Процесс шел уже по накатанной версии до тех пор, пока вдруг не дошла очередь до свидетельских показаний судостроителя Джеймса Табба. Отстаивая свою профессиональную честь, он привел доказательства, что яхта затонула не потому, что буря бросила ее на рифы: на обшивке не нашлось такого рода пробоин. Яхта пошла ко дну, потому что кто-то открыл кингстоны и проделал отверстия в днище.
      Максим де Уинтер затруднился дать ответы на вопросы, с которыми к нему обратились для разъяснения. Более того, они вызвали у него смятение, что видели все присутствовавшие в зале. В ту минуту его вторая жена упала в обморок. Все внимание переключилось на нее, и Максим де Уинтер получил время на то, чтобы прийти в себя и подготовиться к дальнейшему опросу. Обморок случился в столь нужный момент, что я нисколько не сомневался: она знала, что ее муж виноват, и пришла ему на помощь. Можно ли ее таким образом считать соучастницей или эта женщина – образец невинности, как считали многие обитатели Керрита?
      Получив из Канады враждебный ответ на свой запрос, я с сожалением понял, что выяснить правду насчет ее будет так же трудно, как и выяснить правду о Ребекке. Глядя в ту сторону, откуда должен был подойти автобус, я не заметил, как возле меня остановилась машина и пожилая женщина махнула рукой, приглашая меня сесть. Это была Джоселин Бриггс, которая ездила в Лэньон к друзьям.
      – Купила шляпу, – объяснила она, – да заодно набрала и массу всякой мелочи. – Пакеты и сумки в самом деле занимали все пространство на заднем сиденье. – Да вы промокли до нитки! До чего противная погода – я как раз собираюсь зайти выпить чашку кофе. Вы не присоединитесь ко мне? А потом мы подбросим вас до Керрита…
      В первую секунду я собирался отказаться, но, когда сообразил, что под словом «мы» подразумевается Джеймс Табб, тотчас согласился.
      Зальчик в «Голубом чайнике» был забит до отказа, поэтому мы прошли в заднюю половину кафе – пристройку, где народу оказалось поменьше, и сели за столик, покрытый кружевной скатертью. На окнах висели кружевные занавески, а на полках стояли чашки, блюдца и десертные тарелочки, расписанные букетиками роз. Престарелая официантка в кружевной наколке и фартучке принесла нам домашнее печенье и чашки с ароматным напитком. В этом уютном мирке я чувствовал себя, как иностранец за границей, но зато именно здесь Джоселин сообщила мне нечто такое, что заставило меня забыть и о неловкости, и обо всем на свете.
      До того мне никогда не удавалось разговаривать только с одной из сестер. Обычно они встречали меня вдвоем. И вот сейчас я обнаружил, что Джоселин, когда строгая сестра постоянно не одергивала ее, способна на большую откровенность. К тому же она была более мягкосердной, это я всегда ощущал, и склонной сочувствовать другим. А сегодня я открыл и другие свойства ее характера: у нее было сильно развито чувство материнства.
      Выпив кофе, она засыпала меня расспросами:
      – А теперь, дорогой мой, признайтесь, чем вы огорчены и обеспокоены – это из-за полковника Джулиана или из-за дорогой Элли? Я уверена, что Артур поправится, он очень волевой человек… Элли сказала, что обследование, которое он должен сегодня пройти, всего лишь рутинная процедура – так положено делать, и ничего более…
      Она помолчала, но я понимал, что она не удовлетворена объяснением, которое сама дала за меня.
      – Как печально, – с рассеянным видом продолжила она все тем же теплым тоном. – Элли такая сильная натура. И очень самоотверженная. К сожалению, отец – человек сложный и трудный в общении. С ним очень непросто, думаю, что вы и сами успели это заметить. Но его беспокоит ее будущее, конечно, так же, как и нас. Что произойдет, когда он умрет? Ведь мы должны быть реалистами и понимать: рано или поздно это все же случится – мы все там будем.
