определить эту смутную, но такую неистовую веру в судьбу: да, на сей раз не будет ни игр злого рока, ни обманов, ни боли, ни беспросветного мрака, ни бездн.

Он взял Элен за руку, и они пошли назад. На полпути, в парке, потому что было очень холодно, а они чувствовали себя такими счастливыми, они взяли и побежали.

Когда они добежали до дома, часы как раз пробили полночь.

Эдуард и Элен

— Решительно и бесповоротно, — заявил Кристиан. — На прошлом — крест. И не нужно меня отговаривать.

Он замолк и огляделся с отчаянной миной белого клоуна, взывающего к состраданию зрителей.

— Но вот я смотрю на все это — и вижу, что все не так просто. А ты как думаешь, Эдуард? Может, пойти поискать бутылку вина? Тебе не кажется, что вино мне поможет? — Он скроил жалостливую гримасу. — А то я совсем впал в хандру.

— Немного выпить тебе явно не повредит. Почувствуешь себя веселее. Сам понимаешь, такое легко не дается.

— Тогда посмотрю в погребе. На кухне, может, и найдется бутылка ординарного хереса, хотя и то едва ли. А здесь ничегошеньки нет. Мамочка к спиртному не притрагивалась. Отец, тот, понятно, прикладывается. Перед ленчем — два бокала розового джина[8]; за обедом — по стаканчику виски с содовой, до и после. И никогда не изменял этой привычке. — Кристиан помолчал. — Правда, удивительно? Я только что вспомнил об этом. Отец уже десять лет как в могиле. И почему именно розовый джин? Он же был офицером в сухопутных войсках, не на флоте. Странно.

— В сухопутных? — переспросил Эдуард, который ничего не понял.

— Ну да. Джин — это морской напиток. Когда солнце садилось над нок-реей, а может, и над всей Британской империей, офицеры Британского флота выпивали — и почему-то непременно пили джин с ангостурой. Но отец ни разу не всходил на корабль без крайней необходимости. Он служил в кавалерии и считал, что упадок нашей страны начался с появлением танков. Поэтому мне и странно — при чем тут джин? Жаль, не спросил у него в свое время. — Кристиан вымученно улыбнулся. — Впрочем, неважно. Пойду-ка порыщу в погребе, пока совсем не скис. Ты подожди меня здесь, я мигом обернусь.

И, распахнув дверь гостиной, он вышел в холл.

Эдуард послушал, как его шаги, отдаваясь от каменных плит, удалились в сторону кухни, и огляделся. В доме царили непривычная тишина и покой. На миг у него возникло ощущение, будто дом замер и чего-то ждет.

Он прислушался к безмолвию. Куэрс-Мэнор, выходящий окнами на беркширские пустоши, — в этом доме на границе Беркшира и Оксфордшира прошло детство Кристиана. В последнее время Эдуард бывал здесь нечасто, обычно вместе с Кристианом, чтобы морально поддержать друга, когда тот приезжал проведать мать. Но лет двадцать тому назад, когда они с Кристианом учились в Оксфорде, Куэрс-Мэнор был ему вторым домом. Значит, он бывал тут и зимой, не мог не бывать, — и тем не менее этот дом почему-то всегда вспоминался ему в связи с летом.

Понятно, закон избирательности памяти — что-то забывается, а что-то другое выступает с особой четкостью. Этот дом и парк при нем всегда вспоминались Эдуарду в зелени мая или начала июня — погруженными в тот особенный, густо-золотой предвечерний свет, который медленно-медленно отмеряет удлиняющиеся тени на свежих газонах.

И вот снова июнь, часов десять утра. Солнце уже заглядывает в окна по южному фасаду, бросая на пол сквозь опущенные жалюзи высоких окон косые лучи. За двадцать лет ничего не изменилось, и дом остался почти таким же, но, впрочем, в этом нет ничего удивительного: он и за двести лет претерпел очень мало перемен в своем облике.

Типично английский дом. Типично английская комната. По сравнению с таким же французским достойным особняком — никакой официальности, ни малейшего почтения к модным веяниям. Все в светлых тонах. Выцветший мебельный ситец с цветочным узором — на шторах и на обивке диванов и глубоких кресел. Мебель, в основном работы старых мастеров, расставлена так, словно каждый предмет всегда стоял именно на этом месте и не мог стоять ни на каком другом. Комната пахла воском и еще той странной мускусной смесью, что каждый год мать Кристиана готовила и ссыпала в чашу вустерского фарфора, стоящую на квадратном пембрукском столике — вот он, здесь. Эдуард размял в пальцах засохшие лепестки и ощутил, чем пахнет прошлое. — запах вчерашнего лета и летних месяцев двадцатилетней давности.

По стенам висели картины — несовместимое сочетание, бесившее Кристиана: семейные портреты восемнадцатого века, ценность которых не мог отрицать даже Кристиан, соседствовали с набором акварелей викторианской поры — выцветшими видами швейцарских озер и индийскими пейзажами, преимущественно любительскими упражнениями давно сошедших в могилу кузин и тетушек. Эдуарду нравился этот контраст; нравилась эта комната; нравился этот дом.

В комнате, как было заведено летом, стояло железное ведерко, с верхом наполненное собранными в парке еловыми шишками. Рядом, у кресла, которое неизменно занимала матушка Кристиана, лежал коврик, облюбованный многими поколениями ее мопсов; стояла рабочая корзиночка с мотками шерсти и шелковой нити для тканья; находился столик, заваленный номерами «Поля» и «Журнала Королевского общества садоводов»; сверху лежали книги, которые ей, как провинциальному абоненту, прислали из Лондонской библиотеки. Очки — круглые, в черепаховой оправе, такие же строгие, какой была их хозяйка, — все еще покоились на одной из книг.

Она скончалась три недели тому назад так же тихо, как жила. Эдуард посмотрел на стопку книг, взял в руки самую верхнюю — она оказалась отчетом о ботанических экспедициях в Китай Эрнеста Уилсона. Когда он раскрыл книгу, из нее выпорхнул листок бумаги: Эдуард поднял его и увидел, что это — памятка, которую составила мать Кристиана. Он прочитал: «Дельфиниумы на бордюре Южной клумбы — убрать. Слишком крупные, забивают другие цветы. Туркестанскую розу — на круглую клумбу? Красиво на фоне тисов — яркими пятнами».

Когда она это написала? Эдуард бережно отложил памятку, чтобы не затерялась. Сосредоточенно сдвинув брови, он подошел к окну и обозревал прославленный сад. Матушка Кристиана предстала перед ним как живая: вот она наклоняется вдохнуть аромат розы, вот останавливается вырвать нахальный сорняк, вот задерживается поглядеть на знаменитые цветочные бордюры, достает маленькую записную книжку и что-то в нее заносит. Однажды, когда она сделала очередную запись, он спросил: «Неужели вы хотите заменить посадки?» Ему тогда было двадцать лет, а матери Кристиана сорок пять — пятьдесят. Она внушала ему священный трепет.

«Они совершенны», — добавил он в тот раз, и она улыбнулась, наградив его проницательным взглядом голубых глаз, которые унаследовал от нее Кристиан. На ее лицо падала тень от старой соломенной шляпки, которую она всегда надевала, выходя летом в сад.

— Эдуард, сады и парки не могут достигать совершенства. Поэтому я их и люблю.

Эдуард стоял, упершись взглядом в высокую кирпичную стену по ту сторону газона — стена отделяла собственно сад от парка. Рассаженные вдоль стены — тщательно продуманным образом, так что образовывали естественные купы кустов, — розы сейчас стояли в цвету. «Эме Вибер», «Мадам Исак Перейра», «Небесная» с ее нежно-серыми листьями, «Зефрин Друэн», «Леди Хиллингдон», «Слава Дижона» — уже осыпающаяся, ее прекрасные желтовато-коричневые цветы источали аромат крепкого чая. В ушах Эдуарда раздавался голос матери Кристиана, называвший розы по именам.

Он распахнул высокое окно и ступил на террасу. Недавно прошел дождь, трава обсыхала на солнце; от нее шел насыщенный крепкий запах — запах лета.

На секунду лужайка предстала перед Эдуардом полной народа. Юноши в белой фланели; крокет, в котором Кристиан не знал себе равных; чуть дальше — стайка девушек и молодых женщин. Прошлое возникло перед ним как наяву: он слышал удары молотка по мячу, далекие всплески смеха. Эдуард отвернулся, взглянул на дом — и все исчезло. Дом снова погрузился в безмолвие, и на лужайке было тихо. Он вернулся в гостиную как раз тогда, когда пришел Кристиан.

— Вот такие-то дела.

Кристиан надвинул на глаза панаму и откинулся на спинку деревянной скамьи; они сидели на террасе, Эдуард — в тени, Кристиан — на солнце. Бутылка «Монтраше» была наполовину пуста. Кристиан затолкал ее в лейку, куда ссыпал весь лед, какой смог наскрести в морозильной камере старенького холодильника.

Он зажег черную русскую сигарету — других он не курил, — и Эдуард с удивлением отметил, что Кристиан не на шутку расстроен: у него слегка дрожали руки.

— Прошлое! — с неожиданной горячностью выпалил Кристиан. — Глупо, конечно, с моей стороны, но никак не думал, что оно обрушится на меня с такой силой. Я считал, что давно развязался и с этим домом, и со всеми воспоминаниями. Вот уж не ожидал, что вообще буду думать о нем. — Он скривился. — Temps perdu[9]. Мне-то казалось, что оно и в самом деле утрачено. А теперь выясняется, что отнюдь.

— Прошлое никогда не уходит, — мягко сказал Эдуард. — Оно всегда с нами, хотя и упрятано в память. Не надо с ним воевать, Кристиан, нужно радоваться, что оно у тебя есть. — Он помолчал и добавил: — В конце концов, мы и есть наше прошлое. Все, что мы создали, все, что с нами случилось, — это суть мы.

— Тебе-то хорошо рассуждать, — сказал Кристиан, разливая по бокалам остаток вина. — Ты свое прошлое принял. Тебе это неизменно удавалось лучше, чем мне. Ты всегда умел вылущивать из прошлого — будущее. Еще когда мы учились в Оксфорде, даже тогда. Опираясь на то, чего добился твой отец, ты стремился достигнуть его уровня — а потом превзойти. Этим ты меня тогда и покорил. Я знал, что ты своего добьешься, и не ошибся. То же самое с Элен. Ты твердо решил, что вы будете вместе, — и вот вы вместе. — Кристиан вздохнул. — Я рад. Ты счастлив, Элен счастлива, значит, я тоже счастлив. К тому же это укрепляет веру в себя. Так мне кажется. Веру в силу собственной воли. Ты же у нас сам создал свою судьбу. О черт! — Кристиан одним махом осушил половину стакана. — Не знаю, лучше ли мне от этого. Может, даже хуже.

— Пожалуй, я с тобой не соглашусь, — задумчиво сказал Эдуард. — Иногда я думаю так же — мне кажется, что я прозреваю взаимодействие причин и следствий. Скажем, я поступил так-то, а Элен поэтому — так-то. Но порой мне кажется, что мы вольны в своих поступках. А иной раз… я вообще ни в чем не уверен. У меня, бывает, возникает чувство, что случившегося просто нельзя было избежать. В конце-то концов, так много зависит от случая. Если б отец не погиб, если б Жан-Поль был жив, если б Элен пошла тогда в другую сторону и мы с ней не встретились… понимаешь?

— Господи! Не потчуй меня детерминизмом в духе французских традиций! — сказал Кристиан, пожав плечами. — Не верю я всему этому. У меня в высшей степени здравый, чисто английский взгляд на вещи. Не звезды повинны в нашей судьбе, дорогой мой Эдуард, а мы сами, что до всего остального…

— Хорошо, — заметил Эдуард. Он уловил в голосе Кристиана патетику и надсаду, призванные скрыть то, что тот чувствовал на самом деле. — Но в таком случае не вижу, за что тебе себя укорять. Ты всегда понимал, чего хочешь, — как, впрочем, и я. И весьма успешно своего добивался. Ты хотел открыть картинную галерею, хотел познакомить эту страну с работами живописцев новой школы, хотел…

— Я хотел развязаться со своим прошлым. Со всем этим, — оборвал его Эдуард, махнув рукой, словно отметая и этот дом, и сад, и все графство.

— Тут-то мы с тобой и расходимся. Ты никогда не порывал с прошлым — ты хранил ему верность. А я только и мечтал о том, как бы прикончить свое. Кристиан Глендиннинг, человек, который самого себя изобрел. Независимый от Англии — по крайней мере, от этой Англии. Эдуард, я лез вон из кожи. Читал не те. книги, носил не ту одежду, говорил совсем не то. Голосовал не за ту партию — если вообще являлся голосовать. И, разумеется, имел не тех сексуальных партнеров. — Он помолчал. — Знаешь, как-то я сказал маме, что я гомосексуалист. Так прямо и выложил. Мне чертовски надоело и опротивело, что все делают вид, будто ничего не замечают, хотя прекрасно все видели, вот я однажды взял и сказал ей. Мы как раз там сидели, — он резким жестом указал на гостиную. — Мама вышивала. Мелким крестиком. И я ей сказал: «Ты ведь, конечно, знаешь, мама? Что я гомосексуалист? Педераст. Голубой. Девка. Один из этих?» И знаешь, что она ответила?

— Нет.

— Она подняла глаза от шитья, взглянула поверх очков и сказала: «Что ж, Кристиан, это твое дело. Но отцу об этом лучше не сообщать. Тем более до обеда». Так и сказала. Я собственным ушам не поверил. А потом пустилась в рассуждения о том, какие цветы лучше всего подходят на бордюр Северной клумбы.

Эдуард подавил улыбку.

— Я так рассердился, что выбежал из гостиной. Понимаешь, я просто кипел. Мне хотелось доказать им всем, что я не такой, как они. Что я не вписываюсь в их среду — как не вписывался и Хьюго. Но они закрывали глаза. Что бы я ни вытворял, они с этим мирились. Все британцы такие, ты и сам знаешь. Сперва мирятся, потом привыкают. Прекрасно срабатывает. Таким путем они разоружают любую оппозицию — и им это удается. Вот почему у нас никогда не было настоящей революции — и не будет. Если б у нас появились Робеспьер или Дантон, знаешь, кем бы они кончили? Я-то знаю. Мировыми судьями. Заседали бы себе в палате лордов и скончались бы почетными членами многочисленных комитетов. Вроде меня. Ты хоть знаешь, что я заседаю в комитетах? А я действительно заседаю. Правда, ужас?

— Бывает и хуже, — кротко заметил Эдуард. Кристиан наградил его язвительным взглядом.

— Возможно. В двадцать лет я бы, однако, этого не сказал. — Он запнулся. — Но что там ни говори, а суть в другом. Правыми оказались они, а я ошибался. Я это только что понял. Мне так и не удалось сбежать от всего этого, я просто себя обманывал. А оно вот — все тут, поджидало меня. Только и ждало, чтоб наложить на меня свою лапу.

Он испустил театральный вздох.

— Ты и вправду так чувствуешь? — спросил Эдуард, внимательно посмотрев на друга.

Кристиан передернул плечами и ответил, теперь уже не так желчно:

— Да. Полюбуйся на это. Восемьсот акров плодородной земли. Своя ферма. Один сад занимает около десяти акров. А дом — действительно великолепный особняк, в котором многие поколения Глендиннингов, милых убежденных консерваторов, жили с незапамятных времен. Отец приобрел его в 1919 году у двоюродного брата, тогда дом был в жутком виде. Никакого сада не было — сад разбила мама. Здесь я родился. Здесь родились мои сестры. И теперь он принадлежит мне. Сестры от него отказались — у них свои большие поместья. Так что мне прикажешь с ним делать?

— Мог бы в нем жить, когда бываешь в Англии.

— Жить? Здесь? Эдуард, не болтай ерунды. Тут, по-моему, пятнадцать спален, не меньше. В таком доме холостяку делать нечего. К тому же меня устраивает мой нынешний образ жизни. Милая маленькая квартирка в Лондоне, чуть побольше — в Париже, и чуть поменьше — в Нью-Йорке. А тут — посмотри… — Он махнул рукой. — Сколько мебели, сколько картин. На кой мне вся эта обуза? Кому мне ее завещать? О господи! Стоит об этом подумать, как голова начинает раскалываться.

— Ну, раз уж все это не нужно ни тебе, ни твоим сестрам, значит, как я понимаю, остается одно — продать?

— В этом-то и беда. — Кристиан закурил новую сигарету и подался вперед. — Насчет продажи я уже решил. Окончательно и бесповоротно. Сестры пусть берут, что захочется, прочее отправится к «Сотби» или «Кристи»[10], а дом я продам. Все выглядело так просто. До сегодняшнего дня.

— А что теперь?

— Теперь не могу. — Кристиан отвел взгляд. — Как выяснилось, я действительно не могу. Понимаешь, я все время представляю себе, кому это достанется. Какому-нибудь гнусному деляге из Сити — прости, Эдуард, — который сорвал большой куш на бирже. Он выкорчует сад и заасфальтирует лужайку — так ему будет удобней. На месте розария устроит какой-нибудь бассейн, выложив его жутким ярко-синим кафелем. А его женушка — господи, так и вижу, как она переоборудует кухню, наставит новейшее металлическое оборудование и больше туда — ни ногой. А после пригласит какую-нибудь Жислен Бельмон-Лаон, чтобы та превратила дом в образцовый английский сельский особняк.

Он жалостно посмотрел на Эдуарда.

— Они же все изгадят, понимаешь? Все-все, что мне, как я думал когда-то, хотелось уничтожить. А теперь не хочется. При одной мысли об этом меня берет ужас. — Он сделал паузу. — Ты знаешь, они все еще в погребе — в целости и сохранности, — отцовские вина. Только что узнал, когда спустился в подвал. Со дня его смерти никто к ним не притронулся. И книга реестра вин на месте. В ней все подробно расписано. Числа.. Где и когда приобретено. Количество бутылок. Он вообще-то неплохо разбирался в винах, что странно — по части еды он всю жизнь оставался твердолобым английским пуританином. Больше всего любил рыбный пирог с фасолью, а вместо пудинга — пирог с патокой. И еще обожал сливы, он их сам собирал. О дьявол и все его присные, прости, Эдуард.

На глазах у него навернулись слезы. Он раздраженно встал и отвернулся. Эдуард приподнялся, но Кристиан сердитым жестом заставил его опуститься на место:

— Ничего. Сейчас приду в норму. Отвернувшись, он уставился на живую изгородь.

Эдуард выждал с минуту и тоже встал.

— Пойду сварю кофе. Хочешь выпить чего-нибудь крепкого? У меня в машине бутылка арманьяка.

— По правде сказать, мысль совсем недурная.

Кристиан так и не обернулся. Эдуард тихо удалился. Он сходил к машине за арманьяком, прошел длинной, выложенной тяжелыми плитами галереей на кухню и занялся кофе.

Между жестянками кофе и жестянками чая — «Эрл Грей», «Лапсанг» и «Цейлонский» — были заткнуты пакетики семян, на каждом — число. На кухонном столе лежала записка с перечнем того, что нужно купить: одну баранью котлетку, пакетик овсяных лепешек, полфунта масла, четверть фунта сыра. Вдовий рацион. Эдуард прочитал, и от жалости у него защемило сердце. Мать Кристиана провела тут в одиночестве десять последних лет жизни. Еще тогда его глодало чувство вины — так редко они с Кристианом ее навещали. Но и теперь ему было трудно представить себе ее существование в этом обезлюдевшем доме, ибо он до сих пор видел его таким, каков тот был двадцать лет тому назад, — полным жизни. Эдуард подумал о том, что все это пойдет с молотка, будет продано, перестроено, и, подобно Кристиану, почувствовал: нужно любой ценой сохранить то, что так любили и сберегали. Он вспомнил слова Филиппа де Бельфора: «Можете себе представить, как все обрадуются, когда вы преставитесь… еще бы, сколько добра — грабь — не хочу!»

Он отнес кофе и арманьяк на террасу. Тем временем Кристиан, казалось, пришел в себя; он сидел и курил очередную сигарету.

Эдуард налил ему кофе и стаканчик арманьяка и сел; он никак не решался сказать то, что хотел, но все же решился:

— Ты уверен, абсолютно уверен, что не хочешь жить в этом доме? И что сестры тоже не хотят?

— Я же сказал, что нет. Решительно нет. После похорон у нас был маленький семейный совет, и все согласились, что дом нужно продать подчистую. Примерно в этом духе. Без сантиментов.

— Можно, я его куплю?

— Что?! — Кристиан застыл с поднятым стаканом в руке.

— Можно, я его куплю?

Воцарилось молчание. Узкое лицо Кристиана залила краска.

— Побойся бога, Эдуард. Мы с тобой, конечно, друзья, но даже ради дружбы идти на такое… Я совсем не хотел…

— Знаю, что не хотел. И мое предложение продиктовано не нашей дружбой. То есть не только ею.

— Тогда почему?

Эдуард опустил глаза, и Кристиан, придирчиво наблюдая за ним, заметил, что он изо всех сил старается сохранить бесстрастное выражение, но это плохо ему удается: на лице Эдуарда явственно читалось счастье.

— У меня и Элен… одним словом, все юридические тонкости наконец улажены. Развод состоялся, значит, мы можем жениться. И…

— Господи, господи! — Кристиан воспрянул и издал боевой клич, которому позавидовал бы любой краснокожий. — Когда? Когда? Эдуард, чтоб тебя черти взяли, ведь ни словечком не обмолвился…

— На следующей неделе.

— На следующей неделе? На следующей? Не верю. Чудо какое-то. Распрекрасное чудо…

Кристиан вскочил и бросился обнимать Эдуарда, чуть не опрокинув при этом столик.

— Где? Как? Надеюсь, я буду шафером? Если нет, то больше ты меня не увидишь. Обожаю свадьбы. Собираешься закатить на полную катушку или, напротив, что-нибудь восхитительно тайное, когда новобрачные тихохонько удирают, а…

. — Кристиан! — Эдуард попытался остановить это словоизвержение, но и сам невольно расплылся в улыбке. — Кристиан, я пытаюсь сделать тебе чисто деловое предложение.

— Деловое предложение в такую минуту? Ты рехнулся. Это же не по-человечески. Ты… что?

— Если ты и в самом деле хочешь продать этот дом, я бы очень хотел его купить. Вот и все.

Кристиан угомонился, присел и посмотрел в глаза Эдуарду.

— Зачем? Ничего не понимаю. Ты сказал мне две потрясающие вещи — так есть между ними какая-то связь?

— Конечно, есть. Я хочу сделать Элен свадебный подарок. И мне подумалось — если ты не против, — улыбнулся Эдуард, — что неплохо бы подарить ей настоящий английский дом. И английский сад.

— Когда она была девочкой… Они возвращались в Лондон. Эдуард бросил взгляд в боковое зеркало, прибавил скорость, и его «Астон Мартин» обогнал три автомобиля и тягач. Кристиан зажмурился.

— Когда она была девочкой — я бы не стал посвящать в это никого другого, но Элен, как я знаю, немного говорила с тобой на эту тему, — она жила на трейлерной стоянке в Алабаме. Помнишь?

— Помню. Она как-то ее мне описывала.

— Жила там с матерью, и та частенько рассказывала ей про Англию и дом своего детства. — Эдуард помолчал. — Ты помнишь тот дом, в Девоне?

— Как его можно забыть?

— Мать рассказывала ей про него и про сад. Про сад особенно. Она сотворила нечто такое, что Элен запомнила на всю жизнь. Образ прекрасного, безмятежного, идеального дома. Когда Элен была маленькой, мать, бывало, надолго оставляла ее одну, и знаешь, чем тогда частенько занималась Элен? Пыталась устроить сад. Английский сад. Собирала камушки, дикие цветы, травинки, выкапывала в земле и сажала их, чтобы подарить маме английский сад, когда та вернется. Только вот беда — тогда стояла жара, земля была пересохшая, а мама часто возвращалась очень поздно, так что к ее приходу растения успевали завянуть и погибали. Она мне однажды рассказывала, и я запомнил.

Он помолчал, глядя на дорогу.

— А потом она в конце концов вернулась в Англию к тетушке, увидела ее жалкий домишко, и это было для нее страшным ударом. Она только что потеряла мать и единственного друга, приехала в Англию — и увидела этот ужас. Ей и сейчас тяжело говорить об этом. Понимаешь, тогда она убедилась воочию, какой великой фантазеркой была ее мать. Элен, конечно, знала, что кое в чем… видела, что мать сама себя обманывает. Но в тот идеальный сад Элен, по-моему, всегда верила. А тут выяснилось, что никакого сада нет и не было. Он тоже оказался плодом самообмана, и не только ее матери, но и самой Элен. Она унаследовала от матери этот мираж.

— Господи, как печально, — вздохнул Кристиан. — Я об этом и не подозревал. Чего только мы не получаем в наследство!

— Да. — Эдуард снова глянул в зеркальце, убедился, что дорога пустынна, и прибавил скорость. — Да. Я долго ломал голову. Мне хотелось подарить ей что-то особенное, исполненное для нее глубокого личного смысла. И когда я утром вошел в твой дом, я об этом подумал. Я в жизни не видел более английского дома. И такого идеального английского сада. — Он улыбнулся. — Обещаю, мы не станем превращать розарий в бассейн.

— Вот и хорошо. — Кристиан лукаво покосился на Эдуарда. — Насколько я понимаю, тем самым ты обещаешь и не приглашать Жислен? Не хотелось бы видеть, как эта скорпионша вцепится в дом своими клешнями…

— Это я тебе твердо обещаю. Жислен работала только над моими салонами — до домов я ее не допускал, — да и то это было давным-давно.

— Как она, кстати? Она вроде вышла за этого типа, Нерваля?

— Совершенно верно. Сначала устроила скандальный развод с Жан-Жаком, а потом вышла за Нерваля. Я не видел ее уже несколько лет. Если не ошибаюсь, там возникли маленькие разногласия с налоговым управлением — какая-то довольно сомнительная компания, зарегистрированная на Каймановых островах. Во всяком случае, из Франции они с Нервалем отбыли. Я слышал, сейчас они заняты разделыванием того, что осталось от Марбеллы, и, похоже, весьма в этом преуспевают.

— Марбелла. Ну и ну.

— Элен раз или два встречалась с Нервалем. При его посредничестве она купила и продала дом. По-моему, она нашла его презабавным. Она говорила, что он откровенный мошенник. Эдакий улыбчивый негодяй. Естественно, без стыда и совести.

— О, рад это слышать, — улыбнулся Кристиан. — Стало быть, скорпионша получила по заслугам.

— Вообще-то я слышал, что они очень счастливы. Вероятно, прекрасно спелись. — Эдуард глянул на Кристиана. — Только прошу, не упоминай о ней при матушке. Теперь Жислен ее bete noire[11] — с тогдашней нашей поездки в Сен-Тропез, ты ведь помнишь? — Он помолчал. — Матушка считает Жислен своим врагом. Не исключено, что и меня тоже.

В его голосе прорезалось чувство, и Кристиан с любопытством на него посмотрел.

— Вероятно, ты не хочешь сказать, почему?

— Не вижу смысла рассказывать. История долгая и запутанная. Я поступил так, как считал правильным в насущных матушкиных интересах, но она этого не забыла и не простила, вот и все. — Он пожал плечами. — Она сильно переменилась, Кристиан. Ты бы ее не узнал. Одевается она по-другому, сделалась очень набожной…

— Набожной? Луиза? Не верю.

— Но это правда, — улыбнулся Эдуард. — Дом пропах ладаном. Когда я к ним прихожу — так и слышу шелест сутан. — Он помолчал, подумал о матери Кристиана, о том, что Луиза, при всей ее несносности, тоже, возможно, одинока, и добавил: — Зашел бы ее навестить, когда приедешь в Париж, Кристиан. Увидишь, что я имею в виду.

— Боюсь, мой приход особых восторгов не вызовет. Луиза меня всегда не терпела.

Кристиан закурил сигарету, откинулся на спинку сиденья и предоставил Эдуарду сосредоточиться на дороге. Он повернул голову и поглядел в окно: ехали они быстро и теперь приближались к лондонским пригородам. Движение на шоссе оживилось, Эдуарду пришлось сбавить скорость. Кристиан получил возможность лучше разглядеть окрестности. Поля потеснились, уступая место дорогам, бесконечным кварталам двухквартирных двухэтажных домов — жалкой пародии на стиль тюдор — и малопривлекательным пабам. Справа от шоссе землю покрывали обширные заплаты желтого цвета; там ползали, вгрызаясь в почву, огромные бульдозеры: прокладывали новое скоростное шоссе Лондон — Оксфорд. Когда оно откроется, подумал Кристиан, тягуче мучительная поездка дней его университетской юности сократится до часа, а то и до сорока минут, если гнать так, как Эдуард. Он хорошо помнил, как полз по этой дороге в своем первом автомобиле, стареньком «Морисе Майнор»: путь от Лондона до колледжа Магдалины занимал чуть меньше двух часов! Тогда это считалось достижением.

— Господи, как все меняется, — обратился он к Эдуарду. — Нам обоим за сорок. Знаешь, когда-то я думал, что это кошмарный возраст. А теперь я его достиг, и он мне даже нравится. Перспектива смещается. Мне это по душе. Люди приходят и уходят, возникают на твоем пути и опять куда-то исчезают. Потом до тебя доходят известия, какие-то обрывочные сведения вроде того, что Жислен вышла за Нерваля и удрала в Марбеллу. Кто-то возвышается, кто-то идет под уклон; кто-то неузнаваемо и непредвиденно меняется, а кто-то остается таким, как был. Это захватывающе интересно. Будто читаешь увлекательный роман. Ух ты! Любопытно, какими мы будем лет через двадцать, на седьмом десятке.

— Мы по-прежнему будем друзьями, — улыбнулся Эдуард, искоса посмотрев на него.

— О, да, — улыбнулся в ответ Кристиан. — Это несомненно. Из того, что нас ждет, это одна из самых приятных вещей. Но сейчас, когда я думаю о будущем, я точно знаю, какими мы станем. У тебя еще прибавится власти и славы, ты будешь заседать в бесконечных комитетах. Превратишься в главу большого семейства. Господи, Кэт к тому времени, вероятно, выйдет замуж и сделает тебя дедушкой. А я — я буду стареющим enfant terrible[12]. Меня начнут третировать и обзывать старым чудаком. Но когда мне станет под семьдесят, меня снова откроют и превратят в эдакий национальный памятник. В Сесила Битона[13] мира выставок и художественных салонов. Тут вся хитрость — дотянуть до семидесяти, и тогда уж ты выше всякой критики. Ты — мудрец, все только и делают, что восхищаются твоим великолепным стилем. И вот уже мы продаем свои мемуары воскресным газетам, друзья и знакомые наперебой издают дневники и письма, мы становимся статьей дохода — вроде блумсберианцев[14]. Жду не дождусь этого славного времечка. Вот когда прошлое начинает по-настоящему приносить дивиденды. — Он подмигнул Эдуарду. — Ты, надеюсь, ведешь дневник и все прочее? А не то профессоров и аспирантов постигнет великое разочарование. Дневники. Письма. Записные книжки…

— Ни того, ни другого, ни третьего, — заявил Эдуард и, улучив просвет в потоке машин, проскочил вперед и прибавил скорости. — Ты же знаешь, как я ненавижу все это. Я даже не храню фотографий.

— Верно, не хранишь, — нахмурился Кристиан. — Помню, когда мы занимались поисками Элен, у тебя не оказалось даже ее фотографии, спасибо, нашлась у твоего слуги. Но почему?

— Честное слово, не знаю. Вероятно, просто не хочу оставлять свидетельства о прошлом. Предпочитаю хранить его в памяти. Письма, фотографии… не знаю. По-моему, они все искажают.

— Но разве память не искажает? — спросил Кристиан, проницательно на него посмотрев.

— Возможно.

— В конечном счете, каждый вспоминает прошлое на свой лад. Оно не застывает в раз и навсегда отлитых формах. Даже собственные воспоминания все время меняются.

— Ты хочешь сказать, прошлое подвижно?

— Господи, конечно. Ко мне оно возвращается постоянно и к тому же проявляется самым удивительным образом.

— Это потому, что у тебя в высшей степени дурное прошлое.

— Уж мне ли не знать, — парировал Кристиан с самодовольной улыбкой. — Тебе, должен заметить, здесь тоже нечем хвастаться.

— С этим — со всем этим — покончено, — твердо заявил Эдуард.

— Я бы не стал утверждать так решительно. Никто ничего не знает. На сегодняшний день и то нельзя положиться. Стоит подумать, как все тихо и мирно, — а что-то где-то уже происходит, просто ты об этом не догадываешься. На твоей же улице, или за углом, или в другой стране. Ты себе купаешься в счастье, а тем временем…

— Знаю. Этот урок мне преподали в ночь моего шестнадцатилетия, — довольно резко оборвал Эдуард, но сразу пожалел об этом. Он любил слушать Кристиана, когда на того нападала словоохотливость, поэтому повернулся к нему и с улыбкой произнес: — Ты знаешь, что Элен в Лондоне? И Кэт тоже? Мы ночуем на Итон-сквер. Может быть, заглянешь поужинать?

— Чудесно. С превеликой радостью.

— А утром, если угодно, мы могли бы встретиться с моими поверенными и составить документы на продажу дома. Впрочем, тебе, может быть, еще нужно подумать?

— И не собираюсь. С удовольствием побываю у твоих поверенных. Фирма «Смит-Кемп», верно? Их услугами пользовался еще мой отец. У них все та же очаровательная контора, вроде тех, что описывал Диккенс?

— Все та же.

— И стаканчик хереса в завершение деловой встречи?

— Непременно.

— Даже не верится. Обязательно приду. Как приятно убедиться, что не все меняется в этом мире.

— Элен о доме — ни слова. Обещай. Я хочу преподнести ей сюрприз.

