Жерар Гравелье, заведующий архивом де Шавиньи, стоял у окна своего кабинета на тринадцатом этаже того же здания. Он наблюдал, как "Роллс-Ройс" подкатил в обычное время и высокий мужчина в черном костюме быстро прошел внутрь. Когда Эдуард скрылся из виду, Гравелье задумчиво отвернулся от окна и рассеянно смахнул с плеча пиджака крупинки перхоти. Костюм, обошедшийся ему в сто пятьдесят гиней, был пошит в Лондоне - не у портного Эдуарда де Шавиньи, "Джайвз с Савил-Роу", но в другой мастерской, где вполне приемлемая имитация стоила подешевле.
      Гравелье нервничал, причем сильно, так что за завтраком не смог ничего проглотить. Но сейчас он пытался успокоиться, внушая себе, что у него нет причин волноваться. Он знал, по какому поводу его вызывают: обсудить новую систему регистрации хранения архива проектов де Шавиньи, которую заново разработали с самых азов по настоянию Эдуарда де Шавиньи и должны были полностью задействовать уже на этой неделе, после того как архив наконец переведут в новые помещения. Новая система предусматривала небольшое сокращение штатов, его планировалось осуществить на добровольной основе. Вероятно, Эдуард де Шавиньи хотел обсудить с ним именно это или какой-нибудь элемент системы. Все прекрасно знали, что Эдуард де Шавиньи любит вникать в детали; от его острого глаза не ускользала ни единая самая ничтожная мелочь, когда речь шла об управлении его империей. Вспомнив про это, Жерар Гравелье снова разволновался. Его прошиб пот.
      Когда на его новом письменном столе из ясеня с хромированной отделкой зажужжал интерком, он даже подпрыгнул. "Успокойся", - приказал он самому себе и принялся, словно читая литанию, мысленно перечислять доказательства собственного преуспеяния, пока шел по тихому, устланному толстым ковром коридору к служебному лифту, который должен был доставить его на девятнадцатый этаж: новая квартира в роскошном пригороде Босежур; квартира поменьше на Монпарнасе, где живет весьма милая молодая любовница; два автомобиля, один - самый большой "Ситроен Фамилиаль" последней марки; щедрый счет на текущие расходы, в который никто особенно не вникает, по крайней мере, он так надеялся. Сорбонна присудила ему ученую степень магистра изящных искусств; он прошел подготовку в лондонском Музее Виктории и Альберта и в парижском Музее изящных искусств; историю ювелирного искусства в целом и искусства де Шавиньи в частности он знал лучше всех, за исключением одного человека - того, к кому направлялся в эту минуту. Он перевел дух и утер пот со лба. Он незаменим. Ему хотелось надеяться, что это правда.
      Его впервые вызывали к Эдуарду де Шавиньи, чьи кабинет и приемные занимали верхний этаж здания. Выйдя из скоростного лифта, Гравелье от удивления широко раскрыл глаза. Тут все свидетельствовало о полном разрыве с традицией. Наружная приемная была огромной - океан светлого бежа и белизны, хром и стекло. Вокруг стола по эскизу Ле Корбюзье стояли три массивных дивана, обитые натуральной кожей. За письменными столами - тоже по эскизу Ле Корбюзье - сидели две очень красивые служащие. На обеих были шелковые блузки строгого покроя, нитки жемчуга и плотные шарфики, прихваченные на горле свободным узлом. И та, и другая были весьма соблазнительны, особенно та, что сидела слева, но вид у них был такой, словно если они и лягут с кем-то в постель, то никак не меньше, чем с самим Эдуардом де Шавиньи. От их безукоризненного французского Гравелье взяла оторопь, и он пожалел, что не обратился к услугам портного подороже. Bon genre<Хороший тон (фр.)> - он ненавидел женщин этого типа.
      - Вам придется подождать, мсье Гравелье, - произнесла одна из сирен. Ни тебе извинений, ни объяснений, ни предложения выпить чашечку кофе ничего. Он просидел сорок пять минут, обливаясь потом.
