Салли БОУМЕН
      ДЕСТИНИ - 2
      ОТВЕРГНУТЫЙ ДАР
      Перевод с английского И. Гуровой,
      Л. Ермаковой, Г. Клепцыной, Н.Куняевой, М. Макаровой
      Анонс
      Их встреча была предрешена задолго до этого парижского вечера Встретив юную незнакомку, Эдуард де Шавиньи, владелец огромной ювелирной компании, уверен, что нашел ту самую, единственную Несколько недель безумной страсти - и Элен бесследно исчезает... В жизни Эдуарда было слишком много потерь, чтобы он мог смириться с этой...
      Похоронив мать и любимого парня, Элен Крейг приехала из далекой Алабамы в Париж, чтобы начать жизнь заново... ("Дестини").
      Элен возвращается к своим друзьям. Ее ждет карьера кинозвезды Она хотела бы забыть прошлое, но Эдуард ни на миг не выпускает из поля зрения ни ее, ни своего ребенка... ("Актриса").
      ЭДУАРД
      Оксфорд - Алжир - Франция. 1949-1958
      - Передайте, что я буду сию минуту.
      - Сию минуту, миледи?
      - Ну, почти. Сейчас я в Лондоне. Еще точней - в ванне. Но через минуту нырну в машину и буду в Оксфорде в мгновение ока.
      - Да, миледи.
      - Надеюсь, он там?
      - Да, миледи. Занятия начинаются на следующей неделе. - Сказано это было многозначительным тоном, и на другом конце провода послышался вздох:
      - Какой ужас. В таком случае я и подавно не стану задерживаться.
      Трубку повесили. Мистер Буллинс вот уже сорок лет служил привратником в колледже Магдалины, а последние десять лет - старшим привратником. Сейчас он водрузил на голову котелок и с услужливо-обходительной миной, каковую неизменно принимал в подобных случаях, прошествовал к третьему подъезду Нового корпуса, который выходил окнами на Олений парк и где Э. А. Ж. де Шавиньи занимал одни из самых вожделенных в колледже апартаментов. В комнатах под ним проживал X. Д. Э. Дадли, лорд Сэйл; этажом выше ближайший друг де Шавиньи, достопочтенный К. В. Т. Глендиннинг. В написанном от руки списке проживающих, красовавшемся перед входом в подъезд, титулы джентльменов были опущены. В некоторых колледжах Оксфорда эта традиция нарушалась, но, с гордостью подумал мистер Буллинс, не в Магдалине, этом, по его мнению, не только самом прекрасном из всех, но и единственно достойном колледже.
      Он, отдуваясь, поднялся на второй этаж и, поскольку наружная дверь стояла открытой, постучался во внутреннюю.
      Войдя, он застал Эдуарда де Шавиньи развалившимся в кресле; на юноше был фланелевый спортивный костюм, на коленях лежал раскрытый "Трактат о деньгах" Джона Мейнарда Кейнса. Но молодой человек выглядел так, словно вовсе и не читал. Мистер Буллинс одобрительно на него посмотрел. В колледже все знали, что, если ничто ему не помешает, мистер де Шавиньи будет держать выпускные экзамены на степень бакалавра искусств по ФПЭ<По курсу философии, политики, экономики - одном из ведущих в Оксфордском университете.>. Это было прекрасно, но еще лучше - и удивительней, ибо речь шла о французском джентльмене, - было другое: он сделает это подобающим образом, словно и не очень себя утруждая, с небрежной скромностью, как то пристало английскому джентльмену.
