Полковник Джулиан описывал мне Фрица весьма безжалостно: ему почти девяносто пять, он пребывает в маразме, сторонник железной дисциплины: доводил горничных до слез, любитель совать нос в чужие дела, человек, который ждал своего звездного часа: «Он поступил мальчиком на побегушках и вскоре дослужился до дворецкого, – говорил полковник. – Так что судите сами».
      Но Фриц никогда не был мальчиком на побегушках, и остальная часть описания полковника тоже выглядела сильной натяжкой. Фриц не страдал маразмом, я проверил: он родился в 1867 году, и сейчас ему исполнилось восемьдесят пять, хотя он сам уверял, что ему девяносто. Его отец был в услужении где-то в западной части Англии, и Фриц приехал в Мэндерли мальчиком. До того, как стать дворецким, он работал ливрейным слугой, одно время числился камердинером Лайонела де Уинтера. Фриц знал досконально историю семьи и гордился этим. В какой-то степени, как обмолвился старик, он тоже был частью истории.
      Сварливый маленький старик. Наверное, он сильно сгорбился и съежился по сравнению с тем, каким был когда-то. Голову его покрывал белый пух, а плохо вставленная челюсть причиняла массу неудобств. Наверное, в отдаленном прошлом ему приглянулась какая-то девушка, но он получил отказ. Во всяком случае, он ревниво и желчно отзывался о нынешних нянях, которые оказывали внимание более молодым людям. По имеющимся у меня данным, Фриц оставался холостяком всю свою жизнь, и детей у него не было. «А зачем мне было жениться? – спросил он. – Зачем мне надо было заводить семью, когда она у меня уже была? Семья де Уинтер».
      Пенсия, назначенная Максимом, покрывала расходы на его содержание в доме престарелых, но его никто никогда не навещал, о чем мне поведала рыжеволосая няня, к которой Фриц питал наибольшую симпатию. Фриц полагал, что он по-прежнему на особом счету. И сегодня тоже держался особняком, в некотором отдалении от остальных обитателей дома. На дальнем конце веранды собрались женщины, кое-кто из них вязал. С другой стороны – возле радиоприемника – собрались мужчины, они слушали комментарии ведущего к соревнованиям по крикету. Фриц не пытался пристать ни к той, ни к другой группе. Он остался посередине, в тени навеса, откуда мог наблюдать за плывущими яхтами и лодками, смотреть на городок и пытаться найти взглядом места, где когда-то возвышался Мэндерли, хотя у него на обоих глазах развилась катаракта, так что все ему виделось в туманной дымке. В сущности, он ничего не видел.
      Старик немного вздремнул после ленча, так что сейчас было самое лучшее время обсудить с ним дела прошлых лет.
      – Я словно снова побывал в прошлом, – обрадованно сказал он, вцепившись мне в руку и заставляя сесть рядом с ним. – То, о чем я старался не думать много лет, теперь снова предстало передо мной. Сэр Лайонел – еще совсем молодой – и его жена Вирджиния с сестрами мисс Евангелиной и мисс Изольдой. Сейчас все изменилось. И отношение к работе тоже. Я как-то сказал здешним няням: жаль, что им не довелось поработать в Мэндерли. Каждый день – минута в минуту – я спускался в кладовую, где хранилось столовое серебро. И если замечал хоть одно пятнышко на приборе… О, тогда я устраивал головомойку!
