ЭДУАРД

Оксфорд – Алжир – Франция. 1949-1958

– Передайте, что я буду сию минуту.

– Сию минуту, миледи?

– Ну, почти. Сейчас я в Лондоне. Еще точней – в ванне. Но через минуту нырну в машину и буду в Оксфорде в мгновение ока.

– Да, миледи.

– Надеюсь, он там?

– Да, миледи. Занятия начинаются на следующей неделе. – Сказано это было многозначительным тоном, и на другом конце провода послышался вздох:

– Какой ужас. В таком случае я и подавно не стану задерживаться.

Трубку повесили. Мистер Буллинс вот уже сорок лет служил привратником в колледже Магдалины, а последние десять лет – старшим привратником. Сейчас он водрузил на голову котелок и с услужливо-обходительной миной, каковую неизменно принимал в подобных случаях, прошествовал к третьему подъезду Нового корпуса, который выходил окнами на Олений парк и где Э. А. Ж. де Шавиньи занимал одни из самых вожделенных в колледже апартаментов. В комнатах под ним проживал X. Д. Э. Дадли, лорд Сэйл; этажом выше – ближайший друг де Шавиньи, достопочтенный К. В. Т. Глендиннинг. В написанном от руки списке проживающих, красовавшемся перед входом в подъезд, титулы джентльменов были опущены. В некоторых колледжах Оксфорда эта традиция нарушалась, но, с гордостью подумал мистер Буллинс, не в Магдалине, этом, по его мнению, не только самом прекрасном из всех, но и единственно достойном колледже.

Он, отдуваясь, поднялся на второй этаж и, поскольку наружная дверь стояла открытой, постучался во внутреннюю.

Войдя, он застал Эдуарда де Шавиньи развалившимся в кресле; на юноше был фланелевый спортивный костюм, на коленях лежал раскрытый «Трактат о деньгах» Джона Мейнарда Кейнса. Но молодой человек выглядел так, словно вовсе и не читал. Мистер Буллинс одобрительно на него посмотрел. В колледже все знали, что, если ничто ему не помешает, мистер де Шавиньи будет держать выпускные экзамены на степень бакалавра искусств по ФПЭ[1]. Это было прекрасно, но еще лучше – и удивительней, ибо речь шла о французском джентльмене, – было другое: он сделает это подобающим образом, словно и не очень себя утруждая, с небрежной скромностью, как то пристало английскому джентльмену.

По мнению мистера Буллинса, война имела прискорбные последствия и для Оксфорда в целом, и даже для колледжа Магдалины. Среди студентов многим было по двадцать пять – двадцать шесть лет, они прошли войну и поэтому поступили в университет с запозданием. Эти неразговорчивые, прилежные, серьезные молодые люди вели себя вразрез с тем, что мистер Буллинс считал правильным поведением. Эдуард де Шавиньи, напротив, вел себя правильно: был хорошим спортсменом, играл в составе университетской сборной по крикету и так преуспел в гребле, хотя поздно начал ею заниматься, что чуть было не попал в сборную восьмерку[2]. Он удачно выступал на заседаниях студенческого дискуссионного общества; участвовал в постановках Драматического общества Оксфордского университета; умел хорошо провести время. Он принимал у себя гостей, и шампанское лилось рекой; сам ходил в гости; устраивал в своих апартаментах завтраки для молодых женщин – женщин, чьи лица были знакомы мистеру Буллинсу по фотографиям в светских журналах вроде «Тэтлера», каковые составляли его любимое чтение на сон грядущий. Молодой человек одевался с отменным вкусом, но выглядел так, будто ему все равно, что на нем. Он был чрезвычайно красив, чрезвычайно мил и любезен – и щедр по отношению к своему слуге и, неоднократно, к мистеру Буллинсу. Короче, мистер Буллинс им восхищался и, что бывало куда реже, любил его. Этот юноша далеко пойдет, полагал мистер Буллинс, предвкушая, как будет читать о его успехах, когда тот окончит Оксфорд.

Молодой человек поднял взгляд, мистер Буллинс кашлянул и сообщил:

– Леди Изобел Герберт, мистер де Шавиньи. Она только что звонила и сказала, что в настоящий момент принимает ванну, но вскорости прибудет к вам, сэр.

Это сообщение было передано в половине одиннадцатого утра. В представлении леди Изобел время было категорией растяжимой. Ее спортивный «Бентли» въехал в ворота колледжа Магдалины в четверть четвертого. У Эдуарда было время посидеть и подумать, но ее приезд все еще оставался для него неожиданностью. Он не мог понять, чем это вызвано. За несколько лет с тех пор, как она разорвала помолвку с Жан-Полем, они несколько раз случайно встречались – на лондонских балах, в загородных домах общих знакомых, однажды в доме родителей Кристиана Глендиннинга, но каждый раз перекидывались всего парой слов. Вот и все. Она никогда не приезжала к нему в Оксфорд; после войны, после Лондона он много лет не бывал с нею наедине.

Эдуард решил, что приезд Изобел – очередной из капризов, на которые она так щедра. Недолгий флирт с коммунистической партией – в основном, видимо, для того, чтобы шокировать публику. Скандал, едва не повлекший развод одного видного члена парламента. По меньшей мере еще две разорванные помолвки – с военным летчиком, героем «Битвы за Англию»[3], и с итальянским графом, всемирно известным-автомобильным гонщиком. Изобел, возможно, притягивают люди опасных профессий, подумал он и снова задался вопросом, зачем ей понадобилось приезжать.

Она появилась без стука и без шляпы, в изумрудно-зеленом шелковом платье и жемчугах от «Конуэя». Эдуард вскочил из кресла; она одарила его улыбкой, ее волосы вспыхнули в лучах солнца.

– Эдуард, милый, скажи, – спросила она, – ты уже научился делать коктейли?

И тут он понял, зачем она приехала.

Она выпила два сухих мартини[4], сообщила, что не голодна и есть не будет. Затем закурила сигарету и угнездилась с ногами на диванчике под окном. Эдуард выжидал.

– Будешь сдавать на бакалавра? Я слышала, ты собираешься.

– Возможно.

– Хьюго говорил, что будешь. На днях мы с ним случайно встретились.

– Как он?

– В порядке. – Она помолчала. – Нет, вероятно, не очень. По-моему, он несчастлив. Какой-то потерянный. Ощущает, что не сделал того, что нужно, – не оправдал ожиданий. Не знаю. Весь из углов. Сейчас таких встречаешь на каждом шагу. Когда въезжала в ворота, увидела во дворике его двоюродного братца Кристиана. В розовой шелковой рубашке и желтом галстуке. Этот не изменился. – Она улыбнулась. – Он по-прежнему твой лучший друг?

– Да, самый близкий.

– Рада. Он мне нравится. – Она подумала и добавила: – Конечно, он законченный педераст.

– Не важно.

Изобел небрежно стряхнула за окно пепел и нахмурилась.

– Как поживает Жан? Все еще воюет?

– По-прежнему в армии. В основном возится с бумажками. Думаю, его могут перевести в Индокитай. От судьбы не уйдешь. Отпуска он большей частью проводит в Алжире – на наших виноградниках, вы про них знаете. Ему там нравится.

– А кто приглядывает за делом, когда он в отъезде? Эдуард пожал плечами.

– Я буду присматривать, только сначала окончу Оксфорд.

– Ты этого хочешь?

– Да, хочу. У Жана не остается на это времени, а я, как мне кажется, сумею хорошо с этим справиться. – Он помолчал. – После смерти отца там все остановилось. Для развития есть большие возможности. И для выхода на новые рынки.

– Порой я скучаю по Жану. – Она резко встала. – Он меня забавлял. Про него все наперед можно было сказать. Боюсь, я обошлась с ним довольно паскудно. – Она сделала паузу. – И, конечно, мне не хватает того изумруда. Ты ведь знаешь, как он мне безумно нравился.

Он перехватил взгляд ее зеленых глаз, увидел, что губы ее растянулись в улыбке, и поежился.

– Этот камень приносит несчастье. Когда вы его выбрали, я вам ничего не сказал. Но считается, что он… приносит несчастье.

– Вот как? – Она сверлила его взглядом. – Что ж, это многое объясняет.

Она повернулась и увидела дверь в другом конце комнаты.

– Там твоя спальня?

– Да.

– Прекрасно.

Она прошла мимо него в спальню. Стало тихо; через некоторое время она его позвала. Он медленно переступил порог и остановился, глядя на нее с высоты своего роста.

Изумрудное платье валялось на полу, обнаженная Изобел лежала на его узком студенческом ложе, вытянувшись во всю длину белым, по-мальчишески стройным телом. Волосы разметались по подушке, между узкими бедрами золотился рыжий треугольник, жемчужины спадали в ложбинку между маленькими белыми грудями.

– Эдуард, милый, ты ведь не против? Понимаешь, я так давно об этом мечтала…

Она замолчала, уставясь на него зелеными, светящимися, как у кошки, глазами.

– Я выложу замуж, Эдуард, я тебе не говорила? За этого гонщика, так уж в конце концов получилось. По-моему, свадьба будет на той неделе, после того как он выступит в гонках на какой-то там Большой Приз. Если, понятно, не разобьется. Вот я и решила, что нам с тобой не стоит откладывать. Когда б я не сделала этого, то просто не смогла бы за него выйти…

Эдуард подошел к постели, присел и взял ее худенькое запястье.

– Ты ни о чем не волнуйся, – улыбнулась она. – Я еще в Лондоне вставила себе этот идиотский колпачок. Мне сказали, что ты его даже и не почувствуешь.

Он наклонился, нежно поцеловал ее в губы, потом выпрямился и тронул пальцем ее щеку.

– Ты плачешь.

– Самую капельку. Сейчас перестану. Это, должно быть, из-за того, что пришлось столько ждать. Эдуард, милый, скажи – ты ведь знал, правда?

Он ответил ей спокойным взглядом.

– Пожалуй, знал. Да.

– Ой, как я рада! Теперь все мною проще. Эдуард, дорогой, ты не против, если я посмотрю на… как ты разденешься?

Эдуард улыбнулся. Он все с себя снял. Изобел, свернувшись калачиком, как котенок, не сводила с него глаз Потом привлекла к себе, уложила рядом и нежно отстранила.

– Эдуард, милый. Не надо меня целовать. Пока что не надо. Тебе ничего не нужно делать. Я совсем готова. Я уже мокрая. Была мокрая, когда пила первый стакан мартини. У тебя самый чудесный, самый красивый… Я другого такого не видела. А теперь я хочу сделать – вот так…

Она грациозно его оседлала, на миг застыла над ним, возвышаясь подобно тонкому белому жезлу. Затем взяла его член в узкую руку и ввела в себя головку. Он ощутил влажность, упругие стенки влагалища. Глядя ему прямо в глаза, она медленно опустилась, словно насаживая себя на острие его плоти.

– Эдуард, милый, если ты чуть нажмешь, я сразу кончу. О, да…

Он нажал. Она кончила. И поцеловала его.

Они занимались любовью до самого вечера. То она была ласковой, и нежной, и ленивой, как кошка, которую гладят; то кошка вдруг выгибала спину и давала почувствовать коготки. Эдуард извергал в нее свое семя с чувством ошеломляющего освобождения. День прошел словно во сне, который ему – или ей – когда-то давно уже снился.

Стало смеркаться. Он поцеловал ее влажные бедра, потом рот; Изобел взяла в руки его голову и долго смотрела в глаза. Ее собственные глаза горели изумрудами, но теперь в них не было слез.

– Эдуард, милый, – произнесла она. – У меня к тебе совершенно особое чувство, я знала, что ты поймешь. Я правильно поступила, верно?

– Безусловно, – улыбнулся он.

– Я тебе нравлюсь? Ты мне всегда нравился.

– Да. – Он нежно ее поцеловал. – Ты мне всегда очень нравилась.

– Так я и думала. Я рада. Нравиться мне куда больше по душе, чем когда меня любят. В общем и целом. А теперь мне пора.

Она соскочила на пол с той быстрой нервной грацией, которая его неизменно очаровывала, и натянула зеленое платье.

– Я пришлю тебе кусочек моего свадебного торга, – заявила она с озорной улыбкой. – Он будет покрыт чудовищной белой глазурью – ею так гордятся кондитеры – и на вкус приторный. Но мне нравятся коробочки с бумажным кружевом, в какие укладывают ломтики. Так что пришлю. Можешь съесть его перед экзаменами. Свадебный торт приносит удачу, это все говорят, поэтому ты наверняка получишь степень и…

– Изобел…

– Если я задержусь еще на минутку, то опять разревусь, – сказала она. – А это будет в весьма дурном вкусе. До свидания, Эдуард, милый. Береги себя.

Через неделю он отбил телеграмму: «Спасибо за торт тчк Эдуард». Через три месяца, когда о присуждении ему степени бакалавра стало известно из опубликованных лондонской «Таймс» итогов выпускных экзаменов в Оксфордском и Кембриджском университетах, к нему в Сен-Клу пришла телеграмма: «Вижу зпт ты его съел тчк Изобел».

После этого она на восемь лет исчезла из его жизни.

Окончив Оксфорд, Эдуард возвратился во Францию, чтобы приступить к управлению компаниями и недвижимостью де Шавиньи. Состояние дел привело его в ужас Студентом он на каникулах наведывался во Францию, но короткие эти приезды не дали ему и отдаленного представления о хаосе, который воцарился после смерти отца.

Жан-Поль согласился не раздумывая: «Конечно, о чем говорить, братик. Убедишься, какая это смертная скука». Эдуард принялся методично обследовать состояние дел в империи де Шавиньи: ювелирная компания, ее мастерские и салоны в Европе и Америке; земли и виноградники в департаменте Луара и в Алжире; акции; авуары; собственность, приобретенная бароном на родине и за рубежом. Везде наблюдалось одно и то же: старые служащие пытались вести дела так, как, по их мнению, мог бы требовать от них покойный барон; они не имели представления о новых подходах, страшились принимать самостоятельные решения, топтались на месте, позволяя накапливаться нерешенным проблемам. Многие годы дела де Шавиньи велись по старинке, Эдуард повсюду находил безразличие и застой. Создавалось впечатление, будто огромный механизм так долго работает по инерции, что никто не заметил и не встревожился, что он останавливается.

После казни Ксавье де Шавиньи немецкое главнокомандование наложило лапу на дом и парк в Сен-Клу; красивейший особняк конца семнадцатого века был отдан под казарму. Это было известно Эдуарду. Он другого не мог понять – почему за все послевоенные годы Жан-Поль так и не озаботился восстановить дом. Он оборудовал для себя маленькую квартирку в одном крыле, сохранил то, что уцелело из старого штата прислуги, но все прочее оставил в том виде, в каком застал.

Следовало поехать все осмотреть на месте, но Эдуард, зная, какое зрелище увидит и сколько боли оно ему причинит, тянул с поездкой. Наконец через три месяца после возвращения из Англии, в погожий сентябрьский день 1949 года он все же туда отправился.

Издалека, с дороги, величественный особняк выглядел так же, как до войны. Солнце играло на голубом шифере крутой крыши и в стеклах высоких окон, выстроившихся в ряд по главному фасаду.

Старые слуги явно нервничали, приветствуя хозяина. Эдуард молча обошел дом. Мебели оказалось мало – почти все успели отправить в Швейцарию; но то немногое, что осталось, было безнадежно испорчено. Со стен исчезли знаменитые брюссельские гобелены, с полов – ковры; его шаги отдавались эхом в оголенных комнатах. Эдуард смотрел и не верил собственным глазам. В нем закипала злость. Панели исцарапаны инициалами и непристойными рисунками; шелковые обои порваны и ободраны, на стенах зеленоватые потеки из-за забитых водостоков. На большой, изгибающейся дугой лестнице, одной из самых знаменитых достопримечательностей особняка, наполовину выломаны перила – ими топили печи. В большой зале венецианские зеркала вдоль стен разбиты все до единого. У дверей сломаны петли, дом снизу доверху пропах мышами и сыростью.

Слуги постарались по мере сил – прибрали в доме к его приезду, но оттого разрушения только резче бросались в глаза. Эдуард медленно поднялся на второй этаж. Спальня отца, его гардеробная, его ванная – панели красною дерева изрублены, старинные латунные и медные краны выдраны с корнем и унесены. Расписанные от руки китайские обои восемнадцатого века в спальне матери подраны, испакощены, в пятнах мочи. Библиотека – книжные шкафы развалены и разбиты. И так комната за комнатой, двадцать спален, затем чердак, протекающая крыша, осевшие потолки. Эдуард спустился на первый этаж, остановился в огромном, выложенном мрамором вестибюле и закрыл глаза. Он увидел дом, каким гот был когда-то, во времена его детства, – повсюду тишина и порядок, каждая вещь в его стенах – совершеннейший и красивейший образец в своем роде. Он вспомнил об обедах на восемнадцать, двадцать, тридцать персон; о танцевальных вечерах и приглушенной музыке, доносившейся из бальной залы: о безмятежных часах, что он порой проводил в кабинете отца. Он открыл глаза. Старик дворецкий не спускал с него тревожного взгляда.

– Мы пытались, мсье Эдуард… – Дворецкий беспомощно развел руками. – Видите – вымыли все полы.

Эдуарду хотелось плакать от злости и безнадежности, но он скрыл свои чувства, чтобы не расстраивать старика. В следующий раз он привез с собой Луизу. Мать, бегло осмотрев дом после возвращения во Францию, сразу твердо решила, что восстанавливать его ей не по силам и жить она тут не намерена. Она перебралась в Фобур-Сен-Жермен. парижский район, где все еще предпочитали жить потомки аристократических семейств донаполеоновской эпохи. В Сен-Клу она вторично поехала с явной неохотой: Париж во всех отношениях куда удобней, а связанные с Сен-Клу воспоминания слишком бередят душу… Когда Эдуард загнал ее в угол, она раздраженно пожала плечами.

– Эдуард, дом безнадежно запушен. Он пережил свое время. По-моему, Жан-Полю следует его продать…

Уже через полчаса она отбыла в своем представительном темно-синем «Бентли». Эдуард еще немного побыл один в парке. Стоя на террасе, он проводил глазами ее машину, посмотрел на город, перевел взгляд на дом. Парк был заросший и неухоженный, посыпанные гравием дорожки исчезли под пышными сорняками, строгие живые изгороди вот уже много лет как не знали ножниц. Несколько поздних роз с трудом пробивались к свету сквозь переплетенные заросли крапивы и пастушьей сумки. Эдуард стоял и глядел по сторонам с решительным выражением, сжимая кулаки. Матери неинтересно; Жан-Полю нет дела: прекрасно, в таком случае он сам займется всем, чем нужно, и займется один.

То же самое он увидел в департаменте Луара, где в Шато де Шавиньи знаменитый зеркальный зал, устроенный при седьмом бароне де Шавиньи, превратили в тир. То же самое произошло и с тамошними виноградниками: в годы войны вино почти не производили; на многих акрах лоза была поражена вредителями; попытки наладить виноделие в послевоенный период носили случайный и бестолковый характер. Эдуард с отвращением пригубил водянистые, отдающие кислым вина последних урожаев и распорядился немедленно освободиться от их запасов.

– Но, мсье де Шавиньи, куда нам их деть? Пожилой regisseur[5] обвел загнанным взглядом огромный винный подвал.

– Куда хотите. На худой конец спустите в канализацию. Я не допущу, чтобы такое вино продавалось под маркой де Шавиньи.

Он замолк, почувствовав, что ему жаль старика.

– Вы бы его стали пить?

Управляющий замялся, потом обнажил десны в беззубой улыбке.

– Нет, мсье де Шавиньи. Предпочел бы не пить.

– Я тоже, – заметил Эдуард и с пониманием похлопал его по плечу. – Избавимся от него и начнем все сначала.

Инспекционная поездка отняла у Эдуарда шесть с лишним месяцев. В результате полугода напряженной работы он ознакомился со всеми архивами во всех службах и отделениях фирмы. Осмотрел каждую комнату каждого дома. Лично опросил всех старых слуг барона и всех его старших служащих. Побеседовал с отцовскими адвокатами, советниками и банковскими партнерами; с его биржевыми маклерами; с его счетоводами. Побывал в Швейцарии, Лондоне, Риме, Нью-Йорке. Его не раз одолевало отчаяние. Месяца через три после начала обследования он пришел к выводу, что за пять последних лет Жан-Поль если что и совершил, так только одно, да и то при его, Эдуарда, содействии, – поставил отцу памятник в их фамильной часовне в Шато де Шавиньи, где покоились и отец, и его предки. Но Жан-Поль бездумно позволил прийти в упадок тому, что воплощало истинную память об их отце, – империи Ксавье де Шавиньи, которую тот столь кропотливо и блистательно возводил на протяжении всей своей жизни.

И через полгода Эдуард еще более укрепился в своем первоначальном решении: вернуть этой империи ее былую славу, а потом укрепить, развить и расширить ее границы. В том, что это возможно, он убедился за последние три месяца инспекционной поездки. Он начал прикидывать стратегию, строить планы. Благодаря отцовской предусмотрительности накануне войны капитал сохранился; его просто требовалось задействовать. И задействовать было необходимо: тем самым он воздаст отцу должное, воздвигнет подлинный памятник этому сдержанному и осторожному человеку, которого он плохо помнил, но горячо любил и который бесстрашно пошел на смерть. Памятник от него и от Жан-Поля. Он ни секунды не сомневался в том, что стоит лишь объяснить брату положение дел, показать, каким они располагают капиталом и как его употребить, – и Жан-Поль очнется, встряхнется и возьмется за дело с не меньшими рвением и целенаправленностью, чем он сам.

Итак, во всеоружии документов, изучив и запомнив списки держателей акций, показатели уровня производства, статистические данные по до – и послевоенным прибылям и убыткам, набросав предварительный план восстановления и обновления трех семейных особняков во Франции, а затем и других домов, находящихся за рубежом, Эдуард предложил брату выкроить неделю, встретиться и подробно все обсудить. Жан-Поль поначалу отказывался, но Эдуард давил и давил, и в конце концов, три раза передвинув сроки, Жан-Поль согласился встретиться с ним во время своего отпуска осенью 1950 года в Алжире. Местом встречи он предложил «Мэзон Аллети», большой приземистый дом, возведенный старым бароном в конце 1920-х годов и положивший начало расширению его североафриканских владений – виноградников и плантаций леса. Дом располагался в саду на склоне холма, из его окон открывался вид на город и волшебную Алжирскую бухту.

Эдуард колебался, но Жан-Поль твердо стоял на своем: либо в «Мэзон Аллети», либо вообще никакой встречи не будет. Теперь он проводит отпуск только там; и вообще он любит Алжир Кроме того, Эдуарду следует лично ознакомиться с местными виноградниками и плантациями. С ними, как с гордостью подчеркнул Жан-Поль, все в полном порядке, они находятся под его личным наблюдением. Тут уж, заметил он не без обиды, Эдуарду не к чему будет придраться.

Эдуарду не доводилось бывать в Северной Африке. Его ошеломили красота города Алжира и великолепие окрестных ландшафтов – скалистые выжженные солнцем холмы, узкие извилистые дороги, с которых здесь и там внезапно открывался вид на яркую синь Средиземного моря. Его сразу же поразило – город и страна такие французские и одновременно такие арабские, а две очень различные национальные культуры на первый взгляд успешно слились в одну.

Он мог посиживать на террасе во французском квартале, пить вино и чувствовать себя на родине. Широкие строгие городские бульвары, платаны с балкончиками и решетчатыми ставнями, тенистый сквер, предназначенный для белых, – все это напоминало ту Францию, которую он так любил в детстве: южные города Арль, или Ним, или Авиньон; маленькие города в департаменте Луара. Война не оставила заметного следа на облике города Алжира, который обнаруживал признаки растущего процветания. Здесь можно было выпить хорошего вина, отведать великолепной французской кухни; здесь его обслуживали как в доброе довоенное время: цепочка официантов – вежливых, спокойных, вышколенных, сноровистых, все арабы и говорят на прекрасном французском.

Но существовал и другой Алжир, который Эдуард в первый день или два своего пребывания видел лишь мельком, – Алжир самих арабов: старая Касба, арабский город, построенный на холме. Головоломный лабиринт узеньких крутых улочек и закоулков, жилых домов под плоскими крышами, он был виден из французского города, виден практически из любой части Алжира – человеческий улей, где кишели босоногие ребятишки, а женщины ходили с головы до ног укутанные в черное, закрыв лицо платком или прикусив паранджу, и никогда не поднимали глаз от земли.

В «пограничном» районе между французским городом и Касбой Эдуард улавливал приметы арабского мира. Запахи североафриканской кухни – кус-куса, шафрана, тмина и куркумы; уличные базары, где продавали красители и специи в порошках, палочки сандалового дерева для каждения, кучки хны и измельченного индиго. Он жадно втягивал ароматы; завороженно глядел на выкрашенные хной стопы и ладони женщин и девочек: внимал крикам муэдзина и резким гортанным звукам незнакомого языка – и понимал, как ему казалось, почему Жан-Поль так привязался к Алжиру.

Он заявил, что намерен посмотреть Касбу. Жан-Поль зевнул. Если хочется, это можно устроить. Само собой, следует взять слугу – они умеют отшивать попрошаек, да и, кроме того, одному там ходить не совсем безопасно.

– Иди, если уж так загорелось, – пожал он плечами. – Но береги бумажник. И остерегайся женщин.

Так что первые несколько дней Эдуард осматривал город в одиночестве, если не считать слуги. По вечерам Жан-Поль, как мог, развлекал его, устраивая званые ужины. Ужинали на террасе в увитой виноградом открытой беседке с видом на море. Повар-араб отменно готовил традиционные французские блюда; прислуживали за столом грациозные арабские мальчики в белой форменной одежде, самому старшему на вид было не больше пятнадцати лет. Приглашались исключительно французы, в основном владельцы виноградников. Некоторые имели, подобно Жан-Полю, опыт армейской службы или были родом из семей военных. Их нарядные жены изысканно одевались – куда лучше, чем большинство парижанок после войны. Они сверкали драгоценностями и утомляли разговорами. Эдуард находил их чудовищно скучными и до смешного ограниченными.

Женщины могли с азартом обсуждать последний нашумевший в Париже роман, творческую политику «Комеди Франсез», известных актеров, писателей, музыкантов, политических деятелей, художников. Из своего далека они взирали на них с чувством легкого превосходства. Общее мнение было вполне ясно: с Францией покончено; с Европой покончено: здесь жизнь лучше.

Эдуард прислушивался, и ему не нравилось то, что он слышал. Теперь он понимал, что был наивен. Он возвращался в арабский город и воспринимал бедность уже не как нечто красочное, но как следствие процветания французов в этой колонии. Это его злило. Самодовольство Жан-Поля и его приятелей злило Эдуарда еще больше. Он отмалчивался: не имело смысла спорить с Жан-Полем о государственной политике. Вместо этого, когда миновала неделя, а они с Жан-Полем всего раз ненадолго выбрались на виноградники барона, где осмотрели в лучшем случае одну восьмую обширных земель, Эдуард решил перейти к тому, из-за чего приехал. Он взял быка за рога и атаковал Жан-Поля, когда тот вышел из спальни около одиннадцати утра.

– Ну пожалуйста, Жан-Поль, не могли бы мы сейчас посидеть над цифровыми показателями деятельности компании? Обсудить мои планы?

Жан-Поль вздохнул и вытянулся в плетеном кресле.

– Ладно уж, братик. Но за pastis[6] мне лучше думается. Так они просидели на террасе два часа. Говорил один Эдуард. Он представил гору бумаг; он округлял цифры, чтобы упростить расчеты; он все переводил во франки, поскольку Жан-Поль безнадежно запутался в валютных курсах.

Жан-Поль пропустил три аперитива и курил киф[7].

– Ты и вправду не хочешь попробовать? – спросил он, протянув Эдуарду серебряную шкатулку с самодельными сигаретами, набитыми смесью кифа и табака.

– Спасибо, нет.

– Это хорошо снимает напряжение.

– Жан-Поль…

– Ну ладно, ладно. Пока что, по-моему, я слежу за ходом твоих рассуждений. Продолжай.

За ленчем Эдуард продолжал развивать свои мысли. Он заметил, что аперитивы, вино и киф возымели действие Глаза у Жан-Поля порозовели и остекленели; сам он раскраснелся; его безукоризненный белый костюм принял помятый вид. Эдуард понимал, что напрасно тратит время, но не мог остановиться. Все это так важно; он проделал столько работы; он обязан втолковать Жан-Полю.

После ленча они выпили крепкого арабского кофе. Жан-Поль откинулся на шелковые подушки и закрыл глаза.

– Жан-Поль! – Эдуард даже охрип от отчаяния – Как же ты не можешь понять? Это же ради отца. Он создал все это своими руками. Конечно, он начинал не на пустом месте, но империю возвел он. Тут столько возможностей. Жан-Поль, мы ведь можем продолжать за него. Он на это жизнь положил. Не можем же мы допустить, чтобы все его труды сгинули втуне.

Жан-Поль поднял веки, и Эдуард оглянулся. Пока он говорил, служанка-арабка незаметно вошла в комнату и, потупившись, застыла у дверей.

– Час для сиесты, – сказал Жан-Поль, с трудом поднимаясь. Они глянули друг другу в глаза. Жан-Полю потребовалось для этого некоторое усилие, Эдуард же признал то, чего старался не замечать все эти дни: его брат отяжелел. Он растолстел, раздался в талии; цвет лица у него приобрел красноватый оттенок; он все еще был красив, но его черты загрубели. Раньше линия челюсти и скул была у него четко очерчена, теперь щеки висели. Эдуард смотрел на него, и ему хотелось плакать.

– После ленча мне нужно отдыхать, – с вызовом заявил Жан-Поль. – Тут у нас такой климат. Жара проклятущая. Вечером соберусь с мыслями, тогда будет прохладней…

Он бросил взгляд на арабку, которая все так же стояла в дверях, опустив голову, усмехнулся и подмигнул Эдуарду:

– Трахнуться и поспать. – Он говорил на английском, видимо, не хотел, чтобы женщина поняла, но Эдуарда это почему-то взбесило. – После этого буду в норме. Тогда и поговорим. Вечером. Честное слово. Я очень тебе благодарен, Эдуард. Я же понимаю, как ты поработал…

Вечером они поговорили. Эдуард заставил. Он усадил брата в кресло с прямой спинкой и заявил:

– Никаких аперитивов. Никакого вина. Никакого кифа. – И хлопнул на стол пачку документов. – Будешь слушать, Жан-Поль, и слушать внимательно. Я потел над этим полгода и не собираюсь пустить сделанное коту под хвост. Так что будь любезен, выслушай, а не., то я улечу ближайшим рейсом и предоставлю тебе расхлебывать всю эту кашу.

– Сдаюсь, сдаюсь, – Жан-Поль покорно воздел руки. – И не нужно метать икру. Кто у нас всегда был горяч и нетерпелив, так это ты. Я просто не поспеваю за тобой, в этом все дело. Так что объясни-ка мне все по новой и не спеши.

Эдуард объяснил. Когда он закончил свои страстные речи, Жан-Поль встал:

– Хорошо. Прекрасно. О'кей.

– Что значит – «прекрасно», «о'кей»?

– А то, что приступай. – Жан-Поль обнял его за плечи. – Я не смогу, ты и сам должен был понять. Я даже не знаю, с чего начать. Вот ты всем и займешься. Сделаешь все, о чем говорил. Я на тебя полагаюсь. Не сомневаюсь, что ты кругом прав. Ты всегда был умнее. Ты только скажи, что мне нужно подписать, – переводи на себя все, что можно, и приступай. Договорились, братик? Теперь мне можно выпить аперитив?

Эдуард посмотрел брату в глаза, но тот смущенно отвел взгляд. Эдуард поджал губы и встал.

– Хорошо. Я так и сделаю. И ради всего святого, позвони, чтобы тебе принесли аперитив.

Так в 1950 году Эдуард, по сути, стал бароном де Шавиньи. Жан-Поль подписал брату доверенность на управление всеми финансами принадлежащих ему компаний. Эдуард, фактически барон, разве только без титула, возвратился в Париж и приступил к работе.

Оба брата с самого начала были довольны таким соглашением.

Решение стоящей перед ним задачи Эдуард разделил на два этапа: сперва – восстанавливать, затем – строить и расширять.

Всю мебель, столовое серебро, картины и личную коллекцию бриллиантов, переправленные отцом в Швейцарию, он вернул во Францию. Огромный дом в Довиле с садом и частным пляжем был продан нуворишу-американцу, разбогатевшему на нефти и только начинающему вкладывать капиталы в недвижимость на Старом континенте. Домом в любом случае редко пользовались. На вырученные деньги Эдуард приобрел в Нормандии дом меньших размеров неподалеку от побережья, сказав себе, что когда-нибудь, возможно, здесь захотят пожить его дети или дети Жан-Поля. Оставшаяся сумма пошла на оплату немалых расходов по восстановлению особняка в Сен-Клу и Шато де Шавиньи в департаменте Луара. По завершении ремонта самих зданий было отреставрировано и возвращено на место внутреннее убранство – мебель, гобелены, картины, ковры и портьеры. На все это, включая восстановление знаменитых парков при обоих домах, ушло два года. Даже на Луизу де Шавиньи, когда он привез ее по окончании работ в Сен-Клу и с гордостью провел по дому, увиденное произвело впечатление.

– Очень красиво, Эдуард. Совсем как раньше. И ты еще кое-что добавил… – Она скользнула взглядом по гарнитуру в стиле Людовика XIV в парадной гостиной. – У тебя мой вкус. Ты выбрал удачно.

– Теперь, мама, вы можете сюда вернуться. Ваши комнаты ждут вас. В них все как было. Не хватает только занавесок – не нашли подходящего шелка. Сейчас их заново ткут в Англии, скоро будут готовы. Тот же рисунок, и даже цвет тот же самый. Мы сняли точную копию…

– Нет, Эдуард. Я останусь в Париже. Я успела к нему привыкнуть.

Она кивнула на окна, на английский цветник за ними – чтобы заново его разбить и засадить, потребовалось двадцать рабочих и столько же месяцев.

– Слишком много воспоминаний, Эдуард. Я тебе говорила.

Эдуард обосновался в Сен-Клу один.

К старым слугам отца он проявил щедрость, но одновременно и твердость. Самых пожилых из них он попросил обучить новый штат работать в соответствии с издавна принятыми в доме высокими требованиями, а затем отправил на покой, назначив такое содержание, что парижские знакомые Эдуарда взмолились. До слуг всегда все доходит, говорили они, ради бога, остановитесь, а то вся прислуга потребует пособий а-ля Шавиньи. Эдуард разводил руками:

– Они оставались при отце в годы войны, поэтому никакие пенсии не будут для них слишком велики.

Виноградники, что в департаменте Луара, перепахали и засадили здоровой, не пораженной вредителем лозой. Наняли нового управляющего, прошедшего выучку в поместьях барона Филипа Ротшильда. Эдуард подумывал сменить бутылочные этикетки на винах де Шавиньи, с тем чтобы этикетку для партий вин каждого нового урожая разрабатывал какой-нибудь крупный художник, как было заведено у Ротшильда. Но отказался от этой затеи: одно дело – набираться опыта у барона Филипа, другое – беззастенчиво ему подражать. В конце концов, содержимое бутылки важнее этикетки. Через пять лет производство вин выросло по сравнению с довоенным уровнем в два раза, и качество их постоянно улучшалось. В первый же год, как они получили приемлемое вино, он отправил дюжину ящиков на выдержку к старому управляющему и пригласил его на дегустацию. У него на глазах старик старательно понюхал вино, пригубил, подержал во рту. Эдуард ждал.

– Не идеально… – нахмурил брови старик.

– Разве бывают идеальные вина?

– Годика через четыре, да, тогда, пожалуй… – старик ухмыльнулся, – я бы мог его пить, мсье де Шавиньи. Точно. Без труда.

Эдуард обнял его.

– Et voila. Je suis content[8].

К средоточию отцовской империи Эдуард подошел с большой осторожностью. Ювелирное дело де Шавиньи по-прежнему не имело себе равных, когда речь шла о качестве драгоценных камней, идущих на украшения, о совершенстве и искусстве их огранки и оправления.

В наследство от отца остались четыре главных салона – в Нью-Йорке, Париже, Риме и Лондоне; ни один из них не пострадал от войны, все они располагались на видном месте, и все пришли в упадок по причине запущенности. Отдавая много сил и времени восстановлению домов, Эдуард, однако, первым делом обновил залы. Он пригласил нового художника по интерьерам, Жислен Бельмон-Лаон; на реконструкции салонов де Шавиньн она заработала себе имя. Мадам Бельмон-Лаон благоразумно оставила в неприкосновенности строгое убранство помещений девятнадцатого века, включая витрины и шкафы из красного дерева, но, используя цвета и освещение, ухитрилась придать комнатам современную элегантность. Она обратилась к приглушенным синим тонам и к цвету, получившему впоследствии название «серый де Шавиньи». В холодных аскетических залах драгоценности и серебро смотрелись как нельзя лучше. На пышном приеме по случаю повторного открытия магазина на улице Фобур-Сет-Оноре Эдуард гордо посматривал по сторонам, понимая, однако, что это всего лишь начало. Одно важное свершение за плечами – оборудована блистательная витрина для изделий де Шавиньи. Ему не терпелось расширить дело, перейти к производству других предметов роскоши, которые его конкуренты Картье и Оспри уже успешно освоили. Мир изменился. Де Шавиньи не могли позволить себе ограничиться удовлетворением запросов тех, кто уже богат; следовало принять в расчет и тех, кто только начал обогащаться.

Кожаные товары, письменные и курительные принадлежности, столовая посуда – игрушки явно богатых, – украшенные именем и гербом де Шавиньи, Эдуард был уверен, могут пойти по высоким ценам и завоевать куда более широкий рынок сбыта, чем самые непревзойденные драгоценности на свете.

Эдуард поручил изучить возможность открытия новых салонов де Шавиньи в Женеве, Милане, Рио-де-Жанейро и в перспективе на Уилширском бульваре в Лос-Анджелесе. Но он знал: чтобы расширить сферу деятельности, необходимо, во-первых, изыскать дополнительные капиталы и, во-вторых, найти гениального ювелира-художника.

С капиталами, как он полагал, трудности не возникнут. Французские и швейцарские банкиры де Шавиньи заявили о готовности содействовать расширению деятельности компании. Его главный советник по финансовым вопросам Саймон Шер, молодой англичанин, обучавшийся после окончания Кембриджа в Школе бизнеса Гарвардского университета, настоятельно советовал акционировать компанию.

– Если завтра мы выбросим акции де Шавиньи на свободный рынок, – сказал он Эдуарду, – спрос вчетверо превысит предложение. Свободные деньги имеются, доверие к компании есть; на дворе – пятидесятые, началось оживление.

Но Эдуард не собирался акционироваться. Он был намерен сохранить де Шавиньи как частную компанию, каковой она всегда пребывала, и удерживать всю полноту власти в одних руках – своих собственных. Он считал, что сумеет обойтись без услуг французских и швейцарских банков с их высоким процентом на ссуду. Джон Макаллистер, его американский дед по материнской линии, в свое время продал семейные акции сталелитейных предприятий и железных дорог накануне великой паники на нью-йоркской бирже. Дед умер в конце войны, пережив жену всего на несколько месяцев. Все свое состояние, свыше ста миллионов долларов по самым скромным подсчетам, он завешал возлюбленной дочери Луизе. Капиталом управляла одна видная фирма с Уолл-стрит; она в высшей степени предусмотрительно поместила почти все деньги в государственные облигации, гарантированные ценные бумаги и земельные участки в разных штатах, от Орегона до Техаса.

Луизу не интересовали финансовые проблемы. Американские вложения приносили ей в год миллион с лишним чистого дохода, не считая процентов с капитала и вкладов, непосредственно завещанных покойным бароном. Поскольку Луиза могла приобретать все что угодно и когда угодно – а ей и в голову не могло прийти вести себя по-другому, – она была довольна.

Эдуард уже начал кампанию с целью уговорить мать вложить какую-то часть принадлежащих ей основных капиталов в программу развития империи де Шавиньи, однако он понимал, что действовать следует осмотрительно. Луиза и без того пошла навстречу, открыв ему доступ к своим бумагам и портфелю акций; сейчас они с Саймоном Шером как раз с ними работали. Но он знал, как бесполезно давить на мать, чтобы заставить ее принять важное решение. Она уклонялась от любых обязательств, как денежных, так и человеческих. Эдуард не сомневался, что чем разумнее будут его доводы, тем скорее она их отвергнет. Собственная прихоть была для нее законом.

Но, если ему не удастся убедить ее к тому времени, когда придет пора действовать, это получится у Жан-Поля. Любимому старшему сыну Луиза ни в чем не могла отказать. Это порой задевало Эдуарда, но он принимал неизбежное. Какая, в конце концов, разница: он убедит Жан-Поля, а тот уговорит мать. Придется идти окольным путем, только и всего. Занимаясь делами, Эдуард обнаружил в себе талант добиваться желаемого обиняком и с немалым удовольствием его эксплуатировал.

А вот гений ювелирного искусства – это и вправду было куда сложнее. Последнего великого художника де Шавиньи, венгерского еврея по фамилии Влачек, который обучился ремеслу в российской мастерской Фаберже, раскопал и привлек на службу отец Эдуарда. Влачек разработал коллекцию, которую де Шавиньи представили на открытии первого салона фирмы в Америке в 1912 году. Влачек был божьим даром и к тому же предан фирме: все попытки его сманить, а их было немало, не возымели успеха. Он служил де Шавиньи до начала 1930-х годов, когда ему начало отказывать зрение, и умер в войну.

Как у всякой великой ювелирной компании, у де Шавиньи имелся обширный и тщательно охраняемый архив проектов и художественных решений, восходящий к середине девятнадцатого века. К ним можно было возвращаться (что постоянно и делалось), либо используя их в первозданном виде, либо видоизменяя в соответствии с преходящими требованиями моды и вкуса. На этом архиве зиждилась вся деятельность компании. Но последняя по времени великая коллекция де Шавиньи была разработана Влачеком в конце 1920-х годов. Эдуард мечтал о новой коллекции, о таких неординарных художественных решениях, которые бы революционизировали ювелирное дело, оставили конкурентов вроде Картье далеко позади, выразили саму суть послевоенной действительности и максимально использовали новейшие технические открытия.

Подлинно великие художники-ювелиры так же редко встречаются, как любые великие художники. Эдуард знал, кто именно ему нужен: Пикассо или Матисс, у которого вместо холста и палитры будут редкие камни и драгоценные металлы; гений, призванный стать хребтом всего задуманного им предприятия. Где бы он ни был – в Америке, на Ближнем Востоке, по ту или эту сторону разрубившей послевоенную Европу границы; обретается ли он в неизвестности или учится ремеслу у какого-нибудь конкурента де Шавиньи, – Эдуард положил себе его отыскать. Он лично составил оперативную группу, которой поставил именно и только эту задачу. Его люди просочились в мастерские конкурентов, знакомились со всеми новыми коллекциями каждой крупной ювелирной компании в мире, посещали выставки дипломных работ в каждой известной школе ювелирного мастерства; они втайне советовались с опытными коллекционерами, такими, как Флоренс Гулд. Рано или поздно они должны были выйти на нужного человека. И тогда Эдуард свяжется с ним.

Он предложит ему такие условия, что тот не сможет отказаться.

Четыре года Эдуард жил работой. Он находил ее увлекательной, волнующей, бесконечно интересной и ничему – в первую очередь личным связям – не позволял себя отвлекать. Свою роль в обществе он играл с не меньшей отдачей, с таким же неугомонным напором, ибо быстро выяснил, что два его мира – заседания правления и руководство маневрами компании днем, приемы и дружеские встречи по вечерам и в конце недели – перекрещиваются и взаимопроникают. Он был повсюду желанным гостем.

Хозяйки парижских салонов лезли из кожи вон, чтобы заполучить его к себе на званые ужины, музыкальные вечера и благотворительные балы. Он посещал выставки частных коллекций и с помощью своего оксфордского друга Кристиана Глендиннинга, двоюродного брата его бывшего наставника Хьюго, начал покупать картины, чтобы пополнить оставшееся после отца непревзойденное собрание европейского искусства двадцатого века.

Кристиан, потомок многих поколений английских сельских джентльменов, чьи эстетические притязания ограничивались приобретением породистого скота, был в семье блудным сыном и паршивой овцой, когда Эдуард с ним познакомился. Он отличался вопиющей жеманностью, вызывающе педерастической повадкой, живым и глубоким умом. Когда до отца Кристиана дошло, что тот отнюдь не намерен возвращаться в их родовое имение в Оксфордшире, чтобы всю жизнь посвятить разведению племенного скота херефордширской породы, он выделил сыну небольшой капитал и умыл руки. На эти деньги Кристиан, окончив Оксфорд, приобрел маленький выставочный зал. Он устроил первую в Англии выставку американских абстрактных экспрессионистов, которую британские критики встретили презрительным фырканьем. Своему другу Эдуарду де Шавиньи он продал две картины Ротко и великолепное полотно Джексона Поллока, после чего уже не сомневался в правильности избранного пути. К 1954 году ему принадлежали одна из самых процветающих картинных галерей современного искусства на Корк-стрит в Лондоне и выставочный зал в Париже; еще один зал он собирался открыть в Нью-Йорке на Мэдисон-авеню. А Эдуард де Шавиньи, его преданный и проницательный клиент, заложил основу коллекции, с которой со временем смогут соперничать лишь собрания Пола Меллона и Музея современного искусства в Нью-Йорке.

Помимо картин, Эдуард покупал еще и лошадей – к вящему огорчению Кристиана, который отказывался понимать друга. Эдуард вложил добавочный капитал в конный завод, основанный в Ирландии еще его отцом, и нанял лучшего во всей стране инструктора Джека Дуайра, которого не моргнув глазом сманил из конюшен старого друга матери Хью Вестминстера. Однажды Эдуард, отправившись в Ирландию поглядеть, как бегает его новая кобылка, прихватил с собой Кристиана. Тот один раз приложил к глазам бинокль, заявил, что умирает со скуки, и отбыл смотреть картины. Они вернулись в Англию на новом самолете Эдуарда: Кристиан – с пятнадцатью великолепными картинами кисти Джека Йейтса, Эдуард – с твердой уверенностью, что получил победителя скачек на Приз Триумфальной арки, важнейших бегов во Франции, которые он страстно желал выиграть.

Впрочем, ехидно заметил Кристиан, его друг Эдуард – человек многогранный, а не односторонний, как было подумалось Кристиану, когда они познакомились в Лондоне. Эдуард де Шавиньи неизменно сохранял элегантность и самоуверенность, сидел ли он в ложе, слушая оперу, или стрелял на болоте куропаток. Осенью он отправлялся в Шотландию охотиться и ловить рыбу; зимой катался на лыжах в Гстааде или Сен-Морице, где у него были вложены деньги в гостиницы. Летом гостил у знакомых на какой-нибудь средиземноморской вилле или пребывал в своем доме на Коста Смеральда. Он мог остановиться в Саутгемптоне на Лонг-Айленде у американского газетного магната или же посетить в Ньюпорте дальних американских родственников. И где бы он ни находился, рядом с ним всегда была женщина, правда, не одна и та же.

Журналисты, ведущие разделы светской хроники в европейских и восточноамериканских изданиях, не успевали за ним угнаться. Кто его последняя любовница? На какой из многочисленных претенденток он в конце концов остановит свой выбор? На итальянской диве, ни одного появления которой на оперной сцене он не пропустил, целых четыре месяца верно следуя за ней от «Ла Скала» до «Метрополитен-опера»? На английской маркизе, потерявшей в войну мужа, прекраснейшей из легендарных сестер Кавендиш? На дочке потомственного богача из Массачусетса или техасского нувориша? А быть может, он возьмет в жены Клару Делюк, наименее знаменитую из его любовниц, к которой он тем не менее всегда возвращался после очередного короткого увлечения?

Естественно, он женится на француженке, утешали себя матери старых аристократических семейств, получившие безупречное воспитание в католических школах и пансионах, когда обсуждали этот вопрос в своих парижских гостиных. И не на такой, как Клара Делюк, но на одной из равных себе по положению и к тому же девственнице. Мужчина вроде Эдуарда де Шавиньи любит погулять, это все понимали, но когда речь зайдет о выборе супруги, тут уж будут предъявлены несколько иные требования.

А пока что журналисты изощрялись, мусоля проблему подарков. Эдуард де Шавиньи был истинный француз; он понимал, что женщине нравится получить при расставании какой-нибудь маленький сувенир, способный смягчить горечь разрыва и поддерживать нежные воспоминания. Эдуард де Шавиньи неизменно дарил драгоценности. Само по себе это было бы в порядке вещей; внимание привлекал выбор камней – и то, как их вручали.

Камни скрупулезно, некоторые утверждали – насмешливо подбирались в «тон» женщинам. Изумруды – награда зеленоглазым. Синие глаза получали тщательно выбранные под их оттенок сапфиры. Если женщина славилась белизною кожи, она могла рассчитывать на длинную нить безукоризненного жемчуга. Блондинкам полагались золотые браслеты толщиною с младенческое запястье. Янтарь, черное дерево, слоновая кость, белое золото, аметисты… Роскошные, почти бесценные дары – и, разумеется, от де Шавиньи. Их передавал женщинам англичанин-камердинер Эдуарда де Шавиньи без всяких объяснений или записок. В последних, впрочем, не было нужды: драгоценности означали отставку, конец связи. Так было принято, таково было правило игры, и от него Эдуард никогда не отступал, не делал ни единого исключения.

Известно было и другое. Он никогда не дарил бриллиантов.

Газетчиков это приводило в восторг, поскольку давало основание для бесконечных догадок. Они создали легенду. Он подарит бриллианты той, кого полюбит, утверждали они. Так просто, так поэтично. Вот на какой случай он приберег бриллианты. Бриллианты в подарок – поступок этот поведает миру о том, что Эдуард де Шавиньи, ныне один из пяти самых завидных женихов Франции, наконец остановил свой выбор на женщине, которая станет его женой.

На эту тему Эдуарда часто выспрашивали и женщины, и репортеры. Он неизменно отказывался отвечать как на эти, так и на любые другие вопросы о своей личной жизни. Ничто не могло заставить его сказать «да» или «нет». Он улыбался и переводил разговор на другое.

Эдуарду понадобилось четыре года, чтобы обнаружить в своей жизни то, о чем не подозревали светские репортеры: он был одинок.

Как-то в 1954 году он поздно вечером вернулся в Сен-Клу смертельно усталым. В ют день он прилетел из Нью-Йорка, где вел напряженные утомительные переговоры и заключал сделки. Оперной диве, которая неизменно носила алое, были вручены рубины, принадлежавшие, по слухам, Марии-Антуанетте. Старшему секретарю было велено отменить все встречи, намеченные на этот вечер. Эдуард нуждался в нескольких часах отдыха – на ближайшие полгода у него был расписан каждый день и каждый час.

Стояло лето. Он в одиночестве прогулялся по великолепному парку, полюбовался на клумбы кустарниковой розы, разбитые по образцу розария в садах Жозефины Бонапарт в Мальмезоне. До него вдруг дошло, сколько знаний, мастерства, труда и любви было вложено в этот участок парка. Он втянул в себя аромат роз и понял, что в первый раз за четыре года вышел в парк, в первый раз увидел эти розы.

Он вдруг пожелал – пожелал страстно, и эта страсть, которую он долго гнал от себя, внезапно прорвавшись, застала его врасплох, – чтобы рядом был человек, с которым бы он разделил все это. Поговорил бы. Которого он бы любил. Не мать – их отношения оставались прохладными и официальными. Не брат, который уволился из армии и теперь большую часть года проводил в Алжире. Не кто-нибудь из друзей, тем паче любовниц.

Кто-то другой.

Такой, кому бы он доверял, размышлял Эдуард он возвратился в свой кабинет и засиделся далеко за полночь, – а он мало кому доверял. Такой, кто был бы с Эдуардом ради него самого, а не ради его влияния, богатства и власти. Такой, в чьем обществе он бы мог быть свободен.

Он позволил себе вспомнить о Селестине, чего не делал долгое время, о лондонском годе их совместной жизни. Воспоминания эти, как он и предвидел, его глубоко расстроили. Наконец он лег спать, выругав самого себя за чувствительность и внушив себе, что тоскливое это чувство вызвано всего лишь усталостью и перелетом через несколько часовых поясов. Утром оно пройдет.

На другой день он, как обычно, сделал все, что было намечено. Тоска не отпустила его. Такое чувство, словно у него есть все – и нет ничего. Прошло несколько месяцев: тоска не проходила.

А после, осенью того же года, совершенно случайно произошло нечто, изменившее всю его жизнь. Он приехал в Шато де Шавиньи опробовать вино нового урожая, и на глаза ему попался маленький мальчик – он играл в саду одного из принадлежащих де Шавиньи коттеджей. Эдуард ехал верхом; он остановился взглянуть на ребенка – на вид лет восьми или девяти, тот был невероятно красив. Мальчик тоже уставился на Эдуарда. Тут из коттеджа выскочила девушка – слишком юная, чтобы быть его матерью, – схватила ребенка за руку и увела, несмотря на сопротивление, в дом.

Эдуард принялся расспрашивать. Слуги в ответ только мялись. Он нажал и выяснил, что мальчика зовут Грегуар. Его мать замужем за одним из работающих в поместье плотников, отцом же является Жан-Поль, который зачал ребенка под пьяную руку, когда впервые приехал в замок после войны. Жан-Поль небрежно подтвердил это. Да, верно, он признал отцовство. С тех пор он видел мальчика раз или два – судя по всему, довольно милый парнишка, может, чуть-чуть отстает в развитии, но мать стыдится его и отказалась отдать в школу, вероятно, из страха, что другие дети станут его дразнить. Жан-Поль пожал плечами. С ребенком все будет в порядке. Когда подрастет, в поместье для него всегда найдется работа.

Разговор происходил в Париже. Жан-Поль ненадолго заехал к Луизе перед возвращением в Алжир. Эдуард сидел, глядел на брата и слушал его с выражением всевозрастающей жесткой невозмутимости. Жан-Поль развалился в кресле; цвет лица у него имел красноватый оттенок, он пил бренди, хотя время было только за полдень. Расспросы Эдуарда, похоже, раздражали Жан-Поля, но в остальном он сохранял надменное равнодушие.

– Стало быть, ты не чувствуешь за него никакой ответственности? – спросил Эдуард, подавшись вперед.

– Ответственности? Эдуард, если возлагать на мужчину ответственность за каждого внебрачного младенца, представляешь, чем это кончится? Мальчонка вполне счастлив. На здоровье, по-моему, не жалуется. Не понимаю, с чего мне впредь о нем беспокоиться.

– Ясно. Теперь о его матери – ты выделил ей содержание?

– Господи, разумеется, нет. – Жан-Поль сердито встал. – У нее ведь есть муж, верно? Я даю ему работу. Это же крестьяне, Эдуард, чем они и гордятся. Они принимают такие веши как должное. У них свои представления, у нас – свои, и к тому же стоит мне дать ей деньги, как пойдут разговоры. Половина беременных баб на наших землях начнут утверждать, что это я заделал им ребенка. Не лез бы ты, Эдуард, в то, что тебя не касается, ладно? Ей-богу, не твое это дело.

Эдуард поглядел на его налившееся краской негодования лицо, увидел, как он потянулся за бутылкой бренди, смущенно поглядывая на брата, словно сам понимал, что ему следует привести больше доводов в свое оправдание. В этот миг Эдуард распрощался с последними иллюзиями насчет Жан-Поля. Он перестал подыскивать ему оправдания, лишил брата своей преданности и своего доверия; он увидел Жан-Поля в истинном свете. Быть может, Жан-Поль прочитал у него на лице отвращение и гнев. Эдуарду показалось, что прочитал, ибо снова упрямо забубнил, приводя новые доводы. Он все еще говорил, когда Эдуард встал, повернулся и вышел.

Эдуард отправился в Шато де Шавиньи, побывал в домике, где жил Грегуар, и попробовал поговорить с его матерью. Попытка не увенчалась успехом. В его присутствии женщина отказалась присесть, все время оглядывалась через плечо, словно боялась, что войдет муж. Эдуард заметил у нее синяки на запястьях и отек на щеке – она все время от него отворачивалась, чтобы он не увидел. Он с ужасом оглядел комнату: скудная нищенская мебель; все говорило о безнадежных усилиях поддерживать в доме чистоту и порядок. В браке женщина прижила еще четверых детей; они прокрались в комнату, поглазели на Эдуарда и так же тихо исчезли.

– Я справляюсь, – тупо повторяла она в ответ на его расспросы. – Я справляюсь. Получается.

– Но пять детей… – Он не закончил фразы. В коттедже не было ни центрального отопления, ни автономного, только плита. Водопровода тоже не было.

– Сестра помогает, – сказала она и поджала губы. – Я же вам говорила. Мы справляемся.

С тем Эдуард в конце концов и ушел. Он вернулся в особняк, проклиная себя за то, что недоглядел и его работникам приходится влачить такую жизнь. Тут же вызвал управляющего, устроил ему разнос и распорядился, чтобы во всех жилых домах на территории поместья сделали капитальный ремонт. Жилища надлежало перестроить и модернизировать, провести водопровод и канализацию и оборудовать отопительными системами. Управляющий выслушал и помрачнел:

– Дорого будет стоить. Этот вопрос уже возникал, как только закончилась война. Я тогда обсуждал его с новым бароном. Он сказал…

– Плевать мне, что он сказал, – заорал Эдуард, дав волю гневу. – Я требую, понятно? И немедленно прикупайте!

Позже в тот же день он вышел из парка прогуляться в одиночестве вдоль реки. От кустов у тропинки отделилась маленькая фигурка и пошла рядом. Эдуард узнал девочку, которая тогда увела Грегуара в дом. Он остановился. Девочка подняла на него глаза. У нее были очень черные волосы, на широкоскулой мордашке читалась сосредоточенность. Сестра матери, подумал Эдуард, и не ошибся. Ее звали Мадлен.

– Я все утром слышала. Я подслушивала.

Она смотрела на него снизу вверх. Весь ее вид говорил о том, что ей страшно к нему обращаться и тем не менее она решилась не отступать.

– Не хотела она вам говорить, сестра то есть. Очень она его боится. Он пьет. Он ее колотит. А Грегуара он ненавидит. Терпеть его не может – и никогда не терпел. Вообще-то он мужик неплохой, только больно крут нравом. Грегуара он всю жизнь виноватит. Лупцует его ремнем. Я порой стараюсь мальчонку спрятать, так этот его всегда находит. Ну неужели… неужели никто не может помочь…

Она с трудом выдавливала слова, а теперь и вовсе замолчала, прикусив губу. Эдуард был тронут; он поднял руку, чтобы погладить девочку, но, к его ужасу, она отпрянула, словно ожидая удара.

– Не бойся, – сказал Эдуард, тоже испугавшись, – я тебя не обижу. Я не злюсь, я рад, что ты решилась со мной поговорить. Мне хочется всем вам помочь. Поэтому я и приходил утром к твоей сестре. Послушай, – и он протянул ей руку, – давай пойдем в дом. Там мы сможем спокойно сесть и поговорить, и я тебя выслушаю.

Мадлен сперва упиралась, но потом согласилась. Она не хотела входить в особняк, пришлось ее уговаривать. Войдя, она боязливо присела на краешек кресла (в стиле Людовика XIV), опасливо поджав босые ноги и положив руки на колени. Эдуард распорядился принести ей citron presse[9] и выслушал все, что она ему рассказала – поначалу запинаясь, но потом все более твердым голосом. Эдуард примерно знал, что услышит, и только сжимал зубы, слушая Мадлен. Когда она закончила, он осторожно заметил, что хотел бы поговорить с Грегуаром.

Она подняла голову, покраснела и произнесла, стиснув руки:

– Вам и вправду хочется? Помолчала.

– Но не здесь. Сюда он побоится прийти. Я приведу его… на конюшню. Можно? Там он не будет стесняться. Он любит лошадок…

Эдуард улыбнулся – и согласился. Мадлен поднялась, обвела комнату взглядом, посмотрела на Эдуарда и удивленно сказала:

– Тут столько вещей. Зачем вам столько?

– Ну, я на них, вероятно, любуюсь, – ответил Эдуард, пожав плечами. На самом-то деле он знал, что большей частью их просто не замечает.

Мадлен озабоченно нахмурилась:

– Это ж сколько они пыли разводят.

Она ушла. Ее слова затронули тайную струну в душе Эдуарда, и он свежим взглядом окинул гостиную. И верно – вещи; безумно дорогие, но пылятся точно так же, как самые дешевые. Внезапно комната показалась ему забитой – и совершенно пустой.

На другой день, как было условлено, он пошел на конюшни, где и встретился с Грегуаром. Мадлен оставила их одних, и сначала Грегуар робел, не мог связать и двух слов.

Эдуард повел его осмотреть конюшни. Показал ему комнату, где хранится упряжь; познакомил с конями, дав малышу кусочки сахара, чтобы тот угостил лошадей. Грегуар понемногу оттаял; он рассказал, что иногда ему позволяют помогать младшим конюхам, но ездить верхом, конечно, не дают, хотя ему очень хочется.

– Я разрешаю. Садись. – Эдуард поднял мальчика и усадил на старую спокойную лошадь. Ребенок почти ничего не весил, косточки у него были тонкие, как у птицы. Мальчик глянул на него сверху, Эдуард посмотрел на него снизу. Мать его была родом из департамента Ланды, Грегуар пошел больше в нее, чем в отца, – страшно худенький, загорелый, смуглый, с узким неулыбчивым личиком и копной черных волос Он снова посмотрел на Эдуарда и улыбнулся.

И в Эдуарде что-то оборвалось. Словно прорвалась плотина, которую он давно и упорно возводил вокруг сердца. Он повел мальчика покататься верхом. Отменил все встречи на ближайшую неделю и остался в доме, чтобы каждый день проводить с Грегуаром. К концу недели он позволил мальчику пустить лошадь легким галопом. Тот все сделал правильно, не допустил и малейшей накладки. У Эдуарда замирало сердце, пока он следил за ездой. И когда Грегуар, радостный, подъехал к нему после пробежки, он ощутил такую гордость, такое чувство победы, каких не знал за все четыре года успешнейших деловых операций.

Он поговорил с Грегуаром. Поговорил с его матерью. Поговорил с Мадлен. Было решено – и с этим все охотно согласились: Грегуар поедет в Париж с Эдуардом и будет жить в Сен-Клу. Эдуард позаботится о его воспитании и будет лично его опекать. Мадлен поедет с Грегуаром в Париж, побудет с ним ровно столько, сколько понадобится, чтобы мальчик привык к новой жизни, а потом – когда и она и Грегуар будут готовы к этому – Эдуард устроит ее на курсы и найдет работу. Он изложил этот план довольно сухо, ожидая, что тот будет гордо отвергнут. Но, когда он умолк, мать Грегуара, забыв обо всем, бросилась перед ним на колени, поцеловала руку и расплакалась. Эдуард кинулся ее поднимать. Ему было мучительно горько от этого проявления благодарности. Как же он был слеп, подумал он, к чужой беде – и устыдился. Впредь такой слепоте не бывать.

Эдуард опасался, что Грегуару будет трудно освоиться в Сен-Клу и он станет тосковать по дому. Опасения не подтвердились. Дом мальчику очень понравился. Он стал баловнем у Джорджа, камердинера Эдуарда, и повара. Если прочие слуги его не жаловали, то эти двое заботливо ограждали Эдуард каждый день уделял мальчику определенное время.

Зимой он взял Грегуара с собой кататься на лыжах. Весной повез в Нормандию. Они вдвоем часами болтались на пляже – плавали, разговаривали, играли. Когда, отдохнув, они возвратились в Париж, Мадлен однажды заявила:

– Я вам больше не нужна. И Грегуару я не нужна. Я впервые вижу его таким счастливым.

Ей исполнилось восемнадцать лет. Это была серьезная, впечатлительная и очень целеустремленная девушка. Она сказала, что любит детей. Ей хотелось бы стать нянечкой в детском саду. Да, она будет учиться на няньку. Эдуард навел справки и договорился, что ее примут туда, куда она стремилась, – в английский колледж Норленд, выпустивший из своих стен не одно поколение нянек.

– Ты убеждена? Ты уверена, Мадлен? Тебе вовсе не нужно уезжать, здесь тебе всегда рады.

– Уверена Мне хочется учиться, потом работать. – Она замолчала – Мне хочется вас поблагодарить, но я не знаю как. Вы изменили всю мою жизнь.

– Верно, но и ты изменила мою, – сказал Эдуард.

После отъезда Мадлен Эдуард проводил с мальчиком все больше и больше времени – каждую свободную минуту. Как он просил, Грегуар называл его «дядя», что породило в Париже много толков, но Эдуарду не было до них дела. К ребенку он питал отеческие чувства; любил Грегуара и заботился о нем, словно тот был его родным сыном. Про себя же прикидывал: раз Жан-Поль до сих пор не женился и едва ли когда-нибудь женится, а сам он так и не встретил женщины, которую захотел бы взять в жены, Грегуар может стать его наследником. «Все, что я делаю, – думал он, – я, возможно, делаю для него. Быть может, он продолжит после меня, как я после отца».

Он проконсультировался со своими юристами и переписал завещание. После этого, поначалу очень медленно, он стал готовить мальчика к будущему, которое тому скорее всего предстояло. О наследовании он помалкивал, но осторожно пытался приобщить Грегуара к некоторым сторонам деятельности своей империи. Как отец показывал ему драгоценности, так и он демонстрировал их Грегуару. Он водил его по различным мастерским компании в разных районах Парижа, знакомил с тем, как работают опытные мастера-металлисты, инкрустаторы, художники по эмалям, огранщики, оправщики, изготовители часовых механизмов.

Последнее особенно привлекло Грегуара. У него, заметил Эдуард, проявилась техническая жилка, мальчику нравилось наблюдать, как взаимодействуют рабочие части механизма. Он был готов часами молча сидеть и следить, как собирают крохотные спиральки и пружинки; сама скрупулезность подгонки, видимо, вызывала у него восхищение.

Эдуард быстро обнаружил, что мальчик любит автомобили; поскольку Эдуард их тоже любил, у них появилось общее увлечение. Но если Эдуарда автомобили привлекали своей формой и красотой – именно этим он руководствовался в подборе коллекции, – то Грегуар любил моторы, скрытые под блестящими капотами.