      По мнению мистера Буллинса, война имела прискорбные последствия и для Оксфорда в целом, и даже для колледжа Магдалины. Среди студентов многим было по двадцать пять - двадцать шесть лет, они прошли войну и поэтому поступили в университет с запозданием. Эти неразговорчивые, прилежные, серьезные молодые люди вели себя вразрез с тем, что мистер Буллинс считал правильным поведением. Эдуард де Шавиньи, напротив, вел себя правильно: был хорошим спортсменом, играл в составе университетской сборной по крикету и так преуспел в гребле, хотя поздно начал ею заниматься, что чуть было не попал в сборную восьмерку<Имеются в виду традиционные соревнования по гребле между восьмерками Оксфордского и Кембриджского университетов.>. Он удачно выступал на заседаниях студенческого дискуссионного общества; участвовал в постановках Драматического общества Оксфордского университета; умел хорошо провести время. Он принимал у себя гостей, и шампанское лилось рекой; сам ходил в гости; устраивал в своих апартаментах завтраки для молодых женщин - женщин, чьи лица были знакомы мистеру Буллинсу по фотографиям в светских журналах вроде "Тэтлера", каковые составляли его любимое чтение на сон грядущий. Молодой человек одевался с отменным вкусом, но выглядел так, будто ему все равно, что на нем. Он был чрезвычайно красив, чрезвычайно мил и любезен - и щедр по отношению к своему слуге и, неоднократно, к мистеру Буллинсу. Короче, мистер Буллинс им восхищался и, что бывало куда реже, любил его. Этот юноша далеко пойдет, полагал мистер Буллинс, предвкушая, как будет читать о его успехах, когда тот окончит Оксфорд.
      Молодой человек поднял взгляд, мистер Буллинс кашлянул и сообщил:
      - Леди Изобел Герберт, мистер де Шавиньи. Она только что звонила и сказала, что в настоящий момент принимает ванну, но вскорости прибудет к вам, сэр.
      Это сообщение было передано в половине одиннадцатого утра. В представлении леди Изобел время было категорией растяжимой. Ее спортивный "Бентли" въехал в ворота колледжа Магдалины в четверть четвертого. У Эдуарда было время посидеть и подумать, но ее приезд все еще оставался для него неожиданностью. Он не мог понять, чем это вызвано. За несколько лет с тех пор, как она разорвала помолвку с Жан-Полем, они несколько раз случайно встречались - на лондонских балах, в загородных домах общих знакомых, однажды в доме родителей Кристиана Глендиннинга, но каждый раз перекидывались всего парой слов. Вот и все. Она никогда не приезжала к нему в Оксфорд; после войны, после Лондона он много лет не бывал с нею наедине.
      Эдуард решил, что приезд Изобел - очередной из капризов, на которые она так щедра. Недолгий флирт с коммунистической партией - в основном, видимо, для того, чтобы шокировать публику. Скандал, едва не повлекший развод одного видного члена парламента. По меньшей мере еще две разорванные помолвки - с военным летчиком, героем "Битвы за Англию"<Воздушные бои с немцами над территорией Великобритании в 1940 - 1941 гг.>, и с итальянским графом, всемирно известным-автомобильным гонщиком. Изобел, возможно, притягивают люди опасных профессий, подумал он и снова задался вопросом, зачем ей понадобилось приезжать.
      Она появилась без стука и без шляпы, в изумрудно-зеленом шелковом платье и жемчугах от "Конуэя". Эдуард вскочил из кресла; она одарила его улыбкой, ее волосы вспыхнули в лучах солнца.
      - Эдуард, милый, скажи, - спросила она, - ты уже научился делать коктейли?
      И тут он понял, зачем она приехала.
      Она выпила два сухих мартини<Коктейль из джина, вермута и горькой настойки.>, сообщила, что не голодна и есть не будет. Затем закурила сигарету и угнездилась с ногами на диванчике под окном. Эдуард выжидал.
      - Будешь сдавать на бакалавра? Я слышала, ты собираешься.
      - Возможно.
      - Хьюго говорил, что будешь. На днях мы с ним случайно встретились.
      - Как он?
      - В порядке. - Она помолчала. - Нет, вероятно, не очень. По-моему, он несчастлив. Какой-то потерянный. Ощущает, что не сделал того, что нужно, не оправдал ожиданий. Не знаю. Весь из углов. Сейчас таких встречаешь на каждом шагу. Когда въезжала в ворота, увидела во дворике его двоюродного братца Кристиана. В розовой шелковой рубашке и желтом галстуке. Этот не изменился. - Она улыбнулась. - Он по-прежнему твой лучший друг?