      Затем внутренняя приемная, еще более изысканная и роскошная, и две новые вкрадчивые стервы, на сей раз секретарши, такие чопорные, будто трусики у них и те накрахмаленные. Господи!
      И уже после всего - святая святых: ровно через час после вызова. Гравелье не сомневался, что его проманежили нарочно.
      Он открыл гладкую дверь красного дерева, вошел и остановился. Кабинет был очень просторен и на удивление строг. Гравелье ожидал увидеть предметы старины, цветы, портреты предыдущих баронов де Шавиньи, неизменно украшавшие офис старого хозяина. Ничего подобного. На стенах висели картины художников-абстракционистов. Он пригляделся и изумленно приоткрыл рот: Пикассо периода кубизма; два великолепнейших Брака; ранний Кандинский; Мондриан; Ротко - из "красной" серии; огромное полотно Джексона Поллока, исполненное скрытой муки. На черном книжном шкафу позади письменного стола возвышались три изумительные бронзовые статуэтки - Брынкуши, Генри Мур, Джакометти. Гравелье сглотнул. Чтобы добраться до стула у письменного стола, нужно было пересечь почти все помещение.
      Гравелье неуверенно двинулся вперед. Эдуард де Шавиньи поднял глаза. Гравелье с любопытством его разглядывал. Все знали, что ему всего тридцать лет, но выглядел он несколько старше. Высокий, шести с лишним футов, широкие плечи и та же завораживающая красота, какой отличался его отец. Твердые черты лица, загорелый; необычное сочетание - черные как вороново крыло волосы и темно-голубые глаза. Гравелье показалось, будто их взгляд прожигает его насквозь. Он завистливо покосился на костюм босса - черного цвета без всяких оттенков, жилет, на обшлагах по четыре пуговицы. У него самого только по три. Он выругался про себя: вблизи разница между костюмом за двести гиней и костюмом за пятьсот гиней просто бросалась в глаза. Белая рубашка, черный вязаный шелковый галстук. Господи, неужто он носит траур? Садитесь, пожалуйста.
      Гравелье присел. Сбоку от массивного черною стола находилась запутанная система телефонов и аппаратов прямого вызова. На самом столе лежали платиновая ручка производства де Шавиньи, простая белая папка - и только. А между тем этот человек знал обо всем, что происходит в Риме, Токио или Йоханнесбурге, за два месяца до того, как тамошние деловые круги узнавали об этом. Как ему удавалось?
      Гравелье повел шеей, ослабляя хватку воротничка. Воцарилось молчание. Он знал об этом вошедшем в легенду приеме. Молчание было призвано давить на тебя, заставить болтать, забыв о всякой осторожности. Гравелье еще раз сглотнул - и забормотал.
      - Мсье де Шавиньи, я в восторге от нового здания правления. Мне не терпелось вам об этом сказать. Уверен, оно в корне изменит наш... э-э... наш общий имидж. Всякому лестно работать в столь современном, столь прогрессивном деловом центре. До меня уже доходят...
      - Я вызвал вас не для того, чтобы обсуждать достоинства здания, оборвали его тоном решительным и холодным.
      Гравелье кашлянул. Он понимал, что ему нужно взять себя в руки, успокоиться, а главное - прикусить язык, но он почему-то не мог.
      - Нет, разумеется, нет, мсье де Шавиньи. Если вас интересует перемещение архива, то хочу вас заверить - всё идет по графику. Я захватил кое-какие бумаги на тот случай... Вот тут у меня полная разметка со всеми подробностями. Новое штатное расписание...
      - Мсье Гравелье, сколько времени вы служите у де Шавиньи?
      - Двадцать один год, мсье де Шавиньи.
      - Двадцать один год два месяца и три недели. - Он открыл лежавшую перед ним белую папку. Гравелье отчаянно пытался прочесть текст, перевернутый вверх ногами.
      - Я ознакомился с донесением начальника нашей службы безопасности.
      Снова воцарилось молчание. Гравелье побледнел.
      - Полагаю, нет нужды останавливаться на частностях, не так ли? Вы начали передавать элементы хранящихся в архиве художественных решений год и два месяца тому назад. Поначалу сравнительно банальные элементы, поэтому вам тогда не стали мешать. Мне было интересно, как далеко вы зайдете.