      Он глубоко вздохнул:
      – Да! И если бы на моих белых перчатках, когда я являлся к обеду, вдруг обнаружилось хоть пятнышко, хоть одна порванная ниточка… мне бы тоже досталось. У миссис де Уинтер, наверное, были глаза на затылке. Она все видела и все слышала, ничто в доме не ускользало от ее взгляда. Правда, это не мешало мистеру Лайонелу время от время выкидывать свои штучки, и он все время втягивал меня в свои дела. Подмигнув, он говорил: «Это между нами, Фриц. Надо, чтобы наша большая девочка не узнала про это». Но она всегда была в курсе всего. Иной раз делала вид, что не замечает, но иной раз… Никогда нельзя было заранее сказать, что она сделает в следующую минуту. Но если сын заходил слишком далеко, что случалось, и не раз, – он обращался к ней. И тогда она сама устраивала все…
      Я слушал самым внимательным образом. И последняя фраза меня сразу насторожила. С Фрицем, как и с сестрами Бриггс, имелась одна и та же трудность: разговор невозможно было направить в нужное русло, их следовало просто слушать и ждать. И мне приходилось ждать, выслушивая тысячу подробностей о том, как надо чистить серебро, чем и в какой последовательности, как полагается хранить кларет, чем натирать мебель, пока наконец Фриц выбирался на нужную мне дорогу.
      В свой прошлый визит я пытался подвести разговор к событиям, случившимся в Мэндерли, но безуспешно. У него в памяти не сохранилось никаких воспоминаний о второй миссис де Уинтер – такое впечатление, что он напрочь вычеркнул ее. Отказывался он говорить и о Ребекке, заявив, что эта женщина принесла несчастье Максиму и его бабушке. Ее появление удивило Фрица только потому, что он ожидал активного сопротивления со стороны бабушки, она не могла принять в дом невестку, которую выбрал Максим.
      «Красивая, умная, воспитанная», – неожиданно дала оценку Ребекке старая миссис Уинтер. И с первой встречи она приняла Ребекку. Хотя Максим обожал жену, тем не менее бабушка по-прежнему могла оказать на него влияние, так я считаю. Если бы захотела. Потому что после смерти матери она занималась им. А он, бедный мальчик, остался без матери в три года.
      И больше я ничего не мог выдавить из Фрица. Он отказывался что-либо говорить о первой жене Максима, отдавая предпочтение более ранним временам, временам своей собственной юности. И, рассказывая что-либо о Лайонеле, он становился более говорливым.
      Сегодня мне как раз очень хотелось обсудить кое-какие подробности из жизни отца Максима. И не терпелось начать сразу после ленча у сестер Бриггс. Почему Ребекка выбрала то же платье, что на портрете Каролины? И почему ее муж при виде этого наряда вышел из себя? Вот что мне хотелось прояснить для себя, а еще я хотел понять, что означали слова: «Когда мистер Лайонел заходил слишком далеко» – и что «устраивала» его мать. Сначала я дал возможность Фрицу просто потоптаться на месте, вспоминая золотые денечки, а потом спросил:
      – Фриц, а почему ты ничего не рассказывал мне про Карминов?
      К моему величайшему облегчению, Фриц не замкнулся в себе, а сразу же отозвался:
      – Джон Карминов… – начал он. – …у них был очень милый коттедж. Я приглядывался к нему, думая о том времени, когда уйду в отставку. Но мне пришлось спуститься с облаков на землю…
      – А миссис Карминов?
      – Сначала она нанялась служанкой. Хорошо ее помню. Милая девушка, высокая, стройная, хорошая работница – я ей это говорил. У нее были красивые волосы, она умела нравиться…. Джон Карминов бросил на нее один-единственный взгляд и тут же попался. Они начали прогуливаться вместе, а потом поженились – ей еще не исполнилось и шестнадцати. Потом пошли детишки, три здоровых мальчика. А после перерыва еще двое ребятишек. С этими ей не повезло. Одна слабенькая девочка, а другой – местный дурачок Бен.
      Он разбил ее сердце. Все его братья работали в Мэндерли. Кто на конюшне, кто в саду – в то время всем находились занятия в Мэндерли. А Бен слонялся повсюду. Это всех раздражало: и его неопрятный вид, и то, что он любил за всеми подсматривать. То он стоял у дверей, то заглядывал в окна. И еще он постоянно торчал на берегу, неподалеку от домика. Мистер Лайонел выходил из себя, если сталкивался с ним. И стал грозить, что изобьет его кнутом при следующей встрече. Он всегда носил с собой кнут. И непременно пустил бы его в ход… Характер у мистера Лайонела был горячим. Трудно представить…
      Я представил. И даже понимал почему. Свидетельство о его смерти объясняло все странности характера.