      - Да, самый близкий.
      - Рада. Он мне нравится. - Она подумала и добавила: - Конечно, он законченный педераст.
      - Не важно.
      Изобел небрежно стряхнула за окно пепел и нахмурилась.
      - Как поживает Жан? Все еще воюет?
      - По-прежнему в армии. В основном возится с бумажками. Думаю, его могут перевести в Индокитай. От судьбы не уйдешь. Отпуска он большей частью проводит в Алжире - на наших виноградниках, вы про них знаете. Ему там нравится.
      - А кто приглядывает за делом, когда он в отъезде? Эдуард пожал плечами.
      - Я буду присматривать, только сначала окончу Оксфорд.
      - Ты этого хочешь?
      - Да, хочу. У Жана не остается на это времени, а я, как мне кажется, сумею хорошо с этим справиться. - Он помолчал. - После смерти отца там все остановилось. Для развития есть большие возможности. И для выхода на новые рынки.
      - Порой я скучаю по Жану. - Она резко встала. - Он меня забавлял. Про него все наперед можно было сказать. Боюсь, я обошлась с ним довольно паскудно. - Она сделала паузу. - И, конечно, мне не хватает того изумруда. Ты ведь знаешь, как он мне безумно нравился.
      Он перехватил взгляд ее зеленых глаз, увидел, что губы ее растянулись в улыбке, и поежился.
      - Этот камень приносит несчастье. Когда вы его выбрали, я вам ничего не сказал. Но считается, что он... приносит несчастье.
      - Вот как? - Она сверлила его взглядом. - Что ж, это многое объясняет.
      Она повернулась и увидела дверь в другом конце комнаты.
      - Там твоя спальня?
      - Да.
      - Прекрасно.
      Она прошла мимо него в спальню. Стало тихо; через некоторое время она его позвала. Он медленно переступил порог и остановился, глядя на нее с высоты своего роста.
      Изумрудное платье валялось на полу, обнаженная Изобел лежала на его узком студенческом ложе, вытянувшись во всю длину белым, по-мальчишески стройным телом. Волосы разметались по подушке, между узкими бедрами золотился рыжий треугольник, жемчужины спадали в ложбинку между маленькими белыми грудями.
      - Эдуард, милый, ты ведь не против? Понимаешь, я так давно об этом мечтала...
      Она замолчала, уставясь на него зелеными, светящимися, как у кошки, глазами.
      - Я выложу замуж, Эдуард, я тебе не говорила? За этого гонщика, так уж в конце концов получилось. По-моему, свадьба будет на той неделе, после того как он выступит в гонках на какой-то там Большой Приз. Если, понятно, не разобьется. Вот я и решила, что нам с тобой не стоит откладывать. Когда б я не сделала этого, то просто не смогла бы за него выйти...
      Эдуард подошел к постели, присел и взял ее худенькое запястье.
      - Ты ни о чем не волнуйся, - улыбнулась она. - Я еще в Лондоне вставила себе этот идиотский колпачок. Мне сказали, что ты его даже и не почувствуешь.
      Он наклонился, нежно поцеловал ее в губы, потом выпрямился и тронул пальцем ее щеку.
      - Ты плачешь.
      - Самую капельку. Сейчас перестану. Это, должно быть, из-за того, что пришлось столько ждать. Эдуард, милый, скажи - ты ведь знал, правда?
      Он ответил ей спокойным взглядом.
      - Пожалуй, знал. Да.
      - Ой, как я рада! Теперь все мною проще. Эдуард, дорогой, ты не против, если я посмотрю на... как ты разденешься?
      Эдуард улыбнулся. Он все с себя снял. Изобел, свернувшись калачиком, как котенок, не сводила с него глаз Потом привлекла к себе, уложила рядом и нежно отстранила.
      - Эдуард, милый. Не надо меня целовать. Пока что не надо. Тебе ничего не нужно делать. Я совсем готова. Я уже мокрая. Была мокрая, когда пила первый стакан мартини. У тебя самый чудесный, самый красивый... Я другого такого не видела. А теперь я хочу сделать - вот так...