Одни из самых счастливых часов вдвоем они проводили катаясь, или любуясь на автомобили, или просто в огромных гаражах в Сен-Клу, где оба себя ублажали: Грегуар – снимая колеса и ставя обратно, Эдуард – наблюдая за ним. Автомеханики начали обучать Грегуара своему ремеслу, и мальчик быстро усваивал уроки. Через несколько месяцев он уже мог разобрать, почистить и собрать несложный двигатель. Завершив операцию, он поднимал мордашку в разводах от бензина и смазки и расплывался в мечтательной улыбке.

– Я умею, – говорил он тогда Эдуарду. – Смотрите. Все на своем месте.

Эдуард награждал его нежной улыбкой. В такие минуты собственная жизнь казалась ему такой же простой: все собрано и все на своем месте.

Счастливые недели бежали одна за другой. Они съездили в департамент Луара и вдвоем осмотрели виноградники. Потом вернулись в Нормандию и как-то раз провели ночь с субботы на воскресенье под открытым небом – ради спортивного интереса. Разложили костер прямо на берегу и сами приготовили ужин, который, правда, у них подгорел. Впрочем, привкус гари ни в малейшей степени им не мешал; они сидели на песке бок о бок – высокий темноволосый мужчина и маленький темноволосый мальчик, – и им было хорошо вместе.

– Я бы хотел навсегда тут остаться, как сейчас, – произнес Грегуар.

– Я тоже, – отозвался Эдуард.

Позже, когда они залезли в спальные мешки и Грегуар заснул, тихо дыша, Эдуард лежал на спине и глядел на звезды. Он впервые в жизни засыпал под открытым небом; в детстве они с Жан-Полем часто просили об этом, но неизменно встречали отказ.

Сейчас, вдыхая прохладный ночной воздух, слушая, как море ласково лижет песок, Эдуард испытывал пронзительное счастье. Он посмотрел на Грегуара; он знал, что счастье это – от мальчика: он принес Эдуарду любовь и вернул утраченный было смысл жизни.

На другой день они поехали кататься верхом. Костюм для верховой езды – уменьшенную зеркальную копию того, что было на Эдуарде, – мальчику пошил английский портной Эдуарда. На обратном пути Грегуар притих и ушел в свои мысли.

– О чем задумался, Грегуар?

– О вас. И о себе. – Мальчик замялся. – Я зову вас «дядей», но иногда хочется…

– Чего тебе хочется? Скажи.

– Хочется звать вас «папой». – Грегуар поднял на Эдуарда свои черные глаза. – Когда мы вдвоем. Я ведь понимаю.

Эдуард остановил лошадь, спешился, снял Грегуара и поставил на землю. Обнял мальчика.

– Я хотел бы, чтоб ты был моим сыном, – сказал он с тихой нежностью. – Я бы этого очень хотел. Ты для меня как сын. И это самое главное, правда, Грегуар? А как там кого называть – не имеет значения. Между нами.

– Je vous aime[10], – произнес Грегуар, обнял Эдуарда за шею худенькой рукой и громко поцеловал в лоб.

– Et je t'aime aussi, tu sais[11].

– Beaucoup?[12]

– Bien sur. Beaucoup.[13]

Они впервые заговорили о чувствах, какие испытывали друг к другу. Эдуард ощутил безмерное счастье.

Когда они возвратились в Париж, Эдуард обнаружил, что его отношения с Грегуаром, такие простые для него, кое-кому представлялись куда более сложной проблемой. Мать попросила его приехать, дав понять, что желает поговорить без свидетелей.

Она угостила его чаем; поболтала о том и о сем. Эдуард ждал. Ему с самого начала было ясно, что мать не жалует Грегуара и не одобряет того, что Эдуард неофициально усыновил мальчика. До сих пор она ограничивалась намеками и мимолетными замечаниями; теперь же, видимо, решила, что пришло время высказаться в открытую. Впрочем, она была осторожна, и Эдуард, наблюдая за ней, понял, что их отношения претерпевают новое изменение и процесс, возможно, идет уже не первый день.

Луиза по-прежнему не соглашалась вложить кое-что из своих капиталов в компании де Шавиньи, и Эдуард не давил на нее, выжидая благоприятного случая. Но она уже не отмахивалась от него с раздражением, как раньше; она знала, каким авторитетом он пользуется в деловых кругах, и, разумеется, до нее доходили восторженные отзывы о его способностях, ибо теперь она начала недоверчиво к нему приглядываться, словно пытаясь решить, уж не ошибалась ли она и не может ли младший сын, в конце концов, быть ей полезен. Когда она на него смотрела, в глазах у нее появлялось задумчивое выражение; теперь она выслушивала его советы, как лучше распорядиться капиталом, и все чаще и чаще им следовала. На этот раз она тоже повела разговор о вложениях, в частности, в некоторые техасские земельные участки, от которых ее американские советники рекомендовали поскорее избавиться.

Тема интересовала Эдуарда, но он видел, что это всего лишь вступление. Матери была нужна его помощь; но в нем росла уверенность, что, помимо этого, она намерена дать ему бой в связи с Грегуаром. Раньше она бы не стала ходить вокруг да около. Раньше, но не теперь. Теперь она проявляла осмотрительность, и Эдуарда осенило – она опасается его оскорбить. Это открытие его удивило.

– Мой милый Эдуард, – наконец перешла она к главному, – я бы хотела поговорить об этом мальчике..

– Грегуаре?

– Да, Грегуаре. – Она слегка поджала губы. – Знаешь, Эдуард, об этом идут разговоры. Говорят очень злые и обидные вещи.

– Мне это безразлично. Пусть болтают, что вздумается.

– Конечно. Конечно, – миролюбиво произнесла Луиза. – Я понимаю, ты в щекотливом положении. Разумеется, Жан-Поль был обязан об этом позаботиться. Но тут вмешался ты…

– Кто-то же должен был вмешаться.

– Не могу понять зачем. Да еще утратив чувство меры… – Луиза вскинула голову. – Поселить мальчика в своем доме. Относиться к нему так, словно это твой родной сын, законный сын. Эдуард, ты оказываешь ему дурную услугу, когда таким образом вырываешь ребенка из его окружения. Общество никогда не будет считать его до конца своим, тебе это известно. А вернуться в свой прежний дом он уже не сможет. Ему не найдется места – от ворон он отстанет, а к павам…

Эдуард отвернулся. Он разозлился, его так и подмывало ответить, что Луизе-то удалось заставить французский свет признать и принять ее, несмотря на ее происхождение и предков, но он сдержался.

– Место мальчика – рядом со мной, – сказал он упрямо. – И только это для меня сейчас важно.

– Но как же такое возможно? – Луизу распирало от негодования. – Разумеется, ты к нему привязался, но ты же не можешь не видеть! А его акцент, Эдуард? Ему ведь, знаешь, до конца от акцента никогда не избавиться. И вид у него такой неприветливый, взгляд бегающий – никогда мне в глаза не смотрит…

– Просто потому, что при вас он стесняется и робеет, – вздохнул Эдуард. – Кстати, почему бы вам не попробовать? Позвольте его сюда привести. Попытайтесь его разговорить. Увидите – когда на него ничего не давит, он становится очаровательным. Маменька, это же ваш внук, неужели вы хоть раз не сможете переступить через предрассудок?

Воцарилось неловкое молчание. Луиза наградила его долгим задумчивым взглядом. Он видел, как она обдумывает ответ, как взвешивает все плюсы и возможные минусы такой встречи. В тот миг, когда мать опустила глаза и покорным жестом выразила согласие, он понял: она наконец признала, что он ей необходим.

Эдуард с горечью на нее посмотрел. Когда ребенком он отчаянно нуждался в ее любви и предлагал ей свою, она от него отворачивалась. Всякий раз. Теперь уже ей от него было что-то нужно, и она с готовностью уступала. В его любви она и сейчас не нуждалась – только в советах, в его финансовом гении. Что ж, подумал он холодно, тоже сделка – в своем роде.

– Хорошо, Эдуард. Приезжай с ним через неделю на чай. Попытаюсь – ради тебя.

Так она дала знать, что капитулировала и признала: расстановка сил между ними изменилась в его пользу. Наблюдая за ней, Эдуард задался вопросом: она хотя бы понимает, что спохватилась слишком поздно?

Грегуар не хотел ехать к Луизе. Визиту в Фобур-Сен-Жермен он противился с упрямством и упорством, удивившими Эдуарда.

– Она меня не любит, – повторял он жалобно, – я знаю. Не хочу я к ней ехать.

И никакими уговорами Эдуард не мог одолеть это сопротивление. В день визита Грегуара подготовили со всей тщательностью – сделали новую прическу, и он вымылся под личным присмотром камердинера Джорджа, впрочем, без особого рвения. Мальчика облачили в новый костюмчик из серой фланели, галстук, белую рубашку и безукоризненно начищенные ботинки. Всю дорогу до Парижа он просидел на заднем сиденье с замкнутым выражением, сложив руки на голых коленках. Эдуард так и эдак пытался его разговорить, заставить расслабиться – впустую. Грегуар упорно отмалчивался. Когда машина остановилась у дома Луизы, Грегуар испуганно воззрился на Эдуарда; тот взял его за руку и пожал.

– Полчаса, Грегуар, всего полчаса. Не нужно бояться.

Грегуар вошел в дом на негнущихся ногах, словно кукла. В гостиной он долго не решался сесть, а потом, когда Луиза в своем розовом шелковом платье вплыла в комнату, так растерялся, что забыл встать. Он вспомнил, но уже с запозданием, и неуклюже вскочил, едва не опрокинув маленький столик в форме подковы.

– Грегуар, как мило, что ты меня навестил. Садись, садись, пожалуйста…

Луиза поправила столик – возможно, чуть-чуть нарочито. Грегуар залился краской и медленно опустился на стул.

– Что ж, Грегуар, мне не терпится тебя послушать. Ты должен мне все-все рассказать. Что ты делаешь, и хорошо ли тебе в Сен-Клу, и как продвигаются занятия. Ты прилежно учишься? Эдуард учился усердно, но ведь мой милый Эдуард был очень умным мальчиком…

Так она начала и продолжала в том же духе. Эдуард беспомощно следил за ней, а Луиза бомбардировала Грегуара вопросами, на которые тот, заикаясь, отвечал все короче и односложней.

Две горничные сервировали стол к чаю. Грегуар балансировал на самом краешке стула. Луиза разливала из серебряного чайника в чашки севрского фарфора.

– Эдуард, передай, пожалуйста, Грегуару – да, поставь на столик – вон там, спасибо. А теперь не хотите ли отведать вот этих? – Она показала на серебряное блюдо с малюсенькими бутербродами с огурцом. – Или этих? – Еще одно блюдо с изысканно разложенными бисквитиками, и третье – с миниатюрными patisserie[14]. – Английский чай. Эдуард обожал английский чай, когда мы жили в Лондоне. А мальчикам ведь всегда хочется есть, правда? Итак, Грегуар, чем тебя угостить? Я специально для тебя выбирала…

– Спасибо, мадам, ничем… – ответил Грегуар, подняв худенькое личико и сжав губы.

– Ничем? – Луиза изобразила удивление. – Правда ничем? Ну, конечно, ты, может быть, не привык… Эдуард, прошу тебя.

Эдуард привстал, взял бутербродик и мрачно опустился на стул. Грегуар не мог пошевелиться из-за шаткого предательского столика в форме подковы, на котором стояли тарелочка, чашка и блюдце севрского фарфора. Мальчик застыл, убрав ноги под стул и прижав руки к телу.

– Так скажи, Грегуар, – весело спросила Луиза, нарушив молчание, – если ни латынь, ни арифметика тебе не по вкусу, то что же ты любишь? Ведь что-то, вероятно, тебе по душе?

– У Грегуара золотые руки, – поспешил вставить Эдуард. – Он умеет разобрать и собрать часы. И автомобильный мотор – тут ему Франсуа помогает, правда, Грегуар?

– Бывает. – Грегуар угрюмо уставился в пол. – Теперь он мне не нужен, я и без него справлюсь. На той неделе я сам разобрал и собрал мотор у «Порша». А дядя Эдуард обещал, что скоро даст мне поработать с «Астон-Мартином». Это моя любимая марка.

То была его самая длинная фраза за весь день. Эдуард прочитал в его глазах отчаянную мольбу о поддержке. Луиза, вероятно, тоже ее заметила, потому что коротко рассмеялась и сказала:

– Как мило, Грегуар! Но я имела в виду не совсем это. У Эдуарда, не сомневаюсь, и без тебя хватает автомехаников… О, у тебя пустая чашка. Быстро же ты успел выпить. Дай-ка я налью…

Такую откровенную грубость Эдуард уже не смог стерпеть; но не успел он открыть рот, как Грегуар встал, взял со стола чашечку с блюдцем и пошел к Луизе, которая, улыбаясь, подняла серебряный чайник.

Не дойдя до нее полуметра, Грегуар уронил чашку, которая ударилась о пол и разлетелась в осколки. Луиза огорченно вскрикнула, Эдуард поднялся, а Грегуар застыл на месте, уставившись на черепки. «Нарочно или нет?» – подумал Эдуард, но решить не мог, так быстро все это случилось.

Грегуар отвел взгляд от разбитой чашки и посмотрел на Луизу.

– Простите, – сказал он, изобразив голосом огорчение, – она разбилась. Какой же я неуклюжий.

Как он ни старался скрыть вызов, голос все-таки выдал его. Луиза поняла – и покраснела. Эдуард тоже понял и окончательно убедился, что чашка упала не случайно.

Больше об этом не говорили, и вскоре гости откланялись. Всю дорогу Грегуар просидел молча, но на подъезде к Сен-Клу вдруг тревожно спросил Эдуарда:

– По-моему, меня больше не станут туда приглашать? После того, как я разбил чашку, а вы как думаете?

У мальчика на лице так ясно читалась надежда, что Эдуард подавил невольную улыбку.

– Ну, мама, конечно, не будет гневаться – ведь это всего лишь чашка. Но, видимо, мы воздержимся от дальнейших визитов – пока что. – Он помолчал. – Грегуар, ты это сделал нарочно? Скажи мне правду.

Мальчик нахмурился. Эдуард понял, что он хотел было соврать, но передумал.

– Она меня не любит, – наконец произнес Грегуар все с тем же тихим упрямством. – Я говорил вам, что не любит. Я же говорил, что не хочу туда ехать.

Это нельзя было назвать ответом, но все было сказано. Почувствовав в словах Грегуара что-то от непримиримости Жан-Поля, а также уловив интонацию глухого упрямства, с каким кое-кто из рабочих в его луарском поместье сопротивлялся всем доводам и нововведениям, как то издревле свойственно крестьянам с их ограниченным здравым смыслом, Эдуард вздохнул и решил поставить на этом точку.

Чем скорее забудется, тем лучше, подумал он. Но больше он не станет делать из Грегуара мишень для злобных выпадов Луизы. Прошли дни; миновали недели. И когда Грегуар убедился, что новые поездки в Фобур-Сен-Жермен ему не грозят, он снова превратился в открытого миру жизнерадостного мальчугана.

Весной того же 1955 года, вскоре после описанного визита, учитель, которого Эдуард пригласил к Грегуару, нашел себе новое место и уехал. Подыскивая ему замену, Эдуард вдруг вспомнил о Хьюго Глендиннинге.

За прошедшие годы они несколько раз случайно встречались; от Кристиана, кузена Хьюго, Эдуард знал, что дела у последнего обстоят не блестяще. Несколько лет тому назад престижную должность преподавателя в Вестминстере закрыли, а другого хорошего места Хьюго не удалось добиться. Внутренний распорядок крупнейших частных школ, объяснил Кристиан, не подходит Хьюго: слишком уж он большой индивидуалист и чудак. Кристиан не сомневался, что тот с радостью приедет во Францию поработать для Эдуарда. В Англии спрос на частных учителей последнее время упал, с улыбкой заметил Кристиан: времена меняются.

Эдуард принял решение не без колебаний. Он предпочел бы отдать Грегуара в школу, чтобы тот воспитывался с другими детьми. Но мальчик, упустив несколько лет, отставал в занятиях; Эдуард опасался, что одноклассники будут его дразнить. Нужно дать Грегуару еще пару лет, сказал он себе, – пусть нагонит ровесников и обретет уверенность в собственных силах. Он подумал, что Хьюго радикально изменил его, Эдуарда, образ мышления, научил вести спор и ставить вопросы. Он подумал о даре Хьюго пробуждать интерес и будить мысль. Он напомнил себе о преданности Хьюго своему делу, о его мудрости, доброте и остроумии. В ушах у него зазвучал голос Хьюго, читающего стихотворные строки, которые Эдуард помнил до сих пор. Итак, он принял решение и написал Хьюго. Это стало его первой серьезной ошибкой.

Хьюго с трудом переносил дураков. Эдуард, отнюдь не дурак, обладающий умом живым и жадным, забыл об этом свойстве Хьюго, проявления которого ему, впрочем, доводилось видеть крайне редко. К тому же бег времени преобразил и самого Хьюго. Юношеская нетерпимость с ходом лет перешла в заметную раздражительность. Он видел, что его сверстники, наделенные меньшим умом, обошли его на жизненной стезе. Хьюго винил в этом политические предрассудки, но когда сам выступил кандидатом от лейбористской партии в 1945 году, который принес социалистам победу, то проиграл сопернику. В свои пятьдесят с небольшим он был холост и не в курсе новых послевоенных воспитательных методов. Ему не доводилось обучать мальчиков, не имевших основательной базовой подготовки по традиционным учебным предметам. Они встретились с Грегуаром и сразу невзлюбили друг друга.

Умение Грегуара разобрать и собрать часовой механизм, демонтировать автомобильный двигатель, оседлать лошадь и хорошо держаться в седле, знать и хранить в памяти названия и свойства растений и животных – это умение не имело для Хьюго никакого значения.

Сперва Хьюго старался проявлять терпение. Он понимал, что мальчик был лишен нормального образования, пока Эдуард не взял его под опеку. Теперь Грегуар умел читать и писать по-французски, немного научился от Эдуарда английскому, но этим его успехи исчерпывались. Преодолев неприязнь к мальчику, Хьюго ревностно взялся за осуществление программы, призванной дать его ученику основательный фундамент знаний по тем предметам, какие наставник считал важными. В их число не входило ничего хотя бы отдаленно связанного с техникой и уж тем более с изучением двигателей внутреннего сгорания. Образование по Хьюго включало прежде всего литературу, историю и языки; все прочее шло на втором, если не на третьем месте.

Занятия шли отнюдь не гладко. Грегуар умел быть упрямым. Хьюго быстро пришел к выводу, что мальчик просто своенравен – учиться может, но не хочет. Ленив и не желает сосредоточиться. К собственному своему ужасу, Хьюго, убежденный социалист, обнаружил, что винит в этом крестьянскую семью, в которой воспитывался ребенок. Презирая себя за подобный снобизм, Хьюго еще сильней погонял мальчика, не в силах признать, что терпит фиаско. У него много чего не сложилось в жизни, но только не с учительством, тут все всегда было в порядке. И вот перед ним ученик, которому он читает произведения величайших писателей мира, а тот слушает с полным равнодушием; позевывает над стихами Вийона; с тоской глазеет в окно, когда звучат отрывки из Мопассана или Флобера.

Хьюго не мог и не хотел снижать требования; мальчик не хотел и не мог им соответствовать. Очень скоро они оказались в тупике – но не сказали об этом Эдуарду: Хьюго – из гордости, а Грегуар – из страха, что тот огорчится.

В конце лета 1955 года, когда стояла чудовищная жара, Эдуард улетел по делам в Америку. Он решил разобраться на месте с принадлежащими матери земельными участками в Техасе, от которых ее советники с Уолл-стрит настойчиво рекомендовали избавиться – слишком настойчиво, по мнению Эдуарда. Он собирался вернуться через две недели и обещал Грегуару, что они поедут отдохнуть, возможно, к морю, как в предыдущем году.

Грегуар скучал по Эдуарду, прилежания у него не прибавилось. В классной комнате в Сен-Клу было невыносимо жарко, и настроение Хьюго тоже не улучшалось. Однажды он с ужасом поймал себя на том, что в отчаянии готов ударить ребенка; правда, в последнюю минуту он успел удержаться. Выйдя из себя, он решил временно отставить латынь и сосредоточиться на французском. Если мальчик не хочет слушать поэзию, нужно заставить его хотя бы поработать над грамматикой. Он отметил Грегуару несколько страниц правил для заучивания, затем проверял, как мальчик их запомнил.

С отбытия Эдуарда прошла примерно неделя; однажды Хьюго заметил, что мальчик ведет себя тише обычного и лицо у него как-то порозовело. Хорошо ли он себя чувствует, ехидно поинтересовался Хьюго. Грегуар опустил глаза.

– У меня болит голова, – наконец выдавил он.

– У меня тоже. – Хьюго хлопнул учебник на стол, – Но болела бы меньше, если б вы занимались лучше. Ладно. Вернемся к спряжению неправильных глаголов. Если вы их запомните, то, может быть, позабудете о своих недугах.

С несвойственным ему послушанием мальчик склонился над учебником. На другой день повторилась та же картина. Грегуару ничего не хотелось. Он сидел, замкнувшись в молчании. Он отказался от ленча. В два часа они возвратились в классную комнату.

– Могу я узнать, Грегуар, почему вы дуетесь? Мальчик обратил к Хьюго разгоряченное лицо.

– Я себя плохо чувствую.

– Почувствуете лучше, если немного поработаете. От лени самочувствие не улучшается.

– Нет, правда. Голова так болит. Мне хочется полежать.

Мальчик склонил голову на руки. Хьюго раздраженно вздохнул, встал, подошел и пощупал у Грегуара лоб. Горячий, что, впрочем, неудивительно: комната плыла от жары.

– Грегуар, эти штучки могли обмануть вашего прежнего учителя; у меня они не пройдут. – Хьюго вернулся на место. – Скажи я, что сегодня мы больше не занимаемся и вы можете пойти искупаться, вы, разумеется, чудесным образом исцелитесь. Но я не намерен этого говорить. Будьте добры, сядьте прямо и постарайтесь сосредоточиться. Откройте грамматику на четырнадцатой странице.

Мальчик медленно открыл книгу.

К половине четвертого, когда занятия обычно заканчивались, Хьюго казалось, что дело наконец пошло на лад. Мальчик сидел тихо; судя по всему, внимательно слушал; он ни разу не поглядел в окно. Хьюго покосился на наручные часы и решил позаниматься еще полчаса.

Без пяти четыре у Грегуара случились судороги.

Они начались совершенно внезапно, без предупреждения. Хьюго услышал, как мальчик хрипло втянул в себя воздух, и испуганно поднял глаза. У Грегуара запрокинулась голова, закатились глаза; сначала дернулись рука и нога, потом судороги охватили все тело. Он упал со стула на пол.

Хьюго вконец растерялся; он принялся как безумный трясти колокольчиком, вызывая слуг. Сбегал за водой, обрызгал корчащегося мальчика, расстегнул ему воротник, попытался разжать зубы линейкой, но не смог. Через несколько минут судороги прекратились.

Вызвали карету «Скорой помощи». По дороге в больницу с Грегуаром случился еще один приступ. Приехал лучший педиатр Парижа – его вызвали из пригородного особняка. Он сообщил побледневшему Хьюго, что у мальчика наверняка менингит. Чтобы удостовериться, проведут исследование спинномозговой жидкости. А потом…

– Что потом? Что потом? – забормотал обезумевший от горя Хьюго.

– Потом молитесь, мсье. Я, естественно, сделаю все, что в моих силах. Если б его доставили раньше, прогноз был бы благоприятней. Больше я вам ничего сказать не могу.

Хьюго сначала позвонил в приемную де Шавиньи и попросил их срочно связаться с Эдуардом; затем, впервые за долгие годы, принялся молиться. Эдуарду сообщили в четверть седьмого по среднеевропейскому времени, вызвав с делового совещания. Он немедленно выехал в аэропорт, где зафрахтовал реактивный самолет.

Грегуар умер на другой день рано утром; Эдуард опоздал в больницу на два часа.

Он взял на руки худенькое, еще не застывшее тельце. Если б его деловые коллеги слышали его отчаянные рыдания, они бы не поверили собственным ушам.

Хьюго утонул через три месяца, катаясь на лодке; пошли было слухи о самоубийстве, но их удалось замять. Он завещал Эдуарду свою библиотеку; узнав об этом, тот в гневе распорядился продать книги с аукциона. Грегуара похоронили в семейном склепе де Шавиньи. Луиза пришла в ярость, Жан-Полю было все равно. Эдуард пытался заново выстроить свою жизнь.

Именно тогда, решили знакомые, в нем произошла перемена. Они всегда уважали Эдуарда де Шавиньи. Теперь они стали его бояться.

В начале пятидесятых годов Эдуард заказал Эмилю Лассалю, ученику Ле Корбюзье и ведущему французскому архитектору-модернисту, спроектировать новое здание правления главной компании де Шавиньи в Париже. Строительство высокой башни из черного камня и стекла, спроектированной Лассалем, завершилось в конце 1955 года. Это было первое здание подобного типа в Париже; оно породило много противоречивых отзывов и последующих подражаний и стало вехой в истории коммерческого дела.

В один из декабрьских дней того же года Эдуард, как обычно, прибыл на работу точно в девять. Как обычно, он приехал из Сен-Клу в своем черном «Роллс-Ройсе Фантом»; шофер открыл дверцу, он вышел из машины, как обычно, окинул взглядом высокую черную башню, творение Лассаля, и проследовал внутрь. То, чем ему предстояло заняться до ленча, ничего приятного не обещало, но он гнал от себя подобные мысли: приятное дело или, напротив, неприятное – теперь это в большинстве случаев не имело для него никакого значения; ко всем делам он относился равно холодно и бесстрастно: дела слагались в дни, дни – в недели, недели – в годы Он вошел в личный лифт и нажал на кнопку девятнадцатого этажа.

Жерар Гравелье, заведующий архивом де Шавиньи, стоял у окна своего кабинета на тринадцатом этаже того же здания. Он наблюдал, как «Роллс-Ройс» подкатил в обычное время и высокий мужчина в черном костюме быстро прошел внутрь. Когда Эдуард скрылся из виду, Гравелье задумчиво отвернулся от окна и рассеянно смахнул с плеча пиджака крупинки перхоти. Костюм, обошедшийся ему в сто пятьдесят гиней, был пошит в Лондоне – не у портного Эдуарда де Шавиньи, «Джайвз с Савил-Роу», но в другой мастерской, где вполне приемлемая имитация стоила подешевле.

Гравелье нервничал, причем сильно, так что за завтраком не смог ничего проглотить. Но сейчас он пытался успокоиться, внушая себе, что у него нет причин волноваться. Он знал, по какому поводу его вызывают: обсудить новую систему регистрации хранения архива проектов де Шавиньи, которую заново разработали с самых азов по настоянию Эдуарда де Шавиньи и должны были полностью задействовать уже на этой неделе, после того как архив наконец переведут в новые помещения. Новая система предусматривала небольшое сокращение штатов, его планировалось осуществить на добровольной основе. Вероятно, Эдуард де Шавиньи хотел обсудить с ним именно это или какой-нибудь элемент системы. Все прекрасно знали, что Эдуард де Шавиньи любит вникать в детали; от его острого глаза не ускользала ни единая самая ничтожная мелочь, когда речь шла об управлении его империей. Вспомнив про это, Жерар Гравелье снова разволновался. Его прошиб пот.

Когда на его новом письменном столе из ясеня с хромированной отделкой зажужжал интерком, он даже подпрыгнул. «Успокойся», – приказал он самому себе и принялся, словно читая литанию, мысленно перечислять доказательства собственного преуспеяния, пока шел по тихому, устланному толстым ковром коридору к служебному лифту, который должен был доставить его на девятнадцатый этаж: новая квартира в роскошном пригороде Босежур; квартира поменьше на Монпарнасе, где живет весьма милая молодая любовница; два автомобиля, один – самый большой «Ситроен Фамилиаль» последней марки; щедрый счет на текущие расходы, в который никто особенно не вникает, по крайней мере, он так надеялся. Сорбонна присудила ему ученую степень магистра изящных искусств; он прошел подготовку в лондонском Музее Виктории и Альберта и в парижском Музее изящных искусств; историю ювелирного искусства в целом и искусства де Шавиньи в частности он знал лучше всех, за исключением одного человека – того, к кому направлялся в эту минуту. Он перевел дух и утер пот со лба. Он незаменим. Ему хотелось надеяться, что это правда.

Его впервые вызывали к Эдуарду де Шавиньи, чьи кабинет и приемные занимали верхний этаж здания. Выйдя из скоростного лифта, Гравелье от удивления широко раскрыл глаза. Тут все свидетельствовало о полном разрыве с традицией. Наружная приемная была огромной – океан светлого бежа и белизны, хром и стекло. Вокруг стола по эскизу Ле Корбюзье стояли три массивных дивана, обитые натуральной кожей. За письменными столами – тоже по эскизу Ле Корбюзье – сидели две очень красивые служащие. На обеих были шелковые блузки строгого покроя, нитки жемчуга и плотные шарфики, прихваченные на горле свободным узлом. И та, и другая были весьма соблазнительны, особенно та, что сидела слева, но вид у них был такой, словно если они и лягут с кем-то в постель, то никак не меньше, чем с самим Эдуардом де Шавиньи. От их безукоризненного французского Гравелье взяла оторопь, и он пожалел, что не обратился к услугам портного подороже. Bon genre[15] – он ненавидел женщин этого типа.

– Вам придется подождать, мсье Гравелье, – произнесла одна из сирен. Ни тебе извинений, ни объяснений, ни предложения выпить чашечку кофе – ничего. Он просидел сорок пять минут, обливаясь потом.

Затем внутренняя приемная, еще более изысканная и роскошная, и две новые вкрадчивые стервы, на сей раз секретарши, такие чопорные, будто трусики у них и те накрахмаленные. Господи!

И уже после всего – святая святых: ровно через час после вызова. Гравелье не сомневался, что его проманежили нарочно.

Он открыл гладкую дверь красного дерева, вошел и остановился. Кабинет был очень просторен и на удивление строг. Гравелье ожидал увидеть предметы старины, цветы, портреты предыдущих баронов де Шавиньи, неизменно украшавшие офис старого хозяина. Ничего подобного. На стенах висели картины художников-абстракционистов. Он пригляделся и изумленно приоткрыл рот: Пикассо периода кубизма; два великолепнейших Брака; ранний Кандинский; Мондриан; Ротко – из «красной» серии; огромное полотно Джексона Поллока, исполненное скрытой муки. На черном книжном шкафу позади письменного стола возвышались три изумительные бронзовые статуэтки – Брынкуши, Генри Мур, Джакометти. Гравелье сглотнул. Чтобы добраться до стула у письменного стола, нужно было пересечь почти все помещение.

Гравелье неуверенно двинулся вперед. Эдуард де Шавиньи поднял глаза. Гравелье с любопытством его разглядывал. Все знали, что ему всего тридцать лет, но выглядел он несколько старше. Высокий, шести с лишним футов, широкие плечи и та же завораживающая красота, какой отличался его отец. Твердые черты лица, загорелый; необычное сочетание – черные как вороново крыло волосы и темно-голубые глаза. Гравелье показалось, будто их взгляд прожигает его насквозь. Он завистливо покосился на костюм босса – черного цвета без всяких оттенков, жилет, на обшлагах по четыре пуговицы. У него самого только по три. Он выругался про себя: вблизи разница между костюмом за двести гиней и костюмом за пятьсот гиней просто бросалась в глаза. Белая рубашка, черный вязаный шелковый галстук. Господи, неужто он носит траур? – Садитесь, пожалуйста.

Гравелье присел. Сбоку от массивного черною стола находилась запутанная система телефонов и аппаратов прямого вызова. На самом столе лежали платиновая ручка производства де Шавиньи, простая белая папка – и только. А между тем этот человек знал обо всем, что происходит в Риме, Токио или Йоханнесбурге, за два месяца до того, как тамошние деловые круги узнавали об этом. Как ему удавалось?

Гравелье повел шеей, ослабляя хватку воротничка. Воцарилось молчание. Он знал об этом вошедшем в легенду приеме. Молчание было призвано давить на тебя, заставить болтать, забыв о всякой осторожности. Гравелье еще раз сглотнул – и забормотал.

– Мсье де Шавиньи, я в восторге от нового здания правления. Мне не терпелось вам об этом сказать. Уверен, оно в корне изменит наш… э-э… наш общий имидж. Всякому лестно работать в столь современном, столь прогрессивном деловом центре. До меня уже доходят…

– Я вызвал вас не для того, чтобы обсуждать достоинства здания, – оборвали его тоном решительным и холодным.

Гравелье кашлянул. Он понимал, что ему нужно взять себя в руки, успокоиться, а главное – прикусить язык, но он почему-то не мог.

– Нет, разумеется, нет, мсье де Шавиньи. Если вас интересует перемещение архива, то хочу вас заверить – всё идет по графику. Я захватил кое-какие бумаги на тот случай… Вот тут у меня полная разметка со всеми подробностями. Новое штатное расписание…

– Мсье Гравелье, сколько времени вы служите у де Шавиньи?

– Двадцать один год, мсье де Шавиньи.

– Двадцать один год два месяца и три недели. – Он открыл лежавшую перед ним белую папку. Гравелье отчаянно пытался прочесть текст, перевернутый вверх ногами.

– Я ознакомился с донесением начальника нашей службы безопасности.

Снова воцарилось молчание. Гравелье побледнел.

– Полагаю, нет нужды останавливаться на частностях, не так ли? Вы начали передавать элементы хранящихся в архиве художественных решений год и два месяца тому назад. Поначалу сравнительно банальные элементы, поэтому вам тогда не стали мешать. Мне было интересно, как далеко вы зайдете.

Молчание.

– Месяц назад вас допустили к весьма секретным разработкам, касающимся принципов решения нашей коллекции на 1956 – 1957 годы. Уверен, вы их запомнили. Решение под кодовым названием «Белый лед» предполагало широкое использование платины, белого золота и бриллиантов. Впрочем, запомнили вы их или нет, не имеет значения, поскольку их придумали специально для вас и для конкурирующей компании, которой вы вчера передали эти секретные сведения. – Он наградил Гравелье ледяной улыбкой. – Настоящие наши планы на 1956 – 1957 годы, само собой разумеется совершенно другие, но вы о них не узнаете. Вы уволены.

Гравелье встал; к лицу его прилила кровь, к горлу подкатила тошнота. В голове проносились бессвязные мысли: «Сукин сын. Бесчувственный сукин сын. Восемнадцать месяцев. Полтора года позволял мне губить себя, а теперь…» Он вцепился в спинку стула.

Эдуард де Шавиньи посмотрел ему в глаза. Лицо его оставалось совершенно бесстрастным.

– Поручительство компании за приобретенную вами недвижимость отменяется. Если вы не изыщете частных средств, компания лишит вас права пользования. Предоставленная вам компанией машина этим утром изъята. Компания дала знать двум вашим банкам, где, насколько я понимаю, у вас существенно превышен кредит, что вы у нас больше не служите и, следовательно, мы уже не выступаем вашими гарантами. Договор с компанией об обеспечении вас пенсией по выслуге лет утратил силу. Наши юристы сегодня подали иск по обвинению вас в злоупотреблении доверием, мошенничестве и растрате. У вас имеются вопросы?

– Мсье де Шавиньи, прошу вас… – Гравелье сложил в мольбе потные ладони. – У меня семья. Четверо детей. Совсем малыши. Старшему всего одиннадцать…

И снова наступило молчание. Всего на миг, на один блаженнейший миг Гравелье показалось, что он его тронул. Когда он сказал о детях, в глазах вершителя за письменным столом промелькнуло какое-то чувство. Но он тут же решительным жестом закрыл папку.

– За дверями вас ждут два должностных лица – представитель налогового управления и инспектор префектуры Иль-де-ла-Сите. Вас возьмут под арест. Всего хорошего.

Гравелье с трудом дошел до дверей и обернулся.

Гнев, страх и ненависть поднялись в нем и перехватили дыхание. Он посмотрел на безукоризненный костюм, на безукоризненно равнодушный лик, глянул в холодные глаза.

– Будьте вы прокляты, – произнес он прерывающимся голосом. – Двадцать два года. Чтоб вы горели в адском пламени.

Дверь закрылась. Эдуард де Шавиньи застыл в кресле. Он сидел, глядя на буйство черных и алых красок в сердцевине холста Джексона Поллока. Усмехнулся горькой усмешкой и отодвинул белую папку. Он уже горел в аду, так что Жерару Гравелье и ему подобным можно было не тратиться на проклятия.

Жестокость в нем была заложена. Ранее он ее сдерживал, теперь же дал ход. Предательство, увертки, неумение – раньше он пытался все это исправить; теперь же карал. Все его указания надлежало исполнять неукоснительно – и с опережением. Справлявшиеся с этим процветали; не справлявшиеся шли в расход. Те же, кто пробовал вести с ним двойную игру – а таких становилось все меньше, – быстро начинали в этом раскаиваться.

В Швейцарии, например, был один ювелир, который много лет неплохо зарабатывал на том, что, нагло копируя стиль де Шавиньи и используя драгметаллы низкой пробы и дешевый рабочий труд, выдавал свои изделия за оригиналы де Шавиньи и распространял через хорошо законспирированную сеть торговцев-теневиков. В один прекрасный день его старый банк предложил ему кредит на расширение производства и оборудование дополнительных мастерских. Ювелир воспрянул духом и принялся вкладывать деньги. Но когда он по уши залез в долги, его банк, входивший среди многих других в банковское объединение «Креди Суисс», одно из обслуживающих де Шавиньи в Швейцарии, внезапно затребовал погашения кредитов. Ювелир, понятно, не смог заплатить и попросил отсрочки. Ему было отказано, и он обанкротился.

Лондонское рекламное агентство, управлявшее счетами де Шавиньи и ответственное за популярность ювелирных изделий и вин де Шавиньи в Великобритании, на двенадцать часов задержало очередную презентацию – вещь довольно распространенная. В тот же день агентство потеряло кредит, а через шесть недель его самые нахрапистые конкуренты запустили новую рекламную кампанию изделий де Шавиньи, и не на рекламных щитах, а на страницах всех ведущих журналов.

– Как он умудрился? Как этот сукин сын сумел уложиться в такие короткие сроки? – Главный художник завистливо разглядывал яркий разворот в «Харперз базар»; он сразу понял, что разворот схлопочет все мыслимые призы.

– Не знаю, – ответил коммерческий директор. – Но пора бы тебе перестать чесать задницу. Еще шесть крупных рекламодателей только что отказались от наших услуг.

Через полгода агентство перешло в собственность удачливых конкурентов, а еще через два месяца и те и другие были поглощены «Де Шавиньи (Реклама)» – новой компанией, зарегистрированной на Балеарских островах, но с представительствами в Лондоне, Париже, Цюрихе, Милане и Нью-Йорке и учрежденной с единственной целью – проталкивать на мировой рынок товары де Шавиньи и вкладывать капиталы во все, от стали до гостиниц и земель. Президентом компании, ее директором-распорядителем и держателем контрольного пакета акций стал Эдуард де Шавиньи.

Его мать и брат убедились, что жесткость, прорезавшаяся в характере Эдуарда, распространяется и на них.

В январе 1956 года Жан-Поль совершил один из своих редких наездов в Париж, на сей раз с целью уговорить Эдуарда – нет, не уговорить, напоминал он себе, а приказать! – кто из них, в конце концов, барон де Шавиньи? – приобрести в Алжире новые виноградники, а также плантации олив и строевого леса.

– Этот кретин Оливье де Курсель распродает все. Подчистую. У него нервы пошаливают. Перетрухал. При первых признаках волнений готов рвать когти. Эдуард, у него двадцать пять тысяч гектаров олив, какие дают один из лучших сортов масла во всем районе. Тридцать тысяч строевого леса. Виноградники – чуть меньше тысячи, но на каких землях! И все это он отдает за гроши, потому что спешит сбыть с рук. Мы с ним приятели, я сказал, что сделка, считай, состоялась.

– Напрасно сказал, – заметил брат, постукивая по столешнице платиновой ручкой.

– Почему? – ошарашенно воззрился на него Жан-Поль. – Ты хочешь сказать, возникнут сложности? Откуда? Я просмотрел последние отчеты, что ты присылал, сводки доходов. Я, конечно, не очень разбираюсь в финансах, но даже мне понятно, что деньги есть.

– Вопрос не в деньгах. Как ты думаешь, почему он стремится продать? Да еще по таким явно заниженным ценам?

– Я же говорю, у него нервишки пошаливают. При том политическом положении, которое сейчас там сложилось, ясное дело, ощущается легкая неустойчивость.

– Значительная неустойчивость.

– Господи, не вечно же она продлится! Французское правительство ее не потерпит, мы сами, черт возьми, не потерпим. Еще чуть-чуть беспорядков – и правительство направит войска. Они мигом наведут порядок. Проще простого. Ты не знаешь, что такое арабы, а я знаю. Они забастовки организовать не сумеют, не то что революцию. Все эти паникерские слухи – сплошная чушь.

– А если ты ошибаешься и они все-таки умудрятся устроить революцию… – с холодным сарказмом произнес Эдуард. – Ты не догадываешься, что будет в этом случае с землями, которые принадлежат французам?

– Вероятно, земли передадут новым владельцам. – В голосе Жан-Поля появились воинственные нотки. – Но это неважно. Говорю тебе, такого не может произойти – и не произойдет. Ради бога, Алжир ведь французская колония. Может, ты про это забыл?

– Ты следишь за развитием событий в Индокитае?

– Конечно, черт подери. Но то совсем другое дело.

– Мой ответ – нет.

Жан-Поль залился краской и растерянно уставился на брата. До него вдруг дошло, что он совершенно не знает Эдуарда как человека. Этот хладнокровный мужчина в черном костюме был для него незнакомцем.

– Послушай, братик, – он подался вперед, – я от тебя такого не ожидал. Я не понимаю. Ты себе восседаешь как сам господь бог, бросаешь «нет» и даже не снисходишь до объяснения причин.

– Могу привести много причин. Они большей частью освещены в составленном мною отчете – он у тебя перед глазами. – Эдуард взглянул на часы. – Вложение крайне рискованное, при ухудшении политического положения мы понесем сплошные убытки. Не то чтобы я вообще возражал против крайне рискованных вложений, но в данном случае я против.

Жан-Поль сжал зубы.

– Может, ты забываешь кое о чем. Барон де Шавиньи – это я. Не ты. В конечном счете все решает мое слово. Тут я могу тебе приказать.

– Прекрасно. Утром можешь получить мое заявление об отставке.

Эдуард встал, глаза у него потемнели от гнева. Жан-Поль не на шутку перепугался.

– Да погоди ты, не кипятись. Не надо так уж перед мной задаваться. Господи, ну и характер у тебя, Эдуард. Ты же знаешь, я этого не хотел. Знаешь, что я всегда прислушиваюсь к твоим советам и, конечно, если придется, то и здесь положусь на твое суждение… – Он за молчал, в глазах у него внезапно появилось хитрое выражение. – Но время от времени ты тоже мог бы меня послушать. В этом случае я знаю, о чем говорю. В конце концов, услуга за услугу, это, как я слышал, и есть деловой подход. Ты хотел, чтобы я поговорил с мамой о ее капиталах, чтобы она вложила деньги в компанию де Шавиньи. Хорошо, с радостью поговорю; тем более мы с ней сегодня встречаемся, тут я про это и вверну. Но не уверен, стоит ли, раз ты упираешься в моем деле. Честное слово, Эдуард, я, можно сказать, дал обещание Оливье де Курселю. Если я теперь пойду на попятный, то выставлю себя последним дураком.

Эдуард сел и улыбнулся непроницаемой улыбкой: – Если угодно, поговори с мамой на эту тему. Но как бы ты ни поступил, я своего решения менять не намерен.

Жан-Поль выскочил из кабинета. В тот же день он пил чай у Луизы де Шавиньи в светло-серо-розовой гостиной ее особняка в Фобур-Сен-Жермен. Он прихлебывал китайский чай из чашечки лиможского фарфора XVIII века, ерзая пухлыми ягодицами по шелковой обивке глубокого кресла, созданного для красоты, но не для удобства. Луиза, как всегда красивая, с почти гладким – после недавней подтяжки – лицом, спокойно сидела напротив и мило щебетала о пустяках. На ней было облегающее платье последней модели от Диора, подчеркивающее зауженным кроем грациозность ее фигуры. Жан-Поль пожирал взглядом лиможское блюдо с малюсенькими пирожными, поданными специально для него. Может, позволить себе еще один эклер? Господи, они же такие крохотные, вреда не будет. Он потянулся к блюду толстыми розовыми пальцами и отправил в рот дивное творение кондитерского искусства, состоящее из воздушной оболочки, шоколада и крема. Луиза наблюдала за ним придирчивым взглядом.

– Жан-Поль, ты сильно прибавил в весе после нашей последней встречи. Тебе следовало бы сесть на диету и больше двигаться. Эдуард, например, каждое утро ездит верхом в Булонском лесу.

Жан-Поль нахмурился. Он решил взять быка за рога и в лоб спросил Луизу о ее капиталовложениях. Луиза удивленно подняла брови.

– Но, дорогой, мне казалось, ты утром виделся с Эдуардом. Ты не можешь не знать, что теперь они в надежных руках, хотя с твоей стороны было очень мило поинтересоваться. – Она замолчала, прикурив сигарету от платиновой зажигалки де Шавиньи. – Тут и в самом деле все очень запутано, но, видимо, у меня были довольно дурные советники. А еще такая почтенная фирма. Папа слепо им доверял, да и я тоже. Поэтому я тем более благодарна Эдуарду. – Глаза у нее легонько сузились. – Знаешь, он и в самом деле очень умный. Куда умней, чем я считала.

Жан-Поль сердито на нее посмотрел. Раньше она подобных славословий не пела.

– Понимаешь, речь шла о земельных участках. – Луиза неопределенно помахала в воздухе сигаретой. – Они советовали мне их продать, у них вроде имелся и покупатель, готовый предложить очень хорошую цену. Кое-какие участки годились под фермерские хозяйства, но в основном, по-моему, – голые пустоши. Я видела премиленькую виллу – ты представляешь себе Сен-Тропез, Жан? Очаровательное местечко – тихое-тихое, – до сих пор всего лишь маленькая рыбацкая деревенька. Дом изумительный, то есть мог бы стать изумительным; его бы, конечно, пришлось заново перестроить, отделать от фундамента до крыши. Потом я подумала, что нужно возвести флигели для гостей и что как-то глупо иметь при доме идеальную якорную стоянку и ею не пользоваться, поэтому я подумала и о яхте… – Ее голос мечтательно затих. – Так что, в общем, я была вполне готова избавиться в прошлом году кое от какой американской собственности и избавилась бы, если б не Эдуард.

– Он отсоветовал?

– Дорогой, там, как выяснилось, залегают нефтяные пласты, и какие! Только бури и качай. Разумеется, земля стоила много дороже, чем мне за нее предлагали; пошли крайне неприятные слухи. Поговаривали, что моих советников подкупили… Я, понятно, нашла себе других, как только Эдуард объяснил, что к чему. Да фирма и так закрылась. Был жуткий скандал. «Нью-Йорк таймс» расписала его на всю первую полосу – неужели не помнишь, Жан-Поль?

– В Алжире я не читаю «Нью-Йорк таймс».

– И напрасно, голубчик. – Черные глаза Луизы потеплели. – Я тоже не читала, по крайней мере финансовый раздел, а теперь читаю. И «Уолл-стрит джорнел», и «Файнэншл таймс», и…

– А что случилось с землей? – поспешно прервал Жан-Поль.

– Я продала ее, а как же иначе? Нефтяному консорциуму. – Луиза усмехнулась. – За очень приличную сумму и солидный пакет акций самого консорциума. Если не ошибаюсь, Эдуард держит пятнадцать процентов, и у меня столько же. Конечно, не контрольный пакет, но влиятельный. Теперь понимаешь?

Жан-Поль понял – и в утешение взял еще одно пирожное.

– Стало быть, у Эдуарда теперь имеется капитал для расширения дела?

Он чувствовал, что можно было бы и не спрашивать.

Луиза весело рассмеялась.

– Право же, дорогой, тебе нужно стараться следить за положением дел. Капитал у него вот уже полгода, никак не меньше.

– Так вы продали другие акции?

– Видишь ли, дорогой, это Эдуард посоветовал. Я собиралась проконсультироваться с тобой, но Алжир так далеко, а ты бываешь в Париже так редко… поэтому… да, я продала кое-что из довольно скучных акций, надежных, как Форт Нокс[16] и почти столь же окаменелых, и вложила деньги в де Шавиньи. Мудрое решение, Жан-Поль, очень мудрое. Компания вкладывается в различные предприятия, расширяется с невероятной быстротой. Сейчас, кажется, Эдуард в деньгах не нуждается, но если я ошибаюсь, а у тебя, дорогой, есть кое-что в кубышке, то уж лучшего их помещения, чем…

– Это моя компания. – Жан-Поль встал, покраснев от гнева. – Моя. Эдуард работает на меня. Ну почему никто никогда нигде об этом не вспоминает?

Он посмотрел на мать с высоты своего роста. Его вспышка, казалось, совсем ее не тронула. Уж она-то всегда держит нос по ветру, подумал он с яростью. Всегда? Мать неизменно предпочитала его брату, была ему предана, он воспринимал это как само собой разумеющееся. Что ж, он перестал быть у мамы любимчиком, тут все ясно. Эдуард втерся в доверие у него за спиной. Он помолчал. Его гнев, как всегда, быстро сошел на нет, оставив после себя чувство усталости. Он понимал, что ему не одолеть Эдуарда. Нет у него для этого ни сил, ни умения. Так что лучше ему, дураку, послушаться Эдуарда и, поджав хвост, убраться в Алжир. Хорош братик.

– Скажите, мама, – вдруг задал он вопрос, возникший из самых глубин его замешательства и негодования, – скажите, Эдуард временами вас не пугает?

– Пугает? Меня? – Луиза удивленно воздела брови.

– Он ведь так сильно переменился. Мне кажется. Стал холодным, неулыбчивым. Я перестал чувствовать в нем брата. Я будто обращался к бездушной машине.

– Полезной машине. Весьма эффективной машине.

– Согласен, но ведь он, черт побери, мой брат. Мы всегда были с ним близки.

– Теперь у Эдуарда нет близких.

– Почему? Что с ним такого случилось?

– Откуда мне знать, дорогой? Ему так нравится, и, должна признать, для меня это все упрощает. Сейчас мы прекрасно с ним ладим. Обсуждаем дела, он расспрашивает меня о здоровье, не забывает поздравить с днем рождения и все прочее… – Она пожала плечами. – Я всегда ощущала, что Эдуарду от меня что-то нужно, Даже когда он был ребенком. Словно ему вечно чего-то не хватало – это страшно действовало на нервы. Теперь он ничего не требует – в чисто человеческом плане. И, честное слово, так много лучше.

Жан-Поль задумчиво помолчал. Он и раньше-то не отвечал взаимностью на любовь матери, а сейчас и вовсе чувствовал к ней неприязнь. Но ему хотелось понять.

– Как у него с женщинами?

– А, с женщинами… – Луиза нехотя улыбнулась и разгладила на коленях платье. – Ну, их-то у него хватает, по крайней мере, мне так говорили. Но со мной он о них не разговаривает.

– Он намерен жениться? – выпалил Жан-Поль, но Луиза пожала плечами.

– Вероятно. Когда-нибудь. Ему хочется иметь наследника. По-моему, он стремится продолжить династию, как и ваш отец. А ты, Жан-Поль, так и не женился.

– Ну, я… просто не попадалось подходящей женщины. Но, может, еще и женюсь.

Он беспокойно переминался с ноги на ногу, сам удивляясь тому, что злость на Эдуарда совсем прошла. Ему стало жалко брата.

Луиза нахмурилась и тоже встала.

– Разумеется, крайне важно, на ком женится Эдуард… – задумчиво произнесла она. – Крайне важно. Я часто об этом думаю.

– С чего бы, мама?

– Ох, дорогой, это же очевидно. Эдуард одержим – разве ты не видишь? Одержим своим делом, одержим мыслью увековечить память отца. Он просто с ума сходил из-за этого мальчишки Грегуара. Представь, как-то раз даже привез его ко мне на чай. Ребенок был совершенно невоспитанный, разбил чашку севрского фарфора – Эдуард сказал, что от волнения… Так что, если Эдуард влюбится и женится, – это будет та же одержимость. Его жена сумеет им управлять, и тут уж, Жан-Поль…

– Управлять им? Какая-то женщина? – рассмеялся Жан-Поль. – Вы, верно, шутите. Эдуард сам себе хозяин.

– Пока что, – заметила Луиза, отворачиваясь. – Но все может измениться. Ты не знаешь своего брата, Жан-Поль. Он совсем не машина, как тебе кажется. За холодной личиной кроется страстная, очень страстная натура.

Приехав попрощаться с братом, Жан-Поль все время думал об этих словах, сказанных матерью. На покупке земель де Курселя он, конечно, поставил крест. Эдуард держался бесстрастно, ни словом, ни знаком не выказав удовольствия по поводу победы. Жан-Поль видел сидящего за письменным столом человека, видел его стальные глаза, и его захлестнула волна безумной, бессильной нежности.

– У меня рейс в девять вечера, есть время поехать куда-нибудь выпить, может, даже пообедать. Идет? Ненавижу разговаривать в офисах, Эдуард. Мне от них всегда было не по себе.

– Увы. – Эдуард бросил взгляд на тонкие наручные золотые часы де Шавиньи. – У меня весь вечер расписан, я не смогу отменить встречи.

– Да провались оно, Эдуард, мог бы и отменить. Брось, мы так редко видимся. Я с удовольствием выпью с…

– К сожалению, я уже опаздываю. Жан-Поль неловко поднялся.

– Ну, ладно, тут уж ничего не поделаешь. А жаль. Может, ты скоро приедешь в Алжир? Приедешь? Мне бы хотелось…

– Возможно. – Эдуард подумал. – Если политическое положение изменится к худшему.

– Ага. Прекрасно. Тогда сообщи. Но позвони сам, не через эту твою чертову секретаршу. Договорились?

Эдуард посмотрел ему в глаза и впервые улыбнулся:

– Договорились.

Они пожали друг другу руки. Провожая брата до дверей, Эдуард вручил ему небольшой конверт.

– Это может показаться тебе интересным, – заметил он. – Прочти в самолете. Или уже в Алжире, когда вернешься…

Жан-Поль летел первым классом. Мартини он начал пить еще на земле. Над Средиземным морем, когда стюардесса непонятно почему оставила его заигрывания без внимания, он вскрыл конверт.

Там были материалы об учреждении новой детской больницы в парижском пригороде, которую построят на деньги компании де Шавиньи; компания же будет ежегодно выделять на ее содержание суммы из своих благотворительных фондов. Жан-Поль листал страницы, не в силах уразуметь, с какой стати Эдуард подсунул ему эти документы. Насколько он понимал, у де Шавиньи сейчас несколько подобных проектов, призванных снизить налоги на прибыль.

Он перевернул очередную страницу. Отделение инфекционных заболеваний учреждается лично его братом. Жан-Поль уставился на цифры: десять миллионов долларов на благотворительные пустяки – однако не слишком ли? И. тут до него дошло: отделение будет носить имя его сына, Грегуара.

Весной следующего, 1957 года Мари-Од Руссе, старшая секретарша Эдуарда де Шавиньи, молодая женщина выдающихся способностей, известная тем, что ее ничто никогда не заставало врасплох, связалась с Эдуардом по интеркому. На сей раз она таки утратила самообладание.

– Тысяча извинений, мсье де Шавиньи, но тут одна дама упорно добивается личного разговора с вами. Она… м-м… не вешает трубку. Я ей объяснила, что вас нет, но…

– Кто это?

– Она называет себя графиней Сфорца-Беллини, сэр.

– Меня для нее нет. Впервые слышу это имя. – Эдуард потянулся отключить интерком, но замер с поднятым пальцем. – Погодите. У нее английский акцент?

– Да, мсье де Шавиньи. Ярко выраженный.

– Соедините. И отмените назначенные на вечер встречи.

Старшая секретарша на секунду утратила дар речи.

– Отменить, мсье де Шавиньи? Но в семь вас принимает посол Саудовской Аравии, в восемь вы встречаетесь с заместителем министра внутренних дел Соединенных Штатов по вопросу о нефтепроводе в Литтл Биг Инч, в девять к вам в Сен-Клу прибывает Саймон Шер, а в десять вы обещали быть на приеме у герцогини Кин-сак-Плессан…

– Я сказал: отменить. А сейчас соедините.

– Слушаюсь, мсье де Шавиньи.

Мари-Од неприязненно взглянула на телефон. Откуда она взялась, эта дамочка?

– Соединяю, графиня. Эдуард поднял трубку:

– Изобел! Где ты? В «Ритце»? Выезжаю.

Из всех великих отелей Парижа «Ритц» выделяется одним неоспоримым достоинством: он расположен на Вандомской площади, а площадь – в двух шагах от самой соблазнительной торговой улицы на свете, Фобур-Сент-Оноре.

Изобел воспользовалась этим соседством – успела побывать в салоне де Шавиньи на этой улице; поскольку она волновалась, то и вырядилась экстравагантней обычного. Она ждала Эдуарда за столиком в роскошном jardin interieur[17]. На ней было ее любимое узкое платье от Диора из шелкового крепа цвета violette de Parme[18] и ожерелье из аметистов и бриллиантов от де Шавиньи. Тонкой кожи перчатки по локоть были окрашены в тон платью. Изобел надумала явиться в своей самой умопомрачительной шляпе с черной шелковой вуалью. Она трижды надевала и снимала шляпу; сейчас та лежала рядом на стуле. В результате Изобел слегка растрепала прическу, против света ее волосы смотрелись огненным ореолом. Она с огромным удовольствием отметила, что к ней прикованы взоры всех мужчин в помещении. В этот день ей исполнилось тридцать шесть лет, так что эти взгляды придавали ей уверенности.

Она села так, чтобы первой увидеть Эдуарда, – и увидела: высокий брюнет в черном костюме шел по вестибюлю быстрым шагом.

Он приблизился, посмотрел на нее с высоты своего роста, и у нее на миг перехватило дыхание. Изобел знала, что он изменился, что ему уже тридцать два года, что он преуспевает, приобрел огромную власть и, вероятно, окажется непохожим на молодого человека, которого она помнила. Она читала о нем в газетах, раза два видела по телевизору, встречала снимки в журналах. И все же действительность застала ее врасплох.

Лицо его утратило мягкость, на нем не осталось и следа былой ранимости. Перед ней стоял мужчина поразительной красоты, но внушающий легкий страх. Когда его высокая гибкая фигура появилась в дверях, она разом приковала взоры всех женщин. От крыльев носа к уголкам губ залегли складки, рот сурово сжат; она заметила, как, войдя в помещение, он одним холодным цепким взглядом вобрал все – кто, как и с кем.

Она подумала: «Господи, я, кажется, дуру сваляла». Но тут он медленно улыбнулся, улыбка зажгла его темно-голубые глаза, озарила лицо, и она поняла, что все в порядке, что в конечном счете она не сваляла дуру.

– Эдуард, милый, – произнесла она. Он поднес к губам ее руку, продолжая смотреть ей в глаза. На миг ее охватили сомнения и робость – она знала, что тоже изменилась, что вокруг ее изумрудных глаз появились морщинки, которых не было в их последнюю встречу.

– Восемь лет. Почти восемь лет. – Она нерешительно замолкла, и Эдуард подумал: «Она изменилась, раньше нерешительность была ей чужда; она стала прекрасней, чем когда бы то ни было».

– Они сгинули, – сказал он и сел рядом, не выпуская ее руки из своей.

– Два бокала мартини.

Официант бросился исполнять заказ. Эдуард даже не повернул головы. Он смотрел только на Изобел; она догадалась – он вспоминает, как они в прошлый раз пили мартини и что она тогда ему говорила. Она уловила в его глазах радость и вопрос, который он из деликатности и осторожности не решался задать.

– Да, – сказала она. – А ведь сейчас мартини еще и не принесли.

Они разговаривали, сперва легко, потом с меньшей раскованностью. Изобел глядела на него, изучала его выразительные живые черты, очарование которых теперь все превозносили, и думала: «Он изменился; в его сердце настороженность, он не способен от нее отрешиться». Сможет ли вообще? – задалась она вопросом. Она ощущала, что, как бы плавно ни лилась его речь, как бы внимательно он ни слушал – а слушал он крайне внимательно, – его разум одновременно занят другими делами. Наконец, отклонив предложение выпить еще по бокалу, она тронула его за руку.

– Эдуард, милый, какая же я эгоистка. Из-за меня ты наверняка пропускаешь миллион деловых встреч. Он искренне удивился.

– Нет. Разумеется, нет. Я веду тебя ужинать. – Он помолчал. – Если, понятно, не отрываю тебя от миллиона других свиданий. – Нет, никоим образом.

Они обменялись улыбками, он поднялся и помог ей встать.

– Прекрасно. Так идем? Куда бы тебе хотелось? Можно к Максиму. Можно в «Гран Вефур». Выбирай.

– Что-нибудь поскромнее. – Изобел отбросила назад волну золотых с рыжинкой волос и взяла шляпу. – Что-нибудь другое. Попроще. Где мы не встретим знакомых. Отвези меня туда, где я еще не бывала. Удиви меня.

– Отлично.

Она заметила, как кончики его губ дрогнули в улыбке. Они вышли в огромный вестибюль с мраморным полом. У самых дверей он остановился, словно внезапно принял решение.

– После ужина я приглашаю тебя в Сен-Клу. Мне бы хотелось показать тебе дом.

– Эдуард, милый, с превеликим удовольствием…

– В таком случае… – он замялся, – возможно, ты предупредишь горничную?

Изобел на него уставилась, потом рассмеялась, подхватила под руку и увлекла к дверям.

– Эдуард, милый, ты очаровательный идиот. Я уже и забыла, когда в последний раз путешествовала с горничной. Перед тобой женщина, которая умудрилась выжить в Европе, Южной Америке и Восточной Африке – без горничной. Ты поражен?

– Глубоко. – Он помог ей сесть в свой «Бентли Континентал», тронул машину с места и, улыбнувшись, заметил: – В Восточной Африке? Что ты там делала?

Изобел сладко потянулась, закинула свою умопомрачительную черную шляпу на заднее откидное сиденье и небрежно бросила:

– Скупала львов.

Он отвез ее в маленькое кафе в одном из рабочих пригородов – в этой части Парижа Изобел никогда не бывала. Она предположила, что он выбрал кафе «Уникум» чисто случайно, но, к ее удивлению, хозяин и его полная круглолицая жена встретили Эдуарда как сына, вернувшегося после долгой разлуки: расцеловали в обе щеки, сердечно обняли, наградили Изобел долгим придирчивым взглядом и, видимо, остались ею довольны.

Посетителей не было. Их усадили за маленький столик, набросили поверх красной клетчатой скатерти свежую, накрахмаленную, белого полотна, разложили два прибора, поставили два стакана для вина и корзиночку с восхитительным, только что из печи хлебом. В стеклянном графине подали отменное крепкое vin ordinaire[19]. Еда была выше всяких похвал – все блюда приготовил и не без законной гордости подал на стол сам хозяин: крохотные moules marinieres[20], такие вкусные, будто их только этим утром собрали на скалах; бифштекс под хрустящей коричневой корочкой, но с кровью внутри; большое блюдо хрустящего, обжигающего язык картофеля, зажаренного «соломкой»; чудесный салат в простой белой миске. А такого камамбера[21] Изобел в жизни не пробовала – хозяин с гордостью сообщил, что сыр ему поставляет брат со своей фермы в Нормандии, где, заверил он, производят единственные сорта камамбера, которые стоит покупать.

Оба поели с большим аппетитом и, покончив с едой, перешли к черному кофе и чудесной терпкой виноградной водке. Изобел откинулась на спинку стула и улыбнулась.

– Так вкусно я еще никогда не ела. Много лучше, чем у Максима. Спасибо, Эдуард.

– Я надеялся, что тебе здесь понравится. А теперь расскажи про львов.

Изобел подумала и начала, тщательно выбирая слова:

– Значит, два года назад я овдовела – тебе это известно. Ты мне писал.

– Да. – Он поднял темно-голубые глаза и встретился с нею взглядом.

– А после… Я, видимо, растерялась. Ты не представляешь, Эдуард, какую безалаберную жизнь я вела. Носилась по автогонкам, вечно то поезд, то самолет. И вдруг этому пришел конец. Все это время, все эти годы я вертелась как белка в колесе, так что недосуг было сесть и подумать – очередной билет, очередная гостиница. А быть может, я сама не хотела задумываться. Не знаю. Как бы там ни было, этому пришел внезапный конец, и я подумала… – Она замолчала и взяла его за руку. – Эдуард, милый, ты меня поймешь, я знаю. Я подумала – хочу сделать что-то полезное. Приносить пользу. Кому-нибудь. В чем-нибудь. – Она отвела глаза. – А это было трудно. Меня не научили приносить пользу. Мне дали идиотское женское образование. Никаких навыков полезного труда. Даже в войну, если вспомнить, много людей – женщин – занимались делом. Водили машины «Скорой помощи». Служили в ВТС[22]. Работали на фермах. Я ничем таким в жизни не занималась. – Она пожала плечами. – Вероятно, мне стало стыдно – с опозданием на десять лет.

– И что же ты сделала, чтобы приносить пользу? – мягко спросил он, выказывая понимание.

Изобел вздохнула.

– Вернулась домой. В Англию. К папе. Ох, Эдуард, не описать, какое это было грустное возвращение. Я столько лет не бывала дома, только приезжала на несколько дней, когда умерла мама. А в этот раз… Наш лондонский особняк продали за три года до того. Его снесли, теперь на этом месте отель. Поэтому, вероятно, до меня не сразу дошел весь ужас. Впрочем, ждать оставалось недолго. Я отправилась в наше загородное имение и нашла там отца – живет один в громадном доме, комнат не перечесть, слуг не хватает, тоскует по маме и такой одинокий, такой одинокий. Уильям все время в Лондоне, он теперь работает в Сити. Помнишь Уилли, это мой старший брат? Ну так вот, он сейчас в торговом банке, лезет из кожи вон, чтобы восстановить семейные капиталы. А папа прозябает в этой огромной усыпальнице, сходит с ума из-за счетов. – Она передернулась. – Жуткий дом. В него сколько ни вкладывай, все впустую. Одних комнат сто семьдесят пять, крыши – два акра[23], представляешь? Конечно, представляешь. Но главное, он с 1934 года не ремонтировался, а в войну часть дома реквизировало военное командование. Короче, полный развал. Папа не знал, как к этому подступиться, потом посоветовался со старыми приятелями и придумал Великий План. Открыть дом для туристов. Брать за вход. Пусть они ходят и любуются на полотна Рубенса и Гейнсборо – которые остались. Самые луч шие папе пришлось продать. Конечно, в семейную часовню, библиотеку Эдама и Красную гостиную посетителям доступ будет закрыт, и, если повезет, так они заглядятся на чиппендейл и хепплуайт[24], что не заметят дырок в коврах. – Изобел вздохнула. – Хороший был план, но не сработал. За вход решили брать по пять с половиной шиллингов, и сколько же нужно посетителей, чтоб залатать два акра крыши! Так-то вот. И папа надумал устроить заповедник для диких зверей.

