В восемь тридцать Джини вышла из дома. По забитым машинами улицам она ехала на юг, направляясь в редакцию «Ньюс» и кляня каждую минуту, потерянную у светофоров. Если она успеет в газету до девяти, ей, возможно, удастся перехватить Дженкинса до того, как скандал, вспыхнувший после очередной редакционной статьи, засосет его в свой водоворот и сделает недоступным. Теперь Джини не сомневалась, что во время самого первого разговора с ней и Паскалем Дженкинс был, мягко говоря, не до конца искренен. Он наверняка где-то проболтался о том, кому собирается поручить это задание. Например, он вполне мог сказать об этом Дэшу. Джини допускала даже, что Дженкинс мог рассказать обо всем Эплйарду. Более того, вполне возможно, что вопреки его утверждениям первоначальную наводку редактор получил вовсе не от Макмаллена, а именно от Эплйарда. Такое предположение было не лишено смысла. Это было очень похоже на Дженкинса: приписать себе все лавры. В пользу такой возможности говорило и то, как крепко Дженкинс обычно вцеплялся во все наводки, которые подбрасывал ему Эплйард. Джини знала, что в течение последних месяцев эти двое находились в постоянном контакте. Теперь, размышляя об этом, девушка вспомнила, что оба задания – и телефонный секс, и дело Хоторна – были поручены ей в одну и ту же неделю.
      Она затормозила у одного из светофоров, и вдруг перед ее глазами возник жуткий образ Джонни Эплйарда, каким она увидела его в комнате в Венеции – умерший за две недели до этого. Она закрыла глаза. Водитель стоявшего позади автомобиля принялся сигналить. Уже зажгли зеленый свет. Джини включила первую передачу, и машина тронулась с места. На лобовое стекло упали первые капли дождя, и девушка включила габаритные огни. Утро было темным, холодным и сырым. Джини поняла, что таким же сумрачным будет и весь день.
      Она снова подумала об Эплйарде. Он был главным поставщиком слухов для Дженкинса. Эплйард, этот печально известный сплетник, который тем не менее тщательно скрывал все, что касалось его самого. Она чувствовала, что тут кроется какая-то связь, какая-то ниточка. Но какая?
 
      На пятнадцатом этаже Шарлотта, старшая секретарша шефа, уже восседала в приемной за своим столом. Дверь в кабинет Николаса Дженкинса была закрыта. По неумолимому взгляду Шарлотты можно было понять, что закрытой она и останется. Дженкинс совещался со своим отвратительным прихлебателем Дэшем, а после этого им предстояла встреча с их хозяином, лордом Мелроузом. Джини знала, что, по мнению Шарлотты, Мэлроуз унаследовал от отца только принадлежавшую тому газетную империю, но отнюдь не его способности. Именно Шарлотта пыталась защищать Дженкинса, когда у хозяина наступал очередной заскок.
      – Мелроуз снова гонит волну, – объяснила Шарлотта. – За время выходных кое-что стряслось, только не спрашивай меня, что именно. Тебе, Джини, к Дженкинсу и близко подойти не удастся, даже не проси. – Помолчав, она заговорщически улыбнулась и добавила: – Уж не знаю, о чем ты собралась с ним говорить, но ты наверняка сможешь сделать это сегодня вечером.
      – Вечером?
      – Вот, только что доставили с курьером на твое имя. – Секретарша протянула Джини большой конверт из веленевой бумаги. – Я уже знаю, что там. В половине девятого мне звонил по этому поводу личный помощник лорда Мелроуза.
      Джини вскрыла конверт. Там лежал тисненый лист с приглашением на ужин, который давала вечером Ассоциация издателей газет. В настоящее время председателем ассоциации являлся лорд Мелроуз. Ужин должен был состояться в отеле «Савой», и на нем планировалась речь почетного гостя, Его превосходительства Посла США. Тема выступления была следующая: «Частная жизнь и пресса».
      В верхней части приглашения изысканным курсивом значилось ее имя. Джини задумчиво разглядывала карточку.
      – Это прислали из офиса лорда Мелроуза?
      – О да! По личному указанию величайшего из великих. – Шарлотта, прищурившись, смотрела на Джини. – Чем это ты так отличилась, Джини? Я и не знала, что ты – по плечу и за ручку с великими мира сего.
      – Я, в общем-то, тоже не знала.
      Джини снова посмотрела на приглашение. Она совершенно точно знала, кому им обязана. Джону Хоторну. Ну-ну, учитывая сложившиеся обстоятельства, будет весьма любопытно узнать его точку зрения на проблему.
      – Кстати, Николас об этом уже знает, – усмехнулась Шарлотта. – Он просто вне себя от любопытства. Сказал, что сам отвезет тебя туда и привезет обратно. – Она скорчила рожицу. – Ты обязана там быть, он сказал об этом раз десять. И велел передать, что заедет за тобой в половине восьмого. Так я скажу ему, что ты будешь ждать?
      – Безусловно, – ответила Джини.
      Дверь кабинета Дженкинса отворилась, и из кабинета вышел Дэш. Он пристально взглянул на Джини своими блеклыми глазами и с легкой ухмылкой направился к ней.
      – Ну, Джини, – начал он, идя рядом с ней к лифтам. – Я слышал, ты теперь подружка Мелроуза. Поздравляю. Думаю, тебе в твоей дальнейшей карьере это очень поможет. Заиметь такого друга – и успех женщины-журналистки обеспечен.
      – Шел бы ты в жопу, Дэш, – оборвала его Джини.
      – Что за выражения! Что за выражения, Джини! Ты же всегда была такой учтивой, – просиял Дэш. – Ты опускаешься? Я тоже. Значит, нам обоим вниз! Чудесно! – И с этими словами он нажал на кнопку лифта.
      У Дэша в руках была целая кипа бумаг. Один за другим зажигались и гасли огоньки, обозначавшие этажи. Дэш обернулся к Джини и глазами показал на лежавший сверху листок факса.
      – Эплйард мертв, – заявил он. – Ты об этом слышала? Только что пришло сообщение от нашего корреспондента в Риме. Убийство. Как тебе это нравится?
      Джини взглянула на факс. Там сообщались лишь некоторые детали, связанные с преступлением, и то автор умудрился их переврать. Она ничего не ответила.
      – Эплйард и тот гомик, который с ним жил. Как его там?
      – По-моему, Стиви.
      – Точно, Стиви. Деревенский парень со смазливой физиономией. У них обоих были связаны руки и ноги. Судя по тому, что стало известно, это очень необычное убийство. Ох уж эти предрассудки!
      – Оставь ты это, Дэш.
      Он окинул ее холодным, изучающим взглядом.
      – А что, это же убийство! По-моему, на пару колонок вполне потянет, как ты считаешь?
      Они наконец добрались до этажа, где находился отдел Джини. С чувством облегчения она вышла из лифта, но Дэш придержал двери и не дал им закрыться.
      – И еще кое-что, Джини, пока ты не убежала. – Его улыбка стала приторной. – Не забудь, пожалуйста, о статье по поводу телефонного секса. Николас напоминал тебе об этом в прошлую пятницу. Она мне нужна, причем срочно.
      – Когда?
      – Не позднее, чем до конца недели.
      – Это невозможно.
      – А ты сделай так, чтобы стало возможным, дорогая, – проворковал он нежным и оттого не предвещавшим ничего хорошего голосом. Двери лифта начали закрываться. – В пятницу, в три часа, она должна быть у меня на столе. Это крайний срок, – успел крикнуть Дэш.
 
      Оказавшись в отделе, Джини просмотрела свои записи, а затем взяла чистый лист бумаги и ручку. Она решила составить план, про себя она назвала его «списком приоритетов». Немного подумав, она начала писать:
      1) Найти Макмаллена. Позвонить в колледж в Оксфорде. Поговорить с Джереми Прайор-Кентом.
      2) Найти (поговорить) с Лорной Монро.
      3) Узнать, где можно нанять блондинок? В эскорт-агентствах?
      4) Эплйард. Имеет ли какое-то отношение + телефонный секс?
      5) Поговорить с другом Мэри (кроссворды), расшифровка.
      Первые два пункта она начала реализовывать, не вставая из-за стола. Она позвонила в колледж Крайст-Черч и вскоре узнала, что научным руководителем Макмаллена был специалист в области истории, чье имя она хорошо знала: доктор Ноулз собственной персоной. Человек с репутацией диссидента, звезда газетных публикаций, ученый муж, не сходивший с телеэкрана, и действительно выдающийся историк. К собственному удивлению, ей даже удалось коротко поговорить с самим доктором Ноулзом, который был само радушие. От него она получила информацию относительно недолгой научной карьеры Макмаллена в Оксфорде, но когда разговор зашел о том, где Макмаллен может находиться теперь, пользы от ученого, к сожалению, оказалось гораздо меньше.
      – Я очень хотел бы вам помочь, моя дорогая, но, увы, не в состоянии. Бывая в Оксфорде, Джеймс периодически звонил мне в память о добрых старых временах, и я всегда был рад встретиться с ним. Блестящий ум! Один из моих лучших учеников! Но я не видел и не слышал Джеймса уже как минимум год. Давайте подумаем, кто бы мог вам помочь. Помнится, был один довольно глупый молодой человек, вместе с которым они учились в школе. Он появился здесь в тот же год, что и Джеймс. Их комнаты находились на одной лестничной площадке. Думаю, они до сих пор поддерживают контакт. Как же его звали? По-моему, Джереми что-то такое…
      – Джереми Прайор-Кент.
      – Вот-вот! Именно так. А теперь, боюсь, мне пора с вами прощаться.
      После этого Джини позвонила в контору продюсерской фирмы Прайор-Кента.
      – К сожалению, – сказала его секретарша, – шеф изменил свои планы и теперь вернется в Лондон не раньше, чем в четверг вечером. Он и его менеджер выбирают натуру в Корнуолле, поэтому добраться до них нет никакой возможности.
      Секретарша говорила так, словно Корнуолл был Сахарой, а Прайор-Кент был – Б. де Миллом.
      – Конечно, мистер Кент будет мне звонить, и я обязательно передам ему ваше послание, если вы захотите его оставить. Вы из «Ньюс»? Если это срочно, то я…
      – Да, это срочно. Очень срочно.
      – Надеюсь, в пятницу я смогу найти для вас маленькое окошко в его расписании. Сейчас я на него взгляну…
      – На окошко? Ах да, конечно. На расписание.
      В течение долгой паузы, последовавшей за этим, Джини листала справочник кинопродюсерских фирм. Кинокомпания Кента под громким названием «Саламандер филмз» выпускала лишь телевизионные рекламные ролики да короткие документальные фильмы. Ни одного художественного на ее счету пока не было. «Окошко, – подумала Джини. – Выбирают натуру в Корнуолле… Самовлюбленные идиоты! Интересно, почему все люди, занятые в кинобизнесе, такие?..»
      – В двенадцать часов в пятницу, – снова послышался в трубке голос девицы. – Это единственное окно в его расписании, но он сможет уделить вам не более часа. После этого он должен присутствовать на большом приеме. Мистер Кент встретится с вами в ресторане «Граучо», поскольку это недалеко от нашей штаб-квартиры.
      – Большое вам спасибо. Как удачно, что и у меня в пятницу может образоваться небольшое окошко, – язвительно ответила Джини. – Значит, мы увидимся в «Граучо».
      И, не слушая щебетанья девицы по поводу того, что эту предварительную договоренность нужно будет подтвердить накануне, швырнула трубку и тут же набрала номер Лорны Монро в одном из отелей Рима. Это был уже шестой ее звонок манекенщице, и ни один пока не дал результата. Джини не удивилась, в очередной раз услышав, что Лорны Монро нет в номере. Ей, впрочем, сообщили контактный телефон какого-то французского журнала, по которому можно связаться с фотомоделью. Через пятнадцать минут мучений со своим корявым французским языком Джини наконец удалось выяснить, что Лорна, оказывается, в данный момент находится в Париже. Девушка немедленно перезвонила Паскалю. Было как раз десять часов – время, на которое они договорились созвониться, однако вместо него трубку подняла Элен Ламартин. Джини была потрясена, услышав ее голос.
      Однако, к ее удивлению, голос этот звучал почти дружелюбно.
      – Марианна? – переспросила Элен. – О, спасибо, сегодня ей уже гораздо лучше. Впрочем, мы должны понаблюдать за ней еще сутки, а может быть, и больше. Но самое страшное позади. Одну секундочку, Паскаль в соседней комнате… Паскаль! – крикнула она в сторону. – Это Лондон. Давай скорее!
      Пока Паскаль шел к телефону, Джини смотрела в пустоту. Ее больно царапнуло это «мы». В голосе Элен она уловила уверенную интонацию замужней женщины. Пусть даже этот брак был неудачным, все равно ее собственные надежды и притязания показались Джини хрупкими и необоснованными. На мгновение ее охватило какое-то дурное предчувствие, но оно исчезло в ту же секунду, как только в трубке раздался голос Паскаля.
      Джини коротко рассказала ему все, что ей удалось выяснить о Лорне Монро: что она приехала в Париж всего на сутки, что ее должны фотографировать в нарядах от Голтье для журнала «Эль». Нет, нет, не в студии, а на левом берегу Сены, рядом с церковью Сен-Жермен.
      – Хорошо, – лаконично ответил Паскаль, – я займусь этим. Марианне сегодня гораздо лучше. Правда, температура у нее до сих пор скачет, поэтому мне придется остаться здесь еще на один день. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Я прилечу завтра. Кстати, – сказал он изменившимся голосом, – я очень скучаю по тебе.
      – А я по тебе.
      – Скажи мне, милая, с тобой было все в порядке прошлой ночью?
      Джини испытывала огромный соблазн рассказать ему, в каком «порядке» провела она последнюю ночь: о странной открытке, о шагах, о том, как отключили электричество, о темноте, об этом жутком шепоте, записанном на магнитофон. Но сейчас было не время.
      – У меня все хорошо, – торопливо ответила она. – Я уже говорила тебе, что виделась с Лиз. Все это очень странно. У меня есть много что тебе рассказать. Однако все подробности – при встрече. Сейчас я пытаюсь связать кое-какие концы. Сегодня вечером отправляюсь на великосветский издательский раут. Вместе с Дженкинсом.
      – Ну что ж, ты знаешь, о чем его спросить…
      – Да уж. Вот только ответит ли он на мои вопросы? Кстати, – замялась она, – я хочу поработать над завязками Эплйарда.