      Она грациозно его оседлала, на миг застыла над ним, возвышаясь подобно тонкому белому жезлу. Затем взяла его член в узкую руку и ввела в себя головку. Он ощутил влажность, упругие стенки влагалища. Глядя ему прямо в глаза, она медленно опустилась, словно насаживая себя на острие его плоти.
      - Эдуард, милый, если ты чуть нажмешь, я сразу кончу. О, да...
      Он нажал. Она кончила. И поцеловала его.
      Они занимались любовью до самого вечера. То она была ласковой, и нежной, и ленивой, как кошка, которую гладят; то кошка вдруг выгибала спину и давала почувствовать коготки. Эдуард извергал в нее свое семя с чувством ошеломляющего освобождения. День прошел словно во сне, который ему - или ей - когда-то давно уже снился.
      Стало смеркаться. Он поцеловал ее влажные бедра, потом рот; Изобел взяла в руки его голову и долго смотрела в глаза. Ее собственные глаза горели изумрудами, но теперь в них не было слез.
      - Эдуард, милый, - произнесла она. - У меня к тебе совершенно особое чувство, я знала, что ты поймешь. Я правильно поступила, верно?
      - Безусловно, - улыбнулся он.
      - Я тебе нравлюсь? Ты мне всегда нравился.
      - Да. - Он нежно ее поцеловал. - Ты мне всегда очень нравилась.
      - Так я и думала. Я рада. Нравиться мне куда больше по душе, чем когда меня любят. В общем и целом. А теперь мне пора.
      Она соскочила на пол с той быстрой нервной грацией, которая его неизменно очаровывала, и натянула зеленое платье.
      - Я пришлю тебе кусочек моего свадебного торга, - заявила она с озорной улыбкой. - Он будет покрыт чудовищной белой глазурью - ею так гордятся кондитеры - и на вкус приторный. Но мне нравятся коробочки с бумажным кружевом, в какие укладывают ломтики. Так что пришлю. Можешь съесть его перед экзаменами. Свадебный торт приносит удачу, это все говорят, поэтому ты наверняка получишь степень и...
      - Изобел...
      - Если я задержусь еще на минутку, то опять разревусь, - сказала она. - А это будет в весьма дурном вкусе. До свидания, Эдуард, милый. Береги себя.
      Через неделю он отбил телеграмму: "Спасибо за торт тчк Эдуард". Через три месяца, когда о присуждении ему степени бакалавра стало известно из опубликованных лондонской "Таймс" итогов выпускных экзаменов в Оксфордском и Кембриджском университетах, к нему в Сен-Клу пришла телеграмма: "Вижу зпт ты его съел тчк Изобел".
      После этого она на восемь лет исчезла из его жизни.
      * * *
      Окончив Оксфорд, Эдуард возвратился во Францию, чтобы приступить к управлению компаниями и недвижимостью де Шавиньи. Состояние дел привело его в ужас Студентом он на каникулах наведывался во Францию, но короткие эти приезды не дали ему и отдаленного представления о хаосе, который воцарился после смерти отца.
      Жан-Поль согласился не раздумывая: "Конечно, о чем говорить, братик. Убедишься, какая это смертная скука". Эдуард принялся методично обследовать состояние дел в империи де Шавиньи: ювелирная компания, ее мастерские и салоны в Европе и Америке; земли и виноградники в департаменте Луара и в Алжире; акции; авуары; собственность, приобретенная бароном на родине и за рубежом. Везде наблюдалось одно и то же: старые служащие пытались вести дела так, как, по их мнению, мог бы требовать от них покойный барон; они не имели представления о новых подходах, страшились принимать самостоятельные решения, топтались на месте, позволяя накапливаться нерешенным проблемам. Многие годы дела де Шавиньи велись по старинке, Эдуард повсюду находил безразличие и застой. Создавалось впечатление, будто огромный механизм так долго работает по инерции, что никто не заметил и не встревожился, что он останавливается.