      – А почему его так раздражал Бен? – спросил я. – Только неопрятный вид или что-то еще?
      – Что-то еще? – к моему удивлению, Фриц хихикнул. – Я же вам рассказывал про миссис Карминов, забыли? Даже овдовев, она не утратила привлекательности. Черные волосы, черные глаза, черное платье – ей не исполнилось тридцати, когда она осталась без мужа. И вполне могла бы еще раз выйти замуж, как мне кажется. Охотники бы нашлись. Мистер Лайонел не остался равнодушным к ее красоте, и она поселилась в коттедже. И жила там до своей смерти, мистер Лайонел заботился о ней, а потом и его мать… Ее звали Сара… Сара Карминов. Ее похоронили в церковном дворе Мэндерли.
      Мне это уже было известно. И я успел побывать на могиле Сары Карминов и ее мужа. И, просматривая документы поместья, отметил, сколько денег выделили де Уинтеры на ее содержание. После того как ее три сына погибли в Первую мировую войну, Сара осталась с придурковатым сыном и болезненной дочерью. Арендаторы в таком случае обычно покидали свой дом, чтобы найти средства к пропитанию, но Сара осталась. И продолжала жить и получать пособие еще при жизни Максима, тогда ей было пятьдесят, а ее муж умер двадцать лет назад. Де Уинтеры продолжали помогать ей растить детей. Бена отправили в психиатрическую лечебницу только после ее смерти. Тогда Максим уже был за границей. Сейчас умер и Бен. А что случилось с дочерью, мне неизвестно.
      Я с благодарностью посмотрел на Фрица, он помог мне заполнить существенный пробел. Меня очень интересовала Сара Карминов. И не столько ее красота и обаяние. Мне показалось, что некоторые события ее жизни имеют большое значение для истории де Уинтеров. Она вышла замуж в 1893 году в возрасте шестнадцати лет, через три года после рождения Максима. Ее первые три сына – три крепких парня – родились один за другим в течение пяти лет. После чего последовал перерыв. Девочка и мальчик родились в 1905 и 1906 году. Они носили фамилию Карминов, хотя ее муж умер в 1904-м. Кто-то решил утешить хорошенькую вдовушку.
      – Расскажите про ее последних детей, Фриц, – попросил я. – Кто их отец?
      Наступило молчание. Фриц пристально смотрел на меня из-под густых бровей. Он знал ответ, но я не мог угадать, какое желание в нем победит: говорить или утаить.
      – Они были болезненными с самого рождения, – наконец сказал он. – Мальчик остался идиотом. А девочка… Она медленно росла и в умственном развитии отставала от своих сверстников. Тощая, как обглоданная косточка. С огромными черными глазищами. А у Бена глаза были голубые…
      – Фриц. – Я решился рискнуть. – И Бен, и его сестра родились после смерти Джона Карминов. Девочка спустя десять месяцев, а Бен через два года. Кто их отец? Лайонел? Поэтому де Уинтеры помогали вдове? – Я помолчал. – И почему дети родились нездоровыми?
      – Незаконнорожденные. – Фриц посмотрел прямо на меня. – «Незаконнорожденные, – вот как отзывалась о них миссис де Уинтер-старшая. – Поэтому мы должны заботиться о них, Фриц», – как-то раз сказала она. И больше мы не говорили на эту тему. Мистер Лайонел всегда привлекал женщин, не только здесь. И в Лондоне, и за границей, они просто висли на нем. И он всегда проявлял к ним щедрость. И когда я перешел к нему в камердинеры, то завел небольшую книжечку, где записывал их дни рождения и напоминал об очередной дате. И мы выписывали из лондонского магазина подарки – всякие безделушки, красивые вещицы. У него был хороший вкус. – Фриц снова хихикнул. – Особенную слабость он питал к актрисам. Их дерзость, так я думаю, привлекала его. А его бедная жена… нет, она не отличалась смелостью… Она была настоящей леди…
      На веранду вышла рыжеволосая няня со столиком на колесах, на котором стоял чай и тарелки с сандвичами и печеньем. И я понимал, что, как только она доберется до нас, разговор прервется. Мне следовало поторопиться, но так, чтобы Фриц не заметил моей настойчивости:
      – А чем болел Лайонел?