      Она негромко вздохнула и покачала головой:
      – Видите ли, если что-то случится с Артуром, что делать бедной Элли? Жить одной в таком большом доме? Скорее всего, «Сосны» придется продать – и на его месте выстроят какое-нибудь современное здание. Я говорила Элинор: «Надеюсь, мы не доживем до этого момента и не увидим перемен». – Она похлопала меня по руке. – Будем надеяться, что это случится не столь скоро. Расскажите мне про вашу поездку в Лондон, что там вас так огорчило?
      Немного помедлив, я, непонятно по каким причинам, быть может, под влиянием симпатии и мягкости, или давней моей приязни к ней, или общей атмосферы благожелательности, царившей в кафе, выложил все. Я был намного откровеннее, чем до сих пор, и даже объяснил, почему так упорно занимаюсь этими поисками, почему они так задевают меня, как значимы для моего самоощущения и о том разочаровании, которое я испытал уже не раз, упираясь в тупик. Я не рассказал всего, но Джоселин многое угадала. Она слушала предельно внимательно и ни разу не перебила меня.
      А когда мое сбивчивое эмоциональное повествование подошло к концу, Джоселин вздохнула:
      – Мы с Элинор с самого начала догадывались, как много это значит для вас и что это такое – попытка воскресить мертвых, расспрашивая о прошлом. Мы отчасти пережили нечто подобное с Элинор, когда попробовали восстановить собственную семейную хронику: в семье многое скрывают друг от друга, и не всегда возможно добиться правды. Вам подсовывают мифы и легенды, которые вы слышали в детстве и поверили им, а потом… Впрочем, это не имеет значения.
      Она отвернулась, и я подумал: интересно, о ком она пыталась навести справки в своей семье. «Воскрешение мертвых», как она верно сказала, – вот чем я занимался все это время.
      – Даже если вы найдете миссис Дэнверс, – продолжала Джоселин, – что вам это даст? Конечно, у нее еще могут оставаться какие-то вещи, принадлежавшие когда-то Ребекке, но я не уверена, что разговор с ней поможет вам. Эдит всегда отличалась странностями. Моя сестра относилась к ней, как к своего рода вампиру, поскольку Эдит никогда не жила своей собственной жизнью и словно бы подпитывалась энергией Ребекки. Для нее существовала одна тема для разговора – Ребекка. Говоря о ней, она переживала неестественное воодушевление, словно наркоман, получивший свою дозу. Только в такие минут она оживлялась… Правда, надо сказать, Эдит Дэнверс с детства отличалась странностями.
      Слова ее поразили меня как гром среди ясного неба. Ни в ее словах, ни в словах ее сестры никогда не проскальзывал даже намек на то, что они знали Эдит Дэнверс до ее приезда в Мэндерли.
      – С детства? – невольно повторил я следом за ней.
      – Да, ведь она начинала служить у нас. Поступила одной из горничных к маме. Мы тогда жили в «Сант-Винноуз», – запнувшись, продолжила Джоселин. – Но задержалась у нас недолго, маме она чем-то не приглянулась, да и остальная прислуга не ладила с ней. Эдит исполнилось лет шестнадцать или пятнадцать, она была ненамного старше Элинор. И мама взяла ее, так сказать, на пробу, поскольку любила ее мать.
      – Она знала мать Эдит? Миллисент Дэнверс?