– Заповедник для диких зверей? – Эдуард удивленно поднял брови, и Изобел мрачно кивнула.

– Именно. Заповедник для диких зверей. Львы, жирафы и прочая экзотика. Бродят себе на воле по угодьям. Звучит, конечно, чистым безумием, но вообще-то мысль оказалась довольно дельной. – Она озорно улыбнулась. – Честное слово, они выглядят очень мило, Общество охраны животных и то не могло бы придраться. Самое удивительное – они, похоже, не боятся дождя. Папа их обожает. Каждый день выезжает утром поговорить со львами – из своего «Лендровера». У них у всех теперь имена, как у молочных коров в нашем детстве. Только, понятно, не Маргаритка, Кашка или Гвоздика, а африканские – Нгумбе, Банда и в том же духе. Папа несколько недель рылся в справочниках.

– И много народа приезжает поглядеть на львов?

– Толпы. Буквально толпы. Это куда интересней, чем глазеть на Рубенса, и, должна признаться, я с ними согласна. Вот так и получилось, что я поехала в Кению покупать львов. А поскольку я не мужчина, то более полезного занятия не могла для себя найти.

И она стрельнула в него зелеными глазами – поддразнивая, но в то же время и чуть опасливо, словно боялась, что он начнет над ней подтрунивать. Эдуард, понимавший, что она особенно уязвима в те минуты. когда кажется особенно легкомысленной, сжал ее руку. Она вырвала руку, внезапно на него рассердившись.

– Нет, Эдуард, не надо. Не нужно меня жалеть. Я знаю, что это смешно. Я презираю саму себя. Порой мне хочется… о господи, не знаю… Так хочется быть мужчиной, только и всего. Вот тогда бы…

Он снова взял ее руку и осторожно поднес к губам.

– Ты красивейшая из женщин, что я встречал. А также одна из умнейших, как бы ни притворялась глупенькой. Я очень счастлив, что ты не мужчина. Ну, ладно. – Он встал. – Едем в Сен-Клу.

Они подъехали к особняку в поздний час, но стояло полнолуние, ночь была теплая и тихая. По просьбе Изобел Эдуард устроил ей генеральный осмотр поместья. Они миновали парк, через аллеи подстриженных грабов и тисов вышли к розарию, а оттуда – в цветник, засаженный травами и – по весне – лакфиолью. Изобел вздохнула.

– В Англии их издавна называли левкоями. Я их люблю, люблю их аромат.

Она сорвала цветок, поднесла к лицу, и в свете, падающем из высоких окон особняка, Эдуард заметил, что густой, насыщенный, с примесью золота багрянец левкоя и есть оттенок ее волос. Они помолчали и пошли дальше.

Он повел Изобел на конюшни, где старая кобыла ткнулась ей в ладонь нежными бархатными губами; потом они побывали в длинном строении с плоской крышей, напоминающем небольшой ангар. Эдуард включил освещение; Изобел, большая любительница автомобилей, восторженно вскрикнула. Там стояли двадцать – нет, больше, не менее трех десятков – автомобилей, каждый само совершенство, лучший образчик своей модели. Она завороженно прошла вдоль рядов: «Бугатти», «Йенсен», «Бристоль», один из великих «Маллинер-Бентли», легендарный «Порш-356», «Роллс-Ройс Сил-вер Гост» с подножками.

Изобел перебегала от машины к машине, гладила отливающие лаком корпуса, сверкающий хром. Эдуард, стоя в дверях, наблюдал за ней со странным отрешенным выражением. Изобел обернулась к нему.

– Эдуард, они прекрасны. Сказочно прекрасны. «Бугатти», должно быть, просто уникален – их было сделано всего семь, верно? Я думала, ни одного уже не осталось… – Она помолчала. – Не знала, что ты так сильно увлекаешься автомобилями.

Он пожал плечами:

– Я люблю быструю езду. В одиночестве. Порой сажусь ночью за руль, когда нужно сосредоточиться.

– Но столько машин…

– Да. – Он еще раз пожал плечами. – Вообще-то я покупал их не для себя. Для одного человека, которого интересовали машины. – Он повернулся к дверям. – Вероятно, сейчас держать такую коллекцию немного смешно.

Он выключил свет и направился к выходу. Изобел глядела ему в спину. Она слышала о мальчике, Грегуаре, по слухам, сыне Жан-Поля. Слышала, что Эдуард был очень привязан к ребенку Ее пронзила жалость. Так вот для чего все эти автомобили? Бесценная коллекция – для одного маленького мальчика?

Она догнала Эдуарда и взяла под руку.

Позднее, осмотрев дом, они возвратились в кабинет Эдуарда на втором этаже. Расторопный без суетливости камердинер-англичанин принес кофе и арманьяк и удалился. Изобел беспокойно прохаживалась по комнате. Как похожа эта комната на Эдуарда, думала она: французская с ее изящно расписанными панелями – и одновременно английская по скудости убранства. На всем налет сдержанности, мужественности, упорядоченности. Книжные шкафы с томами в кожаных переплетах; превосходнейшие изящные акварели XVIII века; конторка в силе чиппендейл; кресла, обитые утонченно блеклым спайтлфилдским шелком. Каждый предмет обстановки дышал совершенством, свидетельствовал о разборчивом вкусе, неограниченных средствах – и об одиночестве. Комната, как и весь дом, производила впечатление ухоженной и одновременно странно пустой.

Изобел поглядела на Эдуарда. Тот сидел у камина, в котором пылали дрова; он не притронулся к коньяку, и лицо его даже в эту минуту покоя казалось неулыбчивым. Словно ощутив ее взгляд, он повернулся и протянул руку. Изобел приняла ее, он привлек Изобел и усадил у себя в ногах на шелковый ковер сине-ало-коричневых тонов с узором из птиц и цветов. Она прижалась головой к его колену, он опустил руку ей на волосы.

– А сейчас, – тихо сказал он, – ты, Изобел, все мне расскажешь.

Она повернулась и глянула на него снизу вверх. Они всегда понимали друг друга без слов, поэтому она в точности знала, что он имел в виду.

– Я была счастлива, Эдуард. Дело в том, что я его любила. По-моему, и он меня тоже, на свой лад. Но риск он любил еще больше. – Она замолчала, подивившись, что может говорить так спокойно. Свой брак ни с кем не обсуждала – ни когда муж был жив, ни после его смерти.

– Я знала, чем это рано или поздно закончится. Уверена, что и он знал. Мне кажется, он чуть ли не искал гибели. Его не прельщала старость, даже зрелость. Ему не хотелось проигрывать. Поэтому я считаю, что кончилось именно так, как ему хотелось. В одну секунду. Машину занесло. Она взорвалась. Это произошло у меня на глазах.

Наступило молчание. Потом Эдуард произнес:

– У тебя нет детей.

– Нет. – Ее зеленые глаза на миг затуманились. – Но вначале я хотела их завести, очень хотела. А потом поняла, что это невозможно. Несправедливо к нему. Он не мог позволить, чтобы его что-то привязывало к жизни, правда не мог. Тогда бы он перестал быть гонщиком.

– Разве ты его не привязывала?

– Отнюдь, – улыбнулась Изобел. – Не такая уж я плохая актриса. Он считал, что я люблю игру со смертью не меньше его. На самом-то деле меня выворачивало наизнанку на всех гонках. До начала и после конца. И я, конечно, всю дорогу молилась. Перед каждым его поворотом. Но он и не догадывался.

Они опять помолчали. Эдуард упорно смотрел на огонь. Наконец Изобел еще раз подняла к нему голову.

– А ты? – мягко спросила она. – Эдуард, милый, расскажи мне.

– Мне нечего рассказывать.

– Так и нечего – за восемь-то лет?

Она улыбнулась ему, огорченная, что не умеет растопить его скованность, преодолеть его внутреннюю настороженность.

– Я о тебе читала, – продолжала она, так и не дождавшись ответа. – О тебе много пишут. Ты ведь теперь очень знаменит, Эдуард.

– Все, что пишут, – заведомое вранье.

– Как жаль. Некоторые истории звучали весьма поэтично. – Она наградила его лукавой улыбкой. – Например, про подарки, что ты делаешь любовницам. Как ты подбираешь драгоценности под цвет их глаз, волос или кожи. Черный жемчуг. Сапфиры. Рубины. Но бриллианты – ни разу. – Она сделала паузу. – Я читала, ликовала и говорила себе: «Таков мой Эдуард. Чувствуется его стиль». – Она взяла его за руку. – Это правда?

– Отчасти, – сказал он и, помолчав, добавил: – Все это не имело решительно никакого значения.

– Правда? – Они встретились взглядами, и она улыбнулась.

– Правда.

Они посмотрели друг на друга, прочитали в глазах радость и понимание и разом расхохотались. Изобел ощутила, как его оставила скованность, увидела, как его взгляд из веселого внезапно сделался серьезным.

Они перестали смеяться. Эдуард наклонился, обнял ее и поцеловал. Потом отодвинулся, посмотрел ей в глаза и спросил:

– Изобел, ты за меня выйдешь?

Изобел прижалась щекой к его руке и вздохнула:

– Эдуард, милый, разумеется, выйду. Ты прекрасно знаешь, что за тем я к тебе и приехала.

И тогда Эдуард провел ее в спальню, откуда они не выходили трое суток. На четвертое утро они отправились в город, где в маленькой мэрии километрах в пятидесяти от Парижа крайне суетливый чиновник сочетал их гражданским браком. Обошлось без гостей и без репортеров.

Таким образом Изобел сперва обзавелась гладким обручальным кольцом, а уже потом – другим, с камнем, как положено при помолвке. Последнее она выбрала в парижском салоне де Шавиньи. Перебрав блюда с сапфирами, рубинами и бриллиантами, она остановилась на изумруде. Когда Эдуард надел ей на палец кольцо, она подняла на него взгляд и улыбнулась:

– Про этот камень, надеюсь, не идет дурной славы? Эдуард заключил ее в объятия.

– Решительно нет, дорогая. Он очень, очень счастливый, я тебе обещаю.

Полгода они наслаждались безоблачным счастьем. Изобел жаловалась Эдуарду, что он измучил ее любовью, прекрасно зная, что это только подхлестнет его пыл. Он оказался лучшим ее любовником в жизни – самым опытным, самым понимающим, самым нежным и самым неистовым. Он брал ее тело и вдыхал в него жизнь. Они были неразлучны. За шесть месяцев, на которые выпало немало деловых поездок, они не расставались ни на одну ночь. Все другие женщины перестали существовать для Эдуарда; он мягко порвал с Кларой Делюк, и Изобел, зная, что та значила для него больше всех остальных, попросила Эдуарда их познакомить. Он это сделал, и женщины подружились.

Разнообразие и масштабы деятельности Эдуарда произвели на Изобел огромное впечатление; вскоре она обнаружила, что может быть ему полезной. Не только как хозяйка дома – «меня только этому и учили», – однажды заметила она, скривив губы, – но и как советчица. Подобно мужу, она безошибочно «схватывала» людей с первого взгляда и сразу понимала, кому Эдуард может доверять. Но терпения и сочувствия в ней было больше, поэтому она сразу определяла и привлекала на свою сторону потенциальных помощников, которых сам Эдуард мог бы и проглядеть. Будучи англичанкой, она слабо разбиралась в достоинствах вин, предоставляя судить о том отцу. Тут она прислушивалась к Эдуарду. Но как женщина, да еще дочь своих родителей, она много знала о драгоценностях. И уж здесь, как Эдуард не преминул убедиться, она могла его поучить. Ее вкус, неизменно воздающий должное вещи, влиял на суждения Эдуарда, всегда склонного к известному пуританизму.

– Я от него в восхищении, – говорила она, подняв тяжелое ожерелье из неограненных рубинов вперемежку с изумрудами и жемчугом.

– Покорно благодарю. Вульгарно.

– Не дуйся. Чудесное ожерелье. Языческое, чуть отдает примитивом, но драгоценности и должны быть такими. Откровенно соблазнительными и немножко вызывающими. По мне, даже в бриллиантах нет никакого смысла, если они не бросаются в глаза.

Именно Изобел отыскала для Эдуарда гениального художника-ювелира, случайно преуспев там, где терпеливые многолетние поиски его «охотников за головами» ни к чему не привели.

В старшем классе она подружилась с Марией, девушкой из богатой венгерской семьи; потом Мария эмигрировала в Париж в 1956 году, после советского вторжения. Денег она не захватила, но вывезла кое-какие драгоценности. Изобел помогла подруге обосноваться в Париже и найти работу. Однажды Мария спросила Изобел, не захотят ли де Шавиньи приобрести ее украшения.

– Мне они теперь без надобности, – улыбнулась Мария. – Не понимаю, как я их раньше любила. А вот деньги придутся очень кстати.

Она разложила украшения на постели в маленьком atelier[25], которое снимала. Изобел бросила один взгляд – и позвонила Эдуарду.

Их сделал для Марии польский эмигрант Флориан Выспянский, который осел в Будапеште после войны и которому не так давно исполнилось тридцать лет. Он большой искусник, объяснила Мария, они с матерью любят его работы, но он не очень преуспевает – у него всего лишь маленькая ювелирная мастерская. Поляку в Будапеште приходится трудно.

Подойдя к выходящему на север окну, Эдуард в скудном свете осмотрел украшения одно за другим, сперва на глазок, потом вооружившись лупой. Изобел затаила дыхание.

Он не поверил собственным глазам: несовершенные камни, это ясно, с пороками, некоторые не чистой воды, но огранены и оправлены с такими мастерством и выдумкой, что недостатков не видно. Ослепительное искусство. Одно из оригинальнейших и прекраснейших художественно-ювелирных решений за последние тридцать лет.

Ему казалось, что он может проследить влияния – ювелир не просто талантлив, но еще и учился. Одно ожерелье – плоское, по-византийски роскошное – было явно подсказано неоклассическим стилем Фортунато Кастеллани и его ученика Джулиано, того самого, которого прадед Эдуарда однажды безуспешно попытался переманить к себе в Лондон. Обращение к эмали, потрясающее чувство цвета – все и вправду указывало на Джулиано, хотя у поляка и замысел, и рисунок был изящней и легче. Мария сказала, что это ожерелье из ранних работ Выспянского. Потом он отошел от классических форм, заинтересовавшись арабской школой ювелирного искусства, сообщила Мария, особенно искусством низать камни так изящно и естественно, что ожерелье составляло единое целое с тем, кто его носит. Вот это, сказала Мария, взяв ожерелье, – последнее, что она у него купила. По ее мнению, здесь сказались арабские веяния.

Эдуард благоговейно принял от нее ожерелье – лучшее из всего, что Мария сумела вывезти, работу подлинного мастера. Тонкий золотой обруч, украшенный жемчугом и бриллиантами, причем бриллианты были огранены под цветы, а жемчужины свисали с их лепестков как капли росы. На рубеже веков Александр Риза создавал нечто подобное, но ему было далеко до столь хрупкого изящества.

Эдуард окинул взглядом весь набор. Больше всего его восхищало, что все эти вещицы, столь разные и выдающие неукротимую тягу их создателя к художественному эксперименту, были отмечены авторством одного человека – Выспянского. Все они несли безошибочную печать гения, и всякому, кто хоть немного понимал в ювелирном искусстве, это сразу бросалось в глаза. Поглядев на них, Эдуард в ту же минуту понял – он нашел то, что так долго искал. Он медленно обернулся.

– Ну как? – Голос Изобел дрожал от возбуждения.

– Да. То самое.

В наступившем молчании Изобел и Мария переглянулись.

– Тут одна закавыка, – наконец выдавила Изобел. – Выспянский пока что в Венгрии. Вместе с семьей. Он бы хотел выехать, но его него не пускают. – Это несложно. Я его вызволю. Мария вздохнула: она не очень хорошо представляла возможности Эдуарда.

– Увы, не получится. Два года назад – да. Всего лишь год – допускаю. Но теперь Советы все зажали. Тут ничего не поделаешь. – У меня получится.

Через неделю он вылетел с Изобел в Москву. Еще через месяц молодая жена некоего заслуженного члена Политбюро ошеломила свой круг, явившись в ожерелье, серьгах и браслетах истинно царского великолепия. Поляк Флориан Выспянский, его жена и маленькая дочь получили визы на выезд из Венгрии.

– Подкуп должностных лиц, – ядовито заметила Изобел, кутаясь в соболя, когда они поднимались по трапу в личный самолет Эдуарда, возвращаясь в Париж. Эдуард обиделся.

– Сначала я пытался уговорить. Взывал к разуму. Предлагал торговые выгоды. Подкуп должностного лица был крайним средством.

– Ты прибегал к нему раньше? – спросила она с любопытством.

– Разумеется, когда другого выхода не было. – Эдуард нахмурился. – Этот метод из тех, что я больше всего ненавижу. Противно убеждаться, что каждого, почти каждого, можно купить.

Прошел месяц. Выспянский с семьей должен был прибыть в Париж через неделю. Изобел размышляла об этом, прогуливаясь в парке Сен-Клу под осенним солнцем. Она обняла себя, чтобы унять тайную радость.

Она только что вернулась из Парижа от своего врача. Тот наконец подтвердил то, во что она верила и о чем шилась последние полтора месяца, – у нее будет ребенок.

Ребенок – и художник-ювелир, которого так долго искал Эдуард. Одно и другое разом. Изобел пританцовывала от великого счастья.

«Теперь, – думала она, – Эдуард получит то, чего ему отчаянно не хватало и что я хочу ему дать. Ребенка. Наследника. Семью». И этот мрак, эта грусть, которую она по-прежнему улавливала порой в его взгляде, навсегда исчезнут.

Внезапно ее охватило бурное ликование, она вскинула руки, ловя ладонями солнечное тепло. Солнце отливало на палой листве, в гладком рыжем золоте ее волос. Она обратила к нему лицо и безмолвно, бессвязно, не зная, к какому божеству взывает, возблагодарила богов, что были к ней так милостивы, и мужа, которого так любила. «Сегодня, – думала она, – нынче вечером, когда он вернется, я выбегу ему навстречу и первым делом все расскажу».

Но и через день Эдуард все еще не знал о ребенке.

Изобел услыхала, как его автомобиль прошелестел шинами по гравию. Она быстро обогнула дом и выбежала к парадному, как собиралась. Шофер уже отъезжал в «Роллс-Ройсе», Эдуард широким шагом шел к дому. Изобел только раз на него поглядела – и прикусила язык. Они прошли в малую гостиную, которой всегда пользовались, когда бывали одни. Эдуард поцеловал ее, но как-то рассеянно, и принялся расхаживать по комнате. Он налил себе выпить, Изобел отказалась и стояла, не сводя с него глаз, понимая, что случилась беда. Ей хотелось заговорить, выпалить радостную новость, но она знала, что следует подождать.

Наконец он присел и устало провел ладонью по лбу.

– Прости, дорогая. Я думал, ты читала газеты или слушала радио. Но теперь вижу, что ошибался, верно?

– Верно. Я ездила в Париж… на примерку. – Изобел подумала и села. – Потом… потом гуляла в парке…

– Я его предупреждал. – Эдуард сердито поставил стакан. – Говорил Жан-Полю, что так и будет, почти два года назад говорил. Я знал, что этого не избежать. – Он сделал паузу. – Фронт национального освобождения взорвал вторую по величине жандармерию в Алжире. Тринадцать человек погибли на месте, еще двоих застрелили снайперы. Пятнадцать человек – за один день! Не говоря о девяти полицейских-французах, убитых за последний месяц. Воздаяние, как они объясняют, за полицейские налеты на Касбу. – Он безнадежно пожал плечами. – Вечером у меня состоялся короткий разговор по телефону с Мендес-Франсом[26]. Будет еще хуже, Изобел, много хуже.

– Но там же французские войска, Эдуард… – Она запнулась. – Разве они не положат этому конец? Конец террору?

– Дорогая моя, это не террор, это революция. Если б ты побывала там, посмотрела страну, тебе бы стало понятно. ФНО не успокоится до тех пор, пока не выставит вон всех французов, до последнего colon[27].

– Но это же французская колония…

– Это арабская страна. – Он в сердцах встал. – Эпоха колониального владычества завершилась. Кончилась. До Жан-Поля эта истина не доходит и никогда не дойдет. Он убежден, что французы не допустили и малейшей ошибки. Они построили шоссе и мосты, проложили железные дороги. Возвели дома. Отели. Заводы. Создали гражданские службы и обучили арабов работать как французские чиновники. Жан-Поль считает, что французы принесли в нищую страну процветание, и будет так считать, поскольку осторожен и ни ногой за пределы европейского города. Поэтому он не видит бедности, не знает запаха нищеты. Ты не догадываешься, почему алжирские поместья Жан-Поля так процветают? Почему приносят доход, которым он любит похваляться? Потому что он платит своим рабочим-алжирцам жалкие гроши, вот почему. Они зарабатывают за год столько, сколько рабочий-француз получает в месяц. И все равно им живется лучше, чем другим арабам, которые не трудятся на французов. Так что он может выколачивать прибыли и в то же время чувствовать себя благодетелем. Изобел, когда я в первый раз побывал в Алжире, он мне очень понравился. Но бедность – и отношения, нетерпимость. Я все это возненавидел. И с каждой поездкой ненавидел все больше. А уж когда полюбовался на Жан-Поля, мне стало стыдно. Стыдно родного брата.

Изобел молча слушала. Она редко слышала, чтобы он говорил с подобной горячностью, а таким рассерженным она его ни разу не видела.

– Полтора года назад, – он опять повернулся к ней, – в 1956 году, когда стало ясно, что произойдет, Жан-Поль явился ко мне с предложением, чтобы компания вложила деньги в приобретение там новых поместий. Виноградников, оливковых плантаций. Купила земли у его приятеля, который решил поскорее удрать с тонущего корабля. Я тогда отказал Жан-Полю, и, представь, он и по сей день не может понять почему. – Эдуард сделал паузу и заговорил уже спокойнее: – Я сослался на финансовые причины. На деловые соображения. Их вполне хватало, и в конце концов он со мной согласился. Мы говорили о прибылях и убытках. Но отказал я ему совсем не поэтому. Истинная причина заключалась в том, что я не хотел иметь никаких связей с этой страной, пока она пребывает в нынешнем своем состоянии, и, когда б не Жан-Поль, я бы уже несколько лет как свернул там все наши дела. Изобел улыбнулась.

– А Жан-Поль бывает упрямым как мул; ты и сам прекрасно знаешь – выложи ты все, что думал, он бы заартачился и уперся на своем. – Она вздохнула. – Ты, Эдуард, умеешь быть жутко хитрым.

– Возможно. – Эдуард подумал и посмотрел на нее: – Ты считаешь, я поступил неправильно?

– Не знаю, – тихо ответила Изобел и отвела взгляд. Наступило напряженное молчание. Эдуард подумал о семействе Изобел, ее дедах, дядюшках, двоюродных братьях, которые поддерживали империю и правили ею, сражались и властвовали в Индии и Африке. Ему представлялось маловероятным, чтобы она поняла его доводы. На какой-то миг он почувствовал отчужденность и сожаление, которое тут же прошло. Изобел же, опустив голову, подумала: «Не могу рассказать ему про ребенка; сейчас не могу». Она ощутила, как он отдалился, и медленно подняла глаза.

– Эдуард, ты намерен туда отправиться?

Его тронули ее сообразительность и самоотверженность. Забыв о сожалениях, он присел перед ней на корточки и ласково взял ее руки в свои.

– Придется, милая. Я пытался дозвониться до Жан-Поля – безрезультатно. Придется отправиться самому. Нужно уговорить его возвратиться во Францию.

– И удрать из Алжира? – Изобел от удивления широко раскрыла глаза. На какой-то миг ей даже стало противно. В ее семье мужчины никогда не увиливали от своих обязательств в колониях. Ей на память пришли многочисленные замечания отца по этому поводу, его возмущение, когда Индии была наконец дана независимость. Но она решительно выбросила политику из головы – в этом ей не хотелось перечить Эдуарду. Она вздохнула и сказала, тщательно выбирая слова:

– Но он ведь ни за что не согласится, Эдуард, разве не ясно? Ты сам рассказывал, как ему там нравится. После увольнения из армии у него столько всего связано с Алжиром. Он никогда не бросит виноградники, свою землю…

– Недолго ему ею владеть, уедет он или останется, – произнес Эдуард как отрезал. Он поднялся и прошелся по комнате. – Неплохо бы ему сейчас это понять. Пройдет два года, может, больше, даже пять, хотя я в этом сомневаюсь, и французы уберутся из страны. В отношении Жан-Поля ты, вероятно, права. Но я обязан попытаться. В Алжире любому французу грозит опасность, особенно такому, как Жан-Поль… – Он внезапно умолк, лицо его скривилось от отвращения; он допил налитое, пожал плечами и вернулся к разговору: – Итак, попробую его уговорить. Не более. Он мой брат, Изобел внимательно за ним наблюдала. Ей хотелось знать, что означает короткая резкая фраза про брата, но она понимала – не стоит об этом спрашивать.

– Когда летишь? – спокойно осведомилась она.

– Завтра.

– Я полечу с тобой.

– Нет, милая. – Он повернулся к ней, помягчев лицом. – На сей раз нет. Предпочту, чтобы ты оставалась здесь.

Изобел встала.

– Раз летишь ты, лечу и я, – твердо сказала она. – Если для меня это слишком опасно, то и для тебя тоже. Но ты ведь так не считаешь?

– Конечно, нет, но…

– Вот и полетим вместе. – И она наградила его своей самой обезоруживающей улыбкой. – Ты прекрасно знаешь, что не сможешь мне противиться, так лучше сразу уступи достойно.

– В самом деле?

Он усмехнулся ее вызову, но не успел возразить – она побежала к нему.

– Эдуард, милый, я лечу. Не нужно нелепых пререканий. Лучше поцелуй меня. Если хочешь, можем поспорить потом.

Изобел его обняла. Эдуард сопротивлялся целых полминуты, затем тяжело вздохнул и поцеловал ее.

Потом они действительно спорили, но Изобел настояла на своем. Наутро они вместе отправились в аэропорт. Он по-прежнему не знал о ребенке.

Жан-Поль откинулся на спину, не отводя взгляда от голого юноши, который умащивал его телеса. У парня были длинные гибкие пальцы, и кто бы догадался, что в этих тонких руках такая сила. Они работали над телом Жан-Поля, умело разминая мышцы, разглаживая вялую кожу, проникая в чувствительные складки и укромные уголки. Вниз по животу до чресел, назад к груди, выщупывая каждое ребрышко под слоем дряблых мышц и жира.

Раздвинув Жан-Полю бедра, он взялся за ноги. От лодыжек – медленно – вверх, потом снова вниз. Колени, затем все еще крепкие мышцы бедер. И еще раз – медленно – до чресел. Потом наконец в промежность, под яички, размяли обвисшую кожу мошонки, осторожно, всего одним пальцем, помассировали укрывшуюся в складке ягодиц простату. И назад, к голеням.

Жан-Поль прикрыл глаза. Господи, как хорошо; этот маленький сукин сын знает свое дело.

У Жан-Поля было белое тело, кроме лица, шеи и предплечий, загоревших на солнце. Он только что принял душ и благоухал маслом с примесью жасмина. От мальчишки же, напротив, слабо попахивало потом и еще чем-то, связанным с нищетой, дешевой жратвой, перенаселенной квартирой, бриллиантином на плохо вымытых волосах, автобусами для арабов, грязью. Жан-Полю нравится этот запах – он воплощает ритуал, игру, расстановку сил: хозяин и слуга.

Юноша был невероятно красив. Наполовину белый, с бледно-оливковой кожей, отливающей золотом в тонких полосках света, проникающих сквозь полузакрытые жалюзи, он мог бы сойти за европейца – итальянца или француза из какой-нибудь южной провинции вроде Прованса. Он даже учился во французском университете – так, по крайней мере, он утверждал. Не то чтобы Жан-Поль этому верил, но парень очень хорошо говорил по-французски, почти без акцента, так что, может, и не врал. По его словам, ему девятнадцать и он сирота; впрочем, все они так говорили, набивая себе цену. Он служил лифтером в маленькой французской гостинице и подрабатывал от случая к случаю вечерами в ресторане, где разносил выпивку. Там-то три месяца назад Жан-Поль его и углядел.

И опять от колена к чреслам, а указательный палец осторожно массирует и массирует. Жан-Поль почувствовал, что у него наконец начинает вставать. Он открыл глаза. В голове все медленно плыло и вращалось от кифа. Он с трудом разобрал, что показывают часы на тумбочке у постели. Около четырех. Боже, времени почти не осталось. Изобел с Эдуардом вернутся в пять. Конечно, они вряд ли зайдут к нему в спальню, но все же… Мысль о том, что нужно спешить и не выдать свою тайну, возбудила его. Он схватил юношу за запястье. – Давай, давай. Начинай.

Парень посмотрел на него сверху равнодушным взглядом, но в его черных глазах Жан-Поль уловил легкую тень презрения. Затем он склонился между раздвинутых ног Жан-Поля и принялся работать языком. Жан-Поль застонал, обхватив юношу за голову.

Ему нравилось это выражение глаз – презрение пополам с обидой; когда он в первый раз увидел его на лице у паренька, оно ему что-то напомнило, но что именно – это он понял лишь через много недель. Воспоминание пришло внезапно. Ночь во время войны; ночь, когда убили отца; ночь у этой суки Симонеску. Тогда у Карлотты было точно такое выражение, и оно понравилось Жан-Полю, потому что давало ему ощутить… Что ощутить? Память унеслась на волне кифа, но снова вернулась. Ощутить свою власть, вот что, потому что он платил, он покупал, а они хоть и ненавидели его, все равно себя продавали. Приятное чувство; простое и приятное. Оно придавало ему вес в собственных глазах. Он почувствовал, как член напрягся и уперся юноше в глотку. Тот едва не задохнулся, но Жан-Поль только усилил хватку и тесней прижал его голову, так чтобы до конца войти парню в рот.

Когда он впервые проделал такое с парнем, ему было стыдно. Он знал, что здесь это широко практикуется, чуть ли не в порядке вещей. Мужчины откровенно обсуждали это в клубе, пропустив два-три стаканчика. «Туже, приятней, лучше, чем у женщины, тут и спорить не о чем», – говорили они. Парни были искусней и раскованней женщин-арабок, за деньги готовы на все, буквально на все.

У Жан-Поля эти разговоры вызывали легкое отвращение, странное ощущение какой-то опасности, но в глубине души возбуждение. Это не в его вкусе: он не какой-нибудь гомосек, ему нравятся женщины, а не мальчишки с подведенными глазами и вкрадчивой хитрой повадкой. Тем не менее интересно было послушать, что говорят другие.

Потом, в первый раз… Он был тогда крепко пьян, так пьян, что почти ничего не соображал, поэтому тот случай можно списать. А затем он снова лег с женщиной – и ничего, ровным счетом ничего такого, о чем стоило говорить. Много возбуждения, много беспокойства – и никакой эрекции, вялый член так и повис между ног. Ни разу даже не дернулся, а уж она-то старалась изо всех сил, чего только не выделывала. Тогда он снова решил попробовать с парнем – ему рекомендовали того как мастера по этой части. Жан-Поль боялся самого худшего – но нет: юноша раздел его, и стояк был отменный, орудие в полном рабочем порядке, готовое к действию. На парня его член произвел сильное впечатление, а он повидал их немало. Такой большой, такой большой, ужасался парень, тут ни масло, ни вазелин не помогут; он даже закричал, когда Жан-Поль вогнал ему в зад. Впрочем, и эти крики – тоже из их профессиональных уловок, вроде как называть себя сиротой. На самом-то деле они ничего не значат.

После этою у него было много парней и несколько женщин, однако последние не вызывали прежнего пыла, особенно француженки. Он имел прекрасные возможности погулять со многими здешними женами – у какого мужчины не было этих возможностей? Бабы дурели от скуки, все их мысли вращались вокруг постели. Но после мальчиков женщины его утомляли: столько требований, в придачу к сексу подавай им еще и любовь, и у каждой полно своих представлений о том, как надо трахаться, и в какой позиции предпочтительней, и как им кончить. «Плевать мне на это, – не раз хотелось ему сказать. – Заткнись и не мешай дотрахаться». Разумеется, он этого не говорил. Он просто перестал с ними спать. Вместо них он теперь имел мальчиков. Парни делали именно то, что он велел, и тогда, когда он хотел… Пресвятая Богородица! Этот приемчик парень применил впервые, но как здорово! Потрясающе. Нет, что там ни говори, а этот мальчишка – находка. Лучший из лучших. – Ладно, хватит. Ложись…

Жан-Поль оттолкнул юношу, вынул член у него изо рта. За все это время парень не произнес ни слова. Он перекатился на другую половину постели и лег на спину. Сегодня у парня не стоял – но у него почти никогда не стоял. Жан-Поль уже давно перестал волноваться по этому поводу.

– Inbecile[28]. Перевернись на живот… Опьянение от кифа начало проходить, Жан-Поль почувствовал, как где-то на периферии его ощущений зарождаются раздражение и злость. С кифом такое нередко бывает, когда проходит балдеж. Впрочем, неважно: злость выручает. – Подыми жопу.

Юноша чуть приподнялся. Жан-Поль опустил глаза на свое умащенное тело, поплевал на ладонь, чтобы легче войти, примерился и всадил. Мальчишка охнул, но только один раз, прикусил губу и замолк. Жан-Поль качал во всю мощь, задыхаясь, крепко зажав руками узкий красивый юношеский таз. В его теле вздымались жар и ярость, страшная ярость, пробившаяся через пары кифа, ярость ослепительная, на миг перебившая даже похоть, так что он сбился с ритма, не рассчитал темпа. Как на войне, смутно подумалось ему, как на войне, как в битве, е…я напоминает сражение, она…

Но сравнение вихрем унеслось прочь; он опустил взгляд на услужливо изогнутый молодой позвоночник, снова нашел ритм, покачал и кончил.

Он мешком повалился на парня, ловя ртом воздух; на него нашла легкая дурнота. Он злоупотребил кифом.

Нужно отказаться от кифа. Он внезапно и предательски бьет по мозгам. Господи Иисусе! Ведь едва не сорвалось.

Юноша выждал пять минут – как обычно. Потом встал и направился в ванную. Было слышно, как он пустил воду. Вышел он оттуда уже одетым.

Жан-Поль закурил сигарету и улыбнулся.

– Тебя ждет подарок. Там, на комоде.

Юноша даже не поглядел на кучку франковых бумажек. Он надулся и опустил голову.

– Не нужны мне подарки. Я же вам говорил. Жан-Поль вздохнул. Этой новой линии поведения парень придерживался уже около двух недель.

– Чего же ты в таком случае хочешь? Не этого, так чего-то другого? Я просто хочу выразить тебе мою благодарность. Ты мне нравишься, и сам это знаешь.

Он протянул юноше руку, но тот сделал вид, что не видит, и с обидой глянул на Жан-Поля.

– Я вам говорил, – произнес он едва слышно. – Я хочу, чтобы мы стали друзьями.

– Мы и так друзья. Добрые друзья. Ты это знаешь, – вздохнул Жан-Поль, теряя терпение.

– Нет, не друзья. Я вам нужен только для этого. – Юноша хмуро показал на постель. – А больше мы нигде не встречаемся. Только здесь. Только для этого.

– Но где же, черт возьми, нам еще встречаться? Чего ты от меня хочешь – чтобы я привел тебя во Французский клуб? В отель? Ты и сам понимаешь, что это невозможно.

– Мы могли бы сходить куда-нибудь выпить, – упрямо заявил юноша, надув губы. – Друзья так и делают – встречаются, чтобы выпить вместе, в кафе или ресторане. Или вместе обедают. Мы бы тоже могли. Я сойду за француза, вы знаете. Сами говорили. Я наполовину француз. Я учился во Франции…

От обиды у него срывался голос. Жан-Поль тревожно поглядел на часы: почти пять.

– Хорошо, хорошо, как-нибудь так и сделаем. Встретимся в кафе, выпьем. А может, сходим в кино. Это тебе подойдет?

– Может быть. Когда?

– Пока не знаю. – Жан-Поль встал в полный рост и потянулся к халату. – Слушай, не будем сейчас пререкаться. У меня нет времени, я тебе говорил. Ко мне приехали гости – брат с женой. Они скоро вернутся. Будь умницей, уходи…

– Я больше не приду. – Парень поднял голову, и Жан-Поль с ужасом увидел, что его черные глаза полны слез. – Вот если мы будем друзьями, настоящими друзьями… А так я не хочу.

– Хорошо, хорошо. – Жан-Поль торопливо пересек комнату, взял с комода франки и сунул их юноше в нагрудный карман. Он услышал, как у дома остановился автомобиль, и поспешил добавить еще одну бумажку: тридцать франков закроют дело, для парня это целое состояние.

Юноша не шелохнулся. Жан-Поль нетерпеливо его подтолкнул.

– А теперь уходи. Мы встретимся. Договоримся в другой раз, честное слово…

– Другого раза не будет. Сейчас.

– Ладно. Идет. Встретимся завтра. В «Кафе де ла Пэ» – ты знаешь, где это, рядом с площадью Революции…

Юноша сразу просиял.

– Правда? Вы обещаете? Во сколько?

– Окою шести. Встретимся в шесть. Я, вероятно, не смогу там долго пробыть. – Жан-Поль нахмурился. – Возможно, со мной будут гости. Если гак случится… ну, ты ведь будешь осмотрительным, верно? Сделаешь вид, что зашел в кафе случайно или что-нибудь в том же роде?

Он уже жалел о приглашении, но было поздно, мальчишка прямо рассиялся от радости.

– Ваш брат? Вы хотите сказать, там будет ваш брат? И вы меня ему представите? Для меня это огромная честь, я буду очень осторожен, обещаю вам. Я не хочу, чтобы вам из-за меня было стыдно. Вот увидите – я умею себя держать, Честное-пречестное.

Его восторг прямо-таки тронул Жан-Поля, и он любовно шлепнул парня по заду.

– Прекрасно. А сейчас не подведи, ясно? – Он запнулся, а затем сжал юноше руку – Сегодня ты хорошо постарался, просто великолепно.

– Надеюсь. Хотел, чтобы вам было приятно.

Он сказал это чуть напряженно, и Жан-Полю показалось, что в глазах у юноши промелькнула тень все того же презрения. Ерунда, просто у парня своя гордость. Жан-Поль посмотрел на окно, и юноша кивнул:

– Не беспокойтесь, я уйду черным ходом, через кухню.

На другой день в самом начале шестого Эдуард и Жан-Поль вышли из приемной генерал-губернатора. По длинным коридорам под включенными вентиляторами – погода все еще стояла жаркая – их провожали старший адъютант, француз, и адъютант адъютанта, алжирец. В сопровождении этой пары они спустились по широкой мраморной лестнице и вышли под яркое солнце. Старший адъютант остановился и отвесил почтительный полупоклон.

– Господин барон. Господин де Шавиньи. Надеюсь, мы смогли вам посодействовать. – Он сделал паузу и обратился к Эдуарду: – Вы, кажется, говорили, что завтра возвращаетесь во Францию, господин де Шавиньи?

– Да.

– Если до отъезда мы сможем вам быть чем-то полезны, я почту за честь…

– Разумеется, – оборвал Эдуард. – Благодарю вас И вас.

Он посмотрел на адъютантов. Француз учтиво улыбался. Алжирец, низенький смуглый мужчина, носивший очки в тяжелой роговой оправе, не улыбался. За все время он не сказал ни единого слова. Служащие вернулись в здание. Эдуард и Жан-Поль не спеша спустились по широким ступеням на улицу.

Жан-Поль задержался у палатки купить пачку «Галуаз». Продавец, крохотный орехово-коричневый араб в красной феске, торговал также засахаренным миндалем и фисташками. И газетами – «Фигаро», «Ле Монд». «Гералд трибюн», «Уолл-стрит джорнел», «Эль муджа-хид»; ведущая алжирская ежедневная газета выходила на французском. Эдуард глянул на крупный снимок на первой полосе, отвел глаза и отошел в тень пальмы, пока Жан-Поль пересчитывал сдачу. Проехал военный грузовик с французскими парашютистами. Учреждения закрывались. По широкому элегантному бульвару сновали машины. Он окинул взглядом перспективу бульвара, красивые белые дома с решетчатыми ставнями и увидел вдали залив, голубой блеск моря.

– Идем. – Жан-Поль обнял его плечи. – Нужно выпить. У меня во рту пересохло. Собачья жара. Я сказал Изобел, что мы подождем ее. в «Кафе деля Пэ»…

– Изобел? Я думал, она отдыхает на вилле.

– В последнюю минуту у нее изменились планы. Она решила походить по лавочкам – женщины всегда женщины, сам понимаешь. У нее машина, так что сможем вернуться все вместе.

– Прекрасно. Но я не хочу задерживаться, мне еще нужно кое-кому позвонить. – Эдуард пожал плечами и позволил увлечь себя по направлению к площади Революции. Они пересекли ее и вошли в кафе. Посетителей становилось все больше, в основном бизнесмены-французы. Жан-Поль приметил столик у окна, рванулся к нему и плюхнулся на стул.

– Два аперитива, – заказал он и откинулся на спинку. – Отсюда мы увидим Изобел. Тут хоть прохладнее, вентиляторы работают…

Он замолчал, закурил сигарету и с восхищением посмотрел на Эдуарда. Как только ему удается? – задался он вопросом. Целый день напряженных встреч с официальными лицами французской администрации – а выглядит таким же свежим, как утром. На белом полотняном костюме – ни пятнышка, ни складочки. Не потеет, и, судя по всему, жара ему нипочем. Жан-Поль украдкой покосился на свой костюм – слишком тесный и чертовски неудобный: весь в потных складках, рукав забрызган вином. А впрочем, черт с ним; к нему возвращалась самоуверенность. Может, теперь до Эдуарда дойдет – он ведь всего не знает.

– Что ж, salut[29]. – Он поднял аперитив и сделал большой глоток. – Полегчало, братик?

– С какой стати? – Эдуард бесстрастно на него посмотрел.

– Разве нет? А мне подумалось… Ну ладно, ладно, знаю, меня ты слушать не станешь, так, может, прислушаешься к их мнению. Уж они-то в курсе, что здесь творится. Если бы пахло заварухой – настоящей, заметь, – они бы знали. Логично, правда? А они что тебе говорили, причем все как один? То же самое, что я. Все уляжется. Положение под контролем.

– Да, говорили, не спорю.

– А ты, видно, им не поверил? Господи, Эдуард, ты, знаешь ли, бываешь чертовски самонадеянным. Генерал-губернатор все ясно тебе разложил, без всяких там «но» и «если», а ты ему не веришь.

– Генерал-губернатор не произвел на меня впечатления, – заметил Эдуард. – Меня заинтересовал младший адъютант.

– Что? Этот алжирец? Но он даже рта не раскрыл. У него, доложу я тебе, был такой вид, словно от страха он сейчас наложит в штаны.

– Именно на это я и обратил внимание, – холодно произнес Эдуард.

Он отвернулся и обвел кафе взглядом. В основном одни мужчины, всего несколько женщин – видимо, секретарши, которых боссы пригласили на рюмочку. Арабов сюда не пускали, кругом были только французы. – Ну, я умываю руки. – Жан-Поль допил аперитив и велел официанту повторить. – Какого черта, Эдуард, хватит нам спорить, надоело. Ты сказал, что хотел, а я не собираюсь передумывать. Не будем к этому возвращаться. Ради Христа, это ведь твой последний вечер в Алжире? Ну расслабься ты хоть немного, а? Давай отдохнем.

Лицо у Эдуарда вдруг просветлело. Он встал. – Гляди, вон Изобел. она нас высматривает. Прости, я сейчас…

Он вышел на террасу. Жан-Поль проводил брата взглядом, увидел, что она его заметила, повернулась, улыбнулась и бросилась в его объятия. Он вздохнул и зажег новую сигарету. Как хорошо им друг с другом, это ясно как день, и Жан-Поль за них радовался. Он не ревновал, да и с чего бы? Его с Изобел помолвка – дело прошлое, теперь он с трудом вспоминал то время, они тогда ошиблись, о чем говорить. А Эдуарду она, судя по всему, подходит, понимает его. С ней он не такой, как с другими, – мягче, нежней, больше похож на того, давнего, Эдуарда. Конечно же, она сумела найти к нему подход, вот и хорошо. А то он уже начинал тревожиться, как бы Эдуард совсем не замкнулся в себе. Что ж, она очень красива, вероятно, скоро у них пойдут дети, и уж тогда Эдуард будет по-настоящему счастлив… Когда они подошли, Жан-Поль поднялся. Изобел смеялась над чем-то, что ей сказал Эдуард. На ней был белый полотняный костюм, зеленые глаза сияли. Она поднялась на цыпочки и расцеловала его в обе щеки.

– Жан-Поль, у тебя не автомобиль – чудовище. А сколько машин! Пришлось припарковаться черт знает где. Потом я заблудилась. Смотрите – у меня для вас по подарку…

И она вручила каждому пакетик, обернутый в папиросную бумагу, перевязанный шнурком и запечатанный воском. Они не спеша их вскрыли под нетерпеливым взглядом Изобел.

– Санзал. Палочки сандалового дерева. Ты, Жан-Поль, про них знаешь. Их нужно поставить в маленькую медную курильницу вроде крохотной чашечки, они будут тлеть. Продавец говорил, вся комната пропитается ароматом. Ох, – откинулась она на спинку стула, – я столько всего хотела купить, какие дивные краски! Толченое индиго – восхитительно синее, словно лазурит. А хна! И, конечно, специи – тмин, куркума – да, еще шафран, горы свежезасушенного шафрана, и… Мужчины переглянулись, Эдуард вздохнул:

– Дорогая, ты была в арабском городе? Изобел развела руками:

– Кто знает? Я и сама не поняла, где была…

– Не ври.

– Ну ладно. Почти что. Правда, в самом начале. На границе между городами, где ничейная земля. – Ее глаза лукаво блеснули. – Там я побродила по рынку, а потом вернулась сюда. А теперь хватит злиться, лучше скажите «спасибо».

– Спасибо, – произнесли они в один голос, и Эдуард улыбнулся.

– Ну, ладно, забудем. Слава богу, ничего не случилось. Мог бы сообразить, что ты обязательно выкинешь что-нибудь в этом духе и нам тебя не остановить… – Он подозвал официанта. – Что будешь пить, дорогая?

– «Перье» со льдом, – небрежно ответила Изобел. Эдуард наградил ее удивленным взглядом.

– И только? Может, стаканчик вина? Или аперитив?

– Нет. милый, честное слово. Очень хочется пить. Минеральная вода будет в самый раз. – Она подумала. – И еще очень хочется есть. Видимо, нагуляла аппетит, пока бродила по рынку. Сандвич? Нет, не хочу. Лучше выпью стакан холодного молока.

– Стакан «Перье» и стакан холодного молока? Эдуард внимательно на нее посмотрел, но она спокойно кивнула:

– Именно. Спасибо, милый.

Официант, принимая заказ, удивленно воздел брови, но ничего не сказал и сразу принес заказанное. Изобел сидела, безмятежно прихлебывая молоко; на ее красивом лице играла загадочная улыбка. Завтра, решила она. Завтра можно будет ему сказать. Как только взлетит самолет. Скорей бы оно наступило, это завтра! Пока Эдуард и Жан-Поль разговаривали, она обвела взглядом кафе. Как все красиво. И все посетители – седоватые бизнесмены и молодые секретарши – все-все тоже такие красивые. Мир прекрасен. Жизнь прекрасна. У нее голова кружилась от счастья. Она посмотрела на Эдуарда – тот как раз подался к Жан-Полю подчеркнуть какую-то свою мысль: густые черные волосы, резко прорисованные черты лица, решительная и точная речь.

Она задалась вопросом, пойдет ли ребенок в Эдуарда, и понадеялась на это: у рыжих младенцев страшненький вид. Нет, рыжего она родит ему после. Но ей хотелось, чтобы этот ребенок, мальчик или девочка, пошел в Эдуарда, который дал ей счастье, настоящее счастье впервые в жизни. Чтобы отвести злой глаз, она скользнула руками под стол и потрогала живот. Жаль, что пока еще рано; жаль, что младенец растет так медленно. Ей хотелось ощутить в себе крохотное тельце, и чтобы живот раздуло, и чтобы Эдуард положил на него руку и почувствовал под пальцами движение их ребенка. Четыре месяца. Ворочаться начинают на пятом месяце, так сказал доктор. У нее тогда вытянулось лицо: «Ничего себе! Еще целых два месяца!» Врач терпеливо улыбнулся: «Сперва происходит много другого. Оно уже происходит, хотя вы и не чувствуете. В два месяца у зародыша просматриваются голова и спинной хребет. В три можно различить конечности и черты лица. А в четыре, мадам де Шавиньи, когда вы почувствуете, как он шевелится, – не исключено, что временами он будет сильно толкаться, – значит, зародыш…» «Только не зародыш!» – хотелось ей крикнуть. Дитя. Мое дитя. Дитя Эдуарда. Наше чудо – ибо таким она его ощущала, как, вероятно, ощущает каждая женщина: чудо, новая жизнь.

Она подняла глаза и тронула Жан-Поля за руку. У столика стоял юноша, глядя на Жан-Поля. Очень красивый, хотя и чуть женственной красотой, на вид лет восемнадцати или девятнадцати, подумала Изобел. Вероятно, южанин – иссиня-черные волосы, оливковая кожа. На нем были расстегнутая у горла нейлоновая рубашка и свежевыглаженные брюки. В руке он держал кожаный ранец с книгами. Скорее всего студент.

– Господин барон… – нерешительно сказал юноша. Жан-Поль поднял голову и, к изумлению Изобел, залился густой краской – от шеи над воротничком до самых корней редеющей шевелюры. Он встал и с несколько наигранной сердечностью протянул руку:

– Франсуа! Как приятно. Вот уж не ожидал. Как поживаешь? Ты куда-то шел? Может, выпьешь с нами?.. Да ты садись, садись.

Эдуард решительно ничего не понимал. Тем временем молодой человек, не дожидаясь повторного приглашения, отодвинул стул и присел. Ранец с книгами он положил на пол. Жан-Поль познакомил их, не вдаваясь в частности:

– Эдуард, мой брат. Изобел, его жена. Эдуард, Изобел, это Франсуа. Не помню, я вам о нем говорил? Студент, приехал в Алжир на несколько месяцев подзаработать. Я помог ему устроиться.

Юноша робко улыбнулся. Жан-Поль подозвал официанта.

– Что тебе заказать, Франсуа? Только кофе? Больше ничего? Прекрасно. Как, тебе тоже ничего, Эдуард? Изобел, бокал «Перье»? Ну, а мне аперитив…

Официант исчез. Наступило неловко? молчание.

– Знакомство с вами для меня большая честь, – сдержанно произнес юноша. Он поклонился Изобел. Поклонился Эдуарду. Изобел взглянула на мужа и увидела, что он сжал челюсти, сердито прищурился и посмотрел через столик на Жан-Поля, но тот спрятал глаза и дрожащей, как подметила Изобел, рукой зажег новую сигарету. Предложил закурить юноше, однако молодой человек вежливо отказался. Он сидел, обводя их лица просительным взглядом. Изобел стало его жалко.

– Вы студент? Где вы учитесь? – обратилась она к нему.

– В Лионе, мадам. – Он помолчал и добавил с легкой ноткой самодовольства: – La philosophie et les sciences politiques[30].

– Однако. – Изобел лихорадочно искала что-нибудь подходящее, но ничего не могла придумать. Она не понимала, с какой стати Жан-Поль пригласил его за их столик.

– Я изучал эти же дисциплины, – решил помочь Эдуард. Он помолчал и добавил: – Вам нравится в Алжире?

– Очень нравится. – Юноша улыбнулся и снова обвел взглядом лица сидевших. – Оказывается, я здесь очень многое узнаю.

– Вы опаздываете к началу занятий, – продолжал Эдуард любезным тоном. – Университетский семестр начался в первых числах месяца.

Наступило молчание. Юноша покраснел и опустил глаза.

– Вы правы, – пробормотал он. – Но мне требуется еще немного поработать. Понимаете, нужны деньги на обучение. Наставник мне разрешил.

– Франсуа – парень умный, – поспешил вступить в разговор Жан-Поль. – Он говорил, что на своем курсе входит в пять процентов самых лучших.

Он щедро глотнул аперитива и подчеркнуто посмотрел на наручные часы. Если этот намек был рассчитан на юношу, то он не возымел действия: тот спокойно отхлебнул кофе.

Эдуард лениво барабанил пальцем по столешнице, что, как знала Изобел, было у него признаком раздражения. Жан-Поль, судя по всему, исчерпал себя как собеседник. Изобел поспешила прийти на выручку:

– Стало быть, вы тут работаете? И нравится вам работа?

– Не так уж плохо, – пожал плечами юноша. – Я работаю в отеле «Мариана», который выходит фасадом на залив. – Он замолчал, и Изобел заметила, как он украдкой покосился на Жан-Поля. – Служу лифтером, – продолжил он, развивая тему. – Жалованье, конечно, маленькое, но зато хорошие чаевые. Французы никогда не скупятся, когда бывают довольны.

Эдуард повернул голову и бросил на юношу холодный взгляд. Изобел в замешательстве обвела всех глазами. Она ощущала какую-то подспудную напряженность, но не могла ее объяснить. У Жан-Поля вид был взбудораженный и очень смущенный. Эдуарда, понимала Изобел, сжигало холодное бешенство. Один только юноша, казалось, держался теперь вполне раскованно. Он обернулся, посмотрел на висевшие над баром часы и допил кофе.

– Уже поздно. У меня сегодня вечерняя смена.

– Извольте. Не смеем вас задерживать, – ледяным тоном произнес Эдуард. Изобел удивленно на него посмотрела: совсем не в его стиле, она не могла взять в толк, почему он так груб.

– Может быть, Франсуа выпьет еще чашечку… – начала она, но осеклась. Юноша поднялся. Он покраснел, Изобел сделалось перед ним неудобно.

– Нет. Благодарю вас, мадам. – Он по очереди всем поклонился. – Я должен идти, а то опоздаю. Знакомство с вами для меня большая честь.

На секунду он встретился с Жан-Полем глазами. Юноша запустил пальцы в нагрудный карман и вытащил две скомканные бумажки.

– Франсуа, прошу тебя, в этом нет надобности. Я… Жан-Поль приподнялся, но юноша уже отошел и теперь пробирался сквозь толпу у бара. Жан-Поль пожал плечами и снова опустился на стул. Он сидел красный как рак, с чуть ли не виноватым видом. Интересно, почему, подумала Изобел. Эдуард встал.

– Пора ехать, – коротко сказал он. – Я пригоню машину. Где ты ее оставила, Изобел?

– На улице Паскаля. За угол направо, потом первый поворот тоже направо и…

– Найду. Я знаю; где это.

Эдуард вышел с застывшим от гнева лицом. Опять воцарилось неловкое молчание. От стойки донесся громкий смех. Изобел нахмурилась.

– Прости, Жан-Поль. В чем тут дело? Обычно Эдуард не бывает так груб.

– Одному богу ведомо. Он с утра зол на весь свет. На него, бывает, находит. Ты должна бы уже привыкнуть к этому.

– Вероятно. – Изобел пожала плечами. – Ну, ладно, бог с ним. Я только надеюсь, что твой знакомый не почувствовал себя оскорбленным.

Она замолчала – ей на глаза попалась тарелочка со скомканными бумажками. Она взяла их. разгладила.

– Посмотри-ка, Жан-Поль, твой знакомый ошибся. Спрячь-ка, потом отдашь ему. Здесь тридцать франков…

Она замолчала, увидев, как Жан-Поль внезапно побледнел и застыл на стуле.

– Ранец, – произнес он. – Ранец с книгами. Он его унес?

Изобел наклонилась и выпрямилась с улыбкой.

– Нет, ранец тоже оставил. Какой рассеянный молодой человек! Придется нам, Жан-Поль, взять с собой его ранец и…

Она замолчала – он вцепился ей в руку. Глаза у него округлились, на растерянном лице начала проступать догадка.

В этот миг сработал часовой механизм спрятанной в ранце бомбы.

Когда грянул взрыв, Эдуард находился в автомобиле у противоположного края площади. Эдуарда оглушило; в лицо ему ударила волна раскаленного воздуха, машину развернуло поперек дороги. Он посмотрел и в наступившей тишине, не менее оглушительной, чем сам взрыв, увидел медленно оседающие обломки, пыль, осколки стекла. Он выскочил из машины и побежал. Он несся к тому, что было кафе, тогда как все остальные бежали ему навстречу.

Внезапно всю площадь заполнили спасающиеся бегством люди. Он расталкивал их как безумный, глаза у него саднило от пыли. Он добежал и остановился. Взрыв уничтожил не только кафе, но и два этажа над ним. Торчали балки, зияли пролеты. У соседнего здания наполовину высадило фасад: он увидел в проеме остатки комнаты – железная койка, криво застывшая на провисшем полу, порванная занавеска. «Это я уже пи-дел», – подумал он, происходящее вес еще доходило до него с патологической медлительностью. Где? В Англии после бомбежек. Занавеска билась в голой раме без стекол. Перед ним громоздилась груда бетонных глыб, пыли, острых осколков, покореженного металла. Целая гора, высотой в пятнадцать-двадцать футов.

Желтая пыль постепенно оседала, обволакивая его удушливым облаком. Холм из каменного крошева высился перед ним безмолвно и неподвижно. Не было слышно ни стонов, ни охов, ни криков – ничего. Он смотрел во все глаза, застыв, отказываясь воспринимать то, что видел. Из-под тяжелой бетонной глыбы выглядывал обрубок мужской ноги, оторванной ниже колена. Черная штанина разодрана в клочья, но ботинок на месте, даже не поцарапан. Чуть дальше, словно часть расчлененной куклы, торчала верхняя половина женского торса; на месте головы зияла дыра, из которой лилась кровь; пыль прибивала лохмотья, оставшиеся от цветастого платья.

Это не Изобел, подумал он. Не Изобел. Изобел была в белом. Он услыхал чей-то вопль, чудовищный вопль, и понял, что это кричит он сам.

Он был уже не один. Рядом стояла какая-то женщина, полная, пожилая, седая, в черном платье. Она тоже не отводила глаз от обломков. Он заметил, как она медленно воздела руки к ясному небу – то ли ужаснувшись, то ли посылая проклятия. Он увидел, что она раскрыла рот, но не услышал крика.

Эдуард и женщина упали на колени и принялись как безумные разгребать камни и пыль. За спиной у них в городе завыли сирены.

При взрыве погибли сорок три человека, в том числе Изобел и Жан-Поль; они оказались к бомбе ближе всех и были убиты на месте. Большую часть останков так и не удалось опознать; кое-кого определили по мостам и коронкам, по драгоценностям и фрагментам одежды, уцелевшим при взрыве.

Юношу Франсуа, он же Абдель Саран, состоящего в организации ФНО с шестнадцати лет, задержали в течение суток Два года назад во время уличного происшествия французский жандарм застрелил его старшего брата. Согласно военной сводке, Франсуа, он же Абдель, умер в камере от нанесенных им самому себе увечий. А еще через четыре года, как Эдуард и предсказывал. Шарль де Голль покончил с раздором, основная масса французов покинула Алжир, и он стал самостоятельным государством.

Эдуард больше ни разу не посетил Алжира, хотя бы лишь для того, Чтобы удостовериться в точности своих прогнозов. Покончив с необходимыми формальностями, он навсегда распрощался с Алжиром, вернулся самолетом в Париж и заперся у себя в Сен-Клу, не желая никого видеть.

Через две недели он заставил себя разобрать корреспонденцию Изобел и обнаружил письмо от ее гинеколога: тот, выполняя ее просьбу, рекомендовал несколько родильных домов. Письмо было отправлено в день их вылета. Он сразу понял, почему она ничего ему не сказала; вспомнил про стакан молока, что она заказала в кафе, и впервые за все это время сумел заплакать.

Воспитанный в католичестве католиком и умрет. Эдуард не проклинал ни арабского юношу, ни Жан-Поля, ни Алжир, ни колониализм, ни даже себя самого – он клял бога, вседержителя, которому поклонялся ребенком и перестал молиться в шестнадцать лет. Однажды Жан-Поль упрекнул его, что он ведет себя как сам господь, и Эдуард запомнил эти слова, больно его задевшие. Но если даже он, простой смертный, не находил в своем сердце сил проклясть брата или этого юношу, сыгравшего на слабости Жан-Поля и заманившего его в смертельную западню, то как мог боженька его детства, бог-любовь, погубить так кровожадно, так бессмысленно, причем не только его брата или убийцу брата, но отважную женщину Изобел, на которой не было никакой вины, и еще не родившегося ребенка? И, что еще хуже, убивать изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год во всех уголках этого несчастного мира, который, как принято думать, сам же и сотворил? Последние недели Эдуард принуждал себя проглядывать газеты и находил на их страницах лишь новые и новые этому подтверждения: несчастные случаи, недуги, насилие и безвременная смерть косили равно виновных и безвинных. Это и питало в нем яростный гнев – понимание, что не один он испытывает такое чувство, что его разделяют с ним тысячи и тысячи во всем мире: богатые и бедные, сильные и слабые, мужчины и женщины, родители и дети. Что же это за божество, раз оно сотворило мир, который с полным на то основанием ненавидит и поносит собственного творца? Нет, в такого бога он верить отказывался. Но повстречайся он с ним, с каким наслаждением он бы плюнул ему в лицо.

Месяца через три после взрыва, в последний день старого года и канун нового, Эдуард, не без горького удовольствия подгадав время, поздно вечером в одиночестве выехал из Сен-Клу и направился в центр Парижа. Он выбрал любимый автомобиль Грегуара, который по случайному совпадению больше всех любила и Изобел. Длинный черный капот машины отливал в свете мелькающих уличных фонарей, урчание мощного двигателя будило эхо на безлюдных улицах. Он избегал тех столичных районов, где собирались гуляки, чтобы отметить приход Нового года возлияниями и плясками под открытым небом. Он проезжал глухими улочками и тихими живыми бульварами, обитатели которых либо махнули на праздник и легли спать, либо встречали Новый год в узком семейном кругу.

Он миновал кафе «Уникум», где отец, Жак и другие члены их группы собрались на последнюю встречу и где он ужинал с Изобел в тот вечер, когда сделал ей предложение. Он проезжал мимо садов и парков, где играл в детстве; мимо особняков некоторых его бывших любовниц; мимо дома, где жила Клара Делюк. Мимо особняка матушки, которая, как он знал, затеяла вечерний прием в честь нового своего любовника, знаменитого мецената. Мимо «Эколь милитер», где его брат начал свою военную карьеру и впервые облачился в мундир, который Эдуард так ясно помнил. Мимо темных маслянистых вод Сены – промелькнули bateu-mouche[31] в ожерелье огней; влюбленная парочка, обнимающаяся в тени; вдрызг пьяный clochard[32], валяющийся на вентиляционной решетке метро, откуда поднималось тепло, и рядом – коричневый бумажный пакет и лужица вина. Он миновал беднейшие улицы Парижа и одни из самых роскошных и наконец, ближе к полуночи, остановил машину на красивом широком проспекте, застроенном изящными высокими зданиями.

Он не бывал тут раньше, но знал, что нужный ему дом находится именно здесь, был наслышан о нем от знакомых. Убедившись, что послевоенный режим экономии плохо сказывается на делах, Полина Симонеску перебралась из Лондона обратно в Париж примерно тогда же, когда Эдуард вернулся на родину, окончив Оксфорд. Совпадение его забавляло. Выходило так, словно она ждала его все эти годы.

Одни знакомые предпочитали бывать в ее заведении ночью; подобно Жан-Полю, они считали, что ночные часы благоприятствуют блуду и пьянству. Другие выбирали день, когда долгие послеполуденные часы сулят множество удовольствий. «В конце концов, невелика разница, – однажды сказал Эдуарду один из них. – В этом доме окна всегда занавешены, а лампы горят. В этом доме всегда ночь». Он вспомнил об этих словах, подойдя к дому – погруженному в тишину и мрак, внешне ничем не отличающемуся от соседних добропорядочных семейных особняков. Но стоит переступить порог…

Он единожды стукнул – и дверь сразу открылась, но он увидел не чернокожего привратника, как ожидал, а саму Полину Симонеску. Возможно, она услышала его шаги – слишком уж быстро она ему открыла, и на секунду он задался вопросом, изменилась ли она хоть немного с той поры, как он последний раз видел ее в Лондоне: она точно так же застыла в дверях, склонив голову набок, словно прислушиваясь, как тогда, к свисту падающих бомб и звуку сирены еще до того, как та начинала вопить. Полина даже не поздоровалась – мигом втащила его в огромный вестибюль с мраморным полом, очень напоминающий лондонский – те же ослепительные хрустальные светильники, та же широкая лестница, двумя пролетами убегающая вверх, – и ему вдруг примнилось, что он заплутал во времени, что время искривилось и прошлое и будущее сошлись в настоящем.

Он огляделся. Полотна Фрагонара. Тициан. Из соседней комнаты доносились смех, разговоры. Мадам Симонеску повела его к свету, легонько сжав ему руку пальцами, на одном из которых красовался все тот же рубин. И он вновь ощутил исходящую от нее незримую силу. упорную волю. Она молчала, только прислушивалась, слегка склонив голову.

Он тоже прислушался. На мгновенье звуки, доносившиеся из соседней комнаты, сгинули, и он услышал одну лишь великую абсолютную тишину, которая обняла собою город и мир, тишину безмерную, безграничную и прекрасную, как пространство, как сама вселенная; безбрежное гармоничное безмолвие сфер.

И в этом безмолвии он услыхал пришествие Нового года – перезвон церковных колоколов, стрекот трещоток, гудки судов с Сены, разнобой и слияние человеческих голосов.