      Молчание.
      - Месяц назад вас допустили к весьма секретным разработкам, касающимся принципов решения нашей коллекции на 1956 - 1957 годы. Уверен, вы их запомнили. Решение под кодовым названием "Белый лед" предполагало широкое использование платины, белого золота и бриллиантов. Впрочем, запомнили вы их или нет, не имеет значения, поскольку их придумали специально для вас и для конкурирующей компании, которой вы вчера передали эти секретные сведения. - Он наградил Гравелье ледяной улыбкой. - Настоящие наши планы на 1956 - 1957 годы, само собой разумеется совершенно другие, но вы о них не узнаете. Вы уволены.
      Гравелье встал; к лицу его прилила кровь, к горлу подкатила тошнота. В голове проносились бессвязные мысли: "Сукин сын. Бесчувственный сукин сын. Восемнадцать месяцев. Полтора года позволял мне губить себя, а теперь..." Он вцепился в спинку стула.
      Эдуард де Шавиньи посмотрел ему в глаза. Лицо его оставалось совершенно бесстрастным.
      - Поручительство компании за приобретенную вами недвижимость отменяется. Если вы не изыщете частных средств, компания лишит вас права пользования. Предоставленная вам компанией машина этим утром изъята. Компания дала знать двум вашим банкам, где, насколько я понимаю, у вас существенно превышен кредит, что вы у нас больше не служите и, следовательно, мы уже не выступаем вашими гарантами. Договор с компанией об обеспечении вас пенсией по выслуге лет утратил силу. Наши юристы сегодня подали иск по обвинению вас в злоупотреблении доверием, мошенничестве и растрате. У вас имеются вопросы?
      - Мсье де Шавиньи, прошу вас... - Гравелье сложил в мольбе потные ладони. - У меня семья. Четверо детей. Совсем малыши. Старшему всего одиннадцать...
      И снова наступило молчание. Всего на миг, на один блаженнейший миг Гравелье показалось, что он его тронул. Когда он сказал о детях, в глазах вершителя за письменным столом промелькнуло какое-то чувство. Но он тут же решительным жестом закрыл папку.
      - За дверями вас ждут два должностных лица - представитель налогового управления и инспектор префектуры Иль-де-ла-Сите. Вас возьмут под арест. Всего хорошего.
      Гравелье с трудом дошел до дверей и обернулся.
      Гнев, страх и ненависть поднялись в нем и перехватили дыхание. Он посмотрел на безукоризненный костюм, на безукоризненно равнодушный лик, глянул в холодные глаза.
      - Будьте вы прокляты, - произнес он прерывающимся голосом. - Двадцать два года. Чтоб вы горели в адском пламени.
      Дверь закрылась. Эдуард де Шавиньи застыл в кресле. Он сидел, глядя на буйство черных и алых красок в сердцевине холста Джексона Поллока. Усмехнулся горькой усмешкой и отодвинул белую папку. Он уже горел в аду, так что Жерару Гравелье и ему подобным можно было не тратиться на проклятия.
      Жестокость в нем была заложена. Ранее он ее сдерживал, теперь же дал ход. Предательство, увертки, неумение - раньше он пытался все это исправить; теперь же карал. Все его указания надлежало исполнять неукоснительно - и с опережением. Справлявшиеся с этим процветали; не справлявшиеся шли в расход. Те же, кто пробовал вести с ним двойную игру а таких становилось все меньше, - быстро начинали в этом раскаиваться.
      В Швейцарии, например, был один ювелир, который много лет неплохо зарабатывал на том, что, нагло копируя стиль де Шавиньи и используя драгметаллы низкой пробы и дешевый рабочий труд, выдавал свои изделия за оригиналы де Шавиньи и распространял через хорошо законспирированную сеть торговцев-теневиков. В один прекрасный день его старый банк предложил ему кредит на расширение производства и оборудование дополнительных мастерских. Ювелир воспрянул духом и принялся вкладывать деньги. Но когда он по уши залез в долги, его банк, входивший среди многих других в банковское объединение "Креди Суисс", одно из обслуживающих де Шавиньи в Швейцарии, внезапно затребовал погашения кредитов. Ювелир, понятно, не смог заплатить и попросил отсрочки. Ему было отказано, и он обанкротился.