      – Конечно, и очень хорошо. Миллисент служила у нас долгое время и ушла только после того, как вышла замуж – она уже была в годах – и переехала в свой дом, который после смерти мужа стала сдавать приезжим. А до того как обзавелась своей семьей, служила у нас няней и даже ухаживала за моей мамой: старшей из сестер Гренвил. Кроме моей мамы, Евангелины, была еще бедная Вирджиния, которая вышла замуж за Лайонела де Уинтера и очень рано умерла, а еще младшая – Изольда. Сестры славились своей красотой. И есть даже известная картина художника Сарджента, на которой изображены они все вместе. Картина называлась «Три грации». Она висела в Мэндерли и очень нравилась Максиму. Благодаря Сардженту остался лишь один портрет его матери, вместе с сестрами. Ребекка тоже, помнится, восхищалась им. Как жаль, что он сгорел. – Джоселин горестно покачала головой. – Таким образом, Миллисент вырастила всех сестер, моя мать обожала ее. И продолжала поддерживать связь со своей няней, оставалась в курсе всех ее дел после того, как та вышла замуж. Вот почему мама согласилась взять Эдит, правда, как я говорила, это ничем не кончилось. Девушка отличалась трудным характером. Еще чашечку кофе? А печенье? Вы совсем не едите, а оно такое вкусное.
      Она смотрела на меня с простодушным видом, но я все никак не мог осознать всю безыскусность ее признания.
      – Миссис Бриггс, – сказал я, – почему вы никогда не рассказывали мне об этом?
      – Но вы ведь никогда не спрашивали нас о миссис Дэнверс, – мягко ответила она. – Вы никогда по-настоящему не объясняли, что именно хотите найти, а мы с Элинор не решались вмешиваться. До сегодняшнего дня я не осознавала, насколько важны для вас эти разыскания, вернее, почему они настолько важны для вас. Но теперь многое прояснилось. Хотя вряд ли я сообщу что-то новое. И вряд ли мои рассказы помогут отыскать Эдит…
      Джоселин нахмурилась.
      – Мне бы только хотелось добавить еще кое-что к сказанному, – продолжала она. – Даже если вам удастся с ней встретиться, не принимайте ее слова слишком близко к сердцу и не особенно верьте ей. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что она никогда по-настоящему не понимала Ребекку. С ее слов создается впечатление, что Ребекка всегда была несгибаемой и жестокой, что она не позволяла никому вставать на ее пути. Но у меня сложилось другое впечатление. Конечно же, Ребекка умела добиваться своего, конечно же, ее отличала сильная воля, но это давалось ей дорогой ценой. Недаром в ее глазах всегда пряталась грусть, как мне казалось. Тонкие люди не могли не ощущать ее, хотя Ребекка никогда ни о чем не рассказывала…
      Она посмотрела мне в глаза:
      – И я невольно задумываюсь: знала ли она о том, что не в состоянии выносить ребенка, или это ей стало известно только после того, как она побывала у врача в Лондоне?
      Я замер. Ее слова прозвучали для меня откровением, и я не сразу сумел справиться с охватившим меня волнением. Глядя в лицо Джоселин Бриггс, я видел, что она смотрит на меня с сочувствием:
      – Так вы не знали об этом? – негромко переспросила она. – А мне казалось, что Артур сказал вам. Видите ли, бедная Ребекка не могла родить. И это не имеет никакого отношения к болезни, которую уже много позже обнаружил лондонский специалист. Это у нее было врожденное – недоразвитая матка, насколько мне известно. И даже если бы ее не поразил рак, она все равно никогда не смогла бы зачать ребенка. Как вы помните, она дважды была на приеме у врача.
      Между этими визитами был промежуток – неделя. При первом посещении у нее взяли анализы, пробы и сделали рентгеновские снимки. А когда она пришла через неделю, врач сообщил ей диагноз: неоперабельная раковая опухоль. И он же сообщил ей, что она никогда не могла зачать ребенка. Почему-то мне кажется, что она об этом догадывалась… – Джоселин снова помолчала. – Если бы вы попросили Артура, он бы показал вам свидетельство врача, я сейчас уже не помню во всех тонкостях, как там все сказано. Мы с Элинор в свое время читали эту выписку.