Он глянул на Полину Симонеску и почувствовал, что его разом и полностью отпустило, словно он скинул с плеч неимоверный груз. Он знал, что может помолчать – не нужны ей никакие воспоминания, ни беспорядочные рассказы о прошлом, ни оправдания, ни объяснения. Она его поняла, он ее признал: они вместе внимали тишине.

– Monsieur le baron[33], – произнесла она как когда-то и, не обернувшись на дверь в соседнюю комнату и не удостоив взглядом женщину, вышедшую на лестницу, повела его в глубь дома, в крошечный покой, обставленный с изысканной роскошью, который мог принадлежать только ей.

Она усадила его перед ярко полыхающим камином и, не спрашивая, налила бокал его любимого арманьяка. Затем поставила перед ним столик с двумя карточными колодами и уселась напротив.

Обычная колода; колода Таро[34]. Она раскинула их на столешнице лакированного красного дерева. Барон глянул на их разноцветье и понял, что карты старые и на них много раз гадали. Он смотрел на фигуры и соотносил: Башня, разрушенная, – черные провалы развалин позади Итон-сквер-Террас; Утопленник – Хьюго Глендиннинг; Повешенный – отец и его группа; Любовники – он и Изобел. И только Король пик и Дама бубен ни о чем ему не говорили.

Полина Симонеску, замерев над картами, посмотрела ему в глаза. Ее тонкие пальцы повисли над Смертью, Любовниками, Королем пик. Шутом.

– Monsieur le baron, – сказала она, – наступил новый год. Сначала я вам погадаю на картах. Потом – если не передумаете – можете заняться тем, для чего пожаловали. – Она улыбнулась. – Итак, сперва карты. Будущее начнется следом.

ЭЛЕН И ЭДУАРД

Франция. 1959

– Я разработал этот дизайн для вашей жены. Вашей покойной жены…

Флориан Выспянский, похожий на большого медведя, проговорил эти слова со смущением, скрыть чувства ему не удавалось. Он показал на брошь в дальнем конце стола, где была разложена коллекция его творений. Эдуард взглянул на нее. Изумрудный кабошон, оправленный в золото и окруженный рубинами, – превосходная вещь, достойная какой-нибудь царицы или магараджи, или же женщины, не склонной к скромности в украшениях.

Эдуард улыбнулся:

– Изобел была бы очарована. Вы точно угадали ее вкус.

– Очень рад. Я и хотел угадать. О ней говорили, а я слушал.

– Спасибо, Флориан. – Эдуард сжал его руку.

Он прошелся вдоль стола, разглядывая вещи, выставленные для его обозрения, он видел все стадии их создания, начиная с самых ранних эскизов. Коллекция была почти завершена, оставалось сделать всего лишь несколько вещиц. Предполагалось, что им будет дан ход и они будут на выставке сначала в Париже, потом в Лондоне, потом в Нью-Йорке в ноябре этого года. Все это обдумывалось многие месяцы, на это возлагались все надежды, и больше чем надежды. Ему хотелось бы, чтобы Изобел увидела эту коллекцию – в конце концов, она стала возможна благодаря ей. Эдуард посмотрел на ожерелья, тиары и браслеты, лунные камни и лазуриты, черный жемчуг и бриллианты, ограненные «розочкой», опалы и рубины; от блеска их красоты он закрыл глаза и увидел Изобел в гостиной на Итон-сквер, протягивающую руку и показывающую кольцо с изумрудом, она поддразнивает его, радуясь своему «милому» кольцу.

Вскоре он оставил Флориана и провел ночь с какой-то женщиной в доме Полины Симонеску. Обычно, отправившись туда, он проводил там лишь несколько часов. Но в эту ночь желание его было велико, а отчаяние огромно, и он остался с этой женщиной, хороня до утра прошлое в ее плоти. Как и все тамошние женщины, она была молода, красива, изощренна и услужлива. У нее были длинные черные волосы, которые она распустила по телу, и они лежали как шелк, и – может быть, потому, что она почувствовала его потребность, – она попыталась изобразить свой оргазм. Эдуард прижал руку к ее шее. – Не притворяйся…

Она застыла, ее черные глаза широко открылись. Он двигался в ней сильно, медленно, стремясь достичь того черного пространства, которого искал, того краткого затемнения в ритме ощущений. И его желание передаюсь ей – может быть, потому, что он именно так обнимал ее и говорил ей именно те слова, или из-за того, что она почувствовала в нем, – он понял, что она на самом деле отвечает ему. Ее веки дрогнули и закрылись, шея выгнулась, дыхание стало быстрым и прерывистым, она начала со стонами поворачивать голову.

Он выждал и снова сделал резкое движение, и опять сделал паузу – он был уверен в себе в эти последние мгновения, по мере того как приближал их обоих к концу. Он сжал ее крепче, сознавая, что сам не испытывает никаких чувств. Когда он ощутил пульсацию ее оргазма, ему стало легче совершать толчки глубже и крепче – это ничего не значило, это был просто вопрос выбора времени. Она вскрикнула. Эдуард прижал руку к ее рту и кончил.

Она была в потрясении и заплакала. Она вцеплялась в него и говорила, что такого с ней никогда не бывало. Она умоляла его прийти к ней еще.

Эдуард тут же отодвинулся. Холод и безразличие охватили его душу, он преисполнился омерзения и отвращения к себе. Схватив ее за запястье, он приблизил к себе ее лицо.

– Через час после того, как я уйду, – даже скорее, через полчаса, – я забуду твое лицо. Я не вспомню твоего имени. Я не буду помнить ничего из того, что случилось в эту ночь. У меня всегда так. Ты должна бы это знать.

Она привстала на колени в кровати и смотрела на него, ее черные волосы разложились по обе стороны ее лица, как два крыла. Плакать она перестала.

– Я заставлю тебя запомнить, – сказала она. – Заставлю. Я сделаю так, что ты никогда меня не забудешь.

И она медленно провела ладонью по его ягодице.

– Ты красив, – сказала она и склонила голову. – Вот, – проговорила она тихо. – Вот так, здесь, чувствуешь?

– О да.

Эдуард откинулся и закрыл глаза. Ее действия относились к кому-то другому. Позже, ранним утром, когда только занялся рассвет, этот другой человек, этот мужчина снова вторгся в потаенные области ее тела, трахал ее, стремясь к забытью, и лишь когда это краткое забытье наступило, он понял, что этот мужчина – он сам.

Вскоре после шести утра он вышел оттуда и двинулся по безлюдной улице. Мяукнула кошка, соскочила со стены и ласково прижалась к его щиколоткам. Эдуард взглянул на нее, потом перевел взгляд на дом Полины Симонеску с закрытыми ставнями. Перед ним возник абрис бледного лица с двумя темными крыльями волос, но образ этот уже таял. Он ненавидел себя в этот момент, как ненавидел себя ночью.

Два года, и с этим покончено. Он не вернется. Ни к самой Полине Симонеску, которая время от времени гадала ему на картах и творила ему вымышленное будущее. Ни к этим женщинам. Ни к одной из них.

Он вообще будет держаться подальше от женщин, сказал он себе. Ему было тошно от результата, от этой сексуальной передышки, которая никогда не была продолжительной и которую всегда, раньше или позже, приходилось повторять: пустота после пустоты. И кроме того, он причиняет вред, сегодняшней ночью он в этом убедился, хотя детали уже улетучивались из его памяти.

Он отвернулся, и кошка, мяукнув, отстала.

Больше никаких женщин, какова бы ни была тяга к ним. Этого решения он придерживался три недели.

Через три недели был теплый летний вечер. Он подписывал бумаги в тишине конторы, пока секретарша ожидала их, скрывая свое нетерпение – поскорее встретиться с любовником.

Три недели – и его охватил ужас от пустоты жизни Он выглянул в окно и смотрел, как пляшут листья. Он отвернулся и попробовал сосредоточиться на работе. Он вызвал в памяти картину драгоценностей Выспянского, и они сверкнули холодным блеском. Подумал о «Партекс Петрокемикалз», где они с матерью владели столь весомым для голосования количеством акций. Подумал о новом исполнительном директоре «Партекса», жизнерадостном техасце Дрю Джонсоне, его приятеле, его креатуре; путч против прежнего, малоэффективного и отжившего свой век директора был тщательно спланирован и превосходно проведен, сама идея принадлежала Эдуарду, исполнение – Джонсону. Он сполна получил удовольствие от этого заговора, пока они претворяли его в жизнь, – в этом плане был смысл, благодаря ему сильная компания становилась еще сильнее. Но, когда они преуспели, он снова ощутил давящую пустоту.

Джонсон был полон разных затей. «Партекс» стала теперь четвертой по величине компанией в Соединенных Штатах, производящей нефть. А ему хотелось, чтобы она стала самой большой и поскорей. Эдуард восхищался его целеустремленностью, полной захваченностью и чувством цели. Он и сам на какое-то время мог бы принять участие во всем этом. Но потом все больше отходил бы от этого предприятия. Четвертая по величине, вторая по величине, самая большая – какая разница?

Он повернулся и взглянул на шкафы с полками, содержащими картотеки. Перевел взгляд на телефоны. Можно было работать. Можно было найти женщину. Добыть себе прибыли, добыть себе удовольствия; он с гневом отверг и то, и другое.

Выйдя из своего управления, он отпустил шофера на эту ночь и сел за руль своего черного «Астон-Мартина». Выехал за черту города, чтобы под музыку мчаться на высокой скорости. Когда он понял, что и это перестало его захватывать, он при первой возможности развернулся, чтобы возвращаться в Париж. Стало быть, женщина.

Не та самая – он больше не верил в ее существование. Просто женщина, любая. Иностранка. Незнакомка. Которая сегодня здесь, а завтра будет в ином месте – случайный секс в случайной жизни.

Он проехал богатыми кварталами Правого Берега, глянул на ледовый блеск бриллиантов в открытом для посетителей зале де Шавиньи и направился в Пон-Неф вдоль набережной Августинцев.

Прошлое навязчивым пульсом билось в его голове, рядом поблескивала Сена. А в нескольких улочках от него, в нескольких минутах езды, перед церквушкой остановилась высокая стройная девушка.

Она наугад бродила по улицам, тоже прислушиваясь к прошлому. Теперь она остановилась и, подняв лицо навстречу солнечному свету, разглядывала стоявшее перед ней здание. Церковь Св. Юлиана Бедного. Она тоже бедна. В кошельке у нее ровно десять франков. Она улыбнулась.

За церковью находился большой парк. Там играли дети. Она слышала их крики. Краем глаза она различила цвета их одежды. Красный, белый и синий. Американские цвета. Цвета независимости. Она в Париже почти неделю, а до этого была в Англии: три дня в Девоне, три дня с Элизабет, сестрой ее матери.

Ей не хотелось думать об этих трех днях. Она ехала туда, исполненная надежд, тряслась в загородном автобусе по узким дорогам, вывертывала шею, чтобы скорее увидеть дом и сад ее матери. То самое место, которое мать на протяжении лет вызывала в памяти, так что после многих повторений Элен уверилась, что знает его: знает каждое дерево, тенистое местечко, где поставлены скамейки, выкрашенные белой краской; она вполне отчетливо видела фигуры людей, собравшихся там для ритуала чаепития.

Но все было совсем не так. Дом был безобразен, и в Элизабет – она почувствовала это сразу – не было расположения к ней, а лишь старая злоба и старая ненависть.

Она взглянула на церковь, на круглый арочный вход, и с усилием отогнала эти воспоминания. Она загнала их внутрь вместе с другими: о том, как Билли лежал мертвый, о ее матери и щелканье четок монахини, о Неде Калверте, том человеке с ружьем и о черном «Кадиллаке». Она не могла полностью освободиться от этих воспоминаний; ночью они оживали в ее снах, но днем было такое место в ее сознании, где их можно было вытерпеть. Там эти образы тоже воспроизводились, но они были отдаленными, как когда-то виденный фильм, как то, что произошло с кем-то другим. Она не позволяла им очутиться на первом плане сознания. Не позволяла. Она приехала в Париж – «самый красивый город в мире, Элен, красивее даже Лондона», – и он в самом деле был красив. Каждый день она ходила по нему пешком, в одиночестве совершая свои паломничества. И пока она ходила и смотрела, все было в порядке. Тогда она не дрожала и не плакала. Такое случалось, если только она слишком долго оставалась в одном месте и разрешала воспоминаниям прокрасться обратно.

Начиналась ее новая жизнь, которую она так давно обдумывала и о которой мечтала. Она как раз думала об этом – позже ей это припомнилось – и именно в этот момент услышала шум подъезжающей машины.

Это была большая черная машина, марку которой она не могла угадать, и она так никогда и не поняла, что она увидела раньше – машину или человека, который сидел за рулем. На секунду она подумала, что он обратился к ней, но осознала свою ошибку. Должно быть, это был голос какого-нибудь ребенка из парка. Она отвернулась, услышала, что машина подъезжает ближе, и повернулась обратно.

На этот раз она посмотрела прямо на этого человека и увидела, что он глядит на нее и на лице у него выражение некоторой озадаченности, словно ему кажется, что он узнает ее. Это было странно, потому что у нее было такое же чувство, хотя тут же она поняла, что это просто смешно – она прежде никогда его не видела.

С тех пор как она уехала из Оранджберга, она продолжала видеть мир с поразительной отчетливостью, словно все еще находилась в состоянии шока. Цвета, жесты, лица, движения, нюансы речи – все это было для нее ужасающе живо и ярко, и точно так же она увидела и этого человека, словно он медленно вышел к ней из сновидения.

Машина, в которой он ехал, была черной, черным же был его костюм и его волосы. Когда она посмотрела на него, он слегка наклонился вперед, чтобы выключить мотор, а когда он выпрямился и снова взглянул на ее, она увидела в молчании, которое показалось ей оглушительным, что глаза у него темно-синие, как море в тени. Тогда она пошла к нему навстречу и остановилась у капота машины. Внезапно она поняла, что случится дальше, это понимание, словно молния, вспыхнуло в ее сознании. Ей показалось, что и он знает об этом, потому что лицо его на мгновение стало неподвижным и напряженным; в глазах была растерянность, словно он ощутил удар, некий неожиданный удар ножом, но не видел, как этот удар нанесли.

Она что-то сказала, и он что-то ответил, – слова были совершенно несущественны, она видела, что он, подобно ей, понимает это; слова были просто переходом, необходимым коридором между двумя помещениями.

Тогда он вышел из машины и приблизился к Элен. Она взглянула на него. Ей стало сразу ясно, что она полюбит его, она ощутила это ярко в своем сознании и почувствовала, как что-то внутри ее сдвинулось, переменилось и расположилось правильным образом.

Она села в машину, и они поехали улицами Парижа посреди летнего вечера, и ей хотелось, чтобы эти улицы, езда и вечерний свет продолжались вечно.

Он остановил машину у собора на Монпарнасе и обернулся, чтобы посмотреть на нее. Это был прямой взгляд, и ей сразу захотелось спрятаться, убежать куда-нибудь. Однако от людей можно было спрятаться и другими, более действенными способами; она выучилась им с тех пор, как уехала из Оранджберга. Она подумала о женщине в поезде, о других людях, которые ей встретились с тех пор. и о тех историях, которые она им рассказала. Она не принимала никаких решений; просто не нужно было, чтобы он знал, кто она такая, и чтобы об этом знал кто-либо вообще – пусть ее знают как женщину, которой она хотела стать, которую она собиралась, выдумать. Не Элен Крейг – Элен Крейг она навсегда оставила позади.

– Знаете, вы не сказали мне, как вас зовут, – сказал он, бережно ведя ее за собой в переполненном ресторане.

– Элен Хартлэнд, – ответила она.

И после этого все стало очень сложным.

Ее зовут Элен Хартлэнд, сказала она. Ей восемнадцать лет, она англичанка. Это имя, имя ее семьи, совпадает с названием деревни, поблизости от которой они жили в Девоне. Это недалеко от побережья, дом смотрит на море, и при нем замечательный сад. Он любит сады?

Ее отец был летчиком, героем английских военно-воздушных сил, погиб в последние месяцы войны. Ее мать, Вайолет Хартлэнд, была писательницей, вполне известной в Англии, хотя романы, которые она писала, теперь вышли из моды. Она жила одна с матерью, которая умерла, когда ей было шестнадцать. С тех пор она жила у сестры матери. Неделю назад она уехала из Англии и, повинуясь порыву, приехала в Париж. Сейчас она работает в одном кафе на Бульварах, живет неподалеку от кафе вместе с одной француженкой, которая работает там же. Нет, она еще не решила, сколько она здесь пробудет.

Все это она рассказала ему за ужином, спокойным, ровным голосом отвечая на каждый его вопрос, осторожно и обдуманно, явно не обращая никакого внимания на передвижения разных знаменитых и модных людей вокруг их стола.

К тому времени они уже говорили по-английски, и ее голос завораживал Эдуарда. Он всегда очень чутко различал акценты; годы, проведенные в Англии во время войны, и его наезды туда в послевоенное время выработали в нем способность определять, откуда родом тот или иной англичанин или англичанка, с такой же точностью, как если бы это был француз. Он знал, что в его собственном выговоре – когда он переходил на английский – вряд ли можно угадать что-нибудь иностранное. В его речи чувствовались следы оксфордской медлительности, а также протяжности, привитой ему Глендиннингом в старших классах перед войной. По произношению этой девушки он не мог судить ни о чем.

У нее была необычная четкость и безупречность дикции – обычно такую безупречность можно встретить у тех, для кого английский – второй язык. Никаких примет местных влияний, при этом образованность, гармоничность, некоторая старомодность и поразительное отсутствие принадлежности к какому-нибудь классу. Он ничего не мог сказать о ее выговоре на основании акцента, фразеологии или сленга, и он ничего не мог сказать о ней самой.

Для человека столь юного она была удивительно сдержанна. Но это не было попыткой произвести впечатление или даже понравиться. Она не кокетничала, не притворялась, что ей интересно, если это было не так. Она просто сидела, хладнокровная, в коконе своей безукоризненной красоты, и, может быть, не замечала, а может быть, была равнодушна к тому, что каждый мужчина в ресторане от двадцати до шестидесяти лет смотрел в ее сторону с того момента, как она появилась в зале.

Она выпила два бокала вина, от третьего отказалась. Когда официант обратился к Эдуарду, назвав его титул, она взглянула на него своим спокойным взглядом серо-голубых глаз – и ничего больше. Может, она слышала о нем, может, нет, ему было трудно судить об этом.

Когда они закончили есть и пили кофе, она поставила чашку и посмотрела на него.

– Это очень знаменитое место, не так ли?

– Очень, – улыбнулся Эдуард. – В двадцатые и начале тридцатых годов это было излюбленное место писателей и художников. Пикассо, Гертруда Стайн, Хемингуэй, Скотт Фицджеральд, Форд Мэдокс Форд… Это и еще «Куполь» – они по-прежнему остро соперничают. Только теперь… – Он замолчал, поглядывая на шумную компанию в углу. – Теперь они состязаются за внимание кинозвезд, певцов и манекенщиц. Писатели ходят в другие места – кафе на бульваре Сен-Жермен, в частности. Там бывают, например, Сартр и Симона де Бовуар…

– Я рада, что вы привели меня сюда. Спасибо.

Она откинулась в кресле и внимательно оглядела огромный зеркальный зал, официантов в длинных белых фартуках, великолепную толпу. Мужчина за соседним столиком, глядя на нее, поднял с улыбкой рюмку, но она ответила ему ледяным взглядом. Эдуард наклонился вперед.

– Вы здесь раньше не бывали?

– О нет. Но я хотела бы побольше узнать о таких местах.

Она сказала это с абсолютной серьезностью. Брови Эдуарда приподнялись.

– Вы хотите изучить их?

– Ну разумеется. И другие места тоже. И все прочее. Много разного.

Она подняла руку и начала считать на своих тонких пальцах, по ее губам бродила слабая улыбка.

– О кафе и ресторанах. О еде. О вине. О платьях – красивых платьях, как на той вон женщине. О живописи, архитектуре, книгах. О машинах. Домах. Мебели. Украшениях. Обо всем этом. – Она подняла свои чистые глаза и прямо взглянула ему в лицо. – Наверное, вам это трудно понять… – Она замолкла. – Вы когда-нибудь были голодны – по-настоящему голодны?

– Очень голоден, думаю, да – раз или два.

– Я чувствую голод по этим вещам. По всему этому. Я хочу знать о них. Понимать их. Я… в общем, я выросла в очень маленьком местечке.

– И поэтому вы приехали в Париж?

Эдуард посмотрел на нее с любопытством, потому что в ее голосе впервые послышались чувства. Словно тоже заметив это и тут же раскаявшись, она бегло улыбнулась.

– Это одна из причин. И я прикладываю очень много сил. Знаете, чем я занимаюсь каждое утро перед работой и каждый вечер после конца рабочего дня?

– Расскажите мне.

– Я хожу по Парижу и смотрю. На рынки. Галереи. Дома. Церкви. И магазины, разумеется. В самые знаменитые мне ходить затруднительно, потому что я не так одета, но я смотрю на витрины. Разглядываю платья, шляпки и перчатки, и туфли, и чулки. Смотрю на сумочки и шелковое белье. Я уже была в «Вюиттоне», «Гермесе» и «Гуччи», а вчера я побывала около магазинов «Шанель», «Живанши» и «Диор» – их я оставила напоследок. Снаружи, конечно, никаких платьев не видно, для этого надо войти внутрь, поэтому я ограничилась знакомством с фирменными знаками. – Она смущенно улыбнулась.

– Понятно. – Эдуард, растрогавшись и развеселившись, заколебался. – И что вам больше всего понравилось из того, что вы видели?

– Это трудно сказать, – нахмурилась она. – Сначала все казалось безупречным. Потом я начала различать, чту мне не нравится – вещи с инициалами, вещи, в которых слишком много золота, вещи… те, что слишком крикливы. А больше всего – да, больше всего мне понравилась пара перчаток.

– Пара перчаток?

– Они были очень красивые. – Она слегка покраснела, – В «Гермесе». Очень простые, мягчайшие, серые. Облегающие запястье. У них здесь три складочки, – и она указала место на тыльной стороне ладони. – И у них маленький плоский простроченный бантик вот здесь, на границе запястья. Они были такие красивые.

Я люблю красивые перчатки. И моя мать любила. Ей бы иметь их сотни…

– Понимаю. – Эдуард взглянул на нее со всей серьезностью. Ее серо-голубые глаза встретили его взгляд с вызовом, словно она приглашала его сказать что-нибудь издевательское. Он опустил взгляд на белую льняную скатерть.

– А драгоценности? – спросил он осторожно. – Их ведь вы тоже хотите изучить? Вы заглядываете в витрины ювелиров?

– Иногда. – Она тоже опустила глаза. – Ваши я видела. Это ведь ваши, не так ли, на улице Фобур-Сент-Оноре?

– Да, это в самом деле мои.

– Я была там два дня назад. А потом пошла к «Картье». – В ее глазах появился озорной огонек.

– И какая экспозиция вам больше понравилась? Моя или моего соперника?

– Честно говоря, Картье. Но я так невежественна. Я ничего не знаю о камнях, об оправах.

– А есть такой камень, который вы предпочитаете?

– О да! Есть. Конечно. Мне нравятся бриллианты.

– Они не обязательно самые дорогие… – Он внимательно наблюдал за ней. – Безукоризненный изумруд – темно-зеленый, какие теперь очень редки, может стоить дороже…

– О, здесь дело не в стоимости… – В ее голосе появился оттенок легкого презрения. – Мне нравятся бриллианты, потому что они чистые. Без цвета. Потому что они одновременно холодны и горячи. Как огонь и лед. Бриллианты, которые я видела в… – Она запнулась. – Словно смотришь на свет. В самое сердце света. Вы, наверное, думаете, что я глупая.

– Вовсе нет. Я сам думаю точно так же. Знаете ли вы, что у бриллианта есть одно любопытное качество, благодаря которому бриллианты не имеют себе равных среди других камней? – Нет.

– Знаете ли вы, каково ощущение от бриллианта, если держать его в руке? Ощущение холода. Ледяного холода. Такого холода, что он обжигает кожу.

– Огонь и лед?

– Как вы и сказали. Именно так.

Их глаза на мгновение встретились и застыли. Эдуард почувствовал, что голова его слабеет и начинает бешено кружиться, ему вдруг показалось, что он падает с огромной высоты, и это было долгое, страшное свободное падение, безрассудное опьяняющее, но и вселяющее ужас. Король пик, Королева бубен… В его сознании мелькнуло воспоминание о том, как Полина Симонеску гадала ему на картах, и тотчас исчезло.

Ей в жизни тоже пришлось пройти какой-то опыт, он видел это. Глаза ее расширились, губы приоткрылись, она слегка прерывисто вздохнула, словно в изумлении. На мгновение она показалась удивленной, затем встревоженной. Эдуард медленно протянул руку через стол и прикрыл ее руку. Впервые он коснулся ее, и это прикосновение вызвало в нем бурю чувств, более сильных, чем ему довелось испытать со времен детства. Он стал желать ее с того момента, как увидел, и теперь, ощутив, как его тело пронизало столь острое желание, он вздрогнул.

Инстинкт самосохранения был в нем прекрасно развит и отточен за долгие годы. Он тут же быстро убрал руку и встал.

– Уже поздно. Мне надо отвезти вас домой.

Она подняла голову, видимо, совершенно не отметив его внезапности, и тоже медленно встала. Спокойная, в венце своей красоты, она проследовала за ним из ресторана и уселась на мягкое кожаное сиденье «Астон-Мартина». Пока они ехали, она не заговорила ни разу, сидела молча, с очевидным удовольствием отдыхая и глядя на улицы и бульвары. Эдуард, сам сильный человек, привыкший распознавать силу в других, обычно в мужчинах, сейчас чуял силу в ней. Он чувствовал флюиды этой силы так отчетливо, как аромат духов в воздухе. Он взглянул в ее сторону, и плоть его напряглась и забилась: широкий рот, высокая полная грудь, длинная изящная линия бедер и ягодиц. Малейшее ее движение говорило о сексуальном обещании, бесконечном восторге. И в то же время в ее глазах ему чудилось что-то дразнящее и пренебрежительное, словно она осознавала силу своей красоты и почти презирала ту немедленную реакцию, которую она вызывала.

Он притормозил машину, когда они подъехали к ярко освещенному кафе, где, как она сказала, она работает. Она выпрямилась.

– Высадите меня здесь, пожалуйста.

– Позвольте мне довезти вас до дома.

– Нет, лучше здесь. У меня очень злая консьержка. – Она улыбнулась. – Это квартала за два отсюда. Я потом дойду пешком. Мне все равно надо повидать хозяина – узнать мое расписание на завтра. – Она повернулась к нему и протянула длинную тонкую руку. – Спасибо. Ужин был прекрасный. Я получила огромное удовольствие. – Она торжественно пожала его руку, и Эдуард проклял небеса и собственную явную неспособность сказать что-либо членораздельное. Ему казалось, что ему хочется попросить ее выйти за него замуж. Или поехать к нему. Или уехать с ним. Или еще что-нибудь. Все равно что.

– Вы работаете каждый день? – выдавил он наконец, помогая ей выбраться из машины.

Она посмотрела на него, слегка улыбаясь.

– О да. Моя работа кончается около шести. До свидания.

Она повернулась, больше на него не взглянув, пошла между столиками перед входом и исчезла в дверях кафе.

Эдуард смотрел ей вслед и спрашивал себя, в силах ли он уехать отсюда и никогда не вернуться, и понимал, что не в силах. Он повернулся к машине. Как сквозь пелену он различал лица, голоса и смех за переполненными столиками на terrasse[35], смутно видел обычный мир, живущий где-то в ином месте. Какая-то хорошенькая девушка посмотрела в его сторону, но он ее не заметил. В дальнем углу terrasse толстый уродливый коротышка тоже бросил на него взгляд и стал внимательно присматриваться. Его Эдуард тоже не увидел. Он думал о том, что этой женщине восемнадцать лет. Где она научилась этой абсолютной уверенности в себе, этому явно хладнокровному осознанию собственного сексуального величия? Научил ли ее какой-нибудь мужчина – и если да, то какой, где и при каких обстоятельствах?

Он громко застонал, залез обратно в свой «Астон-Мартин» и погнал на бешеной скорости в Сен-Клу, где попытался утопить свои воспоминания о ней в бутылке арманьяка и бессонной ночи.

Наутро он послал человека в «Гермес» за парой серых лайковых перчаток. На палец одной из них он надел бриллиантовое кольцо с солитером. Бриллиант был пятнадцати каратов, степени О, высочайшего класса чистоты цвета, и степени IР за прозрачность и отсутствие дымки внутри. Его огранил мастер, он горел голубовато-белым огнем и представлял собой безупречный плод союза природы и искусства.

Перчатки и кольцо он положил обратно в коробку и прикрыл крышку. И стал ждать в лихорадочной тревоге, когда же наступит шесть.

На второй вечер он повез ее ужинать в «Куполь». Ее манеры не переменились. Его появление перед переполненным кафе она приняла без единого вопроса. Держалась спокойно и вежливо. Как и раньше, она отвечала на его вопросы, но от себя говорила мало. В свою очередь сама она задавала только нейтральные вопросы. В них не было обычных женских уловок, к которым он привык: никаких вопросов, рассчитанных на то, чтобы тонко выудить сведения о его личной жизни, никаких попыток узнать, женат ли он или есть ли у него другая женщина. Она говорила с ним о его работе и профессиональных занятиях, расспрашивала о Париже, Франции и французах. Она никак не обнаруживала, известно ли ей о том сексуальном магнетизме, который так чувствовал Эдуард, и он, вынырнув из очередной его волны, пытался держаться так же спокойно и сдержанно, как она.

Он заставил себя смотреть на нее с холодком, как на человека, который пришел наниматься к нему на службу. В этот вечер на ней было простое цельнокроеное платье из хлопка серо-голубого цвета, похожего на цвет ее глаз. Никаких украшений, обычные дешевые часы, – которые она временами трясла, потому что, как она сказала, они время от времени останавливаются. У нее были прелестные руки с длинными тонкими пальцами, овальные ногти коротко обрезаны и не покрыты лаком, как у школьницы. Она сидела очень прямо, и была в ней поразительная неподвижность, отсутствие живости, которое могло бы показаться скучным, но в ее случае приобретало гипнотическую власть над ним.

Не раз, глядя на нее, Эдуард начинал думать – а не солгала ли она относительно своего возраста? Иногда казалось, что она еще моложе восемнадцати, серьезное дитя, не сознающее собственного эротизма, ребенок с викторианской фотографии. В другие моменты она, наоборот, выглядела старше, была похожа на женщину двадцати с чем-то лет, в расцвете красоты. Нередко, особенно когда она смотрела прямо на него, преобладали два впечатления – невинности и чувственности. И тут же ему чудилось, что он видит строгое и прелестное лицо благовоспитанной молодой женщины, которая, может быть, ходила в школу при монастыре, вела уединенную жизнь, и чей чистый и спокойный взгляд будил в нем чувства, мысли и мечтания, в которых не было ничего чистого.

Тут немедленный отклик его тела и души глубоко потряс его; напряженный пуританизм в его характере боролся с его собственной мощной чувственностью; он представил себе, как занимается с ней любовью, и возненавидел себя за соблазн этих образов, проносившихся в мозгу. К его неудовольствию, он обнаружил, что привычные для него роли мужчины и женщины поменялись местами. Он, в душе презирая себя, слышал, как сам задает вопросы, рассчитанные спровоцировать ее на откровенность. А она изящно, но твердо отклоняла все эти вопросы.

На нее невозможно смотреть без волнения, подумал он. Его разум тщился рассуждать, но все рассуждения тонули в вихре чувств. От нее даже не пахло духами – только мылом, свежевымытой кожей и ею самой. Для Эдуарда это был самый одуряющий запах за всю его жизнь.

И вот, когда он пришел в смятение такой силы, которое показалось бы немыслимым тем, кто его знал и работал рядом с ним, он внезапно предложил, чтобы они ушли отсюда.

– Хорошо.

Их взгляды встретились, никто из них не шевельнулся, разум Эдуарда помутился.

– Я могу отвезти вас домой. Или – если вы захотите – мы могли бы поехать в мой дом в Сен-Клу. Это совсем рядом с Парижем.

Голос его дрогнул. Серо-голубые глаза хладнокровно взирали на него. В мозгу Эдуарда пронеслись обрывки разных идиотских и неловких объяснений. Ему хотелось, чтобы она поняла – это был не рассчитанный ход, не банальный шаг в сторону банального совращения; у него не было никаких тайных мотивов, просто он не смог бы выдержать без нее еще один вечер.

– Спасибо. С удовольствием.

Он повел машину на высокой скорости, играла музыка, и он почувствовал нарастающее возбуждение. Скорость и звуки моцартовского квартета словно перекидывали мостик через бездну их молчания; он вдруг ощутил полное единение с ней. Она знает, она понимает меня, думал он бессвязно и торжествующе.

Он никогда не привозил женщин в Сен-Клу. Единственным исключением была его жена. И теперь, как когда-то с Изобел, он прошел через сад, благоухавший лилиями, и остановился у цветника, глядя на посеребренное небо и красное мерцание города вдалеке. Он сделал это намеренно, в последней отчаянной попытке спастись, в надежде, что сопоставления и воспоминания, нахлынув в душу, отсекут тонкую крепкую нить, которой привязала его эта чародейка.

Но сравнения не приходили на ум, воспоминания не являлись. Он постоянно чувствовал, что не может ускользнуть от прошлого, и вот теперь обнаружил, что прошлое отпустило его, прошлого нет, он свободен. Стоя в саду, он не способен был думать ни о чем, кроме женщины, находившейся рядом. Не произнося ни слова, храня полное молчание, она ввергала в забвение все, кроме настоящего.

И вот Эдуард взял ее руку и удержал в своей. Медленно ступая, они вместе направились к дому.

Он повел ее в кабинет, в котором в некой иной жизни некий иной человек делал предложение Изобел. Почти автоматически он наполнил рюмки. Она тем временем не спеша прошлась по комнате. Слегка тронула рукой кружевную накидку на одном кресле, спайтлфилдский шелк на другом, взглянула на тернеровские акварели. Эдуард поставил рюмки, тут же забыв об их существовании, и подошел к ней. Она обернулась к нему, и вдруг оказалось, что заговорить с ней совсем просто.

– Вы знаете, что происходит? Вы понимаете? – сказал он тихо.

– Не знаю. Не уверена. – Она заколебалась. – Мне немного страшно.

– Мне тоже, – улыбнулся Эдуард.

– Я могу уйти. – Она посмотрела на дверь, потом снова на него. – Может быть, если я уйду прямо сейчас…

– Вы этого хотите?

– Нет. – На щеках ее вспыхнули полосы румянца. – Просто… просто я не ожидала… я не планировала…

Она запнулась, и Эдуард потянулся к ней и взял ее за руку. Он ласково держал ее руку в своей и смотрел ей в лицо. Он был тронут, но ему показалось забавным, что столь юная женщина так серьезно рассуждает о планах, и, наверно, она почувствовала это, потому что слегка нахмурилась, словно малейшая ирония на эту тему вселяла в нее неуверенность.

– Вы думаете, это глупо?

– Нет, не думаю. – Лицо Эдуарда посерьезнело. – Я всю жизнь прожил по плану. Все упорядочено и рассчитано до мелочей. Я жил так много лет, с тех пор как… – Он запнулся. – Очень долго.

– А теперь?

– А теперь я знаю, что планы не имеют ни малейшего значения. Впрочем, я всегда это знал. – Он пожал плечами, отвернувшись. – Планы. Расписания. Стратегии. Они наполняют время. Они упорядочивают его – помогают забыть, что оно пусто.

Он все еще легко держал ее руку, но смотрел в сторону. Элен стояла неподвижно, глядя на него. Молнии плясали в ее мозгу, она чувствовала призрачное спокойствие, сквозь которое проступала горячечная уверенность. Эта уверенность жила в ней с того момента, когда она впервые увидела его, и весь вечер старалась от нее избавиться. Весь вечер, сидя напротив него в «Купель» и изображая спокойствие, она спорила сама с собой. Ничего не происходит, говорил сначала внутренний голос, потом: да, происходит, но еще не поздно, еще можно остановиться.

А потом, когда они приехали в Сен-Клу и она увидела этот дом во всем его великолепии, заговорили другие мерзкие голоса, другими мерзкими словами. Они говорили голосом ее матери и Присциллы-Энн, они напоминали ей, что мужчины лгут женщинам, особенно когда желают их, лгут так, как Нед Калверт.

Все эти предостережения шелестели у нее в голове, пока она не вошла в эту комнату и пока Эдуард не заговорил. Теперь голоса тянули свое где-то на задворках ее сознания, но их речи казались не только грубыми, но и абсурдными. Она подумала, глядя на Эдуарда, что даже такой мужчина, как он, может быть легко уязвим.

– Эдуард. – Она впервые назвала его по имени, и он стремительно повернулся к ней. – Как вам кажется, вы можете понять… или кто-нибудь вообще может понять… – если нечто столь истинно, что просто нет никакого иного выбора…

– Да. Я могу это понять.

– И я. – Она посмотрела на него с некоторой торжественностью и, прежде чем он заговорил, глубоко вздохнула, словно желая успокоиться, и чуть-чуть шагнула вперед.

– Я хочу остаться, – сказала она. – Я вовсе не хочу уходить. И, по правде сказать, не хотела. Ну вот… я сказала. – Тут ее охватили сомнения, подбородок поднялся, и на лице появилось выражение дерзкого вызова. – Женщинам не полагается говорить таких вещей, правда? Но, по-моему, притворяться глупо. Не вижу в этом смысла. Я правда хочу остаться. Я бы осталась с вами и прошлой ночью, если бы вы попросили об этом. А может быть, и в нашу первую встречу. Мы бы сели в вашу машину и приехали прямо сюда, и я бы… осталась. Вот так. Совсем вас не зная. Только у меня такое чувство, словно я знаю вас. Вы мне нравитесь. Вы думаете, это плохо? Вы шокированы?

Это было и смешно, и трогательно. Ее своеобразная серьезная манера говорить, странное сочетание прямоты и застенчивости, простодушное предположение, что ее прямота отличает ее от женщин, к которым он привык и которые выражают свои желания обиняками, – все это тронуло его до глубины души. Ее простодушие отозвалось в нем укором, но он знал, что она будет оскорблена, если заметит, как оно забавляет его. Он шагнул к ней и взял ее ласково за руку.

– Нет, – сказал он со всей серьезностью. – Я не шокирован. И я, разумеется, не думаю, что это плохо. Я хочу, чтобы вы остались. Я хочу этого больше всего на свете. Ну как – вы шокированы?

Ее губы дрогнули в малозаметной улыбке.

– Нет.

– Когда я ушел из конторы в тот вечер, когда мы познакомились… – Эдуард заколебался. Он не знал, стоит ли продолжать, и уже почти решил не говорить. Но тут она подняла глаза, и он вдруг почувствовал, что должен сказать ей правду. – В тот вечер… я искал женщину. Любую. На то были причины… нет смысла объяснять какие, во всяком случае сейчас: это прозвучало бы как извинение, а я этого не хочу. Я искал любую женщину – и такое нередко бывало и в прошлом, – но нашел ту самую. Вот что я почувствовал. Вы должны знать это. Я хочу, чтобы вы знали. И я отдаю себе отчет в том, как это звучит. У вас нет оснований верить мне, но я клянусь, что это правда.

Он внезапно замолчал и опустил руки. Яркий румянец залил ее лицо. Эдуард отвернулся, он был в бешенстве на себя, что сказал это. Она слишком молода, чтобы понять, у него не было права устраивать такие сложности. Наверняка он показался ей самым пошлым соблазнителем.

– Простите. – Голос его звучал весьма официально. – Зря я это сказал. Вы теперь, вероятно, хотите уйти…

Он отвернулся и отошел. Элен смотрела на него, слегка нахмурясь. Она знала, каково это – напрашиваться на отказ, предвкушать боль, и тем самым помешать другим причинить ее; год за годом она осваивала эту технику в Оранджберге. Раньше она наивно предполагала, что это свойственно ей одной, теперь распознала эту черту в другом человеке. Она шагнула вперед, и он повернулся к ней.

– Эдуард, это не имеет значения. Я рада, что вы сказали мне. Я все равно хочу остаться.

И тогда его глаза вновь ожили. Она взяла его руку и прижала к своей груди.

Они смотрели друг на друга. Под пальцами Эдуард чувствовал биение ее сердца.

В его спальне она встала чуть поодаль от него и расстегнула платье. Оказавшись обнаженной, она застыла в неподвижности, с опущенными руками, чувства ее выдавало лишь частое дыхание, резко поднимавшее и опускавшее грудь.

Грудь цвета слоновой кости, соски уже напряглись, обведенные широкими ореолами. Эдуард смотрел на длинную безупречную линию изгиба от ног и ягодиц к узкой талии, на серьезное детское лицо и женскую негу. Элен закусила губу; она стояла совершенно неподвижно. глядя, как он раздевается.

Когда он оказался обнаженным, она ступила ему навстречу и опустилась на колени. Она прижала лицо к его животу, а потом, со стремительной непосредственностью животного, легко поцеловала темные волосы, идущие от груди к пупку и вниз.

Поперек его постели лежала полоса расшитого китайского шелка цвета сливок с рисунком из бабочек, райских птиц и цветов. Она взглянула на шелк и на мгновение снова увидела комнату миссис Калверт. Ей представилось, как Нед застилает шелковое покрывало белым прямоугольным чехлом и лицо его расплывается в самодовольной ухмылке. Эта картина воочию встала перед ней, она вздрогнула, и видение исчезло. Эдуард поднял руки и привлек ее на покрывало рядом с собой. Она почувствовала тепло его кожи, его тело прикоснулось к ней, она услышала собственный краткий испуганный вздох и застыла в неподвижности.

Потом они долго лежали рядом, почти не двигаясь. Затем чуть заметным движением Эдуард повернулся к ней, взглянул в глаза, и она ответила ему взглядом.

Сначала она почувствовала его дыхание на своей коже, потом прикосновение губ, потом рук. Глаза ее закрылись, она ничего не слышала, существовало только прикосновение, вымывавшее ее душу дочиста. Он бережно вошел в нее, она испытала легкую боль, а после – великий покой. Ей казалось, что они вместе погружаются в море, сажень за саженью, в изумрудную темноту, туда, где волны двигались и сменяли одна другую в ее крови.

– Подожди, – сказал Эдуард, когда она уже была близка к концу. Он почуял это, потому что она была неопытна и слишком стремилась к своей развязке. – Элен. Подожди. Двигайся со мной, а не мне навстречу.

Он инстинктивно произнес ее имя на французский лад, она открыла глаза и на мгновение застыла. И вот ее глаза вновь закрылись, и она начала двигаться в новом ритме, столь согласованном с ним, таком мощном и таком сладостном, что он почти потерял контроль над собой.

Внезапно у нее начался оргазм, она выгнулась под ним. Эдуард почувствовал, что его обычный контроль и опытность, приобретенные за годы бессмысленных занятий любовью, улетучиваются, покидают его, и с облегчением ощутил свободу. В его мозгу пылала жаркая темная звезда, источник света, до которого надо было добраться. Элен назвала его по имени в тот момент, когда он достиг ее, и он почувствовал, как тело его содрогается в неистовости освобождения.

Потом оба лежали неподвижно и молча. Когда мысли его несколько успокоились и он оторвался от ее тела, то ощутил некоторый страх. Он стал напряженно ожидать возвращения ненависти к себе, той обратной волны омерзения, которая всегда следовала за желанием. Но этого не случилось, он чувствовал только великий покой, а затем напряжение оставило его тело и перестало существовать.

Первой заговорила Элен. Она взяла его за руку и сжала. Голос ее все еще звучал надломленно.

– Эдуард. Ты развеял прошлое…

Он расслышал изумление в ее голосе и поскольку сам испытывал те же чувства, то улыбнулся с неподдельным восторгом.

– Прошлое, да, – сказал он. И они уснули вместе.

На следующий день, уже довольно поздно, он вспомнил вдруг о подарке из «Гермеса». Аккуратно завернутый, обвязанный фирменной ленточкой «Гермеса», подарок все еще лежал у него в кабинете, позабытый со вчерашнего вечера. Эдуард сходил за ним и принес ей. Элен сидела в постели, прислонясь к кружевным подушкам. Он бережно положил сверток ей в руки.

– Это подарок. Для тебя. Я собирался вручить его вчера, но…

– Подарок? Для меня? – На мгновение она стала трогательно юной, как девочка на Рождество, потом опустила глаза, и он заметил на ее лице некое сомнение и тревогу.

Она взглянула на коробку, боясь открыть ее. Ей словно послышался голос Неда Калверта, медленные, по-южному растянутые слова соблазнителя. «Голубка моя… Ты же знаешь, как я люблю делать подарки моей девочке…»

Она подняла голову и увидела лицо Эдуарда. Оно выражало такую нежность и такое волнение, хотя и прячущееся под напускным безразличием, что она тут же устыдилась своего воспоминания, устыдилась того, что связала эти два события и этих двух мужчин. Образ Неда Калверта развеялся, она улыбнулась, и тут же новые образы проступили, пульсируя в ее теле, сквозь долгую ночь и долгое утро, и тогда она с нетерпением потянула за ленточку и вскрыла коробку.

Пара перчаток – тех самых. Сердце подскочило от радости, что он запомнил. Бриллиантовое кольцо немыслимой красоты. Она зачарованно вгляделась в бело-голубой огонь камня, потом неуверенно посмотрела на Эдуарда.

Эдуард подошел к постели. Он сел рядом с Элен и взял ее руки в свои.

– Когда я еще был мальчиком… – Он сказал это так смущенно, словно затвердил в уме свою речь, но, когда ее надо было произнести, слова стали ускользать из памяти. – Когда я был мальчиком – лет пятнадцати-шестнадцати, моложе, чем ты сейчас, – я влюбился в женщину, которая была много старше меня. Это было во время войны. Я жил в Лондоне, и она была предметом моего первого романа, если угодно, моей первой любовницей. Нас познакомил мой брат… – Он ненадолго замолчал. – Наверно, это было страстное увлечение, так думал тогда и мой брат… но я никогда не мог так относиться к этому, даже теперь не могу. Для меня это было подлинностью, я был очень молод и полностью захвачен этим, а через некоторое время – немногим больше года – это кончилось. Ее звали Селестиной.

Он замолчал; Элен молча наблюдала за ним.

– Она была доброй женщиной, теперь я это понимаю. Она всегда была со мной терпеливой и благородной. То, что она мне говорила, я буду помнить всегда, но особенно одно… – Он умолк в нерешительности. – По части слов я был тогда не слишком осмотрителен – по молодости и неопытности. И все время произносил самые пылкие декларации – понимаешь, я убедил себя, что у нас есть будущее. И каждый раз она останавливала меня. Она говорила, что я не должен бездумно расточать слова, что однажды я встречу женщину, которую полюблю, и эти слова мне надо хранить для нее. Беззаботное расточительство обесценивает слова, они становятся расхожей монетой… Я сердился, когда она это говорила. Но потом понял ее правоту. С тех пор, что бы я ни делал и где бы я ни был, я не солгал ни одной женщине. Не изображал чувств, которых не было. – Он нетерпеливо дернул плечом. – Я понимаю, что это не такое уж большое достижение.

Тут он замолчал. Элен спокойно смотрела на него.

– Почему ты мне это рассказываешь?

– Потому что до тебя дойдут слухи обо мне, если еще не дошли. И я хочу, чтобы ты знала правду. Понимаешь, я делал женщинам подарки, бывали времена, когда я был этим знаменит. Драгоценности моей фирмы – рубины, жемчуга, сама можешь все это представить. А когда связь кончалась…

Он говорил небрежно, почти нетерпеливо, и Элен почувствовала, что ее сердце сковывает ледяная тоска.

– Когда связь кончалась… – Она взглянула на кольцо. – А, понимаю.

– Нет, не понимаешь. – Он наклонился и еще крепче сжал ее руку. – До сих пор я еще ни разу не дарил никому бриллиантов. Никогда. Эти камни я считаю самыми прекрасными, их больше всего любил мой отец. Я придерживал их при себе, как придерживал слова, хотел иметь нечто безупречное, то, что я могу отдать от искреннего сердца, с любовью. Когда наступит время.

Воцарилось молчание. Он говорил спокойно, но Элен видела по его лицу, что в нем происходит борьба. Она перевела взгляд на кольцо и снова посмотрела ему в глаза. У нее слегка кружилась голова от внезапной, нерассуждающей радости, душа ликовала. На мгновение она снова очутилась перед церковкой, услышала детский крик, увидела цветной всполох в воздухе, а потом его лицо. Вот, стало быть, как видят будущее?

– Я знала, – сказала она.

– Я тоже знал.

Он сжал ее руку, затем отпустил. Элен осторожно сняла кольцо с гермесовских перчаток. Надела его на палец – оно было холодным, твердым, ярким. Она подняла руку, и бриллиант ослепительно вспыхнул.

Позже Эдуард сказал ей:

– Ты должна остаться. Должна. Давай съездим за твоими вещами.

– У меня один чемодан, – улыбнулась Элен, – и все. Один чемодан. Единственное мое имущество в этом мире.

– Тогда давай съездим за ним. Поедем вместе.

– Нет, – она покачала головой. – Это не займет много времени. Я должна сделать это сама.

Эдуард принялся было возражать, но уступил, поскольку не смог ее переубедить.

Она взяла такси до Парижа, вышла на Правом Берегу, перешла Сену и бежала бегом до дома, где снимала квартиру. К ее облегчению, ей никто не встретился, даже старая ведьма консьержка отсутствовала на своем обычном месте у дверей.

Элен взбежала по лестнице и опрометью кинулась в каморку, где раньше ночевала. Секунда потребовалась ей на то, чтобы найти чемодан, еще одна – открыть его и забросить туда те несколько платьев, которые она привезла с собой.

Она собралась закрыть его и остановилась. Откинувшись назад, стоя на коленях, она отложила в сторону мятую юбку и кофточку и посмотрела на связку бумаг и фотографий; посмотрела на Оранджберг, свою мать, свое прошлое.

Она смотрела молча, ощущая разлом времени. Оранджберг, Билли, мать, Нед Калверт, Касси Уайет, Присцилла-Энн, она вспомнила, как лежала ночью в узкой постели, и тонкие занавески хлопали от свежего ветерка, и с реки плыл запах ила. Все это казалось нереальным, далеким, как кадры из когда-то виденного фильма. Три дня затмили шестнадцать лет. Вина и отчаяние заполнили душу. Она взяла одну из фотографий Вайолет и крепко прижала к груди. Закрыла глаза – и прошлое замелькало перед ней, как клочок бумаги, уносимый речным течением. Ее мать и мать Билли, обвиняющая ее в смерти Билли. Она увидела, как миссис Тэннер наклоняется над сыном и застегивает рубашку на его груди, как растопыривает пальцы, и начинается дождь.

Ей снилась эта картина ночь за ночью, на протяжении недель, с тех пор как она уехала из Оранджберга. Из-за этого она боялась засыпать, и, когда сон приходил, она просыпалась, как от толчка, сидела в кровати, обливаясь холодным потом, убеждая миссис Тэннер и себя, что это не из-за нее Билли так умер.

Она открыла глаза. Вайолет ласково смотрела на нее с фотографии, и губы ее были сложены наподобие лука Купидона. На ней была нелепая шляпка.

Элен вздрогнула. Она положила фотографию обратно и закрыла чемодан. У нее было неясное чувство, что она должна им – им всем, Вайолет, Билли и миссис Тэннер, и еще не имеет права быть счастливой. Как только эта мысль оформилась в ее сознании, она тут же восстала против нее. Так просто немыслимо рассуждать; Билли понял бы ее, и мать бы поняла. Мать поступила бы точно так же. Все ради любви…

Но и в этой мысли было нечто леденящее душу. Может быть, в конце концов она превращается в свою мать? Элен встала, подняла чемодан, поставила на узкую койку и посмотрела на него. Ей не обязательно возвращаться к Эдуарду, сказала она себе. Она может отослать кольцо обратно и больше не встречаться с Эдуардом. Может приниматься за все то, чем она собиралась заниматься. Может. Ведь может же?

Она стояла и упрямо хмурилась, глядя на чемодан. Потом быстро и неловко подхватила чемодан, распахнула дверь и пустилась бегом по лестнице. Всю дорогу от дома до Сены она бежала и остановилась у моста Нотр-Дам. Блестела вода в быстро струившейся реке, на ярком свету вырисовывались высившиеся шпили Нотр-Дам, вдоль реки, по солнышку, в обнимку прогуливались парочки. Она остановила такси.

Она приехала в Сен-Клу и увидела что Эдуард ждет ее перед входом. Он расхаживал взад-вперед по дорожке, усыпанной гравием, и когда увидел машину и ее, бегущую к нему, то протянул руки ей навстречу.

– Я испугался, – сказал он, обнимая ее. – Не знаю почему, но я подумал, что ты можешь не вернуться…

Элен уронила чемодан и спрятала лицо на его груди.

– Я должна была вернуться, – сказала она Эдуарду, своей матери. Билли, всем. – Должна была.

– Что заставило тебя приехать в Париж? Раньше Эдуард не задавал этого вопроса, а теперь спросил внезапно, посреди долгого умиротворенного молчания. Был вечер, чудесный теплый парижский вечер, и они сидели на веранде кафе «Deux Magots»[36]. Перед ними, на маленьком круглом столике, стояли две рюмки перно. Эдуард добавил воды к прозрачному напитку, и Элен смотрела, как жидкость делается молочного цвета; ей нравился прохладный вкус аниса, разогревающее тепло, когда питье добиралось до внутренностей. Она чувствовала себя, как кошка, свернувшаяся на солнышке, в мире со вселенной.

– Осторожней, – сказал с улыбкой Эдуард. – Это довольно крепкий напиток, Элен.

Элен улыбнулась. Ей нравилось, когда он называл ее по имени. Он произносил его на французский лад, как всегда звала ее мать. Иногда это вселяло в нее чувство вины, потому что Эдуард все еще считал, что Элен Хартлэнд – ее настоящее имя; но в этом было что-то странно успокоительное – как будто Эдуард знал ее на самом деле, вопреки всей ее лжи.

Сейчас ей казалось, что она хотела бы навсегда остаться здесь – наблюдать за непрекращающейся вереницей прохожих, ловить обрывки разговоров за соседними столиками. Она прямо подпрыгнула от его вопроса. – Моя мать любила Париж. Часто о нем говорила. Я никогда еще не была здесь… – Она не знала, что сказать, надеялась, что он больше ни о чем не спросит, сейчас ей ни за что не хотелось бы уклоняться от его вопросов. Она уже раскаивалась в том странном инстинкте, который побудил ее солгать в день их знакомства. Каждое утро она просыпалась в его объятиях и говорила себе, что сегодня все будет по-другому, сегодня она скажет ему правду. «Я выросла не в Англии, Эдуард. Я обманула тебя. Я выросла в Америке. На Юге. В Алабаме». Она часто репетировала про себя эти слова. Но, собравшись наконец их произнести, она тут же теряла мужество и молчала. Попала в ловушку собственной лжи – теперь Эдуард может оскорбиться или рассердиться. Ей придется объяснить, почему она солгала, и тогда нужно будет рассказать ему все: о матери и аборте, о Билли и Неде Калверте… Устыдившись последнего воспоминания, она вспыхнула и почувствовала, как жар охватывает ее шею и горит на щеках. Если бы он узнал, то, может, переменился бы к ней? Она отвернулась, ей показалось, что переменился бы.

Эдуард заметил ее румянец, но понял его неверно, он улыбнулся и откинулся в кресле.

– Если бы ты не остановилась взглянуть на церковь именно тогда… Если бы я поехал другим путем… если бы у меня было другое деловое расписание… если бы твоя мать не говорила с тобой о Париже… – Он пожал плечами. – Так много «если». Мне это нравится. Напоминает мне о том, что боги добры – иногда.

Элен посмотрела на него. Взгляд его темно-синих глаз обратился к ней слегка дразняще, потом стал серьезным и пристальным. Шум вокруг стих; Элен почувствовала, как сдвигается мир и изменяется перспектива. Ни кафе, ни Парижа, ни Алабамы, ни прошлого, только они двое. Такой неподдельный восторг от одного лишь взгляда! Она почувствовала ликующую, внезапную, сумасшедшую радость, ей захотелось совершить что-нибудь безумное – петь, танцевать, кричать, обернуться к людям за соседним столиком и сказать им, что она влюблена и теперь понимает все – все рассказы, стихи, песни. Ее душа пела, в ней била жизнь, жила уверенность. Она наклонилась вперед и протянула ему руку, ладонью вверх.

Эдуард потянулся к ней и положил свою руку сверху. Как только он дотронулся до нее, она почувствовала, что желает его, ожидание пронизало ее тело, ум обволокла теперь уже знакомая усталость.

Она читала об этом желании в книгах, девочки говорили о нем в школе, но она все равно не была готова к этому чувству, его неотвязности, его особому ослеплению. Оно было острым и сладким, приятным и болезненным. И Эдуард тоже чувствовал его. Она научилась распознавать это в его глазах, а он – в ее, и их тайная связанность сводила ее с ума. Она тогда переполнялась веселым безрассудством, словно была и опьянена, и возбуждена одновременно. Она взглянула на Эдуарда, который с неожиданным нетерпением начал махать официанту, понимая, что он почувствовал точно то же, что и она, но никто другой этого не понял бы. Официанту, посетителям кафе он должен был показаться сдержанным, официальным, бесстрастным. Никто не мог бы расслышать их тайные переговоры, никто не видел Эдуарда таким, каким видела его она. Другие видели просто мужчину, она же – возлюбленного, ее возлюбленного, в безотлагательности их желания и тайне было ее торжество.

Эдуард поднял глаза:

– Да?

Она кивнула, и он встал с решительным видом. Взяв ее за руку, он мгновение колебался, и как раз когда Элен думала: о, скорее, где-нибудь, неважно где, – он быстро вывел ее из кафе в лабиринт улочек за церковью Сен-Жермен-де-Пре. Он шел быстро, и Элен, догоняя его, спотыкалась.

Переулок, маленькая площадь, затененная деревом, нагромождение скромных гостиниц с высокими узкими фасадами, ставни их прикрыты от лучей вечернего солнца. Банкноты скользят по старой полированной поверхности конторки красного дерева, закорючка подписи, тяжелый стальной ключ и владелец – толстяк, курящий сигару. Он даже не потрудился поднять на них глаза.

Комната была на первом этаже, и Эдуард привлек к себе Элен раньше, чем открыл дверь. Потом он прижал ее к двери и припал к ней; она почувствовала его тяжесть, твердость его пениса, прижатого к ее животу и ногам. Она застонала, Эдуард расстегнул ее блузу, пальцы его путались в нетерпении. Она почувствовала его губы на шее, потом его язык на заострившихся кончиках сосков. Она в лихорадке потянула за его ремень; нет времени на раздевание, нет, нет, нет.

Ее кружевные трусики были влажными. Эдуард стянул их с ее ляжек, раздвинул губы ее потаенного места, и она вскрикнула, прижимаясь к его ладони и пальцам, терлась об него, как зверек. Ей хотелось взять в руки его член, и она все пыталась высвободить его из одежды. Но, когда она наконец добралась до него, этого оказалось недостаточно. Ей хотелось, чтобы он был внутри ее, чтобы чувствовать, как он ее заполняет. Эдуард обхватил ее за бедра, лег на спину, опрокинув ее на себя – губы к губам, тело к телу.

– Открой глаза. – сказал Эдуард, немного отстраняясь.

Она открыла глаза и взглянула. Она видела это волшебное, бесконечное наслаждение соединения. Это было так возбуждающе – и видеть, и ощущать, это было восхитительно и непереносимо, то напряжение, когда он несколько отстранился от нее, и она увидела его – сверкающего и сильного, прежде чем он снова вошел в нее.

Он всегда точно знал, когда она будет кончать. Сегодня этот момент был неистов и наступил очень скоро. Она лихорадочно прижалась к нему и на мгновение застыла, как всегда за секунду до конца. Он обожал выражение ее лица в этот момент, потому что она казалась такой же слепой, как он сам. Последнее долгое движение. Они содрогнулись в объятиях друг друга; с тех пор как они покинули кафе, прошло меньше десяти минут.

Потом Эдуард лицемерно сказал:

– Мы могли, наверно, подождать до возвращения в Сен-Клу.

– Разве могли? – улыбнулась Элен.

И тогда она отодвинулась от него и впервые оглядела комнату. Высокое, закрытое ставнями окно, гигантская, величественная кровать, покрытая розовым шелком, огромный начищенный шкаф. На полу коврик, в углу, за занавеской, биде.

– Что это за место?

– Гостиница. Своего рода. Далека от респектабельности. Здесь сдают комнаты по часам тем, у кого крайняя надобность. Мне точно не следовало приводить тебя сюда.

– А я рада, что ты привел. Мне здесь нравится. – Элен повернулась к нему с вызовом. – Мне нравится этот смешной шкаф и смешная кровать. Мне все здесь нравится. У этой комнаты нет секретов. Она создана для любовников и гордится этим.

– Можно было бы подобрать обои получше, – пробормотал Эдуард.

– Пожалуйста, не критикуй, – напустилась на него Элен – Тут все замечательно, и я просто в восторге.

– Здесь всегда можно остановиться… – Эдуард заулыбался. – Наверное, можно снять комнату на всю ночь, а не только на час. – Он решительно двинулся к кровати. – Раз тебе так понравилось здешнее убранство… – проговорил он, привлекая Элен рядом с собой на шелковое покрывало.

На этот раз они любили друг друга медленно, под дружелюбное поскрипывание кроватных пружин. Когда стемнело, они вышли и пообедали в ресторанчике неподалеку, заполненном чинными, обедавшими в одиночестве французами, вкушавшими свою трапезу с большой серьезностью, с салфетками под подбородком. Никто не узнал Эдуарда; пожилые официанты в длинных белых фартуках заботливо обслуживали их, поглядывая искоса и временами улыбаясь, словно им было приятно в этот летний вечер обслуживать двух людей, столь великолепно равнодушных ко всему, кроме самих себя. Затем они шли обратно по тихим улицам, в комнату с розовой постелью. Утром, совсем рано, они заказали круассаны и кофе с молоком в китайских кувшинчиках с толстыми стенками, их принесли им в комнату, и они ели за столиком, откинув ставни и глядя на площадь с ее центральным деревом.

Большая, солидная полосатая кошка, соскользнув с наружного подоконника, потянулась и неторопливо пошла через площадь, помахивая плюмажем хвоста. Элен наблюдала за ней, смотрела, как свет занимается на листьях деревьев, прислушивалась к шуму города, оживающего в это раннее утро. Она взволнованно повернулась к Эдуарду, не зная, что на нее устремлен его серьезный взгляд.

– Я так много думала о том, что со мной будет… о том, чем я буду. О, Эдуард, сколько я напридумывала планов! – Она чуть качнула головой. – Когда я с тобой, я вообще об этом не думаю. Тогда это не имеет значения. Мне не надо никем становиться. Я просто есть… – Она тревожно подняла глаза на его лицо. – Ты это понимаешь? Как ты думаешь, это неправильно?

– Я чувствую то же самое, – тихо сказал Эдуард, – поэтому судить не могу.

– Здесь прекрасно. Париж прекрасен. Я люблю тебя, Эдуард, – сказала она и одним из быстрых неловких движений, которые он так любил, отвернула лицо и спрятала у него на плече. Эдуард ласково обнял ее и прижался губами к ее волосам.

– Дорогая моя, – сказал он нежно. – Дорогая моя.

Они ушли из гостиницы, болтая и смеясь, держась за руки, вскоре после девяти. Когда они вышли на площадь, Эдуард застыл, постоял мгновение, потом взял Элен за руку и продолжал путь. Подняв глаза, она увидела высокую, в высшей степени элегантную женщину, глаза ее были затенены темными очками. Женщина некоторое время смотрела им вслед, потом свернула в переулок.

Когда она уже не могла их слышать, Эдуард вздохнул.

– Жислен Бельмон-Лаон, – сказал он. – Самая большая сплетница в Париже. Несколько лет назад она была декоратором некоторых наших салонов. Она часто бывает в магазинах на улице Жакоб. И еще она часто бывает у моей матери…

Элен остановилась и посмотрела на него.

– Она тебя узнала?

– О, думаю, что несомненно. Жислен ничего не пропускает.

– Ты думаешь, она скажет твоей матери, твоим друзьям… – Элен заколебалась.

Эдуард улыбнулся.

– Что она видела, как я выхожу в девять утра из крайне сомнительной гостиницы с красивой молодой женщиной? Разумеется. Матери она скажет в обеденное время, а к вечеру – остальному Парижу…

– И тебя это тревожит? – Элен посмотрела на него испытующе, она почувствовала легкий страх.

– Тревожит? Мне ровным счетом наплевать. Рано или поздно они все равно узнают. Это неизбежно. Я не собираюсь тебя прятать. Просто… – Он замолчал, и лицо его посерьезнело. – Я привык к их сплетням и лжи, а ты нет. Я не хочу, чтобы тебе причинили боль, и надеялся, что мы сможем избежать этого – по крайней мере еще несколько недель.

Он ничего больше не сказал и даже, казалось, забыл об этом случае, но в душе Элен заныло беспокойство. Лучше бы их не увидели, лучше бы Эдуард не рассказывал ей, как это теперь будет разворачиваться во времени; ей казалось, что они с Эдуардом были, заперты в некоем особом месте, а теперь туда вторгся холодный мир. Она на мгновение увидела себя глазами посторонних: молодая девушка без денег и друзей и человек старше ее, могущественный и богатый.

В тот день Эдуард повез ее в «Шанель», потом в «Гермес», где заранее договорился о том, что ей подберут костюм для верховой езды. «Зачем мне костюм для верховой езды? Эдуард, это безумие», – сказала она, но он только улыбнулся и ответил: «Подожди, увидишь». Он и раньше покупал ей одежду, в эти две недели, что они были в Париже. Тогда она принимала подарки с легкой душой, радостно и взволнованно. Но в этот день все было испорчено. Приказчики в «Гермесе» были сама обходительность, но Элен поеживалась под их пристальными взглядами экспертов. Любовница богача, охотница за деньгами; в их глазах ей чудилось презрение. Эдуарду она ничего не сказала. Вечером того же дня его мать, Луиза де Шавиньи, позвонила ему в Сен-Клу. Разговор был кратким, и из слов, сказанных Эдуардом, понять было ничего нельзя. Он снял трубку в спальне, и, когда разговор закончился, Элен увидела, что лицо его омрачилось. Она со страхом смотрела на него. Некоторое время он сидел неподвижно, уставясь в пол. Потом поднял голову, протянул ей руку, и лицо его прояснилось.