— Эдуард, чтобы я — да проболтался? — обиженно заявил Кристиан. — Ты знаешь, как я обожаю тайны. Буду нем как могила.

— Не обещай невозможного. Об одном прошу — воздержись от своих обычных тонких намеков…

— Намеков? Намеков? Нет, Эдуард, ты ко мне несправедлив.

— Неужели? — сухо сказал Эдуард и прибавил скорость на въезде в столицу.

Тайна. Сюрприз. Элен любила сюрпризы, любила делать подарки, особенно Эдуарду. При мысли об этом подарке, который пока что пребывал в тайне и станет сюрпризом, — о ее свадебном подарке мужу — у нее сладко замирало сердце. Ей казалось, она не идет, а парит — и это при том, что за день она основательно походила. Вдоль по Бонд-стрит, где кое-что купила; потом пересекла Оксфорд-стрит и по узкой извилистой Морилебон-лейн вышла на Хай-стрит, что идет параллельно Харли-стрит, на которой мистер Фоксворт по-прежнему держал приемную. Свернула к северу, мимо церкви, где Роберт Браунинг венчался с Элизабет Барретт[15], и дальше, по направлению к Сент-Джонс-Вуд, где, по ту сторону Риджентс-парка, теперь находилась студия Энн Нил.

На всем этом пути ей ничего бы не стоило в любую минуту взять такси, но сегодня ей было страшно подумать о заточении в автомобильном салоне; она желала идти пешком, у нее голова кружилась от счастья. Через неделю с небольшим она будет замужем за Эдуардом; войдя в парк, она прибавила шагу — ей хотелось танцевать, а не просто идти. Как же долго тянулась вся эта история — два года консультаций с одними юристами, а потом — с другими. Два года все продвигалось черепашьим шагом — и не потому, что Льюис противился разводу, а по той простой причине, что он не отвечал на письма и его адвокатам приходилось неделями дожидаться его подписи под тем или иным документом.

Она остановилась и повернула к озеру с лодочной станцией и ярко раскрашенной эстрадой на берегу. Порой ее брало отчаяние — ее, но не Эдуарда. Расторжение, разрушение брака, старой жизни — как грустно, что этим приходилось заниматься по сухим, сугубо официальным каналам, при том что обе стороны были готовы на полюбовное соглашение, а условия развода просты и ясны: она ничего не требовала от Льюиса. Подписания; документы; обмены письмами между поверенными — как все это было противно.

Она все еще испытывала перед Льюисом чувство вины, все еще считала, что приложила руку к его крушению, которое произошло столь резко и быстро после ее отъезда из Америки.

Элен остановилась на солнце у озера и стала вспоминать письма, которые ей писал Льюис, — путаные беспорядочные послания на многих страницах, по которым с трудом можно было догадаться о времени года, когда они писались, не говоря уже о том, что происходит с их автором. В первые месяцы после приезда во Францию она несколько раз говорила с ним по телефону, но разговора не получилось. По голосу Льюиса она понимала, что тот накачан таблетками: то он бывал безумно и безоглядно самоуверен, то, напротив, находился в полном расстройстве чувств, едва ориентируясь в действительности, которую воспринимал явно болезненно.

В этом году поговорить с ним ей, можно сказать, не удавалось, а ее письма он оставлял без ответа. Когда она пыталась до него дозвониться, трубку брала либо Бетси, либо кто-нибудь еще: судя по всему, у него в доме жили какие-то посторонние лица, хотя и не одни и те же. И всегда находился удобный предлог не подзывать его к телефону: «Простите, Льюис спит», «Сейчас Льюис не совсем в форме». А иной раз не удосуживались даже соврать и глумливо отвечали: «Льюиса? Не знаем такого».

Порой ей делалось жутко. Однажды она в отчаянии написала Тэду, чтобы тот проведал Льюиса и выяснил, все ли у того в порядке. В другой раз она даже написала его матери. Тэд не ответил. Эмили Синклер прислала короткую сухую записку: семья Льюиса отдает себе полный отчет в его состоянии. В нескольких строчках она сумела дать Элен понять, что в ее сочувствии никто не нуждается и что ей нужно было думать раньше. Больше Элен никому писать не пыталась, а когда поделилась своей тревогой с Эдуардом, тот проявил твердость:

— Дорогая, Льюис не мальчик, он взрослый мужчина. Вот, посмотри — он ответил на последнее письмо моих поверенных, подписал бумаги. И не стоит тебе, Элен, сейчас волноваться о Льюисе — продержится без твоей помощи.

Он даже предъявил ей подпись Льюиса на юридических документах; Элен молча на нее посмотрела. Подписано было его любимой авторучкой «Монблан» с широким пером. Подпись, которой он украсил документ о расторжении брака, была размашистой, летящей, со скомканными буквами и гротескно витиеватыми начальным и конечным росчерками. Она помнила этот почерк; помнила этого человека. В его имени и фамилии она ощущала противоречивость его натуры, неуверенной и склонной к внешним эффектам. Тут она подумала о письмах, что он ей присылал из Парижа, — полных безудержных изъявлений любви и мальчишеского оптимизма, — и ей стало очень грустно. Она ведь любила Льюиса, подумалось ей, хотя он не был в состоянии это понять; правда, любила она его не так, как следовало бы, а как мать может любить своего ребенка. Такую любовь он никогда не был способен принять.

Любовь-защита. Она тихо стояла, глядя на озеро. Несколько парочек и подростки катались в лодках на солнышке. Вокруг, на газонах у маленькой эстрады, люди сидели в шезлонгах — читали, дремали или просто нежились, запрокинув лица к солнцу. Эдуард прав, внезапно решила она; прав — только от этого не легче.

Она повернулась спиной к озеру и эстраде и быстрым шагом направилась к северной границе парка. И сразу же ее вновь охватило безудержное счастье. В такой день она не могла быть несчастной; никоим образом; это было физически невозможно.

Свадьба должна была состояться в замке на Луаре, точнее, в сельском городке километрах в десяти от имения. Разумеется, гражданская свадьба; у нее, как у женщины разведенной, другого выбора не было. Простое и скромное бракосочетание, как они оба хотели. Без шумихи. Без гостей. Несколько самых близких людей — и все. Конечно, будет Кристиан — сегодня Эдуард собирался его пригласить — и Энн Нил; Мадлен — она и сама вскоре выходит замуж; Касси, обзаведшаяся по этому случаю новым нарядом, которым непомерно гордилась; и Кэт, даже не подозревавшая обо всех сложностях, с какими сопряжена свадьба матери; Кэт, которая, казалось, забыла, что когда-то знала человека по имени Льюис Синклер; Кэт, семилетняя девочка, обожающая Эдуарда, — для нее эта свадьба была самым радостным, самым волнующим и самым естественным событием на свете.

Элен улыбнулась про себя и прибавила шагу. Все так же на север, к тенистым улицам и тихим переулкам Сент-Джонс-Вуд. Мимо пышных и довольно вульгарных домов на Авеню-роуд, неизменно напоминавших ей про Голливуд, в переплетение закоулочков и зеленых садов. Цвела сирень; громадные тяжелые гроздья нежно-белых соцветий свешивались над тротуаром; она остановилась вдохнуть их аромат.

Теперь она любит Лондон, подумала она с неожиданной страстью. Любит так, как Париж и деревеньки Луары, потому что все эти места связаны у нее с Эдуардом и с их взаимной любовью. Они часто приезжали в Лондон, и сейчас, когда она гуляла по городу, многое пробуждало воспоминания. Вот здесь они проезжали; тут как-то обнаружили миленький ресторанчик; там однажды были на приеме, а потом, уже поздно вечером, шли, взявшись за руки, по безлюдным улицам, никуда, собственно, не направляясь, просто шли и разговаривали. И все эти места — в Париже, когда она любовалась Иль-де-ла-Сите с противоположного берега Сены; в департаменте Луара на местном рынке, где они иногда бывали, возможно, потому, что оба любили рынки; здесь, у подножия Примроуз-Хилл, где они как-то гуляли ночью и остановились на вершине холма обозреть Лондон; и даже многолюдные места — площадь Пиккадилли, Бейсуотер-роуд, один уголок в Найтсбридже — были одушевлены для нее присутствием Эдуарда. Все это принадлежало им, а то, что другие мужчины и женщины, другие влюбленные проходили и называли — или еще когда-нибудь пройдут и назовут — эти уголки своими, лишь увеличивало силу их чувства.

Она тихо постояла у куста сирени. На миг их любовь показалась ей чем-то безмерным, великим и таким могучим, что заставила умолкнуть огромный город. А в следующую секунду — чем-то маленьким, но исполненным жизни, частицей бесконечного круговращения бытия. Влюбленные — и город. Она еще раз прибавила шагу и ощутила, как на нее снизошли великие безмятежность и удовлетворение. Теперь, чувствовала она, они с Эдуардом стали частью лондонского прошлого, причастились гению этого города.

…Мастерская Энн Нил располагалась ныне в саду увитого плющом белого дома с остроконечной крышей, где, по преданию, Эдуард VII как-то принимал Лили Лэнгтри. Внутри мастерская очень напоминала ее старую студию в Челси, от которой она немедленно отказалась, как только поветрия моды начали превращать Челси в фешенебельный район.

— На месте зеленной лавки открыли магазин одежды, — сердито жаловалась она. — И нет чтоб назвать его просто «Одежда» или, на худой конец, «Готовое платье», — нет, обозвали бутик[16]. По всей Кингз-роуд теперь не купишь вилка цветной капусты. Съезжаю.

Она съехала — со всей обстановкой. В гостиной ее нового дома лежали все те же выцветшие плетеные турецкие коврики, стояла все та же пара толстых, обитых бархатом кресел, на каминной полке красовались все те же гладкие камушки и ваза с птичьими перьями. В новой мастерской порядка было не больше, чем в старой.

Сегодня Элен вошла в мастерскую с замиранием сердца, ибо Энн писала портрет Кэт — подарок Эдуарду к свадьбе. Сюрприз! И сейчас ей предстояло впервые его увидеть. Когда она вошла, Кэт как раз кончила позировать, и Энн, судя по всему, осталась довольна: у нее был очень сердитый вид, что, как и в случае с Касси, обычно являлось добрым знаком. Кэт сидела, балансируя на краешке стола, и ела апельсин с очаровательным безразличием к тому, что пачкает все вокруг. Сок стекал по ее загорелой ручонке, она слизала его и наградила Элен липким поцелуем.

— Все равно что писать угря, — пожаловалась Энн своим самым занудливым голосом. — Я ее подкупала. Я ее стращала. Все без толку. Она не способна высидеть больше пяти секунд. Никогда и ни за что не возьмусь за портрет ребенка ее возраста…

Кэт скроила воинственную мину; Энн, заметив это, с трудом подавила улыбку и обратилась к Элен:

— Тем не менее. Сейчас, думаю, можешь посмотреть.

Она подвела Элен к мольберту, скрестила на груди руки и хмуро уставилась на картину. Но Элен не обманули ни ее тон, ни недовольное выражение лица. Замерев, она смотрела на полотно.

Кэт была изображена почти в том же виде, как ее застала Элен, — присевшей на краешек стола, словно ей, как всегда, не терпится сорваться и убежать. За спиной у нее в высоком окне мастерской зеленел дикий запущенный сад Энн. Сад походил на Кэт: цветущий, щедрый, непослушный и столь же прекрасный. Перед ней была ее дочь — пока что малышка, но уже с инстинктивной грацией жеста, чуть настороженным, живым, готовым расплыться в улыбке лицом — выражением, очень ей свойственным и одновременно (теперь Элен это увидела) до странности взрослым.

Она долго глядела на картину, тронутая до глубины души. Повернулась к Энн и крепко ее обняла:

— Ой, Энн, какая красота! Ты показала мне мою дочь — и показала женщину, какой она станет…

Энн позволила себе улыбнуться. Она бросила взгляд на Кэт, которая не прислушивалась к их разговору, найдя себе занятие в дальнем конце мастерской.

— Надеюсь. Мне показалось… — она запнулась и понизила голос, — что я дала ей это увидеть, Элен. Увидеть безошибочное сходство между нею и Эдуардом. Она это первым делом заметила и сразу сказала. — Энн помолчала и сжала руку Элен. — Теперь пора сказать ей правду. Знаю, вы оба ждете подходящего случая. Что ж, время пришло.

Энн угостила их чаем из старых синих чашечек споудского фарфора[17], которые Элен хорошо помнила.

Часов в шесть они взяли такси, опустили стекла и уселись поудобнее — до Итон-сквер путь был немалый.

— Как ты думаешь, Эдуард привезет Кристиана? — спросила Кэт.

— Скорее всего. Едва ли поездка в свой старый дом доставила ему удовольствие. Вероятно, он вернется грустным, и нам придется его развеселить.

— Я развеселю — покажу фокусы с картами. Касси недавно научила меня новому…

Кэт сидела на своем любимом откидном сиденье, покачиваясь в такт движению автомобиля и вытянув длинные худые ноги. Волосы у нее, как всегда, торчали в разные стороны беспорядочными завитушками, а на обычно оживленном лице было слегка мечтательное рассеянное выражение.

Элен сидела напротив, глядела на дочь, думала о сказанном Энн и понимала, что та права. Кэт уже семь — дольше оттягивать трудно. Она попробовала, как неоднократно делала раньше, мысленно сформулировать это в верных, ясных и понятных ребенку фразах, так, чтобы, по возможности, не насторожить и не расстроить девочку. Однако сама Элен видела столько причин для расстройства, что в конце концов, как неоднократно бывало, фразы так и остались непроизнесенными.

Они пересекли Гайд-парк; Кэт приникла к окну, разглядывая прохожих, собак, резвящихся детей. Она показала пальцем на Серпантин[18] и на лодки, а потом, когда машина поехала до южной границы парка, обратилась к Элен:

— Ты знаешь, я вчера ходила играть к Люси Кавен-диш?

— Да, милая.

— Люси говорит, что ее папа не ее папа, а… — она наморщила лоб, вспоминая, — отчим. А настоящий папа был женат на маме, но теперь уже нет. У ее мамы — другой муж, а у папы — другая жена…

— Вот как? — осторожно заметила Элен. У нее сильно забилось сердце.

— Люси говорит, это здорово. Что у нее их двое. Пап, я хочу сказать. — Она помолчала; такси проехало половину Эксибишн-роуд. — А правда, Льюис не был моим папой? Настоящим папой?

За весь этот год Элен впервые услышала от нее имя Льюиса. Кэт впилась в нее взглядом.

— Нет, Кэт, не был… Льюис был… кем-то вроде отчима. Когда я была за ним замужем. Но теперь мы не женаты…

— Ну, это я знаю, — отмахнулась Кэт. — Ты скоро выйдешь за Эдуарда. Это много лучше. — Она подумала и добавила: — Льюис мне нравился. Иногда. — Она нахмурилась: — Но он все время куда-то уходил. По-моему, я его помню не очень. Совсем немножко. Я помню дом, и мою комнату — с зайчиками на занавесках, — и наш сад…

Она замолчала. Наступила пауза. Они уже въехали в Челси и свернули в сторону Итон-сквер. Элен полезла в сумочку за кошельком; сейчас у нее в голове теснились, перебивая одна другую, тысячи беспорядочных фраз.

— Я похожа на Эдуарда. Совсем-совсем. Я увидела, когда поглядела на картину Энн. Раньше я этого не замечала.

— Ну, конечно же, ты похожа на Эдуарда, Кэт. Ведь ты его дочь.

Последовало короткое молчание. Такси остановилось у их дома. Кэт открыла дверцу, выскочила и вежливо придержала дверцу для Элен. Та расплатилась с водителем. Такси отъехало, и тут Кэт, прямо на тротуаре, подпрыгнула и закружилась:

— Эдуард — мой всамделишный папочка? Правда? Правда?

— Да, милая, — и мы бы все жили вместе, всегда, со дня твоего рождения, только…

Но Кэт не интересовали подобные тонкости. Она захлопала в ладоши:

— Я знала! Я знала! Ой, как я рада. — Она остановилась. — А Касси знает? И Мадлен?

— Да, милая.

— И Кристиан? — Да.

— Какая я глупая. Люси Кавендиш сказала, что он мой папа, и я сказала — да, но после подумала: а вдруг нет? Я немножко не верила.

— Но теперь-то ты веришь?

— Теперь? — Кэт наградила ее обиженным взглядом. — Теперь-то, конечно, да. Жалко, что мы не всегда жили вместе. Мне жалко. Но это было так давно. Я тогда была совсем маленькая. — Она подняла к Элен мордашку. — Но теперь мы правда всегда будем вместе?

— Разумеется, милая, всегда.

— Ой, как я рада! — Кэт снова подпрыгнула и закружилась. — Вечером обо всем с ним поговорю, — решительно объявила она и убежала в дом.

— И ты загадал…

Кэт держала колоду в худых руках. Кристиан вытянулся в кресле, скрестив длинные ноги и сцепив на затылке руки, и вопрошающе на нее посмотрел.

— …Короля бубен! Le voila![19]

Не без ловкости Кэт извлекла и показала карту. Кристиан, как и следовало, прикинулся ошеломленным.

— Поразительно. Совершенно невероятно. Кэт, я не верю своим глазам. Это чудо или фокус?

— Чудо, — твердо сказала Кэт.

Кристиан покачал головой и отхлебнул виски.

— Если б я не видел этого собственными глазами, ни за что б не поверил. Когда-нибудь еще раз покажешь? Ты волшебница. Или ведьма. На что ты еще способна? Умеешь предсказывать будущее?

Кэт поглядела на Касси — та, скрестив на груди руки, стояла у дверей, как сама судьба, и весь ее вид выражал одно: в постель.

— Пока еще нет, — сказала она и послушно, хотя и с неохотой, двинулась к двери. — Но могу научиться. Мадлен говорит, что знает, как предсказывать. А Касси гадает по чаинкам на дне чашки. Ее бабушка научила. Смотришь, в каком порядке ложатся чаинки, и…

— Касси, а вы, оказывается, кладезь мудрости, — взглянул на нее Кристиан с ленивой улыбкой. — Я подозревал в вас много даров, но только не Сивиллы…

Кэт бросала умоляющие взгляды на Эдуарда и Элен, которые наблюдали за этой сценой с другого конца комнаты. Элен едва заметно кивнула, и Кэт разом просияла. Касси сурово воззрилась на Кэт и на Кристиана.

— Уж что я в будущем вижу, то вижу, — решительно заявила она. — А я вижу, когда начинают тянуть время. Вижу, что уже семь часов, а при таких-то темпах кто-то будет в постели не раньше восьми. А еще вижу…

— Нет, не видишь, Касси, — смиренно заявила Кэт, — я уже иду. Сегодня я особенно быстро улягусь…

Она обошла гостиную, чтобы каждому пожелать спокойной ночи. Кристиан, считавший ее большой забавницей, поднялся, щелкнул каблуками, поцеловал ей руку и шлепнул по попке. Элен крепко ее обняла и поспешила сказать, когда Эдуард подошел поцеловать девочку:

— Если ты быстро управишься, Кэт, Эдуард, может быть, придет сказать тебе «Доброй ночи». Только не сиди долго в ванне…

Эдуард улыбнулся и пообещал. Кэт весело убежала. Элен пересекла гостиную и села рядом с Кристианом.

— А теперь, — сказала она, — расскажите, Кристиан, как все прошло. Очень было тяжело? Вы рады, что Эдуард с вами поехал?

— Страшно рад, причем по многим причинам, — начал Кристиан.

Эдуард бросил ему предостерегающий взгляд, и Кристиан, которому нравилось его поддразнивать, пустился в подробное, но при этом осмотрительное повествование. Эдуард глядел на них, прислушиваясь к разговору вполуха; он отошел к дверям на балкон, выходящий на зелень сквера. Немного погодя он долил их бокалы и по знаку Элен пошел пожелать Кэт доброй ночи.

По лестнице он поднимался медленно. Непонятно почему, возможно, из-за бесед с Кристианом и посещения дома родителей друга, прошлое, казалось, придвинулось вплотную. Только что в гостиной, когда Кэт подняла карту — «Король бубен! Le voila!» — он воочию увидел Полину Симонеску и услышал ее слова: «Итак, сперва карты. А потом уже начинается будущее».

Сейчас шел 1967 год. Полину Симонеску он не видел с 1959-го, с той минуты — незадолго до встречи с Элен, — когда принял бесповоротное решение впредь не пользоваться услугами ее парижского заведения. Она уехала из Парижа, по крайней мере, до него доходили слухи. Сейчас он даже не знал, жива ли она. Все эти годы он почти не думал о ней, но сегодня, когда Кэт извлекла именно эту карту, Полина Симонеску предстала перед ним как живая. На миг она как бы вновь потянулась к нему, положила ему на руку пальцы, на одном из которых тлел рубин, и он опять почувствовал исходившее от нее напряжение, ощущение непонятной силы.

Он остановился на площадке второго этажа, где находились комнаты его и Элен — покои, которые некогда занимала его мать и которых теперь было почти не узнать. Он вспомнил, как в то давнее время взбегал, перепрыгивая через ступеньки, по этой лестнице, чтобы поскорее затвориться в своей комнате и отметить на карте ход военных действий — синими чернилами, а зашифрованные упоминания о Селестине — красными. Он видел Селестину тогдашней, с поднятой на темя копной золотисто-рыжих волос, в чуть распахнувшемся пеньюаре. Он видел ее, какой она была в прошлом году перед смертью, когда лежала со всех сторон подоткнутая подушками, в палате лечебницы в Сент-Джонс-Вуд. Расходы на ее содержание там многие годы без лишнего шума оплачивались через посредничество бесконечно расторопных и бесконечно осмотрительных поверенных фирмы «Смит-Кемп».

— Хочу шампанского, — произнесла она один раз, и это была, пожалуй, единственная ее связная фраза, когда она ненадолго пришла в сознание, чтобы затем вновь погрузиться в беспамятство.

Он остановился на площадке третьего этажа. Теперь он был рад, что неизменно продлевал аренду этого дома; рад, что они с Элен часто сюда возвращаются. Приятно ощущать прошлое таким живым. Он облокотился на перила и вспомнил, как они с Изобел танцевали там, внизу, медленно скользя по комнате под хриплую пластинку, вращающуюся на граммофоне с ручным заводом. Сегодня в доме стояла полная тишина. Он напряг слух, будто и впрямь надеялся услышать музыку с той заезженной граммофонной пластинки, отрады военных лет; но нет — только безмолвие. А когда он направился к спальне Кэт, некогда бывшей его собственной комнатой, ему явственно послышался голос Жан-Поля. Он услыхал его смех, ощутил на плечах крепкое объятие его руки: «Как любят женщины заставлять нас плясать под свою музыку, а, братик?»

Его пронзила острая жалость, тоска о прошлом; былая любовь к брату, такая безоглядная и безответная, вернулась, и он вспомнил Жан-Поля тогдашнего, не таким, каким тот стал на ущербе своей жизни, а в годы войны, когда Эдуард был готов простить ему все, что угодно.

Он грустно пожал плечами и пошел к Кэт. Она сидела в постели с книгой в руках, но, судя по всему, не читала.

Эдуард улыбнулся, она улыбнулась в ответ. И в этой тихой комнате, уже комнате Кэт, не его, он почувствовал, как прошлое незаметно его отпустило. Для Кэт прошлое было бесплотным — подобно всем детям, она жила настоящим.

Он не спеша прошелся по комнате, рассматривая ее книги, ее рисунки, которыми она очень гордилась; поглядел из узкого окна — из него он когда-то видел по ту сторону сквера зияющую черную дыру на месте дома: прямое попадание авиабомбы. Теперь, понятно, дом отстроили наново, он даже не смог бы сказать, какой именно.

Кэт следила за ним с ожиданием в глазах. Он повернулся к ней с извиняющейся улыбкой, присел на постель и взял ее маленькую ладонь в свои большие.

— Сегодня я все время думаю о прошлом. Прости, Кэт. Почему-то оно вдруг для меня ожило. Когда-то я спал в твоей комнате.

— Знаю. Во время войны. Ты тогда жил тут.

Она замолчала, на ее щеках проступило по красному пятну.

— Ты тогда знал маму?

— Ну, что ты, конечно, нет. Я тогда был мальчишкой, лет пятнадцати-шестнадцати. — Эдуард ласково сжал ей руку. — Я познакомился с мамой много позже. Через много лет после войны.

— Вы познакомились в Лондоне?

— Нет. В Париже.

Эдуард замолчал, но поскольку его, как и Элен, волновала Кэт, а главное, много ли ей было известно и что она могла уразуметь, то он не остановился на этом, как мог бы в других обстоятельствах, и продолжил:

— Я познакомился с ней в Париже. У церкви Святого Юлиана — рядом с маленьким садом вроде нашего сквера. Я однажды тебя туда приводил, ты, вероятно, не помнишь…

— А по-моему, помню, — свела брови Кэт. — Мама показалась тебе красивой?

— Прекрасной, — ответил Эдуард с нежностью. — Я влюбился в нее с первого взгляда. Вот так-то! Un coup de foudre, как говорим мы, французы. Как удар молнии…

Кэт хихикнула.

— Правда. Такое бывает. До тех пор я не верил… Но помню, отец говорил то же самое. Про то, как он познакомился с моей мамой, Луизой, — это было очень давно, в самом начале Первой войны, не Второй. Он увидел, как она танцует, — и сразу влюбился. Вот так.

— Но тогда ты не женился на маме. Вы женитесь только сейчас, вместо того чтобы…

На лице у Кэт появилось тревожное выражение. Эдуард видел, что она явно клонит разговор к чему-то такому, что ее волнует и в то же время немного пугает.

— Верно, тогда мы не поженились, хоть я и хотел. Но многое нам помешало — всякие обстоятельства — когда-нибудь я тебе расскажу. — Он замолк. Кэт все так же упорно смотрела ему в глаза. — Главное, помни — мы с твоей мамой всегда любили друг друга. Вероятно, мы вели себя неправильно, со взрослыми так иногда случается по разным причинам. Но теперь это позади, все правильно, вот почему мы скоро поженимся и ждем не дождемся нашей свадьбы. Ты ведь тоже ждешь ее, Кэт?

— Ой, жду! — Она просияла. — И еще как. У Касси новая шляпка, с пером. А у меня новое платьице… Вообще-то не нужно было говорить тебе про платье, это сюрприз. Но оно синее. Как васильки. Мне нравится синий цвет. Он мой любимый, и платье такое красивое. — Она остановилась, потом добавила: — Сейчас-то я знаю, что ты мой всамделишный папа. Я так и думала, но только чуть-чуть не верила, а сегодня спросила маму, и она сказала, что да.

Он чувствовал, насколько она взбудоражена и возбуждена. Она то сжимала его руку своими пальчиками, то ослабляла хватку. Эдуарда переполняла любовь к девочке; у него сжалось сердце, на глаза навернулись слезы. Он поспешил отвернуться — из страха, что она не так их поймет, — но тут же снова обратился к Кэт:

— А как же! Ты моя дочь. Мое единственное дитя. — Ему удалось справиться с голосом. — И мы с тобой немного похожи, тебе не кажется?

— Ну, конечно. Я увидела, когда посмотрела… — Кэт осеклась, напустив на себя таинственный вид. — Я сама заметила, — добавила она и перевела разговор в сугубо житейское русло: — Значит, мне нужно решать, как тебя называть. Я долго думала. Я могу продолжать звать тебя Эдуардом, а могу звать отцом или папой. Как, ты считаешь, лучше? — с глубокой озабоченностью спросила она.

— Думаю, можешь звать по-любому. Все подходит. А то можешь звать либо так, либо эдак. Отцом — когда я буду строгим, и папой — когда я начну тебя баловать. А если…

— Но ты совсем не строгий, — рассмеялась Кэт.

— Это потому, что ты не бываешь по-настоящему непослушной. Но погоди, еще увидишь, каким я могу быть строгим. Просто ужасным. Вот, полюбуйся.

Эдуард скроил самую жестокую и устрашающую мину, на какую оказался способен в эту минуту.

На Кэт это не произвело решительно никакого впечатления. Она рассмеялась и еще крепче вцепилась ему в руку.

— Ты мне нравишься, — просто сказала она.

— И слава богу, — со всей серьезностью произнес Эдуард. — Ты мне тоже нравишься. И нравилась с той самой минуты, как появилась на свет.

— Правда?

— Конечно. Однажды мне сказали… — Эдуард отвел взгляд. — Да, сказали, что лучше нравиться, чем быть любимой. Как, по-твоему, лучше?

Кэт нахмурилась: вопрос требовалось основательно обдумать.

— И то, и то, — наконец изрекла она.

— Прекрасно, потому что ты мне очень нравишься и я тебя очень люблю. К тому же я тобой очень горжусь.

Он наклонился и поцеловал Кэт. Кэт крепко обняла его за шею и громко чмокнула чуть ниже носа.

— А сейчас ты должна улечься и скоренько уснуть. И чтоб мне не читать, когда потушат свет. Обещаешь?

— Обещаю.

Она нырнула под одеяло, повернулась на бок, подсунула под теку ладони и смежила веки. Эдуард выключил ночник на столике у постели и на цыпочках пошел к двери. На пороге он остановился и оглянулся: она приоткрыла глаза, снова закрыла, легко вздохнула; дыхание выровнялось и стало спокойным. Эдуард еще немного полюбовался на нее со сладким замиранием сердца, а потом, удостоверившись, что девочка почти уснула, как легко засыпают все дети, тихо вышел, оставив дверь приоткрытой — она так любила.

Спустившись в гостиную, он услышал, как Элен спросила Кристиана:

— Так как же ты намерен поступить? Продать дом будет совсем не легко.

И Кристиан, верный Кристиан, ответил:

— Господи, спроси о чем-нибудь полегче. Надеюсь, уж что-то я да придумаю.

Они замолчали, увидев Эдуарда.

По его лицу Элен безошибочно догадалась, о чем говорила с ним Кэт. Элен сразу поднялась и подошла к Эдуарду. Он обнял ее одной рукой и на миг прислонился лбом к ее волосам. Мгновенный жест, но Кристиан и с другого конца гостиной уловил в нем, при всей его мимолетности, особую интимность и уверенность — чувства, настолько сильные, что они, казалось, заполнили собой всю комнату. О нем на секунду забыли, он понимал это, но не был в обиде. Счастье заразительно, подумал он; у него на глазах оно преобразило Элен, преобразило Эдуарда — да и его самого тоже.

Кристиану объяснили, что произошло в спальне Кэт, и он пришел в восторг.

— Ну что ж, прекрасно, — произнес он, растягивая слова, как всегда делал, чтобы скрыть крайнее волнение. — Великолепно. Я чувствую себя прямо-таки дядюшкой. Я уже преисполнен благости, хотя мы еще и не приступили к ужину; Элен обещала мою любимую семгу и клубнику, от которой у меня заранее текут слюнки. А после посидим поболтаем — нет, день и вправду выдался нынче великолепный, памятный по разным причинам…

Эдуард снова предостерегающе на него посмотрел; Кристиан улыбнулся с хитрым блеском в глазах и поднял бокал:

— Нужно поднять тост. Ты знаешь, Эдуард, — наш старый, оксфордский, помнишь? Шампанское, плоскодонки и чудовищное зрелище восхода солнца над лужайками колледжа Крайст-Черч после бала в День поминовения[20].

Он встал, поднял бокал, помахал им в воздухе, так что виски едва не выплеснулось через край, и провозгласил:

— Эдуард. Элен. Будьте счастливы…

Свадьба состоялась в пятницу двадцать шестого июня. В этот день Льюис Синклер сидел один в комнате, где жил с Бетси, — на чердачном этаже высокого дома недалеко от перекрестка улиц Хейт и Эшбери. Снаружи дом выглядел как многие другие в Сан-Франциско — разукрашенный, с фронтонами и слуховыми оконцами, отделанный затейливой резьбой по дереву.

Но внутри он не имел с Сан-Франциско ничего общего. Словно в Индии, представлялось Льюису, хотя он никогда там не бывал, или в Турции, или вообще нигде, вне пространства и времени.

Льюис сидел на полу на плетеном турецком коврике, опираясь спиной о груду подушечек, расшитых в яркие павлиньи цвета и украшенных зеркальными стекляшками. Тихая эта комната была вознесена над ревом улицы, в маленькое окно виднелось только небо. Ковры и покрывала, которыми сверху донизу были украшены стены, заглушали все звуки. Оранжевой краской, фосфоресцирующей и при свете дня, Бетси вывела над дверью слова «Мир и любовь». Льюис на них посмотрел; ему показалось, что через ковры и доски пола до него доносятся голоса — Бетси, Кэй, Шамана.

Порой ему слышался и голос Элен, но он понимал, что это галлюцинация. В нижней комнате Элен не было — она была в прошлом. Он нахмурился, и ее голос пропал. Он опустил взгляд на календарь, который подпирал задранными коленями.

Льюис давно не интересовался календарями и в них не заглядывал. Ему показалось, что именно сегодня Элен выходит за Эдуарда де Шавиньи, но наверняка он не знал. Последние месяцы, если не годы, время обрело для него собственный ритм. Он издавна знал, что время течет отнюдь не упорядоченно, как, видимо, считают окружающие. Он обнаружил это, еще когда жил с Элен. Но теперь время не просто шло вспять, закручиваясь петлей, как бывало в прошлом, так что порой он и сам не знал, говорил он и делал что-нибудь на самом деле или только в своем воображении; сейчас у времени появилась своя жизнь, оно увлекло Льюиса в свое течение, подхватило и понесло, как перышко на ветру. Оно то рвалось вперед, то спешило назад; иной раз два, три или даже четыре по видимости никак не связанных между собою события происходили как бы одновременно, а разделяющих их лет, как он теперь видел, просто не существует.

Он уставился в календарь немигающим взглядом. Дни, числа, месяцы, несомненно, существуют; они наделены известной реальностью; он чувствовал, что хотел бы знать точно, сегодня ли Элен выходит замуж, или на следующей неделе, или уже вышла в прошлом году.