      – У него болели ноги, – вздохнул старик. – Они причиняли ему массу беспокойства. Сначала на бедрах появились темные пятна, потом они превратились в язвы. И ничто не помогало, они не проходили. Мы промывали и смазывали их, бинтовали, но становилось только хуже и хуже. Максим не понимал, что с отцом. Он потерял мать, она любила сажать его на колени, она обожала своего мальчика. И после ее смерти ему так хотелось ласки. И даже когда ему исполнилось шесть лет, он все еще не забывал, как она баюкала его, прижимая к себе. И, завидев отца, он бросался к нему и просил взять на руки, посадить на колени. Мистер Лайонел злился, потому что не мог поднять такого большого мальчика и ему было бы больно посадить его на колени, поэтому он тут же выходил из себя и кричал, что мальчик изнежен и избалован. Он кричал на малыша, и тот в конце концов стал бояться его.
      Но, в сущности, мистер Лайонел был добрым человеком. Просто в то время у него наступило ухудшение, и ему даже было трудно ходить. Ему не хотелось, чтобы кто-то заметил это и чтобы об этом болтали. Он задумался, но я подсказал:
      – Язвы потом все же прошли?
      – Да. – Он оживился. – Через год или два они полностью сошли. И мистер Лайонел снова стал, каким был прежде, – уезжал в Лондон каждый месяц, гулял там напропалую. Когда боль проходит, забываешь об осторожности. Когда мой артрит начинает донимать меня…
      – А когда наступило очередное ухудшение? – Я смотрел на рыжеволосую няню в белой форме. Она уже подошла к группе женщин на другом конце веранды. Нам оставалось минут пять, не больше.
      – Намного позже. Когда Максиму исполнилось лет двенадцать. Он неважно учился, и летом с ним занимался пастор, дедушка полковника Джулиана – прекрасной души человек. Максим его очень любил. И вот тогда у мистера Лайонела начались приступы головной боли. И зубы тоже стали болеть. Они его очень мучили. Он принимал ртуть, и зубы начали портиться. Они почернели и все сгнили. А потом наступило ухудшение. Даже со мной он становился то мягким, как ягненок, то бушевал без всякого повода…
      Его взгляд невольно обратился в сторону Мэндерли, и, казалось, Фриц погрузился в прошлое.
      – Иной раз ему становилось чуть лучше, – продолжал он. – Даже на месяц. И тогда он говорил: «Ну вот, Фриц, я снова выздоровел». Но головные боли потом становились еще сильнее, появились и другие симптомы. И, мне кажется, они пугали его. Наконец наступил момент, когда он стал совершенно непредсказуемым, когда уже нельзя было заранее угадать, что он сделает в следующую минуту. И мать делала все, чтобы избежать толков. К ней на чай приходили дамы из местного общества…
      Фриц покачал головой:
      – Надо было что-то предпринимать, и старшая миссис де Уинтер пригласила врача из Лондона. Мистеру Лайонелу начали делать уколы, после которых он затихал. Морфий. От боли. Но из-за морфия по ночам его стали преследовать кошмары – он так кричал от ужаса. И последние четыре года не выходил из своей комнаты. У меня был ключ, и я не позволял горничным судачить на эту тему. Никогда. И миссис де Уинтер знала, что на меня можно положиться. У нее самой была железная воля. Ее сердце могло разрываться от горя, но вы бы никогда не догадались о том. И даже при мне она не позволяла себе слабости. И когда дело шло к концу, она взяла меня под руку и попросила оказать услугу. Последнюю. И тогда я засвидетельствовал его волю, его завещание. Вторым свидетелем стал полковник Джулиан. После этого меня перевели в дворецкие. То, о чем я мечтал.