– Может, нам на время уехать из Парижа? – сказал он внезапно, застав ее врасплох. – Давай? Я хочу показать тебе Луару… чтобы ты там ездила верхом.

Значит, он задумал это до сегодняшнего дня; голова ее закружилась от радости. И только позже, когда прошло время, а он так ничего и не рассказал ей о телефонном разговоре, к ней вернулась ее прежняя тревога.

Может быть, он хочет везти ее на Луару не по этой причине, а потому, что неподходящая любовница там будет меньше заметна, чем в Париже? Эта мысль была непереносима, она боролась с ней, мысль уходила, но возвращалась. Она подумала о друзьях Эдуарда, о его матери и почувствовала приступ страха. Какова была бы их реакция, если бы они познакомились с ней, и более – того, если бы узнали, кто она на самом деле? Она представила себе их холодные враждебные взгляды: последняя девица, которую подцепил Эдуард, ей казалось, она слышит их манерно растянутые голоса. Это было как в Оранджберге, только хуже, чем в Оранджберге: на нее будут смотреть сверху вниз, считать ее обманщицей, которой она и является, и тогда они смогут повлиять на Эдуарда. И тогда, может быть, Эдуард начнет смотреть на нее их глазами.

Они отправились на Луару на личном самолете Эдуарда. И в течение первой недели в этом сказочно красивом доме она переходила от предельного счастья к унылому отчаянию. Чем больше ей хотелось сказать Эдуарду правду, чем важнее и неотложней становилась эта правда, тем более она казалась пугающей и невозможной.

Он любит меня, он не может любить меня; эти две фразы постоянно бились в ее мозгу. Шли дни, прошла неделя, и порой Элен казалось, что она сходит с ума: вот она на горной вершине, и вот уже в долине, миг на солнце, и уже в тени Эдуард научил ее ездить верхом, она обучалась быстро. Был конец августа, потом пришел сентябрь, дни были наполнены ярким чистым солнечным светом без всякого намека на осень, но Элен казалось, что апрель поселился в ее рассудке и сердце и привил им изменчивость.

Бывало, она ложилась в постель в счастливом восторге, а затем ночью ей снился Билли. Она слышала обвиняющий голос его матери, и он звучал в ее ушах до пробуждения, и наступившее утро было уже испорчено. Она несколько замкнулась в себе и видела, что Эдуард заметил и это его ранит. Если бы можно было ему объяснить, думала она тогда, если бы можно было рассказать ему всю правду… Иногда она даже в нетерпении поворачивалась к нему, все нужные фразы уже были готовы в ее мозгу и рвались наружу. Но в самый последний момент она не находила в себе сил выговорить их и говорила о чем-нибудь другом.

– Я иногда чувствую себя такой неуверенной, а потом вдруг сильной. Так и бывает, Эдуард, когда кого-нибудь любишь? – спросила она его однажды ночью, став рядом с ним на колени, крепко обняв его за шею и тревожно заглядывая в глаза.

– Наверное, поначалу. Я чувствую то же самое. – Он наклонил голову и прижался губами к ее щеке; иногда он боялся показывать ей, как трогают его ее невинность и искренность. Когда он поднял глаза и увидел ее взволнованное лицо, то прижал ее к себе и обнял.

– Не сомневайся, – сказал он с силой. – Сомневайся в чем-нибудь другом, но не в этом. Ты не должна. Я тебе не позволю.

В конце второй недели сентября Эдуард вопреки своим желаниям был вынужден вернуться в Париж из-за деловых обстоятельств. Пришло время выставки первой коллекции Выспянского – сначала в Европе, потом, в этом же году, в Америке, и хотя он возлагал на эту коллекцию все свои надежды и приготовления шли полным ходом, внутри фирмы де Шавиньи кое-кто оказывал сопротивление и коллекции, и ее размерам. Два его директора, в частности, вели осторожную борьбу в тылу; с тех пор как он покинул Париж, они почти не продвинули дело.

– Но почему они так поступают? – спросила Элен. Эдуард показал ей некоторые проекты Выспянского, и даже она, не будучи экспертом, понимала, что они превосходны.

– На это есть тысяча причин, дорогая. – Эдуард нетерпеливо двинул рукой. – Иногда я думаю, что они возражают мне ради того, чтобы возразить. Иногда мне кажется, что у них мания величия. Иногда они приводят доводы, которые кажутся им самим достаточно убедительными, – коммерческие доводы. Я не всегда считаю их виноватыми. Их волнуют балансовые документы, повышение прибылей Их не интересует искусство, они как раз считают, что оно плохо продается. Работы Выспянского необычны и дороги. Они нацелены на узкий круг покупателей. В компании де Шавиньи всегда были люди, считавшие, что рынок умирает, что нам надо сосредоточить силы на других наших отраслях – собственности, отелях и всем прочем. Они были бы рады урезать наше ювелирное подразделение, даже продать его. Пока я с ними, они не могут этого сделать, поэтому довольствуются тем, что ставят мне палки в колеса. Вот и все. В фирме был человек, который занимался такими вещами от моего имени, он подмечал малейший бунт и быстро расправлялся с ним. Но сейчас он работает дли меня в Америке, а другого такого помощника по улаживанию конфликтов я не нашел. Не беспокойся. – Он улыбнулся. – Я смогу с этим справиться быстро. Полечу туда и вернусь в тот же день.

На следующий день рано утром он отбыл, позаботившись предварительно о том, чтобы весть о его готовящемся прибытии разнеслась по его парижским конторам. Оказавшись на месте, он держался со всей предусмотрительностью, словно в его приезде не было никакой срочности. Утро он провел, занимаясь текучкой, пообедал на скорую руку со старым другом Кристианом Глендиннингом, приехавшим в Париж руководить новой выставкой, только что перевезенной из его галереи на Корк-стрит в Лондоне в его же галерею на Левом Берегу. Кристиан заметил, с искоркой во взгляде, что Эдуард, похоже, пребывает в отличном настроении. Потом Эдуард вернулся к работе и тогда, и только тогда, вызвал к себе двух тех самых директоров.

Он с интересом наблюдал за обоими, когда они пришли. Мсье Бришо, старший из них, был бледен и растерян, он явно нервничал. Ему было лет шестьдесят с небольшим, он был старателен, трудолюбив, лишен воображения и давно уже поднялся на предельную для него высоту. Наверно, ему досаждал тот факт, что его больше не повышают; в самом деле, он вмешивался в разные дела, вынюхивал разные сведения, подавал пространные доклады о положении дел в других отделах. Возможно, он думал, что таким образом демонстрирует свою энергию и преданность фирме, а может, просто суетился. Однако на этот раз он зашел так далеко, что притормозил директиву, исходящую лично от Эдуарда, и Эдуард был почти уверен, что его подтолкнул к этому де Бельфор, тот, кто вместе с ним пришел сейчас в кабинет.

Филипп де Бельфор тоже был бледен, но не от нервов, в этом Эдуард не сомневался. Бришо сделал пробежку по комнате, подошел к стулу, но не был уверен, садиться ли ему; де Бельфор же вошел размеренным и неторопливым шагом. Бельфор был высокий грузный человек на несколько лет моложе Эдуарда. Движения его всегда были степенными, речь замедленной и тяжеловесной. Светлые волосы нависали над его тяжелым бледным лицом, набрякшие веки прикрывали глаза неопределенного цвета. Они придавали лицу заносчивое, почти глумливое выражение. Он всегда напоминал Эдуарду большую бесцветную рыбу, блаженствующую в морских глубинах, куда не достигает дневной свет. Эдуард не любил его, но восхищался им. Этот человек мог казаться надутым, и ему явно не хватало обаяния, зато он был умен, проницателен, решителен – самый способный человек из всех, принятых на службу в компанию со времен Саймона Шера.

В фирму он пришел лет пять назад, вооруженный впечатляющими регалиями: отец, уже покойный, почтенный и известный биржевой маклер, дипломы первой степени из Сорбонны и лондонской Школы экономики, опыт работы в фирме Ротшильдов, где его сразу признали птицей высокого полета. Он был человеком, который с одинаковой беглостью говорил по-французски, по-английски, по-немецки и по-испански, не боялся ответственности и принятия решений, схватывал ситуацию с быстротой и изворотливостью ума, которые никак не сочетались с тягучестью его речи. Эдуард знал, что он приобретал связи в Париже и Лондоне с той же энергией и находчивостью, с которыми работал, знал, что этот человек пойдет далеко, а ведет себя так, словно он не на пути к будущему величию, а уже обрел его, может быть, с рождения.

Теперь, пока Бришо растерянно колебался, уставясь на Эдуарда через письменный стол, де Бельфор подошел к стулу и сел тяжело и самоуверенно, словно говоря: пока посижу здесь, но мое настоящее место по ту сторону этого стола.

Они с Эдуардом взглянули друг на друга, затем де Бельфор отвернулся и медленно обвел взглядом комнату, как он всегда делал в этом кабинете, словно ему было интересно пересчитывать предметы его обстановки. Эдуард посмотрел на него, слегка нахмурясь. Для него было источником постоянного раздражения то обстоятельство, что он испытывает инстинктивную неприязнь к де Бельфору, человеку, который уже возродил для де Шавиньи производство и продажу новых товаров, в высшей степени выгодных для фирмы. У де Бельфора – размах, коммерческое воображение и дерзость – качества, которыми наделен и сам Эдуард, в некоторых отношениях они были схожи, – и все же Эдуард чувствовал себя с ним неловко. Кроме того, и это ощущалось с самого начала, между ними всегда стоял барьер преднамеренного скрытого антагонизма.

Бришо, севший наконец, уже почти сдался, это было очевидно. Эдуард едва приступил к своим вопросам, как Бришо, у которого пальцы дрожали мелкой дрожью, взорвался:

– Я ведь чувствовал… боюсь, что… де Бельфор сказал… Казалось разумным… – Он окончательно умолк.

– Мы чувствовали, – вставил де Бельфор, холодно глядя на своего коллегу, – мы чувствовали, что, хотя бюджет ассигнований на коллекцию Выспянского был обсужден и одобрен, все же наблюдаются многочисленные симптомы повышения расходов.

– Правильно. Повышения. Так мы и подумали…

– Поэтому, – твердо продолжал де Бельфор, – нам показалось целесообразным отложить окончательное решение до поры, когда мы сможем провести несколько повторных проверок.

Наступило молчание. Бришо посмотрел на потолок – одно из знаменитых молчаний де Шавиньи! Де Бельфор продолжал смотреть прямо перед собой, его бесцветные глаза были направлены в какую-то точку рядом с головой Эдуарда.

– Ну и что же, эти проверки были проведены? – наконец спросил Эдуард учтивым голосом, от которого Бришо задрожал.

– О да. – Голос де Бельфора был почти небрежен. – Сегодня утром. Все проблемы сняты. Я сам наложил окончательную резолюцию. Собственно, это было час назад. Я бы вас известил. Но, к сожалению, вы ушли обедать.

Взгляд бесцветных глаз на секунду перешел на лицо Эдуарда. Упоминание об обеде прозвучало упреком. Бришо, чуя подспудное осуждение, нервно засопел. Он вынул из кармана платок, затем сунул его обратно.

– Хорошо. – Эдуард встал. – Тогда не стану вас задерживать. Может быть, Филипп, – он повернулся к де Бельфору, – если у вас в другой раз возникнут сомнения, вам стоит обратиться непосредственно ко мне?

– О, разумеется. Просто мне, само собой, не хотелось прерывать ваш отпуск…

Он величественно проследовал к двери. Бришо было задержался, но потом потрусил за ним.

Эдуард задумчиво смотрел им вслед. Бришо был безопасен. Робкий человечек накануне отставки, которого стоит вознаградить за труды всей его жизни местом среди членов правления – в заднем ряду. Другое дело де Бельфор. Эдуард был уверен, что у Бельфора к нему такая же неприязнь, как у него самого к де Бельфору. Их антагонизм возник при первом же знакомстве. Человек значительный, человек, который может сталь угрозой Эдуард нахмурился и вернулся к работе.

Позже, когда он уже поздравлял себя с тем, что уладил все дела и может ехать, позвонила его мать. Он взял трубку с неохотой. Луиза немедленно начала атаку.

Неужели она вечно должна узнавать о том, что Эдуард в Париже, от случайных знакомых? Разве он не понимает, что они не виделись уже несколько недель? Что она уже немолода? Что ее врачи обеспокоены?

Она еще некоторое время продолжала в том же духе. Наконец Эдуарду удалось перебить ее:

– Очень хорошо, мама. Я скоро к вам приеду, Но надолго задержаться не смогу.

В голосе Луизы тут же появились бархатные нотки. Эдуард повесил трубку. Он знал истинную причину этих призывов, и ему стало интересно, как скоро Луиза перейдет к делу.

Ей на это понадобилось полчаса. Все это время, откинувшись в шезлонге и прижимая руку ко лбу, но при этом сохраняя свою лучезарность, она рассказывала ему о промашках прислуги, о своем предыдущем докторе. Сообщила о своих болезненных симптомах, реальных и мнимых, с большим жаром. По большей части ее недомогания были воображаемые и обычно быстро проходили с появлением нового любовника. Но теперь любовников стало меньше, а перерывы между ними удлинились. Наверно, у нее сейчас как раз такой пробел, подумал Эдуард, несколько шокированный собственной отчужденностью.

Он унесся мыслями на Луару, к Элен. Луиза открыто улыбнулась.

– Но хватит о моих проблемах, дорогой. Должна сказать, что выглядишь ты замечательно. Наверно, благодаря свежему воздуху и верховой езде. Тебе следует чаше брать отпуск. Это явно идет тебе на пользу.

– Спасибо, мама, – сказал Эдуард, ожидая продолжения.

– Разумеется, я все время о тебе думаю, Эдуард. – Она изящно наклонилась вперед, и платье ее легло мягкими складками. – Знаешь, что я думаю? Ты не рассердишься? Я думаю, дорогой Эдуард, что тебе пришло время подумать о новой женитьбе.

Бросив эту фразу, она молчала. Эдуард хладнокровно взглянул на нее.

– В самом деле, мама? Это примечательно. И я думаю о том же.

– Правда, дорогой? – Ровно выщипанные брови Луизы слегка поднялись. Она хитровато улыбнулась. Интересно, подумал Эдуард, до какой степени сплетни были близки к действительности и что именно знает Луиза. – Я так рада. В конце концов, нельзя же вечно быть в трауре, даже я пришла к осознанию этого после смерти бедного Ксави. Надо думать о будущем. Надо же жить, в конце концов… У человека есть обязанности…

Она сделала подходящий к случаю неопределенный жест рукой и встала.

– Разумеется, в твоем случае дело не так просто. Я очень это понимаю. Такому человеку, как ты, нужен кто-то особенный… и вот я хотела узнать, я подумала, дорогой Эдуард, когда ты вернешься с Луары… может быть, я устрою небольшой вечер… целую вечность я не давала вечеров. Совсем небольшой, но есть несколько очаровательных людей, которых я, возможно, могу пригласить. Молодая девушка из семьи Кавендишей – ты помнишь ее, Эдуард? И Сильвия де Касталлане. Или Моника – нет, наверное, Монику не надо. Денег у нее, конечно, много, но она не вполне… Нет. И потом есть еще обаятельные американки. Глория Стенхоуп – помнишь, в прошлом году я останавливалась у них на Лонг-Айленде? Прелестная девушка и…

– Мама, простите меня. – Эдуард встал. – Я не хочу, чтобы вы понапрасну тратили время.

– Тратила время? – Луиза широко открыла глаза. – Эдуард, как ты можешь так думать? – Она слегка улыбнулась. – Ну хорошо, Я в самом деле немножко занимаюсь сводничеством. Но матерям это свойственно, дорогой, им это приносит радость. Ты не возражай. И мне так хочется, чтобы ты был счастлив, дорогой, чтобы ты нашел кого-нибудь подходящего, потому что я не хочу, чтобы тебе причинили боль. Ты иногда бываешь таким непредсказуемым, Эдуард, даже опрометчивым. Ну, не хмурься, ты же знаешь, что это правда…

– Мама, – оборвал ее Эдуард. Он посмотрел на Луизу, и та опустила глаза. – Может быть, хватит играть в шарады? Вы слыхали парижские сплетни. Вам что-то сказала Жислен Бельмон-Лаон, которая, видит бог, понятия не имеет, о чем толкует. И теперь вам хочется все узнать. Поэтому вы меня сюда и вызвали. Может, проще было бы так и сказать?

Луиза взглянула на него и улыбнулась. Она ничуть не расстроилась, и Эдуард угрюмо подумал, что ему не следовало забывать о ее неколебимой уверенности в собственном шарме. Теперь она смотрела на него удрученно, почти кокетливо.

– Прекрасно. Ты очень умен. Эдуард. Я признаю это. Люди в самом деле говорят – немного. И я была несколько озабочена. Ну, упоминался некий бриллиант, он был на ней, когда ты водил ее к «Живанши». И в «Гермес». А потом я услышала, что она с тобой на Луаре – а ты никогда туда никого не брал. Поэтому, естественно, я начала думать. Насколько мне известно, она очень молода, англичанка, и никто не имеет ни малейшего понятия, кто она такая. Разумеется, Эдуард, я знаю, что у тебя есть романы, это нормально, так что, может быть, это просто один из них, потому что по рассказам как-то непохоже, чтобы она была вполне…

– Ее зовут Элен Хартлэнд, – Эдуард двинулся к двери. – И это не просто роман, короткий или какой-нибудь еще. А все остальное, по моему мнению, моя личная жизнь, и вас она не касается.

Его лицо было каменным. Луиза шагнула за ним и позвала его, но дверь уже закрылась.

На Луаре день был жаркий, и часы без Эдуарда казались вечностью.

Утром, после его отъезда, Элен прогулялась по призамковым садам и прошла парком на заливные луга. В последние недели она часто приезжала сюда верхом вместе с Эдуардом, они останавливали лошадей как раз на этом обрыве.

Она немного посидела там, в прохладной голубой тени орешника, глядя на широко раскинувшуюся Луару. Река загибалась в пространство, спокойная, серебряная, без малейшей ряби, и казалось, что она не движется. Стрекоза зависла над водой, и Элен смотрела, как солнце высекает радугу на ее крыльях, потом подобрала пригоршню камешков и бросала в воду, глядя на расширяющиеся круги. Тогда она подумала о Билли.

Она пыталась думать о нем в прошлые недели – когда она жила в Париже, когда впервые приехала сюда с Эдуардом. У нее было странное суеверное чувство, что она обязана думать о нем, что нельзя пропустить ни одного дня без воспоминаний о нем, о том, что он делал и что говорил. Если не вспоминать его, то смерть его станет окончательной, как будто он никогда и не жил, словно от его существования не осталось и следа.

Но получалось так, что она не всегда могла думать о нем. Иногда она осознавала, что прошел день, два, иногда три, и она, счастливая, поглощенная Эдуардом, забывала о Билли.

А в эту минуту, без всякого сознательного усилия с ее стороны, Билли вдруг встал перед ней как живой: она увидела его ребенком, потом юношей. Она различала покорность в его глазах, печальное принятие того, что она не любила его, как он ее любит, что бы она ни сделала.

Элен быстро поднялась. Ей следовало бы толком хранить траур по нему, подумала она с внезапным чувством стыда; по крайней мере, это она была ему должна. Если бы она любила его, если бы его смергь была для нее действительно значима, разве она поехала бы сюда?

«Я не должна была становиться счастливой, такой, как сейчас, и так скоро», – снова сказала она себе, совсем как в тот день, когда покинула свою комнату в Париже и вернулась к Эдуарду. Она посмотрела в сторону замка, и вдруг в ней сработал какой-то капризный механизм; ощущение счастья начало улетучиваться, она огляделась вокруг новыми глазами.

Она, видимо, забрела дальше, чем собиралась, во всяком случае, теперь, когда она проходила парком, тени было очень мало, и солнце, стоявшее почти вертикально, вызвало у нее головную боль. Она временами останавливалась, прикрывая глаза, чувствуя, как ею овладевает какая-то странная летаргия.

В отдалении блестел на жаре замок. Солнечный свет придал сверкание бледно-желтым камням, высветил отвесные шиферные крыши, вернулся к ней, отраженный замковыми башенками и величественными окаймлениями окон. Теперь, когда она была одна, без Эдуарда, для которого этот дом был просто одним из домов его детства, замок показался ей странно нереальным, миражом, изображением на почтовой открытке, но не местом, где она могла бы жить на самом деле или имела бы право жить; здесь было не место для девушки, которая выросла не по ту сторону дороги. Она приехала сюда, чтобы полюбить этот дом, но сегодня чем ближе она к нему подходила, тем дальше от нее он оказывался.

Когда она вошла, ей подали завтрак со всеми церемониями, совсем так же, как и при Эдуарде. Место в торце длинного полированного стола. Выложенные по ранжиру серебряные ножи и вилки, выстроенные бокалы баккара:

" – Слуга, мама, будет стоять от меня слева, а салфетка будет лежать на коленях…

– А если там будет миска с водой, то – только кончики пальцев, дорогая, помни, это вовсе не означает мытья рук!"

Она опустила голову, прикрыла глаза и снова открыла. Комната была прохладной и спокойной, но ей было душно и совсем не привлекала роскошная еда. Она сдвинула тарелку в сторону, чувствуя пресыщенность этим вкусом. На нее накатил внезапный приступ тошноты, и она встала. На мгновение комната закачалась, а потом успокоилась. Она увидела, что слуга с тревогой смотрит на нее, он сделал к ней шаг, и Элен пришла в замешательство.

Она не знала, как удалить его из комнаты, не представляла, как это сказать по-английски, не говоря уж о французском, и воззрилась на него с крайней неуверенностью, отчаянно пытаясь вспомнить, как вел себя в подобных случаях Эдуард. Но ничего не приходило в голову, вспомнить она не могла, он заслонял ей все остальное.

Ее выручил сам слуга. Увидев, что румянец возвращается к ней, он сделал полупоклон и открыл для нее дверь. Элен миновала его неловко и застенчиво. Может быть, он презирает ее, этот вышколенный, вежливый, умелый человек? Может быть, все они презирают ее и сплетничают о ней в своей комнате, считают ее вторжение беззаконным? Когда она, к своему великому облегчению, добралась наконец до своих комнат, где могла уединиться, то чувствовала именно это: пришелец, чужак, ей нет здесь места.

Ее комнаты прилегали к комнатам Эдуарда и выходили окнами в парк. Когда-то они принадлежали Аделине де Шавиньи, одной из красавиц Версальского двора, и были меблированы специально для нее. И она, и ее муж пошли на гильотину через несколько дней после своего короля. Элен бродила из будуара в спальню и обратно, прикасаясь к вещам, когда-то принадлежавшим Аделине. Мягкий серый шелковый полог над постелью, расшитое покрывало на кресле с вышивкой «пти-пуан», выполненной руками самой Аделины, ее веер, обюссонский ковер, рисунок к которому выбрала она сама, стол для игры в триктрак, украшенный табличкой слоновой кости с ее именем, а ниже слова «Le Roi»[37].

Она отважно приняла смерть, сказал Эдуард. Элен остановилась перед серым мраморным камином и посмотрела на висевший над ним портрет Аделины. Светясь спокойной красотой, она стояла в призамковом парке, рядом с ней с одной стороны был сеттер, подаренный ей Людовиком XVI, с другой – старший сын, избежавший гильотины и ставший впоследствии одним из великих наполеоновских генералов. Старый порядок и новый; Аделина стояла между ними, безмятежно глядя из рамы. В ее улыбке была красота и враждебность. Элен почувствовала себя узурпатором и отвернулась.

Она закрыла ставни и поставила жалюзи так, что свет косо падал в комнату, а стены и пол покрылись полосками. Потом легла на кровать и стала смотреть на портрет. Аделина и ее собачка, Аделина и ее сын. Наверное, легче умирать с отвагой, подумала она сквозь дремоту, если знаешь, что сын переживет тебя, что ты отослала его в Англию, как сделала Аделина, если знаешь, что он в безопасности.

Она закрыла глаза. Комната казалась душной и жаркой, болела голова. Как рассказывал ей Эдуард, его отец тоже смело принял смерть. Под пулями немецкой бригады, расстрелявшей его за участие в Сопротивлении… На фотографии, которую показывал Эдуард, сходство между ним и его отцом в молодости было поразительным. Это из-за отца Эдуард придавал такое значение своей работе в фирме. Ксавье де Шавиньи и его сын, Аделина де Шавиньи и ее сын. Эти имена словно плавали в ее сонном сознании, ей казалось, что она пытается ухватить их, но они выскальзывают. На протяжении веков, поколение за поколением семья Эдуарда жила в этом месте близ Луары, и только теперь, подумала Элен, она начинает понимать, что это означает для такого человека, как Эдуард. Протяженность во времени делала смерть чем-то незначительным, вроде палочки в эстафетной гонке. «Мой отец умер, – сказал Эдуард, – но здесь, в его деле, он продолжает жить…» И он показал рукой на дом с садами и парком, на Луару в отдалении…

Она не хотела и не собиралась спать, но сон подкрался к ней незаметно и сначала казался мирным, она чувствовала себя так, словно плавает на поверхности воды. Вдоль берега, под ветки орешника, потом к бумажным деревьям, где она думала встретить Эдуарда, но увидела, что там ждет ее Билли. Билли улыбнулся и помог ей выбраться на берег. Она легла рядом с ним, и поскольку знала, что он очень скоро погибнет, то ей было страшно важно, чтобы все было в порядке. Это был ее последний подарок Билли, последний, какой мог ему от кого бы то ни было достаться. Она положила руку в прохладную ложбинку между его лопатками и сказана ему. что сейчас правильное время и правильное место, и то, что они делают, правильно, и, кажется, Билли понял, она ясно видела понимание в его взгляде. И только когда она начала гладить его по спине, она заметила, что что-то не так. Его кожа была такая холодная, а когда она взглянула на его руку, то увидела, что рука обесцвечивается и становится бледной.

Она немного потрясла его, он был тяжел и неподвижен. Только что он прикасался к ней, а теперь застыл и не двигался. Она почувствовала на своем лице что-то холодное и влажное, и подумала, что это его слезы, но когда посмотрела – это оказалась кровь, а не слезы. Кровь была липкая, пахла сладковато и неприятно, и тут же рядом оказался Нед Калверт, сказавший ей, что это лучший лосьон для кожи на свете, и тогда она открыла рот и начата кричать, очень громко и совершенно беззвучно.

Она проснулась и вскочила, дрожа всем телом. Ее заливал пот, в голове стучало. Она оглядела тихую комнату с полосками света и некоторое время не могла сообразить, где находится. Она все еще была во власти сна, худшего из всех, что ей снились.

Она сидела неподвижно, впечатления от сна отчетливо отпечатались в сознании. Она втянула воздух и попыталась успокоиться. Сердце колотилось, она стала ждать, когда краски сна начнут блекнуть. Это был всего лишь сон, сказала она себе, вполне можно было ожидать, что ей такое приснится. Это скоро пройдет. Оставит ее.

Но кое-что она увидела в этом сне, посреди искажений была крупица правды. Там, где-то там было нечто, во что ей следовало вглядеться, что надо было столкнуть со своим просыпающимся сознанием. Думай, сказала она себе и попыталась вернуть сон, эпизод за эпизодом. На реке, под орешником, а потом… Но сон не возвращался. Он неизменно ускользал от нее, как только она его достигала, только что он был здесь и тут же уплывал, вывертываясь из-под ее руки. Билли был мертв в ее объятиях – может быть, это? Нет, не это, не совсем это, и вот уже комната утверждала свои права, а с ней и ясный день, и вот сна уже не было.

Она встала, прошла в ванную и сполоснула разгоряченное лицо холодной водой. Вытерев кожу мягкими белыми полотенцами, она чуть успокоилась. Просто сон. Всего лишь сон.

Она вернулась в спальню и открыла ставни. Солнце уже стояло ниже, воздух стал прохладней. Она принялась расхаживать по комнате; одна часть ее сознания упрямо тщилась догнать сновидение, другая уже начала подсчитывать, сколько часов осталось до возвращения Эдуарда.. Она расправила покрывала на постели. Потрогала табличку из слоновой кости на столике для игры в триктрак. Передвинула кресло. Время шло чрезвычайно медленно, казалось, оно едва тащится.

У одной стены стояло маленькое инкрустированное бюро, сделанное для Аделины де Шавиньи. На нем лежала бумага и ручки, и Элен от нечего делать вытащила лист. Взяла ручку. Некоторое время она тешилась мыслью, что напишет кому-нибудь, напишет Касси.

Больше писать было некому. Она отвинтила колпачок ручки и взглянула на лежащую перед ней бумагу. Некоторое время она колебалась, потом быстро вывела дату, а под ней – «Дорогая Касси». Тут она остановилась и положила ручку. Как только она написала имя Касси, тут же вернулось прошлое. Вот оно, обступает ее: трейлерная стоянка, жаркий воздух, ее мать, беспокойно откидывающаяся в старом красном кресле. Она увидела доброе, озабоченное лицо Касси: «Возьми, милая, они мне не нужны…»

Она подняла голову и оглядела комнату. Так много красивых вещей, так много дорогих. Все, с кем она росла, кого она любила, были так бедны. Они работали, жались в расходах, экономили, но все равно не смогли бы купить ни одной вещицы из этой комнаты, ни одной изящной безделушки. Способен ли Эдуард понять это, подумалось ей. Может ли такой человек, как он, понять, что значит быть бедным?

Нет, сказала она себе, не может. И тут почувствовала некоторое расстояние между ними. В ее мире, думала она, люди умирают, не оставив следа. От них не остается домов, садов, портретов и традиций, они сами владеют малым и не оставляют ничего, от Билли не осталось даже фотографии.

Она посмотрела на бумагу, лежащую перед ней, не понимая, на кого она сердится – на себя, Эдуарда или саму жизнь? Нет, она сейчас не будет писать Касси, решила она. Да и что она может написать? Что за несколько кратких недель она забыла все свои обещания и хвастанья? Что она так влюблена, что прошлое кажется нереальным, а когда она с Эдуардом, то предоставляет будущему самому позаботиться о себе? Если бы она написала так, Касси вряд ли бы удивилась. Она этого и ожидала. Люди так и живут: принимают всякие торжественные решения, дают клятвы, но потом не придерживаются их, а добрые души вроде Касси никогда им об этом не напоминают.

Она вперилась взглядом в бумагу, и глаза ее наполнились слезами. С раздражением смахнув их, она решила, что не станет больше лгать. Сегодня же, когда Эдуард вернется из Парижа, она пойдет и скажет всю правду. Кто она и где до этого была. Расскажет ему о матери и Неде Калверте. О Билли. Расскажет о том, что значит быть бедняком. Ничего не опустит. Это было неправильно, что она лгала ему, словно стыдилась; ужасно, что она держала Билли в тайне, это было все равно, что убивать его во второй раз. Может быть, поэтому, думала она, ей снились эти ужасные сны – все оттого, что она обманывала.

Элен нетерпеливо схватила лист бумаги, собираясь скомкать его и выбросить, но что-то ее остановило. Ее снова охватило беспокойство, возможно, потому, что она опять подумала о своем сне или просто ее терзали противоречивые чувства. Может быть, эта мысль и раньше крутилась в ее сознании, но она решительно отодвигала ее – во всяком случае, какова бы ни была причина, она, поколебавшись, заново расправила бумагу и посмотрела на нее, ощущая, как вся холодеет.

Она взглянула на слова, затем взглянула на проставленную дату. Буквы и цифры то разрастались под ее взглядом, то делались крошечными. Они плясали у нее перед глазами, меняя смысл, форму, принимая новый враждебный облик.

Во рту пересохло, все тело напряглось. Она продолжала смотреть на дату, быстро подсчитывая в уме. А потом, коротко вскрикнув, разорвала бумагу на клочки и выкинула.

Дата, которую она написала, была 15 сентября. Прошло почти два месяца с тех пор, как мать в последний раз ездила на автобусе в Монтгомери, два месяца с тех пор, как Элен ждала ее в Оранджберге, два месяца с тех пор, как она купалась с Билли. «Это правильно, Билли, правильно…»

15 сентября. В этот день она осознала, что теперь уже ничто не будет правильным; и в этот день Эдуард сделал ей предложение.

Он сделал это в характерной для него манере: без всякой преамбулы, предложение было прицеплено к концу других фраз, сведений о постороннем, и испугало ее. Он не заметил, что с ней что-то не так. Минутой раньше он говорил о своей матери.

– Ей сказали о нас. Меня вызвали на допрос. Как все материнские допросы, он шел обиняками, но, должен признать, кое-какой инстинкт у нее есть. Она никогда не расспрашивала меня раньше о моей личной жизни, так что, видимо, угадала… Не знаю. В любом случае это не имеет значения. Правда, это меня задержало, а мне хотелось сюда. – Он сделал паузу. – Мне хотелось быть здесь, быть с тобой. Мне хотелось попросить тебя выйти за меня замуж.

Голос его был сдержанным, почти деловым. Чувство выдало себя в крошечном жесте – поднятии руки. Они стояли в его спальне, выходившей окнами в парк, и свет уже начинал меркнуть. Был ранний вечер, и Элен казалось, что день этот длился вечность. Она взглянула на Эдуарда и подумала, что всегда будет помнить его таким – слегка растрепанные волосы, сосредоточенное лицо, настороженные темные глаза, улыбка – потому что он был счастлив, она чувствовала, как он излучает это счастье. – начинавшаяся на его губах.

Он произнес эту фразу, и она продолжала слышать ее эхом отзывавшуюся в ее сознании. Она не могла ни пошевелиться, ни заговорить, не было больше ни мыслей, ни ощущений, она была словно парализована. Последовало оглушительное молчание, длившееся непомерно долго. Она увидела, как меняется в этом молчании выражение его лица, и, когда это стало невыносимым, л отчаянии отвернулась. Но он все ждал и, подойдя к ней, поднял руку и повернул ее к себе, принуждая посмотреть ему в глаза.

Он долго не сводил с нее взгляда, лицо его было мрачным и неподвижным, потом он сказал весьма отчетливо, хотя голос его спотыкался на каждом слове:

– Если я ошибся в этом, значит, я ошибся во всем. Во всем. Ты понимаешь? Если это ложно, то ничего истинного не остается. Ты это хочешь сказать? Ты это имеешь в виду, когда вот так отворачиваешься?

Все его чувства были обострены до предела и исказили его лицо. Элен не смела взглянуть ему в глаза: в них было столько боли и гнева. Его взгляд жег ее, ей хотелось выкрикнуть слово «нет», оно было как сердцебиение, столь громко и настойчиво, что ей казалось – и Эдуард его слышит. Но губы ее не дрогнули, это слово нельзя было произнести. Эдуард все смотрел на нее, и жизнь схлынула с его лица. Оно стало жестоким, напряженным и до ужаса холодным. Тогда, не сказав ни слова, он выпустил ее руку и повернулся уйти.

Он дошел почти до двери, когда она назвала его по имени. Она почти выкрикнула его, едва сознавая, что делает, и Эдуард резко обернулся к ней. Она увидела, что в его глаза возвращается надежда, хотя в них еще остались растерянность и гнев. Он подбежал к ней и схватил ее в объятия. Он прижимался губами к ее волосам, запрокидывал ее лицо и лихорадочно целовал глаза, губы, шею. Оба молчали, и поскольку Элен еще не приходилось переживать столь близкого соседства гнева и сексуальности, она была потрясена тем, что произошло потом.

Он захотел заняться с ней любовью, неловкими поспешными движениями снял ее платье. Он попытался было опустить ее на постель, но, когда она отшатнулась, стащил ее на пол рядом с собой. Обычно она в таких случаях тянулась к нему, в нетерпении помогала ему раздеться, и, когда на этот раз она этого не сделала, лицо его потемнело. Тогда он встал, не спуская с нее глаз, и начал раздеваться. Она смотрела, как он распускает галстук, как расстегивает ремень, было невозможно смотреть на это и не захотеть его, но теперь ее желание внезапным и странным образом рассердило ее, словно оно было ее слабостью.

Раздевшись, он встал на колени и приподнял ее на руках. Лицо его прижалось к ее шее, и, почувствовав на своем теле тепло его обнаженной кожи, Элен выгнулась назад со слабым вскриком. Тут же глаза его стали внимательными, он казался почти торжествующим, словно решил, что заставит ее показать то, о чем она не хочет говорить. И тогда он стал ее трогать в определенном месте и определенным образом, и оба они знали, как она отзывается на это прикосновение. Она и в самом деле отозвалась, но теперь какая-то часть ее души осталась запертой, загороженной слепым женским упрямством. Он принуждал ее, он использовал свои знания о ней, воспоминания о том, как они прежде занимались любовью, и на какой-то момент она почти возненавидела его за это. Тогда она резко вонзила ногти в его руку, брызнула кровь.

После этого была уже не любовь, а что-то вроде борьбы. Эдуард был ее врагом и любовником, он не отпрянул, а прижал ее своей тяжестью, и тогда она поняла, что сейчас, когда он боролся с ней, он странным образом стал ей ближе, чем когда-либо раньше, когда он был ласковым. Она сопротивлялась, радуясь внезапно нахлынувшему гневу, который развеял ее горе и отчаяние.

Все произошло очень быстро и очень просто. Эдуард хотел доказать ей нечто, а она была полна решимости не позволить ему этого. Однако он был сильнее ее, намного сильнее. Ему было нетрудно удержать ее и войти в нее. Он сделал сильное движение, и как раз тогда, когда темная, слепая часть ее сознания настроилась на то, чтобы лежать неподвижно и одержать над ним верх холодной безучастностью, он нежно повернул к себе ее лицо и заглянул в глаза.

Он словно застыл, и Элен увидела на его лице любовь и отчаяние. Соперничества больше не было, оно кончилось так же внезапно, как началось, – не было никакого состязания, думалось ей, кроме того, что разворачивалось в ее душе.

– О Эдуард, – с грустью сказала она и, взяв его руку, приложила к своим губам. На запястье, там, где она его поцарапала, была кровь. Она приложила губы к ранке, и, когда почувствовала острый железный вкус его крови, он начал двигаться, сначала нежно, а потом все сильнее.

– Нет, подожди, – сказала она тогда и слегка оттолкнула его. Он выскользнул из ее тела с мягким чмокающим звуком. Он отклонил спину, она опустила голову и взяла его в рот. Эдуард застонал и обхватил ее голову. Он был таким твердым и живым на ее губах, ей так нравится его вкус, подумала она во внезапном приливе бешеного и нежного счастья; ей нравится его вкус, это вкус любви, кислоты и соли.

Она нежно ласкала его губами, все глубже забирая в рот, и, чуя его дрожь, ощущала необычное чувство власти над ним, той же власти, которую он имел над ней, совсем такой же.

Сознание это наполнило ее великой нежностью. Когда он начал терять контроль над собой, она тоже задрожала. Он крепко обнимал ее, сжимая ей голову; она трогала его языком в одном особом месте, и когда он кончил, рука его сжала ее затылок, жизнь била ей в рот волна за волной.

Тогда она вскрикнула, и они на долгое время остались так, вцепившись друг в друга. Оба дрожали, тела были мокры от пота. Наконец Эдуард немного отстранился от нее.

– Ну, ты видишь? – сказал он тихо. – О Элен, ты видишь?

Она молча кивнула. Да, она видит, думала она. Видит, как сильно любит его она и как сильно любит он. И в гневе, и в нежности эта связанность всегда была между ними. Словно читая в ее душе, Эдуард поднял ее руку и взял в свои.

– Скажи мне одно из двух, – сказал он негромко. – Скажи «да» или «нет». Но что бы ты ни сказала, я принадлежу тебе, а ты мне. Мы и сейчас женаты, насколько это возможно на свете. Все остальное – просто ритуал. Элен… скажи мне, что ты веришь в это.

– Я верю в это…

– Тогда почему… почему до этого? Элен, почему ты тогда так отвернулась?

Она пришла в замешательство. Сейчас, когда она так любила его, у нее не было сил причинить ему новую боль. Она опустила голову.

– Не знаю. Я боялась, – сказала она наконец.

Это была попытка уклониться от ответа, и она ждала, что он это заметит и начнет расспрашивать ее, но этого не произошло.

Он издал вздох облегчения.

– Дорогая. Не бойся никогда. Особенно теперь. Чего нам теперь бояться? – Так он сказал и крепко обнял ее.

Позже, когда они уже были в постели и Эдуард заснул, Элен лежала в напряжении, без сна, и думала о своих страхах. Она точно осознала их природу. Подсчитала недели и месяцы этих страхов. Она говорила себе, что, может быть, все это не так, что она ошиблась.

В конце концов ей удалось уснуть, но, когда она пробудилась утром, страхи были тут как тут.

Она положила расслабленные руки на живот и попыталась отогнать их. Эдуард еще спал. Не находя покоя, она выскользнула из постели и пошла в ванную. Как только она встала на ноги, на нее накатила тошнота. Холодный пот на спине, ощущение невесомости. Она дрожа прислонилась к холодной мраморной ванне, и ее вырвало. Она увлажнила лицо водой, тошнота прошла.

Элен включила воду, потом выключила и снова отвернула кран. Она посмотрела на свое бледное лицо в зеркале и увидела утомление, тени под глазами. Ребенок Билли, сказал в ее голове слабый ровный голос, дитя Билли. Она поняла это сразу, когда взглянула на дату на своем письме к Касси. Теперь она была в этом уверена. Билли не умер, он продолжал жить в ней, он будет жить в своем ребенке. Вот каков был ее дар ему, когда они пошли купаться в день его смерти; вот причина ее снов и чувства вины. Она отвернулась от зеркала и посмотрела в спальню, где лежал все еще спавший Эдуард. Она должна бы радоваться, сказала она себе, ради Билли. Билли любил ее, Билли погиб, она должна Билли этого ребенка.

Элен подумала с унынием, что знает теперь, что ей надо делать. Ей вполне отчетливо виделся весь ход ее будущих поступков; некоторое время она стояла, поворачивая их и так и сяк в своем сознании, и на мгновение ей показалось, что все это довольно просто. Тогда она вернулась в спальню, посмотрела на лицо спящего Эдуарда и поняла, что все это отнюдь не просто.

Лицо Эдуарда было неподвижным, сосредоточенным. Как многие люди, когда они спят, Эдуард казался спокойным и незащищенным. Сердце ее сжалось от любви к нему, боль пронзила душу, и вся ее решимость мгновенно испарилась.

Она наклонилась и ласково прижалась губами к его лбу. Почувствовала на щеке его теплое дыхание. В конце концов, сказала она себе, она могла ошибиться, может быть, это все не так, могут быть иные объяснения, было бы глупо и жестоко предпринимать что-нибудь без полной уверенности…

Эдуард открыл глаза, и буря мыслей в ее мозгу сложилась в одну-единственную фразу.

Она подумала: наверно, да, но еще не сейчас…

Эдуард понимал, что что-то не в порядке, и это мучило его. Понимание было инстинктивным, и когда он пытался разобраться в происходящем с точки зрения разума и рассудка – когда это началось? как? почему? – то не находил ответа. Каждой частицей своего существа он ощущал некий сдвиг, некую неуловимую перемену. Иногда он думал, что может ее датировать – перемена началась тогда, когда он уехал в Париж, порой он бывал в этом уверен. Но в другое время и эта убежденность ускользала от него. Началось ли это тогда или он только тогда это заметил?

И что, в сущности, он почувствовал? Поведение Элен не переменилось, они не поссорились, между ними не было физического отчуждения, все было в порядке.

Так он себя убеждал – но чувствовал иное. То, что он чувствовал, было крошечным, почти незаметным, не имеющим названия. Напряжение, возможно, скрытность, которая была всегда, но теперь стала заметнее, некоторое отдаление от него – деликатное, грустное, может быть, вынужденное, но все равно она отдалялась шаг за шагом.

Было, в частности, одно – это и раньше с ней обычно случалось, но теперь повторялось все чаще. Бывало, она сидит, слушает его, даже отвечает, и вдруг выражение ее глаз меняется. Тогда у него возникало чувство, что она что-то увидела, или услышала, или вспомнила – нечто для нее вполне реальное, и тогда он ощущал себя посторонним.

Эту ее особенность он всегда считал таинственной и поэтому привлекательной. Это был своего рода вызов, барьер, который он должен был преодолеть. Когда они занимались любовью, у него возникала иллюзия, что барьер снят и ему удалось добраться до нее. Но потом иллюзия терпела крах, и он словно вечно шарахался от чувства единения к чувству утраты.

Просто он привык, говорил он себе цинично, к женщинам, которые отдаются легко во всех смыслах, и их готовность быстро ему надоедала. Элен всегда ускользала от него. Она была прямодушной в большей степени, чем все известные ему женщины. Она любила его, говорила о своей любви, чувство светилось на ее лице и в глазах, она не ставила никаких условий, как будто не понимала или была равнодушна к тому, что ее открытая привязанность делала ее уязвимой. Может, она поняла, что он способен причинить ей боль, – Эдуард не был в этом уверен, но все же, возможно, она скрыла это понимание из гордости, как делал он. Но, наверное, дело не в этом. Ее характер был более простым и более редким – у нее было мужество, и он любил ее за это.

И все же непонятно каким образом, но он знал, что она не откровенна с ним. Она отдавала все – и все хранила при себе. Этот парадокс тревожил его, поглощал все мысли, это была задача, которую он должен был решить.

Иногда он думал, что ответ предельно прост – она лгала. Не в главном, не в любви – это бы он почувствовал, – но в других вещах, да, у него было ощущение, что она не всегда говорила ему правду. Он почти сразу обнаружил, что она не любит рассказывать о прошлом. И теперь время от времени он замечал мелкие несоответствия и неясности. Мелкие детали – даты, названия мест – не всегда согласовывались с тем, что она говорила ему раньше. Он ощутил, что она намеренно что-то скрывает. Но она так молода, что ей скрывать? Какой в этом смысл? Какие-то обстоятельства, связанные с ее происхождением? События, заставившие ее покинуть Англию? Предыдущий роман? Его подозрения разбудили в нем ревность, а ревность он презирал. И когда инстинкт подсказывал ему расспросить ее, заставить открыть правду, какая бы та ни была, Эдуард все же удерживался. Как-нибудь она расскажет сама, говорил он себе, и очень важно, чтобы она сделала это по собственной воле. И вот он ждал, а она ничего не открывала; она не хотела говорить о прошлом и, осознал он с нарастающим отчаянием, не хотела говорить о будущем.

С этим свойством в женщине Эдуард тоже столкнулся впервые. Большинство из тех, кого он знал, стремились как-то удостоверить будущее. «Когда ты мне позвонишь, Эдуард? Когда я тебя опять увижу?» Он всегда терпеть не мог этой настырности и сопротивлялся ей. Теперь роли поменялись: когда он хотел строить планы и давать обеты, Элен упрямо отвергала все попытки заглянуть дальше чем в завтрашний день.

Этот отказ – вернее, мягкая, но решительная уклончивость – терзал Эдуарда более всего. Вечность, целая жизнь: он чувствовал себя как игрок, который настолько уверен в исходе игры, что ставит на карту все.

– Я всегда буду любить тебя, – сказал он ей однажды и затаил дыхание.

– Я всегда буду любить тебя, Эдуард, – ответила она спокойно, прямо глядя ему в глаза. Он тут же почувствовал себя неимоверно счастливым и слегка смущенным простотой и уверенностью, звучащими в ее словах.

Клятвы и заверения? Им с Элен заверения не нужны – клятвы пошлы и обыденны. А на следующий день он вновь увидел это отрешенное выражение в ее глазах и понял, что готов отдать душу за любое ее заверение, пусть самое тривиальное.

Через два дня после возвращения из Парижа, когда он почувствовал между ними необъяснимый барьер, он принял сознательное решение. Подумав, что этот барьер, быть может, был делом его рук, он впервые и полностью поведал ей сначала о Грегуаре, потом о его женитьбе, о смерти брата, об Изобел и их ребенке.

Он никогда ни с кем не говорил об этом и обнаружил, что слова с трудом сходят с языка. Если бы она попробовала его утешить, сказать что-нибудь неловкое, что принято говорить в таких случаях, это наверняка было бы невыносимо для него, и тогда, несмотря на всю любовь к ней, он пожалел бы, что начал рассказывать. Но она не сделала ничего подобного: слушала его спокойно и, когда он закончил свой рассказ, горько зарыдала, как будто это было ее собственное горе.

Он любил ее за эти слезы и почувствовал более тесную связанность с ней, чем когда бы то ни было. Но это чувство единства было кратким. На следующий же день он снова пришел в отчаяние. Он продемонстрировал ей свое доверие, она же все скрытничала – значит, не могла или не хотела довериться ему.

Прошла неделя. Приближался коней сентября, и Эдуард знал, что скоро ему надо будет возвращаться в Париж. Элен должна вернуться вместе с ним, как же иначе. Но в Париже осенью им не удастся уединиться так, как здесь. Ему придется снова вести светскую жизнь, и Элен неизбежно станет ее частью.

Эдуард порой ломал себе голову, пугает ли ее эта перспектива или просто не нравится, а может быть, именно это чувство она пыталась сокрыть от него. В конце концов, все бывает очень просто, говорил он себе, стараясь в это поверить. Возможно, он был не прав, привезя ее на Луару, устроив эти недели уединения. Вероятно, надо было с самого начала показать ей ту жизнь, которую ей придется вести. Если бы только объяснить ей, что она нужна ему там, что эта жизнь, несмотря на молву, не так уж страшна…

И тогда Эдуард начал вынашивать идею званого ужина в замке до возвращения в Париж. Элен не возражала, хотя пыталась уговорить его отложить прием, и Эдуард, замечая ее сопротивление, уверился, что она без нужды боится перехода от частного к общеизвестному alliance[38]. Он поддразнивал ее, когда она возражала, и продолжал осуществление своих планов.

Прием был назначен на 24 сентября. Эдуард всю жизнь помнил о нем. Впоследствии, обращаясь вспять, пытаясь постичь прошлое, он всегда видел этот вечер как решающий, поворотный пункт в его жизни.

Список гостей был чудовищно огромен. Герцог и герцогиня де Варенж, пожилая пара, в прошлом друзья отца Эдуарда. Жан-Жак Бельмон-Лаон и его жена Жислен, специалист по интерьерам, это был чистый вызов со стороны Эдуарда. «Люди начнут говорить, – сказал он с улыбкой. – Пусть. Если мы позовем Жислен, то зададим им хороший старт…» Кристиан Глендиннинг, один из самых старых друзей Эдуарда, агент по продаже произведений искусства. Клара Делюк, работавшая с Жислен дизайнером по тканям, в течение многих лет бывшая любовницей Эдуарда. «Это уже давно кончилось, дорогая. Никакого недоброжелательства между нами нет. Клара тебе понравится. Они с Изобел были дружны. Я хочу, чтобы ты познакомилась с людьми, которым сможешь доверять…» Четверо американских деловых партнеров, еще несколько супружеских пар, по большей части французов, женщины в высшей степени элегантны, все гости гораздо старше ее и держатся с полной уверенностью. Эти люди были обрамлением жизни Эдуарда, знали его долгие годы, а некоторые узнали его еще до ее рождения. Справа сидел герцог де Варенж, слева – Кристиан Глендиннинг. Герцог, добродушный человек, превосходно говоривший по-английски, рассуждал о рыбной ловле. Эту тему он развивал уже некоторое время.

Элен сидела, повернувшись к нему, и слушала с очевидным интересом, во всяком случае, надеялась на это, поскольку на самом деле не слышала ни единого слова.

Двадцать человек, Эдуард и она. Элен подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Он ласково улыбался ей через стол, словно подбадривая. Происходящее пугало ее, но огромность того, что она решила делать дальше, поселяла в ней ледяной ужас. Это будет ударом для Эдуарда, и если бы у нее был выбор, она предпочла бы умереть, чем причинить ему боль.

Но выбора теперь уже не было. С каждой неделей ситуация обретала все большую определенность. Как она жалела, что ей не удалось отговорить Эдуарда от этого кошмарного ужина. Лучше бы никто из этих людей не знакомился с ней. Может быть, тогда Эдуарду было бы легче.

– Форель. – Герцог де Варенж качнул головой. – Форель я особенно люблю. Хитрое создание. Полное коварства. Гораздо интереснее, чем лосось, хотя многие со мной не согласятся. Вы, вероятно, не любите рыбной ловли. Насколько я могу судить, мало кому из женщин это нравится.

– Боюсь, мне никогда не приходилось ловить рыбу, – сказала она быстро.

– Ну да, ну да. – Он добродушно улыбнулся. – Вам надо непременно уговорить Эдуарда поучить вас.

– С радостью.

Она выпалила это прежде, чем успела прикусить губу. Это было правдой, но одновременно и ложью, потому что не могло состояться. Герцог с явной благосклонностью относился к некоему их будущему, которого на самом деле не существовало, благосклонны были и большинство сидящих за столом, судя по их любопытствующим взглядам. А также Эдуард. Она это видела, она допустила до этого, хотя должна была воспрепятствовать.

О боже, подумала она. О боже. Что я натворила? Что?

Со своего командного поста во главе стола Эдуард смотрел на Элен. На ней было белое платье, которое он купил ей у Живанши, и она казалась ему прекрасней, чем когда-либо. Живанши был гений, и его платья, прославленные чистотой линий, были словно созданы для Элен. Эдуард и раньше это понимал, а Живанши учуял немедленно. Из простого белого атласа с прилегающим лифом и длинной, слегка расширяющейся книзу юбкой, это платье оставляло открытыми шею и плечи Элен: предельная строгость и предельная чувственность. Живанши сразу проник в тот парадокс, который составлял суть красоты Элен.

Ее светло-золотые волосы были убраны со лба и просто сколоты на затылке, что подчеркивало овальность ее лица, спокойное и ослепительное совершенство черт. Она была бледна – Эдуард понимал, что она боится этого вечера, но теперь он с облегчением увидел, что румянец возвращается на ее щеки. Она разрумянилась, глаза блестели, герцог что-то говорил ей, и она ответила… может быть, она понемногу успокаивается, видя, что бояться особенно нечего. Эдуард почувствовал прилив оптимизма. Все же, подумал он, инстинкт верно подсказал ему устроить этот прием.

Он взглянул налево. Жислен Бельмон-Лаон холодно разглядывала Элен. Она с такой готовностью приняла это приглашение, что Эдуард почувствовал презрение. Его любовница будет проходить испытание перед его друзьями, она даже нахально посмела почти намекнуть на это. Но, подумал он раздраженно, Жислен была непроходимо глупа. Если бы они только знали, что это его гости, а не Элен, проходят испытание…

Он опустил взгляд на стол, накрытый вышитым муслином, под которым, на загородный манер, лежала ткань более яркого цвета – традиция, начатая во времена его бабушки и оставшаяся с тех давних пор.

Свет зажженных свечей смягчал богатство желтых, синих и розовых красок лиможского фарфора. А вот цвета пирамид из фруктов, наоборот, проступали отчетливее. Середина стола, как в пору его детства, была украшена полевыми цветами и виноградными листьями. Он любил простоту и очарование этого букета, чего никогда не понимала и терпеть не могла Луиза де Шавиньи с ее чересчур изысканным вкусом.

Он ощутил мимолетную печаль, острую ностальгию по прошлому, по всем этим потерянным летним сезонам между войнами. Партии в теннис, и папа всегда поддается Луизе, по вечерам игра с бабушкой в «состязание чертиков» и в безик, шалости с Жан-Полем… В этой комнате, за этим столом, он впервые попробовал вина, в которое отец предусмотрительно налил воды на случай, если вино окажется слишком крепким для трехлетнего малыша. Вино «Шинон», у него был вкус малины… Он снова взглянул на Элен. Теперь она говорила с Кристианом. Мы сможем приезжать сюда с детьми. Каждое лето. Много лет подряд…

Некоторая отрешенность Эдуарда, несвойственная ему невнимательность к окружающим не прошли незамеченными. В частности, это заметила герцогиня де Варенж и снисходительно улыбнулась. Она была привязана к Эдуарду; ему пора было вступить во второй брак, и эта девушка – она, разумеется, ничего не знает о ней, но девушка казалась очень милой. Она так терпелива с милым беднягой Альфонсом, который бывает нудноват, когда заводит речь о рыбной ловле. Bon genre[39], решила в заключение герцогиня. Она была вполне довольна. Современные манеры отталкивали ее, и как это приятно – встретить молодую девушку, такую красивую и такую скромную, хотя все же жаль, что она не француженка. Одно время герцогиня питала надежду, что Эдуард оценит по достоинству ее племянницу, любимую племянницу, которая могла стать для него во многих отношениях превосходной женой. Но что же сделаешь: племянница была некрасива, а эта молодая женщина восхитительна; Эдуард чувствителен к внешности, как любой другой мужчина… Она оценивающе оглядела поочередно всех сидящих за столом. На Жислен Бельмон-Лаон и ее мужа она посмотрела с откровенной неприязнью, а на одного из американцев с восхищением. Он был в белой хламиде, которую его жена именовала «смокин». Потрясающе. Ее брови поднялись. Неужели такое в Америке считается de rigueur[40]? Ничего не скажешь, друзья у Эдуарда самые разношерстные…

Жислен Бельмон-Лаон сидела напротив герцогини, недалеко от Эдуарда, но не так близко, как ей бы хотелось. Она взглянула на герцогиню и отметила, к своему удовлетворению, что эта мерзкая женщина смотрится еще кошмарнее обычного. Ее диадема, за которую Жислен охотно отдала бы душу, торчала у нее на голове, как подушка для чайника, водруженная на яйцо. А платье! И где ей только удалось отыскать этот немыслимый оттенок зеленого?

Жислен перевела взгляд на собственное платье от Баленсиаги, бриллианты вокруг запястий, взятые напрокат. Удовлетворенно улыбнулась. Удовлетворение ее, однако, улетучилось, когда она снова подняла глаза и еще раз увидела платье от Живанши на этой новой женщине Эдуарда. Живанши, конечно, неподражаем, и она была вынуждена признать, что эти его платья, словно изваянные, носить трудно. Чтобы хорошо в них смотреться, надо быть высокой и стройной, красота тоже отнюдь не помешает. Жислен пришлось признать, что эта девушка выглядит в платье прекрасно. Более чем. Хотя ведь еще сущий ребенок… Жислен снова взглянула на Эдуарда. Как жаль. Мужчин типа Эдуарда привлекает очевидная невинность, отсутствие кокетства, свойственное молодости. Она пришла в крайнее раздражение: как все-таки глупы мужчины. Такие качества не удержатся надолго, к тому же такому человеку, как Эдуард, они быстро наскучат. Он человек чувственный, несмотря на его видимый аскетизм, и, наконец, знаменит своим непостоянством. Этой девушке посчастливилось удержать его месяц, два или сколько там у них все это продолжается. Что на самом деле нужно Эдуарду, сказала себе Жислен, так это женщина умудренная и понимающая, женщина изобретательная, которая разбирается в играх и уловках, поддерживающих интерес в умном и опасном мужчине. Такая, как она сама…

Эта мысль, которая не однажды приходила ей в голову и раньше, наполнила ее внезапным тайным удовольствием. Она посмотрела на Эдуарда и попыталась вообразить, каков он в постели.

Сидевший напротив Жислен ее муж Жан-Жак забавлялся, наблюдая за ней, и, заметив ее взгляд, сразу догадался, о чем думает его жена. Что ж, пусть попробует, подумал он, несомненно, со временем она это сделает, у него же нет возражений – когда Жислен заводила себе нового любовника, то предоставляла ему полную свободу предаваться собственным склонностям. Но ей придется подождать, пока эта девушка сойдет со сцены – что, по-видимому, произойдет, как раньше или позже случалось со всеми женщинами Эдуарда. Сейчас же Жислен попусту тратит время. По лицу Эдуарда каждый может сказать безошибочно: утром он был с этой девушкой в постели и теперь с трудом дожидался ухода гостей, чтобы вернуться с ней в постель.

Жан-Жак повернулся. Он оглядел Элен опытным взглядом эксперта. Что ж, Эдуарда можно понять. Он и сам был бы не прочь: вот посмотрел на нее, представил себе и уже почувствовал, как все напрягается. Хороша ли она в постели? Инстинктивно он ощущал, что должна быть хороша, было что-то в ее губах, в том, как она двигалась, – и она казалась при этом такой чистой. Все эти недотроги, на первый взгляд холодные как лед, неизменно оказываются самыми горячими, когда доходит до дела. Он недовольно воззрился на ее платье. Живанши, и выбрал его Эдуард, он готов был держать пари. Вполне во вкусе Эдуарда. Кто, кроме него, способен засунуть женщину с таким телом в смирительную рубашку стоимостью в пятьдесят тысяч франков, чтобы ничего нельзя было разглядеть?

Кристиан Глендиннинг, сидевший рядом с Элен, старался ее очаровать. Он видел, что дело у него не особенно продвигается, что было странно. У него не было особых угрызений совести, что он пускает в ход свой знаменитый шарм: в прошлом ему удавалось сдвигать таким образом горы, так почему бы не попробовать сейчас? Эта молодая женщина была ему чем-то подозрительна, и она наверняка проницательна. Может, она чувствует, что он выдохся, и это снижает его успех?

Он вздохнул и принялся за дело с новым жаром. В конце концов, он обещал Эдуарду вести себя наилучшим образом – такой прием должен быть пыткой для человека в ее положении, а она так молода. Наверное, она еще моложе, чем сама говорит, хотя зачем ей обманывать? И очень напряжена. Он попытался было заговорить с ней об Англии в надежде, что напряжение отпустит ее, но оно еще усилилось, что было непонятно… Кристиан посмотрел на нее внимательно: в Париже он слышал о ней разные толки и стремился познакомиться с ней, потому что обожал всякие драмы, а появление этой женщины, несомненно, было драмой самого высшего разряда. Начать с того, что Эдуард был явно бешено влюблен: bouleverse. Кристиан еще не видел его задетым до такой степени и наслаждался этим зрелищем. Сам он влюблялся и охладевал с однообразным постоянством и всегда, увы, имел дело со столь сомнительными молодыми людьми, но Эдуард… он начинал думать, что на сей счет у Эдуарда иммунитет.

Легко было понять, как это могло произойти: она была поразительно прелестна, как и говорили. Ему понравился ее голос, определенно необычный – тихий, с легкими запинками в ритме, так что ему приходилось совсем близко придвигаться к ней, чтобы уловить, о чем она говорит. И лицо: Кристиана мало привлекала женская красота, но это лицо вызывало у него интерес. Он рассматривал его взглядом критика, как какое-нибудь лицо на портрете. Такое серьезное и такое спокойное: лицо из другого времени, подумал он; девушка напоминала ему, в этом жестком скульптурном платье, испанские портреты, которые он всегда любил. Юная инфанта, да, вот оно, и, как на некоторых из этих портретов, чувствовалось, что прекрасное дитя попало в ловушку…

Кристиан вздохнул. У него разыгралось воображение, и, наверное, он выпил слишком много превосходного вина Эдуарда. Теперь внесли «Сотерн», это был один из Шато д'Икэмов. Он поднял рюмку.

– Нектар и амброзия, – сказал он в своей аффектированной отрывистой манере. – Нет, в самом деле, ужинать с Эдуардом то же самое, что ужинать с богами… Элен засмеялась, впервые за весь вечер. Клара Делюк, сидевшая напротив и наблюдавшая за ней ласково и печально, внезапно выпрямилась.

Как странно, подумала она. Раньше это сходство не было заметно, но, когда Элен улыбнулась, она стала так похожа на Жан-Поля…

Гости начали расходиться. Сначала Альфонс и Жаклин де Гиз, потом группа американцев, с которыми, как осознала Элен, она за вечер так и не поговорила, потом несколько французских пар, а затем Жан-Жак Бельмон-Лаон и его жена, сказавшая: «Дорогая! В Париже мы должны встретиться еще. Я устрою завтрак – нет, без тебя, Жан-Жак, только Элен и я. Вдвоем. Буду ждать с нетерпением…»

Взгляд на кольцо с бриллиантом на руке Элен, улыбка на принужденно любезном красивом лице, в которой мешались мед и уксус, – и вот она ушла. Элен смотрела, как она шествовала по залу с мужем в кильватере. У дверей она остановилась, взметнулась юбка от Баленсиаги. Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать Эдуарда в обе щеки.

– Элен! – Она почувствовала прикосновение к руке и, повернувшись, увидела рядом Клару Делюк, та улыбалась.

– Мне надо уходить, а у нас почти не было возможности поговорить. Мне так жаль… Я очень надеюсь, что мы еще увидимся в Париже…

На этот раз чувства были искренними. Элен посмотрела на Клару и поняла, что понравилась ей, как и предсказывал Эдуард. У нее были короткие непослушные волосы и широко расставленные карие глаза, которые светились добротой и некоторым замешательством, словно Клара хотела что-то сказать и не решалась.

– Знаете, я… Я хотела, чтобы вы знали… – Она порывисто сжала руку Элен. – Я так рада. За вас и за Эдуарда. Вы очень юны и, может быть, не осознаете, как он переменился. Насколько он выглядит счастливее, чем раньше. Я благодарна вам за это, как и все его друзья. Я просто хотела, чтобы вы знали – мы, все, кому он дорог, желаем счастья вам обоим…

Она говорила быстро, слегка нахмурясь, словно это стоило ей усилий. Элен заглянула в ее лицо и увидела столь неподдельное сочувствие, что на один безумный миг ей захотелось взять Клару за руку и рассказать ей обо всем, попросить ее совета или еще что-нибудь… Но этот миг прошел, Клара ушла.

Элен грустно смотрела ей вслед. Она не попадет на завтрак с Жислен. Она не встретится с Кларой. Она никогда больше не увидит никого из этих людей, но, кажется, никто этого не чувствует. Никто не понял, что здесь не все благополучно.

Может, она и вправду прирожденная актриса, как сказала когда-то Присцилла-Энн, подумала она с внезапной иронией. Может быть, без участия ее сознания, сказались все эти годы детских обманов и секретов, и она только что дала спектакль, который репетировала столько лет.

Но одно дело притворяться с посторонними, и совсем другое – с Эдуардом. Он разговаривал с Кристианом, последним из гостей, и Кристиан, глядя на замок, многословно и со слоновьей учтивостью доказывал, что вот он страшно утомился и пусть они оба его простят, что он уходит.

Она смотрела на Эдуарда, пока тот разговаривал со старым другом. И осознала, что выбор предельно прост. При любом варианте боль неизбежна, но в одном из них ее будет меньше – для Эдуарда, если не для нее самой.