      – Какими именно?
      – Точно еще не знаю, но думаю, что по крайней мере одна существует. Мне кажется, это как-то связано с женщинами и с различными возможностями нанимать их. Для секса.
 
      Когда Эплйард подкинул Николасу Дженкинсу тему телефонного секса, он одновременно упомянул названия трех фирм, главным бизнесом которых являлось как раз это. Первые две оказались именно такими, какими представляла их Джини: полуподпольные норы. Одна находилась в грязном переулке в Хэкни, второй, являвшейся по совместительству диспетчерской по вызову такси, распоряжались мамаша и дочь. Эта «фирма» располагалась в заплеванной комнатушке позади станции Кинг-Кросс, в районе красных фонарей. Мамаша с лицом, похожим на чурбак, угрюмо молчала. Ее дочка, толстая девка в облегающих лосинах, путано пыталась объяснить, что это занятие позволяет иметь легкие деньги, поскольку женщину для развлечений найти проще простого.
      – Сама посуди, – объясняла она Джини, – что бы ты выбрала: сидеть дома с магнитофоном и заранее заготовленным текстом или кувыркаться на заднем сиденье грузовика где-нибудь позади бензоколонки? – Она показала рукой за окно, где на площади в несколько акров к северу раскинулся глухой пустырь. – Так что бы ты выбрала? – В голосе девицы появились издевательские нотки. – Пять фунтов за то, чтобы тебя дрючили в темном переулке, или это? Текст за девочек наговариваем мы с мамашей. Что же касается самих текстов, то, коли уж тебя это так интересует, то их пишу я сама. Все законно и неподсудно. А теперь вали отсюда.
      Джини с удовольствием повиновалась и отправилась в третью фирму, названную Эплйардом. Когда она обнаружила, что по искомому адресу на Фулхэм, в районе Слоан-Рейнджер расположен большой дом с ярко освещенными балконами, ее настроение улучшилось. Перед Джини замаячила робкая надежда. Если наводке Эплйарда вообще можно было доверять, если за всем этим бизнесом действительно стоял некий крупный босс, то найти его можно было скорее всего именно за подобным респектабельным фасадом.
      Впрочем, за таким фасадом девушка, помимо всего прочего, ожидала обнаружить еще и неприступного швейцара, но, когда дверь отворилась, ее взору предстал модно одетый юноша с золотыми браслетами на запястьях. Его звали Берни, и этот Берни оказался настоящей находкой для журналиста: словоохотливым, знающим, польщенным появлением репортера и без всякого опыта общения с прессой.
      Было обеденное время, и Берни милостиво согласился на предложение Джини угостить его чем-нибудь.
      – А что я теряю, правильно? – рассудил он. – В смысле, почему бы мне с вами и не поговорить? И самая красота в том, Джини, что это на сто процентов чистое дело. В смысле, кому от этого будет хуже, правильно? У нас ведь и лицензия есть! – подмигнул он ей. – Лицензия на то, чтобы печатать деньга. Только, чур, я этого не говорил!
      Он показал ей дорогу в бар, что находился за углом Фулхэм-роуд. Это место было наводнено женщинами с хриплыми голосами. У всех у них на головах были бархатные ленточки. По просьбе Берни Джини заказала ему шампанского с вишневой водкой по пять фунтов за порцию. Несколько вопросов, чтобы расшевелить собеседника, и Берни понесло. И он рассказал все рыночные принципы, на которые опиралась деятельность их фирмы.
      – Я лично вот что обо всем этом думаю, Джини. Что заставляет Землю вертеться? Секс. Какой продукт может понадобиться в любое время суток? Секс. А как можно торговать им по-новому, мило, чисто, без малейшей угрозы СПИДа? По телефону. Мы рассматриваем это как быстро растущий перспективный бизнес, Джини, это ты спокойно можешь процитировать.
      Берни продолжал рассуждать, но Джини слушала его лишь вполуха. Она и раньше работала над статьями, которые заводили ее в эту сумеречную зону. Здесь царили острые желания и имелось огромное количество способов, чтобы их удовлетворить: уличные проститутки, девочки по вызову, эскорт-агентства, манекенщицы, журналы, стрип-клубы, порнографические видеокабинки, линии телефонного секса, книги, видеокассеты. Целая империя, эксплуатировавшая потребности неудовлетворенных мужчин, империя, способная потрафить самым причудливым сексуальным потребностям. Берни радостно объяснял, что крепнущий бизнес телефонного секса требует профессионализма, а некоторые дилетанты, которые пытаются им заниматься, никак не могут этого понять.
      – Главное, что нужно, – говорил он, потягивая уже вторую порцию шампанского с вишневкой, – это проанализировать рынок, что мы и сделали. Кроме того, необходимо было просчитать потребности различных категорий клиентов. Поэтому теперь наша компания может удовлетворять любые, самые разнообразные, пожелания. Кому-то нравятся иностранки? Пожалуйста! У нас есть три линии, по которым вещают иностранки. Не спрашивай меня, почему, но это пользуется большой популярностью. Чернокожие девочки, шведские девочки и французские девочки. Да, согласен, все это уже было, все это скучно. Но в том-то и дело, что наши клиенты не нуждаются в сюрпризах. Им нужны знакомые вещи – то, что их заводит. Ты понимаешь, о чем я? Блондинки, брюнетки, рыжие… Разумеется, у нас существуют и линии для гомосексуалистов. Кто-то любит девственниц? Ради Бога, у нас есть и это. Хотите прожженную шлюху? Пожалуйста. Такого наговорит – уши отсохнут. Потому на них и спрос. Рот у них ни на секунду не закрывается. Кстати, о ртах. Многие из тех, кто нам звонит, зациклены на той или иной части тела. Вот мы и завели специальные линии для любителей ног, любителей задниц… Но знаешь, что продается лучше всего?
      – Что?
      – Сиськи! – Берни закатил глаза и очертил руками широкий полукруг перед своей грудью. – Большие сиськи.
      Он вздохнул. Казалось, предсказуемость клиентов угнетала его.
      – Сколько же телефонных линий контролируешь лично ты? – спросила Джини.
      – Я? Восемьдесят шесть, причем с каждой неделей их становится все больше.
      – Да, Берни, это впечатляет. Позволь мне заказать для тебе еще одну порцию…
      Как и надеялась Джини, после третьей порции Берни расслабился еще больше. Он становился все более словоохотливым, и Джини начала осторожно направлять беседу в интересовавшее ее русло: кто стоит за компанией и чем она занимается еще, помимо телефонного секса. Услышав вопрос относительно его работодателей, Берни насторожился.
      – Только давай договоримся: никаких имен. Идет? Скажем, я работаю на одного очень разворотливого дельца.
      Берни был в большей степени расположен поговорить о том, чем еще занимается его таинственный босс. Осторожность в нем боролась с желанием похвастать и в конечном итоге уступила. Сначала он намекнул, а затем в открытую заявил, что телефонный секс является лишь верхушкой огромного айсберга и что предприимчивый человек, – тут Берни ухмыльнулся, явно имея в виду самого себя, – в этом бизнесе может пойти очень далеко. Возможностей тут хоть отбавляй. В их фирме в качестве подразделения также существует эскорт-агентство – «первоклассное», – с гордостью добавил Берни, – с потрясающими девушками и обслуживанием даже по кредитным карточкам. Помимо всего прочего, недавно в фирме появилось еще одно подразделение, которое занимается производством видео. Нет, нет – никакой порнухи. Это учебные видеофильмы по сексу – полностью законные, очень доходчивые, которые предваряют выступления врачей и прочих специалистов. Они продаются везде, от маленьких забегаловок до суперреспектабельных магазинов. Самое последнее творение их компании называется «Любовь в браке-2», за шесть недель было распродано семьсот пятьдесят тысяч кассет с этим фильмом.
      Джини изобразила на своем лице глубочайшее восхищение и неподдельный интерес.
      – Потрясающе, Берни! – сказала она. – Расскажи мне что-нибудь еще. Особенно про эскорт-агентство. Как ты думаешь, там не откажутся со мной поговорить?
      – Конечно, не откажутся, если ты будешь со мной. Там командует Хейзел. Мы с ней вот так, – и парень крепко сцепил пальцы рук. – Если хочешь, можем зайти к ней прямо сейчас.
      – А у тебя есть время?
      – Ну разумеется, – ответил он с великодушным видом и вскочил на ноги.
      И эскорт-агентство, и видеостудия были расположены на Шефердс-Буш. Агентство под названием «Элитные знакомства» оказалось на удивление элегантным заведением. Слева от входа была еще одна дверь, она вела в подвал, где находилась видеостудия. Берни ткнул пальцем в ее направлении и с гордостью сказал:
      – Ты не поверишь, какое у них там оборудование! Три стационарных камеры, самая крутая аппаратура для звукозаписи, крутящаяся сцена, – как минимум тысяч на семьсот пятьдесят. Они сейчас как раз снимают, так что туда нельзя. А жаль! На тебя бы это произвело впечатление.
      Открыв дверь в эскорт-агентство, парень пропустил Джини вперед. Хейзел, высокая и рыжеволосая, с зелеными глазами и в платье такого же цвета, сидела в окружении шкафов с папками, телефонов и дорогих декоративных цветов. В данный момент она была занята маникюром, покрывая ногти вишневым лаком. Ей было около тридцати лет. Она, казалось, обрадовалась, увидев Берни, и позволила ему поцеловать себя в щеку.
      – Фу, – сморщила она носик. – Берни. от тебя несет, как из винной бочки. Опять хлестал свои любимые коктейли с шампанским? Кофе хочешь? У меня и у самой в горле пересохло. А вы и есть Джини? Нет, вы мне нисколько не помешали. По вторникам у нас тут всегда затишье.
      Ее, как и Берни, нисколько не смутила перспектива дать интервью. Выяснилось, что она является регулярным читателем «Ньюс», так что поначалу разговор вертелся вокруг знаменитостей, с которыми доводилось встречаться Джини. Девушка щегольнула несколькими громкими именами, после чего, сделав кофе, Хейзел вновь уселась за свой письменный стол и хитро подмигнула Берни.
      – Кое с кем из них мы тоже знакомы, правда, Берни? Знаете, Джини, кто у нас здесь только не бывает! Кинозвезды, арабские принцы, крупнейшие бизнесмены… Впрочем, я что-то разболталась. Конфиденциальность – основа нашего бизнеса. Вы же понимаете, – продолжила она, прищурив глаза, – что мы действительно эскорт-агентство, а не что-нибудь еще. У нас тут все законно. Наши девушки, – а девушки у нас очень симпатичные, – предназначены для того, чтобы составить клиенту компанию, поддержать легкий разговор, пообедать с ним или погулять по городу. И ничего больше! У нас с этим строго.
      – Конечно, – понимающе ответила Джини. И какие же у вас расценки?
      – Это зависит от девушки. С восьми до полуночи – двести пятьдесят фунтов, а после полуночи оплата почасовая. На тех, что покрасивее, и цены выше, а две наши самые лучшие девушки ухитряются заработать по пятьсот фунтов за ночь.
      – Хорошие деньги!
      – Восемьдесят процентов суммы идет девушкам, двадцать – агентству… – Хейзел замолчала и взглянула на Берни. – А уж если клиент им понравился и они решают о чем-нибудь договориться с ним в частном порядке, то это уж их дело, правильно?
      Джини решила, что пришло время нажать.
      – Меня в первую очередь интересуют именно клиенты, – сказала она. – Рассказывая о телефонных линиях, Берни говорил, что необходимо уметь удовлетворять самые различные вкусы. К вашему агентству это, наверное, тоже относится? Одним мужчинам всегда подавай блондинок, другим брюнеток. Как вы с этим справляетесь?
      – Как? – Хейзел взяла со стола большущий каталог, открыла его и жестом пригласила Джини взглянуть. – Именно так мы и классифицируем девушек, видите? По цвету волос. Мы сочли, что это наиболее удобно. Иногда, правда, попадаются клиенты с особыми запросами. Помнишь того, Берни, который предпочитал ирландских девочек? Забавный был. Говорил, что девушка обязательно должна быть ирландкой, потому что у них мелодичные голоса!
      Джини перелистывала страницы лежавшего перед ней каталога. Он напоминал ей каталог манекенщиц, который она в свое время позаимствовала у Линдсей. Многие девушки здесь вполне могли бы сойти за фотомодели. Ни Берни, ни Хейзел не преувеличивали: все женщины в этом каталоге были молоды и привлекательны, и ни одна из них не выглядела дешевкой. Тут были разделы по блондинкам, брюнеткам, рыжеволосым, а под каждой фотографией указывалось имя девушки – скорее всего псевдонимы, – ее рост, вес и другие параметры. Имена чаще всего оканчивались на букву «и». Только среди блондинок девушка обнаружила Ники, Лаки, Вики и Сьюзи. Сьюзи была особенно хороша.
      – У вас, видимо, есть и постоянные клиенты? – осведомилась Джини. – Те, которые заказывают девушек регулярно, допустим, каждую неделю или каждый месяц?
      Берни рассмеялся.
      – Каждую неделю! Это при наших-то расценках? Ты, наверное, шутишь. Таких, пожалуй, не найти, верно, Хейзел?
      – Да. Но тех, кто обращается к нам каждый месяц, довольно много. Некоторые объявляются с таким же постоянством, как луна на небе, – скорчила гримасу женщина. – Это для них как ежемесячный прием лекарства.
      – А может быть, для них это уже что-то вроде ритуала? – спросила Джини. – Вам никогда так не казалось? Может, кто-то заказывал девушек на определенный день недели или определенное время? Или вызывал их в определенное место? Может быть, это доставляет кому-то из клиентов дополнительное удовольствие?
      – А у вас хорошее чутье, – быстро взглянула на нее Хейзел. – Не хотите здесь поработать? Таких действительно очень много. Вот, к примеру, был один в прошлом году. Не стану вдаваться в подробности, можете написать, что он из числа приближенных к Ее Величеству людей. Так вот, этот клиент был зациклен на красном. Каждая девушка, которую к нему присылали, должна была быть одета в красное платье. Потом был еще один япошка, помнишь его, Берни? У него был бзик по поводу ног. Ему было плевать на цвет волос, лицо, фигуру, – только ноги. Однажды к нему приехала девушка с педикюром, так он ее выставил. Ох уж эти мужчины! – Она воздела глаза к небу. – Вот уж действительно странные создания, скажу я вам!