      Лондонское рекламное агентство, управлявшее счетами де Шавиньи и ответственное за популярность ювелирных изделий и вин де Шавиньи в Великобритании, на двенадцать часов задержало очередную презентацию - вещь довольно распространенная. В тот же день агентство потеряло кредит, а через шесть недель его самые нахрапистые конкуренты запустили новую рекламную кампанию изделий де Шавиньи, и не на рекламных щитах, а на страницах всех ведущих журналов.
      - Как он умудрился? Как этот сукин сын сумел уложиться в такие короткие сроки? - Главный художник завистливо разглядывал яркий разворот в "Харперз базар"; он сразу понял, что разворот схлопочет все мыслимые призы.
      - Не знаю, - ответил коммерческий директор. - Но пора бы тебе перестать чесать задницу. Еще шесть крупных рекламодателей только что отказались от наших услуг.
      Через полгода агентство перешло в собственность удачливых конкурентов, а еще через два месяца и те и другие были поглощены "Де Шавиньи (Реклама)" - новой компанией, зарегистрированной на Балеарских островах, но с представительствами в Лондоне, Париже, Цюрихе, Милане и Нью-Йорке и учрежденной с единственной целью - проталкивать на мировой рынок товары де Шавиньи и вкладывать капиталы во все, от стали до гостиниц и земель. Президентом компании, ее директором-распорядителем и держателем контрольного пакета акций стал Эдуард де Шавиньи.
      Его мать и брат убедились, что жесткость, прорезавшаяся в характере Эдуарда, распространяется и на них.
      В январе 1956 года Жан-Поль совершил один из своих редких наездов в Париж, на сей раз с целью уговорить Эдуарда - нет, не уговорить, напоминал он себе, а приказать! - кто из них, в конце концов, барон де Шавиньи? приобрести в Алжире новые виноградники, а также плантации олив и строевого леса.
      - Этот кретин Оливье де Курсель распродает все. Подчистую. У него нервы пошаливают. Перетрухал. При первых признаках волнений готов рвать когти. Эдуард, у него двадцать пять тысяч гектаров олив, какие дают один из лучших сортов масла во всем районе. Тридцать тысяч строевого леса. Виноградники - чуть меньше тысячи, но на каких землях! И все это он отдает за гроши, потому что спешит сбыть с рук. Мы с ним приятели, я сказал, что сделка, считай, состоялась.
      - Напрасно сказал, - заметил брат, постукивая по столешнице платиновой ручкой.
      - Почему? - ошарашенно воззрился на него Жан-Поль. - Ты хочешь сказать, возникнут сложности? Откуда? Я просмотрел последние отчеты, что ты присылал, сводки доходов. Я, конечно, не очень разбираюсь в финансах, но даже мне понятно, что деньги есть.
      - Вопрос не в деньгах. Как ты думаешь, почему он стремится продать? Да еще по таким явно заниженным ценам?
      - Я же говорю, у него нервишки пошаливают. При том политическом положении, которое сейчас там сложилось, ясное дело, ощущается легкая неустойчивость.
      - Значительная неустойчивость.
      - Господи, не вечно же она продлится! Французское правительство ее не потерпит, мы сами, черт возьми, не потерпим. Еще чуть-чуть беспорядков - и правительство направит войска. Они мигом наведут порядок. Проще простого. Ты не знаешь, что такое арабы, а я знаю. Они забастовки организовать не сумеют, не то что революцию. Все эти паникерские слухи - сплошная чушь.
      - А если ты ошибаешься и они все-таки умудрятся устроить революцию... - с холодным сарказмом произнес Эдуард. - Ты не догадываешься, что будет в этом случае с землями, которые принадлежат французам?