Кристиан уже уходил, и, когда Эдуард вернулся к ней, она подумала, что ей надо играть роль – просто чуточку дольше. Сыграть надо было хорошо, чтобы Эдуард ничего не заподозрил, а потом все уже будет позади. Когда они в тот вечер пошли в постель, Эдуард оставил ставни незакрытыми, а шторы незадернутыми; он любил смотреть на ее тело при лунном свете, оттенявшем изгибы и углубления плоти и серебрившем кожу. Этой ночью луна заливала комнату сильным ровным сиянием, и Эдуард сказал: «Сегодня полнолуние. Посмотри на луну, Элен. Такая яркая. И никаких звезд».

Она повернула голову к окну, а потом снова к нему, с отчаянием привлекая его к себе.

Позже, когда они, застыв, лежали вместе, она внезапно вырвалась из его объятий, потянула его за собой, и они оказались на коленях напротив друг друга. Она подняла руки и прижала к щекам; Эдуард увидел, к своему ужасу, что лицо ее мертвенно-бледно, а в глазах блестят слезы.

– Эдуард, ты веришь, что я люблю тебя? Скажи, что да. Поклянись мне, что веришь. Поклянись, что будешь верить.

Вместо ответа он нагнулся поцеловать ее, но она приложила руку к его губам.

– Нет. Ты должен это сказать. Я хочу услышать это. всего один раз.

Она дрожала, и голос был немного громче обычного, словно для нее было чрезвычайно важно, чтобы он казал то. что всегда считал самоочевидным.

– Я верю. Ты знаешь, что я верю. Дорогая моя, что случилось?

– Ничего. Я хотела быть уверенной. Сама не знаю почему. – сказала она. И снова легла на подушки, закрыв глаза. Эдуард лег рядом, озадаченный, но тронутый этой странной мольбой. Ему пришло в голову, что это первый раз она его о чем-то попросила, и эта мысль принесла ему внезапное ощущение счастья. Он поцеловал ее лицо и ощутил соленый вкус слез на ее щеках. Тогда он ласково вытер их рукой, глаза ее открылись, и она улыбнулась ему.

Эдуард обнял ее, и они лежали неподвижно. Больше не было произнесено ни слова, а через некоторое время дыхание Элен стало тихим и равномерным. Эдуард уверился, что она спит.

Он тоже закрыл глаза, и сознание погрузилось в темноту. В прошлом нередко бывало, что сон ускользал от него. В эту ночь он спал мирно, как ребенок.

Когда он проснулся утром, рядом с ним было пусто; Элен, которая приняла решение, уже не было.

ПОИСКИ

1959

– Она вернется, – сказал Кристиан.

Была глубокая ночь. С момента исчезновения Элен Хартлэнд прошло уже сорок восемь часов. Друзья сидели вдвоем в кабинете Эдуарда в Шато де Шавиньи. Некоторое время Эдуард рассказывал, а Кристиан задумчиво слушал. Затем последовало долгое молчание, которое Кристиан наконец нарушил, стараясь придать своему голосу уверенность. Вообще-то ему всегда удавалось убедительно произносить разное светское вранье, все эти фальшивые любезности. Сейчас же, возможно, оттого, что все было слишком серьезно, а ему так хотелось утешить друга, Кристиан понял, что слова его прозвучали неискренне.

Эдуард испытующе посмотрел на него; глаза на бледном лице казались еще темнее обычного. Взгляды их встретились.

– Ты так думаешь? – холодно спросил Эдуард и попытался улыбнуться. Со времен их студенческой юности Кристиан знал, что «английская», «оксфордская» улыбка означает следующее: можно вытерпеть что угодно, если относиться к этому с иронией. Попытка вышла неудачной, Кристиан отвел глаза, а Эдуард снова склонился над столом. Там лежала фотография Элен, сделанная одним из конюхов; сегодня утром, смущаясь и робея, но явно желая помочь, ее принес грум. Фотография была сделана на прошлой неделе, когда они с Элен, возвращались с верховой прогулки. Других снимков Элен у него не имелось. Она только что соскочила с лошади и улыбалась – ему, как полагал Эдуард, но сам он был за кадром.

Нахмурив брови, он вглядывался в фотографию, словно она содержала в себе некую тайну, словно могла ответить на все вопросы, тупой болью теснившиеся у него в мозгу, но все они сливались в один вопрос, в одну большую боль: почему? Еще, конечно же, куда?

Но оцепенелый от потрясения разум отказывался работать, и поэтому вопрос о том, куда она могла уйти, – самый насущный сейчас (Эдуард понимал это) – как-то ускользал на задний план. Как ни старался Эдуард сосредоточиться, мысли упрямо возвращались к пресловутому почему и к зияющей пустоте, образовавшейся в сердце. Он чувствовал: стоит только понять почему, и тогда ответ на все остальные вопросы, в том числе и куда, придет сам собой.

А еще это почему, неистребимо вертящееся в голове, столь сильно терзало Эдуарда, так как он знал, что существует очень простой и логичный ответ. Она ушла, потому что не любит его. Вот и все. Эдуард наконец произнес про себя слова, которые гнал прочь эти два дня. И к его собственному удивлению, боль тут же ослабела, ибо он понял – это неправда. Разумно, да. Логично, да. Уйти так, как это сделала Элен, без единого слова, оставив все, что он ей когда-либо дарил: пару серых перчаток из «Гермеса», кольцо с квадратным бриллиантом, аккуратно положенное на них сверху, платье от Живанши, все другие платья и костюмы для верховой езды, в идеальном порядке висящие у нее в гардеробной; поступить таким образом, уйти так окончательно, как будто последние семь недель ровным счетом ничего не значили, – разумеется, во всем этом можно было увидеть лишь окончательный отказ, полное неприятие того, что было сделано и сказано ими друг другу.

Но немедленно его мозг отказался принять подобное объяснение. Эдуард вспомнил ее лицо, когда в последнюю ночь она говорила ему о своей любви, и понял, что по-прежнему верит этому и будет верить. Ибо если то была ложь, то правды вообще не существует, а его жизнь – пустыня.

Он взглянул на Кристиана, сидящего у камина, и на мгновение испытал искушение рассказать тому о своих чувствах Но Кристиан, не верящий ни во что, кроме, быть может, истинности великого искусства, и весьма мало верящий в продолжительность любой любви, вряд ли поймет его, подумал Эдуард. Кроме того, он и так наговорил этой ночью Кристиану более чем достаточно. Вздохнув, он снова склонился над фотографией.

Наблюдая за другом, Кристиан смотрел на него с жалостью, которую старательно маскировал своей обычной невозмутимостью. Он заметил, что Эдуард уже сожалеет о своих признаниях. Бедняга, подумал Кристиан. Должно быть, чертовски трудно быть таким гордецом. Почему для него так важно не показать, что ему больно? Интересно, а с женщинами он другой? Как он вел себя с Элен? Позволял ли заметить свою уязвимость? Кристиан взглянул на склоненную голову Эдуарда и нахмурился. Очевидно, позволял. Осознав этот факт, Кристиан даже слегка обиделся. Эдуард, которого он искренне любил, с какой-то женщиной был в более близких отношениях, чем со своим старейшим другом, – непостижимо! Кристиан полагал, что барьер, существовавший между ним и Эдуардом, был стеной непонимания, стоящей между человеком гетеросексуальным и гомосексуальным; и даже самая крепкая дружба не могла преодолеть этот барьер. Секундная ревность кольнула сердце Кристиана, он почувствовал к Элен сильную неприязнь, которую подкрепляло его всегдашнее недоверие к слабому полу. Он тут же отогнал от себя эти мысли и подался вперед.

– Я хотел бы помочь тебе, Эдуард, – как-то неловко сказал он, предвидя резкий отказ. К его удивлению, Эдуард тут же поднял глаза и посмотрел ему прямо в лицо.

– Мне нужна твоя помощь, – просто ответил он. Кристиан изумился. Никогда за все годы их дружбы Эдуард не делал подобных признаний. Кристиан почувствовал неприличное, почти идиотическое удовольствие. Он буквально засветился.

– Что мне нужно делать? Я все исполню, Эдуард, ты это знаешь. Я…

– Я хочу, чтобы ты помог мне найти ее. Эдуард помолчал. Он опустил глаза.

– Я должен остаться здесь – еще на день или чуть дольше – на тот случай, если она… – Он запнулся и опять поднял глаза. – Поедешь ли ты ради меня в Париж, Кристиан? Я задействовал другие каналы, в Англии, но мне кажется, если бы кто-то поехал в Париж… Она могла вернуться туда. Я тебе рассказывал про кафе, где она раньше работала…

Неуклюжая официальная терминология вызвала у Кристиана улыбку. Потом он взволнованно вскочил на ноги.

– Ну конечно! Кафе! А она говорила, что снимает комнату неподалеку, так ведь? Мы размножим фотографию. Я сам этим займусь. Я спрошу в этом кафе. Буду спрашивать во всех кафе. Кто-нибудь непременно вспомнит ее. Кто-нибудь будет знать, где она остановилась. Она вполне могла туда вернуться. Даже если она оттуда уже куда-нибудь уехала…

Он осекся на полуслове. Выражение лица Эдуарда было крайне сухо; Кристиан пожал плечами и слегка смущенно улыбнулся. Он предпочитал действовать, порывистость была едва ли не самой отличительной его чертой.

– Извини меня. Я забегаю вперед. Но я это сделаю, Эдуард, уверяю тебя. Я отправлюсь завтра же. Я не упущу ни малейшей детали. И вообще мне всегда хотелось поиграть в частного детектива…

Слова эти вырвались помимо его воли, и Кристиан с ужасом сообразил, что слишком далеко зашел. Это прозвучало чересчур фривольно и легкомысленно – с ним такое часто случалось, когда он прежде всего хотел быть серьезным.

Они молча смотрели друг на друга.

– Мне повезло, – своим прежним голосом сухо процедил Эдуард.

И снова улыбнулся. «Оксфордской» улыбкой. На этот раз попытка вышла более удачной – Кристиан поверил. И верил до тех пор, пока не вышел из комнаты. Однако, остановившись у закрытой двери, он услышал, как изнутри донеслись глухие звуки долго и упрямо сдерживаемых мужских рыданий, – и тогда понял, насколько железная воля у его приятеля, насколько он умел владеть собой и управлять своими чувствами.

Кристиан немного постоял и послушал, потом тихонько удалился. Его решимость помочь другу удвоилась. Черт бы ее побрал, сердито думал он. Неопытная молодая девчонка, она не стоит слез такого человека, как Эдуард. Но если Эдуард хочет вернуть ее назад – пожалуйста, он, Кристиан, разыщет ее в два счета. Париж, не без доли самонадеянности подумал он. Элен, конечно же, вернулась в Париж. Она наверняка направилась туда, где (как она точно знала) ее непременно будут разыскивать. Довольный собой, он усмехнулся: типичные женские штучки, вечное их желание трепать нервы и провоцировать. Бессмысленная, дешевая мелодрама.

Перед сном Кристиан пришел к выводу: к концу завтрашнего дня Элен вернется или же мы сами ее отыщем.

Кафе Кристиан нашел достаточно легко. Утро он провел с Эдуардом, помогая разбирать донесения его агентов из Англии. Пообедав, он покинул берега Луары и после долгого и утомительного сидения за рулем прибыл наконец в Париж. Когда он добрался до кафе, было поздно и уже стемнело.

Оно называлось кафе «Страсбург» и располагалось на углу, где бульвар Сен-Мишель выходил на площадь с тем же названием. Малообещающее заведение, подумал Кристиан, никакого сравнения с завлекательными кафе, разбросанными южнее по бульвару. Шесть столиков снаружи, на террасе, другие шесть внутри отделялись друг от друга сиденьями с высокими спинками из мореного дуба. Заляпанные зеркала с рекламой перно; унылого вида официант и официантка. За стойкой маленького бара патрон – низенький темноволосый человечек с усами а-ля Адольф Гитлер, мрачно протиравший стаканы.

Прояснив для себя положение дел, Кристиан расположился за одним из столиков внутри и, поставив локоть в нескольких дюймах от чахлого искусственного цветка, заказал омлет и стакан вина. Ничего, он закусит паштетом из печенки, когда позже вернется к себе, утешил себя Кристиан. Между тем, проглатывая жесткий, как подошва, омлет, он с интересом заметил, что в кафе «Страсбург», очевидно, нанимали людей случайных. Официантка была француженкой, судя по всему – студенткой, а официант, высокий симпатичный парень, говорил с американским акцентом. У Кристиана поднялось настроение. Он заказал к кофе ликер, закурил свою черную русскую сигарету и в задумчивости откинулся на спинку стула. Сейчас надо подкатиться к хозяину. Кристиан не сомневался, что идет по верному пути.

Полчаса спустя от его уверенности не осталось и следа. Во-первых, хозяин едва ответил ему, мельком взглянув через стойку бара на фотографию Элен.

Кристиан, в совершенстве владевший французским, приложил немало стараний, чтобы вообще заставить его говорить. Хозяин, правда, слегка оттаял, когда понял, что Кристиан не из полиции; он подобрел еще больше, когда Кристиан подсунул под фото тысячефранковую купюру. И уж совсем разоткровенничался, когда проник в суть наспех сочиненной Кристианом истории: он-де разыскивает свою младшую сестру, она убежала из дому и буквально разбила отцовское сердце.

При этих словах темные глаза коротышки увлажнились. Оказалось, у него тоже есть дочь – единственный ребенок, и она только и делает, что доставляет неприятности своему бедному отцу. Они тут же перебрались за столик, и Кристиан купил патрону выпивку. Обхватив руками стакан, хозяин стал внимательно разглядывать фотографию, а потом с обезоруживающей откровенностью разрушил одну за другой все надежды Кристиана.

Нет, он мог бы присягнуть в любом суде, что никогда не видел этой молодой женщины – разве такое лицо забудешь? Да, он довольно часто нанимает иностранцев; разрешения на работу у них нет, поэтому они не требуют непомерной заработной платы, как официанты-французы. При этих словах хозяин подмигнул. Но эту девушку, нет, не принимал. И она говорила, что работала здесь? Поистине, девчонки – бесстыжие создания; его собственная дочь, он вынужден признать, уж точно стыда не имеет.

– Вы уверены? Это могло быть около семи недель назад. В начале августа?

Патрон вздохнул.

– Мсье, я уже сказал вам. Ни в августе, ни вообще когда-либо.

Он подумал немного и потом, искренне желая помочь, жестом подозвал официанта, который обслуживал на террасе вновь прибывших посетителей. Может быть, тот что-нибудь знает, предположил хозяин. Американец – парень хороший, смышленый, на лету схватывает, работает хорошо, симпатичный и на девчонок заглядывается. Он в «Страсбурге» месяца три, работает посменно. У него тут неподалеку комната, с соседями, наверно, знаком. Может, лучше его спросить – а вдруг узнает девушку на снимке?

Услышав про, комнату, Кристиан заинтересованно поднял глаза. Патрон отошел и стал делать знаки через окно. Спустя некоторое время официант вернулся внутрь, и между ним и хозяином состоялась короткая беседа. Парень оглянулся. Кристиан чувствовал, что его внимательно изучает пара ясных и проницательных карих глаз. Официант помедлил, потом пожал плечами и, подойдя, уселся напротив. Кристиан взглянул на него, и парень ответил широкой, открытой улыбкой.

– Привет, я – Льюис Синклер, – он протянул руку. – Мсье Шрайбер сказал, что вы кого-то ищете. Я могу помочь?

Кристиан молча протянул через стол фотографию. Льюис Синклер склонил голову, и Кристиан оценивающе поглядел на него. Парень из какого-то элитарного университета, даже несмотря на форму официанта, это видно за версту. На небрежно скрещенных под столом ногах – мокасины ручной работы. Густые светлые волосы, выцветшие под летним солнцем Новой Англии, прическа обычная, студенческая, но сделанная мастерски; красивое лицо с правильными чертами. Высокий, атлетически сложенный; с такими широкими плечами и крепкими мускулами он мог бы играть нападающим в футбольной команде. Мальчишка из золотой молодежи, решил Кристиан; да, собственно, никакой он не мальчишка – мужчина лет двадцати четырех, а может, и двадцати пяти, но принадлежит к тому типу людей, которые сохраняют мальчишеский вид и когда им стукнуло сорок. Крепкое рукопожатие, прямой взгляд, держится несколько высокомерно, манера говорить с первых же слов выдает воспитанника Гарварда.

В Америке Кристиан не раз сталкивался с такими молодыми людьми. Он относился к ним слегка настороженно, так же, как к их собратьям в Англии. Кристиан не придавал значения условностям, и прошло немало лет, прежде чем он научился некоторые из них ценить; а еще он понял, что такие вот лощеные парни могут оказаться крепким орешком. Теперь он с интересом и с некоторым удивлением смотрел на Льюиса Синклера. Тот носил часы от Тиффани; и хотя Кристиан мог представить, что такому мальчику забавно поработать в подобной дыре на Левом Берегу, три месяца крутиться в «Страсбурге» – это как-то уж чересчур. Кристиан ждал. Льюис Синклер изучал фотографию секунд тридцать. Потом поднял свой честный и открытый взгляд (который сразу вызвал у Кристиана инстинктивное недоверие) и покачал головой.

– К сожалению, не смогу вам помочь. Она очаровательная девушка, хотел бы я с ней познакомиться. Но я ее здесь никогда не встречал.

– Я знаю, она здесь не работала… – Кристиан помолчал. – Но, может быть, она заходила в это кафе, появлялась здесь?

– Если и приходила, то я ее столик не обслуживал, это точно. Я бы запомнил.

– Она могла быть по-другому одета…

– Ну, наверное. Я думаю, по бульвару Мишель редко ходят дамы в костюме для верховой езды.

Он обезоруживающе улыбнулся, желая смягчить резкость своего ехидного замечания, но когда не дождался ответной улыбки от Кристиана, то отреагировав в обычной для его сословия манере: перешел в наступление.

– Она ваша… сестра? Кажется, мистер Шрайбер так сказал?

Крошечная оскорбительная пауза перед словом «сестра» и уничтожающий взгляд на элегантный, но вульгарный костюм Кристиана.

– Да, сестра.

– И она убежала из дому? – Да.

– Какой ужас. – Он вздохнул и посмотрел на свои роскошные часы. – Увы, рад бы помочь, но, к сожалению, не могу. Поспрашивайте в соседних кафе. Правда, их довольно много, да и персонал все время меняется. Вообще-то затея бесполезная.

– Я понимаю.

Льюис Синклер слегка улыбнулся, как будто безнадежность Кристиановых поисков доставляла ему определенное удовольствие. Кристиан, наблюдавший за парнем, с интересом отметил про себя этот факт. А еще Кристиан заметил: когда в разговоре с мсье Шрайбером он поблагодарил того за помощь и бросил, что собирается продолжить свои поиски на следующий день и что имеются еще кое-какие зацепки, – парень внимательно выслушал эти слова. Он ничем себя не выдал, лишь напряглись плечи, взгляд стал острым. Но реакция, безусловно, была.

Кристиан вышел из кафе и перешел на другую сторону улицы. Несмотря на то что поиски не увенчались успехом, он был очень доволен собой. Стояла теплая приятная ночь, и Кристиан вовсе не собирался сдаваться. Он купил сигареты в угловом киоске – были только «Галуаз», но придется довольствоваться ими, – завернул за угол и прошелся по улице. Потом вернулся, встал так, чтобы хорошо было видно кафе, и закурил.

Долго ждать не пришлось. Он увидел, как мсье Шрайбер запер дверь на задвижку, как Льюис Синклер поставил последнее кресло на столик, как снова скользнул внутрь, вышел с небрежно перекинутым через руку плащом и пожелал хозяину доброй ночи. Парень бросил взгляд на бульвар и затем широкими шагами легко пересек улицу и свернул в переулок. Кристиан выждал секунд пять и, все больше чувствуя себя Хэмфри Богартом, пошел за Синклером.

Преследовать парня было нетрудно. Тот ни разу не оглянулся, и, кроме того, на улице, несмотря на поздний час, находилось еще много людей. Синклер свернул направо на улицу Сен-Жак, потом налево – в лабиринт узких улочек и старых домов, расположенных между Сорбонной и Сеной. Кристиан, хорошо знавший эти места, пришел в необычайное волнение: они находились сейчас в пяти минутах ходьбы от того места, где Эдуард впервые встретил Элен.

В середине тускло освещенной улицы перед высоким узким домом Синклер резко остановился. Кристиан тоже замер. Он подумал, что надо бы спрятаться, но дверей поблизости не было. Тогда он, стараясь быть как можно незаметнее, прижался к стене и затаил дыхание. Предосторожность оказалась излишней: очевидно, Синклер был чем-то озабочен, и ему в голову не приходило, что за ним могут следить.

Он пошарил в карманах брюк. Выругался. Потряс плащ. Снова полез в карман штанов. Кристиан злорадно усмехнулся. Ай-яй-яй, детка, нет ключей.

Парень помедлил, окинул взглядом темный дом и потом, явно собравшись с духом, шагнул вперед и постучал. Причина его колебаний туг же выяснилась. Ему пришлось еще несколько раз поколотить в дверь, прежде чем стук был услышан. Потом в окошке первого этажа зажегся свет и распахнулись ставни. Льюис Синклер отступил, и ночная тишина огласилась звуками, знакомыми любому парижанину: пронзительный голос жаловался и негодовал, что это грубое нарушение всех приличий, что возмутительно тревожить заслуженный покой почтенной консьержки из-за распущенности одного из жильцов.

Эта свое дело знает, улыбаясь думал Кристиан, пока поток ругани разносился по улочке. С фантазией у консьержки было все в порядке, крик продолжался минуты две. Наконец дверь отворилась, и Синклера впустили.

Когда окно захлопнулось и снова наступила тишина, Кристиан тихонько приблизился и оглядел дом. Повсюду было темно, значит, комната Синклера выходила на другую сторону. Кристиан подождал некоторое время, но нигде не было видно каких-либо признаков жизни, а мысль о его парижской квартире становилась все более соблазнительной.

Вскоре после полуночи Кристиан ушел. Он вернулся в свою чудесную квартирку, которая располагалась на улице Больших Августинцев в доме XVII века, сделал тост, открыл банку с гусиным паштетом и бутылку «Монтраше» и стал наслаждаться своим ночным пиршеством. Потом Кристиан позвонил Эдуарду, зная, что тот не спит; он очень старался, чтобы голос звучал обнадеживающе и оптимистично.

Наконец можно было ложиться спать. Завтра утром он снова пойдет к дому Синклера, сонно подумал Кристиан, откинувшись на подушки. Конечно, зацепка слабая, но все же лучше, чем ничего.

В шесть часов он внезапно проснулся, всю ночь его мучили тревожные путаные сны. Кристиан с усилием сел в кровати и стал смотреть на снимок Элен Хартлэнд, который вчера ночью поставил на комод, подперев щеткой для одежды. Как-то резко и отчетливо в голове всплыла одна маленькая деталь, о которой рассказывал Эдуард: «Мы расстались в кафе. Она сказала, что живет неподалеку и ей пора возвращаться. Она сказала, что у нее злющая консьержка…»

– Проклятье! – проскрежетал Кристиан и, путаясь в шелковой пижаме, бросился одеваться.

Он стоял перед домом в шесть сорок пять, но было уже поздно.

Консьержка разразилась великолепной тирадой, в ответ Кристиан, умевший виртуозно ругаться на четырех языках, тоже не ударил в грязь лицом. Но все было напрасно: эти двое действительно снимали комнату, но они уехали, расплатились и уехали в пять часов утра.

– Двое? Вы сказали двое? – Наступая, Кристиан совсем зажал консьержку в угол, и она забеспокоилась. – Синклер и вот эта девушка?

Он протянул фотографию и помахал ею перед носом консьержки. Старуха вгляделась и начала смеяться. Да что вы, совсем нет. Мсье ошибается. Синклер снимал комнату вместе с молодым человеком, тоже американцем. Нет, имени она не знает, плату всегда вносил Синклер. Второй был того же возраста, толстый, уродливый, едва лопотал по-французски, всегда ходил крадучись, слова лишнего не дождешься, только «здрасьте» да «до свидания»; бородатый, черный – грубое животное… Консьержка энергично сплюнула на тротуар. – Удивленный Кристиан отступил назад. А он-то был абсолютно уверен. Помедлив, он снова предложил старухе взглянуть на фотографию. Может быть, эта молодая женщина приходила к Синклеру или к его другу? Может быть, она была с ними, когда те съезжали? Консьержка состроила плаксивую мину и визгливо захныкала.

Ничегошеньки она не знает. Разве всех упомнишь. В дом ходит полно молодых женщин, чаще всего – проститутки, на них такие обтягивающие брюки, вся задница торчит. А таких вот – не было, консьержка щелкнула пальцем по снимку. Эта – леди.

Кристиан сменил тактику. Он достал стофранковую купюру, и та мгновенно исчезла в скрюченных старухиных пальцах. Купюра принесла желаемый результат. Хныканье прекратилось, а Кристиан получил ключ от комнаты, которую снимал Синклер. Он взбежал на четвертый этаж, последний в доме, и вошел.

Комната была длинной и узкой и, как он и думал, выходила на другую сторону. Здесь присутствовал определенный богемный шарм: старые потертые ковры, две узкие кровати; два-три предмета старинной мебели, по-своему привлекательной; вид из окна на крыши домов; белые стены с развешанными на них плакатами, в основном – реклама фильмов молодых режиссеров «новой волны». Везде было чисто убрано, даже в корзинке для бумаг – пусто.

Кристиан оглядел комнату. Он начинал чувствовать себя полным идиотом. Было, конечно, странно, что Синклеру и его приятелю понадобилось уехать так внезапно. Было странно, что они сорвались в пять часов утра. Но, кроме этого факта, который мог иметь тысячу разных объяснений, абсолютно ничего не связывало эту комнату или ее бывшего владельца с Элен – если только не давать волю воображению и не увлекаться детективными фильмами. Он уже собрался уходить, когда услышал женский голос с лестничной площадки.

– Льюис? Льюис? Это ты? Мне показалось, я слышу какой-то шум…

Кристиан замер, но тут же понял, что голос принадлежит американке. Мгновение спустя дверь распахнулась, и в комнату вошла маленькая, пухленькая, пышноволосая брюнетка. На ней были домашние туфли, – узкие брюки и широкий свитер. Едва она справилась с первым удивлением, Кристиан узнал, что зовут ее Шэрон и сама она родом из города Дулут.

Именно благодаря Шэрон все изменилось.

Кристиан снова стал необычайно обаятелен. Уже через пять минут Шэрон курила его сигареты, сидя напротив на продавленном красном диване, и болтала с Кристианом так, будто знала его всю жизнь. Она, казалось, была удивлена исчезновением Льюиса, может быть, даже немного расстроена, но это быстро прошло.

– Значит, он смотался. И Тэд тоже. Надо же. – Тэд?

Она хихикнула.

– Его друг Тэд. Я не знаю его полного имени. Я его называла Тэд-чудак. – Она состроила гримасу. – Похож на горбуна из «Собора Парижской богоматери», знаете? Приземистый, неуклюжий. Очки, черная курчавая борода. Если вы друг Льюиса, то вы должны были видеть Тэда – они неразлучны; а такого, знаете, раз увидишь – не забудешь, правда?

– Я не друг Льюиса, – сделал решительный шаг Кристиан. – Не совсем так. Я ищу человека, которого, как я думаю, знает Льюис. Вот эту девушку. Она моя сестра.

Без особой надежды он протянул фото. Шэрон склонилась над снимком, и, к огромному удивлению Кристиана, ее лицо мгновенно засветилось.

– О! Да это же Хелен! Надо же! Какая она здесь роскошная! Я всегда считала, что она – хоть куда, но я никогда не видела ее такой великолепной…

– Вы знаете ее? – Кристиан впился глазами в оживленное лицо Шэрон. Он почувствовал, что близок к обмороку.

– Знаю? Ну конечно. Она жила здесь неделю – первую неделю августа. Спала в моей комнате. Я работаю по ночам в баре около площади Пигаль, поэтому сплю днем. Я только что сменилась с дежурства. Тогда я оказала услугу Льюису, ведь денег у нее не было, куда пойти – тоже. Представляете? Ужас! Так она ваша сестра? Надо же. А я все думала, что с ней могло случиться… Она исчезла так неожиданно. Мадам Тайна. Даже Льюис не представлял, куда она подевалась…

Кристиан встал и предложил девушке руку.

– Шэрон, – галантно произнес он. – Приглашаю вас выпить со мной. Вы должны мне еще многое рассказать…

– Выпить? – Шэрон покраснела и захихикала. – Сейчас же только половина восьмого утра.

– В Париже люди пьют, когда хотят – в любое время дня и ночи. Это чуть ли не самая положительная черта данного города.

– Да уж, Дулут этим похвастаться не может. – Она снова хихикнула.

– Мы пойдем в один бар и закажем шампанское. – Он взял Шзрон под руку и повлек за собой к двери. – А вы мне все-все расскажете…

– Я постараюсь… Скажите, а все англичане разговаривают, как вы?

– В настоящее время, увы, очень немногие. – Кристиан послал ей самую ослепительную улыбку. – Вы видите перед собой представителя вымирающей породы, Шэрон…

– Как жалко, – протянула девушка и весело поспешила за ним.

– Значит, вот как все было. – Шэрон сделала глоток из бокала с шампанским, поставила локти на стол и подалась вперед. – Я приехала в Париж в мае. В первый раз я встретилась с Льюисом где-то в июле в кафе «Страсбург». Он был официантом и мне тоже приискал работу в этом кафе. Правда, я недолго там оставалась. Этот отвратительный Шрайбер, – она скривилась. – И зарплата нищенская. Представляете?

– Представляю, – с улыбкой поддакнул Кристиан. – Но, может быть, для Льюиса она не была такой уж мизерной?

– Для Льюиса? Вы шутите! Да у Льюиса полно денег. Эта работа для него пустяк, так, способ провести время. Его Тэд заставлял. Говорил, что это убережет Льюиса от неприятностей. Вот и все. Я полагаю, вы знаете, кто такой Льюис?

– Я только встречался с ним, и то ненадолго. Лига Плюща[41], да?

Шэрон хихикнула.

– Правильно. Этот аристократический прононс – умора, правда? – Она помолчала. – Льюисы – семья богатенькая, причем из старинных. Его папочка – тот самый Синклер из банка «Синклер, Лоуэлл и Уотсон». А Льюис – единственный сын и наследник.

– Ах вот как.

Кристиан задумчиво откинулся назад, пока бесшумный опытный официант сервировал завтрак: яичницу-болтунью с трюфелями и свежие булочки. Все выглядело очень аппетитным, и Шэрон с удовольствием принялась за еду. А Кристиан вдруг обнаружил, что у него пропал аппетит. Оказывается, у Элен Хартлэнд просто талант привлекать к себе богатых мужчин. Не очень-то ему хотелось сообщать этот факт Эдуарду.

– Ну вот, – Шэрон расправилась с яичницей и улыбнулась. – Ну вот, Льюис оказал услугу мне, я – ему: сняла для него комнату прямо напротив своей. Они с Тэдом переехали где-то в июле.

– Этот Тэд – довольно странный друг для такого человека, как Льюис Синклер, – сдвинув брови, сказал Кристиан. – Он тоже работал в кафе «Страсбург»?

– Тэд? Ну что вы. – Она насмешливо посмотрела на собеседника. – Я же вам говорила, Тэд – чудак. Он никогда в жизни не работал. Единственное, что Тэд делает, – ходит в кино.

– В кино?

– Ну да. Он на этих фильмах помешался. Целые дни проводит в кино. Позавтракает и прямиком в кинотеатр, потом в другой, и так целый день. В Париже это нетрудно, сами знаете. Господи, жить в таком городе и торчать день за днем в темном кинотеатре…

– А Тэд тоже американец?

– Конечно. Кажется, из Лос-Анджелеса. Но я не уверена, я вообще о нем мало что знаю. Он все время был где-то рядом – как ни войду к ним в комнату, он тут как тут. Сидит в углу, ни слова не говорит… – Она слегка поежилась. – Я вам говорила, у меня от него мурашки по коже…

– Но Льюису он, по-видимому, нравился?

– О, они с Льюисом были вот так… – Она подняла руку и скрестила два пальца. Кристиан недоуменно поднял брови. Шэрон хихикнула и покраснела.

– О'кей, я скажу. Мне действительно очень нравился Льюис, я на него смотрела и млела. Он ведь и вправду красивый парень? Но он никогда не предлагал мне сходить куда-нибудь, вообще – ничего не предлагал. И через какое-то время я начала подозревать, что они с Тэдом… ну, понимаете… голубые…

Ну уж, во всяком случае, не Синклер, пронеслось в голове Кристиана. Он знал, что его инстинкт в таких случаях работает безошибочно. Синклер явно предпочитал женщин. Кристиан вежливо улыбнулся. Шэрон, чьи инстинкты подобного рода были развиты куда слабее, кокетливо на него посмотрела.

– Но вы поняли, что ошибались, – подсказал Кристиан.

– Да. Когда Хелен… когда ваша сестра появилась. Шэрон замолчала, и Кристиан ее не торопил. Девушка вздохнула.

– Я его не виню, – наконец продолжила она. – Это я к тому, что она и вправду хоть куда. А Льюис по ней просто с ума сходил – это было за версту видно. Тэд, кажется, тоже. У него трудно что-нибудь разобрать. Я знаю одно: раз вечером я вошла к ним в комнату, а они сидят и глаз от нее не могут оторвать. Представляете, она и полслова-то не произнесет, а они на нее все пялятся. Я даже сначала взревновала. А кто бы не взревновал?

– Вы знаете, как они познакомились?

– Не совсем. Думаю, случайно. Что-то вроде этого: она только что сошла с корабля, который приплыл из Англии, а кто-то из них – я думаю, Льюис – на ходу столкнулся с ней на улице. Денег снять комнату у нее не было, я уже говорила; они привели ее к себе и договорились, что она поживет в моей комнате. Но она пробыла недолго. Дней семь-восемь. А в один прекрасный день взяла и исчезла. – Шэрон нахмурилась, и ее большие синие глаза посерьезнели. – Ну вот, и я ничего больше не знаю: ни куда Хелен пошла, ни где она сейчас. Надеюсь, с ней все в порядке. Знаете, она мне нравилась.

– Вы с ней часто разговаривали? Может быть, вспомните, о чем она рассказывала? Это подсказало бы мне, где ее искать теперь.

– Нет. Мы говорили друг с другом от силы раза два. Знаете, Хелен казалась мне замкнутой. Какой-то печальной, потерянной. Один раз я видела, как она сидела в моей комнате и плакала. Я попыталась ее утешить, но она просто встала и ушла. Она вообще целыми днями где-то шаталась, Льюис рассказывал. И все одна.

– Без Тэда, без Льюиса?

– Да. Она их держала на расстоянии, как, впрочем, и меня.

– Так-так… – Кристиан помолчал. – Значит, вы не думаете, что с одним из них у нее был роман или что-то в этом роде?

– Нет. – Шэрон отставила пустую тарелку и снова положила локти на стол. – Хелен была им очень благодарна, я это заметила. Должно быть, она чувствовала себя одиноко, но и только. Понимаете, на Тэда она бы и не взглянула, как любая нормальная женщина. А если бы Льюису больше повезло, я бы знала – он бы обязательно похвастался, да он и не умеет скрывать свои чувства. Он просто с ума сходил. Льюис ведь из тех парней, по которым девчонки сохнут. А она его в упор не замечала. Но он-то к такому не привык, вот и становился просто бешеным… Я вам скажу, ваша сестра – профессионалка в подобных делах. Я у нее многому научилась.

– Вы полагаете, она действовала обдуманно? – Кристиану стало куда как лучше. Он даже поел немного.

– Не думаю. Нет. У нее все получалось естественно. Знаете, как у Снежной Королевы. На этот счет не беспокойтесь… – Шэрон помедлила. – Льюис был просто убит, когда она ушла.

– Как вы думаете, она могла прийти обратно? Где-нибудь на днях?

– Могла. – Шэрон слегка покраснела. – Я в своей комнате давно не была – наверное, больше недели. Я встретила одного потрясающего парня, знаете, как это бывает… – Она запнулась, словно боясь осуждающего замечания; но, когда Кристиан похлопал ее по руке и уверил, что, разумеется, подобное ему очень хорошо знакомо, она улыбнулась.

– Так вот. Хелен вполне могла прийти сюда. У Льюиса, думаю, остались ключи от моей комнаты. А эта старая ведьма – консьержка наполовину слепая и никогда не знает, что происходит в доме. Может быть, Хелен и приходила. Может, поэтому они и уехали. Понимаете, это странно. Льюис ни разу не говорил о переезде. Но вообще-то он часто срывается с места. На жизнь ему зарабатывать не надо, да и поразвлечься он совсем не дурак. Я все удивлялась, почему Льюис так долго оставался в Париже, даже подшучивала над ним. Говорила, что, когда мы вернемся в Штаты, я его разыщу и заявлюсь к нему в Бостон без приглашения.

– И заявились бы?

Шэрон насмешливо посмотрела на него.

– Думаете, я полная дура? Одно дело – Париж. Дома такой парень, как Льюис, меня бы и не заметил. Вашу сестру – да. В ней видна порода…

Шэрон вздохнула, и Кристиан почувствовал к ней симпатию. Ее признание, что между ней и Синклером существовал непреодолимый социальный барьер, было откровенным и несколько циничным, но горечи в нем не слышалось. Кристиан позвал официанта и снова повернулся к девушке.

– Я вам очень благодарен, – просто сказал он. – Вы мне оказали неоценимую помощь. Все это для меня очень важно. Моя сестра причинила много страданий…

– Бьюсь об заклад, – задумчиво проговорила Шэрон, – она причинит их еще немало. Она ведь не ваша сестра, верно?

Кристиан вздохнул:

– Да. Вы правы.

– Я догадалась. – Она дотронулась до его пальцев и быстро отдернула руку. – Все равно. Желаю вам удачи. Вы симпатичный. Жаль, что мало чем могу вам помочь.

Кристиан заплатил по счету и снова поднял глаза на девушку. Он заметил, что она колеблется.

– Что-нибудь еще? – предположил он. – Расскажите. Что бы это ни было, я должен знать.

Шэрон нахмурилась и откинулась на спинку стула. – Вроде бы ничего. Какое-то смутное ощущение… Может, ерунда… Но кое-что меня озадачило…

– Расскажите.

– Я уже думала об этом, когда вы расспрашивали про Льюиса и Тэда. Понимаете, если бы я должна была сказать, интересовалась ли Хелен кем-то из них, я бы ответила: да, до некоторой степени. Но речь бы шла о Тэде.

– О Тэде? – уставился на нее Кристиан, и Шэрон быстро замахала руками.

– Нет-нет, тут никакой романтики. Не поймите меня превратно – я вовсе не имею в виду, что Тэд ей нравился. Он именно интересовал ее. Он становился совсем другим в ее присутствии. Ведь обычно он мрачно помалкивал, слова из него не вытянешь. Зато при Хелен совершенно преображался. Мог часами бубнить. У меня от скуки скулы сводило. Льюису это тоже, кажется, действовало на нервы. А Хелен – нет, сидит себе тихо как мышка да слушает…

– Правда? – заинтересовался Кристиан. – А вы помните, о чем он рассказывал? Шэрон усмехнулась:

– Конечно. Я же вам говорила. О кино – о чем же еще?

– У меня есть некоторые сведения о банке «Синклер, Лоуэлл и Уотсон». Я получил их по телексу час назад. А также дополнительная информация о Льюисе Синклере. Здесь много всего. Ну, банк я и раньше знал. Когда-то давно мы совершали с ними кое-какие незначительные сделки…

Эдуард бросил листки телекса на гладкую черную поверхность письменного стола в его парижском офисе. Голос его звучал пренебрежительно – для него «Синклер, Лоуэлл и Уотсон» были слишком мелкой сошкой. Кристиан вздохнул и стал проглядывать телекс. Он позвонил Эдуарду утром, как только расстался с Шэрон; Эдуард немедленно вылетел из Шато де Шавиньи на собственном самолете. Сейчас было два часа дня.

Кристиан снова вздохнул и поглядел на своего друга. От человека, который еще вчера был близок к срыву, не осталось и следа. Под глазами лежали тени – свидетельство бессонной ночи; однако Эдуард был одет в элегантную черную тройку, свежевыбрит и подстрижен. Он излучал холодную энергичную решимость. Кристиану сейчас не хотелось бы оказаться на месте Льюиса Синклера.

– Эдуард, но ведь у нас нет оснований утверждать, что она возвратилась туда, – мягко начал он, – или что она уехала с Синклером и его другом…

– Синклер сорвался внезапно, в пять часов утра, сразу после того, как ты приходил в кафе «Страсбург» и задавал вопросы. Думаю, вывод напрашивается сам собой, – холодно оборвал его Эдуард и постучал по столу платиновой ручкой.

– Они были просто друзьями, Эдуард. Даже менее того – ведь это обычное случайное знакомство. Они лишь помогли ей найти комнату, вот и все…

– Других друзей мы не знаем. Может быть, Элен туда вернулась, а Синклер, узнав, что кто-то ее разыскивает, вместе со своим другом увез ее. В пять часов утра. До тех пор пока не появится версия получше, я намерен придерживаться этой. Вот так.

Кристиан пожал плечами. Он прекрасно знал, что, когда Эдуард находится в подобном настроении, спорить с ним бесполезно. Он углубился в чтение телекса. По мере того как он читал, росло его восхищение Эдуардом, а также его собственное беспокойство. В бумагах содержался лаконичный, но удивительно полный отчет о «Синклере, Лоуэлле и Уотсоне»: история основания банка, его финансовые возможности. Кристиан был уверен, что большинство этих сведений уже известно Эдуарду. Там же имелось краткое, но выразительное описание Льюиса Синклера.

Двадцать пять лет, как и предполагал Кристиан. Единственный сын, в семье, кроме него, – четыре сестры, все старше. Ежегодный доход в сто тысяч долларов приносят ему деньги, оставленные дедом. Учился в Гротоне и Гарварде; не слишком выдающиеся успехи с академической точки зрения. В записке намекалось, что место в университете досталось ему с трудом, возможно, благодаря сильным семейным связям, возможно, благодаря его собственным спортивным достижениям. Синклер стал звездой первой величины в футбольной команде Гарварда. Кристиан усмехнулся, мысленно похвалив себя за проницательность. Золотая молодежь. Футболист. Как американцы таких называют? Ах да, джок.

– Эдуард… – Кристиан укоризненно и вместе с тем слегка поддразнивающе улыбнулся. – Ты отстал от времени. Этим сведениям уже три года. Льюис Синклер ушел из Гарварда в 1956-м. А как он жил с тех пор и до сегодняшнего дня?

В ответ Эдуард сложил губы в некое подобие улыбки.

– Сегодня ближе к вечеру я буду знать больше.

– Хорошая бостонская семья…

– Заурядная бостонская семья, – отрывисто бросил Эдуард. – По линии отца – на протяжении четырех поколений безупречная репутация в деловом мире. Мать происходит из очень знатной и старинной семьи, ее родословная ведет к ранним голландским поселенцам, а то и дальше. Обширная общественная и благотворительная деятельность. И не слишком умный сын (учти – пятый ребенок в семье после четырех девочек), который вырос, а может, еще и не вырос богатым и испорченным…

– Откуда тебе это знать, Эдуард? Уж во всяком случае, из этих бумажек ничего такого не следует.

– Я разговаривал еще со своим хорошим другом из Нью-Йорка. Это человек, работающий на Уолл-стрит, он хорошо знает Синклеров. Из его слов я понял, что Льюис Синклер – что-то вроде плейбоя. – Эдуард с отвращением скривил губу, а Кристиан с трудом сдержал улыбку. – Он обожает то, что мой друг назвал словом «вечеринки». Насколько я понимаю, именно этим по большей части занимался Синклер последние три года. Однако, как я тебе уже сказал, к вечеру я буду знать больше.

Кристиан с тревогой посмотрел на друга. До него доходили слухи о том, каким жестоким бывал иногда Эдуард де Шавиньи. Сам Кристиан никогда не сталкивался с этой чертой своего друга, он не придавал этим россказням никакого значения и склонен был приписать их элементарной зависти. Разумеется, святым Эдуарда назвать было трудно, успеха в делах мягкостью не достигнешь. Но жестоким, бесчестным, чуть ли не готовым убить соперников и конкурентов? Нет, Кристиан всегда полагал, что эти утверждения преувеличены. Однако внезапно его уверенность ослабла и ужасные сомнения одолели Кристиана.

– Эдуард, я слышал о твоих вендеттах, – с напускной беззаботностью начал он. – Я надеюсь, ты не собираешься устраивать еще одну? Льюис Синклер не совершил ничего такого…

– Ты говоришь о вендетте? – холодно обронил Эдуард. – Вендетта предполагает какие-то страсти, эмоции, разве нет? Я же не испытываю к Льюису Синклеру никаких чувств. Он просто средство для достижения цели.

Во взгляде Кристиана читалось недоверие. Он был убежден: Эдуард сам верит в то, что говорит; но Кристиану хотелось бы знать, так ли это на самом деле. Если Эдуард ревнует – а Кристиан догадывался, какой жгучей и устрашающей могла быть ревность его друга, – значит, чувства, которые тот испытывал к Льюису Синклеру, никак нельзя было назвать холодными и рассудочными. Конечно же, Эдуард даже самому себе никогда не признается, что ревнует: ведь он презирает все эти низменные страсти, а Кристиан был уверен, что Эдуард относит ревность к разряду самых низменных чувств. Будучи очень ревнивым, сам Кристиан с течением времени все больше чувствовал на себе действие этого недуга, разъедающего и ум, и душу; поэтому он не разделял точку зрения своего друга.

– Эдуард, а что, если… – Кристиан запнулся. – А что, если Льюис Синклер просто старается помочь Элен? Может, и об этом стоит подумать? Возможно, ее привязывает к нему чувство благодарности…

Едва он произнес эти слова, как тут же понял, что говорить их не следовало. Взгляд Эдуарда стал ледяным. Он посмотрел на Кристиана и отвернулся.

– Ну что ж. может быть, все именно так, как ты сказал. Я учту.

Он замолчал, и Кристиан увидел, что в душе его друга происходит какая-то борьба. Когда Эдуард повернулся, маска холодной рассудительности соскользнула и на лице проступили обуревавшие его чувства.

– Это единственное, за что я могу ухватиться, Кристиан. Донесения из Лондона не оставляют надежд…

– Никакой Элен Хартлэнд? – мягко спросил Кристиан.

– В книге записей рождения никого, кто хотя бы приблизительно подходил по возрасту. В каталоге Британской библиотеки писательница по имени Вайолет Хартлэнд не значится. Пилот с фамилией Хартлэнд не служил во время войны в военно-воздушных силах Великобритании.

Эдуард положил ручку рядом с папкой, Кристиан отвел глаза. Эдуард и раньше признавал, что Элен могла ему солгать, но не в важных вещах, как он считал. Кристиан вздохнул. Разве имя и происхождение – это не важно?

Эдуард откашлялся.

– Помнишь, она сказала, что выросла в Девоне? В деревне, которая тоже называется Хартлэнд. После смерти матери она продолжала жить там с теткой…

– Да, помню. Она при мне это рассказывала, за ужином.

– В Девоне есть деревня Хартлэнд. Заброшенное местечко на северном побережье. Мои агенты… – Он помедлил. – Там сейчас наводят справки. В общем-то, я ничего особенного не жду, но. если я сам соберусь туда поехать, ты будешь сопровождать меня, Кристиан? Немая мольба отразилась в его глазах. Кристиана буквально захлестнуло желание помочь.

– Ну конечно, – спокойно ответил он. – Ты сам знаешь. Ну а пока что?

– А пока я буду искать Льюиса Синклера. Я найду, куда он исчез.

Кристиан взглянул на него с недоумением: Эдуард говорил так уверенно.

– Ты действительно сможешь найти его? Я всегда считал, что, если человек хочет исчезнуть на время, сделать это довольно просто. Ведь Синклер уже может находиться практически в любой точке Европы. Откуда ты знаешь, вдруг он направился прямо в аэропорт и улетел в Нью-Йорк, в Бостон, в…

– Он этого не сделал. Мои агенты проверяют все трансатлантические рейсы из Парижа. Как только Льюис Синклер предъявит свой паспорт или забронирует билеты, я тут же узнаю об этом.

– А если не забронирует? Если он поедет на поезде? На машине? Или решит добираться на попутных? А если он попросту отсиживается где-нибудь в Париже? Эдуард, это совершенно невозможно! Как ты его найдешь?

Эдуард встал.

– Да очень просто. – Он пожал плечами. – В современном мире существует один почти безошибочный способ найти кого угодно…

– Какой же?

– Мой дорогой Кристиан. Деньги.

Когда Кристиан ушел, Эдуард поднял телефонную трубку и назвал телефонистке нью-йоркский номер. Трубку снял его друг с Уолл-стрит, человек уважаемый и влиятельный, владелец известного во всем мире банка. Эдуард перешел прямо к делу.

– Ты говорил со своим знакомым из налогового управления?

– Да. Он согласен. Видишь ли, он мне кое-чем обязан. Все счета Льюиса Синклера будут тщательно контролироваться с завтрашнего дня. Может быть, даже с сегодняшнего. Но должен тебе заметить, Эдуард, это вопиющее нарушение всех правил. Полное беззаконие. Я его с трудом уломал, а я не люблю просить…

– Крайне тебе признателен. Спасибо. Однако мы с тобой оба знаем, что такие дела делаются, невзирая на любые законы.

– Да. Но, Эдуард, ради бога, я надеюсь, у тебя все же имеются веские причины. Понимаешь, Роберт Синклер – мой старый друг. Мы вместе учились в колледже. Господи, когда я приезжаю в Бостон, я останавливаюсь в его доме. Мы играем в гольф. Эмили Синклер и моя жена – приятельницы. Они учились в одном классе.

– Причины у меня действительно веские. Больше я ничего не могу сказать. Но даю полную гарантию, что полученная мной информация не попадет в чужие руки и никоим образом не будет использована против Льюиса Синклера и его семьи…

Банкир вздохнул:

– Ну ладно, договорились. А теперь скажи, что ты хочешь знать.

– Все. Меня интересует его банковский счет, как ты понимаешь. Я хочу знать о каждом снятии денег с этого счета. Все детали: куда перечислены деньги, когда, сколько. В особенности деньги, переведенные за границу, например, в Европу, – какой бы малой ни была сумма. Переводы денег в иностранные банки. Чеки, выписанные в магазинах или гостиницах. Располагаешь ли ты сведениями о его кредитных карточках?

– Да, их номера передо мной на столе.

– Отлично. Тогда я бы еще хотел знать о деньгах, снятых с помощью кредитных карточек. Плюс адреса всех компаний, куда были перечислены деньги по карточке или с банковского счета. Если Льюис Синклер выписал в аптеке чек за бутылочку аспирина, я хочу об этом знать. Ну вот, для начала, пожалуй, хватит.

На другом конце провода хмыкнули – невольное восхищение одного педанта другим.

– Для начала действительно достаточно. Когда ты хочешь получить эту информацию?

Эдуард улыбнулся.

– Мы что, первый день знакомы? – поинтересовался он. – Я предпочел бы иметь ее у себя на столе еще вчера. – И повесил трубку.

В воцарившейся тишине Эдуард вдруг ощутил (как это всегда с ним бывало в моменты сильного напряжения), что он удивительно спокоен. Он оглядел свой кабинет, отделанный сдержанно и со вкусом: строгая простая мебель, картины. Эдуард взглянул на буйство красок на картине Поллака, и внезапно прежняя боль, вернувшись, пронзила его. Боль и недоумение. Он закрыл лицо руками и замер.

Почему? Этот вопрос стучал в голове, и перед закрытыми глазами вспышками мелькали образы: отец, Грегуар, Жан-Поль, Изобел, их ребенок, Элен – люди, которых он любил и которых потерял одного за другим. Почему, почему, почему?

В 1959 году район Трастевере в Риме не отличался особой фешенебельностью. Тогда Трастевере был тем же, что на протяжении нескольких веков, – бедным городским кварталом с узкими улочками и маленькими площадями, его древние соборы и дворцы мало привлекали туристов. Расположенный на левом берегу Тибра – вдали от дорогих магазинов, модных отелей и наиболее посещаемых туристами достопримечательностей, – гомонящий, людный, дешевый, Трастевере оставался живописным уголком города.

Таддеус Ангелини, чьи предки были выходцами как раз из этой части Рима, смотрел на узкие затененные улочки, на висящие на балконах клетки с певчими птичками, на белье на веревках, развевающееся подобно флагам, и думал, что это идеальное место для съемок фильма.

Льюис Синклер смотрел на запруженные толпами улицы и базары, на дешевые кафе и рестораны, ни днем, ни ночью не прекращавшие свою бурную деятельность, и думал, что это идеальное место для того, чтобы спрятаться. Мнение Элен не прозвучало, но ни Тэду, ни Льюису не пришло в голову справиться о нем.

Они прибыли сюда прошлой ночью, после долгого и окольного путешествия на поезде. Был полдень, солнце пригревало, и Льюис Синклер отправился, как он объяснил своим спутникам, добывать для них штаб-квартиру. Роскошную штаб-квартиру, с улыбкой добавил он. Трастевере очень живописен, но он не намерен целых два месяца спать в этом клоповнике под названием «пенсионе».

Элен и Тэд сидели в кафе на площади Святой Марии напротив церкви, которая считалась самой старой в Риме. Перед Элен стояла нетронутая чашка кофе. Говорил Тэд, его монолог длился уже около получаса; Элен, едва вслушиваясь в его речь, смотрела на чудесную мозаику, украшавшую фасад собора Святой Марии. По одну сторону от Мадонны были изображены пять мудрых дев, по другую – пять неразумных.

Тэд. вникая в мельчайшие подробности, описывал эпизод с куклой из фильма Хичкока «Головокружение». Головная боль мучила Элен, она все еще очень плохо себя чувствовала; процессия девственниц на фасаде церкви, была как бы подернута туманом, а потом и вовсе превратилась в расплывчатое пятно – вопреки желанию Элен глаза ее наполнились слезами.

То, что она совершила, было окончательным и бесповоротным: она так решила, и она выполнила свое решение – назад возврата нет.

Как трудно было уйти! Элен спланировала все предельно четко, уверенная, что это – самый лучший путь, ведь любой другой предполагал объяснения. Она упаковала чемодан, положила кольцо на перчатки от «Гермеса» и – когда настал момент уходить как можно скорее – застыла: ужасно уходить вот так, без единого слова. Элен захотелось оставить ему записку, письмо – хоть что-нибудь, Но, если бы она начала писать, она бы никогда не нашла в себе силы уйти.

Она выскользнула из огромного дома крадучись, как вор; а потом все было очень просто: попутная машина довезла прямо до Парижа. Там Элен вернулась к Льюису и Тэду, спала в комнате Шэрон. И все потому, что была не в состоянии задуматься, куда идти и что теперь делать. Льюис начал было задавать вопросы, но Тэд заставил его замолчать. Он вытолкал Льюиса из комнаты и посмотрел на Элен долгим задумчивым взглядом, машинально теребя бороду. Потом сказал:

– Я знал, что ты вернешься. Ты должна была это сделать. Мы достали деньги, собираемся снимать кино. Если хочешь, получишь роль. Все будет так, как я тебе говорил.

Он был прав: когда Элен жила у них в прошлый раз, Тэд рассказывал, как он собирается снимать кино. Тогда она верила ему, Тэд обладал удивительным даром убеждения. Позже, на Луаре, все эти разговоры казались чем-то ненастоящим – каким-то хвастовством. Подобные вещи не происходят в реальной жизни. И уж во всяком случае, ни Тэд, ни Льюис не существовали тогда для нее. Один Эдуард был реален.

Вот и теперь, когда Тэд рассказывал про фильм и объяснял, как Льюис помог добыть деньги. Элен слушала и думала, что ее все это очень мало интересует. Однако Тэд и Льюис были возбуждены и много говорили о предстоящих съемках.

– Это маленькая роль. – говорил Льюис.

– Это была маленькая роль, – поправлял его Тэд. – Теперь она станет больше.

– Бюджет у фильма маленький, – добавлял Льюис, – это же экспериментальное кино.

Тэд страдальчески вздыхал и говорил:

– О господи! Слушай, Льюис, заткнись, а?

Элен сидела и слушала. Голова просто раскалывалась, единственное, о чем Элен могла думать, – это о том, как Эдуард будет ее разыскивать.

Ей казалось, что он обязательно постарается ее найти, поэтому на следующий день после приезда в Париж она выскользнула из дома, отправилась к кафе "Страсбургу и села неподалеку. Каждый раз, когда мимо проезжал черный автомобиль, сердце Элен замирало. Но среди них не было машины Эдуарда, и к концу дня Элен поняла, что он не приедет. Она, в общем, иного и не ждала, но ей было очень тяжело.

Тогда она вернулась на квартиру и попыталась собраться с мыслями. Они намерены снимать фильм в Риме; о том, сколько это займет времени, Тэд говорил довольно туманно. Конечно же, они заплатят ей. Немного, сколько смогут; расходы на жизнь в Риме тоже возьмут на себя.

– Не волнуйся, – говорил Льюис. – Ты останешься с нами. Мы о тебе позаботимся.

Элен понятия не имела, получится ли у нее, хватит ли времени. Ее тело все еще оставалось прежним, но вдруг ребенок внезапно начнет расти? Вдруг ее разнесет, как бочку, когда работа будет в полном разгаре? Что тогда делать?

Но нет, Элен была почти уверена, что это можно скрыть – во всяком случае, до четырех месяцев, а к тому времени они закончат. В конце концов она согласилась. Льюис ликовал, Тэд лишь пожал плечами; мысль, что она откажется, очевидно, просто не приходила ему в голову. Элен заперлась в комнате Шэрон и принялась убеждать себя, что все складывается наилучшим образом. Она заработает кое-какие деньги, у нее будет где жить, она сможет кое-чего добиться. И тут Элен зарыдала.

На третий день поздно ночью или, вернее, рано утром Льюис разбудил ее.

– Надо уезжать, – как-то неопределенно сказал он. – Сматываться.

Элен с трудом села в кровати и озадаченно уставилась на Синклера.

– Уезжать? Куда? Зачем? Сколько сейчас времени?

– Около пяти. – Льюис улыбнулся. – Мы поедем в Рим. Тэд решил, что пора начинать, нужно ехать. Кроме того, возникли кое-какие проблемы.

– Какого рода?

– Деньги. Плата за квартиру. Самые обычные. Нам лучше сейчас же уехать. Ты можешь одеться побыстрее?

Почему-то Элен ему не поверила. Льюис и денежные затруднения? Это смешно. Но ей нельзя было оставаться здесь без Льюиса и Тэда; она истратила все деньги. Усилием воли она поднялась с кровати, подождала, пока пройдет приступ тошноты, и начала собираться.

Потом долгое и утомительное путешествие на поезде – и вот она здесь. Было очень жарко, а Тэд все говорил, говорил. В поезде Элен дважды рвало, и она чувствовала, что это может повториться в любую минуту.

Она закрыла глаза, чтобы не видеть эту сводящую с ума процессию мозаичных девственниц. Она чувствовала сейчас особую близость к матери, та все время была рядом с тех самых пор, как Элен покинула Луару; сейчас голос матери звучал в ее ушах, странным образом накладываясь на голос Тэда. Тэд рассказывал об установке камеры, а мать говорила, что мужчины вовсе не лгут, им кажется, что их ложь – правда, вот почему им так легко верить.

Вдруг Эдуард ей лгал? Вдруг он не любит ее? И поэтому не пытается разыскать?

А может, он ее ищет? Может быть, сейчас, в эту самую минуту, он в кафе «Страсбург» расспрашивает хозяина и официантов, знают ли они женщину по имени Элен Хартлэнд?

Ну что ж, если так, значит, он уже обнаружил, что она лгала. А раз обнаружил, то, конечно, прекратил свои поиски. Элен была в этом почти уверена. Он не простит предательства, а это означает конец всему.

Она вновь открыла глаза. Что ж, конец так конец, может, оно и к лучшему. Элен уставилась на девственниц на фасаде церкви. Они двигались, они удалялись – пять неразумных и пять мудрых.

Интересно, почему они мудрые? Вдруг Элен сообразила, что Тэд перестал говорить и вот уже некоторое время молчит. Он перегнулся через столик и неуклюже тронул ее за руку, будто погладил собаку. Тэд всегда носил темные очки, которые не давали возможности увидеть выражение глаз. Сейчас он, казалось, смотрел на Элен с преданностью собаки.

– Что с тобой, Хелен? Тебе опять плохо?

– Нет. Я в порядке. – Элен сглотнула. – Просто я… как тебе сказать, просто я думала о прошлом.

– Расскажи мне о твоем прошлом, – сказал Тэд. Он и раньше просил ее об этом. Кажется, ему не терпится услышать историю ее жизни, подумала Элен.

Она в упор посмотрела на него. Тэд был очень, очень уродлив. Она также подозревала, но не была окончательно уверена, что он еще и очень умен. Элен слегка побаивалась Тэда. Ей иногда казалось, что он может заглянуть к ней в душу и прочесть там обо всем.

Элен твердо решила, что этому не бывать. Один Эдуард стал ей по-настоящему близок, и Элен не намерена была повторять этот опыт. Куда проще держать людей на расстоянии. Так Элен больше чувствовала себя в безопасности.

Она набрала в легкие больше воздуха и начала лгать Тэду. Почти так же, как тогда, в поезде, врала женщине с вязаньем. Сначала Элен каждую секунду ждала – он перебьет ее и скажет: да ведь это же все вранье! Но Тэд не прерывал рассказа.

Она продолжала сочинять. Родилась в обычной английской семье. Элен не слишком ломала голову над деталями. Ее фамилия Крейг – Тэд и Льюис видели паспорт на это имя. В семье девочку называли Хелен, хотя при крещении дали имя Элен. Отчим получился немного похож на Неда Калверта; покойная мать – на Вайолет. Из-за отчима Хелен убежала из дома. Он мог ее разыскать, серьезно заявила она Тэду, но не стал; а если бы даже и нашел, она бы никогда не вернулась домой.

Тэд не проронил ни слова. Он лишь слушал, его маленькие темные глазки не отрывались от ее лица.

Замолчав, Элен с беспокойством взглянула на Тэда. Почему-то для нее было важно, чтобы он ей поверил, этот рассказ превратился в своего рода тест.

Тэд никак не прокомментировал услышанное. Когда ома кончила, он некоторое время сидел молча, покачивая головой. Потом мрачно взглянул на Элен: – Охо-хо. Ну и история.

В эту минуту Элен испытала к нему легкое презрение. Как же легко его обмануть!

Прошло много времени, прежде чем она поняла свою ошибку.

В спальне княгини висела только одна картина – прямо над кроватью. Это был Дали.

Льюис стоял на коленях на черных шелковых простынях, а княгиня исполняла весь свой репертуар, прославивший ее на двух континентах; он думал, что есть только один способ не смотреть на эту проклятую картину: закрыть глаза.

Казалось, он разглядывает ее целую вечность: разлагающаяся пустыня, бесформенное тело на каких-то подпорках оседает в песок. Расплывающееся лицо-циферблат издевается над минутами; Льюис измерял их в такт ритмичным движениям опытного языка княгини.

Его это почти не возбуждало; но Льюис, будучи человеком практичным и к тому же зная, как важно доставить удовольствие княгине, избрал трусливый путь. Изображая наслаждение, которого не испытывал, он прикрыл глаза. Княгиня прекратила свои манипуляции языком как-то слишком резко и, по мнению Синклера, не в самый логически завершенный или хотя бы просто подходящий момент. Он поспешно открыл глаза и увидел, как ее пухлые губы подались назад, обнажили мелкие жемчужные зубки и сладко улыбнулись.

– Теперь твоя очередь, Льюис.

Выругавшись про себя, Синклер довольно грубо исполнил свои обязанности.

Когда все было кончено, княгиня зевнула и потянулась всем своим желтоватым телом. Она погладила оставленные Льюисом царапины на ее руках и одарила партнера долгой удовлетворенной улыбкой.

– Льюис, Льюис! Какой же ты испорченный мальчишка. Не в Гарварде же тебя учили подобным штучкам?

– В Балтиморе.

Синклер потянулся за сигаретами, прикурил две и передал одну княгине. Та села, облокотившись на черные шелковые подушки, и глубоко затянулась.

– Балтимор, Балтимор, – она недоуменно сдвинула брови, – Где этот Балтимор находится?

– Это порт, княгиня. – Синклер усмехнулся и послал княгине одну из своих самых обаятельных улыбок – мальчишескую и одновременно слегка развратную.

– Около Бостона?

– Около Вашингтона. Но местечко стоит того, чтобы в него завернуть по дороге…

Княгиня рассмеялась.

– Льюис, Льюис… А я-то думала, ты благовоспитанный американский мальчик. Выходит, я тебя недооценивала…

Она томно опустила веки, и Синклер придвинулся к ней ближе. Продолжение демонстрации его мужских достоинств было необходимо, чтобы наконец договориться о деле, о котором он ни на минуту не забывал; но, как назло, энергия у Льюиса иссякла. К счастью, княгиня, кажется, уже насытилась; по крайней мере, на время. Она обхватила обворожительной ногой бедро Льюиса и потерлась об него, как извивающаяся змея, но потом задумчиво отстранилась. Подзаряжается, решил Синклер, глядя на курящую княгиню. В этот момент она напоминала ему огромного питона, с удовольствием переваривающего плотную трапезу, – его аппетит временно утолен. Льюис колебался: начинать говорить о деле или пока рано.

– Итак, вы собираетесь снимать фильм, ты и твои друзья. М-м-м, мой умненький крестничек… – Она засмеялась и коснулась кончиком языка его сосков. Синклер слегка отодвинулся. – Тебе следовало рассказать мне об этом раньше. – В больших темных глазах сквозила укоризна. – Я могла бы познакомить тебя со многими полезными людьми. Например, Федерико – ты знаешь Федерико? Ты бы ему очень понравился…

– Неужели?

– Ну конечно. Этакий холеный блондинчик. Хотя… может, и нет. Впрочем, неважно. – Она замолчала и провела розовым длинным ногтем по бедру Льюиса. – Что там у вас за фильм? Ты мне не рассказывал.

– Картина дешевенькая, – решительно сказал Синклер. – Нам не удалось собрать достаточно денег.

– А твой друг, тот уродец, он будет режиссером? Льюис, слушай, а он в самом деле сможет?

– Сможет. – Льюис пожал плечами. Он чувствовал, к чему она ведет. – Лучше, чем кто-либо другой.