      Все это было не то, что надо, но Джини не оставляла своих попыток.
      – А дни недели? – упорствовала она. – Настаивает ли кто-нибудь из них на определенных днях недели? К примеру, чтобы девушку всегда присылали только в понедельник? Или в воскресенье? Такое бывает?
      – Что-то я не припомню, – пожала плечами Хейзел. – Разве что проверить по записям. Но такое вполне возможно, если, например, по определенным дням жена клиента уезжает из города. Вы не поверите, – улыбнулась она, – до чего наглые попадаются клиенты. Некоторым из них вообще нет дела до того, что кто-то может узнать об их проделках. Помнишь, Берни, как в прошлом году какой-то янки заставлял свою секретаршу звонить сюда? Мне ее было так жалко! Сразу чувствовалось, что она хорошо воспитана. У нее был такой шикарный голос…
      – Правда? – сразу же подалась вперед Джини. – Она была англичанкой?
      – О да. Говорила изысканно, но очень приятно. Я прямо через телефонную трубку чувствовала, как бедняжка краснеет. Он заставил ее пройти через это целых три раза… Вот, у меня тут все записано. – Хейзел полистала регистрационную книгу. – Вот, пожалуйста. В октябре, ноябре и декабре. Я называю таких мужиков «ежемесячниками», а этот оказался еще и весьма привередливым. Странно, что он не прислал сюда свою секретаршу с метром в руках. Девушки обязательно должны были быть блондинками, причем определенного роста. Длинные ноги, обязательно молодые. Он предпочитал помоложе. Большие сиськи… Впрочем, в этом-то как раз ничего необычного нет. Но вы можете себе представить: заставлять свою секретаршу излагать все это по телефону! Именно потому мне тот случай и запал в память. Обычно клиентура у нас скрытная. Звонят всегда сами. Конспираторы будь здоров!
      – Действительно необычно, – поддержала ее Джини. – Ну и что дальше?
      – Да уж, все это и впрямь было странно. – Хейзел понизила голос и заговорила доверительным тоном: – Дайте-ка мне проверить, – зашуршала она страницами. – Ага, вот оно. Когда эта бедняжка позвонила в первый раз, то сказала, что на следующей неделе из Штатов прилетает ее босс и она должна заранее сообщить ему дату. Потом начинает перечислять все эти требования, о которых я уже рассказывала, говорит, что перезвонит мне позже, а пока я должна прислать ей целую кучу фотографий, Этот парень, дескать, составит список допущенных к следующему туру конкурса. Вы можете в это поверить? Я посылаю ей список в какой-то отель на Элбмерл-стрит, причем делаю это трижды: в октябре, ноябре и декабре. Одному только Богу известно, зачем. Каждый раз он выбирает Сьюзи. После этого мне звонит его секретарша, заказывает эту девушку… А-а-а, вы знаете… Как странно! Вот теперь я припоминаю: он каждый раз назначал встречи на воскресенье. А я как-то об этом совсем и забыла.
      – Воскресенье? – насторожилась Джини и опустила взгляд в лежавший перед ней каталог. Со страницы на нее смотрели задумчивые глаза Сьюзи. У нее были густые светлые волосы до плеч и юное беззащитное лицо. Одета она была в вечернее платье с высоким горлом и длинными рукавами. Девушка была похожа на очаровательную школьницу, собравшуюся на первое свидание.
      – Его выбор меня не удивляет, – осторожно сказала она. – Она на редкость миленькая, хотя и выглядит на удивление юной…
      – Ну не такая уж она юная и невинная, как выглядит на первый взгляд, наша Сьюзи, – подмигнула Хейзел. – Но она у нас одна из самых лучших. Впрочем, – передернула она плечами, – это все равно не имеет значения. Потому что в конце концов он отказался. Точнее, сославшись на него, это сделала его секретарша. Она заявила, что у него изменились планы или что-то там еще. Каждый раз столько шуму, а потом три отказа! Вы в это поверите?
      – Отказался? – Джини не верила своим ушам. – Вы в этом уверены?
      – Конечно, – захлопнула регистрационную книгу Хейзел. – Я и говорю: странные они, эти мужчины, правда? Конечно, не исключено, что он кончил, просто поглазев на фотографии. А может, обратился в другое агентство и подыскал себе там девушку, которая понравилась ему больше. Кто знает!
      – Вы хотите сказать, что он так и не встречался с Сьюзи? Ни единого разу?
      – Ну, не совсем так, – улыбнулась Хейзел. – Насколько мне помнится, он ее видел. Однажды.
      – Почему вы так думаете?
      – Потому что когда секретарша позвонила в последний раз, в декабре, она сказала, что ее босс хочет взглянуть на Сьюзи живьем. Так сказать, для окончательного одобрения. Вот ведь наглец! Так что Сьюзи пришлось тащиться в какой-то шикарный отель в Вест-Энде. Проторчала там полтора часа в вестибюле и ушла, не солоно хлебавши.
      – Значит, он тоже там был? Рассматривал ее?
      – С таким же успехом это я и у вас могу спросить, – передернула плечами Хейзел. – Если и был, то, по крайней мере, к ней не подошел. Я еще подумала, может, он такой привередливый, что увидел ее и решил, что она не отвечает каким-то его требованиям. Короче говоря, бедняга секретарша позвонила еще раз и снова отказалась. И больше от них не было ни слуху ни духу. Впрочем, денежки ему все равно пришлось выложить. Штраф за несвоевременные отказы и дополнительная плата за вызов в отель. Тысячи две как минимум. С такими только так и надо!
      – Он расплатился кредитной карточкой? – спросила Джини.
      Хейзел открыла флакончик с лаком и стала покрывать ногти вторым слоем.
      – Наличными. Прислал с курьером, – ответила она. – Самые легкие деньги, которые нам доставались. Правда, Берни? Хорошо бы, у нас все клиенты были такими.
 
      Когда Джини вышла на улицу, мысли ее метались, как угорелые. Это наверняка был Хоторн. Первое независимое подтверждение рассказанной Макмалленом истории! Английский голос, звонивший по телефону сюда, и английский голос, который договаривался с приемщицей СМД об отправке посылок, – тут должна быть какая-то связь.
      Для простого совпадения это было бы чересчур. Девушка оглянулась на здание эскорт-агентства, подумав, что хорошо бы самой полистать регистрационную книгу. Впрочем, она мало о чем рассказала бы Джини: Хоторн наверняка использовал вымышленное имя. Кроме того, существовал еще один способ поподробнее разузнать обо всем.
      Она обернулась к Берни, все еще стоявшему рядом с ней, чтобы поблагодарить его за помощь, но в этот момент открылась дверь видеостудии и оттуда вышла группа людей. Двое из них – симпатичный молодой человек с длинными темными и вьющимися волосами, а также очень миленькая девушка – вполне могли быть актерами, снимавшимися в очередной «учебной» программе. Остальные были похожи на технический персонал: скорее всего оператор и звукорежиссер.
      Вслед за ними вышел высокий худощавый мужчина с длинными рыжеватыми волосами, стянутыми позади в хвостик. Ему было лет за сорок, и одет он был в костюм горчичного цвета от Армани. Увидев его, Берни съежился, нырнул в двери первого попавшегося магазина и оставался там до тех пор, пока мужчина не прошел.
      – Это был твой босс, Берни? Я права? Берни смущенно шаркнул ногой.
      – Один из них. Я, пожалуй, пойду. Как-нибудь увидимся.
      Мужчина в костюме от Армани сел в новенький черный «БМВ». Берни стремительно двинулся в противоположном направлении, а Джини вошла в метро и, ожидая на платформе поезда, напряженно думала. Теперь, разумеется, первым делом нужно поговорить со Сьюзи. У Джини, правда, не было ни настоящего имени девушки, ни ее телефона, ни адреса, а дальнейшие расспросы в эскорт-агентстве могли вызвать подозрения. Но Сьюзи можно было заказать на вечерок. Сама Джини этого, конечно, сделать была не в состоянии, но Паскаль определенно мог.

      К трем часам пополудни, примерно в то же время, когда Джини вернулась из эскорт-агентства, Паскаль наконец сумел убедить Лорну Монро поговорить с ним. После того, как у нее закончился очередной фотосеанс, он заехал за ней и повез в кафе «Две обезьяны» на бульваре Сен-Жермен, прямо напротив одноименной церкви.
      Этой неуловимой юной американке на вид было не больше восемнадцати. Как прикинул Паскаль, в ней было не менее ста восьмидесяти сантиметров роста, а весила она не больше пятидесяти килограммов. Ее лицо все еще было покрыто толстым слоем макияжа, как того требовали сегодняшние съемки. Белокурые густые подстриженные волосы были натурального цвета. Сапфировые глаза девушки были широко расставлены и лучезарно смотрели на мир. На ней были туфли без каблука, черные лосины, белая мужская рубашка и мужской твидовый пиджак. И даже несмотря на эту мужскую экипировку, когда они вошли в кафе, в их сторону повернулось немало мужских голов.
      Лорна Монро, казалось, не замечала этого и выглядела неприступной. Их посадили в той части кафе, которая отделялась от тротуара всего лишь тонкой стеклянной перегородкой, напротив бульвара. Лорна Монро с любопытством посмотрела на Паскаля, а потом усмехнулась:
      – Ну ладно, я сделала все, что смогла. Можешь передать своей приятельнице в Англии, что я сожалею. Сделаешь? Мне нужно было предвидеть, что меня так или иначе подловят. Не будешь возражать, если я закажу что-нибудь поесть? Я страшно проголодалась. Мне кажется, будто я завтракала неделю назад. – С ослепительной улыбкой она обернулась к официанту. – Я бы съела большой сандвич с мясом, жареной картошкой по-французски и зеленым салатом… Ага, и может быть, еще немного горячего шоколаду. На улице слишком холодно! У меня руки заледенели. И ноги тоже. По-моему, у меня скоро даже задница превратится в айсберг.
      Паскаль улыбнулся. Журналам мод всегда были свойственны причуды. Вот и теперь: на дворе январь, а от Лорны Монро требуют, чтобы она позировала на продуваемом всеми ветрами тротуаре в нарядах из летней коллекции Голтье. Большинство платьев, в которых она снималась, были без рукавов и с открытой спиной, а у некоторых там, где должны находиться груди, были приделаны металлические конусы. Но Лорна Монро была достаточно профессиональна, чтобы не замечать толпы, которую собирало это зрелище.
      – Горячий шоколад? Сандвич с мясом? Мне всегда казалось, что манекенщицы должны страдать отсутствием аппетита, – заметил Паскаль.
      – Еще чего! Только не я. Я ем как лошадь и не прибавляю при этом ни грамма. Жизнь несправедлива… – Девушка замолчала, взяла предложенную Паскалем сигарету и окинула его оценивающим взглядом. – Паскаль Ламартин? Я о тебе слыхала. Ведь это ты сделал те самые снимки Сони Сван, правильно? А прошлым летом подкараулил принцессу Стефани? – Она скорчила рожицу. – Проклятье! Если бы я с самого начала знала, что за мной гонишься именно ты, я бежала бы быстрее, чем страус.
      – Тут совсем другое, – быстро заговорил Паскаль. – Это вовсе не то…
      – Да ладно тебе, – снова усмехнулась она. – Уж не такая я дура. Эта женщина из лондонской «Ньюс», – как ее там, Джини, что ли? – оставила для меня миллион сообщений. И в Милан звонила, и в Рим, и в агентство. И, наверное, не для того, чтобы пригласить меня посниматься, правильно?
      – Нет, она, конечно, звонила не для этого. И я тоже. Мы хотели задать тебе несколько вопросов про кое-какие посылки. Точнее, про четыре вполне конкретные посылки. Неделю назад ты принесла их в контору компании перевозок в Лондоне.
      Наступила тишина. Не отрывая взгляда своих голубых глаз от лица Паскаля, Лорна Монро погасила сигарету. Она молчала.
      – Нам удалось выяснить, что это была именно ты, – продолжал Паскаль. – Тебя опознала женщина из этой фирмы. Я подозреваю, все было устроено именно так, чтобы тебя можно было найти. В противном случае они нашли бы кого-нибудь менее заметного, чтобы доставить эти посылки.
      – А ты считаешь, что у меня запоминающаяся внешность? Приятно слышать, – сказала Лорна, наградив Паскаля игривым взглядом.
      – Такую красивую женщину просто невозможно забыть, – галантно ответил Паскаль.
      Лорна Монро не была дурочкой и в ответ на комплимент улыбнулась.
      – Довольно, у тебя это не очень хорошо выходит. Не прикидывайся, что я тебя интересую. Это не так. Я сразу вижу, когда мужчина заинтересован. Чтобы определить это, мне требуется пять секунд. Достаточно только взглянуть ему в глаза… – Она задумчиво наморщила лоб. – Значит, тебя интересую не я, а те посылки? И ты проделал этот путь в Париж только для того, чтобы спросить меня о них?
      – Не совсем так. Я был в Лондоне, мы работали вместе с Джини. А сюда я приехал только вчера. У меня заболела дочь.
      – Ай-яй-яй, мне очень жаль. – На лице девушки появилось неподдельное сочувствие. – А что с ней случилось?
      – Врачи говорят, скарлатина. Ей всего семь лет. Вчера ей было очень плохо, но сегодня – получше. Уже встает. Я только что от нее.
      – У тебя есть ее фотография? Я очень люблю детишек. У меня самой четыре сестры, а младшая – ровесница твоей дочки.
      Паскаль вынул бумажник и протянул Лорне фотографию. Она улыбнулась.
      – Какая миленькая! У нее очень приятное личико. И похожа на отца, сразу видно. Как ее зовут?
      – Марианна.
      – Ну ладно, передай ей от меня, чтобы скорее поправлялась, ладно? Ну вот, наконец-то и еду принесли.
      Официант, пребывавший в тихом восторге, расставил перед ней еду, и Лорна Монро принялась быстро есть, получая от этого явное удовольствие. Паскаль, потягивая черный кофе, молча выжидал. Он понимал, что она изучает его, прикидывает, что ему можно сказать и стоит ли врать.
      – Ну ладно, – сказала она наконец, – первым делом ответь мне на такой вопрос. Допустим, я признаю, что относила эти посылки. И что дальше? Это ведь не преступление?