      После казни Ксавье де Шавиньи немецкое главнокомандование наложило лапу на дом и парк в Сен-Клу; красивейший особняк конца семнадцатого века был отдан под казарму. Это было известно Эдуарду. Он другого не мог понять - почему за все послевоенные годы Жан-Поль так и не озаботился восстановить дом. Он оборудовал для себя маленькую квартирку в одном крыле, сохранил то, что уцелело из старого штата прислуги, но все прочее оставил в том виде, в каком застал.
      Следовало поехать все осмотреть на месте, но Эдуард, зная, какое зрелище увидит и сколько боли оно ему причинит, тянул с поездкой. Наконец через три месяца после возвращения из Англии, в погожий сентябрьский день 1949 года он все же туда отправился.
      Издалека, с дороги, величественный особняк выглядел так же, как до войны. Солнце играло на голубом шифере крутой крыши и в стеклах высоких окон, выстроившихся в ряд по главному фасаду.
      Старые слуги явно нервничали, приветствуя хозяина. Эдуард молча обошел дом. Мебели оказалось мало - почти все успели отправить в Швейцарию; но то немногое, что осталось, было безнадежно испорчено. Со стен исчезли знаменитые брюссельские гобелены, с полов - ковры; его шаги отдавались эхом в оголенных комнатах. Эдуард смотрел и не верил собственным глазам. В нем закипала злость. Панели исцарапаны инициалами и непристойными рисунками; шелковые обои порваны и ободраны, на стенах зеленоватые потеки из-за забитых водостоков. На большой, изгибающейся дугой лестнице, одной из самых знаменитых достопримечательностей особняка, наполовину выломаны перила ими топили печи. В большой зале венецианские зеркала вдоль стен разбиты все до единого. У дверей сломаны петли, дом снизу доверху пропах мышами и сыростью.
      Слуги постарались по мере сил - прибрали в доме к его приезду, но оттого разрушения только резче бросались в глаза. Эдуард медленно поднялся на второй этаж. Спальня отца, его гардеробная, его ванная - панели красною дерева изрублены, старинные латунные и медные краны выдраны с корнем и унесены. Расписанные от руки китайские обои восемнадцатого века в спальне матери подраны, испакощены, в пятнах мочи. Библиотека - книжные шкафы развалены и разбиты. И так комната за комнатой, двадцать спален, затем чердак, протекающая крыша, осевшие потолки. Эдуард спустился на первый этаж, остановился в огромном, выложенном мрамором вестибюле и закрыл глаза. Он увидел дом, каким гот был когда-то, во времена его детства, - повсюду тишина и порядок, каждая вещь в его стенах - совершеннейший и красивейший образец в своем роде. Он вспомнил об обедах на восемнадцать, двадцать, тридцать персон; о танцевальных вечерах и приглушенной музыке, доносившейся из бальной залы: о безмятежных часах, что он порой проводил в кабинете отца. Он открыл глаза. Старик дворецкий не спускал с него тревожного взгляда.
      - Мы пытались, мсье Эдуард... - Дворецкий беспомощно развел руками. Видите - вымыли все полы.
      Эдуарду хотелось плакать от злости и безнадежности, но он скрыл свои чувства, чтобы не расстраивать старика. В следующий раз он привез с собой Луизу. Мать, бегло осмотрев дом после возвращения во Францию, сразу твердо решила, что восстанавливать его ей не по силам и жить она тут не намерена. Она перебралась в Фобур-Сен-Жермен. парижский район, где все еще предпочитали жить потомки аристократических семейств донаполеоновской эпохи. В Сен-Клу она вторично поехала с явной неохотой: Париж во всех отношениях куда удобней, а связанные с Сен-Клу воспоминания слишком бередят душу... Когда Эдуард загнал ее в угол, она раздраженно пожала плечами.
      - Эдуард, дом безнадежно запушен. Он пережил свое время. По-моему, Жан-Полю следует его продать...