– А эта девушка, Льюис, – она будет сниматься у вас?

– Наверное. Все зависит от Тэда. Если он захочет… Ну, какая-нибудь небольшая роль. Мне вообще-то наплевать. Если ему очень уж захочется…

– Он с ней трахается?

– Откуда я знаю? – Синклер отвернулся.

– А ты, Льюис, с ней трахаешься?

Он знал, что отвечать надо быстро и убедительно. Если княгиня заподозрит, что он неравнодушен к Хелен, ее самолюбие будет уязвлено. И тогда она откажется помочь.

– Я? С этим ребенком? – Синклер улыбнулся. – Ты, наверное, шутишь?

Розово-молочные ногти довольно ощутимо впились в его бедро.

– Но ты бы не прочь, а?

– Ни за что на свете. – Льюис припал ртом к ее шее. – Совсем не мой тип, княгиня.

У него не очень получалось врать, но, к счастью, сейчас ему удалось ее убедить; а то, что последовало далее, практически полностью рассеяло все ее сомнения. Княгиня вздохнула.

После небольшой паузы, во время которой питон проявлял все признаки пробуждающегося аппетита, Льюис поднял голову и, не прерываясь, спросил:

– Так как? Мы можем остановиться здесь? Снять несколько сцен? Да или нет?

– Противный мальчишка.

Княгиня обиженно нахмурилась, при этом на ее красивом лице морщины стали заметнее. Бедняга, подумал Синклер, глядя на княгиню с ленивым вожделением – такое выражение всегда получалось у него натуральным, к тому же годы практики отточили его до совершенства. Бедняга, даже самые лучшие хирурги-косметологи не в силах остановить разрушающую силу времени.

– Давай посмотрим… – Она притворно задумалась. – Меня не будет три месяца. Вы смогли бы пожить здесь это время. Хотя… Только если ты пообещаешь хорошо себя вести. Никаких скандалов. Рафаэлю это не понравится.

Льюис улыбнулся. Князь Рафаэль, потомок Сфорцы и Медичи, славился своей терпимостью почти так же, как его жена – эротическими изысками. Поскольку сам он предпочитал общество мальчиков-подростков, эта терпимость была легко объяснима. Льюис прижался головой к грудям княгини; соски ее были подкрашены помадой.

– Никаких скандалов, обещаю.

– И никаких сборищ, Льюис. Клянешься? Льюис вспомнил о «сборище», устроенном вчера княгиней; к счастью, он пришел туда один. В течение вечера два карлика доказали, что невероятные слухи о размере их половых членов вполне обоснованы: а мужчина, одетый в кардинальскую мантию (под которой, как впоследствии выяснилось, ничего не было), посреди великолепных древних томов библиотеки князя Рафаэля сделал Льюису недвусмысленное предложение.

– Княгиня, неужели ты думаешь…

– Думаю, думаю, Льюис. Мне кое-что рассказывали…

– Все ложь. Я буду самым примерным постояльцем. Я послежу за слугами и сторожами.

– Правда?

– Пригляжу за собачками. Ты же знаешь, как я люблю собак.

Прекрасное лицо княгини омрачилось.

– О, мои бедные детки. Мне их будет так недоставать. И они будут тосковать, как всегда.

Льюис подавил стон. Он терпеть не мог собак, а их у княгини было двадцать семь, не считая доберманов, которые охраняли поместье.

– Дважды в день – первоклассный бифштекс. Различные упражнения. Они будут жить по-королевски.

– Ты клянешься, Льюис?

– Клянусь, княгиня.

– Ну хорошо. Ты меня убедил. Ах ты, противный мальчишка.

Подумаешь, одолжение, мысленно фыркнул Синклер. У княгини три дома в Италии, один в Монте-Карло, один в Танжере (впрочем, этот принадлежал исключительно ее мужу), один на побережье Ямайки и один дом на Пятой авеню в Нью-Йорке. Почти все дома большую часть времени были заняты очередными нахлебниками, которых княгиня находила забавными; поэтому он, собственно, и обратился к ней за помощью. А это палаццо, расположенное среди гор, в десяти километрах от Рима, было похоже на крепость. Повсюду бегали доберманы, у ворот дежурили сторожа; поместье охранялось круглые сутки. Никто не мог без разрешения проникнуть внутрь, и – что еще важнее – никто не мог бы выбраться оттуда незамеченным Хелен не удастся снова неожиданно скрыться, твердо решил Синклер.

– Ты меня используешь, испорченный мальчишка.

Не думай, будто я не понимаю… – Княгиня больно ущипнула его за руку.

– Но ведь я и люблю тебя. Повернись-ка. Синклер довольно ощутимо, даже сильно шлепнул ее. Княгиня застонала, послушно повернулась на живот. Льюис послал картине Дали прощальный взгляд и приготовился воздать княгине должное за ее щедрость.

Ни о чем не подозревающая княгиня изогнулась. Руки ее метались из стороны в сторону в предвкушении удовольствия; Синклер встал на колени; шлепок и его самого возбудил.

– О Льюис, – выдохнула она. – Ты так быстро вырос. Подумать только, я держала тебя на руках, когда ты был совсем крошечным… Конечно же, я была тогда очень-очень молоденькой.

Синклер навис над ней. У княгини не было детей, и она была ровесницей его матери. Она что же, думает, он этого не знает, тщеславная глупая сука?

– Неужели?

Он начал резко, застав ее врасплох. Ее крик, крик боли, подбодрил его. Он продолжал действовать с закрытыми глазами, с застывшим лицом. С доставляющей ему удовольствие грубостью он показал княгине еще несколько штучек, которым научился в Балтиморе.

Час спустя Льюис вернулся в кафе в Трастевере, где его ждали Тэд и Хелен. Он увидел их прежде, чем они его. Издали ему показалось, будто говорила Хелен, потом Тэд поднял голову, оглядел площадь и снова обернулся к Хелен. Когда Льюис подошел ближе, слышно было лишь гудение Тэда.

– Он наверняка сделал это в несколько приемов, иначе не получилось бы. – Тэд положил на стол свои пухлые локти. – Только так он мог добиться эффекта. Сначала он снял отдельно, как кукла падает с лестницы.

Потом нужно было снять актера на фоне прозрачного экрана и…

Синклер подошел к их столику, и Тэд замолчал на полуслове. Хелен подняла глаза, но никак не среагировала на появление Льюиса. Красавица и чудовище, подумал он. Тэд обратил к нему свое рябое лицо, Синклер улыбнулся.

– Привет, Льюис. Получилось?

– Все в полном порядке.

– Сколько мы там можем прожить? – Тэд не потрудился даже сказать «спасибо», и Льюис почувствовал мгновенное раздражение.

– Три месяца. Она уезжает на три месяца. Этого достаточно?

– Вполне. Даже более чем.

– Сколько же времени все это займет?

– Шесть недель. – Тэд явно скучал. – Шесть недель и, может быть, два дня.

– О господи, Тэд, ну и хвастун же ты! – Синклер шлепнулся в кресло. – Ты не можешь так точно знать…

– Могу. У меня есть рабочий сценарий и вообще все.

– Для меня это новость.

Льюис заказал чашку кофе. Не в манере Тэда пускать пыль в глаза, подумал он. Или для Хелен старается? Льюис облокотился на стол.

– Может, покажешь мне сценарий?

– Нет.

– Почему? Где он, черт побери?

– Здесь, – Тэд постучал себя по голове и хмыкнул. Синклер пожал плечами. Он отвернулся, взял Хелен за руку и слегка сжал ее пальцы.

– Как ты себя чувствуешь, нормально?

– Отлично. – Она выдернула руку.

– Тебе понравится у княгини. – Он старался, чтобы голос его звучал ободряюще. – Дом огромный. Место чудесное. А для съемок – там такие комнаты есть, с ума сойдешь! А еще… – Льюис запнулся. Он не рассказывал Хелен о том человеке, который приходил в кафе «Страсбург» и спрашивал о ней, но вдруг она догадывалась? – А еще там очень тихо, спокойно. Так что…

– Звучит впечатляюще, – перебила она этим бесчувственным английским голосом, серо-голубые глаза смотрели отстраненно. – Трудно тебе было уломать княгиню?

Холодный оценивающий взгляд заставил Льюиса покраснеть: он надеялся, что она этого не заметила.

– Легко, – быстро ответил он. – Она очень щедрая. Знаешь, старая подруга моей матери…

Тэд хихикнул. Льюис метнул на него уничтожающий взгляд. Иногда ему действовали на нервы бестактность и грубость Тэда.

– Она знакома буквально со всеми, – внушительно добавил Синклер, – с художниками, артистами, писателями, режиссерами. Хочет представить нас Феллини, говорит…

– Скажи ей, чтобы зря не трудилась.

Тэд снял очки, подышал на них и стал протирать их своим грязным рукавом. Льюис неприязненно покосился на Тэда.

– Ты не хочешь познакомиться с Феллини? Почему это?

– А мура этот ваш Феллини, – процедил Тэд и снова водрузил на нос очки.

Английский сад.

Черный «Роллв-Ройс Фантом» встретил самолет Эдуарда в плимутском аэропорту. Теперь лимузин скользил по невероятно узким девонским дорогам, двигаясь в северном направлении. Был холодный серый день, начало ноября. Уже начинало смеркаться. Кристиан взглянул на Эдуарда, не произнесшего ни слова за все время поездки; тот смотрел в сторону – на берег моря, на живые изгороди вдоль шоссе. Лицо Эдуарда было бледным и бесстрастным.

Меркнущий свет, низкие облака, обрывистый морской берег – все это пробуждало в Кристиане клаустрофобию, ему казалось, что они едут по какому-то узкому туннелю. Когда в сплошной линии изгородей появлялась какая-нибудь прореха – например, ворота, – он с облегчением вглядывался в открывавшийся простор. Ландшафт при этом все равно был тускл, хоть по-своему красив: совсем немного домов; вспаханные поля с аккуратными полосами вывернутой красной земли; разлохмаченные ветрами стога сена. Когда шоссе пошло на подъем, Кристиан впервые увидел море – плоское, серо-стальное и бескрайнее; горизонт был закрыт пеленой тяжелых облаков.

– Море действительно близко. Как она и говорила, – внезапно нарушил молчание Эдуард.

От неожиданности Кристиан чуть не подскочил. Произнеся одну эту фразу, его друг снова отвернулся к окну. Тогда Кристиан вздохнул и стал смотреть в книгу, лежавшую у него на коленях.

Его родители, в особенности мать, были страстными садоводами. Поэтому книгу (она называлась «Атлас национальных садов и парков») Кристиану приходилось видеть и раньше. Это был справочник по общественно доступным садам и паркам. Плата за вход шла на нужды благотворительности. Поместье родителей Кристиана, Куэрс-Мэнор, тоже было здесь – в разделе «Графство Оксфордшир».

Какое стопроцентно английское издание, подумал Кристиан. Оно включало и некоторое количество маленьких, скромных садов, но главным образом было посвящено наркомании высших слоев британского общества. Скрупулезнейший отчет: по всем графствам, по всем замкам, с мельчайшими деталями – здесь травяные луга, тут живописное болотце, там деревья фигурной стрижки, розарий или собрание редких рододендронов, с подробными инструкциями, как куда добраться, с именами и титулами владельцев, с телефонными номерами. Однажды Кристиан весьма эпатировал родителей, назвав эту книгу «Библией взломщика».

Вряд ли Эдуард был знаком с этим бесценным изданием. Впрочем, круг его интересов казался очень широким, и он не раз удивлял друга познаниями в весьма специфических областях. Кстати говоря, именно ему пришло в голову вооружиться этим справочником, да и нужный параграф в разделе «Графство Девоншир» отчеркнул тоже он.

«Пеншейс-Хаус (мисс Элизабет Калверон), Комп-тон, вблизи Стоук-бай-Хартлэнда. В двух милях к югу от Милфорда поворот на шоссе В2556, остановка у знака „Семейная ферма“. Три акра садов, расположенных в долине, в 600 ярдах от моря. Сады посажены покойным сэром Гектором Калвертоном. Тип – лесистый исторический. Достойная внимания коллекция чайных роз и вересков. Огороды».

Кристиан улыбнулся: плата за вход – всего один шиллинг. Тетка Элен пускала публику в свой сад каждую вторую среду месяца, один сезон в год. Добираться до ее владений было непросто, так что вряд ли почтенная дама получала от своей деятельности больше десяти фунтов за сезон. Но, как любила говорить мать Кристиана, «это неважно». Важно другое, думал Кристиан, совершенно равнодушный к садово-парковому искусству: эти чертовы сады отнимали все физические и душевные силы, а через полгода после смерти хозяина приходили в полное запустение – и все труды насмарку. По его мнению, у садов и у женщин было много общего: мужчины разбиваются в лепешку, чтобы приручить и цивилизовать их, но всякий раз терпят поражение. Правда, мыслями такого рода он предпочитал с Эдуардом не делиться.

Как бы то ни было, в одном Элен не солгала – сад действительно существовал. Английский сад над морем. Существовала и тетя. Ее отыскало при помощи замечательного «Атласа» некое избегающее рекламы сыскное агентство, состоящее на содержании у еще более консервативной адвокатской конторы, которая работала на Эдуарда де Шавиньи.

Поиски сада продолжались несколько недель и увенчались успехом – в отличие от поисков Льюиса Синклера, которые велись одновременно. Американец немало поколесил по свету, что усложняло дело. В конце концов удалось собрать на него полное досье – похождения Синклера за три года после того, как он оставил Гарвард, были зарегистрированы в газетных колонках светских сплетен. Мальчик умел покуролесить: оргии в Нью-Йорке, оргии в Лос-Анджелесе, оргии в Сан-Франциско. Рейд в Лондон и веселая вечеринка в Челси, удостоившаяся посещения полиции. Прошлой зимой такая же история в Гстааде. Недолгое возвращение в Бостон, новые оргии. Из газетных фотографий Кристиану запомнился общий образ: Синклер в помятом смокинге, в обнимку с подружкой, всякий раз новой.

Итак, Льюис Синклер на месте сидеть не любил, а значит, факт, что он так внезапно и основательно ушел на дно, представлялся еще более интересным. Американец явно осторожничал.

С Элизабет Калвертон было куда проще. В сельской Англии, где семьи не трогались с места поколениями, чужаков почти не водилось и каждый знал всю подноготную соседа, выйти на след было нетрудно. Большой сад, сестра по имени Вайолет – этого оказалось достаточно. Элен Хартлэнд (как по привычке продолжал называть ее Кристиан) никто по фотографии не опознал, но несколько почтенных обитателей деревень Хартлэнд и Стоук-бай-Хартлэнд вспомнили девушку по имени Вайолет Калвертон, которая жила в большом доме, а потом сбежала из родных краев, чтобы стать актрисой. В свое время эта история наделала много шуму. Неважно, что с тех пор минула уже четверть века – в здешних местах это было все равно что вчера.

Кристиан захлопнул справочник и стал смотреть в окно. Ему приходилось в жизни сталкиваться с двумя сортами лжецов: первые врали от начала и до конца; вторые перемежали ложью истину. Элен Хартлэнд. судя по всему, принадлежала ко второй категории – это подтверждалось существованием Элизабет Калвертон и дома. Кажется, Эдуард счел это счастливым предзнаменованием. Или нет?

Кристиан покосился на друга. Состояние Эдуарда тревожило его все больше и больше. Он, конечно, помалкивал, но вообще-то в глубине души предпочел бы, чтобы девушка оказалась лгуньей первого типа. Для всех было бы лучше, если б она исчезла окончательно и бесповоротно. Кристиан вздохнул, мельком взглянул на дорожный указатель, потом на часы. Они приедут на пятнадцать минут раньше.

Эдуард потянул за ручку старомодного медного звонка, и из глубины дома донесся звук колокольчика. Здание выглядело жутковато: викторианская громадина красного кирпича, к которой вела длинная подъездная аллея, усаженная по обе стороны высокими поникшими рододендронами. Всюду безлюдье и запустение.

Эдуард с Кристианом переглянулись, отошли от двери и стали смотреть на окна. Свет в доме не горел; водосточные трубы поломаны; на стенах пятна плесени. Тут и в летний день было бы тоскливо, а в холодные ноябрьские сумерки это жилище выглядело просто устрашающим. Эдуард снова позвонил; опять траурное дребезжание, где-то в саду залаяла собака. Друзья подождали еще немного и, не сговариваясь, зашагали на лай по узкой тропинке, которая обогнула дом и вывела их мимо каких-то развалившихся сараев и конюшен в сад. Кристиан увидел просторные лужайки, расположенные террасами и покрытые слоем мокрой листвы; поодаль, за одинокой секвойей и давно не стриженной живой изгородью, виднелось море.

Снова раздался лай, и друзья обернулись. Тропинка вела дальше, вправо, где стоял ветхий летний домик, увитый плющом, с покосившейся крышей. За ним располагался каменный квадрат розария, сейчас голый и унылый.

Там резвились два толстых черных лабрадора и какая-то долговязая женщина щелкала ножницами возле здоровенного розового куста. Друзья заметили ее раньше, чем она их. Худощавая дама лет шестидесяти с коротко подстриженными седыми волосами. Она была одета в плотную вельветовую куртку, мужские галифе и заляпанные грязью высокие сапоги. Эдуард направился к незнакомке. Псы перестали гоняться друг за другом, ощерились и зарычали. Дама вынула из волос зацепившуюся колючку и спокойно ждала, пока гости подойдут. Из-за тучи на миг выглянуло заходящее солнце и вспыхнуло на стали ее секатора. Дама недовольно щелкнула ножницами и двинулась навстречу. Обветренное лицо, колючие голубые глаза. Типичная английская охотница на лисиц, подумал Кристиан. Выражение лица дамы не отличалось дружелюбием.

– Так-так, – сказала она. – Значит, приехали, не передумали. Ладно, пойдемте в дом, раз уж вы здесь.

Надеюсь, много времени это не займет. Я чертовски занята – надо еше семьдесят пять кустов подстричь…

Хозяйка поравнялась с гостями, окинула их – быстрым оценивающим взглядом и пошла по тропинке к дому. Собаки побежали было за ней, но остановились.

– Ну же, Ливингстон, Стэнли, к ноге!.. Сюда!

Она свистнула, и псы кинулись догонять. Эдуард и Кристиан переглянулись. Взяв друга под руку, Кристиан прошептал:

– Эдуард, у тебя репутация покорителя женских сердец…

– Мне говорили об этом, и что?

– А то, что сейчас самое время пустить в ход твои чары.

Элизабет Калвертон провела их в огромную холодную прихожую. Там она сняла сапоги, повесила куртку на вешалку из оленьих рогов и обернулась к посетителям.

– Пальто оставьте здесь.

Из галошницы, заставленной сапогами для верховой езды, охотничьими бахилами и грязными башмаками, мисс Калвертон извлекла пару мужских шлепанцев. Вид у них был такой, словно их хорошенько пожевала корова. Не дожидаясь, пока гости разденутся, хозяйка прошла темным холлом и скрылась в следующей комнате. Кристиан и Эдуард неторопливо разделись, осматриваясь по сторонам. Широкая лестница желтого дуба, ве-душая наверх; старомодные темно-коричневые обои, украшенные цветочками довольно ядовитого вида; вереница скверных семейных портретов. Кристиан заметил чучело лисы в стеклянном шкафу, головы оленей и косуль на стене, коллекцию удочек и блесен.

– Внутри дом выглядит еще хуже, чем снаружи, – негромко заметил он. – А это, согласись, не так-то легко.

– Кристиан, ради бога…

– Ладно, ладно. Я буду паинькой.

Он зашагал за Эдуардом – через холл, в соседнюю комнату. Запахло дымом. Элизабет Калвертон как раз подпихивала ногой полено в тлеющий камин. Кристиан с любопытством оглядел помещение.

Когда-то здесь, очевидно, находилась курительная комната для джентльменов. Похоже, с Первой мировой войны ее не обновляли. Масса приземистых бесформенных кресел – одни обиты потертой кожей, другие выцветшим ситцем. Высоченный потолок с готической лепниной, весь в коричневых пятнах никотина. Стены обиты дубом и увешаны фотографиями. Какие-то гребцы, крикетные команды, группы школьников. Целая шеренга мужчин в белых фланелевых костюмах, с горделиво скрещенными на груди руками и пышными усами а-ля кайзер Вильгельм, сурово смотрела на посетителей. Над дверью – весло с табличкой: «Колледж Св. Троицы, устье реки, 1906». Под ним фотография шести бравых молодцов, надменных представителей привилегированного сословия. Подпись гласила: «Бифштекс-клуб, Кембридж, 1910».

Мисс Калвертон подошла к тяжелому столу красного дерева, взяла квадратный графин и, к глубокому удовлетворению Кристиана, налила в три изящных стакана резного стекла виски, после чего со стуком поставила графин обратно.

– Обойдемся без чая, – объявила она. – На этой чертовой кухне слишком холодно. А я и без того закоченела. Виски выпьете?

Хозяйка кивнула на стаканы, взяла один из них и подошла ближе к огню. За ее спиной, над камином, красовалась необычайно уродливая резная панель в викторианском стиле. Справа на гвозде висела соломенная итонская шляпа, слева – нелепая коллекция тросточек, развернутая веером. К каждой привязана блеклая розовая ленточка.

– Можете сесть, раз уж пришли, – ворчливо сказала мисс Калвертон.

Кристиан, чувствовавший себя не в своей тарелке, поспешно схватил стакан и плюхнулся в кресло, древнюю развалину с начинкой из сломанных пружин и собачьей шерсти. Эдуард остался стоять. Элизабет Калвертон посмотрела сначала на одного, потом на другого. Эдуард расположился спиной к окну, и его лицо оказалось в тени. Хозяйка выдержала паузу и обратилась к нему:

– Я знаю, кто вы такой. Если уж вы не поленились меня разыскать, дело, наверно, важное. – Она вызывающе выпятила подбородок. – Прежде чем я отвечу на ваши вопросы, извольте объяснить: почему вы интересуетесь моей племянницей?

Возникла короткая пауза. Кристиан застыл, не донеся стакан с виски до рта. Им овладело нервное, почти неудержимое желание расхохотаться. Наконец-то Эдуард имеет дело с достойной соперницей!

Эдуард сделал шаг вперед и посмотрел прямо в глаза Элизабет Калвертон. Теперь его лицо было на свету.

– Ну разумеется, – ледяным тоном произнес он. – Я ее люблю и хочу на ней жениться. Полагаю, я ответил на ваш вопрос?

Мисс Калвертон была явно ошеломлена, что – Кристиан готов был биться об заклад – случалось с ней нечасто. Она заколебалась, моргнула, посмотрела на свой стакан, снова подняла взгляд. Потом неожиданно хохотнула.

– Что ж, ответ прямой. Это уже неплохо. – Она помолчала. – Присядьте-ка, и я объясню вам, насколько безумна ваша затея…

Мисс Калвертон показала на кресло, стоявшее подле стола, в ее проницательных голубых глазах зажегся злорадный огонек.

– Да уж сядьте. А то упадете.

– Ее зовут Крейг, Элен Крейг. Имя пишется и произносится на французский манер, так что можете представить себе вкусы ее мамочки. Та всегда была вульгарна и глупа. Элен! Подумать только. Девчонке сейчас шестнадцать лет.

Хозяйка сказала это безо всякой преамбулы, предварительно усевшись в одно из глубоких кресел перед камином. В одной руке она держала виски, в другой – сигарету без фильтра. Элизабет Калвертон затянулась, откашлялась и, не дождавшись от Эдуарда предполагаемой реакции, приняла слегка разочарованный вид. Да она терпеть не может мужчин, подумал Кристиан. Кровожадная особа.

– И еще… – Элизабет Калвертон помедлила и оценивающе посмотрела на Эдуарда. – Вы, кажется, считаете, будто я могу вам чем-то помочь. Так вот, вы ошибаетесь. Я почти не знаю эту девчонку и понятия не имею, где она сейчас. Может быть, она когда-нибудь напишет или позвонит. Но вряд ли.

Эдуард смотрел на свои руки, лицо его было застывшим. Кристиан догадывался, о чем сейчас думает его друг, и испытывал к нему острую жалость. Подводит итоги лжи: имя, возраст, семья – по меньшей мере три обмана. Кристиан подался вперед.

– Но она навешала вас в этом году, правда?

– Разумеется, – раздраженно фыркнула Элизабет Калвертон. – Доставила мне массу неудобств. Отправила сюда телеграмму, она запоздала и пришла всего за три часа до приезда Элен. Глупость какая! Если б она прислала письмо, я бы ответила, что приезжать не надо. А так пришлось ее пустить, что я могла сделать?

В ее голосе появилась нотка беспокойства. Она допила виски одним глотком, а Эдуард поднял голову. Хозяйка рывком поднялась из кресла, налила себе еще – без содовой, без воды. Рука ее слегка дрожала, графин позвякивал о стакан. Потом она села на место. Кристиан следил за ней с интересом. Старуха явно распереживалась и не хотела, чтобы они это заметили. Он посмотрел на Эдуарда, ожидая, что тот перейдет в наступление, но Эдуард молчал. О, он умел выдерживать паузу! И теперь Кристиан видел, насколько эффективно это средство. К его изумлению, Элизабет Калвертон кинула на Эдуарда взгляд, посмотрела на огонь, нервно затянулась и начала сбивчиво, обиженным тоном говорить:

– Я знаю, что вам мои слова кажутся слишком суровыми. Я всегда не ладила с матерью Элен. Мы с Вайолет были как вода и масло, терпеть друг друга не могли. Когда ей что-то было от меня нужно, она изображала любовь, но я ее с детства не выносила и была страшно рада, когда она отсюда сбежала. Время от времени она присылала письма, но я ни разу не ответила. Конечно, я знала, что она родила ребенка. Ей ужасно хотелось, чтобы перед родами ее пригласили вернуться домой. Вайолет всегда тянуло сюда, когда дела ее были плохи… – Элизабет Калвертон сделала последнюю затяжку и бросила окурок в огонь. – Но это все дела старые. Шестнадцать лет прошло. С тех пор я с сестрой, по сути дела, не общалась. Вообще-то она мне не родная, а сводная. Я и не знала, что она умерла. Не слышала даже, что она болеет. Потом вдруг получаю телеграмму, и появляется эта девчонка. Честно признаюсь, я удивилась: Вайолет каким-то чудом сумела дать дочери приличное воспитание. Девушка она довольно приятная – с хорошими манерами, с грамотной речью. Да и собой хоть куда. Правда, выглядела она неважно – бледная, усталая, еще не оправившаяся от смерти матери. Больше податься ей было некуда. Пришлось оставить Элен здесь. – Хозяйка помолчала; на щеках выступили пятна. – Я решила для себя, что это только на время. А потом… Ну, в общем, девчонка мне понравилась, и я уже подумывала, не разрешить ли ей остаться совсем. Вы видите, я живу одна, и еще этот чертов артрит привязался. Помочь по хозяйству некому, по саду тем более. При отце у нас работали шестнадцать садовников. А теперь приходится все делать самой… – Она сердито пожала плечами. – Правда, Элен о своих планах я ничего не говорила. Просто не успела. Она провела у меня ровно три дня и сделала ручкой. Наверно, она думала, что я богата, а когда увидела, как я живу – деньги-то давно перевелись, – то решила исчезнуть. Ну и ладно, знать ее больше не хочу. Вообще не нужно было ей приезжать.

– Понятно.

Эдуард посмотрел на свои руки и поднялся. Он подошел к окну и стал смотреть в сад. Сгущались сумерки.

– Хороший сад, – задумчиво произнес он. – Летом, наверное, здесь очень красиво.

Кристиан удивленно воззрился на него – до того искренне прозвучал голос Эдуарда. Зачем он попусту тратит время? Ведь нужно еще задать столько вопросов! Кристиан открыл было рот, но Эдуард взглядом велел ему помалкивать. Кристиан заткнулся, и тут хозяйка продолжила свой рассказ, на что Эдуард, очевидно, и рассчитывал. Теперь ее голос, поначалу почти вызывающий, смягчился.

– Он раньше был очень красивый. В моем детстве. Еще до войны, когда была прислуга, были деньги. – Элизабет Калвертон горько рассмеялась. – Бедный отец скончался бы на месте, если б увидел сад сегодня. Он ведь сам тут все посадил. Это был сад отца, который считался знаменитым ботаником своего времени. Настоящий виртуоз. Всему, что я знаю, я научилась от него. Мы были так близки, особенно после смерти матери. Я заменяла ему сына.

В это легко поверить, подумал Кристиан, смерив ее взглядом. Эдуард отвернулся от окна. Лицо его выражало нежное сочувствие, взгляд был устремлен прямо в глаза хозяйки.

– Это мне понятно, – сказал он. – Мы с моим отцом тоже были очень близки.

Эдуард сел, посмотрел на огонь и, как бы поколебавшись, тихо и задумчиво спросил:

– Должно быть, ваш отец женился вторично?

– Да. Мне тогда было семнадцать. Несчастный брак, отец впоследствии очень сожалел о своем решении. Его жену звали Верил. Верил Дженкинс. Невероятно вульгарная особа. Я ее просто ненавидела. Определенному сорту мужчин такие нравятся, я знаю. Вроде официантки из бара или хористки. У Верил были деньги. Ее покойный муж, кажется, владел пивоварней или чем-то в этом роде – я не выясняла. Наверно, отец женился из-за денег, у него накопилось столько долгов. Вряд ли эта женщина могла ему нравиться. Она совершенно не умела себя вести. Никто из наших знакомых не принимал ее у себя. Она совершенно изолировала отца от всех, вертела им, как хотела…

– Вайолет – ее дочь?

– Да, она родилась через год после их свадьбы, – чуть не выкрикнула мисс Калвертон. Ее голубые глаза вспыхнули огнем давней ненависти. – А вскоре ее мамаша бросила отца. И года через два умерла. Вайолет осталась у нас. Она тут выросла. – Хозяйка гневно махнула рукой. – Бедный отец души в ней не чаял.

– Вам, должно быть, приходилось нелегко, – прошептал Эдуард.

Глаза старухи сверкнули еще ярче.

– Ничего подобного. Отец очень любил меня, и я это знала. Мы были так же близки, как прежде. Но Вайолет росла такой коварной. Она умела ему подыгрывать. Она была довольно бесцветная, но хорошенькая, сюсюкала, как малое дитя, все время обнимала его, целовала, садилась на колени и все такое. Терпеть не могу, когда лижутся. А отец чувствовал себя ее защитником. Вайолет была очень робкой – или прикидывалась. Всего на свете боялась. Мозгов никаких. Она постоянно выводила меня из терпения. – Хозяйка помолчала и продолжила: – Вайолет всегда, с раннего детства, мечтала стать актрисой. И отрабатывала свое мастерство на отце. Часами вертелась перед зеркалом. После ужина в гостиной устраивала декламации – всякую чушь читала, вроде Теннисона. Таланта у нее не было ни на грош, но отец по доброте своей расхваливал ее, а она могла добиться от него всего, чего хотела. Выпрашивала у него дорогие подарки, хотя с деньгами уже было плохо. А однажды он даже свозил ее в Париж, представляете? Я рассказывала Элен об этом. Хотела, чтобы она поняла, чем вызвана моя неприязнь к ее матери. Это было несправедливо! Ведь я любила его, заботилась о нем, а для Вайолет он ровным счетом ничего не значил. Через два месяца после поездки в Париж она попросту сбежала из дома. Вступила в какую-то третьеразрядную труппу, сменила имя. Там был замешан мужчина, я уверена. Спуталась с кем-нибудь. У самой Вайолет на такое не хватило бы духу. – Мисс Калвертон вздохнула и отрешенно посмотрела куда-то в сторону. – Это убило отца. Вайолет так и не вернулась, и его сердце было разбито. Идиот-врач сказал, что причиной смерти стало воспаление легких, но я-то знаю, что отец умер от горя. Его смерть – на совести Вайолет. Я считала так с самого начала и мнения своего не изменила. Я тогда же написала ей, что не желаю больше никогда ее видеть.

Кристиан заметил, что Эдуард хмурится, словно безуспешно пытается что-то вспомнить. Возникла пауза. Элизабет Калвертон зажгла еще одну сигарету. Она, кажется, раскаивалась в своей горячности и теперь заговорила в более спокойном тоне:

– С тех пор я ее не видела. Иногда она присылала письма. Вступила в брак, разумеется, идиотский, с каким-то американским солдатом. Дочь родилась в Европе, потом семья переехала в Америку. Похоже, прожили они вместе недолго. Подробностей не помню – письма я сжигала… Сохранила только конверт с адресом. Где-то на Юге они жили. Если хотите, могу дать. Только вряд ли вам это поможет. Девчонка не могла туда вернуться.

– Вы полагаете? – спросил Эдуард.

Хозяйка с видимым усилием поднялась. Посмотрела на Эдуарда через плечо и ответила:

– Уверена. Элен ненавидит те места. Она сама сказала, и я ей верю. В этом.

– А в других вещах – нет?

– После того, что случилось, не верю. – Мисс Калвертон открыла ящик бюро и порылась в груде бумаг. – Ага, вот этот конверт. А вот телеграмма от Элен. Можете взять и то и другое. Мне это не нужно. – Она подняла глаза на Эдуарда, держа в руках два клочка бумаги. – Девочка была явно не в себе. Я вам сказала? Сначала она вела себя тихо. Потом начались приступы рыданий. Или наберет в рот воды – слова из нее не вытянешь. Какие-то жуткие истории рассказывала про себя и мамочку. В общем, слишком много эмоций, на мой вкус. Правда, она еше не успела оправиться после внезапной смерти матери. И мой дом ее явно разочаровал… – Голубые глаза посуровели. – Правда и то, что у девчонки слишком буйная фантазия. Как у ее мамочки. Честно говоря, я рада, что она уехала.

Элизабет Калвертон направилась к двери, как бы давая понять, что беседа закончена. Мужчины поднялись, но у двери хозяйка неожиданно обернулась и бросила на Эдуарда острый взгляд.

– Я слышала о вас, разумеется, – словно нехотя признаваясь, сказала она. – Вы держите лошадей, верно? У вас тренером работает Джек Дуайр.

– Да, – с некоторым удивлением ответил Эдуард. Элизабет Калвертон усмехнулась.

– Тогда вы поймете меня, если я скажу, что порода определяет все. Будь то у собак, у лошадей или у людей. Не знаю родословной отца Элен, но то, что девчонка многое унаследовала от своей мамочки, – это точно. И не забывайте об этом. Мужчины очень глупы во всем, что касается женщин, и вряд ли вы прислушаетесь к моему совету. Однако вы приехали сюда издалека, поэтому я все же считаю, что вы имеете право – и на информацию, и на совет.

Хозяйка повернулась и скрылась за дверью. Кристиан покраснел от такой вопиющей невежливости, которая, впрочем, ничуть не задела Эдуарда. Он последовал за хозяйкой, пожал ей руку и поблагодарил за помощь. Кристиану показалось, что старуху разозлило столь индифферентное отношение к ее выходке.

Сев в «Роллс-Ройс», Кристиан откинулся назад и вздохнул:

– Господи, ну и ведьма. «Родословная ее отца», подумать только. Когда я вижу таких мегер, мне делается стыдно, что я англичанин.

– Такой подвид характерен не только для Англии, – пожал плечами Эдуард. – Он достаточно распространен и в иных странах.

– Во всяком случае, я стараюсь с такими не общаться, – покосился на друга Кристиан. – Ты слишком невозмутим. Я даже разочарован. Мне так хотелось, чтобы ты дал ей сдачи.

– Зачем? К тому же она действительно нам помогла. Эдуард смотрел в темноту за окном.

– Да? – с любопытством спросил Кристиан. – Что-то я не заметил.

– Ну, может быть, помогла не впрямую, но сообщенные ею сведения нам рано или поздно пригодятся. – Эдуард рывком повернулся к другу: – Я должен знать о ней все. Иначе мне ее не найти. Я должен знать, какая она и чего она хочет.

Кристиан смотрел на него и думал, что узнает прежнего Эдуарда, которого помнил мальчиком, – то же выражение глаз, тот же напор. Кристиан был тронут и почувствовал нечто вроде страха за друга.

– И ты думаешь, что она хочет быть с тобой? – мягко спросил он, беря Эдуарда за руку. – А если ты ее найдешь и увидишь, что это не так?

– Все равно, – поколебавшись, резко ответил Эдуард и снова отвернулся к окну.

В плимутском аэропорту их ждал один из секретарей. «Роллс-Ройс» подкатил к самой взлетной полосе – там стоял личный самолет Эдуарда: моторы работали, в освещенном проеме двери маячил стюард. Кристиан не стал выходить из машины, ему нужно было ехать в Лондон. Эдуард задержался у автомобиля, беседуя о чем-то с секретарем.

Пошел дождь, задул ветер. Эдуард, не обращая внимания на непогоду, сосредоточенно слушал своего сотрудника. В свете посадочных огней Кристиан видел его бледное, напряженное лицо. Ветер завыл сильнее. Эдуард задал секретарю какой-то вопрос, тот кивнул. Тогда Эдуард мельком взглянул на небо, пожал секретарю руку и снова сел в «Роллс-Ройс».

Кристиан поднял стекло. По лицу друга он уже понял, что произошло.

– Нашли Синклера, да?

– Да. Сегодня днем.

– Ты летишь в Париж?

– Нет, в Рим.

– Ну-ну.

Их глаза встретились, и Эдуард снова вылез из машины.

– Удачи, – крикнул ему вслед Кристиан. Автомобиль уже тронулся, и он не был уверен, что Эдуард услышал. Лицо его было все таким же бледным и сосредоточенным, дождь падал на непокрытую голову.

Машина сделала разворот, и, когда Кристиан вновь обернулся, дверь самолета уже закрылась.

Картина называлась «Ночная игра». Съемки при этом происходили только днем – обычное проявление склонности Тэда к извращению, думал Льюис. Название ему не нравилось – смахивало на какую-то порнографическую дешевку, но Тэд уперся. Когда Льюис стал настаивать, Тэд, хихикнув, сказал, что по-французски это звучит куда лучше.

Раздражало Синклера в течение всех минувших шести недель и то, что он, оплативший половину расходов и обеспечивший бесплатное размещение для всей съемочной группы почти ничего не знал о картине. Вот и последний день съемок, а Льюис так ни в чем и не разобрался. Он стоял на верхней площадке лестницы в палаццо княгини в одной пижаме и пил содовую. Было шесть утра, Синклера мучило сильное похмелье. В просторном мраморном фойе директор картины, француз, распоряжался погрузкой оборудования в грузовики. Вокруг него сновали сотрудники – один француз, один американец, остальные итальянцы, – не столько помогая, сколько мешая. Их многоязычная болтовня и разбудила Льюиса.

Он угрюмо взирал на всю эту суматоху. Тэд и Хелен уже уехали в Трастевере снимать последний эпизод. Льюис никому здесь не был нужен – и так все полтора месяца. Он допил остаток содовой. Откуда-то с кухни донесся отдаленный вой собак. Что ж, на худой конец можно пойти выгулять этих чертовых шавок, хоть какая-то польза.

Все дело в том, подумал Синклер, что Тэд по природе очень скрытен. Вернувшись в комнату, Льюис позвонил, чтобы ему принесли крепкого черного кофе. Да, в работе Тэд доходил в своей скрытности просто до патологии. Он даже не показал сценария, хотя болтал о нем без конца. Каждое утро Тэд приходил на съемки, комкая в руках какие-то листочки, исписанные мелкими каракулями. Шептался о чем-то с актерами, с оператором по свету Виктором, с техперсоналом. Заглядывал в записи, дергал себя за бороду, тер очки, бормотал нечто невнятное себе под нос. Ему не нравилось, что Льюис путается под ногами, а когда тот пытался подслушать профессиональные разговоры, Тэд сразу выходил из себя.

Синклер, конечно, ничего не понимал в киносъемках, но ему казалось, что Тэд нарочно создает вокруг себя атмосферу хаоса. Он без конца менял свой замысел: одному актеру излагал смысл эпизода так, другому этак, переделывал текст. Один раз Льюис наблюдал, как Тэд снял весьма невразумительную сцену, а потом многократно ее продублировал, причем каждый последующий дубль был хуже предыдущего. Тэд никогда не сидел на месте, хотя Льюис представлял себе режиссера непременно на полотняном стульчике и с мегафоном. У Тэда и стульчика никакого не было – он постоянно суетился, протискивал свое толстое тельце между ящиками с аппаратурой, спотыкался о кабель, все время что-то щупал, прилаживал, вертел в руках. Иной раз целый час репетировал, потом еще час водил двух главных актеров по кругу, пока они не превращались в каких-то заводных кукол. Ногу поставить сюда, голову повернуть туда – нет, не туда, а прямо к окну. После реплики Хелен досчитать до пяти и обернуться к камере – вот так. Нет, не под таким углом, а вот так…

Исполнитель главной мужской роли, молодой американец по имени Ллойд Бейкер, подвернулся постановщику где-то в Париже. Тэду приглянулись его брови. Синклер не возражал, так как контракт обошелся дешево. Ллойд не блистал умом и талантом, но какое-никакое образование имел – отучился полгода в актерской школе.

– Но какова мотивация моего поведения? – жалобно взывал он к Тэду, когда тот передвигал его локоть на четверть дюйма в сторону. – Что у меня на лице-то должно отражаться? О чем я в этот момент думаю?

– Да мне плевать, – отвечал Тэд. – Думай о какой-нибудь шлюхе. Или маму вспоминай. Хочешь – представь себя Бингом Кросби, главное, пялься точнехонько на оконную раму.

– Я так не могу. – Смазливое лицо Ллойда обиженно кривилось. – Без мотивации не умею.

– Слушай, – брал его под руку Тэд, – ты про Грету Гарбо слышал?

– Конечно, слышал. Что я, из деревни, что ли?

– Знаешь, как она сделала свою лучшую сцену? Один из величайших эпизодов в истории кинематографа. Самая концовка «Королевы Христины», там еще такой крупный план ее лица… загадочное выражение, непостижимая тайна и все, что хочешь. Ты знаешь, как Мамулян это снял? Что он сказал Грете? «Ни о чем, рештельно ни о чем сейчас не думай, Греточка». Так она сделала… Долгая пауза. Ллойд Бейкер вздыхает.

– О'кей, ясно. Значит, поворачиваюсь к камере и ни о чем не думаю. Ну а какая мотивация-то?

– Господи Иисусе. Ладно, забудь все, что я сказал. Двигайся как хочешь, на окно можешь не смотреть. Давай, поехали.

Сняли. Льюису показалось, что получилось черт-те что, но Тэд коротко объявил: «Снято», – и потом выглядел совершенно довольным.

В тот день Синклер отправился в близлежащий бар в утешение крепко напился. Он решил, что имеются две возможности: или Тэд действительно гений, или он – шут гороховый. Шансы на первое и на второе представлялись Льюису примерно равными.

Конечно, несколько лет спустя, когда Тэд стал самым бойким голливудским товаром и вундеркиндом американского кино, Синклер ни за что не признался бы в своих прежних сомнениях. «Я всегда знал, – с важным видом говорил он. – Никогда не ставил под вопрос его гениальность». Оспорить его было некому – слава Богу, у Синклера хватило ума оставить свои терзания при себе.

Смолчал он по двум причинам, о которых сейчас как раз и размышлял, прихлебывая кофе и оттягивая момент, когда придется признать, что день уже начался: во-первых, он побаивался Тэда, хоть и тщательно это скрывал; во-вторых, окружающие отнюдь не разделяли его сомнений – какую бы чушь режиссер ни нес, Элен прочие актеры внимали ему с истинным благоговением.

Вся съемочная группа Тэда просто боготворила, большинство актеров были французы, он познакомился ними в прошлом году, когда работал ассистентом у молодого режиссера Франсуа Трюффо. Тот фильм, «Четыреста ударов», прогремел на всю Европу Только оператор по свету Виктор был американцем; он учился с Тэдом в киношколе при Калифорнийском университете, и они вместе сделали в Штатах несколько короткометражек. Виктор тоже смотрел на Тэда снизу вверх Группа твердо верила, что постановщик знает свое дело, а поскольку все они были профессионалами с хорошей репутацией. Льюис не мог игнорировать их мнение.

Они казались ему очень нервными, чересчур интеллектуальными и плохо понимающими шутки. Все время трепались о каких-то «черных фильмах» и «мизансценах», часами обсуждали теорию авторского кино, а в перерывах читали журнал «Кайе де синема». Вкусы у них были престранные: они превозносили до небес режиссеров, о которых Льюис либо вовсе слыхом не слыхивал – какого-то Вайду, Франжу, Ренуара, – либо восхищались новичками вроде Годара, Шаброля и Трюффо; на другой день им вдруг взбредало в голову петь гимн американскому кино – детективам, комедиям и вестернам, которые Льюис знал с детства, но ему и в голову не приходило, что можно всерьез обсуждать эту дребедень кадр за кадром и эпизод за эпизодом, как великие произведения искусства. Слушая подобные разговоры, Льюис чувствовал себя идиотом; если обсуждение затягивалось, ему делалось просто тошно.

Он не был интеллектуалом и не доверял этой публике, а в такие моменты вообще переставал понимать, как его занесло в этот сумасшедший дом и что он тут делает. Вот и сейчас, допив кофе и принимая душ, Льюис задавал себе этот вопрос. Ответ, впрочем, был ему отлично известен. Угодил он в эту историю из-за Тэда, а остался до конца из-за Хелен.

Он думал про нее, про очарование и тонкую красоту ее лица. Какой у нее голос – холодный и слегка хрипловатый. Всегда молчалива, спокойна, скромна. Как же возбуждала его эта скромность! Он представлял себе ее тело, которое ни разу не видел обнаженным. Воображение пробуждало желание, и это было естественно, но откуда возникало душевное смятение? Мысли о Хелен будили в Льюисе какие-то смутные, неясные чувства, в которых он никак не мог разобраться.

Пожалуй, ему хотелось быть ее защитником. Поняв это, Льюис встревожился – что-то здесь было не так.

Несколько раз он не мог уснуть по ночам. Тогда он тихонько прокрадывался к двери ее комнаты и, в пижаме или халате, торчал там как последний идиот, не решаясь постучать и не желая возвращаться к себе. Пару раз изнутри донеслись звуки, похожие на плач. Синклер даже попробовал повернуть ручку двери, но она оказалась закрыта. В конце концов всякий раз он на цыпочках удалялся.

Такое малодушное поведение было ему не свойственно; Льюис сам не понимал, что с ним происходит. Иногда он воображал, что дверь окажется незапертой и н войдет. Однако вместо эротических фантазий Льюис, считавший себя сущим жеребцом, мог представить лишь, как сидит рядом с Хелен на кровати. Она в нем нуждается, и он нежно обнимает ее за плечи.

Льюис вылез из-под душа, стал растираться полотенцем. Ему было над чем поразмыслить. Во-первых, вечером будет праздник в честь окончания съемок – надо приготовиться. Надо взять в банке деньги – он хотел купить подарок для Хелен и отвезти ей в Трастевере. Но вместо практических дел голова была занята воспоминаниями о Хелен. Особенно одним. Это случилось несколько недель назад, когда с начала съемок прошло дней десять.

Снимался эпизод в палаццо. Хелен должна была стоять у окна, потом обернуться и посмотреть на одного из двух своих возлюбленных, Льюис уже не помнил, на кого именно. Все очень просто, никакого текста. Тэд заставил ее сделать двадцать четыре дубля. Встала, обернулась, посмотрела. Двадцать четыре раза.

В промежутках между дублями режиссер что-то шептал Хелен на ухо. Она пробовала снова и снова. Ни разу не пожаловалась, не раздражалась, ни малейших признаков нетерпения или усталости, хотя позади был уже целый день работы. Хелен не спорила, как Ллойд Бейкер, просто молча выслушивала Тэда, иногда что-то произносила в ответ, но очень тихо – слов Синклеру было не слышно. До этого момента отношение к ней Льюиса было очень простым: он ее хотел, и точка. Но в тот день что-то изменилось. Он стоял у стены, в дальнем конце комнаты, среди аппаратуры и членов группы, и ему было совершенно неважно, сколько впереди еще дублей и долго ли его еще будут толкать со всех сторон. Он чувствовал, что может простоять так целую вечность, глядя на ее лицо, наблюдая за ее движениями.

Встала, обернулась, посмотрела. Встала, обернулась, посмотрела. Вот уже которую неделю Льюис видел перед собой этот ее образ и не мог избавиться от наваждения, даже понять, в чем его чары. Потом он попросил Тэда объяснить смысл эпизода, но тот только улыбнулся с таинственным, многозначительным видом. Синклер почувствовал, что эта улыбка закрывает перед ним некую дверь, за которой хранятся недоступные ему чудеса.

– Ну расскажи мне про героиню Хелен, – потребовал однажды Льюис. – Я в ней ни черта не понимаю. Почему она так себя ведет? Кто она вообще такая?

– Она отсутствующая женщина, – мягко улыбнулся Тэд.

Этот ответ еще больше разозлил Синклера, но запал в память. Теперь, видя перед собой Хелен, вновь и вновь оборачивающуюся к нему от окна, Льюис начал понимать, что имел в виду Тэд.

– В каком смысле отсутствующая? – поднял брови Ллойд Бейкер. – Моему герою известно, где она живет. Он же ее трахает, Тэд, верно? И не только он, еще и второй. Потом я узнаю об этом, начинаю беситься, так? Ну и в чем же проявляется ее отсутствие? – Ллойд помотал башкой, словно хотел вытряхнуть что-то из своих упрямых мозгов. Потом лицо его вдруг прояснилось. – А-а, понял. Кажется, начинаю врубаться. Ты имеешь в виду, что она как бы потеряна, а когда знакомится со мной…

– Нет, – терпеливо поправил его Тэд. – Я имею в виду совсем не это.

Ллойд насупился.

– Ну тогда нас несет куда-то не туда. Ведь это одна из моих главных сцен. Я всю ночь не спал, готовился. Давай хоть минутку поговорим о моем герое. Мне не вполне ясна его мотивация.

– Ллойд, мотивация вообще редко бывает ясной. Такова жизнь.

– Ты уверен?

– На все сто. – Тэд зевнул. – Ладно, давай снимать. Надо двигаться дальше.

Элен наблюдала за этой беседой, сидя на стуле в противоположном углу комнаты. Дело происходило в спальне, где большую часть места занимала кровать, а все остальное пространство было заставлено аппаратурой. После команды начинать съемку Элен поднялась.

Это была ключевая сцена. В картине она монтировалась в начале, но очередь до ее съемок дошла в самом конце. Элен подумала: «Вот и все. Как быстро пролетело время».

В первую неделю она была очень напугана. Все казалось таким странным, сложным, неуютным. Каждое утро у нее были влажные от пота ладони, и она буквально тряслась от страха. При этом Элен ровным счетом ничего не понимала. Очень мешало то, что эпизоды снимались не последовательно, по ходу сюжета, а как придется. Она не имела представления о киносъемочной аппаратуре, не понимала половины терминов. Очень трудно было найти точное место, где надо встать перед камерой, Элен все время стояла не там, где нужно. Руки и ноги затекали от скованности позы, голос звучал как чужой. Каждую секунду Элен ждала, что Тэд заорет на нее, обзовет ее бездарной самозванкой.

Но Тэд орал на кого угодно, только не на нее. Никогда не высмеивал ее, не терял терпения, как с Ллойдом. Просто подходил и начинал говорить своим смешным тоненьким голосом, и все становилось понятно.

– Доверяй себе, – повторял он.

Доверять себе? Элен чуть не расхохоталась, когда впервые услышала это. Как же она может себе доверять? В первые дни съемки она чувствовала, что вообще не понимает, кто она такая. Робко, боясь услышать насмешку, Элен призналась в этом Тэду. Тот мягко улыбнулся, показав желтые, прокуренные зубы. Вид у него был довольный.

– Это не имеет значения. Так даже еще лучше. Ты не Хелен, а Анна.

Так звали героиню, и после этого разговора Элен полюбила ее. Анна дала ей свободу, позволила забыть о положении рук и ног, о месте перед камерой. Анна жила собственной независимой жизнью и с течением времени становилась все более близкой. Теперь, стоя в свете юпитеров, Элен не ощущала страха – наоборот, чудесную легкость и свободу. Говорила и двигалась не она, а Анна; Элен просто одалживала ей свое тело.

По мере того как героиня фильма развивалась, сама Элен сжималась. Она принимала это с радостью. Ей хотелось, чтобы побыстрее началась съемка очередной сцены и свершилось чудесное превращение. Во время работы все остальное переставало существовать. Элен забывала про Оранджберг, про Эдуарда, про ребенка. Не было ни боли, ни тревоги. Она умирала – оставалась только Анна. Элен с нетерпением ждала этих часов забытья; через месяц она поняла очевидную вещь, раньше не приходившую ей в голову: эта работа принадлежит ей одной. Ни высокопрофессиональная съемочная группа, ни талант Тэда не способны были бы вдохнуть в Анну жизнь. Это может сделать только она – и делает (как инстинктивно чувствовала Элен) хорошо.

Никогда не испытывала она ничего подобного. И воздействие происходящего было очень важным – Элен ощущала себя сильной.

Правда, не всегда. Иногда вновь обретенная уверенность исчезала, и она опять становилась прежней Элен – растерянной, слабой. Но это происходило только вдали от Тэда и камеры. Во время съемок уверенность не покидала Элен.

Вот и сейчас, когда шла сцена с Ллойдом Бейкером, Элен чувствовала себя отлично. Анна встретила ее как хорошую, старую подругу. Второй дубль, третий, четвертый.

Тэд вскочил на ноги и объявил: «Снято». Потом взглянул на Элен, сверкнув стеклами очков, и улыбнулся.

– О'кей, переходим к последнему эпизоду. Работаем втроем – я, Виктор и Хелен. Остальные свободны.

Тэд выглядел странно взволнованным, то и дело всплескивал своими розовыми ручками. Это оттого, что фильм почти закончен, подумала Элен, и ей стало очень грустно.

Льюис поручил банку «Чейз Манхэттен» перевести десять тысяч долларов в отделение «Банка Национале» на Виа Венето. Уже у самых дверей конторы он понял, что вышел из дому слишком рано – банк был еще закрыт.

Надо было как-то убить полчаса. Что ж, улица Виа Венето вполне для этого годилась. Он немного погулял, зашел в открытое кафе напротив отеля «Эксцельсиор». Заказал чашку эспрессо, закурил сигарету. Солнце пригревало совсем не по-ноябрьски, а по-летнему. Льюис откинулся на спинку стула и приготовился ждать. Ленивым взглядом он окинул соседние столики: там в основном сидели бизнесмены-итальянцы в темных костюмах и солнечных очках; по дороге на работу они присели на минутку выпить кофе и прочесть утреннюю газету. Льюис задрал лицо к солнцу и стал строить планы на будущее. Он и не заметил, что один из соседей не сводит с него глаз. Синклер думал о Хелен.

Если Тэд сегодня, как планировал, закончит съемку (очевидно, так и будет), то следующие шесть-восемь недель, до самого Рождества, ему предстоит заниматься монтажом. Работа будет вестись в Риме, в мастерской одного из друзей Тэда. Тот уже сказал Льюису, что он вполне может на это время устроить себе каникулы. С добродушной улыбкой Тэд прибавил, что хорошо было бы и Хелен взять с собой. «Мы же не хотим ее снова потерять», – пояснил он.

Элен слышала этот разговор, но ничего не сказала. На все попытки Льюиса добиться от нее согласия отвечала уклончиво. А Синклера буквально распирало от увлекательных идей. У него было несколько записных книжек, переполненных именами гостеприимных и щедрых знакомых его родителей, собственных его друзей. Все они были бы рады принять их с Хелен.

Льюис думал, что это будет выглядеть менее подозрительно, чем какой-нибудь отель. Отель ее только испугал бы. Совсем другое дело друзья, да еще живущие в таких чудесных местах: Тоскана или, скажем, Венеция, Ницца, Канны, Швейцарские Альпы, Гстаад. Нет, только не туда – он там устроил большой скандал. Лучше в Лондон. Перед Рождеством там весело, а про ту заварушку с полицией все уже давно забыли.

Можно махнуть и подальше. Например, в Мексику, в Акапулько. На Багамы. В Вест-Индию. Льюис мечтательно перебирал возможности. Ему было приятно думать, что он как бы предлагает Хелен весь мир.

Да они могут хоть в Бостон съездить. Он привезет Хелен к себе домой, на Бикон-Хилл. Ведь отец и мать во время нечастых телефонных разговоров все время зовут его вернуться. Хелен может понравиться этот аристократически неброский дом, уставленный английским антиквариатом, обслуживаемый незаметными, но расторопными слугами, каждый из которых прожил там по меньшей мере лет двадцать. Льюис представил, как Хелен сидит с его матерью у камина и пьет чай…

Нет, решил он. Что за дурацкая идея? Он же ненавидит Бостон и не собирался туда когда-либо возвращаться. Вот уже несколько лет пытается он убежать от этого города.

Льюис Синклер всегда, сколько себя помнил, пытался скрыться бегством. Семья расписала его грядущую жизнь вплоть до мельчайших деталей, и, когда он пытался предложить какие-то иные варианты, родители только отмалчивались.

Льюис прекрасно понимал их чувства, но легче от этого не делалось. Роберт и Эмили Синклер целых двадцать лет ждали рождения сына. Они, безусловно, любили своих четырех дочерей, но девочки – совсем не то. Дочь не может сохранить имя и традиции рода Синклеров, ей не под силу управлять банком. «Я была так счастлива, когда ты родился, Льюис, – любила повторять Эмили. – Даже заплакала». В детстве Льюис гордился этими словами; когда подрос, они стали его пугать.

Льюису с младенчества доставалось все только самое лучшее, и эта привилегия сопровождалась высокопарными родительскими лекциями. Синклеры-старшие полагали за величайший грех бездумное прожигание денег; богатство и высокое социальное положение, по их убеждению, обязывали человека неукоснительно исполнять свой общественный долг. Воспитание Льюиса было одновременно и мягким, и жестким. Его осыпали дорогими подарками – прекрасными книгами и умными игрушками вроде конструкторов, красок и рисовальных альбомов. Он до сих пор помнил разочарование своих детских праздников: как ему хотелось получить в подарок коньки, игрушечный пистолет, комиксы, доску на роликах. И еще надо было притворяться, что ты очень рад, когда тебе с милой улыбкой отказывают во всех этих сокровищах.

Льюиса таскали на уроки танца, на симфонические концерты. Его продуманно и постепенно вводили в мир искусства: сначала экскурсии по музеям и галереям, потом знакомство с частными коллекциями бесчисленных дядюшек, тетушек и кузенов.

Когда Льюис стал постарше, начались занятия спортом: теннис, плавание, сквош. Мальчик обладал хорошими физическими данными, и ему нравились спортивные упражнения, но частные уроки с тренером были ему столь же отвратительны, как принудительное кормление искусством. От такого спорта никакого удовольствия быть не могло – обычный урок, и больше ничего. Вся жизнь Льюиса была одним непрерывным уроком, и со временем мальчик сделал страшное открытие: в этой школе ему не суждено было получать хорошие отметки. Он честно старался, не жалел сил. Голова просто кругом шла от массы сведений, которые никак не желали в ней оседать. Льюису никогда не удавалось сравняться с идеалом, выдуманным для него родителями. Он недостаточно работает над собой – отец говорил ему об этом прямо, мать намеками. Ведь он не кто-нибудь, а Синклер, ему мало быть не хуже других, надо всегда и во всем быть первым.

Льюис очень любил мать и очень боялся отца. В себе же ненавидел поистине мистическую неспособность угодить им обоим. Ребенком он часто вскарабкивался к матери на колени, обнимал ее, лепетал: «Я люблю тебя, мамочка». Однако Роберт Синклер всякий раз заявлял, что мальчика слишком балуют, и Эмили с виноватым видом отпихивала сына от себя. «Не веди себя как маленький, – говорила она. – Иди, учись». И быстро, украдкой целовала.

Льюис поставил на блюдце чашечку кофе и с раздражением взглянул на часы. Еще целых пятнадцать минут. С чего ему взбрело в голову думать о Бостоне? Он взрослый человек, двадцать пять лет, но стоит вспомнить родительский дом, и все становится по-прежнему. Он опять превращается в растерянного, беспомощного ребенка; в памяти воскресают и жгут огнем все старые унижения. Льюис ощутил бессильный и слепой, но яростный гнев. Даже сейчас в ушах у него звучала извечная жалоба его детских лет: «Это нечестно! Нечестно!»

Тогда усилием воли Синклер заставил себя вспоминать разные успехи и свершения в своей жизни – он знал, это помогает. Свершений было не так уж много: когда Льюис твердо знал, чем занимается, и делал это хорошо.

Он здорово играл в футбол – сначала в Гротоне, потом в Гарварде. Эти воспоминания и сейчас были ему приятны, хоть родители и относились к его спортивной карьере пренебрежительно. Нарядившись в шлем и доспехи, Льюис на голову возвышался над своими товарищами по команде и чувствовал себя богом. Потом были женщины – с ними ему всегда везло, с самого начала. И еще – дружба с Тэдом.

Льюис улыбнулся и поерзал на стуле. Родителям не понравились бы его подружки минувших лет. Это еще мягко сказано. Папа с мамой были бы в шоке. Тэд им бы тоже не понравился. Думать об этом было приятно.

Мысль о том, что он идет своей дорогой, совсем не той, о которой мечтали родители, наполняла сердце Льюиса мстительным торжеством. Никаких лекций, никаких провалов и неудач – он отверг эту жизнь со всеми ее заплесневелыми ценностями, когда сбежал из Бикон-Хилла.

Теперь он сам себе хозяин и живет собственной жизнью. Он больше не неудачник, да и не был никогда неудачником – так только казалось отцу и матери.

С этим покончено.

Льюис закурил еще одну сигарету. Мимо прошла проститутка, и он подмигнул ей. Он вновь обрел спокойствие и защищенность – теперь, когда новая индивидуальность, как плащ, окутывала его. «Я всегда был бунтарем». – сказал он себе. Вот именно – бунтарем, а вовсе не неудачником. После встречи с Тэдом он в этом уже не сомневался.

Двери банка открылись. Льюис встал и потянулся. Оставив на столе несколько купюр, он взял портфель и не спеша направился к банку. Человек в темном костюме вошел за ним следом и пристроился неподалеку в очередь к окошку. Льюис не заметил его ни тогда, ни четверть часа спустя, когда выходил на улицу, – незнакомец, так и не дойдя до окошка, последовал за Синклером.

Льюис сел в такси и отправился на охоту в свои любимые места – дорогие магазины, расположенные между площадью Испании и Виа Кондотти. Он заказал шампанского для вечеринки, полчасика погулял, глядя на витрины и с удовольствием размышляя, что бы такое подарить Хелен.

Он не привык покупать женщинам подарки, разве что родственникам. Задача оказалась не из простых. Хотелось купить что-нибудь красивое, дорогое, интимное – шелковое белье, одежду, может быть, драгоценности. Льюис задержался у витрины магазина «Де Шавиньи»:

там была выставлена чудесная брошь с сапфирами, цвет которых напоминал глаза Хелен. Но бостонское воспитание, которое он так и не сумел из себя вытравить, мешало остановить выбор на таком подарке. Мать сочла бы его неподобающим. Вздохнув, Льюис отправился дальше. Его мысли опять приняли мрачное направление, он забеспокоился. Так хотелось купить Хелен что-нибудь потрясающее, но голос матери все время шептал: «Нет, в данной ситуации это не дарят». Льюис более или менее уверенно покупал одежду только для самого себя, во всех остальных случаях он привык сомневаться в собственном вкусе – слишком уж часто в прежние годы родители высмеивали его выбор. С чувством стыда вспоминал он подарки, которые дарил матери в детстве: неделями копил деньги, потом совершал покупку, ужасно волнуясь. Один раз это была фарфоровая ярко раскрашенная собака, другой раз – браслет с позолоченными колокольчиками. «Спасибо, Льюис, очень мило», – говорила мать, после чего собака навеки исчезала в недрах какого-нибудь шкафа, а браслет так ни разу и не был надет.

Даже сейчас, на Виа Кондотти, Льюис вспыхнул от этого воспоминания, хотя прошло шестнадцать лет. Он был близок к панике. Книгу? Нет, это чересчур безлично. Цветы? Мало. Духи? Кажется, Хелен никогда ими не пользовалась. Может, она их вообще не любит.

В конце концов Синклер отправился в кожгалантерейный магазин «Гуччи», решив купить подарок, от которого, по крайней мере, будет польза. Если Хелен согласится отправиться с ним в путешествие. После длительных терзаний он выбрал дорожную сумку – невероятно дорогую, темно-бордовую, из крокодиловой кожи. Вид у сумки был прямо-таки сногсшибательный; Льюис не сомневался, что его матери она не понравилась бы. Но он ведь купил подарок не для матери, а для Хелен, напомнил себе Синклер.

Все больше волнуясь, он спросил у продавца, можно ли сделать на сумке монограмму. Да, ответили ему. но это займет несколько часов. Льюис снова заколебался, потом все-таки решился. Две буквы: «X. К.». Доставить сумку он велел во дворец княгини.

Услышав это имя, чопорный продавец растаял и сделался невероятно обходительным. На улицу Синклер вышел, сияя от счастья. В дверях он столкнулся с входящим мужчиной в черном костюме и кинул на него сердитый взгляд. Какая-то важная шишка, судя по тому, как бросились ему навстречу сразу два продавца. Незнакомец коротко извинился по-итальянски; Льюис мельком на него оглянулся и тут же забыл об этом маленьком инциденте.

Он сел в такси, чтобы ехать на другой берег, в Трастевере, и угодил в жуткое столпотворение – типичную римскую пробку, когда все орут и сигналят. К дому, где шли съемки, Синклер добрался уже после полудня. Обычно в это время Тэд устраивал часовой перерыв, и Льюис надеялся пообедать с ним и Хелен.

Он велел таксисту свернуть на площадь Святой Марии а дальше пошел пешком по узким переулкам, весело насвистывая. Когда Льюис вошел в подъезд, он увидел ассистента Тэда, высокого флегматичного француза Фабиана, топтавшегося у подножия лестницы.

Льюис посмотрел на кабели, тянущиеся по ступеням вверх к запертой двери.

– Привет, – лениво улыбнулся Фабиан и преградил путь.

– Разрешите, – произнес Льюис, делая шаг вперед.

– Увы. Там закрыто. И не велено никого пускать.

– Ко мне это не относится.

– Это относится ко всем, Льюис, – дружелюбно откликнулся ассистент. – Извините.