      – Нет, конечно, нет, – встретился с ней взглядом Паскаль. – Разумеется, ты не обязана отвечать на мои вопросы, но я все же надеюсь, что ты это сделаешь. Видишь ли, одна из этих посылок, как тебе известно, была адресована мне, другая Джини, и ты об этом тоже знаешь. Ты не знаешь только одного: что было внутри.
      – О, Господи! – Лорна даже перестала есть. – Надеюсь, не наркотики?
      – Нет, ничего противозаконного. Мне прислали перчатку, а Джини наручники. И никаких записок или объяснений.
      – Наручники? Женщине? – Девушка нахмурилась. – Это не очень-то красиво.
      – Вот именно. Мы с Джини подумали, что над нами решили сыграть шутку, и захотели узнать, кто именно… и зачем.
      Они вновь помолчали. Лорна Монро продолжала жевать. Закончив с едой, она отодвинула тарелку и взяла у Паскаля еще одну сигарету. Некоторое время она молча следила за тем, как вьется дым, а затем, словно приняв какое-то решение, обратила взгляд к Паскалю.
      – Ну ладно, лучше уж я расскажу тебе все, что знаю. Наручники – это совсем не смешно. Странно все это – он показался мне вполне нормальным человеком…
      – Кто «он»? Значит, посылки передал тебе мужчина?
      – Не торопись, – улыбнулась она. – Если не возражаешь, я начну с самого начала, идет? А началось все в Нью-Йорке. Ты его, наверное, не знаешь, но есть там такой человек, который поставляет газетчикам всевозможные сплетни. Его зовут Эплйард.
      – Джонни Эплйард?
      – Он самый. Одна из посылок была адресована ему. – Лорна посмотрела на Паскаля долгим взглядом. – Если ты так много знаешь, то, вероятно, тебе известно и это.
      – Да, известно.
      – Ну вот и хорошо. Несколько недель назад, перед Рождеством, я столкнулась с Эплйардом на одной вечеринке в «СоХо». До этого я встречалась с ним всего раз или два, наше знакомство можно назвать разве что шапочным. От людей вроде него я бегу, как от чумы. Они только и делают, что вынюхивают что-нибудь, из чего можно раздуть скандал. Ошиваются они везде: в ресторанах, на открытии выставок, на театральных премьерах… Куда ни зайди, наткнешься на Эплйарда. Он торчит в нашем агентстве, на фотосеансах, шепчется с гримершами. И ему удается разнюхать очень много: о моделях, их личной жизни… – Она замолчала, но Паскаль не стал ничего говорить. Он уже понял: Лорна Монро не имеет ни малейшего представления о том, что Эплйард мертв. – Так вот, как я уже сказала, однажды вечером мы столкнулись с ним в «СоХо»…
      – Ты не могла бы вспомнить точную дату? Лорна задумалась, а потом кивнула.
      – Да, могу. На следующий день я должна была лететь домой на Рождество, так что это, видимо, было вечером двадцать третьего.
      «Через два дня после исчезновения Макмаллена», – подумал про себя Паскаль.
      – Отлично, – сказал он, – продолжай.
      – Ну так вот, на этой вечеринке ко мне подошел Эплйард, сказал, что слышал о моем контракте с «Моделз ист», и поздравил меня… Я видела, он к чему-то клонит, и через некоторое время убедилась, что была права. Он осведомился, не найдется ли у меня время, чтобы выполнить одну работу – правда, не совсем обычную, в Лондоне. Мне нужно было пробыть там всего два дня: понедельник третьего января и вторник четвертого. Работа была простой, а оплачивалась очень хорошо… – Она замялась. – Я была готова отказаться, поскольку любая работа, если она предложена через Эплйарда, не сулит ничего, кроме неприятностей. Но когда он назвал сумму гонорара…
      – Гонорар был щедрым?
      – Не то слово! Двадцать тысяч долларов наличными, никаких отчислений агентству и все шито-крыто. Плюс ко всему билет первого класса в оба конца и шикарный номер в «Клэриджс».
      – В «Клэриджс»? Лорна Монро усмехнулась.
      – Забавно, но это подействовало на меня не меньше, чем деньги. Я никогда не останавливалась в таких шикарных отелях, и мне показалось, что это звучит недурно. Вот я и решила послушать его еще немного.
      – Эплйард объяснил тебе, что нужно делать?
      – Конечно. Он сказал, что никаких фотографирований не будет. Все, что от меня требуется в Лондоне, это нарядиться в какие-то роскошные шмотки и кого-то посетить во вторник утром. Он сказал, что все это устраивается потому, что один из его друзей хочет подшутить над другим.
      – И ты ему поверила?
      – Не очень, но потом я все же решила попробовать. В конце концов, двадцать тысяч долларов – это очень большие деньга. Такая сумма не могла оставить меня равнодушной. Временами я бываю весьма корыстной девицей.
      – Глядя на тебя, этого не скажешь…
      – Приятно слышать, – улыбнулась Лорна Монро. – Тогда давай скажем no-Другому: я реалистично смотрю на жизнь. Если мне повезет, если я буду усердно работать, сколько мне удастся продержаться в этом бизнесе? Еще лет десять? А потом – под горку. Вот и берешься за все, что подворачивается под руку. Я же тебе говорила, что у меня четыре сестры, мать и отец, которым год от года становится все тяжелее, а мне вовсе не охота, чтобы мы все превратились в бедняков.
      Лорна Монро нравилась Паскалю все больше и больше. Ему нравилась ее прямота и ее улыбка. Он дал ей еще одну сигарету, поднес к ней огонь и откинулся в кресле.
      – Ладно, продолжай. Итак, ты прилетела в Лондон…
      – Я прилетела в Лондон и отправилась в «Клэриджс», где для меня были заказаны апартаменты. Как тебе это нравится? Цветы, фрукты, шампанское в ведерке со льдом. Я подумала, что кем бы ни был этот шутник, друг Эплйарда, но у него определенно есть вкус. А поскольку у меня на руках уже был обратный билет, я решила, что, если что-то пойдет не так, я в любой момент могу все бросить и улететь назад.
      – И с кем же ты встречалась в Лондоне?
      – Какой-то англичанин. Он позвонил в понедельник около полудня, а после обеда приехал ко мне в гостиницу. Привез с собой костюм от Шанель, туфли и попросил меня все это примерить. Проблема была в том, что я очень худая, и поэтому костюм на мне болтался.
      – Как назвался этот человек? Ты смогла бы описать его?
      – Он сказал, что его зовут Джон Гамильтон. Разумеется, я не стала требовать у него документы. Он выглядел настоящим чопорным англичанином. Среднего роста, стройный, светловолосый, прекрасно одет, вежлив. Вел себя очень официально. А лет ему было сорок с небольшим. Как я уже сказала, вполне нормальный человек.
      – Это кто-нибудь из них?
      У Паскаля уже были наготове две фотографии: Макмаллена и Хоторна. Сначала он дал Лорне снимок Макмаллена, и она внимательно его изучила.
      – Похож. Да, думаю, это он. Сложно сказать, когда он так одет. Тут он выглядит моложе… Да, я бы сказала, что это он.
      – Ты уверена? – пристально посмотрел на нее Паскаль.
      – Да, теперь я абсолютно уверена.
      Паскаль убрал обе фотографии в карман. Теперь придется пересмотреть многие из его версий. Он подался вперед.
      – И он объяснил тебе, что от тебя требуется?
      – Да, – улыбнулась Лорна. – Вплоть до мельчайших деталей. Он говорил и говорил: куда мне нужно идти, что нужно говорить. Это был настоящий военный инструктаж. Он дал мне имена и адреса, которые я должна была запомнить. А я спросила: «Уж если я выступаю в роли вашей жены, может быть, мне следует одеть обручальное кольцо?» Он сказал «нет».
      – Ты верила, что все это действительно невинный розыгрыш?
      – А почему бы и нет? По крайней мере, он говорил именно так. И кроме того, скажу откровенно, меня это мало заботило. Как бы то ни было, он заявился на следующее утро с самой потрясающей шубой из всех, которые мне приходилось видеть, и изумительным жемчугом. Шуба должна была скрыть, что костюм от Шанель болтается на мне, как на вешалке. Как видишь, он все просчитал.
      А больше и рассказывать-то не о чем. Внизу стояла машина. Он отвез меня в эту курьерскую фирму, я взяла посылки и исполнила свой номер… – Она усмехнулась. – Потом обратно в «Клэриджс», где я попрощалась с жемчугом и шубой. Взяла двадцать тысяч долларов и улетела домой.
      – Ты говоришь так, будто получила от всего этого удовольствие.
      – Так оно и есть. Мне понравился Гамильтон, и вообще все это показалось мне забавным. «Кому от этого плохо?» – думала я. – Тут по ее лицу пробежала тень. – Или я ошибалась?
      – Боюсь, что да.
      – Наверное, так и есть, – проницательно посмотрела она на Паскаля. – За этим, видимо, стоит нечто большее, чем просто отправка женщине наручников, не так ли?
      – Да, гораздо большее. Помолчав, Паскаль спросил:
      – Ты больше никому об этом не рассказывала?
      – Нет, только тебе. И Гамильтон, и Эплйард велели мне молчать. Что-то ты помрачнел. Это связано с какой-то опасностью? Для кого? Для меня или для тебя?
      Паскаль подал официанту знак, чтобы принесли счет. Он знал ответ на этот вопрос, но ему не хотелось пугать девушку.
      – Отлично, – сказала Лорна. – Значит, ни мне, ни тебе ничего не угрожает.
      – Нет. Конечно же, нет.
      Паскаль поднялся из-за столика и заплатил по счету. Встала и Лорна Монро. Бок о бок они вышли через стеклянные двери кафе на улицу Бонапарт. Моросил дождь.
      Лорна Монро поежилась и плотнее запахнула плащ. На улицах уже зажглись фонари. Приближался час «пик». Манекенщица подставила лицо ветру, а затем повернулась к Паскалю и одарила его ослепительной улыбкой.
      – Что ж, думаю, все это не так уж и страшно, – сказала она. – Ведь я всего лишь передала четыре посылки. Но все же с сегодняшнего дня буду помалкивать.
      – Хорошая мысль.
      – И избегай Эплйарда, – засмеялась она. – Ну ладно, надеюсь, я тебе хоть чем-то смогла помочь, а теперь мне пора возвращаться в гостиницу. Сегодня вечером я улетаю в Нью-Йорк. Приятно было познакомиться с тобой, Паскаль.
      Они пожали друг другу руки. Лорна Монро уже собралась уходить, но вдруг снова повернулась к Паскалю.
      – И вот еще что. Когда я стану знаменитой, пожалуйста, не подкрадывайся ко мне через кусты и не фотографируй меня втихаря возле бассейна. Хорошо? – Она усмехнулась. – Или хотя бы предупреди об этом заранее. А когда придешь, звони прямо в дверь.
      – Так я и сделаю, – пообещал Паскаль и поднял руки в прощальном жесте.
      Лорна Монро сошла на проезжую часть, по которой вдоль бульвара летел автомобильный поток. Посмотрев направо, она увидела, что на перекрестке бульвара и Сен-Жермен для пешеходов зажегся зеленый свет, и начала переходить улицу. Паскаль был уверен, что девушка не заметила машины.
      Она выскочила из транспортного потока справа и, набирая скорость, начала быстро приближаться. К тому времени, когда машина достигла перекрестка, на котором горел красный свет, она уже двигалась со скоростью не меньше семидесяти пяти километров в час. Черный «мерседес» с тонированными стеклами ударил Лорну Монро своим боком, и ее тело взвилось в воздух, пролетев не меньше трех метров. Затем оно рухнуло на капот машины, перекатилось через него и упало на землю.
      Воздух взорвался какофонией автомобильных гудков. Паскаль видел, как, подобно ему самому, на обоих тротуарах застыли прохожие. «Мерседес» рванулся вперед, пересек перекресток и скрылся в конце бульвара. Водитель и не думал тормозить, Паскаль даже не успел запомнить номера машины. Вот, только что, она была здесь, а в следующую секунду ее уже не стало.
      Паскаль побежал. От пережитого шока его руки и ноги одеревенели. Чтобы пробежать двадцать метров, ему, казалось потребовалась целая вечность.
      Лорна Монро, судя по всему, умерла сразу же. Паскаль понял это в ту же секунду, как приблизился к ней. Шея ее была перекручена, позвоночник, вероятно, сломан. Она лежала на спине, в людском кольце, которое становилось все плотнее. Ее прекрасное лицо не пострадало, и голубые глаза безмятежно смотрели в пасмурное небо.
      Какой-то мужчина попытался нащупать пульс на шее девушки, но потом встал и безнадежно покачал головой. Паскаль бессмысленно помялся, а затем развернулся и стал протискиваться сквозь толпу. Машину видели и другие свидетели, так что он здесь уже был не нужен. Расспросы полицейских только задержат его, а ей он помочь уже не сможет. Паскаль остановился. В его ушах до сих пор звучал ее голос и нескрываемый оптимизм, с которым она говорила о своем будущем.
      В тот момент жить ей оставалось не больше получаса. Паскаль оперся о стену и прижался лицом к ее шероховатой поверхности. В его голове вертелся один и тот же вопрос: осталась бы Лорна Монро в живых, если бы он не захотел встретиться с нею?

      – Кто еще знает об истории с Хоторном? – спросила Джини Николаса Дженкинса.
      Они расположились на заднем сиденье «ягуара», за рулем которого сидел шофер. Служебный автомобиль – одна из привилегий, связанных с должностью Дженкинса, – быстро ехал по мокрым от дождя улицам на юг, в сторону отеля «Савой». Дженкинс выглядел рассеянным и напряженным.
      – Ладно тебе, Николас, выкладывай. Кто-то определенно знает. Кто? Дэш?
      – Ты когда-нибудь оставишь меня в покое? Сколько раз тебе можно повторять! Ты, Ламартин и я. Больше никто. – Он умолк, а потом бросил на спутницу острый взгляд. – А почему ты спрашиваешь?
      – Потому, что я все больше убеждаюсь: об этом знает кто-то еще. Причем знает раньше, чем ты поручил нам с Паскалем это задание.
      – Чушь! По-моему, Джини, у тебя развивается паранойя.
      – Ответь, пожалуйста, на мой вопрос, Николас. Дэш знает об этом?
      – Нет, черт подери, не знает! Да, Дэш любит делать вид, что он знает больше самого Бога, но у меня есть для него новость: на самом деле это не так. – Редактор снова посмотрел на Джини. – А что, он пытался что-то вынюхивать?