      Она порозовела от смущения. Я понимал, что Джоселин было чрезвычайно трудно обсуждать столь деликатный вопрос с мужчиной, и ей пришлось сделать над собой усилие. Она смогла заставить себя говорить прямо, без обиняков, только по той причине, что угадала мои сомнения. Джоселин знала, что меня усыновили. И когда во время разговора с ней я вдруг перестал следить за собой, она увидела, какие надежды я питаю, и сочла необходимым заранее предупредить, что радужные мечты могут развеяться. Джоселин проделала все это с необыкновенным тактом, и все равно мне не удалось скрыть чувства разочарования.
      На ее лице – как в зеркале – отразилось то, что я переживал в ту минуту. Какую-то долю секунды я совершенно забыл, где я и с кем. Потом почему-то вдруг поднялся и стал прощаться с ней.
      Но она положила ладонь на мою руку: – О, мистер Грей… Теренс! Пожалуйста, подождите, не уходите. Наверное, мне не следовало этого говорить, но мне показалось, что вы должны знать все, как оно было на самом деле… Что же я наделала! Элинор будет вне себя от негодования. Видите ли, вы очень похожи на Ребекку – вот что самое странное. Другие люди могли не замечать этого сходства, но я поразилась при первой же встрече. У вас такие похожие глаза. И когда я сегодня увидела вас на остановке… Вы были такой печальный, и мне показалось, что ваше сходство еще более усилилось. До невозможности… И мне хотелось, чтобы вы знали. Это невозможно…
      Кажется, я стал ссылаться на какую-то неотложную встречу, о которой случайно забыл. Джоселин все поняла и не стала настаивать.
      – Конечно, конечно. Но не могли бы вы заглянуть к нам сегодня вечером? Или завтра? Я объясню Элинор, что я наделала. Нам надо непременно поговорить. Пожалуйста, простите меня… – На ее глаза навернулись слезы.
      Я шел к выходу, не замечая других посетителей, натыкаясь на них, и, выйдя на улицу, под дождь, пошел, сам не зная куда, проклиная свою глупость. Зачем-то я еще пытался тешить себя иллюзиями, что могла произойти ошибка, но по глазам Джоселин видел, что она права. До сих пор я не представлял, насколько незаметно успел проникнуться верой, что моя мать – Ребекка, но она не могла быть ею.
 
      Миновав рыночную площадь, я едва не угодил под колеса автобуса. Он затормозил в последнюю минуту. Я вошел в салон, сел возле окна, и снова мое бледное отражение смотрело куда-то сквозь меня.
      От этой поездки в памяти не осталось ничего. Сойдя на своей остановке, я не пошел к дому, а спустился по тропинке к морю. Волны неистово бились о камни. В Атлантике бушевал шторм, и эта бухточка послушно отзывалась на то, что происходило в океане.
      Глаза и лицо покрылись мелкими солоновато-горькими брызгами. Сколько я так простоял – не помню. Мне хотелось отгородиться от всего мира, закрыться и дать себе передышку. Но как только я повернул ключ в двери и переступил порог, раздался телефонный звонок.
      Это был Саймон Ланг. Многословно и напыщенно он принялся излагать, чем завершился его поход в Соммерсет-хауз, где он разыскивал сведения про Изабель Девлин.
      Ему удалось довольно быстро обнаружить свидетельство о ее смерти, а заодно и восстановить все, что относилось к ее рождению и замужеству. При желании он мог бы раскопать и более отдаленных ее предков.
      – Пожалуйста, ближе к делу, Саймон, – взмолился я.
      – Ну хорошо, хорошо. А что с тобой? Почему ты говоришь со мной так грубо? Я сделал тебе одолжение, выполнил твою просьбу… А сейчас бери ручку, Том.
      Притянув к себе блокнот, я начал записывать.