      Женщины получили чай и печенье, и теперь рыжеволосая няня двинулась в нашу сторону. Я слышал легкий звон – дребезг чашки о блюдце. И Фриц тоже услышал. Мне осталось задать последний вопрос. О завещании Лайонела, которое он сделал в 1915 году.
      – А почему он написал завещание так поздно? Он серьезно болел, и это продолжалось довольно долго. Почему он не написал его заранее?
      – Он написал. Вот в чем все дело. За десять лет до того, когда у него наступило улучшение. И по секрету признался мне в этом. Мать его ничего не знала. А когда она нашла завещание, незадолго до смерти сына, – это так обеспокоило ее! Миссис де Уинтер места себе не находила, пока не переписала его. Я так и не узнал, кто ей рассказал про его завещание. Я не обмолвился о нем ни словом. Так что и для меня это осталось тайной… Там несут чай?
      – Нет, еще нет. Но скоро няня подкатит столик. Рыжеволосая няня остановилась поговорить с какой-то медсестрой и тем самым подарила мне несколько минут. И я, понизив голос, спросил:
      – А почему мать Лайонела не хотела, чтобы осталось прежнее завещание? Зачем ей нужно было подписывать новое, что ей не нравилось в прежнем?
      – Не помню, – вдруг заупрямился Фриц. И начал сердиться: – Это случилось так давно. Еще во время Первой мировой войны. Максим служил во Франции, и его могли убить в любой момент. Полковник Джулиан тоже был в военной форме… Почему мне не дают чай? Я хочу чай. Сегодня воскресенье. И по воскресеньям нам дают печенье. Я его люблю…
      Пожилая медсестра вернулась в дом, а рыжеволосая няня толкнула столик. Мне хотелось выяснить еще один пункт:
      – А что стало с дочерью Сары, ее звали Люси? Я нашел свидетельство о ее крещении в церкви.
      – Она умерла. Они все умерли! – Он заговорил с истерическими нотками в голосе. Я понял, что зашел слишком далеко и это сердит его. – Они все уже давно умерли. Остался только я. И я хочу чай. Няня! Няня! Где мое печенье? – Фриц пытался повернуть колесики кресла. А потом вдруг повернулся ко мне: – Кто вы такой? И что вам от меня надо? Я вас не знаю. И никогда не видел вас прежде. Няня! Няня, пусть он уйдет, пусть оставит меня в покое!..
      – Ну, ну! – Девушка подошла к нам и погладила руку старика, потом выпрямилась и посмотрела на меня с сочувствующим видом. Но было ясно, что мне надо уходить. Я поднялся и попрощался с Фрицем, хотя вряд ли он нуждался в этом.
      – Что это с вами? – принялась увещевать старика няня. – Посмотрите, какой симпатичный молодой человек пришел вас навестить. И вот ваш бисквит, не волнуйтесь так.
      Спустившись по ступенькам, я вышел на тропинку ухоженного сада и, когда кусты роз полностью скрыли меня из виду, вынул из кармана свидетельство о смерти. Лайонел умер в июне 1915 года. От сифилиса, как теперь называли эту болезнь.
      Сам не ведая о том, Фриц описал все признаки страшного недуга. Заразное заболевание, которое подкосило и его жену, и любовницу, и… детей.
 
      Мне захотелось какое-то время побыть одному. И уже не в первый раз я пожалел о том, что у меня здесь нет машины. Но, как мне представлялось, у Теренса Грея не могло быть машины, и поэтому я не приехал сюда на своей. И снова пожалел о том. Будь у меня автомобиль, я бы мог сейчас доехать до церкви Мэндерли и снова посмотреть на могилу Карминов. Не потому, что хотел что-то снова перепроверить, – я все запомнил прекрасно: Джон и его жена покоились в тихой уединенной части церковного двора, под ветвями тиса. Их троих сыновей похоронили где-то на полях войны, но их имена, как и имена многих других воинов, павших на поле брани, были высечены на мемориальной стеле в Керрите: семнадцать, восемнадцать и двадцать лет. Я посочувствовал несчастной женщине, которая осталась жить в коттедже с двумя своими младшими детьми. Но могилу Люси я не смог найти, как и запись о ее смерти.