      - Вероятно, земли передадут новым владельцам. - В голосе Жан-Поля появились воинственные нотки. - Но это неважно. Говорю тебе, такого не может произойти - и не произойдет. Ради бога, Алжир ведь французская колония. Может, ты про это забыл?
      - Ты следишь за развитием событий в Индокитае?
      - Конечно, черт подери. Но то совсем другое дело.
      - Мой ответ - нет.
      Жан-Поль залился краской и растерянно уставился на брата. До него вдруг дошло, что он совершенно не знает Эдуарда как человека. Этот хладнокровный мужчина в черном костюме был для него незнакомцем.
      - Послушай, братик, - он подался вперед, - я от тебя такого не ожидал. Я не понимаю. Ты себе восседаешь как сам господь бог, бросаешь "нет" и даже не снисходишь до объяснения причин.
      - Могу привести много причин. Они большей частью освещены в составленном мною отчете - он у тебя перед глазами. - Эдуард взглянул на часы. - Вложение крайне рискованное, при ухудшении политического положения мы понесем сплошные убытки. Не то чтобы я вообще возражал против крайне рискованных вложений, но в данном случае я против.
      Жан-Поль сжал зубы.
      - Может, ты забываешь кое о чем. Барон де Шавиньи - это я. Не ты. В конечном счете все решает мое слово. Тут я могу тебе приказать.
      - Прекрасно. Утром можешь получить мое заявление об отставке.
      Эдуард встал, глаза у него потемнели от гнева. Жан-Поль не на шутку перепугался.
      - Да погоди ты, не кипятись. Не надо так уж перед мной задаваться. Господи, ну и характер у тебя, Эдуард. Ты же знаешь, я этого не хотел. Знаешь, что я всегда прислушиваюсь к твоим советам и, конечно, если придется, то и здесь положусь на твое суждение... - Он за молчал, в глазах у него внезапно появилось хитрое выражение. - Но время от времени ты тоже мог бы меня послушать. В этом случае я знаю, о чем говорю. В конце концов, услуга за услугу, это, как я слышал, и есть деловой подход. Ты хотел, чтобы я поговорил с мамой о ее капиталах, чтобы она вложила деньги в компанию де Шавиньи. Хорошо, с радостью поговорю; тем более мы с ней сегодня встречаемся, тут я про это и вверну. Но не уверен, стоит ли, раз ты упираешься в моем деле. Честное слово, Эдуард, я, можно сказать, дал обещание Оливье де Курселю. Если я теперь пойду на попятный, то выставлю себя последним дураком.
      Эдуард сел и улыбнулся непроницаемой улыбкой: - Если угодно, поговори с мамой на эту тему. Но как бы ты ни поступил, я своего решения менять не намерен.
      Жан-Поль выскочил из кабинета. В тот же день он пил чай у Луизы де Шавиньи в светло-серо-розовой гостиной ее особняка в Фобур-Сен-Жермен. Он прихлебывал китайский чай из чашечки лиможского фарфора XVIII века, ерзая пухлыми ягодицами по шелковой обивке глубокого кресла, созданного для красоты, но не для удобства. Луиза, как всегда красивая, с почти гладким после недавней подтяжки - лицом, спокойно сидела напротив и мило щебетала о пустяках. На ней было облегающее платье последней модели от Диора, подчеркивающее зауженным кроем грациозность ее фигуры. Жан-Поль пожирал взглядом лиможское блюдо с малюсенькими пирожными, поданными специально для него. Может, позволить себе еще один эклер? Господи, они же такие крохотные, вреда не будет. Он потянулся к блюду толстыми розовыми пальцами и отправил в рот дивное творение кондитерского искусства, состоящее из воздушной оболочки, шоколада и крема. Луиза наблюдала за ним придирчивым взглядом.
      - Жан-Поль, ты сильно прибавил в весе после нашей последней встречи. Тебе следовало бы сесть на диету и больше двигаться. Эдуард, например, каждое утро ездит верхом в Булонском лесу.
      Жан-Поль нахмурился. Он решил взять быка за рога и в лоб спросил Луизу о ее капиталовложениях. Луиза удивленно подняла брови.