Льюис тупо смотрел на квадратики с проставленными в них числами. Они наводили его на мысль о мерзких задачах по математике, с которыми приходилось сражаться в школе. На каникулах математикой с ним занимался отец; он старался не повышать голоса:»Льюис, прошу, будь внимательней. Слушай. Предположим, пятерым землепашцам требуется три часа, чтобы вспахать поле в три акра. Если то же поле будут пахать семь человек…»

Льюис закрыл глаза и позволил календарю соскользнуть на пол. Сегодня, на прошлой неделе, в следующем году. Все лишено смысла.

Иногда, закрывая глаза, он становился невесомым и воспарял. Так случилось и в этот раз: он ощутил, как тело его оторвалось от пола и раскованно заскользило над подушками, ковриками, маленькими курильницами, светильниками с наброшенным на них газовым флером, время от времени легко отталкиваясь от потолка, — как пробка на гребне волны.

Пока он парил, ему захотелось, чтобы вошла Бетси. Тогда бы он мог слететь к ней, а впрочем, до двери слишком уж далеко; кроме того, она наверняка войдет не одна. Теперь она всегда появляется с кем-то. В доме полно народа, подумал Льюис: слишком много всякого люда, одни возникают, другие исчезают, и поди разбери, кто тут настоящий. Например, была ли тут его матушка? Очень даже возможно — ведь, когда он не то лежал, не то парил, он почувствовал запах не кадильных палочек, а лаванды. А Стефани — была она или нет? Быть может — видел же он меха на белой коже и звезды алмазов между бедер. Но это, конечно, была не Стефани, а Элен. Стефани являлась в длинном платье с разрезом сзади, вся в блестках, рыбья чешуя, русалка, русалка…

Вошла Бетси — тут он не сомневался. Он оттолкнулся от потолка и подумал о Бетси, такой крохотной, такой худенькой, что ее запястье без труда помещалось между его большим и указательным пальцами. Бетси погружала его в плотную волну длинных рыжеватых волос, обвивалась ногами вокруг талии и, когда кончала, во всю силу молотила его по спине маленькими кулачками. Он слышал сейчас тот звук, дробь дождевых капель о листву и легкий перезвон ее браслетов, отдающийся в ушах пением далеких колокольчиков.

Сейчас, вчера, год назад, завтра. Когда он в последний раз слышал этот звон? Кто его знает. Он открыл глаза — и снова смежил веки. Потолок начал мягко прогибаться под его весом, и это его успокоило. Он сновидел. И в этом видении его навестил Тэл — сидел на полу, скрестив ноги, и кивал как Будда — любимая его поза.

Во сне Льюиса Тэд задавал ему вопросы. Много глупых вопросов. И все о каком-то прошлом — словно не понимал, что оно давно, давным-давно отошло. Расспрашивал о какой-то «Сфере», о «Партекс Петрокемикалс», о людях по имени Дрю Джонсон и Саймон Шер. Его особенно интересовало, кто всем заправлял в «Сфере», — кто, как он выразился, «задает музыку».

— Я имел дело только с Шером, прочее меня не интересовало, — бубнил он. — Но ведь ты в этом варился, Льюис. Ты часто встречался с Шером. В Париже ты контачил с Дрю Джонсоном. Ты бывал у него на площадке — помнишь, Льюис, ты сам мне об этом рассказывал?

Во сне Льюис просто смотрел на Тэда. Тот упоминал знакомые имена; Льюису казалось, что он то ли читал об этих людях в каком-то романе, то ли видел их в фильме. Он не стал отвечать Тэду — ведь он-то знал, что весь разговор ему только снится, так что отвечать не было нужды. Но Тэд, похоже, не понимал. Он встал, принялся трясти Льюиса, больно ущипнул за руку.

— Льюис, очнись, черт побери! Я разговаривал с одной девицей, имя неважно. Она в свое время служила у Саймона Шера секретаршей. Теперь служит в «Фоксе». И она, Льюис, рассказала мне кое-что любопытное. В высшей степени. Все кардинальные решения, бюджеты наших картин — мы-то считали, что это зависело от Шера, верно? Так вот, она сказала — ничего подобного. Она утверждала, что тот каждый свой шаг согласовывал с…

Во сне Льюиса Тэд здесь замолк, снял очки, подышал на стекла, протер о рукав, а Льюис сказал: «Тэд, она должна была свести нас с Феллини. Она сама обещала». Тэд уставился на него, собрав губы в куриную гузку: «Ты хоть меня слышишь, Льюис? До тебя доходит хоть что-нибудь из того, что я говорю?»

И тогда Льюис рассмеялся. Его безумно развеселило, что Тэд, который всегда все знает и так уверен в себе, не понимает, что это всего лишь снится ему, Льюису, и не имеет к действительности никакого отношения. А рассмеявшись, он уже не мог остановиться. Но Тэд был тут ни при чем, просто Бетси дала ему, Льюису, новую таблетку, какую принес ей новый «толкач». От этих таблеток сначала болел живот, словно растянул мышцу, гоняя футбол, а потом хотелось смеяться.

Во сне его смех вывел Тэда из себя. Он поднялся и сказал: «Господи, Льюис, ты спятил. От тебя воняет. Ты жалок и мерзок. Неудивительно, что Элен тебя бросила». Он опустился на колени и сказал, вплотную наклонившись к Льюису: «Ты ей никогда не был нужен. И мне тоже. У тебя, Льюис, имелись деньги, только и всего. Деньги, и только — ясно?»

Тут Льюис перестал смеяться и заплакал. Тэд, видимо, остался доволен и вскоре ушел.

Льюис открыл глаза. Перед его взором слова «Мир и любовь» то вырастали, то съеживались, то вспыхивали, то затухали, а потом он понял, что сон кончился. Этот сон ему часто снился, но каждый раз имел другую концовку. Иногда он оставался в комнате, парил и плакал; а иной раз вставал, выбегал следом за Тэдом, и тот его ждал. Тогда они под руку шли по улице, а Льюис понимал: ничего этого Тэд не говорил, и они снова друзья. «Пойдем-ка, Льюис, посмотрим „Седьмую Печать“. Великая картина. Я видел ее тридцать пять раз…»

Льюис сел. Его внезапно заколотило, так что задрожали руки. Нет, это нужно выяснить, подумал он. Про Тэда — и сон ли то был на самом деле. Он должен установить точную дату. Сейчас это очень важно.

Он шатаясь поднялся и заставил себя сделать несколько шагов. Потихоньку, не спеша, до дверей, на плошадку, вниз по лестнице. С трудом открыл нижнюю дверь, и его обдало волной музыки, которая едва не сбила его с ног.

Ритм барабанов, стон бас-гитары. Он обвел комнату взглядом, ожидая увидеть Элен — с лестницы он отчетливо различил ее голос. Но Элен не было — только Бетси, Кэй и Шаман. Шаман, чернокожий, шести с половиной футов. Блестящая, наголо обритая голова. Он плясал.

— Тэд, — сказал Льюис. Он произнес это ясно и четко, так что не понять его было просто нельзя. — Тэд. Где он сейчас? Я с ним только что разговаривал?

— Смотрите-ка, Льюис. Кто бы подумал? Он даже спустился.

Это сказала Кэй. Она лежала на полу, Бетси сидела рядом. Бетси встала и пошла ему навстречу. Развевающиеся волосы, листья клена по осени.

— Льюис? Ты в себе? То было три недели назад, Льюис. Я же тебе говорила, разве не помнишь? Три недели. Если не все четыре. Он пробыл недолго.

Шаман перестал танцевать, улыбнулся. Выкрикнул:

— Ангелл-и-и-и-ни, Ангелл-ли-и-и-ини, — и начал вращаться, повторяя эту фамилию как заклинание.

Льюис не сводил с него глаз. Шаман вертел бедрами, воздевал руки над головой, описывал круги и спирали. Бетси дернула Льюиса за руку, чтобы тот сел на пол.

— Не желаю садиться, — заявил Льюис и сел. — Хочу смотреть балет.

— Балет. Господи всемогущий!

Кэй поднялась и подошла к Льюису. Опустилась на колени и вплотную придвинулась к его лицу. Льюис сморгнул и отпрянул. Ее маленькие красные глазки источали жгучую ненависть. От нее разило ненавистью так же остро, как вонючим потом. Он испугался. Ему было не понять, почему Кэй так его ненавидит. Ему было не понять, почему Бетси позволяет ей жить с ними, почему она ее не прогонит.

— У меня, Льюис, для тебя кое-что есть. Особенное. Специально для тебя берегла.

Кэй была в джинсах. Она всегда их носила. Мужские джинсы, мужские рубашки, да и стриглась коротко, по-мужски. Она запустила руку в карман джинсов, вытащила бумажку, развернула, извлекла маленькую круглую таблетку и показала Льюису.

— Нет, Кэй, сейчас ему нельзя это давать.

Бетси бросилась к ней, но Кэй протянула руку и обняла ее за талию.

— Почему нельзя? Все в порядке. Ему понравится, ему это нужно — правда, Льюис? Ты же любишь красивое, я-то знаю. Красивые автомобили, красивые дома, красивые костюмы и красивых девочек. Прими это, Льюис, и сам не поверишь, до чего красива жизнь. Восхитительные цвета. Дивные образы. Божественные гармонии. Хочешь поиграть с Луной и Солнцем, Льюис? Так бери их — вот они, у тебя на ладони. О, Льюис, ты увидишь Луну так близко, что просто опешишь…

— Кэй…

— Не волнуйся, Бетси, все в порядке. — Она наклонилась и поцеловала Бетси в губы. Льюис смотрел на них. Он что-то почувствовал, скорее всего гнев, но чувство это было таким далеким, таким сокрытым. Он пытался найти ему название, но Кэй снова его отвлекла.

— Ну же, Льюис, ну, — нежно промурлыкала она, — открой ротик пошире. Вот умный мальчик. И языком прямо в горлышко…

Льюис проглотил, и Кэй рассмеялась.

После этого она оставила Льюиса в покое, и он порадовался, что не стал с нею спорить. Она снова улеглась на подушки, Бетси подошла к ней и легла рядом. Они курили, Шаман плясал, музыка играла. Льюис видел, как у Шамана на голой спине переливаются мышцы; он видел, как Кэй гладит Бетси по волосам. Она добра к Бетси. Льюис смежил веки.

Он видел тьму и время, которое начало свой танец. Вот лошадка-качалка, которая была у него в детстве, с густой гривой, в черных и белых яблоках. Вот толпа на матче университетских команд Гарварда и Йейля, шум аплодисментов — как жужжание миллиона мух, как музыка океана в раструбе раковины. Вот его отец, вот ворота их дома в Бикон-Хилле, они закрыты, он осторожно подергал створки, их дребезжание смешалось с перезвоном браслетов Бетси. Вот его мать, аромат лаванды, склоняется над его кроваткой поцеловать на ночь. Вот Элен баюкает его у себя на груди, а за спиной у нее — табло с указанием авиарейсов, цифры проскакивают и меняются, сперва медленно, потом все быстрее, так быстро, что Льюис открыл глаза.

Ему предстало зрелище настолько прекрасное, что он вскрикнул от изумления. Воздух плотно расписан красками, он ощущает их запахи; образы настолько зыбкие и завершенные, что он воспринимает их на слух; синева музыки своим вкусом ласкает ему нёбо. Вселенная света; небесный чертог.

Он приподнял руку и поднес к глазам. Подушечки пальцев, костяшки, ладонь, запястье. Его взгляд проник через кожу и различил тонкие ручейки капилляров, кровавую реку артерии, нежную, уверенную работу сердечного насоса. Устройство ткани открылось ему; он увидел и постигнул восхитительную механику мышцы и нерва. Он склонил голову, всмотрелся — и узрел бога.

Совсем рядом. Внутри себя. Не где-то в запредельной нематериальности, но здесь, в этой ткани, в этих мышцах и костях. Господь в каждой частице, в каждом гене. Господь в одном движении его пальца. Льюис поднял взгляд от руки, и в многоцветном сиянии комнаты закружились звезды, пустились в танец планеты.

Льюис слышал соль собственных слез. Он видел слова, что произносил. Они курчавились у него на губах, отрывались и, нежно колеблясь, уплывали по воздуху, завитки слов, спирали изысканно хрупкие, словно бабочки. Они отливали и взблескивали на белом, на багряном, на сапфировом, на зеленом. Они касались черни волос Кэй и полумесяцев ее сомкнутых век и застывали на них цветами. Они порхали над белизной шеи Бетси и ластились к длинному изгибу ее обнаженной спины. Тени и ложбинки; розовато-лиловый воздух загустел древесным дымком; и Шаман творил чудо, возносился и обрушивался с размеренностью топора дровосека — из тела Бетси и в тело Бетси; слоновая кость и черное дерево. Мужчина и женщина: бог в каждом отраженном в воздухе ударе. Льюис смотрел с замиранием сердца; он в жизни не видел более прекрасного зрелища.

— Элен.

Он коснулся этого имени и почувствовал, как оно поет.

— Элен, — повторил он. — Элен. Элен.

И тогда из ровного сияния, подобно змее, развернувшей свои кольца, возникла Кэй. Она сказала:

— Бетси, он на вас смотрит. Смотрит, как вы е….сь. Ее слова донеслись до него могучим злобным шипением. Царившие в комнате покой и сияние разбились в осколки. Льюис посмотрел на Вселенную и увидел, как она исказилась и лопнула, замутив воздух своими обломками.

Он поднялся и произнес:

— Вы не понимаете. Вам не дано видеть.

Никто не ответил, никто, похоже, даже не услышал его, хотя ему показалось, что он кричал во весь голос.

Руины.

Он понял, что должен уйти.

Он сновидел и в своем сне снова и снова шел к двери, так что четыре шага превратились в сорок. Ему приснились лестница и его чердачная комната; приснилось, что он запер дверь, чтобы не впустить хаос; приснилось, что хаос шумит и стучится в закрытую дверь.

Он застыл в тишине своей комнаты и открыл себя Богу. Когда он уловил Его дыхание и биение Его сердца, он успокоился, и мрак в комнате начал рассеиваться перед его взором. Он подошел к окну, посмотрел на звезды, до которых легко мог дотянуться рукой, на луну, которую мог сорвать, как апельсин с ветки. Ему пришла мысль о полете.

Он знал, что умеет летать. Один раз ему уже довелось летать — когда-то, где-то, в самом оке бури, потоки воздуха нежно вращали его по кругу. Но важно было вспомнить, когда и где, и — он уже стоял на подоконнике — воспоминание явилось перед ним как видение.

Он находился на середине лестницы и смотрел вниз, в бальную залу. Вот когда оно началось. За стенами дома, на Баркли-сквер[21], мерцали сугробы, серебрились опушенные инеем деревья, но внутри было тепло и все благоухало. Он видел, как кружатся пары в водовороте развевающихся платьев. В прохладном воздухе высоко над ночным Сан-Франциско возник некий звук — сперва еле слышно, затем громче. Музыка; пленительная музыка вальса, под который кружились звезды и планеты. Идеальное время. Идеальная любовь. Его позвал женский голос, подобный звездному блеску. Мама, Жена. Бледна, как лунный свет, черна, как ночь, очи, как алмазы — призывает.

— Иду! — крикнул Льюис.

На миг он завис над бездной. В дверь ломился хаос. Он нырнул во мрак, полетел вниз, и воздух полнился пением.

…После свадьбы Элен и Эдуард уехали на три недели. Они отправились в Стамбул, где пожили на yali[22], бывшей летней резиденции некоего римского аристократа, которую Ксавье де Шавиньи приобрел в двадцатые годы. Она стояла на восточном побережье Босфора и выходила окнами на пролив.

В доме ничего не менялось с начала века. Жили в нем редко, в комнатах было прохладно и тихо. Лежа на широкой постели с медными столбиками под белым балдахином, Эдуард и Элен могли видеть через высокое окно прямо напротив воды пролива, которые лизали берег в нескольких метрах от дома. Снаружи на окне была узорчатая железная решетка. Когда солнце заглядывало в эту часть дома, затейливое переплетение прутьев отбрасывало на пол филигранные тени: османское кружево, черно-белый ковер.

За окнами свет играл на воде, и это беспрерывное отражение и струение зачаровывало обоих. Им не хотелось ни уходить из комнаты, ни разлучаться хотя бы на минуту. Тут они и завтракали: крепкий кофе, хлеб, варенье из лепестков розы. Они наблюдали за лодками, что сновали взад-вперед между двумя берегами, двумя мирами — Западом и Востоком. По ту сторону пролива в мерцающем мареве раскинулся старый Стамбул — купола дворцов, минареты мечетей. Порой они ужинали в этой комнате, а после тихо сидели рядом, наблюдая за восходом луны и любуясь узорами, что она ткала на воде.

В этой комнате они зачали своего второго ребенка, зачали в одну из ночей, когда было сказано мало слов, зачали — так потом иной раз казалось Элен — из теней и серебряного сияния, из прикосновений столь же неспешных и ритмичных, как движение вод.

Они оба почувствовали, что возникла новая жизнь: сжимая друг друга в объятиях, они со всей непреложностью поняли: свершилось. Эдуард приподнялся и посмотрел ей в глаза. Элен ощутила, что уплывает в глубь его зрачков. Она подняла руки — серебряный свет лег на них браслетами — и обняла его за шею. Ей было в радость почувствовать влажный жар его кожи.

Ее словно озарило в душе. Миг вне времени. Она прижалась губами к его волосам, произнесла его имя и другие слова, произнесла в лихорадочной спешке, будто слова могли задержать, остановить это мгновение. Потом она замолчала: речь могла передать лишь малую часть того, что переполняло ее.

Эдуард поднес к губам ее руку. Они тихо лежали обнявшись, прислушиваясь к плеску воды, к шуму прилива, идущего со стороны Геллеспонта[23].

На другой день они вылетели из Стамбула на самолете Эдуарда. Элен чуяла — Эдуард чем-то возбужден и ему стоит немалых трудов это скрывать. Ей стало любопытно — и еще любопытней, когда, ознакомившись с маршрутом полета, она выяснила, что приземлиться они должны не в Париже, а в Хитроу.

— Значит, мы летим в Лондон? Но, Эдуард, мне казалось…

— Не в Лондон. Лондон нам всего лишь en route[24]. Придет время — узнаешь…

Больше ей ничего не удалось у него выпытать.

В Хитроу за ними прибыл черный «Роллс-Ройс Фантом». Они уселись на заднем сиденье. Эдуард по-прежнему отказывался что-либо объяснить.

Элен почувствовала легкое огорчение, но скрыла его. Она предвкушала встречу с Кэт, Касси и Мадлен. Она предвкушала, как поведет Эдуарда в его кабинет и покажет портрет Кэт, который припрятала от него до поры до времени. Впрочем, это может и подождать, сказала она про себя и покосилась на Эдуарда. По его спокойному невозмутимому виду невозможно было что-нибудь угадать. Тогда она стала следить за дорожными указателями; судя по всему, они ехали в сторону Оксфорда. Когда миновали дальние пригороды Лондона, ей передалось скрытое возбуждение Эдуарда. Она забыла про Париж; ее начало снедать жгучее любопытство.

Потом они свернули с Оксфордской магистрали на шоссе поуже, а с него — на сельскую дорогу, которая стала забираться в гору. Было далеко за полдень, и, когда Элен открылись холмы и долины Даунса[25], она не смогла сдержать восторга:

— Эдуард, какая краса! Куда ты меня везешь?

— Скоро узнаешь, — последовал дразнящий ответ.

Через пять минут они подъехали к домику привратника у высоких двойных чугунных ворот между двух каменных столбов и свернули на длинную петляющую подъездную дорожку, обсаженную высокими березами и по обеим сторонам отгороженную от пастбищ. Дорожка резко вильнула, и перед ними предстал Куэрс-Мэнор со своим садом. Длинный кирпичный особняк с квадратными окнами и островерхой крышей. Элен перевела взгляд с дома на сад и вскрикнула от восхищения. Восхищение это послужило как бы знаком: шофер остановил машину, Эдуард открыл дверцу, и помог Элен выйти.

Он приложил палец к ее губам, взял за руку и по гравийной дорожке провел в сад. В саду было безлюдно и тихо, если не считать птичьего щебета. Они прошли под аркой из подстриженных тисов, миновали маленькую восьмиугольную беседку и вышли к главному цветнику, благоухающему в застывшем вечернем воздухе ароматами роз и белых королевских лилий. Тут они остановились, оглянулись на дом, и Эдуард преподнес ей свой дар.

— Тебе, — нежно закончил он, — и твоей матушке, жаль я не мог ее знать. А также матери Кристиана, которой бы ты понравилась и которой приятно было бы убедиться в том… что обо всем этом кто-то будет заботиться. А еще Кэт и всем другим детям, которые, надеюсь, у нас появятся.

Он замолчал, посмотрел ей в лицо, обнял ее, и она успокоилась.

Элен сжала его руку, закрыла глаза и дала ожить прошлому: девочка в Алабаме, женщина в этом саду. Эдуард вдохнул смысл в ее жизнь, подумала она и попыталась объяснить ему это сбивчивыми, хлынувшими потоком словами. Она знала, что он понимает.

Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза, спокойно и пристально.

— Любить тебя и быть с тобой наполняет смыслом каждую прожитую минуту, — произнес он. — Так будет всегда, Элен. А теперь вернемся в дом.

Они медленно пошли по газону, и как раз тогда, когда Элен по наитию собиралась сказать, что хотела бы видеть здесь Кэт, дверь распахнулась, и Кэт, которую уже ничто не могло удержать, выбежала им навстречу, а следом появились Касси, Мадлен и Кристиан; и лужайки, только что тихие и пустынные, вдруг ожили.

— Шампанское, шампанское! — кричал Кристиан. Кэт держала Эдуарда за руку.

— И тебя, и тебя тоже ждет сюрприз. Ну же, папочка, скорей…

Она потащила Эдуарда в гостиную, где его ожидал портрет Кэт кисти Энн Нил, искусно и тщательно обрамленный и повешенный Кристианом.

Эдуард долго смотрел на него, одною рукой обняв Кэт, другою — Элен. Кэт тревожно поглядывала на него снизу, ловя у него на лице смену выражений — удивление, радость, гордость и, наконец, нежность, почти переходящую в грусть.

Элен — она тоже смотрела на него — поняла. Но Кэт была еще слишком маленькой. Она потянула Эдуарда за рукав:

— Тебе нравится, папочка? Нравится?

— Очень. Он дарит мне огромное счастье.

— Но у тебя вовсе не счастливый вид, папочка, а грустный.

Эдуард наклонился и взял ее на руки.

— Это потому, что я старше тебя, Кэт. Когда взрослые совсем счастливы, им порой бывает и немножечко грустно. Ты поймешь, когда станешь постарше.

Он умолк и посмотрел на Элен.

— Мы думаем об уходящем времени, Кэт, — поспешила добавить Элен. — Только и всего.

Кэт перевела взгляд с матери на Эдуарда. Эдуард наградил ее поцелуем. Когда она окончательно убедилась в том, что картина ему действительно нравится, она со свойственным ей живым нетерпением высвободилась из его объятий. Эти взрослые, решила она, напускают сложности, когда все так просто и ясно. Она уже собиралась пойти побегать по саду, но что-то в самой тишине гостиной и во взглядах, какими обменялись отец и мать, заставило ее остаться. Тут какая-то тайна, взрослая тайна. Ей на миг показалось, что она к ней прикоснулась, и от этого прикосновения ей стало зябко, словно на согретую солнцем кожу вдруг упала тень. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, неуверенно посматривая на них снизу вверх.

— Это как иногда бывает со мной? К концу веселого дня? Когда все было так хорошо, что не хочется, чтобы он кончался, не хочется идти спать?

— Да, немножечко в этом роде, — улыбнулся Эдуард.

Кэт сразу просветлела.

— Ну, тогда все в порядке. Когда со мной бывает такое, я-то знаю, что на самом деле это глупо. Потому что завтра все будет так же хорошо…

Она радостно им улыбнулась — ей хотелось подбодрить их обоих — и успокоилась, увидев на их лицах улыбки, после чего побежала в сад. где Кристиан разрешил ей помогать в распечатывании шампанского. Он торжественно наполнил ей бокал — она попробовала шампанское впервые в жизни, — и вечер запомнился Кэт особенно четко. Потом она часто повторяла всем, что из-за сюрприза или из-за шампанскою, которое заставило ее почувствовать себя взрослой. Но в глубине души она понимала истинную причину — то, как ее родители смотрели друг на друга в притихшей комнате.

— Кристиан, почему взрослые немножечко грустные, когда они совсем счастливы? — спросила она потом, когда они остались в саду вдвоем и тени сделались длинными.

На Кристиана всегда можно было положиться, что он ответит; не подвел он ее и теперь. Он слегка нахмурился, посмотрев на розовые кусты у стены. Откуда Кэт было знать, что, глядя на них, он неизменно видит и слышит свою мать?

— Потому что взрослые знают — все лучшее, даже по-настоящему хорошее, рано или поздно кончается, — тихо сказал он. — Так-то, Киска.

— Но почему? Почему кончается? — набросилась на него Кэт.

— Ну, вероятно, оттого что мы стареем. Люди умирают, Кэт. Вот почему.

С этими словами он неожиданно поднялся и ушел.

Кэт, привыкшая к внезапным переменам в его настроении, проводила его глазами. Она тихо сидела, обхватив себя за колени, и смотрела в сад.

Она пыталась разобраться в смысле им сказанного. Пыталась думать о матери, но ей еще не доводилось видеть ни человека в гробу, ни даже мертвое животное. Об этом пишут в книгах, но она себе этого не представляла.

— Смерть, — произнесла она вполголоса, проверяя на слух это слово. — Смерть.

Над ней пролетела сова. Замерев, Кэт следила за тем, как светлая тень рыщет над лужайкой, плавно и сильно взмахивая белыми крыльями. В поросли под живой изгородью пискнула какая-то малая тварь. Сова полетела в поля, скрылась из вида. Кэт все так же сидела не шевелясь, почти не дыша, и смотрела, как луна с расплывающимся ободком сперва скрывалась за ветвями деревьев, а после поднялась над ними. Ее охватило чувство покоя, неподвижности и тайны, словно она превратилась в невидимку, и ей это нравилось, она отдавалась этому чувству всем своим существом. Но тут мама позвала ее из дома, и Кэт поняла, что замерзла.

Она вскочила и понеслась к теплу и свету. С порывистой, ей самой непонятной горячностью она обняла мать, отца, Кристиана, всех-всех, и ей в виде исключения позволили остаться со всеми поужинать. Это было так грандиозно, так невероятно и так волнующе, что за ужином она забыла и слова Кристиана, и свои переживания в саду.

Они к ней вернулись, когда она очутилась в постели и лежала в незнакомой тихой комнате. Снизу доносились голоса взрослых. Она услышала крик совы. На миг ей показалось — вот-вот перед ней откроется нечто чудовищно важное; у нее захватило дух, но в то же время стало немного боязно. Она попробовала извлечь на свет эту мысль, это чувство, которое скрывалось в глубинах сознания. Но она устала, и мысль не желала выходить на свет. Кэт уснула.

Однако ей пришлось вспомнить об этом чувстве через неделю, когда они возвратились в Париж. Она была с родителями, когда Элен вскрыла письмо.

Она видела, как мать побледнела, и слышала странный звук, который у нее при этом вырвался. Видела, как Эдуард бросился к ней и взял письмо. Тогда она поняла — случилось такое, что имеет некое отношение к ее тогдашним переживаниям, но не могла сообразить, что именно, пока Эдуард через несколько часов не поднялся к ней в детскую и не объяснил, спокойно и ласково: с Льюисом Синклером произошел несчастный случай и он умер.

Она расплакалась — от потрясения и внезапного страха. Эдуард обнял ее, поговорил, успокоил, и слезы высохли. Кэт прижалась к нему изо всех сил. Она и сама не могла бы сказать, с чего разревелась, и позже, когда Эдуард ушел, почувствовала себя немножечко виноватой. Она попыталась думать о Льюисе, вспомнить его, хотя знала, что все ее воспоминания отрывочны и смутны. «Нужно было лучше запоминать», — выбранила она себя.

А потом она опять разрыдалась, горько и отчаянно. Но в глубине души она понимала — плач ее не по Льюису, вернее, не совсем по нему. Немножко по нему, потому что так ужасно — перестать быть живым; но еще и по отцу, и по маме, по тому взгляду, каким они тогда обменялись; а также по Кристиану и по ней самой, сидевшей в саду в одиночестве и следившей за полетом совы.

— Это я виновата, — с безнадежной горечью сказала Элен Эдуарду в тот вечер. Она взяла со стола письмо от Эмили Синклер, но сразу положила обратно. К ее лицу прихлынула кровь, но потом она вновь побледнела и замерла, только глаза у нее лихорадочно блестели. — Эдуард, это моих рук дело. С меня все началось. Я его на себе женила. Знала ведь, что поступаю дурно, и все-таки женила.

— Неправда. — Эдуард крепко сжал ее предплечья. — Все не так просто, Элен. Отнюдь.

Элен подняла на него глаза и отвернулась.

— Отнюдь! — повторил он с гневной и страстной убежденностью. — Сотни обстоятельств, — резко заявил он. — Тысячи мелочей. Все они вносят свою лепту в такие трагедии. И случай играет свою роль. Нельзя показать на что-то одно и утверждать, что все произошло по этой, и только по этой, причине. Бессмысленно все валить на себя… — Он умолк, и лицо у него стало жестким. — К тому же это чистой воды эгоизм. Знаю по собственному опыту.

Элен стала спокойней. Он прочитал это по ее лицу и понял, что его слова хотя бы отчасти достигли цели.

— Ты так считаешь? — спросила она уже без истерики.

— Да.

Он замолчал и дал Элен выплакаться. Ее горе, как он знал, не чета горю Кэт. Кэт — ребенок и долго печалиться не способна. Для Элен переживание было куда более тяжелым и долгим. Он терпеливо ждал, утешал ее, когда в том возникала необходимость, слушал, если ей требовалось выговориться, и молчал, когда ей хотелось тишины. Его трогало, что женщина, наделенная такой щедростью души, могла счесть себя разрушительницей и винить в трагедии только одну себя, а не Льюиса.

Время поможет ей взглянуть на случившееся другими глазами, понадеялся он. Он почувствовал сострадание к Льюису Синклеру, но решил воздержаться от замечания, что в Льюисе всегда жил соблазн самоуничтожения. В конце концов Элен поймет это без его подсказки.

Через месяц после возвращения из Стамбула беременность Элен подтвердилась, о чем она сообщила ему, сияя от счастья. Тогда Эдуард убедился, что она преодолеет и гибель Льюиса, как справлялась с другими несчастьями в прошлом, причем сделает это на свой лад и в свое время. Он внимательно за ней наблюдал, отмечая, что приступы угрюмой молчаливости становятся реже. Неодолимое удовлетворение прорывалось в ней само собой, и он радовался.

— Нельзя же вечно оплакивать, — заметила его мать Луиза как-то раз, когда они ее навестили, и тяжело вздохнула, прижав руку к сердцу. Она, понятно, имела в виду не Элен — переживания невестки не могли пробить броню эгоцентризма Луизы. Она подразумевала себя и всего лишь в очередной раз запустила свою любимую пластинку.

Эдуард, который при этих ее словах каждый раз вспоминал, как его отца она оплакивала в рекордно короткий срок, раздраженно отвел глаза и встретился взглядом с Элен.

— Я знаю, — сказала она негромко.

Как всегда, они поняли друг друга без слов. Луиза уловила это, и в ней поднялось раздражение. Она отряхнула юбку своего бледно-зеленого платья и переменила тему. Эдуарда снедало желание поскорее уехать. Новая атмосфера в доме его матери — тихая благостность притворной религиозности — душила его. По распоряжению Луизы шторы на окнах всегда были полуопущены. В сумеречном свете она поглаживала распятие, которое теперь носила на груди. Прошедшие два-три года она уже не одевалась по последнему крику моды и предпочитала широкие платья (отголосок ее юности), строгие, струящиеся и непременно полутраурного цвета — серебристо-серые, тускло-голубые, а порой, если в ней возникала потребность вжиться в свою новую роль, то и абсолютно черные.

Она занималась благотворительностью, и постоянным ее обществом стали священники и другие пребывающие в безупречной скорби вдовы, которые беседовали с ней о творимых ими добрых деяниях. Однажды, приехав с обычным своим кратким визитом, Эдуард попал на такое собрание. Луиза сидела и слушала беседу о голодающих африканских детях, а глаза ее блестели красноречивой злостью и скукой. На смену былой роли пришла другая. Только и всего. Этим способом Луиза признала, что, увы, уже не может пленять, как бывало, больше не может находить любовников.

Ее лицемерие и капризность раздражали Эдуарда много сильнее, чем прежде. Едва переступив порог ее дома, он уже рвался уйти, и Луиза, замечая это, смотрела на него с холодной взвешенной неприязнью, порой доставляя себе удовольствие (если с ним была Элен) открыто его упрекать.

— Ничего, кроме ханжества, — сердито сказал он на этот раз, когда они наконец ушли, и взял Элен под руку. — Моя мать ни о ком в жизни не горевала, кроме себя самой.

— По-своему, мне кажется, горевала, — возразила Элен и вдруг остановилась посреди тротуара. На миг она замерла, потом порывисто повернулась к нему. — В любом случае она сказала правду. Хорошо это или дурно, Эдуард, но я чувствую себя бесконечно счастливой. И ничего не могу с собой поделать. Вот попробуй.

Она взяла его руку и прижала ладонью к выпуклости своего живота. Вокруг них сновали прохожие, по мостовой неслись машины. Но Эдуард ничего не замечал. Он впервые ощутил под своей ладонью, как шевельнулся его ребенок, — ощутил медленные неуверенные толчки.