      Поддавшись внезапному порыву, я направился в сторону коттеджа Пелинта, который снимали Мэй и Эдвин в тот год, когда мы приехали сюда. Он стоял в некотором отдалении от деревушки, у самой воды. Он еще сохранился, несмотря на минувшие годы. Но дом стоял пустой, двери его были заперты. Садик выглядел запущенным.
      Я сел на ступеньках дома и принялся задумчиво бросать камешки в воду, стараясь пустить блинчики, как в детстве. И злился на самого себя, потому что снова попался в привычную ловушку, которой стараются избежать историки: не имея нужных фактов, я пытался дополнить их своими домыслами.
      Лайонел мог стать отцом двух детей Сары, слова Фрица служили достаточным основанием, чтобы прийти к такому выводу. Большой волокита – отец Максима оставил ему много побочных братьев и сестер. Знал ли Максим о том, что местный дурачок – его сводный брат? И то, что Бен родился умственно неполноценным, – результат болезни Лайонела? Максим родился явно до того, как отец заразился сифилисом. Но если он догадывался, что за болезнь свела отца в могилу, разве не пугала его возможность заполучить ее по наследству? Даже если он не замечал никаких признаков?
      И почему я так охотился за сестрой Бена? Особенно в последние дни? Я знал ответ: потому что полковник получил конверт с тетрадью и открыткой Мэндерли. Потому что я догадывался, что у Ребекки с детства существовала какая-то связь с семейством де Уинтер. Вывод, к которому я пришел после безуспешных попыток найти какие-то свидетельства о прошлом Ребекки.
      Именно это было полнейшей глупостью с моей стороны. И все под влиянием разговора за ленчем с сестрами Бриггс. Я пытался найти связь между событиями, которая на самом деле отсутствовала. Свидетельство о смерти Ребекки датировано 1931 годом, ей исполнилось тридцать лет. Это означало, что она родилась в 1900 году или 1901-м, на переломе века. А Люси родилась в 1905-м. Между двумя девочками не существовало никакого сходства. Люси умерла в подростковом возрасте и не имела никакого отношения к той Ребекке, которую я знал по описаниям. Если я как следует пороюсь в церковных записях, то рано или поздно непременно найду нужную. А если нет, то это могло означать, что ее удочерил кто-то, как усыновили меня самого. И на своем опыте я знал, насколько сложно в таком случае проследить дальнейшую судьбу.
      Как произошло, что я не только потерял объективность, я утратил способность мыслить здраво и логично? Сплетни, слухи, недомолвки вдруг оплели меня по рукам и ногам. Легенды и фантазии, продолжавшие бытовать в Керрите, затуманили мне мозг. «Нужно непременно на время уехать в Лондон, чтобы прийти в себя, – сказал я. – Хорошо, что поездка состоится уже завтра».
      Швырнув еще один камешек, я долго смотрел, как расходятся круги по воде.
      А потом снова повернулся к домику, где прошло наше первое лето с Мэй и Эдвином. Тогда меня ужасно мучил вопрос о моем рождении. Мальчик из сиротского дома заявил, что мой отец был нищим, а моя мать зачала меня в пьяном виде, и я был ей не нужен. Я поверил ему – и это стало частью меня, и даже по сей день заноза, засевшая очень глубоко, так и осталась, хотя я уже перестал задумываться о том, кем были мои родители. «Это ложь! – заявила мне Мэй, когда я признался ей в маленькой комнате, которая стала моей спальней. – Наглая ложь и выдумка! Тогда почему же она плакала, когда отдавала тебя в приют? Настоятельница рассказывала мне, как она рыдала. Кем бы ни была твоя несчастная мать, она очень любила тебя. Так же, как и я».
      Это тоже была ложь, но ложь во спасение моей души. Мэй никогда не обсуждала этот вопрос с настоятельницей, поскольку та настоятельница и в глаза не видела моей матери. Тем не менее это тоже стало частью меня самого. Остановившись под окном, в которое заглядывали ветки ивы, я подумал, что Мэй оставила мне богатое наследство, в котором я так нуждался в тот период.