Синклер заколебался. Взглянул на часы, снова на Фабиана. Его вдруг кольнула тревога. Тэд и раньше не очень приветствовал его присутствие на съемках, но все же никогда не запирал перед ним дверь.

– А разве обеденного перерыва не будет? Чем они там занимаются?

Фабиан пожал плечами.

– Последний кадр. Там Тэд, Виктор и Хелен. Больше никого. Скоро, наверно, закончат, и тогда уже совсем все.

Синклер нахмурился. Он помнил, что картина начинается с крупного плана лица Хелен. Так же она должна закончиться. К сожалению, его сведения обо всем, что происходило между двумя этими кадрами, были весьма обрывочны. Последняя сцена шла после эпизода с убийством; Хелен должна была лежать в кровати, одна.

Он прислушался. Сверху доносился неразборчивый голос Тэда. Льюис оттолкнул ассистента и быстро взбежал по лестнице. Дверь оказалась заперта, а при звуке приближающихся шагов Тэд сразу замолчал.

Синклер яростно подергал за ручку. Изнутри послышался знакомый скрипучий смешок, потом шаги.

– Льюис, ты? – спросил Тэд. – Катись к черту.

Синклер свирепо уставился себе под ноги. Ему хотелось разнести в щепки эту дверь своим плечом атлета или хотя бы лягнуть ее ногой. Однако по некотором размышлении он решил, что этим уронит свое достоинство. На такое вообще не следовало отвечать, поэтому Льюис без единого слова спустился вниз.

Фабиан бросил на него фаталистический взгляд и очень по-галльски пожал плечами.

– Передать что-нибудь Тэду, когда он выйдет?

– Безусловно. Скажите ему, что я ушел надраться.

– Bien sur[42], – зевнул ассистент.

– Вернусь через час.

На лице Фабиана выразилось сомнение.

– За час он вряд ли управится.

– Это еще почему? – воинственно наскочил на него Льюис. – Ведь это всего лишь один короткий кадр. Сколько же времени можно его снимать?

– Откуда мне знать? – отрешенно улыбнулся ассистент.

– Она что там, голая? Он заставил ее раздеться?

Фабиан медленно опустил веки.

– Льюис, дружище, я не имею ни малейшего представления, клянусь. Но если так оно и есть, то Тэду здорово повезло, а?

Синклер отвернулся. Его буквально трясло от какого-то неистового чувства, которое он и сам затруднился бы назвать. Он прошел переулком до площади и свернул в первый попавшийся бар.

От первого же стакана ему полегчало; от второго стало еще лучше; третий пить уже не следовало, а четвертый и вовсе был лишний.

Это была маленькая забегаловка, где выпивал рабочий люд из местных. Льюис тупо смотрел на деревянную поверхность ненакрытого стола и слушал, как щелкают шарики в игральных автоматах. Где-то над стойкой телевизор кричал по-итальянски что-то про футбол. В другом мире, на другой планете некая команда сражалась с мадридским «Реалом».

Синклер низко опустил голову. Перед его глазами был мокрый кружок от стакана. Мысли путались, налезали одна на другую. Льюис пытался понять, что его терзает – неудовлетворенная похоть, ревность, обида или любовь. И кто объект этой страсти?

Наверное, Хелен. Скорее всего Хелен. Он был почти в этом уверен.

А может, и Тэд.

Они встретились случайно, и тот случай изменил всю жизнь Льюиса. Иногда ему казалось, что он искал Тэда долгие годы.

Это был паршивый период – то время Синклер предпочитал не вспоминать. Он бросил Гарвард, сбежал из Бостона, всласть навеселился и вдруг отчего-то стал испытывать тревогу. Он уже не очень ясно помнил почему. Возможно, просто заметил, что лица на вечеринках становились все моложе, а сам он выглядел старше и старше. А может, была и еще какая-то причина.

Так или иначе, но Синклер вдруг почувствовал, что пора перестать болтаться по миру, надо что-то делать со своей жизнью. В самые мрачные моменты он сомневался, способен ли хоть на что-нибудь. Но случались и припадки эйфории, когда Льюис твердо верил, что где-нибудь, когда-нибудь непременно добьется побед. Ему представлялось, как он, блудный сын, возвращается в Бостон триумфатором. Только вот не ясно было, в какой области будут триумфы.

Мать всегда отдавала предпочтение политике и неоднократно намекала сыну о своих надеждах. Большое впечатление на нее произвела фантастическая карьера Джона Кеннеди. И намеки стали более откровенными. По мнению Эмили Синклер, Кеннеди были семейством выскочек, к тому же еще ирландцами и католиками. Если какой-то Джон Кеннеди мог так высоко взлететь, то чего же способен достичь Льюис, высокий и красивый наследник рода Синклеров? Отец Льюиса высказывал свои пожелания без обиняков. Льюис должен работать в семейном банке. Отказ сына был воспринят как нечто необъяснимое и извращенное.

Льюис не имел ни малейшего желания заниматься политикой или работать в банке. Однако выбрать хоть какую-то профессию, в которой он мог бы добиться долгожданного успеха, оказалось непросто. Надо заняться чем-то новым, нетрадиционным – он это чувствовал инстинктивно. Чем-нибудь, о чем пишут газеты и чем еще не занимался ни один Синклер, Рекламой, музыкой, журналистикой, шоу-бизнесом. Тем, что дает возможность быстро продвинуться. Областью, в которой важны мозги и упорство, а не то, что твои родители без конца красуются в светской хронике и папаша имеет связи.

Льюис пытался заниматься то одним, то другим – без особого, впрочем, пыла, а как-то раз, по приглашению одной нью-йоркской знакомой, актрисы, отправился к ней в гости, в Калифорнию. И там, совершенно неожиданно для себя, нашел свое дело. Нет, актером он стать не мог и режиссером тоже – Льюис хорошо это понимал. Но продюсерство – совсем другое дело. Подвижная, непредсказуемая профессия. Несколько сомнительная, требующая нахрапа, но это ему как раз и нравилось. Маленькие хитрости и сделки, натиск и напор – как раз то, что надо. Плюс бесконечные гулянки и масса девочек.

Синклер познакомился в Калифорнии с некоторыми молодыми продюсерами, и они произвели на него впечатление. Прошло немало времени, прежде чем он сообразил, что они очень от него отличаются; к тому же все они были евреями. Однажды ночью, здорово напившись и утратив осторожность, Льюис признался актрисе в своей мечте. Та со смеху чуть из кровати не выпала.

И Синклер вынужден был признать, что она права. Вскоре ему надоели и актриса, и Голливуд, и его фантазии. Он купил билет обратно на Восточное побережье. Билет уже лежал в заднем кармане его джинсов (Льюис быстро перенял калифорнийский стиль одежды), когда хозяйка объявила, что вечером они идут в гости отметить его последний день в Калифорнии. Синклер пожал плечами и согласился.

Вечеринка была в одном загородном доме, на самом берегу океана. Тогда-то и началась для Льюиса настоящая жизнь, потому что той ночью он познакомился с Тэдом.

Актриса небрежно махнула рукой в сторону коротышки, назвала его «Тэдом» и упорхнула к какому-то типу, который якобы имел связи на студии «Метро Голдвин Майер».

В толкучке Льюис не сумел сразу улизнуть от нового знакомого и узнал, что «Тэда» зовут Таддеусом Ангелини, что он италоамериканец во втором поколении, родившийся и выросший в Лос-Анджелесе. Сообщив эти краткие сведения, Тэд замолчал. Льюису стало неудобно. У него еще не окончательно выветрилось бостонское воспитание, он не успел научиться голливудскому искусству обдавать холодом всякого, кто не имеет репутации, влияния, денег или шансов на успех. Когда темы для бесед иссякли, а толстяк по-прежнему помалкивал, Льюис, не зная, о чем еще с ним поговорить, спросил:

– Чем вы занимаетесь?

Коротышка похлопал ресницами за темными очками и ответил:

– Делаю кино.

Наивный Льюис взглянул на собеседника с несколько большим интересом. В Голливуде он встретил множество людей, носившихся с проектами фильмов, но ни одного, кто бы уже успел что-нибудь снять.

– Может, быть, я видел ваши картины?

– Вряд ли. Я их еще не снял, – хихикнул Тэд. На смех этот нервный, скрипучий звук никак похож не был.

Льюис слегка отшатнулся и подумал: «Мне, как всегда, везет. Это псих».

– Мои картины у меня в голове. Пока.

Тэд снова захихикал, и Льюис окончательно уверился, что его собеседник либо чокнутый, либо пьяный, либо накурившийся травки – а то и все вместе. Потом он заметил, что толстяк не курит и пьет только чай. Тут Тэд вдруг улыбнулся ему обворожительной улыбкой, которую портили только желтые неровные зубы.

– Ты катись себе, если хочешь, – снисходительно сказал он. – Я привык и не обижусь.

Он произнес эти слова безо всякого вызова, но Льюис воспринял их именно так. Ему нравилось поступать наперекор тому, о чем его просят, а потому, отхлебнув еще дешевого калифорнийского вина, он отодвинул локтем парочку оживленно вопящих педерастов и уселся на пол, рядом с толстяком. Тот равнодушно посмотрел на него и бросил:

– Ну, как хочешь. Тогда расскажи мне, чего ты ищешь в жизни.

К собственному изумлению, Льюис именно так и поступил.

Они говорили целый час, вернее, говорил почти один Льюис. Потом они отправились в город, где у толстяка была квартира на четвертом этаже без лифта, и продолжили беседу. На рассвете Синклер уснул на полу, утром опохмелился, и они снова говорили. Вечером сходили в один кинотеатр возле кампуса Калифорнийского университета на фильм Бергмана «Седьмая печать». Льюис видел отрывки из него еще в Гарварде, а толстяк смотрел картину в тридцать пятый раз. Когда они вернулись к Тэду, говорить начал он. Четыре часа подряд он не закрывал рта. Рассказывал про этот и все остальные фильмы Бергмана.

Льюис понимал процентов пятьдесят, но зато эти пятьдесят процентов казались ему чем-то абсолютно гениальным. Он открывал для себя сокровенные глубины, связь кино с жизнью. Тэд объяснял ему, как совместить несколько пластов смысла, как слепить из них связную историю. Льюис слушал и чувствовал, что в искусстве есть резон и что в жизни он тоже есть.

Деталей разговора Льюис не запомнил, но впечатление от общения с Тэдом еще усилилось. Более того – Синклер буквально влюбился в своего нового знакомого. Они стали друзьями. Да, наверное, это следовало назвать дружбой, хотя отношения их были довольно специфическими.

Первые два месяца они почти не расставались. Питались всякой дрянью, спал Льюис по-прежнему на полу. Днями друзья по большей части просиживали в кино, а по ночам обсуждали увиденное. Тихое помешательство Тэда на кинематографе Льюису нравилось. В первый раз в жизни никто на него не давил. Тэду ничего не было от него нужно: хочешь сопровождать его в кино – иди, не хочешь – твое дело. Толстяка совершенно не интересовала биография Льюиса, он никогда не задавал вопросов, но, если Синклеру хотелось выговориться, Тэд выслушивал его, похожий на пузатенького, умудренного жизнью отца-исповедника. Приговоров он не выносил, виновных не искал. Льюису казалось, что моральные категории Тэда вообще не занимают. Основные принципы кодекса бостонских браминов – долг, честь, правдивость – для него не существовали. Разве что в кино.

Сидя на корточках и тыкая вилкой в тарелку с едой из дешевой китайской лавки, Льюис пил вино из бутылки и чувствовал себя свободным человеком. Это было великолепное чувство. Когда бутылка опустела, ощущение свободы еще более усилилось. Проблема Синклеров-старших в том, что они старые, заявил Льюис. И его гарвардские соученики тоже старые, такими и родились на свет. Они, как и родители-, принадлежат к прошлому, к серому послевоенному эйзенхауэровскому миру. Иное дело он с Тэдом. Им наплевать на условности и кодексы чести. Им вообще ни к чему та дребедень, которой дорожит семейство Синклер, – дома, машины, ученые степени и главное (это слово Льюис выкрикнул) – деньги. Закончив свою бурную речь, Синклер несколько ослаб. Тэд покивал головой, потом заговорил:

– Все это так, Льюис, но деньжата нам как раз пригодятся.

– Зачем? Ну их! – воскликнул Льюис, забыв о дедушкином фонде, и подбросил вверх пустую тарелку.

– Затем, чтобы сделать картины. Льюис моментально протрезвел.

– Мы, вдвоем? – уставился он на Тэда.

– Конечно. Ты и я. Мы будем снимать вместе. – Тэд зевнул и поднялся. – Давай спать, а?

– О'кей, – послушно кивнул Льюис.

Как обычно, он устроился на полу, но долго не мог уснуть, глядя в потолок. Ему казалось, что он преобразился, стал другим человеком. Тэд захотел делать с ним кино! И сказал это как нечто само собой разумеюшееся. Льюис был одновременно и подавлен, и польщен, и преисполнен надежд. Наутро, несмотря на похмелье, ощущения его не изменились.

Каких-то пара слов, подкрепленных зевком, и Тэд подарил ему профессию. Прежде никто, кроме разве его тренера по футболу, не выказывал Льюису такой спокойной уверенности в его силах. Синклер снова почувствован себя как на футбольном поле, когда ему сделали отличный пас, он увернулся от защитников и бежит впереди всех, твердо зная, что его уже не остановить.

Мысли стали пугаться. Вопли телевизионного комментатора становились все пронзительней, но Льюису неудержимо захотелось спать, и он уронил голову на руки.

Полчаса спустя он все еще спал и не видел, как мимо бара прошел отпущенный после съемки оператор Виктор, насвистывая и предвкушая веселый вечер.

Тем временем Тэд зарядил пленку, со странным выражением отвернулся от Элен и запер дверь.

– Ты поняла? – улыбнулся он. – Я отпустил Виктора, потому что он мешал. Теперь пойдет лучше. У тебя получится.

Элен неуверенно смотрела на него. Они бились над этим кадром уже несколько часов, но все впустую. Тэду нужен был какой-то особый взгляд, который у нее никак не выходил.

Весь день Элен не могла понять, что происходит. Когда же Тэд запер дверь и улыбнулся ей, она вдруг поняла, в чем дело. Она больше не чувствовала себя в безопасности, ей стало страшно.

– Что ты делаешь? – повысила она голос.

Вопрос был глупый, и Тэд даже не удосужился ответить. Она и так видела, что он делает: Тэд нежными движениями смазывал линзу объектива.

Проснулся Льюис, когда время обеда давно миновало. Пошатываясь, он вышел из бара. На свежем воздухе его замутило и затошнило. Едва успев свернуть в какую-то аллею, он согнулся над горшком с геранью, и его вывернуло наизнанку. Стало немного легче. Неверным шагом Льюис добрел до дома, где шли съемки, увидел, что Фабиана уже нет и обессиленно рухнул на ступеньку. Дверь наверху была по-прежнему закрыта. Из-за нее послышался звук Тэдова голоса, потом наступила тишина.

Льюису вспомнилось, как давным-давно, наверное, еще в Лос-Анджелесе, Тэд объяснял ему, что они вдвоем, конечно, – одна команда, но команда неполная. Им не хватает еще одного элемента, так сказать, третьего фактора. Им нужна женщина, актриса. Неважно, насколько она будет талантлива, главное, чтобы у нее был правильный типаж и правильное лицо.

Три месяца в Париже, пока Льюис работал в кафе «Страсбург», Тэд искал нужный типаж. По подсчетам Синклера, он провел беседы с шестьюдесятью кандидатками – причем за закрытыми дверьми. Ни одна не подошла. А потом как-то вечером Тэд вдруг заявился в кафе потный и взволнованный: он нашел ее, случайно встретил на улице возле «Синематики». Она – само совершенство. Девушка сейчас сидит у них дома, Тэд пообещал дать ей комнату.

Они вышли из кафе и поспешили домой. И там Льюис впервые увидел Хелен. Она сидела на диване в их чердачной комнате. Ее тогдашнее лицо так и встало него перед глазами. Льюис застонал и обмяк, борясь о наваливающимся забытьем. Хелен и Тэд. Тэд и Хелен.

Хелен, Тэд и Льюис…

Затем он не то отключился, не то задремал. Когда Льюис снова открыл глаза, над ним стоял Тэд. Сначала Синклер не понял, где он и что с ним. Голова раскалывалась, в горле пересохло. Но Тэд выглядел так странно, что сознание Льюиса тут же прояснилось. Он с тревогой взглянул на друга.

Тэд стоял, слегка раскачиваясь, что было у него признаком нервозности. На лице застыло смешанное выражение волнения и беспокойства. Несмотря на прохладу, режиссер обливался потом. Руки он держал в карманах засаленных джинсов и беспрестанно позвякивал мелочью и ключами.

– Льюис, с Хелен проблема. Она… не в себе. Поднимись к ней, а?

Синклер вскочил, окинул Тэда долгим взглядом и бросился вверх по лестнице. В дверях он замер.

Сначала ему показалось, что комната пуста. Виктора не было. Юпитеры не горели, светился только ночник на столе. Весь пол был покрыт кабелями, в углу стояла аппаратура, возле двери возвышалась аккуратная стопка коробок с пленкой.

Большую часть комнаты занимала расстеленная постель; оттуда доносились какие-то душераздирающие звуки, и Льюис не сразу понял, что издает их Хелен. В два прыжка он оказался рядом с ней и отдернул простыню. Сердце бешено колотилось, внутри все сжалось от ужаса.

Льюис сам не знал, что он ожидал увидеть – наверное, лужу крови, потому что крики Хелен были полны боли. Но крови не оказалось; Хелен, скрючившись, лежала посреди кровати и хрипло, придушенно стонала, словно ее ударили под дых.

Льюис наклонился и обнял девушку за плечи, чувствуя, что дрожит почти так же сильно, как она. Осторожно отвел ее руки от лица. Ни синяков, ни порезов, ни ссадин. Щеки мокрые от слез. Глаза зажмурены – она на него даже не взглянула. Только издавала все те же страшные, хрипящие звуки. Льюис был до того напуган, что даже не сразу заметил, в каком она виде. На Хелен не было ничего, кроме тонкого шелкового халатика.

Синклер нежно уложил ее на подушку и прикрыл простыней. Потом обернулся к двери, где топтался Тэд.

– Ах ты, ублюдок! Извращенец поганый. Где оператор? Что ты с ней сделал?

Он едва мог говорить – так душил его гнев. Тэд отвел взгляд, вынул руки из кармана и помахал ими в воздухе.

– Ничего. Я ее не трогал.

– Врешь. Врешь, скотина! – Льюис бросился к Тэду, схватил его за ворот рубашки и прижал к стене.

– Ты ее бил? Говори!

– Бил?! Ты с ума сошел. – Тэд безрезультатно пытался высвободить свое пухлое тельце из рук Синклера. – Неужели ты думаешь, что я садист какой-нибудь? Да я пальцем ее не тронул. Льюис, черт тебя подери, отпусти ты меня в самом деле!

Льюис неохотно расцепил пальцы. Тэд нервной скороговоркой стал объяснять:

– Я отпустил Виктора. Недавно. Час назад. Может, два. Я не замечаю времени, когда работаю. Мне нужно было снять последний кадр самому. Виктор нам мешал, я это чувствовал. Совсем не та атмосфера. Последний кадр снимается с рук, и я хотел сделать это сам. Вот и все. Больше ничего не было.

– Ах ты, жирная сука. А с чего же она тогда дошла до такого состояния? Ты посмотри на нее, нет, ты посмотри, что с ней творится…

Льюис схватил Тэда за голову и насильно повернул лицом к кровати.

– Не знаю. Честное слово, не знаю! Ну, я ей, возможно, что-то такое сказал, уже толком не помню. У нас никак не получалось. Она никак не могла посмотреть в камеру как надо. А я во что бы то ни стало должен был снять этот кадр. Сегодня ведь последний день съемки. Я же сказал: шесть недель и два дня, так оно и вышло. Господи, Льюис, да убери лапы! Ты что, пьяный, что ли? Мне же больно. Отпусти…

– Если ты ей что-то сделал, задница, если ты все испортил, тебе будет еще больнее. Я тебя…

– Отпусти его, Льюис.

Услышав ее голос, Синклер чуть не подпрыгнул от неожиданности. Обернувшись, он увидел, что она сидит на кровати, кутаясь в простыню. Плакать она перестала. Позже, годы спустя, Льюис понял, что тогда он в первый и последний раз видел ее плачущей.

– Все нормально, Льюис. Правда.

Она сглотнула. Ее лицо было под гримом мертвенно-бледным, глаза казались огромными темными пятнами. Синклер отпустил Тэда и медленно подошел к кровати.

Остановился, не зная, что делать дальше. Он понимал: с ним происходит нечто важное, что-то в нем меняется. Льюис просто протянул Хелен руку, и она тоже подала ему свою.

– Я сама виновата. – Ее голос окреп. – Тэд просто делал свою работу. Ему нужен был кадр, у меня не получалось. И тогда он сказал такое, что меня… расстроило.

Она смотрела на Тэда. Льюис заметил, как их взгляды переплелись. Холодно и с полным взаимопониманием. Потом она отвернулась. Синклер понял, что Хелен солгала.

В его воображении возникли соблазнительные, скотские картины. Он в ужасе отогнал их прочь, больше всего испугавшись того, что они его возбуждают. Глядя на безмолвного Тэда, Льюис впервые понял, как умеет этот человек подавлять окружающих. Какая-то темная сила тянула их с Хелен, крутила ими. Льюис чувствовал, что должен сопротивляться, но ни характер, ни жизненный опыт не могли ему в этом помочь. У Синклера было ощущение, что его обманом ввергают в нечто недоступное его пониманию. Спастись можно, только если вырвешься из этого капкана. Ужасно хотелось ударить Тэда, раздавить его, чтобы хотя бы продемонстрировать свое физическое превосходство. Льюис уже сделал шаг вперед, но остановился. Откинув со лба прядь светлых волос, он заколебался. Посмотрел на Хелен, на Тэда, снова на Хелен и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Ладно. Идем отсюда к чертовой матери.

Хелен немедленно соскочила с кровати, запахнула полы халата и взяла Синклера за руку.

– Льюис, я с тобой.

В тот же миг Льюиса пронзило ощущение триумфа, внезапное ликование, словно он одержал победу в трудноватом бою. Он взглянул на Тэда – тот невозмутимо пожал плечами.

– Наверно, вечеринка уже началась.

– Я не хочу туда, – сказала Хелен Льюису. – Давай вообще туда не вернемся. Я хочу немедленно отсюда уехать. Все равно куда.

Она говорила с Льюисом как-то по-детски требовательно, словно Тэда вовсе тут не было. Синклеру странным образом польстила эта интонация – Хелен как бы не сомневалась в том, что он способен решить любые ее проблемы.

– Не хочешь туда – не пойдем. Куда скажешь, туда и отправимся.

– Спасибо, Льюис. – Она сжала ему руку. – Я пойду переоденусь.

Она вышла в соседнюю комнату, которая использовалась как гримерная. Как только закрылась дверь, Тэд тихонько присвистнул. Потом прислонился к стене, улыбнулся и покачал головой.

– Ох, Льюис, Льюис…

Голос был веселый и даже снисходительный. Синклер ответил свирепым взглядом.

– Что тебя веселит?

– Вряд ли ты поймешь. Вряд ли.

Льюис неуверенно посмотрел на него. Торжество и странное ощущение собственного всемогущества куда-то исчезли; обессиленный, он рухнул на кровать.

Снова навалилось похмелье, нахлынуло смятение. Наверно, я еще не протрезвел, подумал Синклер. Он не понимал, что с ним происходит, почему он одновременно злится, ревнует, чувствует себя призванным и отринутым, сильным и беспомощным. Он только что присутствовал при пробе сил, стычке, но вовсе не между ним и Тэдом, а между Тэдом и Хелен. Но, кажется, ей он, Льюис, нужен. Ведь она обратилась за помощью не к Тэду, а к нему. И все же где-то в подсознании Синклер догадывался, что его попросту использовали. Он закрыл лицо ладонями.

Тут Тэд вдруг сделался очень обходительным. Он объяснил, что Хелен все время была в напряжении, съемки значили для нее так много, она просто сорвалась в самый последний день. Женщины, кажущиеся спокойными, на самом деле гораздо, больше склонны к истерике. Хелен надо куда-нибудь уехать, развеяться – Льюис ведь и сам давно об этом твердит. Вот пусть и едет с ней. Хелен ему доверяет, она дала это понять. Все равно кто-то должен за ней приглядывать – они ведь уже говорили об этом. Иначе она опять возьмет и сбежит, как в Париже. Они же этого не хотят, верно? С Хелен обязательно нужно работать еще – когда Льюис увидит отснятый материал, он сам поймет. На пленке она выглядит просто невероятно, поразительно. Лучше ей пока этого не говорить, чтобы не зазналась, не стала слишком самоуверенной. Она еще очень молода, полуженщина-полуребенок. У нее бывают капризы, и надо ей потакать, вести себя с ней как с маленькой. Не хочет на банкет – не надо. Не хочет возвращаться в палаццо – ради бога.

Тэд нес подобную чушь до самого возвращения Хелен. Увидев ее, Льюис вдруг подумал, что Тэд, возможно, и прав. Она совершенно овладела собой, была хоть и немного бледна, но абсолютно спокойна. Нервный припадок (если это был припадок) миновал.

Решили, что Льюис сводит ее поужинать, и там они решат, как быть дальше; если уезжать, то куда и когда. Тэд в разговоре почти не участвовал, его, казалось, это не интересовало. Он просто бродил по комнате, возился с аппаратурой, проверял коробки с пленкой. Когда Льюис и Хелен направились к двери, он едва взглянул на них.

– Что? А, да-да… Поступайте как хотите. Я буду занят монтированием. Позвоните как-нибудь. В общем, увидимся. Привет…

Льюис отвел ее на площадь Императора Августа, в ресторанчик «У Альфредо», где отлично готовили феттучине. Там, за прекрасным ужином и бутылкой кьянти, Льюис воспрял духом. Без Тэда недавняя сцена казалась нереальной, а собственная тревога абсурдной. Впервые Синклер с Хелен без посторонних, впервые он куда-то ее пригласил. Он чувствовал себя не совсем в своей тарелке.

Льюис то и дело тайком поглядывал на Хелен. Если б она хоть чуть-чуть кокетничала, как другие женщины, все было бы куда проще. Но Хелен никогда не вела себя игриво – за шесть недель Льюис имел возможность в этом убедиться – и умела дать отпор, если кто-то пытался заигрывать с ней. Некоторые парни из съемочной группы пытались, например, Ллойд Бейкер. Хелен слегка вздернула подбородок, ее голубые глаза вспыхнули огнем и тут же сделались ледяными. Льюис ни за что не хотел бы нарваться на такую же реакцию, да и потом, его вовсе не тянуло флиртовать или вульгарно приставать к Хелен. Обычно он управлялся с женщинами лихо, но в этом случае всегдашняя техника казалась ему неуместной и неприличной.

В результате Синклер совсем растерялся. Просто разговаривать с женщинами он не привык. Другое дело – поддразнивать, заигрывать, сыпать комплиментами. Но вести беседу без всего этого, словно имеешь дело с мужчиной, казалось очень трудным. Льюис решил выбрать самую нейтральную тему и заговорил о фильме.

– Ты довольна тем, как у тебя получилось? Рада, что взялась за эту работу?

– Тэд не показывал мне отснятых материалов, так что трудно сказать. А в принципе, рада. Мне казалось… – Она поколебалась. – Мне казалось, что я могу это сделать. Впервые в жизни.

– Ты не переживай. Он никому не показывает, что отснято. Так уж Тэд устроен. Обожает всякие тайны. – Льюис пристально посмотрел на нее. – Ты говоришь правду? Ведь такая женщина, как ты, – он запнулся, – ну, в общем, должна быть очень в себе уверена.

– Ошибаешься, – улыбнулась Хелен и тоже взглянула ему прямо в глаза. Льюис почувствовал себя невероятно счастливым.

– Я вообще-то понимаю, что ты хотела сказать, – поспешно заговорил он. – Ты впервые в себя поверила. Это все Тэд. Он умеет вселять уверенность, уж не знаю, как ему это удается. Может, его абсолютная самоуверенность заразительна. Меня он тоже заставил поверить, что я на что-то способен. Знаешь, живешь себе, мечтаешь о чем-то и думаешь, что это просто грезы. А потом появляется такой человек, как Тэд, и твои мечты становятся реальностью.

– С тобой так было? – удивилась она.

– Да. Я многим обязан Тэду. – Льюис стесненно отвел глаза. – Сегодня… Я просто хочу знать наверняка. Он правда не причинил тебе зла?

– Нет. – Лицо ее замкнулось. – Он хотел чего-то такого, на что я была не способна, только и всего.

Льюис внимательно посмотрел на нее. Она явно подбирала слова, и это ему не понравилось. Он вздохнул.

– Тэд ненормальный. Да он и не делает из этого тайны. Иногда мне кажется, что он натуральный псих.

Льюис замялся и вдруг задал вопрос, мучивший его уже много недель:

– Он тебе нравится? Тэд?

Элен ответила не сразу. В конце концов пожала плечами.

– Не знаю. Не уверена. Мне нравилось с ним работать. Он открыл мне глаза.

Почему-то Льюиса успокоило то, как она ответила. С легким чувством вины он подумал, что был бы расстроен, скажи она о своей симпатии к Тэду. Синклер заулыбался.

– А ты знаешь, какая у него любимая еда? По меньшей мере дважды в неделю он устраивает себе пир: жареный цыпленок, китайский готовый рис и чай «Эрл Грей». И еще китайское печенье, его он тоже очень любит.

– Неужели?

– Просто обожает. Честное слово. Спит он не больше четырех часов в сутки и непременно в носках.

Они засмеялись. Тэд уже не казался таким грозным, приобрел комические черты. Льюис почувствовал себя увереннее. Разговаривать с Хелен было куда легче в отсутствие Тэда.

– Скажи, – решительно спросил он, – чем бы ты хотела заняться теперь?

Льюис наклонился и впервые за вечер легонько тронул ее за руку.

Элен опустила глаза. Руки у Синклера были красивые. Он слегка сжал ее ладонь и тут же отпустил. Элен смотрела на скатерть.

Съемки закончены, надо что-то решать, строить планы на будущее. Это уже просто необходимо. Она посмотрела на Льюиса и призналась:

– Понятия не имею. Я все время думала только о картине. На большее не хватало фантазии.

– Мы будем делать и другие фильмы, – уверенно бросил Льюис. – Тэд хочет, чтобы мы продолжили совместную работу. Он ведь сказал тебе об этом?

– Да, намекнул. Хоть я и не знаю, правильно ли я его поняла. Надеюсь, что правильно.

– Можешь не сомневаться, – твердо объявил Льюис. – Мы одна команда: ты, я и Тэд. Триумвират. Треугольник. Тэд обожает треугольники, думает, что они обладают магической силой.

Элен улыбнулась, но как-то неуверенно. Льюис подался вперед.

– Слушай, помнишь, как ты рассказывала про свою семью в Англии? Ты же не хочешь к ним вернуться? И не надо. Зачем? Забудь про них. Теперь ты с нами. Отныне мы твоя семья.

Элен отвернулась. Несколько недель назад она что-то наплела Синклеру, но уже плохо помнила детали. Может, та версия и отличалась от изложенной Тэду. Элен запуталась и очень устала от постоянного вранья.

– Почему бы нам не устроить себе каникулы? Мы же об этом говорили. Всего на несколько недель, пока Тэд заканчивает работу над фильмом. Мы отлично проведем время. Столько всяких мест можно посетить. У меня полно друзей… – Льюис покраснел. – Я ничего такого в виду не имею, – смущенно пояснил он – И хочу, чтобы ты это знала.

Синклер сам поразился своим словам, а еще больше тому, что сказал их искренне.

Элен смерила его спокойным взглядом. Если б он не покраснел и не стал от этого моложе и неувереннее, возможно, она ответила бы иначе. Но теперь ей казалось, что она ошиблась в Синклере: он добрее и мягче, чем представлялся. Как и она, Льюис носит маску, и это ее тронуло. Если ей понадобится помощь, что вполне возможно, обратиться к Льюису будет не опасно.

Элен очень захотелось в какое-нибудь тихое место, где можно спокойно думать и разобраться во всем, что случилось с ней после Оранджберга и что ожидает ее в будущем.

– Это было бы неплохо. Уехать в какое-нибудь тихое место и отдохнуть. Мы слишком много работали.

– Куда захочешь. Шумное, тихое – сама решишь. – От неожиданного согласия Элен Льюис преисполнился ликованием. – Можем вернуться в Париж.

– Нет, только не туда, – отвела взгляд она.

– Решено! – Синклер вскочил на ноги. – Берем такси, едем в аэропорт, смотрим на расписание и выбираем, куда лететь. Идет? Мне всегда хотелось отправиться в путешествие вот так, наобум.

Элен покраснела, глаза ярко вспыхнули, она улыбнулась.

– Ты это серьезно?

– Абсолютно.

В аэропорту она стояла, держа Льюиса за руку, как маленькая девочка. Они смотрели на табло вылетов:

Милан. Афины, Тенерифе, Нью-Йорк, Каир, Алжир, Мадрид, Йоханнесбург, Торонто, Сидней… Льюис расхохотался.

– Класс! Почему я раньше этого не делал? Я себя чувствую пятнадцатилетним мальчишкой.

– И мы можем полететь, куда хотим?

– Само собой.

– Ладно. Я закрою глаза, ты будешь читать вслух номера рейсов, и я выберу один…

Возбуждение Льюиса было заразительным. Элен закрыла глаза и на миг подумала об Эдуарде. «Я веду себя правильно», – с вызовом сказала себе она. Пусть будет как будет. Раз Эдуарда нет рядом, ничто не имеет значения.

Синклер стал читать номера рейсов, Элен выбрала первый попавшийся. Самолет летел в Лондон. Льюис отправился к стойке компании «Алиталия» и купил два билета первого класса, расплатившись при помощи карточки «Америкэн экспресс».

Оставшись один в доме, где проходила съемка, Тэд стал не спеша собираться. На вечеринку он не торопился – терпеть не мог подобные сборища. Для начала он немного посидел, слушая тишину. Потом поднялся, упаковал свою собственную 16-миллиметровую камеру, к которой относился очень бережно. Никому другому пользоваться ею не разрешалось. Тэд вытер объектив, отполировал его, потом разобрал и все компоненты любовно разложил по отделениям металлического футляра, который закрыл на замочек.

Тэд погладил футляр, словно женщину или любимую собачку, и отставил к двери. Стал проверять и пересчитывать коробки с отснятой за день пленкой. Осторожно сложил их в сумку, застегнул «молнию». Потом зачем-то разложил поровнее кабель, проверил осветительную аппаратуру. Рабочие разберут все это завтра.

Больше делать было нечего, но Тэду не хотелось уходить. За минувшие шесть недель он полюбил эту комнату. Он прошелся по ней еще раз. Закрыл шторы, снова открыл, спустил жалюзи. Сделал еще один круг и наконец остановился перед кроватью. Долго смотрел на нее в молчании.

Подушка была смята, на ней еще сохранился отпечаток головы Хелен. Простыни скомканы, верхняя отброшена в сторону.

Тэд вскарабкался на кровать и стал на колени, уткнувшись лицом в подушку. Его толстые ляжки были раздвинуты, дыхание участилось.

Он прижался лицом к тому месту, где раньше находилась голова Хелен, и застыл, опираясь на локти и колени. Потом медленно потерся щекой о наволочку.

Тэду стало трудно дышать. Он хотел было снова распаковать свою камеру, чтобы просто подержать ее, но без Элен это не имело смысла. Рывком Тэд зарылся в подушку еще глубже, погрузившись в темноту. Мир завращался вокруг него. Тэд задрожал, издал стон. Несколько минут спустя он сел на колени, потом спустился на пол. На наволочке осталась слюна, на белой-простыне – грязь от ботинок.

Он попытался ее стереть, поправил подушку, взбил. Чтобы не было заметно пятна, застелил кровать покрывалом.

Взяв футляр с камерой и коробки с пленками, Тэд вышел из комнаты. На вечеринку он попал примерно в то же время, когда Льюис и Хелен подъезжали к аэропорту. Еще у ворот по шуму, доносившемуся из дома, Тэд понял, что веселье в самом разгаре.

Сторожа на входе сидели возле ящика с вином и уже успели здорово набраться. Они попытались что-то Тэду сказать, но он не стал слушать. Расплатившись с таксистом, он зашагал к дому.

К вечеру похолодало, но это, казалось, совершенно не беспокоило пару, лежавшую возле самой дорожки в кустах. Тэд мельком взглянул на лицо женщины, искаженное, как от боли, в ожидании оргазма. Двери в палаццо были распахнуты, терраса залита светом, а сквозь музыку и шум голосов пробивался вой собаки.

Пыхтя, Тэд поднялся по террасе и остановился на пороге. Многих из собравшихся он видел впервые; очевидно, они явились без приглашения. В зале все было вверх дном. По мраморному полу перекатывались бутылки из-под шампанского, повсюду валялись растоптанные остатки угощения, окурки. Один, непогашенный, жизнерадостно дымился на резной поверхности золоченого столика. В воздухе витал сладковатый запах марихуаны. Тэд посмотрел на горящий окурок, аккуратно взял его и бросил на пол, раздавив каблуком. На столике осталось уродливое, пятно.

Тэд огляделся по сторонам, щурясь от яркого света. У подножия лестницы в бессознательном состоянии валялся один из сотрудников съемочной группы. Кто-то из актеров массовки кормил с ложечки черной икрой трехцветного попугая княгини. Тэд заколебался, не зная, чем заняться. Тут к нему подошло некое создание шестифутового роста, в платье с вырезом, бриллиантах и светлом парике, с локонами до плеч. Создание по-кошачьи потерлось о Тэда и хриплой скороговоркой начало говорить что-то по-итальянски. Когда режиссер не ответил, создание ухватило его за руку и приложило ее сначала к своему алебастровому бюсту, а потом сунуло себе под платье. Оказалось, что у странного существа эрекция.

– В другой раз, – дружелюбно ответил Тэд. Создание тряхнуло головой и с чистым бруклинским акцентом рявкнуло:

– Ну и хрен с тобой! – После чего удалилось. Осторожно перешагивая через пустые бутылки, Тэд сделал несколько шагов вперед. У дверей переполненной гостиной его встретил Фабиан.

– Тэд, ты опоздал. Только что позвонил Льюис из аэропорта.

Фабиан порылся в карманах, слегка покачиваясь, и в конце концов извлек из кармана клочок бумаги с адресом.

– Они с Хелен слиняли. Летят в Лондон. Вот, он велел передать тебе адрес. Завтра позвонит…

– Ладненько, – рассеянно отозвался Тэд; Фабиан нетвердой походкой побрел прочь, Тэд сунул записку в карман и, оглядевшись, вздохнул. Так это, значит, оргия, ну и скука. Он уже наладился было попить на кухне чайку, да и на боковую, но тут взгляд его выловил в самом конце зала, позади мельтешащей толпы, знакомое лицо; да, он признал этого человека. После секундного замешательства Тэд взвалил на плечи свои чемоданы и стал энергично протискиваться сквозь толпу.

Человек стоял в проеме библиотечной двери. Он был все в том же траурно-элегантном черном костюме, который Тэд заприметил в две их случайные встречи, Гость с холодной брезгливостью взирал на «оргию». В библиотеке никого не было, впрочем, Тэд мог кого-то не разглядеть – настолько он был занят неожиданным визитером.

Наконец Тэд, пыхтя и отдуваясь, очутился рядом с ним; гость, оказавшийся очень рослым человеком, изумленно уставился на коротышку Тэда; наверное, так смотрит орел на какого-нибудь слизняка. Тэд терпеливо выжидал. И вот в синих глазах мелькнула тень – узнал. Этот человек никогда его не видел, но Тэд сразу догадался, что его наверняка этому человеку подробно описали.

Ничего не сказав, гость шагнул в библиотеку. Так же молча последовав за ним, Тэд плотно закрыл за собой дверь и – на всякий случай – повернул ключ.

Потолок библиотеки князя Рафаэля радовал глаз фресками Беноццо Гоццоли, между шкафами красовались бронзы Бенвенуто Челлини, коими владели уже шестнадцать колен княжеского семейства. Книги были великолепны, много редких, в пергаментах с золотым оттиском фамильного герба, в основном фривольного содержания, – как и его дед и отец, князь Рафаэль прославился этой коллекцией на весь мир. Маленькие глазки Тэда пробежались по фрескам, по бронзовым статуэткам, задержались на корешках книг и наконец остановились на человеке в черном костюме, замершем перед резным мраморным камином. Имени его Тэд не знал.

На полу у его ног Тэд обнаружил предмет, который этот человек, видимо, принес с собой: огромный, гладстоновский портфель из крокодиловой кожи. С некоторым недоумением Тэд смотрел то на портфель, то на его владельца: при такой рафинированной элегантности этот крокодиловый уродец, простительный только школяру?

Сильных мира сего Тэд чуял за версту, он смотрел и ждал. Человек явно рассчитывал на то, что первым заговорит Тэд, но Тэд молчал. Он догадывался, зачем сюда явился незнакомец, и ему было интересно, как тот поведет себя. Никаких скандалов и сцен не предвиделось, это Тэд уже вычислил. Не дождавшись ничего от Тэда, незнакомец очень ровным голосом спросил по-английски, с почти неуловимым французским акцентом:

– Где она?

Тэд опустил на пол свои чемоданы.

– Хелен Крейг? – фальцетом переспросил Тэд: от волнения у него часто срывался голос. Интересно, это имя что-нибудь говорит нежданному гостю?

Кто знает, что Хелен успела наплести ему, может, совсем не то, что Тэду. Однако незнакомец себя не выдал, ни один мускул не дрогнул на его лице. Тэд дважды мельком видел этого человека (Хелен и Льюис не знают) и сейчас с любопытством вглядывался в его черты. Тогда это лицо не было таким каменно-бесстрастным. А теперь – пожалуйте – вежливый кивок, и хватит с вас…

– Только что уехала, – усмехнувшись, сказал Тэд и, выдержав паузу, добавил: – с Льюисом.

Незнакомец ответил ему завораживающим ледяным взглядом. Да, взглядец что надо, под таким взглядом кто угодно расколется, заговорит как миленький. Только не он, Тэд. Он опять стал молча выжидать, и через несколько секунд гость повернулся и, взмахнув рукой, точно хотел отогнать боль, направился к двери.

Тэд подошел к хрупкой, в резьбе и позолоте, кушетке и плюхнулся на шелковую муаровую подушечку. Убедившись, что незнакомец уже достиг двери, Тэд крикнул ему вслед:

– Могу сказать куда.

Тэд на него не смотрел, но знал, знал, что тот замер у двери, хотя ему наверняка хотелось захлопнуть эту самую дверь перед самым носом Тэда. Его дело: хочет уйти, пусть катится. Такие любят хлопать дверью, но если он искал Хелен так долго, то ни за что не отступится. Льюис вел себя как последний дурак, решил Тэд, задумчиво ковыряясь в носу. Как он тогда разнервничался, когда в кафе «Страсбург» явился с расспросами тот англичанин. Рано или поздно Льюис забудет про осторожность. А пока пусть этот малый идет себе, мне-то что… но в душе Тэд надеялся – вернется. Он воровато вытер о шелковую подушечку палец с только что извлеченной из носу козявкой. Человек развернулся и направился к кушетке. Они снова обменялись взглядом – удостоил, сменил гнев на милость, подумал Тэд.

– Надеюсь, вы не отец Хелен, – улыбнулся Тэд. – А тот малый, что приходил к нам в кафе, ей вовсе не брат, верно?

– Верно.

Тэд пожал плечами.

– Она мне кое-что рассказывала, вроде похоже на правду. Но ее рассказам я не особенно верил. Очень уж все… гладенько. – Он помолчал. – Ну а вы что мне расскажете?

– У меня нет желания, да и необходимости что-либо вам рассказывать.

– Что ж, вам виднее. – Тэд беззлобно улыбнулся. – Мне все равно. Я скажу вам, куда они отправились. Но сначала расскажу о картине. О Хелен и о картине.

Гость молчал, и, откинувшись на шелковые подушки, Тэд начал говорить. Говорил он минут пять, и гость ни разу не прервал его торопливой скороговорки. Собственно, рассказывать было особенно нечего; сюжет «Ночной игры» более чем прост: женщина и двое мужчин, извечный треугольник. Два друга превращаются в соперников. Женщине удалось выжить; мужчинам повезло меньше – один из них погибает от руки друга. Женщина – жертва, за ней охотятся двое мужчин – это в начале картины, но к финалу женщина и ее преследователи как бы меняются ролями.

– Это кинокомедия, – любезно пояснил Тэд.

– Впечатляет, ничего не скажешь.

– Мы назвали картину «Ночная игра». Но на самом деле там нет ни одной ночной сцены, ночь – в душах людей. – Помолчав, Тэд добавил: – Как говорится, людская душа потемки, вы не согласны? Разве это не смешно?

Ему определенно удалось завладеть вниманием гостя.

– Скорее трагично, – задумчиво посмотрев на Тэда, сказал он.

Тэд нетерпеливо поморщился.

– Да, да, конечно. Трагично. И смешно. Все сразу, как в жизни.

У губ незнакомца легла жесткая складка.

– Вы напрасно отнимаете у меня время… – Он собрался уходить.

– Не думаю, что напрасно, – с невинной миной возразил Тэд, – замыслом этого фильма я обязан вам, я задумал его после нашей с вами встречи.

Как Тэд и предвидел, гость снова замер и снова медленно приблизился к Тэду.

– Мы с вами никогда не встречались, – сказал он, не скрывая презрения.

– Никогда. Но я вас видел дважды, правда, вы не видели меня, – хихикнул Тэд. – Видел я вас с Хелен, в Париже. Когда вы провожали ее до кафе и потом, когда вы заезжали за ней на следующий вечер. Она ни словом о вас не обмолвилась, ни словом, но я сразу понял, что случилось нечто важное. О таких вещах Хелен никогда не рассказывала ни мне, ни Льюису. Мне нравится эта ее черта. Оставаться таинственной. Отлично. Льюису этого не понять, куда ему. Он просто не задумывается, наивная душа. Щенок еще, гав-гав-гав… И плевать ему…

– Так что же вы хотите мне сообщить? Короче!

– Что? А то: когда Хелен исчезла, я сразу скумекал, что она с вами. Попал? Хорошенькая была ситуация – Льюис места себе не находил, скис совсем. Боялся, что она не вернется, понимаете? Но я-то знал – никуда она не денется. Я просто ждал. – Тэд немного помолчал. – Я могу ждать сколько угодно. Я очень терпелив, что да, то да.

– Зато я нетерпелив. Мое терпение вот-вот лопнет… Короче!

– Короче, значит. – Тэд улыбался все так же невозмутимо. – Вы ищете Хелен, не так ли? И думаете, что нашли ее. Нет. Это я ее нашел. Я. Потому что понимаю ее. Понимаю, что она собой представляет, – скромно заключил он. – Если хотите до нее добраться, я сообщу вам ее лондонский адрес, поезжайте. Только это ничего вам не даст. Если вы действительно хотите ее отыскать, смотрите фильм. Тот, что уже отснят, и те, что еще будут у нее. Благодаря мне.

Последовало долгое молчание. Тэд, обожавший острые ситуации, с уважением взирал на Эдуарда: приятно иметь дело с достойным противником. Он все ждал от него неверного шага.

Эдуард же, рассматривая этого несуразного толстяка, желал одного (только не дать волю гневу, такой радости он ему не доставит): послать его к черту со всей его болтовней, вот было бы славно. Нелепый коротышка, самовлюбленный дурак и хвастун. Да, дурак, но у него есть сила воли, этого нельзя не признать. Он сосредоточенно изучал Ангелини, выискивая, точно в шахматной партии, слабое звено в позиции противника. Тщеславие, вот это звено. Толстяк любил рисковать, смело продвигая по всей диагонали слона, слишком рано выпуская в бой королеву. Эдуард решил прибегнуть к классической защите: постепенный, клеточка за клеточкой, натиск пешек, скромной пехоты.

– Не понимаю. – Эдуард позволил своему голосу немного потеплеть. – Невероятно. Мне казалось, я знаю ее.

– Вам казалось. Вы ведь любите ее? – с самодовольным сочувствием спросил толстяк. Отличный ход. Эдуард, преодолевая себя, кивнул головой.

Толстяк выглядел довольным. Он поднялся и принялся переминаться с ноги на ногу.

– Кое-что вы о ней, конечно, знаете. Кое-что… – Он побренчал мелочью в карманах, потом, увлекаясь, стал размахивать пухлыми розовыми ладонями. – Узнаю ее манеру, я наблюдал за ней. Она преподносит себя частями. Сама себя еще не знает, к тому же кто-то ее запугал, вот и рассказывает одному одно, другому еще что-то и проверяет – как восприняты ее слова, а если лишнего наговорит – сразу пугается. Потому что обманывает. На всякий случай защищается. Врать она умеет, и знает это. Мне она брехала что-то весьма убедительное. И Льюису. И вам тоже, наверное. Не берите в голову. Она не со зла. Она лжет от страха. Ведь она видит, какое впечатление производит на людей, на мужчин в особенности, и сама не понимает, в чем ее власть. Ей кажется, как только они узнают, что она обыкновенная запуганная девчонка, от нее все отвернутся. Отвергнут. У этого страха, конечно же, есть подоплека. Было у нее в детстве что-то неладное…

Эдуард слушал очень внимательно. Как ни банальны были все эти разглагольствования, он чувствовал, что толстяк уловил главное, в чутье ему не откажешь. Ну вот, кое-что выведал, подумал Эдуард. Пора еще подыграть ему. Эдуард, тяжко вздохнув, опустил голову; это сработало.

– Я таких баб встречал. – Тэд махнул рукой. – Правда, они не были так хороши, но комплексовали точно так же. Я как ее увидал, понял – то, что надо. Просто создана для кино. Есть в ней что-то… эти глаза, ей и играть не нужно, крупным планом – говорящий взгляд. Говорящий моей камере. Я знаю, как подсмотреть этот взгляд, как подать его зрителю. Перед камерой она сама правдивость. Ни капли лжи. Зачем? Перед камерой ей некого бояться, камере можно довериться, отдаться ей полностью. Это как в сексе. Она в любой картине будет неплохо смотреться, но мои фильмы сделают ее звездой. Не просто звездой – легендой.

Эдуард поднял голову и взглянул на Тэда. Стиснув пухлые ладошки, тот победно сиял круглой физиономией. Он был сейчас просто отвратителен, странный, слегка помешанный человечек – и страшный… Эдуард испугался за Элен.

– Вы думаете, она этого хочет? – поинтересовался Эдуард, уже не заботясь о теплых нотках в своем голосе, но Ангелини, закусив удила, забыл про всякую осторожность.

– Да она сама не знает, чего хочет. Пока не знает. Но узнает, увидев фильм. Этот или следующий. Она поймет, что настоящая Хелен – на пленке. – Тэд замолчал и сочувствующе посмотрел на Эдуарда. – Не стоит горевать, что она ушла. В общем-то поступок для нее естественный. Ей нелегко было выбирать. Она мечтала стать актрисой, с раннего детства мечтала. Она говорила мне, и я ей верю. Она и сама понимает, это – ее. Ей совсем непросто ощущать свою обреченность, ведение судьбы, если хотите. С годами все может, конечно, измениться.

– Почему?

– Почему! – Тэд состроил нетерпеливую мину. – Она ведь женщина. Рано или поздно она захочет любви, захочет иметь мужа и детей. Сделает карьеру, станет звездой, а потом решит: не в этом счастье. Для счастья, дескать, требуется совсем иное… Бред, конечно, но таковы женщины. Сначала напридумывают с три короба, потом безоглядно верят в собственную выдумку. Вот если вы окажетесь на ее пути в этот момент, как знать, может, вам и повезет. – Он пожал плечами. – Но в конечном итоге, я думаю, вас все же ждет неудача. Ей ничего не нужно, и она сумела это понять. То, что она хочет получить, только я могу дать ей.

– И что же это? Тэд усмехнулся:

– Бессмертие.

Шах и мат, он не сомневается, что поставил мне мат, подумал Эдуард и посмотрел в маленькие глазки, прячущие за стеклами очков торжествующий блеск. Он усмехнулся и мягко произнес:

– Я вам не верю.

Тэд был явно огорошен, но быстро нашелся:

– Думаете, я ошибся насчет выбора?

– Нет, здесь вы, возможно, и правильно ее поняли. Но что касается конечного итога… Вы недооцениваете женщин. Недооцениваете Элен. Вообще людей как таковых, – помолчав, добавил Эдуард. – Вы походя отмели прочь любовь, семью, детей, то, что предназначено самой природой, но разве люди в большинстве своем, неважно кто, мужчины, женщины… разве они не нуждаются в таких вещах?

Тэд медлил с ответом. Запустив руки в карманы, он принялся опять играть ключами. Взглянул себе под ноги, потом, посмотрев на Эдуарда с хитрецой, изрек:

– Я – не нуждаюсь.

– Значит, вам не дано.

– Мне дано больше, чем прочим, – усмехнулся Тэд. Эдуард вгляделся в самодовольную физиономию:

похоже, толстяк был искренен, а если так, то на фильмах непременно отразится его ущербность… Эдуард в третий раз направился к двери, но чуть погодя его нагнал Ангелини.

– Так вам нужен адрес? – Тэд помахал клочком бумаги. Эдуард посмотрел на клочок и отвел глаза.

– Благодарю. Не нужен.

Эдуард подошел к двери, отпер. Тэд тем временем запихивал клочок с адресом в карман.

– Можно спросить: в Лондон-то поедете? Эдуард обернулся: толстяк все еще ласково улыбался.

– В Лондон? После того, что вы мне порассказали? И так доходчиво объяснили? Никаких Лондонов, я возвращаюсь в Париж.

Тэд не верил собственным ушам.

– Вы не хотите увидеться с Хелен?

– Представьте, не хочу.

– Может, послать ей телеграмму, ну, не знаю…

– Мы с Элен в посредниках не нуждаемся.

Это был рассчитанный hauteur[43], Тэд посуровел лицом.

– Почему вы называете ее Элен?

– Потому что это ее настоящее имя, – ответил Эдуард, затем вышел и аккуратно закрыл за собой дверь.

Тэд сердито взирал на затворенную дверь. Он не любил, когда последнее слово оставалось не за ним. Не мешало бы догнать этого выскочку и поставить в их разговоре точку… а, плевать. Он побрел назад и сразу наткнулся взглядом на крокодиловый портфель, на котором поблескивали инициалы X. К. Тэд с наслаждением дал портфелю пинка, потом удовлетворенно плюхнулся на резную кушетку.

Возможно, этот тип просто блефовал, утешал себя Ангелини. Ну да, он хороший актер, умеет держать себя в руках, только и всего. Ну и костюм, конечно, помогает создать впечатление – Тэд внимательно разглядел этот его черный костюм. По костюму многое можно узнать, решил Тэд. С костюмом проще иметь дело, чем с его владельцем, который вконец запутался, сам не знает, что ему нужно, пребывает во тьме – женщины просто обожают эти мятущиеся души.

Он снял очки и, подышав на них, протер стекла рукавом. Без очков он почти ничего не видел: фрески, книги, статуэтки слились в смутное пятно.

Вконец расстроенный, он прислонился к подушкам, явно на себя досадуя, такое случалось с ним редко. Второй раз за один сегодняшний день! Сначала фокусы Хелен; теперь этот тип в черном костюме откуда-то свалился. Он решился вспомнить ту сцену, на Трастевере, снова ощутив обжигающее, нестерпимое унижение. Воспоминание горело в мозгу, не отпускало, как не отпускал и только что кончившийся разговор. Хелен и этот человек в черном вроде как перехитрили его: только он собирался затянуть вокруг них лассо, свитое из его хваленой воли, они вдруг выскользнули. Им было известно нечто недоступное пониманию самого Тэда, и это нечто давало им явное преимущество, вот что досадно. Но мы еще посмотрим, кто кого, подумал Тэд.

Его глаза пробежались по элегантным книжным корешкам, недели две назад он пролистал эти порнушки. Такая эротика не для него. Все эти ухищрения «знойной страсти» он воспринимал как жалкий фарс, ни уму ни сердцу. Кому нужны метафоры вместо обладания. На лице его появилась усмешка. Впрочем, и обладание, физическое, – вещь весьма банальная: нет, это его не волнует, все эти дурацкие позы… ему от них ни холодно ни жарко.

Другое дело искусство. Вот где истинное обладание. Он с наслаждением вспоминал только что отснятую ленту. Перебирал в памяти, смакуя, эпизод за эпизодом, кадр за кадром: точность, красота, изначально заданное совершенство; его фильм, его творение, его бессмертное дитя. Мысли о работе, как всегда, его успокоили; теперь он олимпийски спокоен, такое спокойствие может дать только сила и абсолютная власть. Вот что действительно возбуждает, будоражит желание…

Он решил удостовериться и прижал ладони к ширинке: да, твердо. Он закрыл глаза. Оттеснив Эдуарда, перед ним вспыхнуло лицо Хелен. Вырвав из памяти знакомые черты – угодно же случаю было подарить ему это сотворенное для кинокамеры лицо, – он довел себя до последней вспышки наслаждения… Хелен… Что и говорить, ему достался бесценный подарок, совершенный инструмент, инструмент из плоти и крови; в его воображении зазвучали мелодии, которые он со временем извлечет из этого инструмента. Тэд, прислушиваясь, снова закрыл глаза и словно наяву увидел маняще черную ленту пленки; ее нетронутая чернота наполнила его энергией. Через мгновение на черном фоне стали появляться серебряные силуэты. Тэд монтировал воображаемый фильм, вглядываясь в серебристые тени, зачарованно слушая их безмолвную песнь.

Дома в своем кабинете Эдуард уселся за письменный стол и решительно пододвинул к себе телефонный аппарат.

Он размышлял о своем разговоре с Ангелини; об Элен; о подарках, которые она не захотела брать.

Фотография, серые перчатки и перстень с бриллиантом лежали тут же, рядом с телефоном. Стараясь не давать волю чувствам, Эдуард их внимательно разглядывал. Как же больно было увидеть тогда в пустой комнате эти перчатки и это кольцо. Не взяла – именно эти вещи, а он-то напридумывал, нарек их талисманами их любви, тайными ее свидетельствами.

Со временем боль немного утихла, он даже мог теперь их разглядывать. Ничего не поделаешь, Ангелини, видимо, попал в точку: не нужны ей пока были его подарки, ни кольцо, ни любовь. Он вспомнил и остальные свои дары, невидимые, которых Элен даже не заметила: то, что он выбрал ее, отдавал ей свое время, наконец, то, что услужливо исчез…

Да, философствовать по поводу Элен удавалось не очень. Всю дорогу, пока он ехал из Италии домой, он еще что-то планировал, изощрялся, но теперь снова был на грани бунта против собственных доводов. Он положил руку на телефон: так просто поехать в Лондон, так просто – она согласится, он почти уверен – увезти ее с собой.

Искушение было слишком велико; он не убирал руку с трубки, но и к диску прикоснуться не решался. Быть от нее так далеко и так близко – неужели он не поедет? Нет, больше нет сил: он поедет, он обязан это сделать… Но он вспомнил Ангелини с его разглагольствованиями и опять почувствовал – в чем-то толстяк прав.

Элен сейчас столько же лет, сколько было ему во время войны; в ту, лондонскую, пору он был влюблен в Селестину. он обожал своего брата Жан-Поля, он успел пережить смерть отца. Мир был так переменчив, полон неожиданностей, а сам он был полон амбиций и страшно самоуверен. Элен, возможно, тоже жаждет самоутвердиться. Нет, в Лондон он не поедет.

Взяв себя в руки, он попросил соединить с Саймоном Шером, два года назад он внедрил его в техасскую штаб-квартиру «Партекса». Шер стал уже правой рукой Джонсона; когда дали Техас, Эдуард вполне овладел собой и спросил с обычной своей сдержанностью:

– Саймон, хочу спросить о последних наших закупках, мы ведь собирались расширить рамки нашей деятельности. Может, я в чем-нибудь ошибся, проверьте…

Саймон Шер только хмыкнул в ответ. Чтобы Эдуард и ошибся?

– Там было что-то, связанное с кинопрокатом?

– Совершенно верно. Кинокомпания «Сфера». Не самая блестящая из наших сделок. Ведь они почти прогорели, но цена была вполне подходящая, и недвижимость у них кой-какая имеется.

– Ну а дальше что мы решили с ними делать?

– Ничего еще. Прошло лишь два месяца. Оплачиваем их, как потенциально выгодный объект. Хотите, чтобы я проверил?

– Нет. – Последовала короткая пауза. – Во сколько нам обойдется, если мы дадим им возможность снова работать?

– Вы имеете в виду оптовые цены? – с явным удивлением спросил Шер. – Думаю, недорого. В зависимости от объема наших ассигнований. Миллиона два. Можно обойтись и меньшей суммой, но при известном размахе… – Шер помолчал. – Собственно, я могу дать вам некоторые цифры, но мы решили не тратить время на эту «Сферу». Кинобизнес сейчас очень невыгодная штука, тем более кинопрокат в чистом виде, без съемок фильмов. «Сферу» вытеснили более сильные компании.

Руководство у этой «Сферы» не слишком опытное, впрочем, дело не только в руководстве. Мы решили, что лучше будет не…

– Я хочу, чтобы студия снова начала функционировать…

– Что? – Шер нервно сглотнул слюну. Представить Эдуарда киношником – все равно что вообразить его ошивающимся у лас-вегасских игорных автоматов.

– Пусть начнут с кинопроката, но очень скоро это будет независимая кинокомпания.

– Независимая? – Шер решил, что он сходит с ума. Наверное, неисправна телефонная связь. – Вы хотите чтобы мы начали делать фильмы?

– Не делать, но поддерживать тех, кто их будет делать. Я говорю совершенно серьезно, Саймон. И займусь этим вплотную, а пока дам им миллионов шесть. Три года убыточных, ведь средства должны сделать оборот, зато четвертый год принесет нам прибыль…

– Погодите, погодите. Вы действительно имеете в виду производство фильмов, я не ослышался?

– Я сам буду их финансировать, за собственной подписью, но мое имя не должно нигде упоминаться. Делами «Сферы» следует заняться незамедлительно. – По его голосу Шер понял, что он делает какие-то пометки. Потом Эдуард заговорил снова: – Вам потребуется расторопный администратор, хорошо знающий киношную братию. А мне нужны данные о финансовой деятельности «Сферы» за десять лет и такие же данные об их конкурентах. И еще мне нужно…

– Вам нужен я, ближайшим рейсом, – перебил его Шер уже с улыбкой. Бредовая идея, однако все бредовые идеи его патрона приводили к потрясающим результатам. – Увы, уже не сумею прилететь вчера, – с ехидцей сказал он. – Но нынешним вечером – ради бога. Подключить к этому делу Джонсона? – Безусловно. Он же у нас как-никак глава.

Шер усмехнулся. И он сам, и Эдуард прекрасно понимали, что этот факт ровным счетом ничего не значит.

– Он же мой друг, – извиняющимся тоном добавил Эдуард. – Скажите, будто мне безотлагательно требуется его помощь.

– Обязательно, оба и прилетим.

– Не забудьте передать мои слова.

Шер не ответил: выяснял у секретаря, какие есть вечерние рейсы; его вдруг поразила одна мысль – впервые за десять лет их знакомства Эдуард попросил о помощи. Шер слегка встревожился. И очень осторожно, чувствуя себя совершенным идиотом, спросил:

– Эдуард, вы действительно представляете размеры возможных убытков? Да что я вас уговариваю, конечно, представляете. Мы ведь никогда не занимались кинобизнесом. Прокат – гиблая затея, само собой, ну а связаться со съемками – все равно что добровольно залезть в гадюшник, тут сам черт ничего не угадает. Мы…

– Мы ведь хотели расширить рамки нашей деятельности? – невинным голосом спросил Эдуард.

– Да, но прибыльной деятельности. А тут нас ждут – вас ждут – тяжкие потери.

– Я даже могу их заранее вычислить, – коротко сказал Эдуард.

Разговаривая с Шером, он неотрывно смотрел на фото Элен – и всем своим существом ощущал тяжесть грядущих потерь… Он представил на миг свое бессмысленное будущее, будущее без Элен, страшное продолжение его убогого прошлого.

Чуть помедлив, он заставил себя перевернуть фотографию.

– Я могу вычислить их заранее, – повторил он более твердо.

1

По курсу философии, политики, экономики – одном из ведущих в Оксфордском университете.

2

Имеются в виду традиционные соревнования по гребле между восьмерками Оксфордского и Кембриджского университетов.

3

Воздушные бои с немцами над территорией Великобритании в 1940 – 1941 гг.

4

Коктейль из джина, вермута и горькой настойки.

5

Управляющий (фр.)

6

Аперитив (фр.)

7

Гашиш.

8

И пейте. Я доволен (фр.)

9

Свежий лимонный сок (фр.)

10

– Я вас люблю (фр.)

11

– И я тоже люблю тебя, ты знаешь (фр.)

12

– Очень? (фр.)

13

– Конечно. Очень (фр.)

14

Пирожные (фр.)

15

Хороший тон (фр.)

16

Неприступная сокровищница, где хранится золотой запас США.

17

Зимний сад (фр.)

18

Пармская фиалка (фр.)

19

Столовое (не марочное) вино (фр.)

20

Съедобные морские ракушки (фр.)

21

Семейство мягких нежных сыров с острым запахом.

22

Вспомогательная территориальная служба (женская); существовала в годы Второй мировой войны.

23

0, 81 га

24

Стили мебели XVIII в., названные по именам мастеров-краснодеревщиков Томаса Чиппендейла и Джорджа Хепплуайта.

25

астерская, ателье (фр.)

26

Премьер-министр Франции в 1954 – 1955 гг.

27

Колонист (фр.)

28

Дурачок, тупица (фр.)

29

Зд.: Будем здоровы (фр.)

30

Отделение философии и политических наук (фр, )

31

Речной трамвай (фр.)

32

Нищий, бродяга (фр.)

33

Господин барон (фр )

34

Особые карты, используемые преимущественно для гадания; колода состоит из фигур-изображений: Колесо, Повешенный, Близнецы и т п.

35

Терраса, веранда (фр.).

36

«Два фарфоровых китайца» (фр.)

37

«Король» (фр.)

38

Союз, связь, соединение (фр.)

39

Зд.: Хороший тип (фр.)

40

Обязательный (фр.)

41

Собирательное название старейших университетов Новой Англии.

42

Само собой (фр.)

43

Зд.: удар (фр.)