      Достопочтенная Изабель Девлин умерла 6 февраля 1915 года в возрасте 42 лет, ее смерть зарегистрировали в Ламборне, в местном отделении города Беркшир. Она умерла в доме, который назывался Гринвейз, в деревне Хамптон-Феррар. Человек, который засвидетельствовал личность умершей, – Эдит Дэнверс, ее домоправительница. Род занятий – жена Джека Шеридана Девлина.
      Никакого упоминания о том, что она выступала на сцене, как я отметил.
      Заключение ламборнского врача вызвало у меня временный столбняк. Изабель Девлин умерла не от туберкулеза. Теперь я понял, почему Маккендрик так уклончиво описывал состояние ее здоровья в последние месяцы. Причиной смерти Изабель стал сепсис, который развился после рождения ребенка. Роды убили ее.
      – Прежде чем ты спросишь, отвечу – ребенок выжил, – продолжал Саймон Ланг. – Я тотчас же навел об этом справки. Ни одного свидетельства о смерти ребенка под фамилией Девлин не зарегистрировано в период между 15-м и 16-м годом. После смерти Изабель вообще не зарегистрировано ни одного умершего новорожденного.
      – А ты проверял свидетельства о рождении?
      – Конечно, мозги у меня пока еще неплохо работают. Не так хорошо, как мне хотелось бы, но меня и это вполне устраивает. Я проверил все свидетельства о рождении, выданные в Ламборне с декабря по февраль. Урожай на младенцев в тот период был небогатый, и я просмотрел их все до единого. И среди них нет ни одного на имя Девлин. «Странно, – подумал я. Ребенок куда-то исчез». И стал проверять снова. Вариант за вариантом, Том, и наконец наткнулся, я нашел его!
      – Его?
      – Мальчика. Дата рождения – февраль 1915 года, одним словом, через пять дней после смерти Изабель. И он зарегистрирован как незаконнорожденный. Отец – неизвестен, мать – тоже. Через два дня после смерти Изабель – 8 февраля. Его назвали Теренс Грей и оформили документы на его имя в Ламборне, в местной больнице. Кто-то сдал его туда. Потому что отцом мальчика был не господин Джек Девлин. Но я не сомневаюсь, что мальчик – сын Изабель. Это единственное свидетельство о рождении, выданное в тот промежуток времени. Я снял копии с двух свидетельств и выслал их тебе. А теперь скажи, как я поработал?
      Я ответил, что никто не смог бы справиться с этим лучше, чем он, а потом, повесив трубку, долго смотрел на пенистые гребни волн.
      Теперь я понимал, каким образом в моей жизни появилась Ребекка и чем объясняется мое сходство с нею, о котором до сегодняшнего дня мне никто не говорил. Я снова раскрыл книгу Маккендрика, проглядел его записки, пытаясь припомнить досконально, что мне рассказывал Фейвел, что я узнал от него про Изабель Девлин. Она вышла замуж во Франции, и Джек Девлин оставил ее. Потом она стала актрисой и верила, что Дездемона способна оказывать сопротивление Отелло, когда тот начал душить ее. Она пела «Песню ивы» нежным голосом, но не умела выступать на публике, не знала, как удержать ее внимание. У нее были прекрасные золотистые волосы, она умела любить всем сердцем, забывая обо всем на свете, не выгадывая и не рассчитывая, что получит взамен, и она умерла при родах в начале войны. А дочь соорудила маленький алтарь и молилась на прекрасный образ матери.
      Как мало фрагментов для того, чтобы составить цельную картину. Не в силах усидеть дома, я вышел наружу и пошел пешком вдоль берега к маленькой церквушке в Мэндерли, где когда-то встретился с дочерью Изабель – моей сводной сестрой.
      Миновав пустой церковный двор, я спустился к реке, где мы когда-то стояли с Мэй. Река пенилась и бурлила, вода несла глину размытых берегов и мусор прямо в океан. Мой взгляд упал на могилу – простой гранитный камень для черноглазой и черноволосой Сары Карминов и ее бедного сына Бена. Но я уже не видел, где и каким образом история Сары пересекается с историей Ребекки. Она оказалась лишь боковым побегом.