      Я мог выискивать все, что относилось к жизни Бена и Люси, но в моих собственных бланках графы о родителях оставались незаполненными, и можно было вписать только одно слово: «неизвестно», где обычно писали имена отца и матери. И, как все незаконнорожденные дети, я носил это клеймо. Вот почему я так дотошно пытался установить истину в истории, которая не имела ко мне отношения. Профессия историка, которую я выбрал, давала мне такую возможность.
      Вернувшись в Керрит, я позвонил Элли, и договорился о встрече. Полковник Джулиан после дня отдыха немного приободрился, чего я не мог сказать о себе. Он, конечно, вполне мог угадать, что я немного не в себе, но со свойственным ему тактом не стал расспрашивать меня о причинах.
      Я прошел в его кабинет. Пес, так тонко угадывавший настроение хозяина, теперь, казалось, пытался понять, что со мной: положил громадную голову ко мне на колени и даже лизнул руку. Мне нравилось, что он оказывает мне внимание.
      Мы заговорили про Джека Фейвела, поскольку полковник решил подготовить меня к беседе с этим прохиндеем. А потом я поведал ему про домик и про венок из азалий. Это почему-то вызвало у него сначала растерянность, а потом он принялся размышлять вслух и пришел к выводу, что все это дело рук того человека, которого он увидел в окне. И что полученный им конверт тоже как-то с этим связан. Но тотчас засомневался.
      – Фейвел мог прислать конверт, – покачав головой, сказал полковник. – Могу представить, как он это делает для того, чтобы огорчить меня. Даже через двадцать лет после случившегося. Но он бы никогда не оставил венка из азалий. Никогда!
      Мы оба считали, что конверт мог быть делом рук Фейвела. Либо Ребекка, либо миссис Дэнверс могли отдать ему эту тетрадь. Но мне казалось, – после того, как я узнал, что он настаивал на любовной связи с Ребеккой, – что и оставить венок как знак любви Фейвел тоже мог. И мне было непонятно, почему полковник столь решительно отвергает такую возможность, даже не дав себе труда задуматься.
      – Подождите, пока не встретитесь с ним, Грей. И тогда сами поймете. Но уверяю вас – это невозможно.
      Он даже решился пригласить дочь, чего никогда не делал, чтобы она высказала свое мнение. Элли выслушала мой рассказ, задумалась, а потом проговорила:
      – Нет, Фейвел не мог оставить венка.
      Полковник был доволен, что дочь пришла к такому же выводу, что и он, но я опять не поверил. Элли видела Фейвела всего лишь один раз, когда ей было десять лет, на большом приеме в Мэндерли, на который кузен Ребекки заявился без приглашения. Почему же тогда она почти без колебаний отрицала его причастность? И еще мне показалось, что Элли не верила, будто Фейвел послал конверт.
      Они оба предлагали мне остаться поужинать с ними, но я отказался. Хотелось написать отчет о случившемся за день, пока все детали были еще свежи в моей памяти. Но еще и потому, что знал: сегодня из меня получится плохой собеседник. Полковник спросил меня, как я намереваюсь добираться до станции, и, когда узнал, что я собираюсь ехать автобусом, предложил дочери подвезти меня.
      – Я заеду за вами в семь утра, – кивнула Элли и вышла меня проводить.
      Я искоса смотрел на нее, и меня снова охватило странное волнение. Мне она казалась загадочной, как принцесса в замке. Захотелось сказать что-то заключительное, но я никак не мог понять, в каких именно выражениях.
      – Этот венок из азалий… – проговорила после паузы Элли. – Почему-то никому из нас не пришла в голову мысль, что его могла сплести женщина. Вы думали об этом?
      Нет. Мне это не приходило в голову. Элли попрощалась и вернулась в дом. У меня создалось впечатление, что она была уверена: такая мысль не придет мне в голову. И это тоже огорчило меня. Если бы Мэй была здесь, она бы прочитала мне лекцию о женской интуиции.