Элен нахмурилась, потом засмеялась. Эдуард схватил ее в объятия и, забыв про Париж вокруг, расцеловал.

— Это мальчик! — радостно сказала Элен. — Эдуард, я знаю, это мальчик. Твердо знаю!

Она не ошиблась. Это был мальчик. Он родился в апреле 1968 года, и они назвали его Люсьеном. Год его рождения выдался бурным — его ознаменовали террористические убийства, военное вторжение и беспорядки, которые в Париже разорвали город на части, разделили семьи и поколения, а Луизе де Шавиньи причинили, с ее точки зрения, не только огромные душевные муки, но и всяческие неудобства.

— Ну, пусть в Америке, — кисло сказала она в приятный летний день, когда Элен убедила ее приехать в Сен-Клу выпить чаю и повидать Люсьена, которого она, к изумлению Эдуарда, просто обожала. — В Америке всегда был культ насилия. Но здесь, в Париже! Натыкаться на перегороженные улицы, слышать, как они вопят свои лозунги, видеть, как они маршируют, как строят баррикады… — Она слегка содрогнулась, словно демонстранты воздвигали баррикаду напротив ее дверей. — Не понимаю, против чего они протестуют. Их подстрекают иностранные агитаторы, и ничего больше. По-моему, их всех надо выслать…

Говорила она с некоторым воодушевлением и вопреки жалобам была, как заметил Эдуард, в прекрасном настроении. Он приписал это событиям прошлого месяца, которые скрасили ее «серое», как она выражалась теперь, существование. Новая бодрость сказалась не только на ее голосе, но и на внешности: впервые за три года она убрала скорбные, не льстящие ей туалеты и в этот день надела розовое платье. Шею ее обвивали жемчуга, а не цепочка с распятием. Она изменила прическу и даже слегка подкрасилась. Она выглядела моложавой и все еще очаровательной — вероятно, подумал Эдуард, своим оживлением она обязана этому не меньше, чем негодованию.

Но как бы ни было, он ее почти не слушал. Политические взгляды Луизы его нисколько не интересовали, и он давно научился пропускать ее рассуждения мимо ушей и только с нежностью смотрел на Кэт, прислонившуюся к креслу матери, и на Люсьена на коленях у Элен. Время от времени малыш царственно взмахивал серебряной погремушкой.

У Люсьена были прозрачные голубые глаза, чуть светлее, чем у Эдуарда и Кэт, густая шапочка золотисто-рыжих волос, лицо херувима и характер дьяволенка. Касси называла его маленьким тираном — но с нежностью. И даже Джордж невольно улыбался при взгляде на маленькое странно высокомерное личико.

— Такой душечка! Такой красавчик! — Луиза, покончив с уличными беспорядками, к полному своему удовлетворению, наклонилась к Люсьену и заворковала. Он смотрел на нее в упор широко посаженными голубыми глазами. Луиза вгляделась в него, а потом обернулась к Эдуарду, улыбаясь самой своей милой, самой своей материнской улыбкой. Эдуард сразу насторожился.

— Разумеется, ты знаешь, на кого он похож? — Луиза впилась взглядом в лицо Эдуарда. — Я, естественно, это сразу заметила.

— На нас обоих, я полагаю. — Эдуард пожал плечами. Улыбка Луизы стала шире.

— Эдуард, какой ты смешной! Мужчины удивительно слепы. Сходство просто бросается в глаза. Он же вылитый мой Жан-Поль.

Впоследствии ни Эдуард, ни Элен не могли точно вспомнить, когда и как она начала участвовать в его деловой деятельности. Процесс был постепенным и сперва развивался практически незаметно. «Сам не знаю, как это получилось», — позже с улыбкой говорил Эдуард.

Его делами Элен начала интересоваться сразу же, и Эдуард сразу же увидел, что в финансовых вопросах она обладает цепкой сообразительностью и инстинктом, которые он считал для женщин большой редкостью. После брака она по-прежнему сама распоряжалась своими капиталовложениями — все так же пользуясь услугами нью-йоркской конторы Джеймса Гулда, а кроме того, услугами брокеров в Париже и Лондоне. Она не докучала Эдуарду частностями своих операций, но сами эти операции нередко с ним обсуждала. Ее деловое чутье сразу произвело на Эдуарда впечатление, но и только.

Элен это заметила, посмеялась про себя, но промолчала. К женщинам Эдуард относился рыцарски согласно с понятиями своего поколения и со своим воспитанием. Элен прекрасно знала, каким простым было глубоко скрытое кредо Эдуарда: он верил в брак, он верил в семью. Если бы его попросили определить собственную роль в брачном союзе, он, вероятно, ответил бы, что видит себя кормильцем и защитником, хотя природная сдержанность скорее всего понудила бы его оставить этот вопрос без ответа. Клара Делюк, с которой Элен в Париже постепенно дружески сошлась, как-то сказала с улыбкой:

— Эдуард полон парадоксов. Никто так не восхищается независимостью и в мужчинах и в женщинах. Когда я выбрала свою профессию, мне никто так не помог, как он.

Она вдруг замолчала. Элен улыбнулась в свою очередь.

— Но?.. — подсказала она. Клара рассмеялась.

— Но я уверена, он все еще считает это немножко неестественным. Он не в состоянии поверить, что женщина — любая женщина — способна быть истинно счастливой, если у нее нет мужа и детей. Впрочем, то же самое он скажет и о мужчине.

Клара помолчала. Она не вышла замуж, и у нее не было детей.

— Кто знает? — Она грустно улыбнулась. — Возможно, он не так уж ошибается. Быть может, женщине нужно и то, и другое. Хотя Эдуарду я этого никогда не скажу…

Вскоре после рождения Люсьена Эдуард начал подробнее посвящать Элен в суть своих дел. Элен уяснила, что, несмотря на все ее разветвления, в основе своей компания остается частным предприятием, поскольку девяносто процентов акций принадлежат Эдуарду, а десять — его матери. Акции Луизы, которые достались ей от Ксавье и после ее смерти должны были перейти к Эдуарду, делали ее членом правления. За тридцать лет она не побывала ни на одном заседании.

Эдуард объяснил Элен — нерешительно, словно ожидая от нее протестов, что такое разделение акций требует пересмотра и он намерен передать ей пятнадцать процентов своих акций с тем, чтобы она стала членом правления.

Элен прекрасно понимала, почему он сделал это. Рождение Люсьена потребовало изменений в его завещании, и Эдуард, очень осмотрительный и аккуратный в подобных делах, хотел, чтобы Элен, которой предстояло быть опекуншей Люсьена и Кэт, случись с ним что-нибудь, хорошо разбиралась в деятельности компании.

Она с радостью согласилась и весной 1969 года впервые приняла участие в заседании правления: единственная женщина там, как она знала заранее.

Остальные — все гораздо старше ее — оказались именно такими, какими она себе их рисовала: знающими, проницательными, а с ней глубоко почтительными. Ей был оказан чарующий прием, а потом ее перестали замечать. Изредка кто-нибудь решал, что обсуждение становится для нее чересчур техническим, и мягко его приостанавливал, чтобы они могли объяснить госпоже баронессе суть вопроса словами попроще.

Элен принимала эту галантную снисходительность и бровью не поведя. На первых пяти-шести заседаниях она не обронила почти ни слова. Она выжидала время, наблюдала за мужчинами вокруг стола, слушала их доводы и возражения, а про себя решала, чей вклад наиболее значителен, а чей — наименее. Она изучала их, оценивала, с интересом подмечала, кто и в чем союзники, а кто — соперники. И — как она с удовольствием убедилась — ее молчаливость принесла свои плоды. После двух-трех заседаний они, казалось, почти забыли о ее присутствии, и их поведение позволило судить о них гораздо точнее.

Эдуард не был склонен недооценивать ее, и порой она ловила смешливые искорки в его глазах, когда тот или иной из присутствующих терпеливо и педантично растолковывал ей смысл термина или процедуры, прекрасно, как он знал, ей известных. Но ни на заседании, ни после, когда они оставались одни, он ничего не говорил. Элен знала, что он ждет и что ожидание это его забавляет.

Таким образом, можно было считать, что принимать участие в его делах Элен начала в тот день, когда стала членом правления. Элен знала, что Эдуард не хочет на нее влиять ни в каком смысле. Выбери она роль безмолвного украшения стола заседаний, Эдуард, наверное, был бы разочарован, но принял бы ее решение без протеста. Однако сама она чувствовала, что участие это началось хотя и в 1968 году, но на деле позднее, в тот день, когда она в первый раз захотела обсудить с ним членов правления, а также ход последнего заседания.

— Назвать тебе все фракции? — с улыбкой спросила она в тот вечер за обедом.

— Непременно.

Эдуард откинулся на стул. Элен кратко и точно охарактеризовала фракции. Когда она умолкла, улыбка Эдуарда стала шире.

— Следовательно, по-твоему, все опирающиеся на тщательные исследования доводы, которые Тампль выдвигал против дальнейшего расширения отдела отелей, были сугубо предвзяты?

— Я в этом убеждена.

Эдуард, внутренне посмеиваясь, заметил, как ее притворное безразличие исчезает: лицо у нее порозовело, она говорила быстро, с воодушевлением.

— Я уверена, что Тампль не выносит Блока. В данный момент все весят одинаково, но если планы Блока расширить отдел отелей будут приняты, они отвлекут средства, которые Тампль предпочел бы употребить на строительство вилл в Сардинии. В этом случае Блок приобретает больше влияния и больше власти, а это Тампля никак не устраивает. К тому же, по-моему, его аргументы в корне неверны. Отдел отелей последние три года не прогрессировал — вы консолидировали прошлые приобретения, а теперь, несомненно, пришло время для нового расширения.

— Ах, так!

Эдуард сложил пальцы пирамидкой. Он сам пришел к такому же выводу. Взгляд его стал задумчивым.

— Интересно! — произнес он медленно. — Я знал, что ты за ними наблюдаешь. Для тебя это спектакль.

— В некоторых отношениях бесспорно. — Элен наклонилась над столом. — Но ведь выдвигаемые ими аргументы нельзя судить только под финансовым углом. Необходимо понимать людей, которые прибегают к ним, а также их взаимоотношения, воздействующие на то, что они предлагают. Если угодно, меня интересует, так сказать, политическая сторона.

— И что еще ты думала, пока наблюдала за ними так пристально и так ненавязчиво? В целом?

— В целом? — Элен помолчала. — Ну, в целом они произвели на меня большое впечатление. Они специалисты и искренне высказывают свое мнение обо всем… за одним исключением, как мне показалось.

— Каким же?

— Ювелирный отдел. Ведь у коллекции Выспянского есть еще противники? Я это почувствовала. Но они опасаются пойти наперекор тебе, а потому уступают. — Она поколебалась. — И ведь все они мужчины, Эдуард. Мне кажется, одна из трудностей сводится просто к этому. В отличие от тебя работа Флориана их не интересует. Они ее не понимают. А ювелирный отдел — единственный, продукция которого предназначается главным образом для женщин. По-моему, эти два фактора должны быть связаны между собой.

Элен помолчала.

— Я заметила, что они чувствуют себя абсолютно уверенными, когда речь идет об отелях, недвижимости или вине, но, когда она касается ювелирного отдела, им становится скучно.

— И они заблуждаются?

— Ты знаешь сам! — Она еще больше подалась вперед. — Флориан — художник. Его работы — лучшие в мире. Они уникальны, а это отвечает давней традиции компании. Имя де Шавиньи спаяно с этой традицией. Они неразделимы. Престиж имени опирается на основу существования компании. И то, что делает для нее Флориан, нельзя оценивать только через графы прибылей и убытков. Если бы они настояли на своем, если бы ювелирный отдел был продан, — а, по-моему, этого и хотят некоторые из них, — компания де Шавиньи превратилась бы в еще одну из множества безликих международных корпораций. Вот что им следовало бы понять.

Эдуард нахмурился. Он вспомнил Филиппа де Бельфора и доводы, которые тот приводил когда-то. Его рассердило, что они оставили свой след и влияние де Бельфора продолжало словно призрак тяготеть над компанией де Шавиньи и когда он ее покинул. В последний год Эдуард иногда замечал, что влияние это окрепло. Месяцы и месяцы он выслушивал аргументы де Бельфора из уст других людей, облеченные почти в те же слова. Это его тревожило, и теперь, когда Элен заняла прямо противоположную позицию, ему сразу стало легче на душе. Он посмотрел на Элен с невеселой улыбкой.

— Что-нибудь еще?

— Только одно. И касается тебя.

— А! Я мог бы предвидеть, что не останусь непогрешимым. Ну, и что же?

— Тебе следовало бы больше поручать другим. — Элен помолчала. — Я понимаю, почему ты этого избегал. Отчасти из-за того, что прежде посвящал делам все свое время с утра и до ночи. А отчасти потому, что среди людей, с которыми я познакомилась, нет ни одного бесспорного кандидата в твои заместители. Но тебе нужен кто-то, Эдуард. Кто-то, кому ты можешь доверять абсолютно. Тот, на кого ты мог бы переложить часть ответственности. И, пожалуй, кто-то, кто прикрывал бы тебя со спины.

— Ты так думаешь? — Эдуард бросил на нее быстрый взгляд.

Элен ответила не сразу.

— Да, я так думаю, — неохотно сказала она потом. — Любой человек в твоем положении должен считаться с такой возможностью. А ты даже больше, чем другие.

— Но почему? — Эдуард не отводил от нее пристального взгляда.

Элен вздохнула.

— Ах, Эдуард! Да потому, полагаю, что тебе завидуют. Вот почему.

Эдуард отвел глаза. Казалось, мысль, для нее столь очевидная, для него явилась совершенно новой, и ему стало не по себе.

Почти сразу же они поднялись из-за стола, и разговор перешел на семейные темы.

Элен продолжала посещать заседания правления и постепенно (совсем ошеломив сидящих вокруг стола мужчин) принялась излагать собственные мнения — спокойно и исчерпывающе. Теперь Эдуард, принося работу домой, обсуждал ее с Элен. Они вместе штудировали документы, и мало-помалу она получила гораздо более полное представление о компании де Шавиньи, о ее многочисленных предприятиях, о структуре различных отделов. Она знакомилась со все новыми и новыми старшими сотрудниками компании и внутренне улыбалась, подмечая, как те же самые люди, которые совсем недавно с такой любезностью ставили ее на место, теперь, по мере того как на заседаниях правления ее ненавязчивое влияние становилось все более очевидным, всячески старались заручиться ее поддержкой. Ловко и деликатно они пробовали втянуть ее в свои игры, в свою борьбу за власть — вначале, вероятно, считая, что Эдуард к ней прислушивается, но затем еще постепеннее приходя к выводу, что мнение ее если и брало верх, то лишь как наиболее разумное.

— У вас мужской склад ума, мадам, — великодушно признал мсье Блок на каком-то приеме.

Он явно считал, что делает ей комплимент, и Элен промолчала.

Но Эдуард, решила она, пренебрег ее советом обзавестись помощником — во всяком случае, он к этой теме не возвращался. Однако тут она ошиблась.

Как-то утром в начале 1970 года Элен оторвалась от «Файнэншнл тайме», которую всегда читала за завтраком, и протянула газету через стол Эдуарду.

Она сидела между Кэт в форме ученицы монастырской школы — Кэт, как всегда, опаздывала, была в скверном настроении и глотала завтрак, не жуя, — и Люсьеном, запертым на сиденье высокого стульчика, который он терпеть не мог. В этот момент он порывался съесть яйцо всмятку без посторонней помощи. Элен, любившая завтракать en famille[26], была исполнена безмятежности. Она помогла Люсьену справиться с яйцом, а потом повернулась к Кэт и уговорила ее доесть завтрак, а также (что оказалось значительно труднее) пригладить непокорные волосы, прежде чем отправиться в школу.

Глядя на Элен, на ее распущенные волосы и простой бумажный халатик, голубой в тон ее глаз, Эдуард испытал непреодолимый соблазн задержаться. Когда Кэт чмокнула их обоих и умчалась на занятия, а Люсьена забрала в детскую его новая английская няня, он решил, что может, как исключение, отправиться в контору по меньшей мере через час.

Он встал и уронил газету, так и не взглянув на столбец, который отметила Элен. Потом обошел вокруг стола, ласково положил ладонь ей на шею, приподнял ее волосы и пропустил пряди между пальцами.

Элен откинула голову и взглянула на него: он увидел отклик в ясных глазах и нежном лице, нагнулся и поцеловал ее в губы. Ладонь скользнула по ее шее под мягкую ткань голубого халатика. Элен вздохнула. Она встала и прильнула к нему.

— Ты опоздаешь…

— Я знаю. Ну и что?

Не слишком охотно она собралась возразить еще раз, но Эдуард, ощутивший теплоту ее тела, внезапную его истому, помешал ей сказать хоть что-нибудь.

Он опоздал на полтора часа, но перед его уходом, когда они спустились вниз, Элен, улыбнувшись, подняла «Файнэншнл тайме» с пола и сунула ему в руку.

— Непременно прочти. — Она скроила строгую мину. — Я не хочу, чтобы ты откладывал. Ты ведь один раз собирался купить Ролфсоновские отели, так ведь? Я помню, как ты про это упомянул. Ну и займись этим немедленно!

Эдуард застонал.

— Так вот что ты за женщина! Вот о чем ты думала, когда…

Элен поцеловала его. Глаза у нее смеялись.

— Нет. Не тогда. Ты и сам прекрасно знаешь. Но теперь я думаю именно об этом. Как следовало бы и тебе!

Покупка успешно завершилась в 1970 году. Она имела два прямых следствия. Месяцы сложных переговоров наконец убедили Эдуарда, что Элен права и ему необходим заместитель. Он сразу же позвонил единственному человеку, в ком был абсолютно уверен, — Саймону Шеру.

Он изложил свое предложение коротко и ясно. И через Атлантический океан уловил, как в Техасе Саймон Шер улыбнулся, услышав радостное возбуждение в его голосе.

— Ну что же, Эдуард! Я пробыл тут достаточно долго. Думаю, Дрю не станет за меня цепляться. А зажаренные целиком быки в конце концов очень приедаются… — Он помолчал. — Когда я вам понадоблюсь?

Эдуард улыбнулся, в свою очередь. Он прекрасно понимал, что переговоры предстоят не простые и что Дрю Джонсон вполне может упереться.

— Завтра, — отчеканил он.

Наступило молчание. Потом Шер засмеялся.

— Просто не верится! — сказал он. — Что значит женитьба! Вы стали терпеливым.

Окончательно в компанию Шер вернулся на исходе 1970 года, в том месяце, когда Эдуард с Элен отпраздновали рождение третьего своего ребенка, снова мальчика, которого нарекли Александром.

— К его именам, пожалуй, следовало бы добавить еще и Ролфстон, — заметил Эдуард, взяв младенца на руки, и с усмешкой посмотрел на Элен. — Учитывая время, место и обстоятельства его зачатия.

— Какой вздор, — ответила Элен. — Учитывая обстоятельства, уверен ты никак быть не можешь.

— О, нет, нет! — Эдуард приподнял Александра и посмотрел на него с величайшей серьезностью. — Ты появился на свет благодаря «Файнэншнл тайме». Вот так. Ну, что ты на это скажешь?

Александр услужливо побулькал, и его родители засмеялись.

Было и третье следствие, но маленькое, и в эйфории удачной сделки, возвращения Саймона Шера и рождения второго сына Эдуард почти не обратил на него внимания. Несколько часов он недоумевал, потом выбросил из головы и забыл. Имело оно форму телеграммы, доставленной на адрес конторы в день, когда Ролфсоновские отели официально стали собственностью компании. Она гласила: «Поздравляю с приобретением. Лучше поздно». Отправлена она была из Португалии. И не подписана.

В следующую весну, незадолго до одиннадцатого дня рождения Кэт, в их жизни вновь возник Таддеус Ангелини. Без всякого предупреждения. Ни письма, ни телефонного звонка — только приглашение, посланное не самим Тэдом, а рекламным агентством, готовившим премьеру его последнего фильма «Геттисберг» — эпической ленты об американской Гражданской войне.

Прочитав приглашение, Элен решила было, что им с Эдуардом его прислали, поскольку в прошлом они оба имели касательство к благотворительному начинанию, в пользу которого устраивалась премьера. Но потом она усомнилась: не приглашают ли их по указанию Тэда?

Она взглянула на дату премьеры — 19 мая. То есть через двое суток после дня рождения Кэт и точно через шесть лет с тех пор, как она в последний раз видела Тэда. Неужели только шесть? Ей казалось, что времени прошло гораздо больше — голливудские дни успели стать далеким прошлым. Однако, пересчитав года, она убедилась, что не ошиблась. Шесть лет назад девятнадцатого мая она приехала к Тэду домой, и он показал ей комнату с сумасшедшей мозаикой фотографий. Такое совпадение доказывало, что инициатором приглашения был Тэд. Она тут же решила отказаться, но затем заколебалась и в конце концов передумала.

Отчасти, сознавала она, причиной было простое любопытство: за шесть прошедших лет Тэд ни разу не напомнил о себе. Даже когда умер Льюис, не было ни звонка, ни письма. Теперь Элен знала о нем только то, что читала в газетах, — по сути, очень мало. Он снял десяток фильмов — сначала для Джо Стайна и Эй-ай, а затем для разных других студий. Два имели умеренный успех у критиков, но кассового успеха не обрел ни один. В интервью Тэд винил во всем студии. В «Сфере» он обладал определенной независимостью. Теперь же, утверждал он, его работу с начала и до конца губит филистерское вмешательство.

Элен видела, что его репутация как режиссера все больше сходит на нет. Совсем недавно его уничижительно сравнили с рядом других режиссеров, включая Грегори Герца и целое поколение новых имен, охарактеризованных как многообещающие. Те два фильма, которые она посмотрела, только подтвердили мнение критиков. Оба ей одинаково не понравились, и ее удивило, что Тэд, чей творческий почерк всегда отличался точностью и цельностью, вдруг опустился почти до неряшливости.

Она с улыбкой заметила, что кое-какие европейские критики из молодых начали датировать угасание Тэда с того момента, когда она перестала сниматься у него, а один пылкий француз прямо объявил, что, потеряв Элен, Ангелини расстался со своей музой. К этому она серьезно не отнеслась, однако, читая интервью, заметила, что Тэд, когда ему раза два задали такой вопрос, пришел в большое раздражение.

А в сущности, подумала Элен, глядя на квадратную картонку приглашения, она попросту практически забыла Тэда. Семья и компания де Шавиньи настолько ее поглощали, что воспоминания о Тэде стерлись. Подобно Голливуду он принадлежал прошлому.

Все же ей было любопытно, а кроме того, она сохраняла определенную лояльность к Тэду. Ей не доставило ни малейшего удовольствия, что критики, прежде вилявшие перед ним хвостом, теперь набросились на него и в воинственном азарте нередко перечеркивали и ранние фильмы — те самые, которые прежде превозносили. «Геттисберг», заметила она с радостью, очевидно имел огромный успех, и критическая хула сменялась хвалой. Фильм ставил новые кассовые рекорды, Сьюзен Джером им восторгалась. Элен пришла к выводу, что у нее есть определенные обязательства по отношению к Тэду и приглашение следует принять.

Когда она заговорила об этом с Эдуардом, он согласился, но неохотно. Последнее Элен объяснила его неприязнью к Тэду — и ошиблась.

Она показала приглашение Эдуарду. Он прочел его, перебросил назад через стол и встал.

— Хорошо, — сказал он коротко. — Возможна, ты права. Поедем.

Он отвернулся — зол, подумала Элен. Эдуард и правда был зол, но не на нее. Зол он был на себя. Саймон Шер работал с ним уже более полугода, и Эдуард вполне отдавал себе отчет, что возвращение Саймона давало ему отличный предлог рассказать Элен о своей связи с «Партексом» и «Сферой». Он, собственно, решил это сделать, твердо решил и мысленно составил все нужные фразы. Но так и не сумел их выговорить.

Он — и в определенном смысле это ухудшало ситуацию — рассказал ей часть правды. Он рассказал, что много лет назад Саймон Шер уже работал с ним. Он даже упомянул, что у него и у его матери есть акции «Партекс петрокемикалс». И вдруг умолк, не в силах продолжать. Элен кормила Александра и посмотрела на него без малейшего подозрения, только очень довольная, что он пригласил Шера.

— А я и не знала, что вы знакомы! И ты уверен, что он именно тот, кто тебе нужен? Ах, Эдуард, я так рада! Эдуард растерялся. Он полагал, что Элен начнет его расспрашивать, даже надеялся на это: ведь хотя он был способен уклониться от прямого ответа или умолчать, но лгать ей прямо он не мог. Если бы она только спросила: «Эдуард, неужели ты не знал, что он был в правлении „Сферы“?» Вот тогда бы он во всем признался. Но она не спросила, не стала ничего выяснять. Такое полное доверие! Именно оно в конечном счете помешало ему признаться. Промолчать на первых порах — это одно, но молчать шесть лет… Как это подействует на Элен, если она узнает?

Эдуарду казалось, что тогда их общее молчание обесценится, что она утратит доверие к нему. Вновь и вновь он уже почти решался, но в последнюю минуту не мог себя заставить. Когда наступил и миновал момент первой встречи Элен с Шером в Париже, а вопрос так и не был задан, Эдуард понял, что попал в западню. Шер считал, что он излишне щепетилен.

— Эдуард, — сказал он, — это же было так давно!

Забудьте, и все!

Но забыть Эдуард не мог. Ложь принижала его в собственных глазах, и он не верил, что она не принизит его в глазах Элен. Ему еще не доводилось испытывать чувство вины, связанное с обманом, и оно язвило его. Он весь внутренне напрягался всякий раз, когда Саймон Шер и Элен встречались — а теперь это случалось постоянно, — и когда в газете мелькала статья о «Пар-тексе», и когда речь заходила о его и Луизы капиталовложениях в эту компанию, как бывало не раз, стоило Луизе в присутствии Элен начать разговор о своих финансовых делах, ведение которых в последнее время раздражало ее в нарастающей степени.

«Партекс» беспокоил его и сам по себе — та агрессивная экспансия, которую умно проводил Дрю Джонсон. Сомнения, которые вызвало последнее слияние, проведенное «Партексом», продолжали множиться — особенно после возвращения в Париж Саймона Шера. Прежде присутствие Шера и влияние Эдуарда служили тормозом, укрощавшим горячность Джонсона. Через полгода стало ясно, что никакие тормоза больше не действуют. Джонсон осуществлял программу колоссальных займов, и, когда Эдуард с Шером увидели цифры этих займов, обоих охватила тревога.

Поэтому, когда незадолго до премьеры «Геттисберга» Дрю Джонсон прозрачно намекнул, что хотел бы увеличить свой пакет акций «Партекса», Эдуард испытал некоторое облегчение. При иных обстоятельствах он мог бы заколебаться, но теперь, к явному восторгу Джонсона, сразу же согласился.

— А вашу мать вам удастся убедить, как, по-вашему? — спросил Джонсон.

Больше он практически ни о чем не спрашивал, и такой конец того, что когда-то представлялось ему дружеским партнерством, вызвал у Эдуарда смешанное чувство брезгливости, сожаления и освобождения. Продажу собственных акций он устроил очень быстро, но полагал, что убедить Луизу окажется непросто. Он договорился заехать к ней 19 мая перед премьерой «Геттисберга».

Предвидя кислые расспросы и бесплодные споры, он заранее вооружился данными о последних займах «Партекса».

К его удивлению, Луиза не только не возражала, но и как будто была рада.

— Я же говорила тебе, Эдуард, — с легкой улыбкой сказала она, — что уже довольно давно хочу ликвидировать некоторые свои активы.

— Я это знаю, мама, — терпеливо отозвался Эдуард. — Но такая продажа не пустяк. Вы реализуете значительную сумму…

— Неужели? — Луиза кокетливо наклонила голову набок. — Как мило…

Эдуард нахмурился. В этот день его мать выглядела прекрасно. Она казалась умиротворенной, счастливой и против обыкновения ни разу не пожаловалась на здоровье. И все-таки что-то в ней встревожило Эдуарда. Луизе было уже семьдесят шесть, хотя факт этот ревниво сохранялся в строжайшей тайне. За последний год она стала еще более непредсказуемой. Иногда — как и на этот раз — она одевалась модно и держалась весело и оживленно; а иногда без видимой причины вновь впадала в мрачное уныние, на долгие недели возвращаясь к старым платьям, опущенным шторам и священнослужителям. Ее настроения, всегда капризные, теперь менялись ежеминутно, и она стала очень обидчивой по пустякам. И не терпела, чтобы Эдуард, как иногда бывало прежде, приезжал к ней без предупреждения или позвонив в последнюю минуту, перед тем, как сесть в машину.

«Так обременительно, Эдуард! — жаловалась она. — Я люблю заранее планировать свой день. Мне уже не двадцать лет. Я не люблю неожиданные визиты — так эгоистично!»

И эта их встреча была вежливо и тщательно обговорена за три дня до назначенного часа. Теперь, сидя напротив матери, Эдуард спрашивал себя, не утрачивает ли она прежнюю деловую хватку, отдает ли себе полностью отчет в серьезности шагов, которые они обсуждают. Он решил поговорить с ее врачами, а пока, игнорируя ее непонятную улыбку, попытался втолковать ей, что продажа этих акций принесет ей не сотни тысяч, а миллионы долларов. Луиза перебила его.

— Я все поняла, Эдуард, — сказала она брюзгливо. — Ты уже объяснил один раз. Так для чего повторять?

— Я просто хочу, мама, чтобы вы поняли, что вопрос не исчерпывается продажей акций. Это я могу устроить для вас без всяких затруднений…

— Вот и будь так добр!

— Но вам следует решить, хотите ли вы вложить эту сумму во что-то другое, и…

Луиза взглянула на циферблат часиков на неизменной черной бархотке и встала.

— Эдуард, если мне понадобится твой совет, я обращусь к тебе. Но… — Она снова загадочно улыбнулась. — У меня есть кое-какие идеи — они и у меня бывают, знаешь ли, — а деньги эти мои…

Эдуард тоже встал. Время шло, а ему еще надо было заехать в Сен-Клу переодеться перед премьерой. Позиция, занятая Луизой, его раздражала.

Ему хотелось просто уйти, предоставить ее самой себе. Он уже шагнул к двери, но вдруг передумал: Луиза была стара, и, как бы она ни сердила его, обязательств перед ней это с него не снимало… Он обернулся.

— Может быть, мама, вы объясните мне суть ваших идей. Тогда я мог бы помочь вам…

Луиза не дала ему договорить:

— Я намерена вложить их в недвижимость, Эдуард. Я всегда предпочитала это. Тут мне все понятно. Здания, а не глупые бумажки. Я буду покупать недвижимость, Эдуард, и в твоих советах я не нуждаюсь. Полагаю, для тебя это будет большим облегчением. Ты так поглощен своей семьей, что необходимость уделять время моим пустяковым делам для тебя, конечно, была обузой…

— Где вы будете покупать недвижимость, мама? — устало спросил Эдуард.

Луиза нежно ему улыбнулась.

— В Португалии, — сказала она.

Эдуард собрался что-то ответить, но внезапно его терпение лопнуло.

— Как вам угодно, — сказал он и ушел.

Открывался «Геттисберг» полем сражения. Смерть Тэд всегда снимал великолепно, подумала Элен. Так было и на этот раз. Камера долго панорамировала на равнину, еще подернутую утренним туманом, и только когда общий план сменился средним, недавняя бойня обнаружила себя — то, что вдали казалось кочками и кустиками травы, оборачивалось трупами. Битва кончилась уже давно, и на поле ничто не шевелилось.

Люди с раскинутыми руками, со скрюченными спинами, с раскинутыми ногами; люди, навалившиеся друг на друга двумя, тремя, четырьмя слоями в жуткой пародии страстных объятий. Композиция столь же строгая, точная и прекрасная, как у полотен Делакруа. Слишком прекрасная… Элен увидела и отвела глаза от экрана.

Она уже раскаивалась, что приехала, и жалела, что уйти невозможно. Эдуард сидел рядом с ней, выпрямившись, повернув лицо к экрану. Оно было холодным. От Луизы он вернулся сердитым, потому что опаздывал, и его настроение не улучшилось, когда его встретила бурная сцена между Люсьеном и Кэт, в которую уже была втянута Элен.

Это была первая такая их ссора в его присутствии. Элен последние месяцы с недоумением и грустью наблюдала нарастающую враждебность между ними, пыталась скрыть от него происходящее, внушая себе, что это не более чем переходная фаза. И Кэт и Люсьен были в трудном возрасте, так что вспышки ревности и зависти представлялись только естественными. Но ссоры вспыхивали все чаще и чаще, и в этот день они сцепились внезапно из-за мелочи.

На этот раз причиной стал рисунок, над которым Кэт трудилась несколько дней. Она любила рисовать и писать красками, с большим тщанием добиваясь выражения того, что хотела выразить. Рисунок, изображавший сад в Кауэрсе, был закончен накануне. Каким-то образом Люсьен, пока Кэт была в школе, ускользнул от няни и забрался в комнату сестры. Вернувшись, она обнаружила, что рисунок весь исчерчен красным карандашом. К тому времени, когда крики и злобные вопли донеслись до Элен и она с Касси кинулась в детскую, беда уже стряслась. Люсьен был багровым от ярости, Кэт вся дрожала, клочья рисунка валялись на полу, а на руке Люсьена алело пятно — там, где Кэт его ударила.

— Он нарочно! Назло мне! Я знаю… — Кэт почти рыдала от обиды. — Я вчера его ему показала. Он знал, что это особый рисунок…

— Рисунок бяка… — Люсьен пнул ногой в обрывки на полу.

Кэт бросилась к нему и, наверное, снова ударила бы, если бы Элен не успела ее остановить. В соседней комнате громко заплакал Александр, внося свою лепту в общий гвалт.