      Дождь барабанил по каменным могильным памятникам, и я вернулся к церкви, распахнул деревянную дверь. Это место нисколько не изменилось со времен моего детства. Место, где двадцать пять истекших лет представлялись столь скромной цифрой в сравнении с сотнями минувших веков. Голубая с золотом ткань все еще покрывала алтарь. И прах мертвых по-прежнему покоился под церковным полом. Мне показалось, что они ждали меня.
      Я пробрался между дубовых скамеек, взглянул на неясное изображение Жиля де Уинтера и снова перенесся в детские годы. Прикоснувшись пальцем к холодной маленькой собачонке у ног рыцаря, я посмотрел ему в глаза и подумал, что бы я мог сказать Ребекке в тот день, если бы знал, кто она. Сейчас я произнес их мысленно, хотя через двадцать пять лет она вряд ли могла услышать меня.
      Ребекка убедила меня, что воля может свершить чудеса, и я попытался силой своего желания вырвать ее из лап смерти, забыв про ее предостережение – стоит ли такое проделывать. Мне так хотелось увидеть ее снова, и каким бы туманным и недоступным ни был тот мир, в котором она сейчас оказалась, я хотел, чтобы она очутилась здесь. На этот раз ей не удастся ускользнуть от меня, как это произошло с Эвридикой.
      Я тихо повторял ее имя, и мне показалось, что в церкви произошло какое-то незаметное движение. Словно ворвался поток ледяного воздуха. И я почувствовал, что Ребекка где-то рядом, ее тень обожгла меня. Поднявшись с колен, я вышел из церкви. И посмотрел на кладбище. Дождь лил как из ведра, он слепил меня, но я чувствовал, что она здесь, где-то близко, и шагнул на узкую тропинку, что вела в Мэндерли.
      Одежда уже промокла насквозь, и какая-то часть сознания твердила мне, что я веду себя как сумасшедший, но я отмахнулся от назойливого голоса и зашагал дальше. И чем сильнее лил дождь, тем тише звучал этот голос. Сильный ветер заставлял меня клониться вперед, вода заливала глаза, мокрые ветви хлестали по лицу, цеплялись за одежду. Я остановился там, откуда мог одновременно видеть и особняк, который вырисовывался смутным силуэтом, заштрихованным струями дождя, и домик на берегу, к которому подкатывались грозные морские валы. Влажный горьковатый соленый воздух пахнул мне в лицо. На море не было видно ни одного корабля. Я шагнул вперед, на самый край утеса. Чайки с пронзительными криками носились над бушующими волнами, и детская боль, которая эхом продолжала отзываться во мне, постепенно начала спадать. Ко мне пришло спокойствие.
      Знакомая тропинка привела меня в Керрит. Бледная луна начала подниматься из-за моря. И при ее свете я различил возле дома смутный женский силуэт. Высокая и стройная женщина шла от меня к дому. Распахнула калитку и поднялась по ступенькам к двери. Я подумал, что это Ребекка, и побежал. Это означало, что я все же еще не совсем успокоился, как мне казалось, потому что даже не обратил внимания на машину, стоявшую у дороги. За моей спиной хлопнула калитка, и я, как слепой, шагнул на дорожку. Женщина повернулась ко мне лицом. Это была Элли.
      Я испугал ее не меньше, чем испугался сам. Она что-то невнятно воскликнула при виде меня.
      – Как вы напугали меня, – проговорила она, глядя на мою промокшую одежду и слипшиеся пряди волос, с которых стекала вода. – Я не слышала, как вы подошли, из-за шума ветра. Вы промокли насквозь – я даже не сразу узнала вас. Можно мне войти?
      Я открыл дверь, потом нащупал выключатель и зажег свет. Элли остановилась на пороге, не глядя на меня.