      - Но, дорогой, мне казалось, ты утром виделся с Эдуардом. Ты не можешь не знать, что теперь они в надежных руках, хотя с твоей стороны было очень мило поинтересоваться. - Она замолчала, прикурив сигарету от платиновой зажигалки де Шавиньи. - Тут и в самом деле все очень запутано, но, видимо, у меня были довольно дурные советники. А еще такая почтенная фирма. Папа слепо им доверял, да и я тоже. Поэтому я тем более благодарна Эдуарду. Глаза у нее легонько сузились. - Знаешь, он и в самом деле очень умный. Куда умней, чем я считала.
      Жан-Поль сердито на нее посмотрел. Раньше она подобных славословий не пела.
      - Понимаешь, речь шла о земельных участках. - Луиза неопределенно помахала в воздухе сигаретой. - Они советовали мне их продать, у них вроде имелся и покупатель, готовый предложить очень хорошую цену. Кое-какие участки годились под фермерские хозяйства, но в основном, по-моему, - голые пустоши. Я видела премиленькую виллу - ты представляешь себе Сен-Тропез, Жан? Очаровательное местечко - тихое-тихое, - до сих пор всего лишь маленькая рыбацкая деревенька. Дом изумительный, то есть мог бы стать изумительным; его бы, конечно, пришлось заново перестроить, отделать от фундамента до крыши. Потом я подумала, что нужно возвести флигели для гостей и что как-то глупо иметь при доме идеальную якорную стоянку и ею не пользоваться, поэтому я подумала и о яхте... - Ее голос мечтательно затих. - Так что, в общем, я была вполне готова избавиться в прошлом году кое от какой американской собственности и избавилась бы, если б не Эдуард.
      - Он отсоветовал?
      - Дорогой, там, как выяснилось, залегают нефтяные пласты, и какие! Только бури и качай. Разумеется, земля стоила много дороже, чем мне за нее предлагали; пошли крайне неприятные слухи. Поговаривали, что моих советников подкупили... Я, понятно, нашла себе других, как только Эдуард объяснил, что к чему. Да фирма и так закрылась. Был жуткий скандал. "Нью-Йорк таймс" расписала его на всю первую полосу - неужели не помнишь, Жан-Поль?
      - В Алжире я не читаю "Нью-Йорк таймс".
      - И напрасно, голубчик. - Черные глаза Луизы потеплели. - Я тоже не читала, по крайней мере финансовый раздел, а теперь читаю. И "Уолл-стрит джорнел", и "Файнэншл таймс", и...
      - А что случилось с землей? - поспешно прервал Жан-Поль.
      - Я продала ее, а как же иначе? Нефтяному консорциуму. - Луиза усмехнулась. - За очень приличную сумму и солидный пакет акций самого консорциума. Если не ошибаюсь, Эдуард держит пятнадцать процентов, и у меня столько же. Конечно, не контрольный пакет, но влиятельный. Теперь понимаешь?
      Жан-Поль понял - и в утешение взял еще одно пирожное.
      - Стало быть, у Эдуарда теперь имеется капитал для расширения дела?
      Он чувствовал, что можно было бы и не спрашивать.
      Луиза весело рассмеялась.
      - Право же, дорогой, тебе нужно стараться следить за положением дел. Капитал у него вот уже полгода, никак не меньше.
      - Так вы продали другие акции?
      - Видишь ли, дорогой, это Эдуард посоветовал. Я собиралась проконсультироваться с тобой, но Алжир так далеко, а ты бываешь в Париже так редко... поэтому... да, я продала кое-что из довольно скучных акций, надежных, как Форт Нокс<Неприступная сокровищница, где хранится золотой запас США.> и почти столь же окаменелых, и вложила деньги в де Шавиньи. Мудрое решение, Жан-Поль, очень мудрое. Компания вкладывается в различные предприятия, расширяется с невероятной быстротой. Сейчас, кажется, Эдуард в деньгах не нуждается, но если я ошибаюсь, а у тебя, дорогой, есть кое-что в кубышке, то уж лучшего их помещения, чем...