      Уже через полчаса она отбыла в своем представительном темно-синем "Бентли". Эдуард еще немного побыл один в парке. Стоя на террасе, он проводил глазами ее машину, посмотрел на город, перевел взгляд на дом. Парк был заросший и неухоженный, посыпанные гравием дорожки исчезли под пышными сорняками, строгие живые изгороди вот уже много лет как не знали ножниц. Несколько поздних роз с трудом пробивались к свету сквозь переплетенные заросли крапивы и пастушьей сумки. Эдуард стоял и глядел по сторонам с решительным выражением, сжимая кулаки. Матери неинтересно; Жан-Полю нет дела: прекрасно, в таком случае он сам займется всем, чем нужно, и займется один.
      * * *
      То же самое он увидел в департаменте Луара, где в Шато де Шавиньи знаменитый зеркальный зал, устроенный при седьмом бароне де Шавиньи, превратили в тир. То же самое произошло и с тамошними виноградниками: в годы войны вино почти не производили; на многих акрах лоза была поражена вредителями; попытки наладить виноделие в послевоенный период носили случайный и бестолковый характер. Эдуард с отвращением пригубил водянистые, отдающие кислым вина последних урожаев и распорядился немедленно освободиться от их запасов.
      - Но, мсье де Шавиньи, куда нам их деть? Пожилой regisseur<Управляющий (фр.)> обвел загнанным взглядом огромный винный подвал.
      - Куда хотите. На худой конец спустите в канализацию. Я не допущу, чтобы такое вино продавалось под маркой де Шавиньи.
      Он замолк, почувствовав, что ему жаль старика.
      - Вы бы его стали пить?
      Управляющий замялся, потом обнажил десны в беззубой улыбке.
      - Нет, мсье де Шавиньи. Предпочел бы не пить.
      - Я тоже, - заметил Эдуард и с пониманием похлопал его по плечу. Избавимся от него и начнем все сначала.
      Инспекционная поездка отняла у Эдуарда шесть с лишним месяцев. В результате полугода напряженной работы он ознакомился со всеми архивами во всех службах и отделениях фирмы. Осмотрел каждую комнату каждого дома. Лично опросил всех старых слуг барона и всех его старших служащих. Побеседовал с отцовскими адвокатами, советниками и банковскими партнерами; с его биржевыми маклерами; с его счетоводами. Побывал в Швейцарии, Лондоне, Риме, Нью-Йорке. Его не раз одолевало отчаяние. Месяца через три после начала обследования он пришел к выводу, что за пять последних лет Жан-Поль если что и совершил, так только одно, да и то при его, Эдуарда, содействии, - поставил отцу памятник в их фамильной часовне в Шато де Шавиньи, где покоились и отец, и его предки. Но Жан-Поль бездумно позволил прийти в упадок тому, что воплощало истинную память об их отце, - империи Ксавье де Шавиньи, которую тот столь кропотливо и блистательно возводил на протяжении всей своей жизни.
      И через полгода Эдуард еще более укрепился в своем первоначальном решении: вернуть этой империи ее былую славу, а потом укрепить, развить и расширить ее границы. В том, что это возможно, он убедился за последние три месяца инспекционной поездки. Он начал прикидывать стратегию, строить планы. Благодаря отцовской предусмотрительности накануне войны капитал сохранился; его просто требовалось задействовать. И задействовать было необходимо: тем самым он воздаст отцу должное, воздвигнет подлинный памятник этому сдержанному и осторожному человеку, которого он плохо помнил, но горячо любил и который бесстрашно пошел на смерть. Памятник от него и от Жан-Поля. Он ни секунды не сомневался в том, что стоит лишь объяснить брату положение дел, показать, каким они располагают капиталом и как его употребить, - и Жан-Поль очнется, встряхнется и возьмется за дело с не меньшими рвением и целенаправленностью, чем он сам.
      Итак, во всеоружии документов, изучив и запомнив списки держателей акций, показатели уровня производства, статистические данные по до - и послевоенным прибылям и убыткам, набросав предварительный план восстановления и обновления трех семейных особняков во Франции, а затем и других домов, находящихся за рубежом, Эдуард предложил брату выкроить неделю, встретиться и подробно все обсудить. Жан-Поль поначалу отказывался, но Эдуард давил и давил, и в конце концов, три раза передвинув сроки, Жан-Поль согласился встретиться с ним во время своего отпуска осенью 1950 года в Алжире. Местом встречи он предложил "Мэзон Аллети", большой приземистый дом, возведенный старым бароном в конце 1920-х годов и положивший начало расширению его североафриканских владений - виноградников и плантаций леса. Дом располагался в саду на склоне холма, из его окон открывался вид на город и волшебную Алжирскую бухту.