— Кэт, возьми себя в руки. Нельзя так распускаться. Люсьену всего три года. Конечно, он сделал это не назло тебе…

— Вот-вот! Заступайся за него! Ты всегда на его стороне! Всегда! Всегда!..

Голос Кэт стал пронзительным, глаза наполнились слезами. Люсьен стоял неподвижно, с упрямым видом. На взгляд Элен он ответил холодным оценивающим взглядом, который ее всегда пугал… Люсьен же еще совсем крошка! В этом взгляде ей чудился вызов, словно Люсьен выбирал подходящий случай помериться с ней волей. У нее мелькнула эта мысль вместе с мыслью, что ей мерещатся всякие глупости, когда в комнату, бледный от гнева, вошел Эдуард.

— Что тут происходит?

Его голос прорезался сквозь их голоса, и наступила тишина. Потом все заговорили одновременно, Кэт и Люсьен перекрикивали друг друга, обвиняя и контробвиняя.

— Он испортил мой рисунок назло мне…

— Кэт меня побила. Она била меня по руке… Выражение на лице Эдуарда в конце концов принудило их умолкнуть. Он сказал ледяным голосом:

— Люсьен, ты больше не будешь входить в комнату Кэт. И не будешь трогать ее вещи. Или тебя накажут. Ты понял? А ты, Кэт, больше не будешь трогать Люсьена. И научишься держать себя в руках. Как ты посмела ударить трехлетнего ребенка?

Кэт сглотнула. Губы у нее дрожали. Элен видела, что девочка вот-вот заплачет. Кэт посмотрела на отца, потом на растерзанный рисунок, потом снова на отца и сорвалась:

— Я его только чуть шлепнула по руке. Я рассердилась, ну и… Над этим рисунком я работала всю неделю. Я…

— Иди к себе в комнату.

Эдуард перебил бушующий поток ее слов, и Кэт умолкла. Она несколько секунд смотрела на него, все еще дрожа от бури чувств, а потом, не сказав ни слова, повернулась и выбежала вон.

Люсьен проводил ее взглядом. Маленькое личико не выражало ничего. Эдуард посмотрел на него с высоты своего роста.

— Люсьен, утром ты попросишь у Кэт прощения. И никогда больше ничего подобного делать не будешь. Ты понял?

Люсьен поднял на отца голубые глаза и улыбнулся ему ангельской улыбкой.

— Нет, папа, — сказал он невозмутимо. Эдуард еще несколько секунд смотрел на него, потом резко повернулся и вышел из комнаты.

Теперь в кинозале Элен покосилась на профиль Эдуарда. Она видела, что он все еще сердит, но не могла решить, то ли он, как и она, вспоминает эту сцену, то ли поссорился с Луизой. Она попыталась сосредоточить внимание на экране, но продолжала думать о Кэт, внезапно обнаружив связь между множеством мелких происшествий, которым прежде не придавала значения. И они не исчерпывались только ссорами между братом и сестрой. Последнее время Кэт и в других случаях выглядела несчастной, молчала, замыкалась в себе. Она находила этому десятки объяснений: начало переходного возраста, Кэт свыкнется с появлением в доме нового младенца… Или причиной школа, которую Кэт раньше обожала, а теперь, по ее словам, ненавидит? Внезапно Элен подумала: «Мы уже не так близки, как раньше. Кэт уже не ищет у меня поддержки и защиты». Сознание, что это так и есть, а возможно, вообще неизбежно как часть взросления девочки, угнетало ее, вызывало ощущение глубокой вины.

И зачем они сюда поехали! Ей так нужно было поговорить с Эдуардом, но в машине он всю дорогу молчал. Совсем расстроившись, она опять посмотрела на экран и все-таки принудила себя сосредоточиться. Однако она упустила первые эпизоды и завязку, а потому довольно долго следила за актерами, ничего не понимая. Действие происходит где-то на Юге… молоденькая девушка… мужчина много старше ее, майор армии южан… Напрягаясь, Элен смотрела и слушала гораздо внимательнее. Внезапно она поняла, что сделал Тэд, и задохнулась от стыда и бешенства.

Фильм длился два часа. Когда вспыхнул свет, Эдуард мрачно смотрел перед собой. Он наклонился и взял Элен под локоть. Однако, хотя пальцы его сжались крепко, голос был нежным:

— Мы не останемся на приеме. Пошли. Мы сейчас же уедем.

— Нет. Я не поеду. — Элен встала. — Я останусь. И поговорю с Тэдом. Мне нужно понять, почему он это сделал.

— Ты только расстроишься, Элен. Лучше пренебречь.

— Нет. Я не хочу.

— В таком случае разреши мне поговорить с ним.

— Нет, Эдуард. Я сама.

Она заметила, что он колеблется. Конечно, он предпочел бы уехать. И все-таки он уступил. Они отправились на прием, и сорок пять минут Тэд умудрялся избегать ее. Элен холодно следила издали, как его со всех сторон осаждали журналисты и доброжелатели. Она ощущала атмосферу зала — то странное опосредованное волнение, которое помнила с голливудских времен. Оно сказало ей, что и здесь фильм, как в Америке, сразу получил признание. Она выжидала. Затем, воспользовавшись тем, что Эдуарда кто-то повел в сторону, а в толпе, окружавшей Тэда, образовался просвет, она быстро подошла к нему и смерила взглядом с головы до ног.

Тэд как будто вовсе не изменился. Он не выразил ни радости, ни удивления, ни смущения, а держался так, словно прошедших шести лет не было вовсе. Темные глазки за темными стеклами очков блеснули на нее снизу вверх. Лицо у него немного вспотело, но в зале было жарко.

Окружающие его люди растаяли. Тэд кивнул, а затем улыбнулся.

— Элен! — сказал он.

— Для чего ты это сделал, Тэд?

— Что сделал? — Он откинул голову, посмотрел ей в лицо и заморгал.

— Я думала, это должен быть фильм о Гражданской войне.

— Но так и есть.

— Только еще это история моей жизни. Одной ее части. Ты изменил время действия и имена. Вероятно, мне следует быть благодарной хотя бы за это!

— Фильм снят по оригинальному сценарию. — Тэд переступил с ноги на ногу. — Я сам его написал и знаю.

— Непростительно… И так дешево! Тэд вздохнул:

— Бесспорно, было бы лучше, если бы в нем снималась ты. Эта девочка неплоха, но ничего особенного в ней нет. Тем не менее фильм хороший. Лучший из всего, что я снял после «Эллис».

Элен уставилась на него. Он нисколько не был смущен. Все та же каменная самоуверенность, ни проблеска сомнения.

— Дочь, Тэд, — сказала она холодно. — Зачем тебе понадобилось убить дочь?

— О чем ты? — Тэд наклонил откинутую голову набок и уставил на Элен совиный взгляд.

— Ты прекрасно знаешь сам. Ты избрал меня прототипом своей героини. И у этой героини есть дочь. В конце фильма ее убивают. Ты ведь не забыл?

— Ах это! — Тэд пожал плечами. — Не знаю, почему я написал так. Просто требовалось именно так.

— Ты хотел сделать больно мне.

— А тебе больно? — В его взгляде появился легкий интерес.

— Да. Из-за всего фильма.

— Я об этом не думал. Нет, правда. Даже ни разу не подумал. — Тэд покачал головой, словно был искренне удивлен и даже расстроен. — Прости, Элен. Но ведь ты знаешь, желания причинить тебе боль у меня никак не могло быть. Зачем? Я же хочу снова работать с тобой. По-прежнему хочу. Хочу, чтобы ты вернулась.

Он обвел взглядом зал, поколебался, а потом начал говорить все быстрее и быстрее:

— Я сажусь за новый сценарий. И хочу, чтобы ты прочла его, когда он будет кончен. Вот почему мне надо было, чтобы ты пришла на просмотр. Чтобы предупредить тебя. Мне не хотелось просто прислать его по почте. Это будет хороший сценарий, замечательная роль. Мы можем снять его за шесть недель. Это история любви… ну, в своем роде. Действие происходит в Париже, и в Лондоне, и…

— Я никогда больше не буду работать с тобой, — перебила Элен. — Если ты пришлешь сценарий, я его порву… — Она умолкла. — В Париже и в Лондоне?

— Да, — ответил Тэд с раздражением. — И ты будешь мне нужна даже не на все шесть недель. Я составлю расписание, сведу все твои эпизоды вместе и уложу их в один месяц. Ты же можешь освободиться на месяц? И хочешь снова начать работать. Все это наверняка тебе надоело. — Он обвел рукой зал. — Знаешь, чем ты занимаешься? Растрачиваешь жизнь по пустякам. Ты…

Он не договорил, потому что к ним подошел Эдуард. Негодование и гнев не помешали Элен уловить мгновенно возникшее напряжение.

Мужчины смотрели друг на друга. Тэд слегка покачивался на каблуках. Его очки поблескивали. Он улыбнулся.

— Вам понравился фильм?

Он попытался взять любезный тон, но его слова прозвучали вызывающе.

Эдуард посмотрел ему прямо в глаза, словно серьезно обдумывал ответ.

— Нет, — сказал он после паузы. — Мне он показался дрянным.

Тэд, вероятно, не ждал прямой грубости и в любом случае ничего не знал об умении Эдуарда нанести оскорбление, соблюдая смертоубийственную вежливость. Улыбка еще секунду продержалась на губах Тэда, но тут он с запозданием ощутил ее неуместность, и она исчезла.

— Элен, пойдем?

Эдуард взял ее под руку и направился с ней к дверям. Уход этот был рассчитанно-неторопливым — Эдуард задерживался, чтобы обменяться двумя-тремя словами с друзьями и знакомыми. Ни он, ни Элен ни разу не оглянулись, но Тэд продолжал стоять в той же позе и не спускал с них глаз, пока они наконец не вышли.

Когда дома они остались наедине, Элен спросила:

— Он правда дрянной, Эдуард? Ты действительно так считаешь?

Эдуард ответил не сразу. Он стоял, чуть отвернув от нее лицо, и глядел на окна своего кабинета, за которыми был сад, а за садом — город. Теперь, когда гнев, кипевший в нем, пока он смотрел фильм, поостыл, он почувствовал себя очень усталым, и усталость эта была связана с тем, что он так и не рассказал ей про «Сферу». Странно, подумал он, как ложь подкашивает силы, и тут же решил, что признается Элен сегодня же. Но не сейчас, а попозже, когда она успокоится. Он повернулся к ней.

— Нет, — сказал он негромко. — В фильме присутствуют все недостатки, свойственные его работам, и нетрудно оценить его объективно. Но он не дрянь, он по-настоящему хорош.

— Я рада, что ты это почувствовал, — очень просто сказала Элен. — Я не жалею о том, что ты сказал Тэду. Так ему и надо. Но я рада, что на самом деле ты так не считаешь.

— Любовь моя, почему?

— Потому что он хорош. Зачем притворяться перед собой, что это не так? Тэд — художник, я всегда это знала. И использует людей так, как использует, потому что он художник. Их жизни для него пустой звук, просто материал для его творчества. Счастье, страдание, любовь, ненависть — для Тэда они не составляют разницы. Они ему интересны. Он их наблюдает. Внимательно высматривает все мелочи, в которых они проявляются, а потом использует их. И мои, и кого угодно еще. Причастности он не испытывает, а сострадания и подавно. — Она вздохнула. — Я уверена, если ему сказать это, он станет в тупик. Не поймет, о чем ты говоришь. А если что-то и ответит, хотя это маловероятно, то просто заявит, что все художники таковы. И должны быть только такими. Абсолютно непричастными. И аморальными.

Эдуард молча смотрел на нее. Она слегка хмурилась и говорила негромко, без эмоций, словно ей было необходимо разобраться в этом для себя. Она отвела глаза, потом снова посмотрела на него. Ее руки словно вспорхнули, речь убыстрилась.

— Один раз я попыталась объяснить ему это. Что для меня есть вещи важнее моей работы. Просто жить. Самые простые повседневные вещи. Например, быть сейчас здесь с тобой или с Кэт. Простые вещи. Основа жизни… Но он, естественно, не способен понять. Они преходящи, а потому не имеют для него важности. Просто кадры, которые он может использовать. Или изъять при монтаже. А вот его фильмы останутся навсегда. Во веки веков. Еще долго после его смерти или моей. — Она помолчала. — Это он однажды сказал мне.

— Элен… — Эдуарда растрогала ее внезапная грусть. Он наклонился к ней.

— Он взял кусок моей жизни. — Элен подняла к нему лицо. — Кусок, который я ненавидела, которого долго стыдилась, хотя в некоторых отношениях и гордилась им. Все, что было неясно, спутано, он взял, и придал всему фильму, и вложил в него смысл. Ввел в свой фильм. Претворил в искусство… — Она опять помолчала, и ее голос стал тверже. — Я мучилась… пока смотрела…

— А теперь?

— Теперь нет. Странно, правда? Внезапно я перестала мучиться. Потому что теперь я вижу, что все было не таким. Он укрупнил, но и измельчил. Одновременно. Понимаешь?

— Да, понимаю.

Эдуард обнял ее и прижал к сердцу. Они тихо стояли обнявшись, и Эдуард почувствовал, как после тревог этого дня к нему возвращаются мир и спокойствие. Внутренний разлад исчез. Он подумал: «Я скажу ей сейчас», — и уже открыл рот, но Элен вдруг, словно с испугом, отошла от него.

— Если бы только он не убил дочь, Эдуард! — тревожно сказала она. — Если бы он этого не сделал! В его фильмах есть что-то такое… Иногда они предвосхищают будущее. Так уже было, теперь я вижу. Мой брак с Льюисом, все, что пошло не так, — он и это вложил в свои фильмы. Оно гам — в «Дополнительном времени», в «Короткой стрижке». А сценарии он писал до того, как это происходило на самом деле. Словно он видит то, что предстоит…

— Любимая, опомнись! Он строил сюжет, и только. Не надо думать…

— Эдуард, мне так страшно за Кэт! — Элен шагнула к нему. — Сегодняшняя ссора. И многое другое — просто мелочи, но я задумалась над ними сегодня. И хотела рассказать тебе о них.

Эдуард сел и привлек ее к себе.

— Ну, так расскажи, — сказал он нежно.

И Элен начала рассказывать. Эдуард слушал, отвечал, и разговор получился долгий. Но, ведя его, Эдуард испытывал легкое сожаление и отстраненность: не это он хотел обсудить, не это он собирался сказать.

Но переменить тему было нельзя. Душевное состояние Элен, внушал он себе, ложась спать, было важнее всего. Но он продолжал сердиться на себя: случай был упущен, редкий случай…

В монастырской школе была девочка, которую Кэт терпеть не могла. Звали ее Мари-Терез, и в школу она поступила позже Кэт, незадолго до рождения Александра, в 1970 году, когда Кэт исполнилось десять лет. В их школу принимали с разбором. Главным образом в ней учились дочери старинных французских семей, именитых и консервативных. Критерии отбора учениц носили социальный характер, но были определенные исключения. Некоторых принимали за хорошие способности, другие были дочерьми нуворишей, а еще каждый год принимали одну-двух девочек из милосердия, например, потому что их матери овдовели, и учились они бесплатно. Но Мари-Терез не подходила ни под одну из этих категорий, и с самого начала ее появление в школе было окружено некоторой тайной. О ее родителях было известно, что они набожны и довольно состоятельны, хотя по меркам школы считаться богатыми они не могли. Они не обладали ни влиянием, ни родственными связями. По слухам, ее отец имел какое-то отношение к торговле автомобильными шинами, и некоторые подружки Кэт иногда не без злорадства прохаживались по этому поводу. Они утверждали, что мать устроила ее в школу, заручившись помощью своих церковных покровителей.

У Мари-Терез были длинные белокурые волосы, которые она, как требовали правила, заплетала в две аккуратных косы. Физически она была для своего возраста очень развита и имела склонность к полнбте. У нее первой в классе Кэт появились заметные грудки, и это в сочетании с неизменно приятным выражением лица на какой-то срок обеспечивало ей определенный статус и симпатии. Самые заядлые снобки презирали ее с самого начала и не поддавались на ее чуть слащавые попытки втереться к ним в дружбу. Кэт сперва жалела ее и даже неловко сделала шаг-другой ей навстречу. Это оказалось ошибкой. Кэт сознавала, что неискренна — к Мари-Терез она испытывала инстинктивную антипатию. Но миновало несколько недель, прежде чем она поняла, что Мари-Терез платит ей не меньшей антипатией и что неуклюжие старания Кэт быть с ней дружелюбной усилили эту неприязнь почти до ненависти. Возможно, в стараниях этих ей почудилась презрительная снисходительность — она была самолюбива и обидчива; а возможно, она просто завидовала способностям Кэт или ее внешности. Но в чем бы ни заключалась причина, она ее возненавидела, а Кэт, когда ее попытки остались втуне, быстро их оставила — враждебность между ними была, во всяком случае, честной. Но Кэт еще не приходилось сталкиваться с такой ядовитой враждебностью, и мало-помалу она пришла к убеждению, что все неурядицы, внезапно начавшие омрачать ее жизнь, имеют один источник — Мари-Терез. «Я была счастливой, пока ее не было», — иногда думала Кэт. Появление Мари-Терез стало водоразделом в ее жизни.

Раньше Кэт чувствовала себя в школе прекрасно. Училась она с интересом, легко находила подруг, и монахини, хотя порой и пеняли ей укоризненно за импульсивность и недостаток стыдливости — например, за привычку засучивать юбку и засовывать ее в рейтузы, когда она прыгала через скакалку на школьном дворе, — всегда ее прощали. Порицая, они все-таки любили ее за открытый характер, дружелюбность и глубокую честность.

С появлением Мари-Терез все стало меняться. Она быстро подметила вспыльчивость Кэт и принялась хитро ее провоцировать. Так просто было довести гордую задаваку Катарину де Шавиньи до белого каления: наябедничать на ее подругу, спрятать ее учебники, пролить чернила на ее рисунок, высмеять ее фигуру — тонкую, с высокой, еле наметившейся грудью. Можно было хихикнуть и съязвить, что Кэт больше похожа не на девочку, а на мальчика. Еще можно было бросать камнями в голубей в монастырском дворе и саду — ведь, даже когда она промахивалась, что случалось чаще всего, Кэт яростно на нее набрасывалась, и ничего не стоило довести дело и до звонкой пощечины. А тогда поднимался шум, начиналось разбирательство, Кэт наказывали, и, что было лучше всего, эта дура упрямо молчала и никогда не жаловалась.

Свою кампанию Мари-Терез усердно вела весь год — одиннадцатый год их жизни — и со злорадством замечала, что монахини перестают относиться к Кэт с прежней снисходительностью и выговаривают ей все строже и строже. Однажды мать-настоятельница даже вызвала ее родителей, и Мари-Терез просто тряслась от страха. Но правда не вышла на свет и тогда. Противным родителям Кэт, прикатившим в школу в своем противном «Роллс-Ройсе», было сказано, что Кэт становится трудной, что она очень недисциплинированна. Когда эти новости дошли до Мари-Терез, она всю неделю пребывала в радужном настроении.

У Кэт такая перемена ее школьной жизни вызывала глубочайшее недоумение. Она ощущала, что между этой переменой и многими другими происшествиями, которые тревожили ее и делали несчастной, есть какая-то связь. Этот год она возненавидела. Дома теперь был не только Люсьен, но еще и маленький. Ее любимая Мадлен ушла от них, чтобы выйти замуж и обзавестись собственными детьми, и, хотя Кэт иногда с ней виделась, она очень без нее тосковала. Ее сердило самое существование Люсьена, она это понимала, и ее грызла совесть: он же еще маленький, он ее брат, и она должна его любить. Нет, она его любила и Александра тоже, но не всегда, а иногда жалела, что они вообще родились, — лучше бы все осталось, как прежде до них, когда в доме не было двух малышей, требующих внимания к себе.

Это было дурное чувство, она знала, что очень дурное. На время она впала в страстную религиозность и часами на коленях истово молилась богу, прося прощения, прося сделать ее хорошей, сделать более любящей сестрой и дочерью. Но молитвы не помогали, и вскоре Кэт перестала молиться. К благочестию она теперь относилась с насмешкой, и в школе обязательные молитвы, обязательные церковные службы и доминирование религии надо всем начали ей претить. Внезапно она отказалась ходить к исповеди, и это вызвало бурю.

Ее тело тоже изменялось, как изменялось все, — ей почти исполнилось двенадцать, и вдруг она почувствовала, что мир рассыпается, что ничего прочного нет и не бывает. Порой в укромном приюте своей комнаты она раздевалась донага и рассматривала себя в зеркале: пушок на треугольничке между ногами, пушок под мышками, набухающие округлости грудей. Иногда она ненавидела эти признаки грядущей женственности, ненавидела яростно. Она расплющивала их, делала вид, будто их нет, твердила себе, что вообще не хотела родиться девочкой, а хотела бы родиться мальчиком. А иногда смотрела на свою фигуру в зеркале и ненавидела ее за то, что изменяется она так медленно! Пусть бы груди росли быстрее, а пушок на лобке становился заметнее! Когда у нее начались менструации, она испытала радость и безнадежность, почувствовала себя освобожденной и пойманной в ловушку. Все сразу. А вскоре, вдруг взбунтовавшись против своего пола своей неспособностью остаться ребенком или стать женщиной, она остригла волосы.

В школе она заплетала их в непослушные косы и как-то вечером у себя в комнате отрезала их портновскими ножницами Касси. Чик — только и всего! — прямо под ухом. Правда, пришлось подергать и покромсать, но вскоре обе косы уже лежали у нее на ладони, как жалкие издохшие зверюшки. Утром она спустилась к завтраку, и все вышло ужасно.

Она ожидала вспышки со стороны матери, потому что та всегда принимала к сердцу ее внешность и манеру одеваться, которую терпеть не могла.

Но в холодную ярость пришел ее отец.

— Это же мои волосы! И, по-моему, я имею право их остричь!

Кэт вызывающе вздернула подбородок. Она грубила, потому что его реакция ее ошеломила и ей хотелось заплакать.

— Выглядит безобразно, — сказал он ледяным тоном и, возможно пытаясь сдержать гнев, вышел из комнаты.

Кэт испытала невыносимую боль: это была самая страшная минута в ее жизни. Ей хотелось умереть. Она молилась, чтобы земля разверзлась и поглотила ее. Бросившись наверх к зеркалу, она уставилась на свое отражение. Отец был прав! Она выглядела безобразно. И хуже того — нелепо-смешной.

Тут она горько разрыдалась. Ей чудилось, что она совершила непоправимое. Эдуард любил красоту, это она знала. Он и ее научил любить все, что красиво. А это было самое разное: ювелирная вещица или ухоженная виноградная лоза, лиможское блюдо XVIII века ручной работы или оттенки полевых цветов под живой изгородью. Он требовал красоты, он требовал совершенства, будь то бесценная вещь или самая обычная. И искал того же в людях. Кэт наблюдала за ним и знала, что он не терпел безобразия — нет, не внешности, хотя оно ему, безусловно, не импонировало, — но безобразия души, характера, поведения и манер. Лицемерие, неискренность, злоба, угодливость, снобизм, нечестность — все это он ненавидел, и Кэт тоже все это ненавидела.

Она лежала ничком на постели и рыдала, чувствуя, что погубила себя в глазах отца. Он видит ее насквозь, думала она, видит ее ревность, ее злобность, ее подлость и назвал безобразными их, а не просто ее волосы.

И он прав: она отвратительная, мерзкая! Она ненавидела себя за вспыльчивость, за гордость, за высокомерие; ненавидела себя за то, что, так сильно любя отца, нагрубила ему. Она презирала себя и твердо знала, что отец не может не презирать ее.

— Эдуард, пойми же! Кэт очень трудно сейчас. Я помню, каково это — ощущать себя наполовину ребенком, наполовину женщиной и не знать, кем, собственно, тебе хочется быть. А кроме того… у нее теперь есть братья, и от этого ей тяжелее…

Был уже вечер, и Кэт, которая тихонько спустилась по лестнице, собираясь попросить прощения у Эдуарда (он только что вернулся домой), замерла перед дверью гостиной. Она не могла заставить себя ни войти, ни уйти и подслушивала, давясь стыдом.

— Но почему тяжелее? — В голосе ее отца проскользнуло раздражение.

— Ну-у… Не знаю, в какой мере она понимает… — Мама помолчала. — Раздражение против Люсьена. Он ведь не просто твой сын, Эдуард. Он твой наследник. Она это чувствует, даже если не понимает. Возможно, чувствует, что ты всегда хотел иметь сына.

— Да, хотел. Но это не меняет моего отношения к Кэт.

— Пусть для тебя это и так, Эдуард, но Кэт видит все иначе, пойми меня! Как ты думаешь, почему она решила отрезать косы? Да потому, что пока еще боится стать похожей на женщину, и еще потому, что ей — возможно, подсознательно — кажется, что мы любили бы ее сильнее, дорожили бы ею больше, родись она мальчиком.

Наступило молчание. В гостиной Эдуард посмотрел на Элен с внезапной тревогой, и Элен увидела, что он понял, увидела раскаяние и нежность в его глазах. Но Кэт, естественно, этого не видела, она только услышала его слова.

— Не «мы». Ты подразумеваешь, что я любил бы ее сильнее, — сказал он, и за дверью Кэт в страшной тоске на цыпочках прокралась вверх по лестнице.

Эдуард еще немного посидел с Элен, а потом поднялся к Кэт, надеясь поговорить с ней по душам. Кэт отчаянно хотелось броситься ему на шею, горло ее сжималось от любви и страдания. Но почему-то сделать это она не могла. Вся красная от сдерживаемых чувств, она отвечала Эдуарду коротко и гордо, а когда он попытался обнять ее и приласкать, оттолкнула его руку. Когда же он наконец ушел, печальный и недоумевающий, она еще больше возненавидела себя. «Будь я мальчиком… будь я сыном…» — эти слова, не смолкая, звенели у нее в голове, их не удавалось прогнать. Порой сквозь них она различала тоненький голосок, кричавший: «Но он любит тебя! Ты знаешь, что любит!»

Но она отказывалась слушать этот голосок, этот лживый голосок. Да, конечно, отец ее любит. Но не так, как Люсьена и Александра. Любит меньше.

После этого все стало еще хуже. Она чувствовала себя безобразной, неуклюжей, тупой. Она то и дело что-то опрокидывала, а едва открывала рот, как на середине первой же фразы спохватывалась, что говорит чепуху и глупости. Дома она держалась отчужденно и часами запиралась у себя в комнате, читая романы про немыслимо красивых и немыслимо умных женщин, которые внушали мужчинам безумную страсть. Ей очень хотелось походить на этих героинь. Раза два в гостях у школьных подруг она пробовала некоторые вычитанные из романов уловки на младших братьях этих подруг и с робким торжеством убеждалась, что они оказывают искомое действие.

Она снова и с большей смелостью пустила их в ход летом этого, 1971 года, в те недели, которые провела с родителями на Луаре. Эдуард увидел, как она целовалась в винограднике с сыном одного из управляющих. Сам по себе поцелуй был полнейшим разочарованием, да и мальчик ей не очень нравился, но гнев Эдуарда был страшным.

— А почему мне нельзя его поцеловать? Он первый захотел.

— Не сомневаюсь. Ему шестнадцать лет. Я… Кэт, его отец — мой служащий. Это могло бы зайти дальше. Не говоря уж о том, что тебе еще рано…

— А он так не думает!

— Иди к себе в комнату.

Вскоре они уехали в Англию в Куэрс-Мэнор до конца ее летних каникул. Там, как догадывалась Кэт, за ней внимательно следили. И в ней вспыхнуло возмущение, пьянящий дух мятежа. Но осенью, когда она вернулась в школу, ей становилось все хуже и хуже.

Мари-Терез нашла новый способ терзать ее. Несмотря на свое хваленое благочестие, мать Мари-Терез запоем читала скандальную светскую хронику и дамские журналы, так что подслушанные дома разговоры обеспечили Мари-Терез богатым запасом нового оружия. И она сразу убедилась, что наносит оно очень болезненные удары.

— Твой отец вонючий жид, — заявила она однажды, подскочив к Кэт на школьном дворе.

Кэт, все утро мысленно бунтовавшая против родителей, ощущая себя мученицей, была больно задета. Бунт тотчас сменился воинственной преданностью:

— Мой отец — еврей на четверть, а ты на четыре четверти последняя дрянь.

Однако Мари-Терез заметила вспыхнувшие щеки, мелькнувшее в глазах страдание и решила усилить нажим.

— У твоего отца были любовницы. Наверное, и сейчас есть, — начала она на следующий день с дерзкой смелостью: ученицам строго возбранялись разговоры на столь нецеломудренные темы. Ответом ей была звонкая пощечина.

Но самое лучшее Мари-Терез приберегла для особого случая — до удобной минуты, когда можно будет рискнуть и выпалить ужасные слова, которые ее мать произносила дрожащим полушепотом. Недели и месяцы Мари-Терез тайно смаковала этот лакомый кусочек. И вот в зимний февральский день, когда ее особенно укололо презрительное замечание Кэт по ее адресу, она решилась: вот сейчас, здесь, во дворе, где Кэт окружают ее зазнайки-подруги.

Она подошла к ним:

— А я про тебя знаю, Катарина де Шавиньи! Воображаешь, будто ты такая красавица, воображаешь, будто ты такая умная. Спорю, твои подруги не знают про тебя, что знаю я.

— Ну, так скажи нам! — Кэт пожала плечами. — И мы узнаем.

Ее надменность, ее пренебрежение были непереносимы. Побагровев, запинаясь от рвущейся наружу ненависти, Мари-Терез наконец произнесла заветное слово вслух:

— Ты… ты незаконнорожденная! Катарина побелела.

— Да! Да! — злорадствовала Мари-Терез. — Моя мама сама читала об этом в газете. Тебе было семь, когда твой отец женился на твоей матери. Она была замужем за кем-то еще. Она снималась в ужасных фильмах и вся раздевалась. Она безнравственная. Так сказала моя мама. И, может, ты вовсе не Катарина де Шавиньи. Может, ты Катарина Неизвестно Кто…

— Грязное вранье!

Кэт спрыгнула со стенки, на которой сидела, и сжала кулаки. Мари-Терез перепугалась, но не отступила.

— Твоя мать разводка…

— Ну и что? А ты мещанка!

— Твоя мать разводка, твой отец богатый развратник, а ты подзаборница, слышишь, Катарина де Шавиньи?

Кэт прыгнула на нее, сбила с ног, и они покатились по земле, визжа, брыкаясь, осыпая друг друга ударами, пока не уткнулись в черный край монашеского одеяния. Развязка не заставила себя ждать.

Они обе стояли перед настоятельницей — Мари-Терез потупив глаза, Катарина упрямо уставившись в стенку.

— Катарина, я хотела бы выслушать объяснения. Кэт не отвела глаз от стены и ничего не сказала.

— Мари-Терез, может быть, ты объяснишь?

И Мари-Терез объяснила. У нее нашлось много что сказать — и все полностью ее оправдывало. Настоятельница выслушала ее, а потом, оставшись с Кэт наедине, в последний раз попыталась добиться от нее объяснения. Кэт упорно молчала, и настоятельница, вздохнув, спокойным голосом сказала, что подобное непослушание не оставляет ей выбора. Она отнюдь не верит всему, что говорила Мари-Терез, но, попросив Кэт объяснить, она ждет повиновения — ведь дело очень серьезное, ждет объяснения. Но она его не получила, как не получили его Эдуард с Элен. В тот же день после вихря встреч и переговоров Кэт исключили.

Оставшиеся до лета месяца она занималась дома с учителями, а потом Элен и Эдуард объяснили ей — ласково и бережно, — что решили отдать ее в английский пансион. В сентябре она начнет учиться в знаменитой школе, а лето они проведут в Англии, в Куэрсе.

Все это Кэт выслушала в молчании. Она не в силах была взглянуть на отца — такая боль, такая любовь, такое негодование бушевали в ней. Она чуть было не рассказала им все, ей очень хотелось рассказать, но она знала, что эти слова ранят их так же сильно, как ранили ее, когда Мари-Терез их выкрикнула. А потому она не сказала ничего.

— Но, Кэт, ты ведь понимаешь? — нежно спросила Элен. — Нам кажется, тебе будет лучше начать сначала где-то еще.

Она замолчала, а Кэт, которая видела, как тяжело матери, почувствовала себя еще хуже.

— Мы уедем в Куэрс-Мэнор, — сказал Эдуард. — Проведем там все лето. Оно будет чудесным. И тогда ты забудешь, Кэт. Все это уйдет в прошлое.

Нет, не уйдет! Кэт знала то, что знала. Но ответила только:

— Я понимаю.

О, да! Она понимала! Лето в Куэрсе. А потом изгнание.

Они уехали в Англию в середине июля.

Крокетная площадка в Куэрсе к юго-востоку от дома купалась в лучах летнего солнца. Было почти одиннадцать часов безоблачного утра. Кристиан в мятом полотняном костюме стоял в центре площадки и задумчиво помахивал молотком, оценивая положение шаров. Элен, которую он научил играть в крокет, внимательно за ним следила — по ее мнению, ей только что удался очень коварный удар.

С террасы у них за спиной за ними наблюдал Эдуард, блаженно нежась на солнце. Утренние газеты были небрежно отброшены.

Кристиан нахмурился. Галантность покидала его, когда он играл и хотел выиграть. Ласково улыбнувшись Элен, он прицелился. Молоток резко щелкнул о шар, и Кристиан вперевалку направился взглянуть на лавры, которые подал. Он присел на корточки и, когда Элен подошла к нему, взглянул на нее с ленивой усмешкой.

— Пожалуй, тебе конец. Пожалуй, я выиграл.