      - Это моя компания. - Жан-Поль встал, покраснев от гнева. - Моя. Эдуард работает на меня. Ну почему никто никогда нигде об этом не вспоминает?
      Он посмотрел на мать с высоты своего роста. Его вспышка, казалось, совсем ее не тронула. Уж она-то всегда держит нос по ветру, подумал он с яростью. Всегда? Мать неизменно предпочитала его брату, была ему предана, он воспринимал это как само собой разумеющееся. Что ж, он перестал быть у мамы любимчиком, тут все ясно. Эдуард втерся в доверие у него за спиной. Он помолчал. Его гнев, как всегда, быстро сошел на нет, оставив после себя чувство усталости. Он понимал, что ему не одолеть Эдуарда. Нет у него для этого ни сил, ни умения. Так что лучше ему, дураку, послушаться Эдуарда и, поджав хвост, убраться в Алжир. Хорош братик.
      - Скажите, мама, - вдруг задал он вопрос, возникший из самых глубин его замешательства и негодования, - скажите, Эдуард временами вас не пугает?
      - Пугает? Меня? - Луиза удивленно воздела брови.
      - Он ведь так сильно переменился. Мне кажется. Стал холодным, неулыбчивым. Я перестал чувствовать в нем брата. Я будто обращался к бездушной машине.
      - Полезной машине. Весьма эффективной машине.
      - Согласен, но ведь он, черт побери, мой брат. Мы всегда были с ним близки.
      - Теперь у Эдуарда нет близких.
      - Почему? Что с ним такого случилось?
      - Откуда мне знать, дорогой? Ему так нравится, и, должна признать, для меня это все упрощает. Сейчас мы прекрасно с ним ладим. Обсуждаем дела, он расспрашивает меня о здоровье, не забывает поздравить с днем рождения и все прочее... - Она пожала плечами. - Я всегда ощущала, что Эдуарду от меня что-то нужно, Даже когда он был ребенком. Словно ему вечно чего-то не хватало - это страшно действовало на нервы. Теперь он ничего не требует - в чисто человеческом плане. И, честное слово, так много лучше.
      Жан-Поль задумчиво помолчал. Он и раньше-то не отвечал взаимностью на любовь матери, а сейчас и вовсе чувствовал к ней неприязнь. Но ему хотелось понять.
      - Как у него с женщинами?
      - А, с женщинами... - Луиза нехотя улыбнулась и разгладила на коленях платье. - Ну, их-то у него хватает, по крайней мере, мне так говорили. Но со мной он о них не разговаривает.
      - Он намерен жениться? - выпалил Жан-Поль, но Луиза пожала плечами.
      - Вероятно. Когда-нибудь. Ему хочется иметь наследника. По-моему, он стремится продолжить династию, как и ваш отец. А ты, Жан-Поль, так и не женился.
      - Ну, я... просто не попадалось подходящей женщины. Но, может, еще и женюсь.
      Он беспокойно переминался с ноги на ногу, сам удивляясь тому, что злость на Эдуарда совсем прошла. Ему стало жалко брата.
      Луиза нахмурилась и тоже встала.
      - Разумеется, крайне важно, на ком женится Эдуард... - задумчиво произнесла она. - Крайне важно. Я часто об этом думаю.
      - С чего бы, мама?
      - Ох, дорогой, это же очевидно. Эдуард одержим - разве ты не видишь? Одержим своим делом, одержим мыслью увековечить память отца. Он просто с ума сходил из-за этого мальчишки Грегуара. Представь, как-то раз даже привез его ко мне на чай. Ребенок был совершенно невоспитанный, разбил чашку севрского фарфора - Эдуард сказал, что от волнения... Так что, если Эдуард влюбится и женится, - это будет та же одержимость. Его жена сумеет им управлять, и тут уж, Жан-Поль...
      - Управлять им? Какая-то женщина? - рассмеялся Жан-Поль. - Вы, верно, шутите. Эдуард сам себе хозяин.
      - Пока что, - заметила Луиза, отворачиваясь. - Но все может измениться. Ты не знаешь своего брата, Жан-Поль. Он совсем не машина, как тебе кажется. За холодной личиной кроется страстная, очень страстная натура.