      – Не совсем. Он сделал несколько дурацких замечаний по поводу сегодняшнего приема с участием Хоторна.
      – Ну и что с того? Я и сам сделал несколько замечаний на этот счет. Кстати, когда это ты успела подружиться с нашим блистательным владельцем? Надо же, прислали личное приглашение с курьером!
      – Не надо сейчас об этом, Николас. Это не самое главное. Важнее другое. Если Дэш ничего не знает, то, возможно, знал Джонни Эплйард? Он передавал тебе какие-нибудь слухи относительно Хоторна? Признайся, Николас, ведь это Эплйард подкинул тебе эту наводку?
      – Не верю собственным ушам! Ну сколько раз тебе говорить! Это моя тема! На сто процентов моя. Она не имеет ничего общего с этим сраным Эплйардом, упокой, Господи, его душу и все такое. Это моя наводка, полученная через мой источник, и когда вы с Паскалем что-нибудь нароете, это будет мой эксклюзивный материал. Если у вас, конечно, что-нибудь получится. Кстати, у вас что-нибудь выходит?
      – Да, Николас, выходит. Я работала над этим все выходные.
      – Ну и что? Подумаешь!
      – Кроме того, эта история даже круче, чем мы предполагали сначала.
      – Серьезно? – спросил Дженкинс, и в его глазах промелькнул интерес. Затем он поднял руку и поднес палец к губам. – Прибереги детали на потом, – велел он, посмотрев на стеклянную перегородку, которая отгораживала их от водителя. – После ужина я отвезу тебя домой. Там и поговорим. – Дженкинс стал смотреть на пробегающую за окном улицу, а затем попытался поднять собственное настроение. – В любом случае тебе этот ужин не повредит, – сказал он, с улыбкой посмотрев на Джини. – Увидишь Хоторна на публике… Кстати, Джини, ты сегодня выглядишь чертовски хорошенькой. Непривычно видеть тебя в платье.
      Говоря это, он посмотрел на ее ноги. Заметив это, Джини отодвинулась от него на несколько сантиметров. Машина замедлила ход. Дженкинс снова уставился в окно.
      – О, Господи, только не это! Твою мать!
      Около перекрестка Кингсвей и Ковент-Гарден им внезапно пришлось остановиться. Впереди них, через крыши стоявших в пробке машин, Джини увидела полицейские автомобили с вращающимися мигалками. С черепашьей скоростью они приближались к центру этой свалки. Полицейские уже расставляли ограждения. Все машины направляли в объезд. Вдалеке завыла сирена.
      – Чертова ИРА! – выругался Дженкинс. Наклонившись вперед, он открыл окошко в стеклянной перегородке. – Попробуй побыстрее, Крис. Срежь дорогу через Гарден и поезжай вниз, мимо оперного театра.
      – Я так и хочу, сэр. Да и все остальные тоже.
      – Тогда прояви изобретательность, – огрызнулся Дженкинс. – За это тебе и платят. Я не собираюсь опаздывать.
      Ужин в «Савое» был грандиозным. Его проводили в Речном зале, и, как прикинула Джини, гостей было не меньше трех сотен.
      Меры безопасности были предприняты самые тщательные. Сначала Джини решила, что это связано с новым витком террористических угроз, но у Дженкинса было достойное объяснение.
      – Ковбои из Дублина тут ни при чем, – категорично заявил он. – Мелроуз сказал мне, что с самого начала все планировалось именно так. Этим мы обязаны присутствию Джона Хоторна.
      С этими словам Дженкинс обвел рукой зал и входные двери. Каждый гость должен был предъявить специальный пропуск, который самым внимательным образом изучался. Когда у входа оказались они сами, маленькая вечерняя сумочка Джини была открыта и тщательно обыскана.
      – Может, мне и карманы вывернуть? – угрожающе спросил Дженкинс.
      – В этом нет необходимости, сэр, – ответил вежливый американец. – Подставьте только руки под этот сканер и переверните их. Благодарю вас, сэр. Теперь вы, мэм.
      Джини подставила руки под прибор размером с переносной телефон. Лившееся из него голубоватое свечение сначала залило ее ладони, а затем тыльную сторону рук.
      Николас взял ее под локоть, и они вместе прошли сквозь невзрачный прибор, установленный на небольшом возвышении прямо в дверном проходе. В кармане у Дженкинса оказались ключи, и раздался сигнал тревоги. Вежливо, но непреклонно его попросили пройти за стоявшую неподалеку ширму. Он вышел оттуда пунцового цвета и в течение следующих тридцати минут бушевал по поводу устроенного ему обыска.
      – Сканер! – язвительно бросал он направо и налево. – Хорош сканер! Уж поверьте, эти цэрэушники ощупали меня с ног до головы, даже яйца. Потрясающие сексуальные ощущения! Я не получал такого наслаждения уже много лет!
      Как и ожидала Джини, зал блистал знаменитостями и сильными мира сего. На возвышении, поодаль от того места, где сидели они с Дженкинсом, Джини насчитала четырех министров, несколько газетных магнатов, включая Мелроуза, несколько знаменитых тележурналистов, главу Управления независимого вещания и не менее четырех редакторов ведущих лондонских газет. Когда последних заметил Дженкинс, на его физиономии появилось кислое выражение.
      – Что там делает этот напыщенный болван из «Таймс»? И этот шотландский алкоголик? Великолепно! Просто великолепно! Ну спасибо тебе, Мелроуз!
      Дженкинс принялся яростно крошить лежавшую слева от него булочку. Повернувшись к Джини спиной, он завел разговор с женщиной, сидевшей рядом с ним.
      – Правильно. Уже поднялся на сто тысяч и продолжает расти… – донеслись до Джини его слова.
      Она снова сосредоточилась на тех, кто сидел во главе стола. Джона Хоторна усадили посередине, а слева и справа от него были Мелроуз и председатель совета директоров Би-би-си. Женщин там не было, и Хоторн был, наверное, лет на десять моложе всех сидевших рядом с ним.
      Рядом с могущественными, но стареющими мужчинами, окружавшими посла, Хоторн выглядел полным сил, молодым человеком. Выступления, которые ожидались чуть позже, должны были показать по телевидению, поэтому освещение в зале было необычно ярким. Лица приглашенных в свете «юпитеров» казались неестественно белыми, и из-за этого сопровождающие Хоторна мужчины выглядели бледными и уставшими. Но только не он сам. «Впрочем, – подумала Джини, – посла могли и загримировать для выступления перед телевизионной камерой». Если так, то гример был весьма умелым. Хоторн выглядел еще более загорелым и подтянутым, нежели всегда. Загар подчеркивал синий цвет его глаз и белозубую голливудскую улыбку.
      А где же охрана? Джини стала исследовать глазами зал. Слева от возвышения она видела официантов и команду телевизионщиков. Чуть ближе к Хоторну стояли помощник режиссера в наушниках и два звукооператора… И тут Джини увидела их. Прямо за возвышением стоял тот, кого звали Мэлоун, а по другую сторону – еще двое. Одним из них был Фрэнк Ромеро, второго она никогда прежде не видела.
      Джини видела, как Ромеро обернулся, оглядел зал, взглянул на посла, а затем подошел к одному из официантов и что-то ему сказал. Тот кивнул и исчез. Тогда Фрэнк Ромеро сделал уже знакомый девушке жест: он поднял руку и пробормотал что-то в свой манжет. На таком расстоянии крохотный микрофон разглядеть было невозможно. Ромеро опустил руку, еще раз быстро и внимательно оглядел помещение, а затем подошел к одному из столов возле помоста и, наклонившись, стал что-то шептать на ухо сидевшему там седовласому мужчине.
      Джини не верила глазам. Их разделяло примерно пятнадцать метров, мужчина сидел к ней лицом, и ошибиться было невозможно. Это был отец посла, С.С.Хоторн. Он внимательно выслушал Ромеро и что-то ответил. Ромеро мягкой поступью отошел в сторону.
      Джини задумалась. Хоторн говорил ей, что отец должен прилететь на его день рождения, на прием, до которого оставалась еще целая неделя. Девушка была уверена, что именно так он ей и сказал. И ни словом не обмолвился о том, что отец приезжает заранее.
      Странно. Джини еще раз обвела глазами зал. Гостей было слишком много. Она не была уверена, но ей показалось, что Лиз Хоторн среди них нет. Значит, жена отсутствует, а отец здесь… Что бы это значило?
      Джини перевела взгляд обратно на С. С. Хоторна. Теперь она увидела, что он сидит в кресле-каталке. Старик был погружен в беседу с дамой рядом с ним и выглядел значительно моложе своих лет. Как и его сын, он излучал уверенность и бодрость. Он до сих пор выглядел мужественным и энергичным. Если бы Джини не знала, что через год ему стукнет восемьдесят, она вряд ли дала бы этому человеку больше шестидесяти пяти.
      – Великий Маг, – сказал мужчина слева от нее. Джини чуть не подпрыгнула от неожиданности. Обернувшись, она поняла, что сосед проследил за ее взглядом и тоже смотрел на С.С.Хоторна. Она посмотрела на него, и он улыбнулся. Невысокий американец лет сорока, с рано поседевшими волосами. Он взглянул на карточку гостя, лежавшую перед Джини, и прочитал:
      – Женевьева. Так, значит, вы дочка Сэма? Увидев вас, я в это не поверил. Когда мы встречались в последний раз, вам, дайте-ка я подсчитаю, было годика четыре или пять. – Мужчина протянул ей руку. – Вы меня, разумеется, помнить не можете. Я Джейсон Стейн.
      – Боюсь, нашу встречу я действительно не помню, но имя ваше мне хорошо известно. Вы из «Нью-Йорк таймс»?
      – Совершенно верно. Теперь я возглавляю наше отделение в Лондоне. Искупаю грехи, – усмехнулся он. – Приятно встретиться с вами опять. А теперь скажите, – понизил он голос, – что это вас так заинтересовало в Великом Маге? – кивнул он в сторону С.С.Хоторна.
      – Это вы его так назвали – Великим Магом? Стейн смерил ее любопытным взглядом.
      – Это одно из его прозвищ. Самое известное. Джини повернулась в сторону старого американца.
      В этот момент С.С.Хоторн поднял голову и окинул их стол внимательным взглядом своих синих глаз. Джини быстро отвернулась.
      – Да ничего меня особенно не заинтересовало, – ответила она Стейну. – Просто любопытно, вот и все. Я много читала о нем, а вот видеть не приходилось.
      – Интересно, какого черта он притащился в Лондон? – Стейн тоже отвел взгляд от стола, где сидел С.С.Хоторн. – В последнее время он редко выползает из дома. По крайней мере, мне так рассказывали.
      – Может, он прилетел сюда, чтобы сыграть роль гордого отца? Джон Хоторн приглашен сюда, чтобы выступить с речью, а это не такое уж малое событие.
      – Событие? – Стейн небрежно отмахнулся от Джини. – Да Хоторн выступает по три раза в неделю на сборищах не менее торжественных и громких, чем это. Для него это пустяк. Но вы все равно послушайте. Хоторн выступает отлично, он их всех заставит есть у него с руки.
      – Этих-то? – с сомнением осмотрелась вокруг себя Джини. – Тут слишком много журналистов, а это не самая легкая аудитория.
      – Подождите, сами увидите. – Стейн подождал, пока один официант убирал с их стола грязные тарелки, а второй наливал вино. Указав на бокалы, журналист улыбнулся. – Если хотите, можете назвать меня циником, но я заметил одну закономерность: на приемах, где выступает Хоторн, всегда подают очень хорошее вино, причем в большом количестве. Гораздо больше, нежели обычно. Отведайте этот кларет, и вы поймете, о чем я говорю.
      Джини последовала совету. Кларет был выше всяких похвал. Она тоже улыбнулась.
      – Да будет вам, ведь этот прием устроил не Хоторн…
      – Ага, значит, не верите? Тогда смотрите. – Он поднял свой бокал с кларетом. – В большинстве случаев, когда так много гостей и официанты перенапрягаются, они ставят бутылки прямо на столы, чтобы гости сами наливали себе вино, верно? Обычно на такой стол, как наш, за которым сидит восемь человек, ставят четыре бутылки, а если очень повезет, то пять. – Джини взглянула на шеренгу бутылок, выстроившуюся в центре стола возле вазы с цветами. Их было восемь. – А теперь смотрите. – Стейн осушил свой бокал до дна, поставил его на стол, но не сделал даже движения, чтобы налить себе еще. – Даю им тридцать секунд, – сказал он, взглянув на часы. – Я подметил это несколько лет назад, когда сопровождал Хоторна в поездке по стране во время его избирательной кампании. Думаю даже поделиться этими наблюдениями со своими читателями, – улыбнулся он. – Исследования времени и движений. «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей»… Ага!
      Рядом с ним материализовался официант, разливавший вино. Он наполнил бокал Стейна и два других, стоявших на столе. Затем убрал пустую бутылку и поставил на ее место полную.
      – Секунда в секунду, – восхитилась Джини.
      – А что я вам говорил! Теперь вы знаете одну из причин, почему речи Джона Хоторна на мероприятиях, подобных этому, всегда пользуются таким успехом. Он не упускает из виду даже малозначительные на первый взгляд детали. Что ж, – пожал плечами журналист, – это тоже кое-что говорит о человеке.
      – Расскажите мне, каким был Джон Хоторн во время своей избирательной кампании, – попросила Джини. – И какую из его кампаний вы освещали?
      – Две. Я освещал его первую кампанию по избранию в сенат. Это было примерно шестнадцать лет назад. И потом я освещал последнюю, когда в девяносто втором казалось, что он начинает борьбу за президентское кресло от демократической партии. Бог знает, сколько часов я провел в самолете. И должен вам сказать, что его методы не изменились. Они поистине впечатляющи, как, впрочем, и его выносливость. Джон Хоторн может спать по три часа в сутки, клянусь вам. Через три дня поездки с ним меня шатало, как пьяного, но только не его. Рассвет только пробивается, мы на каком-то Богом забытом аэродроме в какой-нибудь дыре, а Джон Хоторн свеж, как утренняя маргаритка, в окружении помощников и аборигенов, и все – уже на взводе и рвутся в бой.
      Пока официанты подавали второе, Джини молчала, а потом, с любопытством посмотрев на Стейна, переспросила:
      – Аборигенов?