— Черт тебя возьми, Кристиан! — Элен посмотрела на свой шар, который был ловко отбит в сторону, и на шар Кристиана, прокатившийся сквозь нужные воротца. Положение ее шара было практически безнадежным. Она вздохнула:

— Ну хорошо. Признаю себя побежденной. В крокете ты просто дьявол, Кристиан. Я никогда у тебя не выиграю…

Кристиан засмеялся, обнял ее за плечи, и вдвоем они неторопливо направились по траве к террасе.

— Радость моя, у тебя не было ни малейшего шанса. Он твердо решил побыстрее разделаться с тобой, и я знаю, почему. Сейчас начнется крикетный репортаж. И ты намерен его слушать, Кристиан. Ну, признайся!

— Каюсь! — Кристиан бросился в кресло.

— Так ты же можешь посмотреть его по телевизору, Кристиан, — начала Элен.

— Посмотреть? Посмотреть? Да ни в коем случае. Это нарушение всех традиций. Акме современности. Абсолютно не по-английски. Нет, с вашего разрешения я посижу и послушаю радио. И буду плодотворно занят до самого вечера. Будь у Эдуарда хоть капля здравого смысла, он последовал бы моему примеру. Уехать в Лондон в такой день — нет, Эдуард, ты сумасшедший…

— Он хочет сказать, что полчасика послушает с глубочайшим вниманием, а потом заснет. — Эдуард встал и улыбнулся Элен. — Я совершенно не хочу ехать в Лондон, но это много времени не займет. — Он взглянул на часы. — У Смит-Кемпа я пробуду час, не больше, а потом заеду на Итон-сквер взять справочники по садоводству… Если не попаду в затор, то вернусь около трех. Примерно в то время, когда Англия безнадежно отстанет в счете…

Кристиан схватил подушку и запустил в него.

— Чепуха! Я ожидаю внушительной победы. — Он зевнул. — Кланяйся Чарлзу Смит-Кемпу. Не премини напомнить о традиционной рюмке хереса. Его бы поместить в роман Агаты Кристи. Ты этого ему никогда не говорил? Образец семейного поверенного, который имеет шанс — маленький такой шанс — оказаться иксом, совершившим злодейство в библиотеке полковника…

— Было, но прошло. — Эдуард улыбнулся. — У Чарлза новая страсть. Он влюбился в современный мир, в хитрую технику. И не только. Они переехали в новое помещение — зеркальные стекла, фикусы и последние модели того, что он все еще называет пишущими машинками. Мне устроят экскурсию…

— Бог мой! Неужто не осталось ничего святого? — Кристиан приоткрыл один глаз. — А старая контора?

— Сносится. Страховое общество возведет на ее месте башню. Говорю с сожалением, Кристиан. Мне это тоже не нравится.

— Ну, хотя бы здесь ничего не меняется, — проворчал Кристиан и лениво помахал рукой. — Ну, до скорого свидания. — Он включил свой транзистор — одну из немногих своих уступок натиску современности.

Когда Элен с Эдуардом входили в приятную прохладу дома, у них за спиной зазвучал убаюкивающий голос радиокомментатора.

Эдуард обнял Элен за талию. Она положила голову ему на плечо.

— Все будет хорошо, Эдуард?

— Безусловно, любовь моя. В случае необходимости мы обратимся в суд, но, думаю, этого не понадобится. Не тревожься, родная. Я абсолютно спокоен, и Смит-Кемп тоже. Он говорит, что даже вопроса не встает. Фильм снят не будет. Никогда. — Он нагнул голову и поцеловал ее. — А что будешь делать ты? Может быть, все-таки поедешь со мной?

— Эдуард, я бы очень хотела. Но разумнее остаться. Я обещала Флориану просмотреть новые эскизы, и еще нужно разобраться с предварительной оценкой/Если сесть сейчас, я успею кончить к твоему возвращению…

Эдуард улыбнулся.

— Нельзя же так надрываться!

Это была их обычная шутка, и Элен оттолкнула его в притворной досаде, что завершилось новым объятием. Потом Эдуард спросил:

— А дети?

— Ну, им есть чем заняться. Люсьен с Александром устраивают пикник в древесном домике. Я тоже приглашена. — Она засмеялась. — А Кэт сказала, что, наверное, покатается верхом. Если я кончу до того времени, то поеду с ней.

— Только не позволяй ей подходить к Хану. Я знаю, ей не терпится проскакать на нем. Но это опасно.

— Эдуард, не беспокойся. В подобных вещах Кэт очень разумна. И перестань тревожиться. Тебе пора ехать. Ты опоздаешь.

— О, черт! Уезжать в такой прекрасный день! Черт бы побрал Ангелини!.. — Он умолк и крепче обнял ее за талию. — Мы правильно поступили, что приехали на лето сюда, правда?

— Еще бы! Я знала, что все уладится. В этом месте есть что-то особенное. Какое-то волшебство. Оно дарит покой и безмятежность. Пробуждает в людях радость. Даже в Кэт. Она стала гораздо веселее, ты заметил? Мне кажется, она начинает забывать эту школьную историю. Последнюю неделю она стала совсем прежней. Ей так нравится тут… — Элен откинула голову, чтобы поглядеть ему в лицо. — Разве ты не чувствуешь?

— Безусловно. Да, я заметил. Пожалуй, как ты говоришь, просто трудный возраст, и ничего больше… — Он посмотрел на свои часы. — Господи! Ты права, я уже опаздываю. Не забудь вино для Кристиана. Он предпочитает «Монтраше». В холодильнике есть пара бутылок. Да, и попробуй убедить Касси не трогать моих рубашек. Гладить их Джордж считает своей обязанностью. Утром он опять напомнил мне об этом.

— Им нравится грызться между собой. Оба извлекают массу удовольствия.

Элен улыбнулась. Они вышли на усыпанную гравием площадку перед домом, и Эдуард открыл дверцу черного «Астон-Мартина».

— Я знаю. — Он помолчал. — В отличие от нас.

— В отличие от нас.

Их взгляды встретились. Элен положила руку на его руку.

— Я люблю тебя, — сказал Эдуард, поцеловал ее в ладонь и загнул ей пальцы, словно сберегая отпечаток своих губ.

Он сел в машину, мотор заурчал. Эдуард помахал ей, и она стояла, глядя вслед черному автомобилю, пока он не скрылся за поворотом.

Элен радостно подставила лицо солнцу и глубоко вдохнула душистый воздух. На деревьях подъездной аллеи расположилась стайка горлиц. Несколько секунд она прислушивалась к их нежному воркованию, потом повернулась и вошла в прохладу дома.

В холле навстречу ей по лестнице стремительно сбежала Кэт, одетая для верховой езды — брюки и рубашка с открытым воротом. С локтя на резинке свисала шляпа.

— Замечательный день, правда? — Она подбежала к Элен и порывисто ее поцеловала. — Я решила прокатиться сейчас. До жары.

— Я бы могла поехать с тобой, Кэт. Только попозже…

— Ничего. Я ненадолго. А потом поедем еще раз вечером вместе с папой. Я вернусь к завтраку… голодная-преголодная. Ну, пожалуйста!

— Конечно. Как хочешь. Только далеко не забирайся. — Элен улыбнулась. — И не подходи к Хану, хорошо, Кэт? Папа специально просил напомнить тебе.

— Само собой. Я поеду на Гермионе. Бедная старушка! Ей надо поразмяться, а то она толстеет. Я уже давно на ней не ездила. Где я оставила хлыст?

— Там же, где всегда, — на полу. По-моему, Касси убрала его в шкаф с куртками и сапогами…

— Ага!

Кэт остановилась и с улыбкой оглянулась. Она откинула голову быстрым, нетерпеливым, очень для нее характерным движением, и Элен, глядя на ее тоненькую высокую фигурку, на загорелое жизнерадостное лицо, на волосы, которые уже отросли после свирепой стрижки и вновь мягкими волнами падали ей на плечи, внезапно подумала: «Как она красива, моя дочка!»

Кэт выбежала из дома и свернула в сторону конюшни, а Элен следила за ней, испытывая почти болезненный прилив любви.

Когда Кэт скрылась из вида, Элен отнесла вино Кристиану, который действительно уже заснул, и по тихому дому прошла в комнату, которая служила ей кабинетом.

Окна выходили на запад, и в отдалении она различила фигурки Люсьена и Александра, семенящие по траве в сопровождении Касси и няни. Они несли для пикника множество всякой всячины — корзины, коврики, подушки, крикетную биту… Элен с улыбкой принялась раскладывать на столе эскизы новой коллекции Флориана и предварительный анализ возможной цены каждого украшения.

Целый час она работала неторопливо и с удовольствием. А тогда в начале первого зазвонил телефон.

Она взяла трубку, полагая, что это Эдуард. Он как раз должен был добраться до Лондона. Но это был не Эдуард. В трубке пожужжало. Потом наступила дышащая тишина. И вдруг без предупреждения раздался голос Тэда. Он звонил из аэропорта Хитроу.

От удивления Элен онемела. Слова Тэда не доходили до ее сознания.

— А потому я приеду сейчас же. Меня ждет машина. Буду минут через сорок пять. Твой муж там?

— Нет, Тэд. Откуда ты узнал наш номер?

— Кажется, мне его кто-то дал. И адрес тоже. Послушай, я должен увидеть тебя, мне необходимо поговорить с тобой.

— Тэд, можешь все передать через моего адвоката.

— Нет. Не люблю адвокатов. Только гадят. Мне нужно тебя увидеть. Не только из-за этого. Есть кое-что поважнее.

— Тэд, подожди…

— Ты всегда можешь захлопнуть передо мной дверь! Он хихикнул. Элен услышала знакомый ржавый звук на восходящей ноте, потом запищали гудки отбоя. Он повесил трубку. Элен с раздражением положила трубку и выдвинула ящик стола. Там лежал экземпляр сценария, присланного Тэдом. Один экземпляр. Второй экземпляр был у Смит-Кемпа. Париж и Лондон, любовная история — в своем роде: еще раз обработанные Тэдом эпизоды ее жизни. Но она твердо решила, что этот фильм снят не будет. Задвинув ящик, Элен вернулась к работе.

Было время, когда назойливость Тэда так ее расстроила бы, что она не могла бы ни на чем сосредоточиться. Но не теперь. Теперь Эдуард поручил ей курировать эту коллекцию, возложил на нее ответственность за успехи всего ювелирного отдела де Шавиньи. Для нее это главное, даже Тэду не удастся ее отвлечь. Она наклонилась над эскизами и через четверть часа совсем забыла про него.

Потом с другой стороны дома донесся стук копыт. Кэт отправилась на прогулку. Элен подняла голову, улыбнулась и опять вернулась к коллекции Выспянского.

…Кэт сама не знала, когда у нее возникло это решение. Еще в доме? Или когда она вошла в конюшню и посмотрела на кроткую Гермиону — как скучно было ездить на ней! Или когда, колеблясь, не взять ли другую лошадь, она подошла к стойлу Хана, а он заржал, увидев ее поднятую руку. Тогда она слегка его погладила, зная, что он непредсказуем, но Хан ласково фыркнул и ткнул ее бархатистым носом — Хан, вороной жеребец шестнадцати ладоней в холке, самый красивый конь, какого она когда-либо видела… и садиться на которого ей было строжайше запрещено.

Даже тогда она не сознавала, что приняла решение. Просто через секунду она уже принесла седло и сбрую. Он смирно позволил себя оседлать. А когда она вывела его из стойла, шел послушно, как ягненок. Кэт посмотрела на него с сомнением: еще не поздно было передумать. Но день был такой чудесный, и он был такой чудесный, а она знала, что ездит верхом хорошо. Ей представилось, как позже днем она скажет: «Да, кстати, папа, я ездила на Хане…»

Он, наверное, рассердится, но и почувствует к ней уважение. Искушение было слишком велико. Она взобралась в седло, и Хан ей это позволил и даже ухом не повел. Едва Кэт оказалась у него на спине, как ее охватила пьянящая уверенность. Она прижала колени к его бокам и дернула уздечку. Хан послушно прошел шагом через двор, по задней аллее, по проселку и свернул на верховую тропу, уводившую далеко в холмы.

Вокруг не было ни души. В голубом небе — ни облачка, солнечные лучи припекали ей плечи. Хан чутко отзывался на каждое прикосновение. В упоении она перевела его на рысцу, и, как всегда, когда она сидела на лошади, все заботы и тревоги исчезли. Ничто не казалось ужасным — даже то, что наговорила Мари-Терез. Недели, проведенные в этом месте, которое она любила, отодвинули их в прошлое. Да и какое ей дело до Мари-Терез? Мелкая пакостница. И просто повторяла мерзкие сплетни. И в любом случае Мари-Терез она никогда больше не увидит.

Впереди вспорхнул жаворонок и взлетел высоко в небо. Кэт наклонилась и погладила могучую шею Хана, а потом начала вполголоса декламировать поэму Колриджа, откуда было взято его имя.

— «Чертог прекрасный Кубла-Хан велел воздвигнуть в Ксанаду…»

Она очень любила эти стихи, и Хану они как будто нравились. Он насторожил уши и плавно пошел размашистой рысью. Это было так волшебно, что Кэт захотелось кричать во весь голос. Она наклонялась, приподнималась и опускалась в такт его движениям. Хан пошел быстрее.

Ах, если бы отец увидел ее сейчас! Но мысль эта, мелькнув, исчезла: Кэт вдруг уколол страх — впервые за все это время. Хан сменил рысь на галоп и несся быстрее… быстрее… Кэт еще никогда не скакала так стремительно. Сначала она дала ему полную волю, но затем устала и дернула поводья. Это ничего не дало. Наоборот: чем сильнее натягивала она поводья, тем стремительнее несся Хан. Вот тут она испугалась, почувствовала себя до ужаса беззащитной. И Хан уловил ее страх — лошади всегда его чуют.

Она увидела, как он повел глазами и прижал уши, она ощутила дрожь, волной пробежавшую по его телу, и вся подобралась. А он пошел карьером. Они уже были не меньше чем в трех милях от дома.

— Поразительно, — сказал Чарлз Смит-Кемп с томным энтузиазмом. — Просто поразительно, чего только не умеют нынешние пишущие машинки. — Он наклонился над столом секретарши и заглянул в ее машинку, словно гадатель, прорицающий будущее по внутренностям жертвенного животного. Потом выпрямился, и молоденькая секретарша ответила ему стандартной улыбкой.

— Кофе, мистер Смит-Кемп?

— Минут через двадцать, Камилла. — Он умолк и посмотрел на Эдуарда. — Или, может быть, рюмочку хереса?

— Ни то ни другое, благодарю вас. Я тороплюсь вернуться…

Эдуард сдержал улыбку. Рюмки хереса явно отошли в прошлое с кабинетами в дубовых панелях, почтенной мебелью, потертыми кожаными креслами и атмосферой старинного клуба. Возможно, кофе лучше сочетается с зеркальными стеклами и фикусами, с сияющим хромом и стеклянными перегородками, подумал он почему-то.

Потом он проследовал за Чарлзом Смит-Кемпом во внутреннее святилище, откуда открывался великолепный вид на непотребности, чинимые в Сити новым поколением архитекторов. Он сел в не слишком удобное кресло по одну сторону стола, Смит-Кемп сел в кресло по другую его сторону. Кресло это тоже было новым, из чего-то вроде черной матовой кожи, и оно вращалось. Смит-Кемп как будто наслаждался этой новинкой, потому что немножко повращался, точно ребенок, набрасывающийся на новую игрушку, прежде чем перейти к делу. Воспитывался Смит-Кемп в Винчестере и обладал надменностью, которую эта старинная аристократическая школа прививает своим питомцам. Хотя и тщательно прятал ее под привычной томностью манер. Обычно лицо его хранило сонное выражение. И теперь он оперся о стол, словно опасаясь уснуть без этой поддержки. Однако говорил он всегда кратко и исчерпывающе.

На этот раз он разрешил себе легкую улыбку.

— Мы выиграли дело, — начал он без предисловий. — Во всяком случае, по существу. Вот письмо от кинокомпании Ангелини. Оно пришло сегодня утром. Переслано его адвокатом с нарочным. — Он коснулся пальцем названия адвокатской конторы на конверте. — Фирма не из самых солидных.

Эдуард взял протянутое ему письмо и быстро его прочел.

— Они собираются отступить, — сказал он. — Мне уже приходилось читать подобные письма.

— О, без сомнения! — Смит-Кемп словно подавил зевок. — В любом случае, насколько я понял, у него не очень получалось с финансовой поддержкой. Этот свой товар он предлагал в Лондоне всем, а зачем бы ему это делать, если у него уже есть спонсор в Штатах? Эта кинокомпания договора еще не подписывала, а теперь и не подпишет. Я знал, что они уступят при первом намеке на судебный иск. Теперь остается изъять все экземпляры сценария, а это никаких затруднений составить не должно. Очевидная клевета. Адвокат убежден в этом категорически, и я тоже. — Он помолчал. — Но наглость этого человека превосходит всякое вероятие. Одного сценария уже совершенно достаточно, но считать, что ему удастся убедить Элен сняться в этой роли, — нет, он просто сумасшедший.

— Уравновешенным человеком я его не назвал бы.

— Вы можете полностью успокоить Элен. Этот фильм снят не будет.

— Вы уверены, что никакой лазейки не найдется?

— Лазейки? Мой дорогой Эдуард! Разумеется, нет.

— Отлично. — Эдуард наклонился вперед и посмотрел на свои часы. — Вы упомянули еще какие-то дела?

— Пустячные, Эдуард. Собственно, нужна ваша подпись…

Смит-Кемп продолжал говорить, но Эдуард слушал его рассеянно. Мысли его перенеслись в прошлое, в тот старый обшитый дубовыми панелями кабинет, в тот день десятки лет назад, когда он сидел в потертом кожаном кресле и пытался объяснить отцу Чарлза Смит-Кемпа, что он считал бы нужным сделать касательно мадам Селестины Бьяншон и дома на Мейда-Вейл, где она проживает.

Он тогда заикался и краснел; пытался говорить небрежно; пытался говорить, как Жан-Поль. А Генри Смит-Кемп, несомненно подготовленный Жан-Полем, был сама тактичность…

«Не будете ли вы так добры проверить, правильно ли я написал фамилию. Бьяншон. Селестина. Прелестно. Прелестно. Полагаю, через три-четыре недели. Если вы напомните Жан-Полю, что мне потребуется его подпись…»

Эдуард закрыл глаза. За зеркальными стеклами окон слышался ровный шум уличного движения. На мгновение прошлое почти вернулось: он мог протянуть руку, мог прикоснуться к нему.

Он открыл глаза. Чарлз Смит-Кемп пододвинул к нему через стол какие-то документы. Эдуард быстро их прочел, вынул ручку с платиновым пером и расписался. Он покосился на свои часы. Половина первого.

— Вы говорили еще о чем-то, касающемся моего брата.

— А, да! Ну, конечно.

К удивлению Эдуарда, томности в Смит-Кемпе поубыло. Он выглядел смущенным, насколько это было для него возможно. Обернувшись, он отпер шкаф у себя за спиной и извлек черный металлический ящик с замком — старомодный сейф для хранения документов. Смит-Кемп поставил ящик на стол перед собой. Каллиграфическая надпись на передней стенке гласила: «Барон де Шавиньи».

— Его обнаружили во время переезда. — Чарлз Смит-Кемп вздохнул. — Именно такие неожиданности убеждают меня, что нам следовало переехать давным-давно. Старая контора была просто невозможной. Негде было хранить архив. Крайне беспорядочная система. Мы полагались на старейших клерков, а когда они один за другим удалились на покой, боюсь, началась путаница. Что-то пропало. — Он помолчал. — Вы должны были получить это вместе с остальными бумагами вашего покойного брата сразу после его кончины. С нашей стороны это был непростительный недосмотр. Я прошу у вас извинения, Эдуард.

Эдуард посмотрел на ящик — приплюснутый и какой-то зловещий.

— Что-нибудь важное?

— Я его, естественно, не открывал. — Даже косвенное предположение, казалось, оскорбило Смит-Кемпа. — Вы же видите, он помечен с обратной стороны «конфиденциально». — Смит-Кемп повернул ящик, и действительно, на задней стенке столь же каллиграфически было начертано: «Лично-конфиденциальные».

Эдуард улыбнулся.

— Даже не помню, когда я в последний раз видел такой. Мне казалось, они давно вымерли.

— Полагаю, в свое время они были полезны. — Смит-Кемп брезгливо оглядел ящик. — Теперь, разумеется, мы их не употребляем. Я намерен в ближайшее время компьютеризировать все наши документы. Тогда нам даже картотека будет не нужна. — У него загорелись глаза. — Кассеты, Эдуард. Пленки. Эффективно, и обеспечивает полную тайну. Я только на днях наводил справки. Оказывается, можно применять код. Очень изящно. Естественно, предварительные расходы очень велики и…

— А ключ от него есть? — перебил Эдуард, которому не хотелось слушать лекцию о последних достижениях современной техники.

Лицо Смит-Кемпа приняло слегка обиженное выражение.

— О да. Он хранился в соответствующей ячейке. Когда был обнаружен ящик, искать ключ не пришлось.

Он положил ключ на стол. Эдуард встал.

— Вряд ли тут может быть что-то хоть сколько-нибудь важное, — сказал он. — Не огорчайтесь. Любого нужного документа я бы хватился много лет назад.

— Возьмете его с собой? — Смит-Кемп посмотрел на ящик с отвращением.

— Пожалуй. Раз уж я здесь, то почему бы и нет?

Смит-Кемп проводил его до лифта. На улице Эдуард направился к своей машине, помахивая ящиком, который держал за металлическую ручку. Солнце сияло, и у него поднялось настроение — по Бери-Корт через Сент-Мэри-Экс и по Хаундсдитчу — старинные названия улиц Сити ему всегда нравились.

Он взглянул на часы и взвесил, заезжать ли на Итон-сквер за справочниками — их можно выписать без всякого труда, но крюк был невелик, и он решил, что заедет.

По Лондону ему пришлось ехать медленно — заторы были везде, куда бы он ни сворачивал, и в нем нарастала досада. Раза два он скашивал глаза на ящик, жалея, что тот отыскался. Из-за него он вспомнил о Жан-Поле, из-за него он вспомнил Алжир.

Эдуард вставил кассету в стереомагнитофон на передней панели. Бетховенские пьесы для фортепьяно «Семь багателей». Эта музыка, которую он так часто слушал прежде, когда был далеко не таким счастливым, как сейчас, успокоила его, как всегда. Он забыл о ящике и слушал рассыпающиеся звуки, плавный переход к каденции.

Он проехал Мэлл и сворачивал на Конститьюшн-хилл, так что Грин-парк был от него справа, когда внезапно увидел ее. Сзади никого не было, и он затормозил так резко, что машина пошла юзом, но он, не отрываясь, следил за темной фигурой на противоположном тротуаре — за женщиной, которая как раз вошла в парк. Полина Симонеску — он был почти уверен: маленькая старушка, вся в черном… и что-то в ее походке, во властном повороте головы… Он выскочил из машины и побежал через улицу, лавируя между автомобилями. Не может быть! Но почему не может? Из Парижа она уехала. Так почему бы не сюда? И живет здесь. Нет никаких причин считать, что она умерла.

Он вбежал в парк, нетерпеливо выглядывая фигурку в черном. Ему хотелось рассказать ей, что произошло с ним, каким оказалось будущее, которое, по ее словам, она увидела в раскинутых картах. Ему хотелось поговорить с ней, удостовериться, что она жива, что у нее все хорошо…

Он остановился. В нескольких шагах от входа аллея разветвлялась. Он никого не увидел и побежал к месту разветвления, поглядел налево, посмотрел направо. С этого места обе дорожки просматривались далеко. Старушки — была ли она Полиной Симонеску или нет — нигде видно не было.

Эдуард в недоумении нахмурился — как он мог упустить ее? Потом, разочарованно пожав плечами, пошел обратно. Пока он перебегал улицу — вот тогда он ее и потерял.

У ворот парка он остановился и обернулся в последний раз. Солнце жгло ему голову, древесные листья шептались и трепетали. Городской шум на мгновение словно замер, и по воздуху, насыщенному выхлопными газами, разлилась тишина.

Эдуард заехал на Итон-сквер и забрал справочники. Когда он уже повернулся, чтобы уйти, его взгляд скользнул по черному ящику, который он оставил на письменном столе. Эдуард нащупал в кармане маленький ключ.

Подчиняясь внезапному порыву, он закрыл дверь, вернулся к столу, взял ящик и открыл его.

Внутри лежал единственный пухлый конверт. Он был обвязан шнурком и запечатан сургучом. На конверте тем же каллиграфическим почерком было написано чернилами, побуревшими от времени: «Миссис Вайолет Крейг, до брака Фортескью».

Под конвертом лежала фотография, которой содержимое ящика исчерпывалось. Кабинетный портрет. С фотографии на Эдуарда смотрело лицо молодой женщины — давно им забытое лицо, которого он не видел, о котором он не вспоминал более тридцати лет. Лицо прирожденной жертвы. На ней была кокетливая шляпка. Ее лицо улыбалось…

— Спрятать ничего нельзя. В конце концов все выплывает на поверхность.

Тэд, казалось, черпал из этого факта большое удовлетворение. Откинувшись на чехол с узором из цветов, он улыбался и выжидающе посматривал на Элен.

— Он тебе не рассказывал, верно? — негромко сказал Тэд. — Ничего не говорил тебе про «Партекс» и «Сферу», про деньги, финансировавшие наши картины, про Саймона Шера? Да, ничего. Я так и знал.

Элен в нерешительности молчала. У нее было большое искушение солгать, сказать, что, разумеется, Эдуард ей все рассказал. Давным-давно. Однако вряд ли у нее хватит выдержки, и Тэд сразу поймет, что она говорит неправду. И Элен отвела глаза.

— Нет, — сказала она, наконец. — Нет. Эдуард мне не говорил.

Тэд промолчал и продолжал смотреть на нее так, словно считал, что в этот момент никакие его слова не повредят Эдуарду так сильно, как ее собственные чувства. Элен ощущала его злорадство, его торжество и напряжение его воли. Воля эта точно засасывала ее через разделяющее их пространство — засасывала куда-то, где властвовал Тэд. Ей нужны были силы, чтобы сопротивляться, а в эту минуту она ощущала себя совсем слабой, потому что его разоблачения ошеломили ее. Все эти годы — и Эдуард ничего не сказал! Молчание это казалось ей необъяснимым. Так долго хранить в секрете от нее то, что так близко касалось их обоих… Он ей не доверял? Как он мог так лгать?

Она так неколебимо верила Эдуарду, так твердо знала, что между ними нет и не может быть лжи, что такое открытие больно ее ранило, И испугало. Пока ее мысли метались, ища объяснения, стараясь понять, распахнулись десятки дверей других подозрений. Если он обманул ее тут, где еще была ложь?

Отгоняя эти мысли, презирая себя за них, она медленно повернулась к Тэду и пристально посмотрела на него. Какие у нее основания доверять ему?

— Как ты узнал? — спросила она холодно.

— А, это было просто! — Он улыбнулся, и она услышала, как его голос преисполняется самодовольства. — В первый раз я услышал об этом очень давно. Познакомился с бывшей секретаршей Саймона Шера. Он ее выгнал, и, естественно, девица к нему особой любви не питала. Ну, и рассказала мне. Но она была глупа, истерична и могла все это сочинить. Я попробовал проверить через Льюиса, но, по-моему, он ничего не знал. Это было примерно за месяц до его смерти. И даже пробовать не стоило. Безнадежно. Льюис даже не помнил, какое нынче число.

Он помолчал. В тоне его не было ни тени сочувствия или жалости. Он говорил о Льюисе так, словно был с ним едва знаком.

— Потом я про это позабыл. У меня хватало дела. А потом я встретил тебя в Париже, после «Геттисберга», помнишь? Я всматривался в него тогда, в твоего мужа. У него был вид, словно он воображал, будто ты его собственность. Мне это не понравилось. Мне не понравилось то, что он сказал о моем фильме. Это была неправда. И я решил выяснить. Я знал, что Шера спрашивать бессмысленно. Да он тогда уже вернулся в Париж. А потому я отправился на самый верх. Поговорил с типом в «Партексе». С Джонсоном. Он мне и рассказал.

— Ты говорил с Дрю Джонсоном?

— Ага. — Тэд хихикнул. — Это было нетрудно. Я же знаменитость. Твой муж как раз вышел из «Пар-текса». Джонсон купил его акции, а они сразу упали. «Партекс» тогда просто барахтался. Ну да сейчас у них все нормально. Как бы то ни было, я спросил, и Джонсон ответил. Конечно, он не знал, зачем это понадобилось твоему мужу, зато я знал.

Элен отвернулась к окну. Ее мысли пришли в порядок. Два года назад. Это все произошло более двух лет назад. Почему Тэд так долго выжидал, прежде чем сообщил ей эти сведения? Ответ был ясен: он лежал в синей папке в ящике ее стола.

К ней сразу вернулось спокойствие. Из окна ей было видно, как Люсьен и Александр взбираются по веревочной лестнице в свой древесный домик, а Касси подает им туда принадлежности для пикника. Элен потрогала бриллиант в своем обручальном кольце. Она вспомнила бесчисленные подарки Эдуарда и главный из них — его любовь. Ей стало ясно, почему он это сделал, и на сердце у нее полегчало.

За спиной у нее Тэд издал задумчивый жужжащий звук и сказал:

— Он сделал это мне назло, чтобы помешать. Он меня ненавидит. И это давало косвенную возможность погубить Льюиса — дать ему веревку, чтобы он повесился. Но не это было главной причиной. Главной причиной был я.

Элен обернулась к нему.

— Какой-то странный способ помешать тебе, Тэд. Это финансирование помогло тебе снять твои лучшие фильмы.

— Своих лучших фильмов я еще не снял. — Тэд бросил на нее раздраженный взгляд. — Он хотел стать моим владельцем, только и всего. Купить меня. Внушить, будто я свободен, хотя на самом деле он все время дергал ниточки. Манипулировать мной. Игра во власть. У меня были прозрения. У меня был гений. А у него были деньги. И все это время он играл со мной. Он позволил мне снять первую часть «Эллис», а потом, когда подошла пора второй части, когда он увидел, как она хороша, то отменил, вышел из игры…

Он почти кричал и в возбуждении вскочил с кресла, переминался с ноги на ногу.

— Теперь я ненавижу те наши фильмы. Я не могу их видеть. Он изгадил их…

— Тэд, тут нет ни слова правды. — Элен холодно посмотрела на него. — Или ты забыл, что забрал «Эллис II» к Джо Стайну? Ради лишних денег.

— Он забрал тебя… — Тэд, казалось, ее не слышал, лицо у него сосредоточенно напряглось, он зачастил словами: — Он вернулся и забрал тебя. Нарочно, чтобы не дать мне кончить трилогию! Он знал, что ты мне необходима. И он купил тебя, чтобы уничтожить мое творчество. Купил и увез во Францию, похоронил тебя под деньгами, домами, детьми. Я знаю, на что он рассчитывал! Что ты никогда не вырвешься на свободу, если он это сделает.

— Тэд! Прекрати. — Элен гневно повернулась к нему. — Твой эгоизм чудовищен, пойми же наконец. Я не допущу, чтобы ты стоял здесь и говорил подобное. Я просила тебя не приезжать. И не хочу, чтобы ты был тут. Будь добр, уезжай.

— Мы еще не поговорили о сценарии. Мне необходимо поговорить о нем. Теперь ты знаешь, теперь ты видишь, какой он — как лжет, как манипулирует не только мной, но и тобой. И твой взгляд не может не измениться, он должен измениться.

Тэд пришел в страшное возбуждение. Розовые ручки описывали круги, изо рта на бороду сыпались брызги слюны. Он машинально вытирал их, а глаза за очками блестели и мигали, впиваясь в ее лицо.

— Я не могу ждать дольше. Ты скоро станешь старой для роли. Тебе уже тридцать. — Он шагнул к ней. — Но если снять этот фильм немедленно, то в будущем году мы сделаем «Эллис». Со съемками придется повозиться, но я сумею, Элен. У меня получится, я знаю. — Он близоруко прищурился на ее лицо. — Есть морщинки… но я сумею их скрыть, Элен. Не волнуйся. Ну а в третьей части Лиза уже старше, так что беспокоиться незачем. А потом… У нас есть еще пять лет. По меньшей мере пять. Или даже больше. Подобрать освещение, грим… Возможно, косметическая операция. Небольшая… Не исключено, что мы будем снимать и через десять лет, когда тебе будет сорок. Подумай об этом, Элен…

Наступило молчание. Она смотрела на Тэда, упоенно провозглашавшего сумасшедшую бессмыслицу. Потом быстро и решительно выдвинула ящик и достала сценарий.

— Тэд, уезжай и забери его с собой. — Она всунула сценарий ему в руку. — Я не буду сниматься в этом фильме. И в «Эллис» не буду. И ни в каком другом. Я никогда больше не буду работать с тобой.

Опять наступило молчание. Тэд смотрел то на сценарий в своих руках, то на нее.

— Я написал его для тебя…

— Тебе не надо было его писать. Ты не имел права…

— Я написал его для тебя. Я послал его тебе. А ты даже не ответила. Ты обратилась к своему адвокату. Или это он обратился? — Голос Тэда слегка дрогнул. — Ты возьмешь назад свой иск?

— Нет. Этого фильма ты не снимешь. Ты перестанешь писать сценарии обо мне и о моей жизни. Один раз ты это сделал, второго раза я не допущу. А если ты приехал сюда в надежде переубедить меня, рассказав про Эдуарда и «Сферу», то ошибся. Это ничего не меняет. А теперь, может быть, ты все-таки уедешь?

Тэд не пошевельнулся. Он стоял неподвижно, слегка расставив ноги, и прерывисто дышал. Элен увидела, как от шеи вверх по его лицу разлилась тускло-багровая краска.