      * * *
      Приехав попрощаться с братом, Жан-Поль все время думал об этих словах, сказанных матерью. На покупке земель де Курселя он, конечно, поставил крест. Эдуард держался бесстрастно, ни словом, ни знаком не выказав удовольствия по поводу победы. Жан-Поль видел сидящего за письменным столом человека, видел его стальные глаза, и его захлестнула волна безумной, бессильной нежности.
      - У меня рейс в девять вечера, есть время поехать куда-нибудь выпить, может, даже пообедать. Идет? Ненавижу разговаривать в офисах, Эдуард. Мне от них всегда было не по себе.
      - Увы. - Эдуард бросил взгляд на тонкие наручные золотые часы де Шавиньи. - У меня весь вечер расписан, я не смогу отменить встречи.
      - Да провались оно, Эдуард, мог бы и отменить. Брось, мы так редко видимся. Я с удовольствием выпью с...
      - К сожалению, я уже опаздываю. Жан-Поль неловко поднялся.
      - Ну, ладно, тут уж ничего не поделаешь. А жаль. Может, ты скоро приедешь в Алжир? Приедешь? Мне бы хотелось...
      - Возможно. - Эдуард подумал. - Если политическое положение изменится к худшему.
      - Ага. Прекрасно. Тогда сообщи. Но позвони сам, не через эту твою чертову секретаршу. Договорились?
      Эдуард посмотрел ему в глаза и впервые улыбнулся:
      - Договорились.
      Они пожали друг другу руки. Провожая брата до дверей, Эдуард вручил ему небольшой конверт.
      - Это может показаться тебе интересным, - заметил он. - Прочти в самолете. Или уже в Алжире, когда вернешься...
      Жан-Поль летел первым классом. Мартини он начал пить еще на земле. Над Средиземным морем, когда стюардесса непонятно почему оставила его заигрывания без внимания, он вскрыл конверт.
      Там были материалы об учреждении новой детской больницы в парижском пригороде, которую построят на деньги компании де Шавиньи; компания же будет ежегодно выделять на ее содержание суммы из своих благотворительных фондов. Жан-Поль листал страницы, не в силах уразуметь, с какой стати Эдуард подсунул ему эти документы. Насколько он понимал, у де Шавиньи сейчас несколько подобных проектов, призванных снизить налоги на прибыль.
      Он перевернул очередную страницу. Отделение инфекционных заболеваний учреждается лично его братом. Жан-Поль уставился на цифры: десять миллионов долларов на благотворительные пустяки - однако не слишком ли? И. тут до него дошло: отделение будет носить имя его сына, Грегуара.
      * * *
      Весной следующего, 1957 года Мари-Од Руссе, старшая секретарша Эдуарда де Шавиньи, молодая женщина выдающихся способностей, известная тем, что ее ничто никогда не заставало врасплох, связалась с Эдуардом по интеркому. На сей раз она таки утратила самообладание.
      - Тысяча извинений, мсье де Шавиньи, но тут одна дама упорно добивается личного разговора с вами. Она... м-м... не вешает трубку. Я ей объяснила, что вас нет, но...
      - Кто это?
      - Она называет себя графиней Сфорца-Беллини, сэр.
      - Меня для нее нет. Впервые слышу это имя. - Эдуард потянулся отключить интерком, но замер с поднятым пальцем. - Погодите. У нее английский акцент?
      - Да, мсье де Шавиньи. Ярко выраженный.
      - Соедините. И отмените назначенные на вечер встречи.
      Старшая секретарша на секунду утратила дар речи.
      - Отменить, мсье де Шавиньи? Но в семь вас принимает посол Саудовской Аравии, в восемь вы встречаетесь с заместителем министра внутренних дел Соединенных Штатов по вопросу о нефтепроводе в Литтл Биг Инч, в девять к вам в Сен-Клу прибывает Саймон Шер, а в десять вы обещали быть на приеме у герцогини Кин-сак-Плессан...
      - Я сказал: отменить. А сейчас соедините.
      - Слушаюсь, мсье де Шавиньи.