      – Местные тузы, чиновники с предприятий, те, кто организует сбор пожертвований, представительницы женских организаций, шишки из местной полиции… – Стейн пожал плечами. – Все, с кем он встречается в этот день. Помощники заранее подразделяют их на категории. Например, те, кто отнесен к пятой категории, могут рассчитывать на то, что Хоторн уделит им пять минут своего драгоценного времени, а…
      – А первая категория может рассчитывать только на одну минуту?
      Стейн рассмеялся.
      – Совершенно верно. Но Хоторн может обеспечить себе голос и за полминуты, – так всегда говорили его помощники. Умелое рукопожатие, правильно заданные вопросы, небольшой выброс обаяния. Хоторн всегда бывает заранее обо всем проинформирован и подготовлен.
      – А какими могут быть эти вопросы? Это ведь наверняка не так просто…
      – Слушайте, – начал Стейн, – Хоторн никогда не встречается ни с кем из тех, кто ему нужен, не узнав предварительно, виделся ли он с этим человеком раньше, сколько у него детей, за какую футбольную команду он болеет, живет ли у него в доме кошка или собака, какую, черт побери, кашу он ест по утрам и так далее. Помощники заранее печатают для него всю эту информацию. У Хоторна потрясающая память, я другого такого не видал. Он все читает и запоминает по дороге – в машине или самолете. И такой метод распространяется на всех – от пахарей до президентов банков. Помощники Хоторна называют это ОКД.
      – ОКД?
      – «Обаяние кумулятивного действия».
      Джини молча обдумывала услышанное. Она почти не ела, хотя еда была прекрасной, и не пила. Не обращая внимания на то, что происходит в зале, она начала понимать, как она заблуждалась относительно своей беседы с Хоторном на вечеринке у Мэри. Паскаль был прав. «Обаяние кумулятивного действия, – подумала она. – И я тоже пала его жертвой».
      Джейсон Стейн отвернулся и разговаривал с женщиной, сидевшей по другую сторону от него, а Николас Дженкинс продолжал игнорировать Джини. Девушка не имела ничего против подобной изоляции, которая, по крайней мере, давала ей возможность подумать. Когда официант убрал стоявшие перед ней тарелки и стал подавать десерт, к ней вновь с улыбкой повернулся Джейсон Стейн.
      – Значит, у вас все-таки есть причина интересоваться Хоторном?
      – Нет-нет, политики интересуют меня всего лишь как некий подвид. Мне нравится следить за их действиями, пытаться понять, что ими движет. – Джини помолчала, глядя на Стейна, который, как она знала, был прекрасно информированным, умным и блестящим журналистом. – Как вы полагаете, он действительно навсегда сошел с американской политической сцены? – спросила она. – Попытается ли он, по-вашему, вернуться обратно и еще раз попробовать свои силы?
      Стейн пожал плечами.
      – Трудно сказать. Год назад, когда он принял это назначение, я уж было подумал, что он окончательно бросил полотенце на ринг. Бог знает, почему, но это на него не похоже. Но недавно ветер донес до меня кое-какие слухи. Вы знаете, что у Хоторна всегда была очень сильная поддержка в демократической партии, да и не только там. Есть огромное количество очень влиятельных людей, групп давления, и, как мне рассказали, Хоторн до сих пор является их любимым чадом, – улыбнулся Стейн. – Всякое может быть. К сожалению, я не захватил с собой хрустального шара. Но если вы спросите, исключаю ли я Хоторна из списка потенциальных кандидатов в президенты и считаю ли я, что он не имеет шансов на успех, я отвечу «нет».
      – Видимо, вы не станете раскрывать, что за ветер донес до вас эти слухи? – долгим взглядом посмотрела на собеседника Джини.
      – Вы правы, не стану. По крайней мере репортеру из «Ньюс», даже если она дочка Сэма Хантера. Взгляните на это под таким углом, Женевьева. Этому человеку, – кивнул он в сторону главного стола, – сорок семь лет. Выглядит он на тридцать семь. Сколько времени он еще пробудет здесь, в Лондоне? Может быть, два, самое большее три года. Я все же думаю, что два. А затем, вы и глазом не успеете моргнуть, как он уже окажется в Соединенных Штатах и начнет восстанавливать свою политическую базу. Пока же он в любом случае может рассчитывать на Великого Мага. Могу сказать вам одну вещь. Я слышал – и слышал из очень надежных источников, – что старый С.С. никогда не отказывается от своих планов. Вот и сейчас он держит постоянный контакт со всеми, кто может ему понадобиться. Не сомневайтесь, вернувшись домой, он будет и дальше суетиться, как он всегда это делает. И уж поверьте, он сумеет сохранить политическое гнездышко для Джона в целости и сохранности.
      Джини посмотрела на отца Хоторна и увидела, что тот вновь говорит с Фрэнком Ромеро.
      – Видите этого человека? – повернулась она к Стейну. – Того, который разговаривает с отцом Хоторна?
      – Конечно, вижу.
      – Он один из телохранителей Хоторна?
      – Насколько мне известно, он из телохранителей его отца. – Лицо Стейна стало жестким. – Я забыл, как его звать, но самого этого человека я знаю. Он с ними уже много лет. Его нанял отец Хоторна, и когда Джон вел свою избирательную кампанию, этот человек неотлучно находился при нем, чтобы присматривать. Ну и конечно, следить, чтобы того не убили. Не без этого, разумеется. С. С. умеет защищать свои капиталовложения.
      – Вы это серьезно? – удивленно уставилась на него Джини. – Вы хотите сказать, что отец нанимал телохранителей…
      – Вот-вот, и они по совместительству работали папочкиными шпионами, – усмехнулся Стейн. – Так оно и есть. Много лет назад, – продолжил он, немного помешкав, – в самом начале, когда Джон Хоторн еще не был таким скрытным, он сам, бывало, говорил об этом. Поздно вечером, выпив коктейль или два после очередного суматошного дня своей первой кампании, он даже подшучивал над этим. Он, правда, объяснял это тем, что отец свихнулся на его безопасности, и именно поэтому в его комнате в Йельском университете были установлены «жучки», за всеми его подружками велась слежка и так далее…
      – Вы, наверное, шутите. Хоторн сам рассказывал об этом?
      – Абсолютно точно. Раз или два я слышал это собственными ушами. Уверяю вас, он делал вид, что это забавляет его самого, и рассказывал эту историю в своей обычной бесстрастной манере, от чего она казалась еще забавнее. – Стейн проницательно посмотрел на Джини.
      – Не хотите же вы сказать, что он рассказывал все эти вещи окружающим?
      – Именно это я и хочу сказать. Но как раз это и приносило ему новые голоса, а заодно и пожертвования, Женевьева. – Стейн принялся загибать пальцы. – Он за гражданские права, и это дает ему голоса чернокожих и латинос. На публике он выступает с произраильских и просионистских позиций, хотя дома он отъявленный антисемит. Вы никогда не встретите за его обеденным столом ни одного еврея. И, кстати, ни одного черного или латиноамериканца. Черт! – Стейн сердито пожал плечами и ненадолго умолк. – Это не человек принципов. Он мог бы им быть, но, увы, таковым не является. Он политик. Чему тут удивляться!
      – Однако я вижу, дело тут не только в политике. Он вам просто не нравится.
      – Не было еще политика, который бы мне понравился, – усмехнулся Стейн. – Все они змеи в траве. Все и каждый.
      Стейн откинулся на спинку стула. Подавали уже кофе и ликеры. И он, и Дженкинс взяли по сигаре, которыми обносили гостей официанты. Сквозь клубы ароматного дыма Джини наблюдала, как устанавливают микрофоны. Все телевизионное освещение включили на полную катушку.
      Поднялся лорд Мелроуз и произнес вступительную речь, яркую, но многословную. Джини подумала, что Мелроуз вовсе не облегчил задачу Хоторна как главного оратора. Возможно, ему и удалось умаслить аудиторию, но среди слушателей чувствовалось нетерпение.
      Как только со своего места поднялся Джон Хоторн, оператор немедленно занял боевую позицию. Хоторн подождал, пока в зале воцарится тишина, а затем одарил слушателей своей голливудской улыбкой и включил рубильник своего обаяния. Джини буквально ощутила тот момент, когда он это сделал, – точно так же, как в тот вечер, в гостях у Мэри. Что бы ни представляло собой его обаяние, это неуловимое и труднообъяснимое качество, но ему оно, несомненно, было присуще. Джини ощущала, как оно распространяется по залу.
      – Частная жизнь и пресса… – Хоторн окинул взглядом слушателей. – Я рад возможности здесь изложить свои взгляды на эту актуальную проблему. Я также искренне надеюсь, что, когда закончу выступление, мне не будет скучным голосом задан один-единственный формальный вопрос. – Тон Хоторна стал сухим. – Я искренне хочу, чтобы в этой аудитории, когда я обращаюсь к журналистскому корпусу Великобритании, состоялся честный и непредвзятый обмен мнениями.
      «Прекрасно сработано! – подумала Джини. – Нужная адресовка, нужные интервалы, нужная улыбка, и он получил нужную ему реакцию». По залу пробежал удовлетворенный шумок, и слушатели расслабились. Момент напряжения, который всегда предшествует выступлению очередного оратора, был успешно преодолен. Завоевав слушателей, Хоторн начал промывать им мозги.
      Он говорил без бумажки, ясно и лаконично. Сначала его речь была легкой, но затем, когда он перешел к основной теме – свободе прессы и защите личности, – в ней появились более жесткие нотки. Он рассматривал вопрос со всех сторон, с дотошностью и скрупулезностью юриста в суде. Джини гадала: чьи интересы он поддержит? Выступая на эту тему и в этой аудитории, лавировать было невозможно.
      Джон Хоторн на мгновенье умолк и обвел слушателей холодным взглядом своих голубых глаз.
      – Несколько лет назад, – продолжил он, – когда я был еще сенатором Соединенных Штатов, я совершил большое турне по арабским государствам Ближнего Востока, на которое сейчас бы, честно говоря, уже не отважился. Тогда я узнал, что значит жить в стране, где простые люди не имеют доступа к правде. Где газеты и телевидение находятся на коротком поводке у государства. Где журналисты – такие же люди, как вы, – должны писать и передавать в эфир лживую пропаганду, рискуя в противном случае попасть за решетку или даже расстаться с жизнью.
      Голубые глаза Хоторна вновь обежали лица собравшихся.
      – Возможно, я был наивен. Ведь у меня имелись все возможности, чтобы узнать, что представляют собой эти общества и как они управляются; в конце концов, я читал обо всем этом в западных газетах. Но читать – это одно, а увидеть и ощутить самому, что такое государственная пропаганда, – это совсем другое. Из той поездки я вынес для себя очень многое, но одна из самых важных вещей, которые я познал, это страх. Технология пропаганды, применяемая в этих странах, не нова, вы сами знаете это. Она шлифовалась еще во времена «третьего рейха» в нацистской Германии. Но и пятьдесят лет спустя, когда уже заканчивалась холодная война, я все еще наблюдал, как применяются пропагандистские приемы, разработанные доктором Геббельсом. Они срабатывали тогда и точно таким же роковым и эффективным образом срабатывают сейчас.
      Хоторн умолк и посмотрел на свою аудиторию долгим бесстрастным взглядом.
      – Всем нам, собравшимся здесь сегодня, повезло. И мне, и вам. Мы живем в условиях западной демократии. У нас есть свободная печать. Оглядываясь в недавнее прошлое, мы можем назвать целый ряд благоприятных исторических изменений, которыми мы обязаны именно ей. Это не преувеличение. Это не гипербола. Я думаю о таких событиях, как Уотергейт. И в особенности о войне во Вьетнаме и тех журналистах, которые, рискуя жизнью в зоне боевых действий, рассказывали нам правду о том, что там происходит. Эти мужчины и женщины изменили Америку. Они развернули на сто восемьдесят градусов целую нацию. И в конце концов, именно они и влияние, которое они оказывали на страну, заставили политиков закончить эту войну. Должен признать, – теперь в голосе Хоторна было меньше патетики, – что сегодняшний уровень журналистики далек от того уровня, о котором я только что говорил. Мне кажется, разоблачение любовных похождений членов британского кабинета министров или копание в частной жизни членов королевского семейства не могут быть поставлены на одну доску с правдивым повествованием о войне. Если кто-то говорит, что не может оправдать в моральном плане такую разновидность журналистики, я должен признать, что эта точка зрения мне во многом близка, – улыбнулся Хоторн. – В прошлом пресса, бывало, охотилась и на меня. Я хорошо знаю, что чувствуешь, когда на тебя направлены десятки подзорных труб, я испытал, насколько это может быть неприятно… И тем не менее, – голос Хоторна вновь посерьезнел, а улыбка исчезла с его лица, – я уверен в следующем: те из нас, кто обладает привилегиями, те, кто наделен властью, обязаны оставаться на виду. Общественная фигура не имеет права на частную жизнь, и это цена, которую нам приходится платить. Политики, президенты, даже особы королевской крови обязаны проходить испытание прессой. В конце концов, если им нечего скрывать, то нечего и бояться. Только так, – рубанул он воздух рукой, – и никак иначе нам удастся сохранить свободное общество. Тот же, кому это не нравится, может отправляться в какое-нибудь другое место, где власть имущие защищены лучше.
      По залу пробежал одобрительный шумок, но Джон Хоторн оборвал его, продолжая говорить. Джини поняла, что оратор заканчивает выступление.
      – Таким образом, – сказал Хоторн, – я считаю, что мы должны продолжать нашу борьбу за свободу прессы. Мы должны бороться против цензуры. Мы должны бороться против других хитрых уловок, направленных на ограничение этой свободы. Свобода прессы – это краеугольный камень демократического общества, пусть даже для многих, кого это напрямую затрагивает, она может показаться ложем из гвоздей.
      Хоторн поднял свой бокал.
      – Лорд Мелроуз, леди и джентльмены, я хочу произнести тост за свободу прессы! Пусть процветает четвертая власть и все ее представители, собравшиеся здесь!
      Раздались и стали нарастать аплодисменты. Аудитория Хоторна приветствовала его. Сидевшие за некоторыми столами гости поднялись с мест, и их примеру последовали другие.
      – Клака в действии, – раздраженно сказал Стейн. – Она всегда присутствует на всех его выступлениях. Клакеры начинают, остальные подхватывают. Вьетнам… Это же надо, такое сказать! Господи, существует ли хоть одна ниточка, за которую не дернул бы этот человек!