      Эдуард колебался, но Жан-Поль твердо стоял на своем: либо в "Мэзон Аллети", либо вообще никакой встречи не будет. Теперь он проводит отпуск только там; и вообще он любит Алжир Кроме того, Эдуарду следует лично ознакомиться с местными виноградниками и плантациями. С ними, как с гордостью подчеркнул Жан-Поль, все в полном порядке, они находятся под его личным наблюдением. Тут уж, заметил он не без обиды, Эдуарду не к чему будет придраться.
      Эдуарду не доводилось бывать в Северной Африке. Его ошеломили красота города Алжира и великолепие окрестных ландшафтов - скалистые выжженные солнцем холмы, узкие извилистые дороги, с которых здесь и там внезапно открывался вид на яркую синь Средиземного моря. Его сразу же поразило город и страна такие французские и одновременно такие арабские, а две очень различные национальные культуры на первый взгляд успешно слились в одну.
      Он мог посиживать на террасе во французском квартале, пить вино и чувствовать себя на родине. Широкие строгие городские бульвары, платаны с балкончиками и решетчатыми ставнями, тенистый сквер, предназначенный для белых, - все это напоминало ту Францию, которую он так любил в детстве: южные города Арль, или Ним, или Авиньон; маленькие города в департаменте Луара. Война не оставила заметного следа на облике города Алжира, который обнаруживал признаки растущего процветания. Здесь можно было выпить хорошего вина, отведать великолепной французской кухни; здесь его обслуживали как в доброе довоенное время: цепочка официантов - вежливых, спокойных, вышколенных, сноровистых, все арабы и говорят на прекрасном французском.
      Но существовал и другой Алжир, который Эдуард в первый день или два своего пребывания видел лишь мельком, - Алжир самих арабов: старая Касба, арабский город, построенный на холме. Головоломный лабиринт узеньких крутых улочек и закоулков, жилых домов под плоскими крышами, он был виден из французского города, виден практически из любой части Алжира - человеческий улей, где кишели босоногие ребятишки, а женщины ходили с головы до ног укутанные в черное, закрыв лицо платком или прикусив паранджу, и никогда не поднимали глаз от земли.
      В "пограничном" районе между французским городом и Касбой Эдуард улавливал приметы арабского мира. Запахи североафриканской кухни кус-куса, шафрана, тмина и куркумы; уличные базары, где продавали красители и специи в порошках, палочки сандалового дерева для каждения, кучки хны и измельченного индиго. Он жадно втягивал ароматы; завороженно глядел на выкрашенные хной стопы и ладони женщин и девочек: внимал крикам муэдзина и резким гортанным звукам незнакомого языка - и понимал, как ему казалось, почему Жан-Поль так привязался к Алжиру.
      Он заявил, что намерен посмотреть Касбу. Жан-Поль зевнул. Если хочется, это можно устроить. Само собой, следует взять слугу - они умеют отшивать попрошаек, да и, кроме того, одному там ходить не совсем безопасно.
      - Иди, если уж так загорелось, - пожал он плечами. - Но береги бумажник. И остерегайся женщин.
      Так что первые несколько дней Эдуард осматривал город в одиночестве, если не считать слуги. По вечерам Жан-Поль, как мог, развлекал его, устраивая званые ужины. Ужинали на террасе в увитой виноградом открытой беседке с видом на море. Повар-араб отменно готовил традиционные французские блюда; прислуживали за столом грациозные арабские мальчики в белой форменной одежде, самому старшему на вид было не больше пятнадцати лет. Приглашались исключительно французы, в основном владельцы виноградников. Некоторые имели, подобно Жан-Полю, опыт армейской службы или были родом из семей военных. Их нарядные жены изысканно одевались - куда лучше, чем большинство парижанок после войны. Они сверкали драгоценностями и утомляли разговорами. Эдуард находил их чудовищно скучными и до смешного ограниченными.