      – Что-то произошло? – спросил я. – Что случилось, Элли? Как отец?
      – Надеюсь на лучшее, потому что результаты всех анализов и проверок еще не готовы. Они начали с утра, пришли к выводу, что у него сейчас аритмия, и оставили на ночь в больнице. Я вернулась в «Сосны» взять его пижаму и кое-что из мелочей, сейчас снова поеду в больницу. Они разрешили мне остаться там. Я настояла, просто сказала, что не уйду, и все! Они уверяли меня, что это самое обычное обследование. Если они еще раз произнесут слова «самое обычное обследование», я не знаю, что сделаю. Наверное, закричу…
      Она опустила голову и вздохнула. Голос ее звучал как обычно, и я не сразу осознал, что она плачет.
      – Элли, не надо плакать, пожалуйста… – Я положил руки ей на плечи. – Я пойду вместе с тобой. Позволь мне пойти…
      – Нет. Я хочу остаться с ним наедине. – Она отодвинулась. – Позвони завтра. Мы вернемся домой ближе к обеду. Но… все же я зашла не случайно. Мне надо кое-что передать тебе… – Она приподняла полу мокрого плаща и достала коричневый конверт. Точно такой, в котором лежала тетрадь Ребекки.
      – Его прислали отцу сегодня утром, как раз перед нашим отъездом. Он его еще не видел. И мне не хочется, чтобы он попался ему на глаза. Ему снова станет хуже. Все эти воспоминания о прошлом, беспокойство из-за того, что он сделал или, напротив, не сделал двадцать лет назад… – Она завернула влажный шарф вокруг шеи и протянула мне конверт. – Возьми его, только не говори отцу, что он у тебя. Не упоминай ни единым словом, пока отец не окрепнет окончательно.
      – Прочесть? – переспросил я.
      Мне кажется, она услышала надежду, прозвучавшую в моем голосе, и нахмурилась.
      – Да. Прочти. Это настоящий документ. Ты всегда мечтал добыть подлинное свидетельство, сложить кусочки прошлого, чтобы получилась общая картина. И потом написать книгу. Это ведь то, чем ты занимаешься?
      Наступило молчание. Она отвернулась от меня, и я не мог видеть выражения ее лица.
      – Элли? Ты знаешь? И как давно тебе это стало известно?
      – Господи, неужели ты принимал меня за идиотку? Если хочешь кого-то убедить в своем обмане, не смешивай его с правдой. Лучше уж лгать с самого начала до самого конца…
      Так мне кажется.
      Она приоткрыла дверь и выглянула наружу. Покрывало дождя поредело и стало более прозрачным.
      – Зачем надо было упоминать про Кембридж? Ты же знал, что там работает моя тетя Роза. Такие вещи очень легко уточнить или проверить.
      – Может быть, по той причине, что не думал, будто кого-то эти сведения заинтересуют, – уклончиво ответил я.
      – Меня интересуют. Я хотела знать, с кем мы имеем дело. Я хочу знать, кто становится нашим так называемым другом. Почему он пытается сблизиться с моим отцом. Какое-то время я выжидала и не торопилась ничего выяснять. Целую неделю я просто размышляла над этим. И надеялась: он позвонит нам перед отъездом и объяснит все сам. Я везла тебя в тот день на станцию и думала, что ты расскажешь мне обо всем по дороге. Но когда ты зашел в вагон и так и не произнес ни слова, я позвонила Розе, дала ей твое описание и попросила кое-что уточнить. Ты человек необычный и запоминаешься с первого взгляда. Так что выяснить, с кем мы имеем дело, не составило труда. В Кинге у Розы много старых знакомых и друзей. Так что ей хватило пары телефонных звонков…
      – А! Теперь я понял. – Я повернулся к ней. – Один звонок ее другу в Кинг, а другой – мне, в Лондон. Значит, это была Роза? Чтобы окончательно убедиться. А ты мне сказала, что никому не давала этого номера…
      – Я солгала. Разве я не имела права лгать? Ты же обманывал нас все это время. Ты заставил моего отца полюбить тебя, вошел к нему в доверие. И все это время вводил нас в заблуждение. Ты приходил в наш дом под вымышленным именем…
      – Это не вымышленное имя. Не совсем… – Я помедлил. – Элли, позволь мне пойти с тобой, чтобы я мог тебе все рассказать. Мне хочется объясниться – я уже почти готов был признаться, когда мы говорили вчера по телефону…
      – Сейчас нет ничего проще, чем говорить это. Вчера? Как удобно. Что ж, а сейчас у меня нет времени на то, чтобы выслушивать объяснения. Мне надо идти. И к тому же я очень хорошо представляю, как тебе не терпится открыть конверт.