      – Но он же воевал там, – заметила Джини.
      – В том-то и дело, – Стейн посмотрел на нее. – Пока Америка менялась, он находился там. Торчал во Вьетнаме, убивая вьетконговцев. Обратите когда-нибудь внимание на его военный послужной список, Джини. Он был награжден трижды, и вовсе не за то, что завоевывал умы и сердца. Хоторн не произнес ни слова против этой войны вплоть до 1985 года, когда она уже давно была завершена. В семидесятые и раньше он был отъявленным «ястребом».
      – Может быть, – неуверенно ответила Джини, – но мне понравилось его выступление. Я во многом согласна с ним.
      – Разумеется! Вы журналист, как и большинство сидящих здесь. Именно для вас он и произносил свою речь. Отличный бросок! Нацисты, Геббельс. Он не упустил ни единой возможности.
      – Но это прозвучало вполне уместным.
      – Конечно. Это еще и крайне трогательно. Мне бы следовало знать… – Стейн пожал плечами. – Впрочем, забудьте об этом, Джини. Возможно, я настроен против него, но, в конце концов, я всего лишь один из тех евреев, которых Джон Хоторн никогда не пригласит на ужин.
 
      После того, как закончились тосты, гости стали перемещаться от стола к столу. Вечер подходил к концу. Хоторн и лорд Мелроуз беседовали, стоя на своем возвышении. Джини начала озираться, ища глазами Николаса Дженкинса, и наконец увидела его, погруженного в беседу с одним из помощников Мелроуза. Через несколько минут к ним присоединился и сам Мелроуз. Он повел Дженкинса в сторону вестибюля, и скоро они скрылись с глаз.
      Джини увидела, что Джон Хоторн спустился с помоста и теперь пробирается сквозь толпу. Он был окружен плотным кольцом прихлебателей и охранников.
      Усевшись за опустевший теперь столик, Джини стала ждать возвращения Дженкинса. Она смотрела на скатерть, вертя в руках столовый нож. Ей самой не хотелось признаваться в этом, но речь Джона Хоторна затронула в ней какой-то нерв. Даже теперь, после всех аргументов Паскаля, после всего того, что произошло, в ней жило внутреннее сопротивление мысли, что Хоторн имеет отношения ко всем этим событиям. Сегодня днем, в эскорт-агентстве, и еще раньше, накануне вечером, когда она говорила с его женой, Джини была почти готова принять мысль о том, что он виновен. Теперь же такое предположение вновь казалось ей невероятным. Может быть, ей не хватало воображения, но она действительно не могла представить, что человек, который произнес сегодняшнюю речь, нанимает блондинок для удовлетворения своих извращенных прихотей или дает «добро» на убийства.
      – Джини… Джини, это вы?
      Она подняла голову и увидела, что Хоторн и его окружение добрались до ее столика и стоят рядом. Она поднялась и пожала протянутую им руку. Поскольку со всех сторон на них смотрели десятки глаз, рукопожатие его было коротким и официальным. И все же ей удалось прочитать что-то на его лице и в глазах. Для этого не надо было слов, Джини и так видела выражение, предназначенное для нее одной, и больше всего оно напоминало просьбу.
      – Я хотел поблагодарить вас, – сказал Хоторн, – за то, что вчера вечером вы вытащили Лиз из дома. Это вы замечательно придумали.
      Джини не стала поправлять его.
      – Лиз сегодня не пришла?
      – Нет, – немного замешкался он, – нет. У нее мигрень.
      – Надеюсь, она скоро поправится.
      – Непременно. У нее это обычно быстро проходит. Я…
      Хоторн умолк. Джини уловила в его голосе предательское замешательство, ей показалось, что он выпустил себя из рук. Буквально на одно мгновение ей удалось заглянуть под маску его энергичности и бодрости, и она увидела там безумно уставшего человека. Он выглядел именно так, как говорила о нем Мэри: человек с отчаянием в сердце. Хоторн уже отворачивался к следующему столу, к следующей группе поклонников и друзей.
      – Передайте Мэри самый сердечный привет, – сказал он и отошел. Джини наблюдала, как он двигается к выходу, останавливаясь у каждого столика. Возле дверей сгрудились телохранители. Девушка заметила плотную фигуру Фрэнка Ромеро и вспомнила об отце Хоторна. Она обернулась, но старика не было. Столик, за которым он до этого сидел, был пуст. Видимо, Джини не заметила его ухода.
      Джини пошла по залу в поисках Николаса Дженкинса и через некоторое время обнаружила его в дальнем конце помещения, все еще беседующим с Мелроузом. Дженкинс был потным и багровым. Она увидела, как он вынимает носовой платок и вытирает лоб.
      Она уже хотела потихоньку отойти и подождать, пока закончится их беседа, но в это время Дженкинс заметил ее и сделал знак подойти.
      – А вот и она, Генри. Джини, ты очень вовремя. Мы как раз говорили о тебе.
      – Ну и о других вещах, конечно, – едва заметно улыбнулся Мелроуз.
      Дженкинс, похоже, находился в полном смятении. Он попытался коротко представить их друг другу, но хозяин небрежно отмахнулся от него.
      – Я и так прекрасно знаю, кто такая мисс Хантер, Николас, – сказал он, поворачиваясь к Джини. – Я читал ее статьи и не раз восхищался ими. Знаете ли… – Он внимательно посмотрел на Джини. Высокий, элегантно одетый мужчина лет шестидесяти с изысканными манерами. – Знаете ли, – повторил он, – время от времени, Джини – можно я буду называть вас Джини? – я устраиваю обеды для своих журналистов, издателей и так далее. Совершенно неофициальные. Так, поиграть идеями, знаете ли. Подумать, о чем еще можно написать, как написать и можно ли улучшить газету…
      Он умолк. Джини тоже молчала. Она, конечно, слышала об этих посиделках, но никогда не рассчитывала попасть на них. Журналистам, которые стояли гораздо выше ее по положению, и тем приходилось прилагать немыслимые усилия, чтобы добиться приглашения хотя бы на один из таких вечеров, поскольку это означало верный путь наверх. Джини знала, что Дженкинсу в прошлом приходилось бывать там, а вот амбициозный карьерист Дэш так ни разу и не был приглашен, хотя лез из кожи вон, чтобы добиться этого.
      – Когда я нахожусь в Лондоне, то устраиваю их обычно раз в месяц, – продолжал Мелроуз. – И как раз на следующую неделю я запланировал одну такую встречу для «Ньюс». Мне бы хотелось, чтобы вы тоже пришли на нее. Я попрошу своего помощника связаться с вами в самое ближайшее время. Вы сможете? Отлично, просто отлично. Что ж, рад был встрече с вами.
      Он коротко попрощался с Дженкинсом и отошел. Дженкинс наградил Джини злобным взглядом. Он совершено очевидно находился в отвратительном настроении и не собирался этого скрывать.
      – Старая жопа! – мстительно сказал он, когда Мелроуз отошел на достаточное расстояние и уже не мог его услышать. – Господи, ну и вечерок, – добавил он, беря Джини под руку. – Ну ладно, пошли отсюда.
 
      Сидя в «ягуаре», Дженкинс выглядел озабоченным. Он обращался только к водителю и то лишь затем, чтобы объяснить ему, какой дорогой ехать.
      Они подъехали к дому Джини, и Дженкинс проводил ее до ступеней. Затем, немного помявшись, он сказал:
      – Если можно, я бы зашел к тебе. Всего на пять минут.
      Оказавшись в гостиной, Дженкинс не стал ни садиться, ни снимать плащ. Он стоял посередине комнаты и без стеснения осматривал ее. Ни кофе, ни спиртного он тоже не захотел.
      – Слушай, – резко начал он. – Я обойдусь без долгих предисловий и перейду сразу к делу. Утром я поговорю на эту тему с Ламартином, а тебе скажу прямо сейчас. Можете считать историю с Хоторном оконченной.
      В комнате повисла тишина. Джини молча смотрела на Дженкинса.
      – История закончена?
      – Вот именно. – Дженкинс переминался с ноги на ногу. – Умерла. Убита. Я сам убиваю ее. С этого момента оставьте ее. Оба. И ты, и Паскаль. Понятно?
      Снова воцарилась тишина. Джини стала снимать плащ.
      – Не объяснишь мне причину?
      – Мог бы назвать тебе несколько, но хватит и одной. Меня ввели в заблуждение. Макмаллен наврал мне с три короба. Мы не будем готовить эту статью. – Дженкинс спрятал глаза. Его обычно розовое лицо побагровело. Глядя на него, Джини не могла не заметить, насколько он расстроен.
      Она села и стала смотреть в пустоту. Ну конечно, это же настолько очевидно! В ее мозгу прокручивалось все, вплоть до мельчайших деталей сегодняшнего вечера: беседа Хоторна с Мелроузом, последовавший за этим разговор Мелроуза с Дженкинсом. Она оказалась в эпицентре очень крупной политической игры. Здесь было место и кнуту, и прянику – классический прием.
      – Все понятно, – произнесла она, взглянув на Дженкинса. – Мелроуз приказал тебе похоронить эту тему.
      – Ни хрена общего это с Мелроузом не имеет! – сразу же окрысился Дженкинс. – Это я так решил. А ты, Джини, делай, как я тебе говорю, и не выпендривайся!
      – Оставь меня в покое, Николас, – резко встала Джини и поняла, что она вне себя от бешенства – Ты что, за идиотку меня принимаешь? Господи, мы целый вечер сидим на этом дурацком приеме, слушаем всю эту болтовню о свободе прессы, я почти начинаю в нее верить, и что происходит дальше?! Хоторн что-то потихоньку шепчет на ухо своему старинному дружку Мелроузу и вслед за этим – тема закрыта. К черту все это, Николас! А мне-то казалось, что главное в редакторе – это удержаться, когда на него начинают давить.
      Лицо Дженкинса побагровело еще больше.
      – Джини, я готов забыть все, что ты мне сейчас наговорила, но повторяю тебе еще раз: Мелроуз тут ни при чем. Он и знать не знает об этой истории.
      – Хватит, Николас, не надо пудрить мне мозги! Мелроуз все прекрасно знает. И если ему обо всем рассказал не ты, значит, это сделал его приятель Хоторн.
      – Слушай, – не обращая внимания на ее слова, продолжал Дженкинс, – я пересматривал всю нашу редакционную политику и решил, что мы должны быть аккуратнее со всеми этими сексуальными и скандальными историями, вот и все. «Ньюс» должна опираться в первую очередь на своего читателя из среднего класса…
      – Да ладно тебе! Мы и так уже зашли слишком далеко и оттолкнули от себя этого читателя. Недавно я уже слышала точно такие же аргументы. И знаешь, от кого? От американского посла в Лондоне. Он кормил ими меня, он накормил ими Мелроуза, и тот их проглотил. Кроме того, ему, конечно, доставило удовольствие вступиться за своего друга Хоторна, поэтому он надавил на тебя, а ты тут же и сломался. Блестяще! И часто ли ты пересматриваешь «всю редакционную политику» за один вечер или даже в течение пятнадцатиминутного выступления?
      – Все, хватит! – Плотно сжав губы, Дженкинс отвернулся в сторону. – Прости за то, что я так говорю, но это женская реакция, типичная женская реакция. Куда бы ты ни взглянула, Джини, ты повсюду видишь заговоры мужчин, – резко взмахнул он рукой. – В любом случае, хочу тебе напомнить, что я не обязан растолковывать редакционную политику своим репортерам. А если тебе это не нравится, сама знаешь, что делать.
      – Уволиться, Николас? О нет, этого я не сделаю. В конце концов, мой чертов хозяин только что пригласил меня на один из своих знаменитых обедов. Это мне очень поможет. Если только я не почувствую, что приглашение связано с рядом обязательных условий. Например, чтобы я согласилась быть хорошей маленькой девочкой, оставить в покое Хоторна и играть в мячик. Если я на это не пойду, то приглашение на обед, судя по всему, в скором времени отменят. Кто знает, может быть, меня даже уволят. Господи, до чего же меня тошнит от всего этого!
      – Ну послушай, послушай, – внезапно встревожился Дженкинс, – никто не говорит ни о каких увольнениях. – Его тон вдруг стал миролюбивым. – Мы не хотим терять тебя, Джини. Я не хочу.
      – Ну конечно. Ты просто боишься, что я отнесу эту историю в какую-нибудь другую газету, которой она очень понравится.
      Дженкинс открыл рот, чтобы бросить какую-то сердитую реплику, но тут же вновь закрыл его. Джини не удивилась бы, если бы он уволил ее здесь же и сейчас же, поэтому ей было вдвойне интересно, почему Дженкинс продолжает говорить с ней таким миролюбивым тоном.
      – Послушай, Джини, – сказал он, – ты слишком бурно на все реагируешь. Это не повод для того, чтобы увольняться. Ты просто должна научиться смотреть фактам в лицо. Ну хорошо, не получилось с этой историей, но есть же и другие. Помнишь, мы говорили о Боснии? Почему бы еще раз не обсудить эту идею и…
      Он продолжал говорить в том же духе, а Джини смотрела на него – холодно, с нарастающим отвращением. Если уж он готов опять говорить о Боснии, значит, ему и впрямь отчаянно надо добиться двух целей: отвлечь ее от этой истории и не позволить отнести ее в другую газету. Девушка отвела глаза от своего шефа, окинула взглядом комнату и вдруг вспомнила, что у стен ее квартиры вполне могут быть уши. В гневе она начисто забыла об этом, но сейчас подумала, что вполне может обернуть этот факт в свою пользу. Если кто-то сейчас подслушивает их, почему бы не сказать им то, что они так жаждут услышать! Она позволила Николасу Дженкинсу поговорить еще немного, а когда тот наконец закончил, пожала плечами и вздохнула.
      – Ну ладно, ладно, – осторожно сказала она. – Возможно, ты и прав, Николас. Может быть, я действительно слишком болезненно все воспринимаю. Просто для меня это было неожиданностью, вот и все. – Джини помолчала. – А ты это серьезно насчет Боснии?
      – Конечно, конечно! – просиял Дженкинс. – Не сомневайся, Джини. Я на самом деле ценю то, что ты делаешь в «Ньюс». Женская подпись под репортажами из Боснии, возможно, даже твоя фотография, – я думаю, это может неплохо сработать.