— Ты мне нужна, — заявил он с тупым упрямством. — Нужна для моего творчества. Ты говоришь ерунду. Ты не можешь так думать всерьез. Ты должна вернуться. Я с самого начала знал, что ты вернешься. — Он продолжал после паузы: — Я почти кончил все комнаты, ты это знаешь? Осталась всего одна. — Он сглотнул. — Будь ты там все это время, возможно, я остановился бы. Мне не были бы нужны фотографии. Может быть.

— Тэд, они тебе и сейчас не нужны. И я тебе не нужна.

— Нет, нужна.

— Тебе нужна не я. Тебе нужно твое представление обо мне, и все. Так было с самого начала. — Ее голос стал спокойнее. — И с Льюисом было так же. Теперь я понимаю.

Она подошла к двери и распахнула ее. Несколько секунд Тэд стоял неподвижно, потом медленно направился к ней. Сравнение с Льюисом его уязвило, это она поняла сразу. Она ощущала его злость, хотя на его лице не было никакого выражения. Он остановился прямо перед ней и посмотрел на нее.

— Ты изменилась. — Это прозвучало обвинением, словно она совершила тягчайшее преступление. — Ты изменилась. Или тебя изменил он. — Тэд странно пошевелил пальцами. — Я тебя сделал. Я сделал из тебя женщину, о которой грезят мужчины. Это сделал я, не ты. Когда мы встретились, ты была ничто. Незрелая девчонка, каких тысячи. Да, фотогеничная. Но и только. Я дал тебе внешность. Я дал тебе голос. Я дал тебе личность. Я даже дал тебе Льюиса. А ты все отшвырнула. Ради вот этого.

Он обвел рукой комнату, потом снова взглянул на Элен, и в голосе у него зазвучала умоляющая нота:

— Как ты могла быть такой дурой? Зачем тебе все это… весь этот хлам?

— Тэд… Это мой дом…

— У тебя он не один. Сколько их тебе нужно? Гнусность и гнусность. Весь этот хлам…

— Мне дорог этот дом. Я люблю моего мужа. Я люблю детей. Я счастлива! Неужели это так трудно понять?

— Да, трудно. — К Тэду вернулась агрессивность. — Ведь это все преходяще. Брак конечен. То, что люди именуют любовью, конечно. Ни в чем таком нельзя быть уверенным. Твой муж тебя любит?

— Тэд! Прекрати…

— Так любит? Или он и про это лжет, как лгал Льюис? Льюис только и твердил, до чего он тебя любит. Но это не помешало ему переспать с половиной Голливуда. Это не помешало ему бить тебя, а? — Он помолчал и хихикнул. — Где сейчас твой муж?

— В Лондоне. Тэд, тебя это не касается…

— В Лондоне? А где в Лондоне? С кем? — Он впился в нее взглядом. — Ты думаешь, будто знаешь, ну а если ты ошибаешься? Сколько времени он лгал тебе про «Сферу»? Сколько лет? И о чем еще он лгал, Элен, как ты думаешь? В эту самую минуту он, возможно, с другой женщиной, откуда тебе знать? Прежде ведь у него было много женщин, я про это читал. И может быть, он и сейчас ни одной не пропускает. Подобно большинству мужчин. Секс с одной женщиной приедается — они все так говорят. И Льюис всегда говорил, что в постели ты никуда не годишься. Я, естественно, не верил. У Льюиса просто не вставал. Но говорил-то он это…

Внезапно бешеная злоба вырвалась наружу. На миг в начале его тирады Элен почувствовала, как ей в душу заползают подозрения. Она ненавидела себя за них. Презирала. Но тут он зашел слишком далеко, он пережал, и она поняла, что не верит ему. Ей стало почти жаль его, и сомнения бесследно исчезли.

Но выдать Тэду это мимолетное сочувствие было бы ошибкой. Это ей было известно давно. Он бы не замедлил этим воспользоваться. И потому она сказала по-прежнему холодно:

— Тэд, ты не понимаешь, что такое любовь. И не понимаешь, что такое доверие. В этом одна из слабостей твоих фильмов. Я не собираюсь спорить с тобой и предпочла бы запомнить тебя другим. Так уезжай же, пожалуйста…

— До чего ты скучна! — Глаза Тэда вновь впились в ее лицо. Он испустил свистящий вздох и задумчиво погладил бороду. — Как я этого раньше не заметил? Знаешь, что ты такое теперь? Серость. Заурядность. Замужняя женщина. Мать. Пустышка. Вот что он сделал с тобой, и ты ему позволила. Я сам не стану теперь работать с тобой. Когда всмотрелся в тебя. Возьми! — Он протянул ей сценарий. — Если не желаешь в нем сниматься, то выброси его.

— Выбросить его?

— А что? Мне он не нужен.

Самодовольная улыбочка тронула его губы. Он все еще ей не верил, даже теперь. Элен стиснула зубы, взяла сценарий, отошла к письменному столу и бросила сценарий в мусорную корзинку. Тэд следил за ней, не отводя глаз. Когда сценарий упал в корзину, розовые ладошки взметнулись, то ли протестуя, то ли умоляя. Потом он опустил руки.

На секунду Элен показалось, что он вот-вот заплачет. Он снял очки и протер глаза. Потом надел их и направился к двери. В холл он вступил бодрой походкой, вновь спокойный и благодушный, словно ничего не произошло. Элен шла за ним слегка расстроенная. Тэд был в своем репертуаре и сумел-таки внушить ей ощущение, что она жестока и несправедлива.

На ступеньках крыльца он обернулся к ней и, к большому ее удивлению, пожал ей руку — крепко стиснул ее пальцы между пухлыми ладошками и оглянулся через плечо на прокатный «Мерседес». Шофер включил мотор.

— Ну, что же. Найду кого-нибудь еще. Такую же особенную, какой была ты. — Он улыбнулся своей ласковой, волчьей желтозубой улыбкой. — Подъезжая к дому, я видел твою дочь. То есть я подумал, что это твоя дочь. Темные волосы, белая рубашка. Она ехала верхом. На большой черной лошади…

— Да, это была Кэт.

Элен почти не слушала его. Ей не терпелось, чтобы он поскорее уехал. Из сада донеслись голоса Люсьена и Касси. Они звали ее.

— У нее поразительное лицо, у твоей дочери. — Тэд хихикнул. — Кому-нибудь следовало бы пригласить ее сниматься, знаешь ли.

Он заметил тревогу на ее лице и улыбнулся все той же ласковой улыбкой.

— Шутка, Элен. Не более чем шутка…

Ничего больше не сказав, он забрался в машину, и она тронулась. Едва «Мерседес» скрылся из вида, Элен охватило невыразимое облегчение. Нет, она сделает все. чтобы больше не встречаться с Тэдом. И оградит от него Кэт.

Она вошла в дом. Поскорее бы вернулся Эдуард! Она объяснит, что приезжал Тэд, объяснит, что знает про «Сферу»…

Элен остановилась. Почему Эдуард ей ничего не рассказал? Неужели боялся, что это может встать между ними? Ей вдруг стало ясно, что было именно так. Ей ли не знать, в какую ловушку можно угодить, промолчав один раз. Ах, если бы Эдуард поскорее приехал! Она скажет ему, что его опасения нелепы, что это теперь ни малейшего значения не имеет и что она его любит — так любит!

«Он сделал это для меня, — думала она, выходя на террасу с другой стороны дома. — Столько лет он помогал мне и ничего про это не сказал». Любовь к нему, желание быть с ним и теперь и всегда охватили ее с необыкновенной силой. Она посмотрела на купу вязов в дальнем конце сада. Совсем маленькие на таком расстоянии Люсьен и Александр замахали ей. Кристиан потягивался в своем кресле. Радиокомментатор разбирал подробности утреннего матча. Англия, как и предсказывал Эдуард, проиграла — только заметно быстрее.

«На черной лошади». Внезапно сквозь волны счастья в ее памяти всплыли слова Тэда, которые в ту минуту проскользнули мимо ее внимания. Все вокруг словно замерло, она похолодела. Черная лошадь. В конюшне было много лошадей, но вороная — только одна. И не та, на которой собиралась поехать Кэт.

Несколько секунд она стояла, твердя себе, что Тэд оговорился. А потом, вскрикнув от страха, побежала через лужайку и по задней аллее к конюшне.

При ее появлении лошади заржали, а она кидалась от стойла к стойлу. Гермиона была на месте. Все лошади были на месте. Все, кроме Хана.

…Он сжег все. Сжег бумаги, конверт и фотографию. Сжег по очереди в камине кабинета на Итон-сквер. Методично и тщательно.

Письма Жан-Поля и командира Гари Крейга. Небрежную записку Жан-Поля, сообщившего Генри Смит-Кемпу: «Он говорит, что Крейг согласен за пять тысяч долларов. Сумма приемлемая, и наилучший выход для всех заинтересованных сторон. Пожалуйста, сделайте все необходимое. Естественно, от имени вашей фирмы. У Крейга, насколько я понимаю, счета в банке нет, так что надо уплатить ему наличными. И, пожалуйста, объясните мисс Фортескью, что мной руководит только дружеское расположение. Никаких письменных подтверждений отцовства. Сам я в нем не сомневаюсь, но, к счастью, никаких доказательств для суда найти не удастся, если вы уладите это дело с обычным вашим тактом…»

Он прочел счета родильного дома. Он прочел единственное письмо самой Вайолет, посланное оттуда Генри Смит-Кемпу: «Будьте добры, сообщите мсье Жан-Полю де Шавиньи, что его дочь здорова и очень красива. Мне хотелось бы, чтобы он знал, что я назвала ее Элен. Я чувствовала, что ей следует носить французское имя. Он может больше ни о чем не тревожиться. Прошу, заверьте его, что больше я не напомню о себе и не стану злоупотреблять его щедростью…»

Гордое письмо. И свое обещание она сдержала. Конверт хранил еще только два документа: оплаченный счет цветочного магазина в Мэйфере и записку Жан-Поля, наспех нацарапанную в Париже. Все, что касается миссис Крейг, можно убрать в архив, и он благодарит мистера Смит-Кемпа за распорядительность и такт в этом щекотливом деле.

Одна умело использованная спичка — и все бумаги сгорели. Одна за другой. Деньги, как средство искупления вины; деньги, как средство избежать ответственности. Эдуард смотрел, как горят бумаги. Ему было стыдно за Жан-Поля, но негодования он не испытывал. Какое право у него было негодовать? Разве примерно тогда же услужливый мистер Смит-Кемп не заменил от имени Эдуарда деньгами ту любовь, которую он прежде обещал?

Когда последний лист распался пеплом, Эдуард поднялся с колен и отошел к стеклянной двери. За ней был балкон, с которого он в детстве снайперски стрелял по воображаемым врагам. А внизу виднелся сквер, где тогда в сарайчике хранилось снаряжение для противовоздушной обороны. Теперь там на залитой солнцем траве играли детишки, а няни в форме сидели на скамейках и болтали друг с другом. Дома напротив теперь не разделялись черным провалом. От прошлого не осталось ничего. Теперь там царили мир и благополучие. И духота городского лета.

Смятение было внутри его, война в его мозгу и сердце. Он замер, и вдруг словно два изображения на-ложились одно на другое. Он видел их одновременно: сквер в солнечном сиянии — и темный; он услышал гул самолетов, и гул этот слился с уличным шумом. Мир — но он видел, как с неба сыплются бомбы, такие серебряные в прожекторных лучах. Они падали с бредовой замедленностью, прицельные и сброшенные наугад — дистанционное уничтожение. Перед их взрывами тянулась долгая тишина, и взрыв, когда он раздавался, был беззвучен. Долгое медленное время, подумал он. Вся жизнь.

Дочь его брата. Он думал об Элен и об их детях. Его сознание функционировало с мучительной четкостью, рожденной шоком. Мысли были леденящими, точными и неумолимыми — серии образов, свод информации: сначала это, затем то. Этому механическому сознанию было ясно, предельно ясно, что сделать он может одно, и только одно. Уничтожить все улики. И молчать. Он подумал: «Элен не должна знать; наши дети не должны знать. Никогда».

На столике рядом с ним стояла коробочка. Он машинально взял ее в руки и так же машинально поставил на место, А сам думал: «Они никогда не узнают, а я никогда не забуду». Он повернулся и вышел из дома в изменившийся мир.

Он уже сел в «Астон-Мартин», включил мотор, поехал… и только тогда на него, сметая доводы рассудка, обрушилась боль с силой физического удара. Она рвала его сердце, она кромсала мозг. Ему предстало будущее, обезображенное необходимостью молчать. Ничего не произошло: его руки на рулевом колесе не дрожали, мотор работал ровно, в темном мире все еще сияло солнце.

Он обнаружил, что остановился у перекрестка. Перед ним улицу переходила молодая женщина с малышом в прогулочной коляске, белой в голубую полоску. Малыш был в желтом, женщина в зеленом. Малыш замахал ручонкой, женщина убыстрила шаг. Он видел их с величайшей ясностью — этих посторонних и чужих.

Он подумал: «Нам больше нельзя иметь детей» — и осознание этой мысли принесло с собой такую оглушительную боль, что он удивился, почему они ее не слышат — эта женщина и ее малыш. Он ожидал, что они обернутся, посмотрят на него.

Но, естественно, они не обернулись, а перешли улицу, не оглянувшись. Возможно, решение он принял как раз тогда. Женщина вкатила колясочку на противоположный тротуар, а он отпустил сцепление, поставил скорость и прибавил газу. Вперед на скоростное шоссе. Вон из города.

Между Лондоном к востоку и Оксфордом к западу протянулся прямой отрезок скоростного шоссе почти без машин. Там в десяти милях от Оксфорда он дал волю черному «Астон-Мартину». Музыка и скорость. Он нажал кнопку, и воздух претворился в Бетховена. «Семь багателей», опус 33, запись Шнабеля, ноябрь 1938 года. Ему запела призрачная музыка из прошлого.

Веселье и отчаяние; шок и решимость. Andante grazioso; quasi allegretto; scerzo — он прибавил скорость. Три часа. Он торопился… домой.

И увидел пространство, увидел ясно секунды за две до того, как оказался перед ним на самом изгибе плавного поворота. Пространство, сияющее и удивительно красивое, раскрывалось перед ним, сотворенное музыкой. Он увидел, узнал и лишь чуть удивился, что так поздно впервые увидел это место, которое было здесь всегда и ждало, чтобы он явился и сделал его своим. Такой свет и такое безмолвие в сердце музыки, подумал он. Не выход, а вход. И он слегка повернул рулевое колесо.

Страха он не испытывал. Вход был перед ним — тот, что он видел много раз, быть может, во сне, знакомый, а потому желанный. Тихий покой на расстоянии единого биения сердца, и один барьер — боль. Но такая быстрая боль в сравнении с той, которая иначе ждет его. И Элен.

Allegretto — музыка пошла юзом, и мир перевернулся. После удара стало темно и очень тихо. Его глаза залила кровь, и на миг ему почудилось, что он ослеп. Но тут же он понял, что вовсе нет, что стоит чуть повернуть голову… Он повернул ее, и его осенило крыло блистающего пространства. Последний судорожный вздох, и можно было перестать бороться.

Было четыре. Элен стояла с Кэт у конюшни, когда услышала шум подъезжающей машины. Кэт все еще держала поводья Хана. Его бока и холка лоснились от пота. Кэт дрожала. Она тоже услышала машину и умоляюще посмотрела на Элен.

— Это папа. Не говори ему пока. Пожалуйста! Дай я сначала займусь Ханом. Я его разотру, а потом приду и расскажу ему. Я хотела доказать ему, что умею ездить верхом. Что я могу. И я смогла, мамочка. Я смогла!

Элен продолжала молча смотреть на нее.

— Ну, хорошо, — сказала она наконец и отвернулась.

Кэт не знала, какой страх испытала она, и не знала, какое облегчение охватило ее теперь. Такое сильное, что она побоялась сказать еще хоть что-нибудь. И вместо этого пошла, а потом побежала к дому. Солнце било ей в глаза, и она заслонила их ладонью, чтобы сразу же увидеть машину Эдуарда. Обогнув угол, она посмотрела на площадку перед домом и в растерянности остановилась. Машина была не черной. Она была белой, и из нее как раз вылезали двое полицейских. Мужчина и женщина.

Они хотели, чтобы она вошла в дом, но Элен не захотела, и в конце концов они сказали ей в саду, в укромном уголке, отгороженном живыми изгородями из тисов, где они с Эдуардом часто сидели по вечерам.

Мысли ее были заняты Кэт. Ее не мучили никакие предчувствия. Она слушала, как этот мужчина и эта женщина в полицейской форме что-то говорили с сочувственным видом о времени, поворотах, скоростях, машинах «Скорой помощи» и больницах — слушала и не понимала, что они говорят.

— Он же не погиб? — быстро перебила она, глядя на их лица. — Он же не мог погибнуть. Он ранен? Очень серьезно? Да скажите же! Я сейчас же поеду к нему…

Мужчина и женщина в полицейской форме переглянулись. Они пытались усадить ее, но она не далась, и начали опять объяснять. Опять и опять. В тот момент, когда лицо Элен сказало им, что она наконец поняла, говорила женщина. И ее голос прервался. Потом она добавила:

— Это произошло очень быстро.

— Мгновенно, — пояснил мужчина.

Элен смотрела на них, не видя. Она сказала:

— Разве смерть бывает другой?

Они повезли ее куда-то. В прохладную тихую больницу на окраине Оксфорда. Куда должны были доставить Эдуарда, хотя и слишком поздно. Они отвезли ее туда, и проводили, и стояли в дверях, пока она не обернулась к ним. Глаза на белом лице пылали гневом.

— Я хочу остаться с ним одна.

Они переглянулись. Они отступили перед выражением ее глаз. Они закрыли за собой дверь.

Когда она осталась одна с ним, когда дверь закрылась, Элен взяла руку Эдуарда, сухую и холодную. Она наклонила голову и прижалась лицом к его лицу. Она чувствовала, что его тело разбито. Она видела, что его больше нет. И, прижав губы к его волосам, безмолвно, всей силой воли надеясь на невозможное, она умоляла его услышать, она умоляла его сказать что-нибудь. Совсем немножко. Два слова. Одно. Только ее имя. Пусть он меня услышит. Пусть узнает. Прошу тебя, господи. Она произносила эти фразы мысленно, и в тишине они казались ей оглушающе громкими. Рука Эдуарда в ее руке была неподвижна. Пальцы не отвечали на ее пожатие. Глаза ему кто-то закрыл. Не она. Сердце у нее разрывалось.

Его положили на кровать. И она села, а потом легла рядом с ним. Нежно прижалась лицом к его груди и лежала так, как часто лежала прежде, слушая биение его сердца. А потом тихонько заговорила с ним — о том, что было прежде, о том, что он говорил, о том, что он делал, и о том, как много все это значило для нее. Тихим голосом, который прервался, но затем вернулся к ней, она рассказывала ему, что произошло. Как они объяснили ей. Что она почувствовала. Слова душили ее. Надо было торопиться. Они заберут его. Они больше не пустят ее к нему.

Легкими безнадежными движениями она начала устраивать его поудобнее. Сложила его руки, пригладила волосы. А потом перестала, замерла и просто сидела с ним в тишине. Наконец встала. Повернулась. Вновь обернулась к нему. Наклонилась и поцеловала его в последний раз. Не в губы — что-то ее остановило. Она поцеловала его щеку, потом его закрытые глаза. И рассталась с ним. Ее отвезли назад в Куэрс-Мэнор, и она, как могла бережнее и мягче, рассказала Люсьену, и Александру, и Кэт. Кристиан вне себя от горя предложил помочь, пойти с ней, но Элен, спокойная, окаменелая, мягко отклонила его помощь.

— Нет, Кристиан. Это должна сделать я, — сказала она.

Это спокойствие не оставляло ее, оно не ломалось. Оно окутывало ее, и ей казалось, что она существует в замедленном темпе, словно во сне, — и когда сказала детям, и когда Касси, обняв ее, разрыдалась, и когда Кристиан не выдержал.

Спокойствие не покидало ее. Оно было с ней, когда она не могла уснуть. Утром оно поджидало, чтобы она открыла глаза. Ничто не могло его разбить. И она не плакала. Оно было с ней, когда Кристиан привез из больницы вещи Эдуарда. Часы. Ручку с платиновым пером. Бумажник. Всего три вещи. В бумажнике были деньги — совсем немного, Эдуард редко имел при себе крупные суммы — и водительские права. Ни одной фотографии. Ничего, что было бы последней посмертной вестью ей. Она положила их на стол перед собой и прикасалась к ним, думая: «Теперь я заплачу. Теперь я смогу плакать». Но не смогла.

Спокойствие было как щит. Оно ее укрывало. Помогло выдержать приезд Луизы и приезд белого как полотно Саймона Шера. Помогло выдержать газетные шапки и новые часто сенсационные обзоры жизни Эдуарда. Помогло выдержать без муки заседание следственного суда и письма, которые приходили со всех концов мира, на которые она отвечала каждый день аккуратно, тщательно, не откладывая. Оно оставалось с ней, пока она занималась подробностями погребения, которое должно было совершиться в замке на Луаре, и во время бесконечных совещаний с юристами.

Все это было реальным и ирреальным. Она смотрела на происходящее, на этих людей из-за ледяного щита своего спокойствия и обрывала их соболезнования, какими бы искренними они ни были. Она знала, что за этим щитом ее душа, ее тело изнывают от горести утраты, но она не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее страдания. Они принадлежали Эдуарду, а она была горда.

Тело Эдуарда было доставлено на Луару в его самолете. Гроб сопровождала Элен. Одна. На ночь перед — похоронами его поставили в часовне около памятников отцу Эдуарда, Жан-Полю, Изобел и Грегуару. Элен осталась там и час за часом сидела совершенно прямо, сложив руки на коленях, пока совсем не стемнело и она не окоченела.

Когда она наконец вернулась в дом, Кристиан (он не оставлял ее совсем одну), прощаясь с ней перед сном, вложил ей в руку пакетик.

— Бетховенская запись, — сказал он негромко. — Та же, что была в машине Эдуарда. Я знаю, он ее включил. И я подумал, что, может быть, ты захочешь ее послушать.

— Бетховен?

— Когда умерла моя мать, я обыскал весь дом, ища хоть что-то. Не знаю, что. Письмо. Какую-нибудь весточку. Естественно, я ничего не нашел. И вот подумал, может быть, у тебя такое же чувство. Я подумал, может быть, тебе это нужно.

Элен посмотрела на маленькую кассету. Ее лицо ничего не выражало.

— Эта пленка? Ты хочешь сказать, пленка из машины Эдуарда?

В голосе Кристиана появилась особая мягкость:

— Нет, Элен. Запись та же, но пленка другая. Пленка в машине, она… порвалась.

— Да. Ну, конечно. Спасибо, Кристиан.

Она поднялась к себе и поставила кассету. Она много раз слышала эту запись, когда ездила с Эдуардом. И когда услышала теперь, музыка внезапно пробилась сквозь броню, которой она себя окружала. Andante grazioso; quasi allegretto. И тут она заплакала.

На следующий день, когда ей опять понадобилось спокойствие, оно вернулось к ней. Она надела его вместе с траурным костюмом, точно плащ. Оно защищало ее во время заупокойной службы, во время погребальной церемонии на кладбище де Шавиньи у часовни. Кладбище располагалось на пригорке, откуда открывался широкий вид на виноградники и на заливные луга за ними с купами каштанов. Оградой служили темные стройные кипарисы, посаженные еще прадедом Эдуарда.

Поля внизу были пустынны, в воздухе веяло прохладой, с молочного неба сквозь тонкую пелену облаков пробивались рассеянные лучи солнца. Уже пахло осенью, хотя лето не кончилось и виноград не был убран. Листья на дальних каштанах начинали увядать: в их зелени пробивалась желтизна. Пахло дождем и древесным дымом.

Элен стояла, слушая слова, которые знала, что услышит, среди лиц, которые знала, что увидит. Толпа людей в черном. Лучший друг Эдуарда по одну ее руку, ближайший сотрудник по другую. Она взглянула напротив на застывшие лица Люсьена, Александра и Кэт. Александр, слишком маленький, чтобы понять; Люсьен, полный вызова и страха; лицо Кэт, осунувшееся, искаженное горем.

За ними другие лица — столько лиц! Луиза в глубоком трауре с опущенной вуалью; Кавендиши из Англии; Альфонс де Гиз, который когда-то был так любезен с ней здесь, в замке, и рассказывал, как ловят форель, стоял прямо, по-солдатски, он ведь и был старый солдат; рядом его жена Жаклин, нахмуренная, возможно, чтобы сдержать слезы — плакать на людях она не снизошла бы; Дрю Джонсон, прилетевший из Техаса; Клара Делюк, с глазами красными и опухшими от слез; Касси, выпрямившись, рядом с Мадлен, ее мужем и двумя их детьми. Джордж немного в стороне, внезапно состарившийся, поникший. Флориан Выспянский запрокинул медвежью голову к небу — на добром лице застывшая маска недоумения. Представители компании де Шавиньи — она увидела мсье Блока и Тампля, его соперника. Лица из недавнего прошлого. И более далекого — Уильям, брат Изобел, с которым Элен знакома не была; группа студенческих друзей Эдуарда; представители министерств; парламентские депутаты; видные представители других компаний, коллеги с Парижской биржи; знакомые из Лондона, из Парижа, из Нью-Йорка. Она видела и не видела их, она Слышала и не слышала слова священника.

Под конец службы пошел дождь, сперва чуть-чуть, потом припустил сильнее. Двое-трое озабоченно взглянули на небо. Луиза застонала. Кто-то вложил в руку Элен нелепую лопаточку с кучкой земли. Тяжелые капли падали на ее голову, на полированный гроб Эдуарда, на серебряную табличку с выгравированным на ней его именем. Элен ссыпала землю с лопатки себе в руку, на мгновение ощутила ее прохладу и тяжесть, а потом рассыпала ее ровным движением, ради Эдуарда сдержав дрожь в руке.

Церемония завершилась, люди начали расходиться, и она физически ощущала их смущение. Смерть вызывает в людях неловкость, подумала она. Кристиан взял ее под руку. Он и Саймон Шер повели ее прочь. Один раз она остановилась и поглядела через плечо. Сознательным усилием, напрягая волю, душу и тело, она послала Эдуарду свою любовь, как посылала прежде при других обстоятельствах и через другие расстояния. Узкие колонны кипарисов согнулись под ветром и распрямились; туча, застилавшая солнце, уплыла, и на миг небо заполнилось влажным сиянием. Элен отвернулась.

Спокойствие было здесь, оно не покинуло ее. И служило ей защитой, пока она пожимала множество рук, выслушивала множество кратких соболезнований, пока те, кто уезжал, группировались, перегруппировывались и уходили.

Последним был высокий массивный мужчина с бледным лицом и глазами под тяжелыми веками. На нем был корректнейший траур. У могилы он стоял без шляпы, то ли пренебрегая дождем, то ли не замечая его, держась сзади и несколько в стороне. Потом она видела, как он говорил с Луизой. Но Луиза, плача, сразу же ушла в дом.

Теперь этот мужчина двинулся к ней, остановился и корректно наклонился над ее рукой.

Она его не узнала и глядела на него сквозь свое спокойствие, почти не видя.

— Примите мои искреннейшие соболезнования, мадам. — Он выпрямился. — Ваш покойный супруг и я когда-то работали вместе. Много лет назад.

Заметив, что ее лицо ничего не выразило, он наклонил голову.

— Филипп де Бельфор, — сказал он, почтительно попятился и, повернувшись, зашагал прочь по узкой дорожке.

Элен смотрела, как он идет к воротам, где стоял большой черный «Мерседес». Отойдя подальше и, возможно, решив, что на него никто не смотрит (он предварительно оглянулся через плечо), Филипп де Бельфор приподнял зажатый в руке зонт, старательно раза два встряхнул его, раскрыл и поднял над головой. Под защитой зонта он прошел оставшееся расстояние до своей машины и сел в нее, больше не посмотрев назад.

После этого она жила — не жила. Стеклянное спокойствие редко ее покидало; она функционировала, глядя на мир с отрешенностью, которая оставляла ее, только когда она была дома или совсем одна.

Время ползло и ползло, один долгий день переходил в другой. Вчера, сегодня, завтра. Осень сменилась зимой, зима — весной. Она следила за сменой времен года, смутно досадуя на предсказуемость и последовательность этих переходов. Как-то рано утром, когда они приехали на Рождество в Куэрс, она ушла далеко за пределы парка по дорожке для верховой езды к холмам, протянувшимся к западу. Ночью выпал снег, и она первая шла там, оставляя цепочку следов в белом похрустывающем покрове. Было очень холодно. Когда она наконец остановилась на вершине, расстилавшийся перед ней пейзаж показался ей под снегом почти незнакомым. Земля была белой; деревья рощи стояли черные и обнаженные на фоне тускло-серого неба, грозящего новым снегопадом. И она вспомнила то утро, когда стояла в холодной лондонской комнатушке, смотрела на заснеженную улицу и впервые в ней шевельнулся ее ребенок.

Она повернулась и печально пошла назад, вновь ощущая, как ощущала все эти месяцы, что в ней что-то сломалось, погибло и никогда уже не пробудится вновь. Она постояла и снова пошла, выбрав дорожку, которая вела через парк. Среди тисов она снова остановилась, думая об Эдуарде, а затем ее мысли обратились в прошлое через года и года; Эдуард, Льюис, Билли. Три смерти. Три гибели. Она обломила сосульку с ветки, сняла перчатку и положила на ладонь ледяной цилиндрик, сверкающий, как брильянт, который она носила на пальце. Вскоре тепло ее кожи растопило ледышку, она повернулась и пошла к дому, к другим воспоминаниям, ожидавшим ее там.

Другие люди приспосабливались — она знала, что это называется так. Она видела, как они следят за ней, всматриваются, ждут минуты, когда уловят сигнал, что теперь опять можно вести себя как прежде. Жизнь продолжалась, люди забывали, и это ее не оскорбляло. Она и сама старалась вести себя как всегда. Возможно, ей что-то и удавалось: во всяком случае, те, кто не знал ее очень близко, видимо, принимали все за чистую монету. Но Элен ощущала себя полумертвой.

…Она видела, как ее дети приняли свою потерю, что было неизбежно. Люсьен, жизнелюб, оправился первым. Понять состояние Александра было труднее: он был еще слишком мал. Вначале он все спрашивал, где папа и когда он приедет. Но с течением времени почти перестал задавать эти вопросы, а весной в Париже, когда Элен как-то вечером поднялась к нему пожелать спокойной ночи, он взял ее за руку и сказал:

— Папа больше не приедет, правда?

— Да, Александр.

В тоне его была грусть, но не протест. Он улегся поудобнее. Элен наклонилась и поцеловала его. Она любила Александра до боли, испытывала огромную потребность оберегать его. Любила за ласковость, за медлительность, за то, что он поздно начал ходить и говорить, за то, что он был вылитый Эдуард. Выпрямившись, когда он закрыл глаза, она подумала: «Наш последний ребенок». У нее навернулись слезы: она знала, что детей у нее больше не будет.

Кэт горевала непримиримее и яростнее младших братьев — она была достаточно взрослой, чтобы понять свою потерю. Это общее чувство невозвратимой утраты вновь их сблизило. Но у Кэт тоже была своя жизнь. Она настояла на том, что будет учиться в английском пансионе, потому что его выбрал для нее отец. Она освоилась там, начала заводить подруг, и Элен боялась обременить ее прошлым, с которым слилась, и потому сознательно старалась отвлекать Кэт от подобных мыслей и воспоминаний, поощряла сосредоточиваться на будущем.

Сама она продолжала жить. Продолжала заниматься своей работой, но без Эдуарда все это утратило смысл и вызывало в ней отвращение. Некоторое время в первый год после смерти Эдуарда она продолжала заниматься коллекцией Выспянского и посещать заседания правления компании де Шавиньи. Теперь она сидела в кресле Эдуарда во главе стола.

Прежде эти заседания интересовали ее, глубоко занимали. Но теперь в своей отчужденности она испытывала к ним нарастающую брезгливость. Политика, маневрирование — какими мелочными выглядели они теперь! Даже принятые решения казались бессмысленными: какая была бы разница, приходило ей в голову, если бы они выбрали не этот курс, а прямо противоположный?

Осенью 1974 года она перестала бывать на заседаниях. Когда Саймон Шер приезжал к ней для решения вопросов, настолько важных, что они требовали ее утверждения, она апатично выслушивала его, пропуская его доводы мимо ушей, но чаше всего просто спрашивала, какое решение получило поддержку большинства, и утверждала его.

Даже когда он сказал ей, что по ряду причин, вполне весомых, следующую коллекцию Выспянского правление пока рассматривать не намерено, она согласилась. Саймон Шер, который был против, посмотрел на нее очень внимательно.

— Вы знаете, Элен, тут последнее слово за вами, — сказал он негромко. — Я не ожидал, что вы уступите. То есть в этом.

Она раздраженно отвернулась, потому что услышала в его голосе упрек.

— Элен, кроме ваших собственных акций, вы, как опекунша, распоряжаетесь и акциями своих детей. По сути, до их совершеннолетия компания находится в ваших руках, как прежде в руках Эдуарда. Я могу лишь убеждать правление. Ваши возможности гораздо шире.

— Но ведь это только отсрочка.

— В данный момент так.

— Значит, я согласилась на отсрочку. Вот и все.

— Вы не придете на следующее заседание, Элен?

— Предпочту остаться дома.

Он простился с ней, больше не настаивая. Три дня спустя к ней явился Выспянский попросить, чтобы она вступилась за коллекцию. Когда она ответила отказом, он уставился на нее как оглушенный. На секунду ей почудилось, что он разразится гневными упреками, но он промолчал. Лицо у него было печальным, и он покачал головой.

— Эдуард верил в мою работу. Он боролся за нее. Он боролся за меня. И я всегда думал, что вы… — Он оборвал себя на полуслове и, увидев выражение на ее лице, извинился.