      Женщины могли с азартом обсуждать последний нашумевший в Париже роман, творческую политику "Комеди Франсез", известных актеров, писателей, музыкантов, политических деятелей, художников. Из своего далека они взирали на них с чувством легкого превосходства. Общее мнение было вполне ясно: с Францией покончено; с Европой покончено: здесь жизнь лучше.
      Эдуард прислушивался, и ему не нравилось то, что он слышал. Теперь он понимал, что был наивен. Он возвращался в арабский город и воспринимал бедность уже не как нечто красочное, но как следствие процветания французов в этой колонии. Это его злило. Самодовольство Жан-Поля и его приятелей злило Эдуарда еще больше. Он отмалчивался: не имело смысла спорить с Жан-Полем о государственной политике. Вместо этого, когда миновала неделя, а они с Жан-Полем всего раз ненадолго выбрались на виноградники барона, где осмотрели в лучшем случае одну восьмую обширных земель, Эдуард решил перейти к тому, из-за чего приехал. Он взял быка за рога и атаковал Жан-Поля, когда тот вышел из спальни около одиннадцати утра.
      - Ну пожалуйста, Жан-Поль, не могли бы мы сейчас посидеть над цифровыми показателями деятельности компании? Обсудить мои планы?
      Жан-Поль вздохнул и вытянулся в плетеном кресле.
      - Ладно уж, братик. Но за pastis<Аперитив (фр.)> мне лучше думается. Так они просидели на террасе два часа. Говорил один Эдуард. Он представил гору бумаг; он округлял цифры, чтобы упростить расчеты; он все переводил во франки, поскольку Жан-Поль безнадежно запутался в валютных курсах.
      Жан-Поль пропустил три аперитива и курил киф<Гашиш.>.
      - Ты и вправду не хочешь попробовать? - спросил он, протянув Эдуарду серебряную шкатулку с самодельными сигаретами, набитыми смесью кифа и табака.
      - Спасибо, нет.
      - Это хорошо снимает напряжение.
      - Жан-Поль...
      - Ну ладно, ладно. Пока что, по-моему, я слежу за ходом твоих рассуждений. Продолжай.
      За ленчем Эдуард продолжал развивать свои мысли. Он заметил, что аперитивы, вино и киф возымели действие Глаза у Жан-Поля порозовели и остекленели; сам он раскраснелся; его безукоризненный белый костюм принял помятый вид. Эдуард понимал, что напрасно тратит время, но не мог остановиться. Все это так важно; он проделал столько работы; он обязан втолковать Жан-Полю.
      После ленча они выпили крепкого арабского кофе. Жан-Поль откинулся на шелковые подушки и закрыл глаза.
      - Жан-Поль! - Эдуард даже охрип от отчаяния - Как же ты не можешь понять? Это же ради отца. Он создал все это своими руками. Конечно, он начинал не на пустом месте, но империю возвел он. Тут столько возможностей. Жан-Поль, мы ведь можем продолжать за него. Он на это жизнь положил. Не можем же мы допустить, чтобы все его труды сгинули втуне.
      Жан-Поль поднял веки, и Эдуард оглянулся. Пока он говорил, служанка-арабка незаметно вошла в комнату и, потупившись, застыла у дверей.
      - Час для сиесты, - сказал Жан-Поль, с трудом поднимаясь. Они глянули друг другу в глаза. Жан-Полю потребовалось для этого некоторое усилие, Эдуард же признал то, чего старался не замечать все эти дни: его брат отяжелел. Он растолстел, раздался в талии; цвет лица у него приобрел красноватый оттенок; он все еще был красив, но его черты загрубели. Раньше линия челюсти и скул была у него четко очерчена, теперь щеки висели. Эдуард смотрел на него, и ему хотелось плакать.
      - После ленча мне нужно отдыхать, - с вызовом заявил Жан-Поль. - Тут у нас такой климат. Жара проклятущая. Вечером соберусь с мыслями, тогда будет прохладней...