      – Не уходи. Вот посмотри: я купил это для тебя вчера. – Я подошел к столу, вынул свою книгу и протянул ее Элли. Она молча смотрела на нее, но я не видел ее глаз.
      – Ты купил ее для меня? Вчера? Ты не обманываешь?
      – Нет, Элли.
      Она подняла голову, и я увидел, как переменилось выражение ее глаз.
      – Но почему вчера? Почему не раньше?
      – Никаких особенных причини на то не было. Просто я решил, что больше не могу притворяться. Книгу читать незачем. Она очень скучная и нудная, написана сухо, там полно сносок…
      – Но я привыкла к сноскам…
      Мы стояли и смотрели друга на друга. Ее искренние, правдивые глаза потеплели, она улыбнулась, затем, неожиданно поддавшись порыву, подошла и поцеловала меня.
      – Какой ты соленый, – сказала она. – Сколько часов ты провел у моря? И промок до нитки, мистер Грей, мистер Галбрайт, Том… Как мне теперь называть тебя?
      Я что-то попытался произнести, схватил ее за руки, но она выскользнула из моих объятий и устремилась к двери:
      – Этот коттедж такой холодный, здесь можно превратиться в сосульку. – Она озабоченно посмотрела на меня. – Прими мой совет: переоденься в сухое, разожги камин и только после этого садись читать…
      Стоя на ступеньках, я смотрел, как пелена дождя размывает ее фигуру, пока она не превратилась в смутную – словно привидение – тень. И я думал о том, как она меня поцеловала. А потом решил, что нет смысла все время возвращаться к этой сцене.
      Войдя в дом, я взял пакет, который передала мне Элли, и принялся рассматривать его. Тот же самый почерк, что и в той тетради, которую получил полковник в первый раз. Конверт пришел ровно через неделю. Элли открыла его и проверила, что там лежит.
      Я вытащил еще одну черную тетрадь. И заметил, как при этом от нетерпения дрожат мои пальцы. Открытки в тетради не оказалось, зато все страницы были исписаны. Черные чернила. Размашистые заглавные буквы. Кое-где чернила немного расплылись – то ли от слез, то ли от брызг морской воды.
      Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы закрыть тетрадь, но я внял совету Элли. В доме стоял собачий холод, и я запросто мог простудиться. Переодевшись, я затопил камин. Потом задернул занавески, включил настольную лампу, придвинул ее поближе и сел за стол.
      Кто отправил этот конверт?
      Та ли эта тетрадь, в которой Ребекка делала записи, когда к ней пришел полковник? Действительно ли здесь содержится описание ее жизни, как она собиралась сделать когда-то? Вспоминая рассказы Артура, я представил себе комнатку, где она скрывалась от всех, и подумал о том, что Ребекка вошла в мою жизнь, навсегда изменив ее.
      Испытывая самые противоречивые чувства: надежду, сомнения, страх и уверенность – теперь-то все должно проясниться, – я открыл тетрадь и начал читать.

Часть 3
РЕБЕККА
Апрель 1931 года