— Простите, — сказал он неуклюже. — Я понимаю. Мне не следовало надоедать вам этим.

Но на этом упреки не кончились. Касси внезапно набросилась на нее, когда Элен равнодушно согласилась с ее мнением о том, что в ведении хозяйства следует кое-что изменить.

— Когда ты наконец очнешься? — Касси совсем побагровела. — Живешь как во сне. Ты думаешь, он бы этого хотел? Да никогда, можешь мне поверить!

Это ее ранило. Оставшись одна, она заплакала сердитыми безнадежными слезами. Но на следующий день ее вновь окутало спокойствие, и она начала избегать Касси. опасаясь новой вспышки.

Но самые яростные упреки она выслушала от Кэт, когда та приехала во Францию на летние каникулы и узнала, что вопрос о коллекции Выспянского снова отложен. Она, как делала часто, навестила Флориана в мастерской, чтобы выпить у него чаю, а вернувшись домой, гневно ворвалась в комнату Элен.

— Флориан говорит, что его коллекции опять не дали хода. Я знаю, он думает, что она так и останется в эскизах. Он этого не говорил, но я знаю, он так думает! Что ты делаешь, мама? Почему ты это допускаешь?

— Так решило правление. Они считают, что разумнее…

— Ну и пусть считают! Будь папа жив, этого не случилось бы. Папа не допустил бы. Работа Флориана была ему дорога! Я думала, и тебе тоже! А ты просто сидишь тут и ничего не делаешь. Это ужасно! Трусливо… — Она почти кричала. — Мама, пожалуйста…

— Кэт, ты не понимаешь…

— Нет! Я все понимаю! — Кэт раскраснелась, глаза блестели от гнева и слез. — Все! Папа умер. А ты сдалась…

Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Элен продолжала стоять в задумчивости. На следующий день она послала за Саймоном Шером и за Кристианом.

— Существует ряд факторов… — Саймон Шер сидел напротив нее в гостиной дома в Сен-Клу. Кристиан удобно расположился справа от нее, внимательно слушал и одну за другой курил русские сигареты. — Во-первых, несколько человек внутри компании ведут борьбу за власть. В основном Тампль и Блок, но есть и другие. Я этого ожидал, и все можно сбалансировать, как делал Эдуард. И Тампль, и Блок нужны компании. Просто обоим следует внушить без оговорок, как далеко они могут заходить. Как только они поймут и смирятся, полагаю, больше они не будут причинять хлопот.

Он умолк и взвешивающе посмотрел на Элен.

— Однако есть еще одна проблема, и более серьезная. Ваша свекровь не говорила с вами о своих акциях?

— Луиза? Нет.

— Ей принадлежат десять процентов акций де Шавиньи, что дает ей право на место в правлении…

— Держу пари, она им ни разу не воспользовалась, — вставил Кристиан, и Шер улыбнулся сжатыми губами.

— Да. Ни разу. Но речь не об этом. Она хочет передать свои акции и место в правлении другому лицу. Своему другу, который, по-видимому, очень удачно спекулировал недвижимостью в Испании и Португалии. Его зовут Филипп де Бельфор. — Он посмотрел на Элен. — Кажется, ваша свекровь вкладывала крупные суммы в его португальские предприятия с большой для себя выгодой. Он связан с неким Нервалем. Густавом Нервалем.

— Не верю! — Кристиан выпрямился в кресле. — Муж скорпионши.

— Нерваль? — Элен сдвинула брови. — Я с ним встречалась. Но мне казалось… был какой-то скандал. Он — акула. Солидной такая фирма быть никак не может…

— Бесспорно, но в настоящий момент они преуспевают, — сухо ответил Шер.

— Но Луиза не вправе это сделать! — Элен гневно встала. — Юридически не вправе. Она не может передать свои акции этому человеку и вообще никому. Они у нее в пожизненном владении и теперь, после смерти Эдуарда, должны от нее перейти прямо к детям.

— А! Не сомневаюсь, она отлично это знает. Просто уловка. Она хочет, чтобы де Бельфор стал членом правления де Шавиньи, и твердо решила протащить его туда. Это ее первый ход. За ним последуют другие. Последнее время она устраивала небольшие званые обеды, вы не слышали, я полагаю? Для Тампля. Для Блока. Чтобы они возобновили знакомство с де Бельфором…

— Возобновили? Но кто он?

Шер уловил властную ноту в голосе Элен и улыбнулся про себя. Он ответил на ее вопрос четко и осмотрительно, а кончив, удовлетворенно откинулся в кресле.

— Это случилось, когда Эдуард в первый раз намеревался купить Ролфсоновские отели. Я тогда был в Америке, но, разумеется, в Париже и Лондоне это было широко известно. Я просмотрел все документы — Эдуард ничего не пропустил. На некоторое время де Бельфор уехал в Южную Америку и вернулся в Европу лет десять назад. С тех пор он ограничивался Испанией и Португалией. И, насколько мне удалось выяснить, все годы поддерживал связь с Луизой, хотя, полагаю, об этом Эдуард не знал.

— Де Бельфор! Кассий компании! Теперь я вспомнил. — Кристиан возбужденно наклонился вперед. — Ну да же! Эдуард всегда говорил…

— Он был на похоронах, — перебила Элен. — Вы не помните? Был дождь, и он подошел ко мне последним.

— Он вернулся во Францию, более или менее насовсем. Обхаживает сотрудников компании вроде Там-пля, которые не знают, какой сделать ход. Коллекции Выспянского всегда встречали определенное сопротивление, но, полагаю, вы убедитесь, что нынешний антагонизм во многом разжигается им. Он всегда был против этого отдела, он умен и умеет быть очень убедительным. Разумеется… — Он скромно опустил взгляд на свои руки и растопырил пальцы. — Разумеется, будет не так уж трудно сделать его положение тут не слишком приятным. И даже весьма неприятным. Среди сведений, собранных о нем Эдуардом, есть много таких, которые очень заинтересуют налоговое управление. И, разумеется, если Элен недвусмысленно объяснит всем членам правления, что де Бельфор даже порога компании не переступит… Если бы мы пересмотрели решение отложить вопрос о коллекции Выспянского и назначили новый срок. Если бы мы заняли твердую позицию и в этом, и во многих других делах…

Он дал своему голосу замереть, но еще некоторое время внимательно разглядывал свои руки, а потом посмотрел прямо в лицо Элен. Он вежливо улыбнулся, и Элен, внутренне посмеиваясь, испытывая нежданный прилив энергии, узнала эту улыбку и вспомнила ее.

— Открытый разгром! — Кристиан вскочил на ноги. — Разгром! Я их просто обожаю. И Эдуард любил их. Если этот субъект как-то связан со скорпионшей или с Луизой, он должен быть омерзительным. Нам необходимо атаковать. Элен, ты обязана атаковать…

Он замолчал. Элен его не слушала. Ее лицо внезапно ожило.

— Я столько времени потратила зря, — сказала она медленно. — Теперь я это вижу. Эдуарда мое поведение возмутило бы. — Она встала. — Саймон. Кристиан. Я очень сожалею.

Она замолчала, и Кристиан, не спускавший с нее глаз, увидел, как изменилось выражение ее лица. Сжатые губы, поворот головы, решительный взгляд — в эту секунду он увидел в ней Эдуарда, словно она родилась де Шавиньи, а не получила эту фамилию в браке. Она повернулась к Саймону Шеру.

— Саймон, когда следующее заседание правления?

— Через три недели. Но, конечно, вы можете назначить его, когда сочтете нужным.

— А сколько потребуется времени, чтобы отделаться от де Бельфора?

— Ну, если бы мы встретились с ним, упомянули бы кое о чем, разъяснили бы, что ему нет доступа даже в вестибюль, не говоря уж о зале заседаний, то немного.

— Неделя?

— Более чем достаточно, на мой взгляд. У этого субъекта инстинкт самосохранения превосходно развит.

— Встретимся с ним через неделю. Заседание правления — через десять дней. И я хочу, чтобы был намечен новый график утверждения коллекции Выспянского.

— Отлично! Ах, отлично! — воскликнул Кристиан. — Мне не терпится узнать, что произойдет. Элен, как только вы с Саймоном поговорите с ним, я приглашаю себя к обеду. Из Лондона прилечу, если понадобится. Я хочу знать все до последней жуткой подробности.

Кристиан, конечно, любил все драматичное. Возможно, он предвкушал великолепное бурное столкновение. В таком случае его ждало разочарование — Элен поняла это, едва увидела де Бельфора.

Разговор происходил в кабинете Эдуарда в управлении де Шавиньи. Там все сохранялось так, как было до его смерти, и, когда де Бельфор вошел обычной своей тяжелой походкой, Элен увидела, что он заметил это с первого взгляда. Он посмотрел на бронзу, на черный письменный стол, на полотно Джексона Поллока. Потом придвинул стул к столу и сел напротив Элен и Саймона Шера, который выбрал место чуть в стороне от нее.

Он смотрел на них светлыми глазами из-под тяжелых век, пока говорил Шер, а потом Элен. На его лице не отражалось ничего, и вид у него был почти скучающий.

Когда они кончили, он слегка улыбнулся, положил крупные бледные руки на стол и царапнул по нему на-маникюренным ногтем.

— Ну, что же. В таком случае я вернусь в Португалию и Испанию. Там вы вряд ли можете помешать моей деятельности. И все это действительно у вас есть? Знаете, Эдуард великолепно преуспел бы, подвизайся он в полицейском государстве…

Он заметил краску гнева на щеках Элен и, видимо, был доволен: бледное тяжелое лицо чуть-чуть оживилось, в глазах вспыхнул блеск, но тут же погас. Де Бельфор слегка пожал плечами.

— Я не особенно разочарован. Луиза слишком оптимистично оценивала мои шансы здесь, но ведь Луиза очень глупая женщина. Был момент, когда я думал, что она, пожалуй, права, когда я думал, что смогу, так сказать, заполнить вакуум. Ну а теперь… — Он помолчал. — В любом случае изюминка куда-то исчезла. Было много забавнее действовать за кулисами, тайком приезжать во Францию, давать советы Луизе, пока был жив Эдуард. К тому же дела у нас идут прекрасно — у нас с Нервалем. Вернуться сюда сейчас… боюсь, это могло бы стеснить мой стиль…

Элен наклонилась над столом.

— Прежде чем вы уйдете, — сказала она, — мне хотелось бы задать вам один вопрос. Почему вы всегда возражали против коллекций Выспянского? Почему вы всегда возражали против этого отдела компании? Вы не глупы. И я не могу поверить, что вы не понимаете всю его важность.

Де Бельфор снова слегка улыбнулся и посмотрел на нее с чуть большим интересом, чем раньше.

— Почему? Полагаю, вы знаете ответ. Да потому, что все это имело такое значение для Эдуарда.

— Но ведь отдел себя более чем оправдывал. Коллекции все были великолепными. И с чисто коммерческой точки зрения они с самого начала приносили прибыль. Неужели ваша неприязнь к Эдуарду была настолько велика, что вы утратили способность принимать объективные деловые решения?

— А они возможны? — Де Бельфор встал. — Вот сейчас вы приняли совершенно объективное решение? И мистер Шер тоже?

— Что касается меня, оно полностью объективно. — Саймон Шер наклонился вперед. — Я ведь с вами не знаком. Но я знаю вашу деловую карьеру, и этого достаточно: я искренне убежден, что места для вас у нас нет.

Де Бельфор обратил на него холодный надменный взгляд. Наступила пауза, и де Бельфор отвел глаза, искривив губы в брезгливой патрицианской гримасе. Он посмотрел в лицо Элен, потом медленно, почти с сожалением обвел взглядом кабинет.

— Я всегда утверждал, что ничто тут Эдуарда не переживет. Однажды я ему так и сказал. Он вам не рассказывал?

— Он никогда не упоминал о вас, — холодно ответила Элен. — А если вы правда это предсказывали, то вы ошиблись.

— Вот как? — Вновь де Бельфор улыбнулся медлительной ледяной улыбкой. — Не то чтобы я хотя бы на минуту усомнился в вашей энергии, мадам. Надеюсь, вы понимаете? Я со всех сторон слышу, что — для женщины — вы весьма способный финансист. О да, да! Но в перспективе? Сколько у вас детей? Трое? Девочка и два мальчика, если не ошибаюсь. Трудное положение. Один из них, возможно, пойдет в Эдуарда, но оба — навряд ли. Луиза часто говорила мне, что старший — кажется, Люсьен? — просто вылитый Жан-Поль, ее старший сын, а Жан-Поль, если меня верно информировали. за три года оставил бы от компании одно воспоминание, если бы не Эдуард. Вот почему я сомневаюсь, что будущее так уж гарантировано. Одна из слабостей любой частной компании — слишком мало детей, из которых никто не способен стать продолжателем; или же слишком много; или же они окажутся бездарными и будут так грызться между собой, что…

— Это вас не касается. Вы были приглашены сюда не для пророчеств о будущем компании. Лучше подумайте о своем будущем.

Саймон Шер произнес это самым сухим тоном и встал из-за стола. Элен промолчала, и де Бельфор не преминул это заметить. Он поглядел на нее, улыбнулся и очень неторопливо обвел взглядом строгий кабинет. Картину за картиной, предмет за предметом. Потом, прежде чем выйти, он повернулся к Элен.

— Вы знаете, очень странно, — произнес он со светской непринужденностью. — Я действительно питал к вашему мужу большую неприязнь, как вы и предположили. Впрочем, неприязнь, пожалуй, не то слово. Я его ненавидел. Такой высокомерный человек! Я всегда чувствовал, что вопреки своим успехам он родился не в ту эпоху. Ни в чем не принадлежал современному миру. И все же — как ни странно, просто необъяснимо — теперь, когда он умер, мне его не хватает. Он оставил в моей жизни большую пустоту, что, конечно, очень его позабавило бы. Ну кто бы мог даже предположить подобное?

Его лоб недоуменно наморщился, и он тяжеловесно вышел из кабинета. Элен задумчиво смотрела, как он уходит. Едва появившись в дверях, он напомнил ей кого-то, но в течение всего разговора она не могла сообразить, кого именно. Но когда он произнес последние фразы и отвернулся, ее внезапно осенило. Физически, конечно, между ними не было никакого сходства — наверное, это и сбило ее с толку. Но она ощутила его ненависть, его враждебность до того, как он открыл рот, — и вот их она узнала. Он напомнил ей Тэда.

Вечером она попробовала объяснить это Кристиану, и он после первого взрыва ликования по поводу, как он считал, сокрушительной победы слушал ее со спокойным вниманием.

— Им обоим он был по-своему нужен, понимаешь, Кристиан? Им необходимо было соперничество. Или даже ненависть. Не знаю. Возможно, люди нуждаются в ненависти, как в любви.

— Удовольствие помериться силами, хочешь ты сказать? — Кристиан взвесил эту мысль. — Да. Представляю, как это может быть. — Он помолчал. — Люди вроде Эдуарда вызывают ненависть, хотя сам он этого был не в силах понять. Ну, и любовь, разумеется.

Элен услышала, как из его голоса исчезла аффектация, услышала тоску. Она наклонилась над обеденным столом и положила ладонь на его руку.

— Кристиан, — сказала она печально, — я понимаю.

— Я его очень любил, — отрывисто произнес он. — Он бывал надменным, и упрямым, и невозможным. Он заставлял меня смеяться. Он заставлял меня думать. И он был самым добрым человеком, которого я знал. Хьюго думал… мой кузен Хьюго сказал… О, черт! Прости, Элен, я жалею…

— Не жалей, — сказала она просто, когда он отвернулся, подождала немного и принесла ему рюмку арма-ньяка. Потом снова села, положила локти на стол и зажала лицо в ладонях.

— Расскажи мне о нем, Кристиан. Пожалуйста. Расскажи, каким он был, когда… когда ты с ним только познакомился. Когда я его не знала.

Кристиан поднял голову.

— Но тебе же будет больно?

— Нет. Не теперь. Прошу тебя.

— Я понимаю. Сначала невозможно ни говорить, ни слушать. А потом… после… — Он помолчал. — Я расскажу тебе, как познакомился с ним. Я уже многое знал о нем — от Хьюго. Но это произошло при нашей первой встрече. В Лондоне на Итон-сквер, примерно за месяц до того, как нам обоим предстояло отправиться в Оксфорд. Хьюго сказал…

Он заговорил быстрее, с обычным своим оживлением, жестикулируя.

Элен слушала. Она видела улицу, дом, восемнадцатилетнего друга Кристиана. И пока он говорил, она почувствовала, что ледяное спокойствие, которое уже начало покидать ее, отступает дальше, дальше — и с облегчением она освободилась от него.

А Кристиан говорил и говорил, свечи на столе таяли. Его Эдуард. Ее Эдуард.

Ложась спать, она, как каждую ночь, протянула руку, чтобы коснуться холодной пустоты рядом с собой. И оставила руку лежать там, и закрыла глаза, зная, что в эту ночь уснет. Теперь, когда спокойствие исчезло и исчезла апатия, Эдуард был совсем рядом с ней.

«Летом, — подумала она, — я увезу детей в Куэрс-Мэнор».

Летом Элен выписала в Англию из Парижа некую шкатулку, и однажды вечером Кэт, опустившись на колени в гостиной Куэрс, открыла ее.

Шкатулка была антикварная, собственно, небольшой сундучок с полукруглой крышкой, обтянутый прекрасной кожей, которая от времени стала мшисто-зеленой. На крышке был вытиснен герб де Шавиньи и инициалы Кэт. Руки Кэт, приподнимавшие крышку, немного дрожали: она не знала, что спрятано в шкатулке, но знала, что это что-то важное и имеет какое-то отношение к ее отцу, вторая годовщина смерти которого миновала совсем недавно.

Внутри были два разделенных на отделения ящичка. Они вынимались. В них лежали красивые кожаные коробочки. Футляры для драгоценностей. Она села на пятки, не решаясь взять в руки первую и открыть.

В комнате царила тишина, за окнами гаснул день — густой золотой предвечерний свет сменялся лиловыми сумерками; лужайку пересекали длинные тени.

Через некоторое время Элен подошла и опустилась на колени рядом с ней.

— Кэт, я хотела, чтобы ты их увидела, чтобы ты знала… — сказала она нежно. — Прежде было еще рано, но мне кажется, что теперь… — Она поколебалась, а потом прикоснулась к одной из коробочек.

— До того, как мы вернулись к Эдуарду, в те годы, когда мы жили в Америке, Эдуард каждый год отмечал твой день рождения. Он выбирал для тебя подарок и прятал его в парижском сейфе. Дожидаться тебя. Дожидаться твоего возвращения. — Элен помолчала. — Вот эта — ознаменование твоего рождения. И по одной каждый последующий год. Каждая помечена своей датой, вот посмотри.

— Каждый год? Даже до того, как он меня увидел? — Кэт подняла глаза на лицо Элен.

— Каждый год. А когда мы вернулись, он продолжал. И я продолжила после его смерти. Кэт, я хотела, чтобы ты их увидела. Он так тебя любил. — Она погладила руку дочери. — Открой их, деточка. Пожалуйста, открой.

Кэт осторожно послушалась. «Катарине.. С моей любовью. 1960». Ожерелье из жемчужин и розовых бриллиантов, ограненных удлиненными конусами, — удивительно изящное, точно цветочная гирлянда — она сразу узнала работу Выспянского. «Катарине. С моей любовью. 1961». Тиара от Картье — черный оникс и жемчуг. 1962. Китайское ожерелье из резных кораллов — крохотные цветки в росинках оникса и бриллиантов. Год за годом, коробочка за коробочкой. Ожерелье из пяти нитей безупречных жемчужин на пятый день рождения. Два парных браслета такой искусной работы, что они, казалось, были вырезаны из целых сапфиров. Ляпис-лазурь и золото; все камни, кроме изумрудов. 1973 год. Год его смерти: кольцо с большим рубином точно по размеру ее пальца.

Кэт смотрела на них с изумлением и растерянностью. К глазам у нее подступили слезы. Тиара… неужели она когда-нибудь наденет тиару? Ее до глубины души тронуло, что отец выбрал для нее нечто, неотъемлемое от его эпохи, и, вынув тиару, она прижала ее к лицу, думая, что да — если она когда-нибудь все-таки наденет тиару, то только эту.

Потом отняла ее от лица, рассматривала, водила пальцем по краям. Лицо ее вспыхнуло, напряглось, и, внезапно вскрикнув, она резким движением положила тиару в футляр и вскочила на ноги.

— Я хочу показать тебе… Мама, подожди! Подожди здесь.

Кэт выбежала вон и через несколько минут вернулась с папкой под мышкой. Опять встав на колени рядом с Элен, она трясущимися руками открыла папку. В ней лежали эскизы, эскизы ювелирных украшений — лист за листом, каждый с датой и подписью, каждый отделан с типичной для Кэт тщательностью.

— Я год над ними работала. В Париже я показывала их Флориану, и он мне помогал. Объяснял, что технически осуществимо, а что — нет. Вот, например, этот — видишь, мне пришлось его переделать. Первый вариант сделать было бы невозможно. А вот этот… этот мне ужасно нравится. По-моему, он один из лучших. Мама, я знаю, они пока не очень удачны, но они станут лучше — я учусь, я буду еще работать над ними…

Она увлеченно посмотрела на Элен, и Элен придвинула папку к себе и сосредоточенно наклонилась над рисунками. Об этом занятии Кэт она не знала, а рисунки были хороши и свидетельствовали о большом воображении. Она медленно рассматривала лист за листом, читала технические пометки Кэт на полях.

— Но, Кэт, они прекрасны. Они по-настоящему хороши…

— Я пока не собиралась их тебе показывать. Откладывала, пока не сделаю больше. И пока не добьюсь того, чего ищу… — Кэт умолкла и дрожащей рукой указала на футляры, а потом на эскизы.

— Но я хочу, чтобы ты знала… чтобы папа знал.

Что я буду продолжать все это. Да, все. Ювелирный отдел. Компанию. Нет, я знаю, что мне нужно научиться очень многому, но я научусь, если ты будешь меня учить. — Она засмеялась. — Я знаю, сколько ты сделала. Флориан говорит, ты спасла коллекцию, спасла компанию. Я спрашивала Кристиана, и он сказал, что она будет становиться все прочнее и сильнее. И я хочу, чтобы ты поверила, что так будет и дальше. — Она умолкла, ее разрумянившееся лицо угасло. — Я понимаю про Люсьена. И Александра. Я знаю, Люсьен будет первым, не я. И не спорю. Но я хочу, чтобы ты знала: что бы ни делал Люсьен, что бы ни делал Александр, я буду здесь. И я продолжу!

Она опять замолчала и опустила голову. Элен, растроганная ее пылкостью и яростной целеустремленностью, глядела на нее с нежностью. Обе молчали. Нет, Кэт вовсе не так кротко смиряется с главенством Люсьена, как утверждает, подумала Элен, но ни на миг не усомнилась в ее решимости. Она взяла руку Кэт и почувствовала судорожное пожатие ее пальцев. Кэт подняла голову и повернулась к матери. Ее глаза блестели и внезапно расширились от сомнений и мольбы.

— Но смогу я? Мамочка, смогу ли я? Иногда я так уверена! Я знаю, что смогу. А потом мне становится страшно. Я думаю, как это трудно, как непомерно… И мне кажется, что я просто хвастаю по-дурацки. Так, глупая фантазия…

Элен колебалась. Она наклонилась и обняла Кэт за плечи. Она почувствовала, что ее дочь вся дрожит от напряжения и сдерживаемых чувств.

— Ах, Кэт! Когда я была в твоем возрасте, знаешь, во что я верила?

— Во что?

— Я верила, что возможно все. Да, все! Стоит только по-настоящему захотеть. Твердо решить. — Она помолчала. — Я была убеждена в этом. Тогда.

Она тщательно выбирала слова, но Кэт уловила сожаление в ее голосе, тень грусти. Она сразу вырвалась из-под материнской руки.

— Ты тогда так думала? Но ты оказалась права? Я убеждена, что да. Я чувствую… ведь я чувствую то же…

— Возможно, я и была права. — Элен отвела глаза, — И я думаю, что такого рода уверенность… такого рода решимость откроют перед тобой дорогу. Всегда будет что-то от тебя не зависящее…

Слова замерли у нее на губах; она подумала об Эдуарде, которого никакая сила воли, никакая решимость вернуть не могли. Но Кэт, в свои пятнадцать лет полная безмятежной юной уверенности, видимо, не поняла хода ее мыслей или просто перестала слушать.

Она выпрямилась, не вставая с колен, румянец на ее щеках был теперь лихорадочным, губы сжались — как сжимал их Эдуард, подумала Элен.

— Я не верю в ограничения. И не поверю. Папа в них не верил. Я сделаю это, мамочка. Клянусь тебе. Вот сейчас клянусь тебе. Вот сейчас клянусь…

Она подняла руку и положила ладонь на крышку шкатулки. Элен, понимавшая, как ей нужна сейчас эта вера, а может быть, и торжественность клятвы, ничего не сказала и только смотрела на нее, не шелохнувшись.

Кэт некоторое время оставалась в этой позе — стоя на коленях, протянув странно окаменевшую руку, повернув лицо к саду за окнами. Потом внезапно, словно смутившись, поднялась с колен.

— Какой тихий вечер!

Элен тоже встала, Кэт порывисто обняла ее и отпустила.

— Я хочу выйти погулять. Немножечко. И одна. Мне надо подумать. Ты не обидишься?

— Конечно, нет. Иди, иди! Я тебя позову, когда ужин будет готов.

У стеклянной двери Кэт остановилась и оглянулась. Она сдвинула брови.

— Когда ты была в моем возрасте… Я прежде никогда об этом не думала. Что когда-то ты была в моем возрасте…

Она замялась, и Элен ответила ей улыбкой. Повернувшись, Кэт выбежала в сад.

Оставшись одна, Элен некоторое время продолжала сидеть в прохладной комнате. Из других частей дома до нее доносились отдаленные звуки: Касси гремела сковородками, готовя ужин, и напевала себе под нос; наверху бегали семилетний барон де Шавиньи и его пятилетний брат, которых укладывали спать; снаружи воркование горлиц сливалось с трелями певчих птиц.

Тихий вечер.

Слова Кэт ее растрогали, как и страстность, с какой говорила девочка. На нее нахлынуло прошлое. Она думала об Эдуарде — том, каким его обрисовал Кристиан, — готовом во имя погибшего отца пойти наперекор всему миру. Она думала о себе — той, которая сидела на ступеньках трейлера, смотрела в ночное небо на звезды Юга и верила, что возможно все. Да, все-все! И верить в это было очень нужно, подумала она внезапно почти с гневом. Если не верить этому в пятнадцать лет, так когда же?

Но ей стало страшно за Кэт. Было больно думать, что время и опыт заставят потускнеть эту блистающую ясность духа. Она встала. Время проходит, а с ним и его печали. И сразу же, как это часто бывало, ее захлестнула тоска по Эдуарду. Она замерла, ожидая, чтобы первый шок, первая острота боли миновали. Потом беспокойно прошлась по комнате: на стене висели два портрета, написанные Энн Нил, — маленькая Кэт и она сама, когда была немногим старше, чем Кэт. Элен посмотрела на него с любопытством, словно сомневалась, что это действительно она, и отвернулась.

Кресло Эдуарда, стол, за которым он иногда писал письма. Кассеты и пластинки Эдуарда. Книги Эдуарда.

Она прикасалась ко всем этим предметам, проходя мимо — к креслу, к полированной поверхности стола, к потертым корешкам книг. Некоторые из книг восходили к его детству — она привезла их сюда, когда дом на Итон-сквер был продан. Она поглаживала корешки, не читая названий, а потом наугад вытащила одну из книг. И — так она всегда делала с книгами Эдуарда — подержала ее в руке: не откроется ли она на какой-нибудь его пометке, на той странице, с которой он часто справлялся.

Это был томик стихов, и он сейчас же открылся почти в самом начале, где между страницами лежал сложенный листок. Она взяла листок и развернула его. Юношеским почерком, но почерком Эдуарда, на листке было очень тщательно переписано стихотворение. Джон Донн. «Годовщина». Внизу стояла дата: « 22 августа 19 41 года».

Она не знала эти стихи и прочла их внимательно, строку за строкой, и незнакомые слова звучали у нее в ушах голосом Эдуарда. Она слушала музыку неколебимой уверенности, музыку обещания, донесшуюся через расстояние в триста лет — и в тридцать.

«Нет для нее ни завтра, ни вчера». Элен закрыла книгу, крепко сжимая листок. Зачем Эдуард переписал эти стихи? Этого ей узнать не дано, но она не сомневалась, что оно ждало ее.

Боль отступила. Сердце ее исполнилось такой тихой безмятежности, будто Эдуард был тут в комнате рядом с ней. Смутно, но твердо она сознавала, что важно только это — только любовь, которой она жила, не изменившаяся и ни в чем не угаснувшая из-за его смерти. И не только для Эдуарда, но и для себя она подошла к стерео и поставила бетховенскую кассету. Зазвучала музыка, рассыпаясь в вечернем воздухе. Элен отошла к окну и стояла, глядя на сад, на фигуру Кэт в отдалении. Музыка сливалась с вечерними тенями и с запахом сырой травы. Кэт по ту сторону лужаек стояла неподвижно — светлый силуэт на фоне темной живой изгороди из тисов. Она откинула лицо, вслушиваясь в музыку. Элен подумала, что она улыбается. Потом Кэт вскинула обнаженные руки и начала медленно танцевать.

Она кружилась размеренно и грациозно в серо-сизом вечернем воздухе, наслаждаясь прохладой травы у себя под ногами и узором светотени на своей коже. Ее мать смотрела на нее, и Кэт подумала, что она улыбается. Но она тут же отошла от открытого окна, и Кэт осталась наедине с садом, наедине с вечером, наедине с музыкой, и ничьи глаза не следили за ней.

Она перестала танцевать и замерла, опустив руки и подняв лицо к небу, на котором еще не было видно звезд. Из-за горизонта выплывала бледная туманная луна. Очертания ее были размыты, и она почти не бросала света на землю.

В отдалении заухала сова — протяжный вибрирующий крик. Кэт замерла — как когда-то прежде в этом же саду в почти такой же вечер.

Она посмотрела в сторону рощи, напрягая взгляд, и вдруг увидела ее — белый силуэт, мерно взмахивающие крылья. Сова скользнула почти над самой травой, мелькнула, набирая высоту, вдалеке над полем и исчезла. Кэт продолжала стоять там, надеясь, что сова вернется, но она не вернулась. Воздух терял краски, музыка в доме стала жалобной, а потом снова властной. Кэт поежилась от холода, но ей не хотелось уходить. Сад, луна и сова — в них всех была сила. Эту силу она почувствовала и в себе — совсем так, как два года назад на склоне холма, когда страх исчез и она поняла, что может справиться с Ханом. Они вдыхали в нее силу — случайное стечение обстоятельств, громкие решительные звуки музыки, тишина вечера.

Она удерживала это чувство, лелеяла его в себе. И назвала имя отца — один раз, и два, и три, точно заклинание, ибо это был вечер, когда творится магия и возможно все.

И она почувствовала отца рядом — на мгновение, но так, будто он нагнулся и погладил ее по руке. К собственному удивлению, она вдруг почувствовала на щеках слезы, но ей не было грустно.

Музыка теперь исполнилась веселья. Кэт сбросила туфли и погрузила пальцы в прохладную траву. Потом, вскинув руки над головой, опять принялась кружить снова и снова. Она танцевала для отца и для матери, для прохлады вечера, для красоты музыки и для себя. И, танцуя, она думала: «Я столько сделаю, столько-столько…»

Никто еще никогда не испытывал такой уверенности, это она знала твердо. Это чувство пьянило, она была как на крыльях — такая легкость, такая безмятежная радость. Сад был тихим и темным, небо сияло, а с террасы доносился голос матери. Она звала ее.

Кэт остановилась и замерла. Потом, чуть вздрогнув то ли от возбуждения, то ли от страха — ведь начиналось так много! — она повернулась и побежала через сад к дому.

1

Понимаете? (фр.)

2

Они такие красивые (фр.).

3

Малышка (фр.).

4

Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения.

5

Элиот Т. С. Бесплодная земля. Пер. А. Сергеева.

6

Внимание, малышка (фр.).

7

Игра слов: Кэт по-английски значит «кошка».

8

Джин с горькой настойкой — ангостурой.

9

Утраченное время (фр.). Отсылка к многотомному роману-воспоминанию французского писателя Марселя Пруста (1871 — 1922) «В поисках утраченного времени».

10

Знаменитые лондонские фирмы, специализирующиеся на проведении аукционов преимущественно антиквариата и произведений искусства.

11

Пугало, жупел (фр.).

12

Сорванец, несносное, непослушное дитя (фр.).

13

Битон (1904 — 1980) — знаменитый английский театральный художник, фотограф, живописец, эссеист; автор костюмов для театральной постановки и фильма «Моя прекрасная леди».

14

Участники литературного объединения 1920 — 1930-х годов «Блумсбери» (по названию лондонского района), куда входили такие классики английской литературыXX века, как Вирджиния Вулф и Э.-М. Форстер.

15

Известные английские поэты второй половиныXIX века.

16

Дорогой магазин женской одежды; модная лавка (слово французского происхождения).

17

По имени основателя фирмы Джосайи Споуда (1754 — 1827).

18

Узкое искусственное озеро в Гайд-парке с лодочной станцией.

19

Вот он! (фр.)

20

Крупнейший в году праздник Оксфордского университета, посвященный памяти основателей его колледжей; отмечается в июне.

21

Плошадь в центре Лондона.

22

Вилла (турецк.).

23

Историческое название пролива Дарданеллы.

24

По пути (фр.).

25

Холмы в Юго-Восточной Англии и прилегающий к ним район.

26

В семейном кругу (фр.).