      – Ну что ж, если это и впрямь возможно…
      – Это возможно. Это более чем возможно. Слушай, Джини, с тобой ведь уже договорились по поводу обеда у Мелроуза на следующей неделе. Мы можем обсудить кое-какие темы для репортажей, чтобы идти к нему не с пустыми руками. Тебе это здорово поможет. Не отказывайся раньше времени.
      – Но для этого я должна согласиться и оставить историю Хоторна?
      – Да. И больше никогда и ни с кем о ней не трепаться.
      – Хорошо, – улыбнулась Джини. – Считай, что ты меня купил, Николас. Мне не хотелось признаваться в этом раньше, но, честно говоря, в этой истории мне пока все равно так и не удалось достичь маломальского прогресса. Ниточек было много, но все они неизменно приводили в тупик. Над ними можно было работать месяцами и в итоге так ничего и не узнать. У Паскаля точно такое же чувство. Мне не очень-то хотелось бы всем этим заниматься – только время терять. А вот если бы действительно что-то получилось с Боснией…
      – Джини, считай, что мы обо всем договорились. Не надо лишних слов.
      – И вот еще что, Николас… Я страшно устала. Вся эта история с Хоторном буквально выжала меня. Не буду вдаваться в детали, это не самое главное, но признаюсь, что страху я натерпелась изрядно. Мне бы хотелось взять отпуск, хотя бы короткий. Кроме того, у меня накопились кое-какие отгулы.
      – Никаких проблем! Бери отпуск, ты его заслужила. Неделя? Две?
      – Две недели было бы просто замечательно. Правда можно, Николас?
      Дженкинс считал, что он победил, и поэтому буквально источал благожелательность. Он подошел к девушке и положил руки ей на плечи.
      – Решено. Две недели. Погрейся на солнышке, забудь о работе, о редакции. В течение двух недель чтобы я тебя не видел и не слышал, – широко улыбнулся он. – Я же на это время забуду, что ты моя сотрудница. А потом возвращайся с отличным загаром, и мы начнем думать о хорошей работе для тебя. Или, если хочешь, сначала сходи на обед к Мелроузу, а потом отправляйся в отпуск. Короче, тебе решать.
      – Думаю, я все же схожу к Мелроузу. А потом полечу в какие-нибудь экзотические края. Господи, вот здорово-то! Наконец-то увижу солнышко после этого бесконечного дождя.
      Дженкинс похлопал ее по плечу и направился к двери.
      – Я знал, что ты меня поймешь, – сказал он, обернувшись. – Молодец, Джини! Умная девочка!
 
      После его ухода Джини легла в постель и в который раз принялась прокручивать в голове все детали этой истории. Ей было не по себе, она боялась, что в любой момент может зазвонить телефон и она снова услышит приглушенный мужской шепот. Однако этой ночью ей не звонили. Проснувшись утром, она подумала, не разговор ли с Дженкинсом стал причиной того, что эта ночь прошла спокойно.
      Она надеялась, что в восемь утра ей позвонит Паскаль, чтобы сообщить о своем приезде в Лондон, но он не позвонил. Девушка была разочарована, однако отнесла это на счет того, что он просто не доверял ее телефону. Она решила, что чуть позже сама позвонит ему из телефона-автомата. А пока ее ждала встреча с Лиз Хоторн в Риджент-парке.
      Некоторое время она сидела, готовясь к этому свиданию, хотя и понимала, что Лиз может оказаться не в состоянии встретиться с ней. Джини гладила Наполеона, свернувшегося у нее на руках. От удовольствия он мурлыкал и жмурил глаза.
      Вскоре после девяти Джини вышла из дома и поехала кружным путем, петляя до тех пор, пока не убедилась, что за ней нет «хвоста». Тогда она направилась на юг. Не доезжая до цели своего маршрута, она припарковала машину и продолжила путь пешком. За пятнадцать минут до назначенного времени она вошла в ворота Риджент-парка.

      Парк был практически пуст. В отдалении Джини заметила лишь нескольких одержимых джоггеров, что трусили по дорожкам, да встретила двух человек, выгуливавших собак и прячущих лица от ветра. Джини пошла по центральной дорожке по направлению к саду посольской резиденции, а затем сошла на траву, услышав под ногами хлюпанье грязи.
      Лиз указала место встречи очень расплывчато. Сад резиденции был большим и врезался в пространство парка огромной полукруглой подковой. Некоторое время Джини ходила вдоль этой подковы дозором: вперед, потом назад. Но затем, хотя на нее, казалось бы, никто не обращал внимания, она из предосторожности отошла подальше и выбрала в качестве наблюдательного пункта скамейку. Она была очень удобно расположена: метрах в пятидесяти от сада, на лужайке с коротко подстриженной травой. Бежали минуты: десять часов, десять пятнадцать, половина одиннадцатого… Джини замерзла и начала нервничать. В тот момент, когда Лиз Хоторн просила ее прийти сюда, Джини была слишком потрясена ее отчаянием и болью, теперь же, оказавшись здесь, она удивилась странному выбору Лиз. Это открытое место было явно не самым удачным для конспиративных встреч.
      Действительно ли она когда-то встречалась здесь с Макмалленом? Джини подумала, что Лиз скорее всего имела в виду гораздо более ранний период, месяцев шесть или семь назад, еще до того, как у Хоторна возникли подозрения. Она снова стала размышлять над тем, какого рода отношения связывали Макмаллена с Лиз и были ли они любовниками. Затем, ежась от холода, поднялась со скамьи.
      «Попробую еще раз», – решила она, медленно двигаясь вдоль высокой ограды. Еще полчаса, и все. Джини подумала, что нельзя упускать из внимания то, в какой цитадели жила Лиз Хоторн. Повернувшись спиной к северной части дома и к проходной, ощетинившейся антеннами и телекамерами, она пошла по направлению к южной стороне дома – туда, где дорога, окружавшая парк, вплотную приближалась к ограде.
      Ограда была великолепной. Она была сделана из трехметровых металлических прутьев, каждый из которых венчали по три кованых пики. Да и сами прутья были сделаны таким образом, что любая атака на ограду была заранее обречена на провал. Прутья были покрыты специальным составом, из-за которого по ним невозможно было залезть наверх, и находились очень близко друг от друга. Внизу не было ни одной поперечной планки, на которую потенциальный злоумышленник мог бы поставить ногу. Сквозь прутья Джини время от времени видела очертания дома и просторные лужайки позади него, но все остальное было скрыто от глаз высокими вечнозелеными зарослями шириной метра в четыре. Джини знала, что этот зеленый покров скрывает в своей толще и другие незаметные охранные приспособления. Там, где листва кустарника была недостаточно густой, чтобы скрывать от постороннего глаза внутренний двор резиденции, по периметру ограды была поднята почти неразличимая глазом маскировочная сетка. Впереди показалась детская игровая площадка и два небольших разукрашенных мостика. На том, что подальше, стояли мужчина и женщина. Не обращая внимания на дождь, они кормили уток в пруду. Проходя по мостику, Джини взглянула на них, и они ответили ей улыбкой, сказав что-то насчет погоды. Обоим было не меньше шестидесяти.
      Джини прошла по пустынной детской площадке. Теперь она находилась на южной стороне посольского сада. Он лежал справа от нее, а впереди тянулась кольцевая дорога. Впереди и чуть слева виднелись купол и высокий минарет центральной лондонской мечети. Проходя мимо, Джини, как всегда, поразилась неуместности такого расположения. Здесь, в самом английском из всех английских парков, эта арабская экзотика выглядела абсолютно неуместной. Минарет поднимался более чем на тридцать метров в небо. Эдакий маяк из «Тысячи и одной ночи», видимый на несколько километров в округе. Великолепный медный купол венчал серповидный полумесяц. Арабские владения соседствовали с американскими внутри английских. Менее сотни метров разделяли арабский майорат и частный дом американского посла.
      Джини стояла между двумя этими зданиями, в зарослях молодых каштанов. С их голых ветвей падали капли дождя. Джини заметила, что стоит на пригорке, а вернее – на небольшом бугорке. Отсюда она могла спуститься вправо и подойти вплотную к ограде. Так она и сделала, прикоснувшись к ее железным прутьям. Сквозь густую листву и маскировочную сеть она ничего не видела, зато слышала голоса.
      Там, внутри, работали мужчины. Джини услышала звуки лопаты, потом послышался визг бензопилы. Видимо, сад прореживали, избавляясь от старых деревьев. Бензопила умолкла, и неожиданно Джини с изумлением услышала голос Лиз Хоторн. Она давала инструкции рабочим.
      – Нет, – донеслось до слуха девушки, – вот эту ветку нужно срезать и большую, которая над ней, тоже. От них слишком много тени, здесь ничего не будет расти. И вот этот большой платан тоже спилите. Он и так уже засыпал все своими семенами. Муж хочет, чтобы тут посадили маленькие гималайские березы. А теперь посмотрим на лавандовую аллею. Или, по крайней мере, на то, что от нее осталось после этого дождя…
      Голос Лиз затих в отдалении. Вновь раздался визг бензопилы.
      Озадаченная Джини повернулась. Бросив последний взгляд на ограду, она посмотрела перед собой и вскрикнула. В двух шагах от нее стоял джоггер, с которым она незадолго до этого разминулась на дорожке. Мужчина выглядел сурово, но не пытался приблизиться к ней. Джини присмотрелась к нему внимательнее. Несмотря на то, что он только что бежал, дыхание его было ровным, а когда поднял руку, чтобы поправить капюшон своей спортивной куртки, Джини заметила на его руке кольцо-печатку. Незнакомец был светловолос.
      – Вы случайно не Якоба ищете? – осведомился он. У него был мягкий английский выговор.
      – Я пришла сюда, чтобы встретиться с его подругой, – поколебавшись, ответила она. – Но Якоба я тоже ищу.
      Он резко поднял голову, капюшон соскользнул на плечи. Сейчас он, конечно, выглядел старше, чем на снимке, но эти черты прочно отпечатались в памяти Джини. Она достаточно долго изучала его фотографию. Она тихо вскрикнула. Перед ней стоял Джеймс Макмаллен.
      Джини уже хотела что-то сказать, но он оглянулся и быстро поднес палец к губам. Через ворота на кольцевой дороге в парк только что кто-то вошел.
      – В Британском музее через час, – тихо сказал он. – Ждите меня там. Тут небезопасно. – Вошедший мужчина шел в их направлении, и Макмаллен, повысив голос, спросил: – Так в какую сторону мне бежать? Я, похоже, совсем заблудился.
      – Вам нужно на юг. Бегите прямо через парк, затем сверните налево… Это довольно далеко отсюда.
      – Спасибо. Я найду.
      И, не оборачиваясь, он потрусил дальше. Бежал он довольно быстро. Джини повернулась лицом к кольцевой дороге и прошла мимо второго мужчины. На нем был темный плащ, его лицо было ей незнакомо. На Джини он даже не взглянул. Дойдя до дороги, девушка оглянулась. Мужчина размеренно продолжал идти по дорожке. Возле пожилой пары, которая по-прежнему кормила с мостика уток, он замедлил шаг, но тут же двинулся дальше. Отойдя от них на некоторое расстояние, мужчина поднес к лицу руку.
      Их с Джини разделяло слишком большое расстояние, и она не могла быть уверена в своих подозрениях. Жест был вполне невинным. Вполне возможно, мужчина просто посмотрел на часы или подтянул галстук, но с таким же успехом он мог сказать что-то в микрофон на манжете. Джини быстрым шагом пошла прочь. В последний раз она обернулась, когда поравнялась с мечетью. Ни Макмаллена, ни человека в темном плаще видно не было.
 
      – Я хочу, чтобы Джини сняли с этого задания, – сказал Паскаль. Он сидел в святилище Николаса Дженкинса на пятнадцатом этаже, откуда открывался вид на непрерывно растущие районы лондонских доков. Сквозь зеркальное стекло за спиной Дженкинса он видел башенные краны и строительные леса.
      Дженкинс кивал и улыбался – сама любезность. На часах было одиннадцать утра. Паскаль приехал сюда прямо из аэропорта. Он ожидал, что ему придется выдержать настоящий бой, но Дженкинс не проявлял никаких признаков недовольства. Он продолжал кивать, улыбаться и поглядывать на Паскаля своими хитрыми глазками.
      Паскаль пытался отделаться от воспоминаний о черном «мерседесе», он старался не думать о прекрасном даже после смерти лице Лорны Монро. В течение всей ночи он размышлял, как подойти к этому, что именно наврать Дженкинсу, а теперь у него было ощущение, что Дженкинс уже каким-то образом ухитрился объехать его и прекрасно об этом знает.
      – Я достаточно ясно выражаюсь, Николас? Я не хочу больше работать вместе с Джини над этой темой. Я хочу, чтобы ты ее убрал. Ты меня понимаешь?
      За стеклами очков, которые скорее могли бы принадлежать физику-ядерщику, промелькнул удивленный огонек. Дженкинс вздохнул.
      – Дорогой мой, – невинным приторным голосом произнес он. – Что у вас случилось? Не сварили кашу? Или что-то посерьезнее?
      – Оставь это, Николас. Она отличный журналист – упорный, очень дотошный. Но я привык работать один, у меня так лучше получается.
      – А ведь я предупреждал тебя, – укоризненно посмотрел на него Дженкинс. – Я говорил тебе, что она хороша, но говорил и о том, что с нею хлопот не оберешься.
      – Этого я не заметил, – холодно взглянул на него Паскаль. – Просто она мне больше не нужна, вот и все. Она… Журналист замешкался, подыскивая нужное слово. – Она меня тормозит. Разреши мне довести дело до конца в одиночку, и к концу недели я принесу его тебе на блюдечке.
      – Ты имеешь в виду в воскресенье? – пристально посмотрел на Паскаля редактор.
      – Если тебя интересует, смогу ли я сделать к воскресенью фотографии, то могу ответить тебе утвердительно. Я один сделаю все гораздо быстрее и эффективнее. Кроме того, негоже женщине заниматься историями вроде этой.
      – Я тоже подумал об этом, когда услышал, что Эплйард мертв, – едва заметно усмехнулся Дженкинс.
      Паскаль бросил на собеседника острый взгляд. Нет, Дженкинсу не удастся из него ничего вытянуть. Такое решение Паскаль принял этой ночью. Теперь во всем, что было связано с этой историей, Паскаль не верил уже никому, включая и Дженкинса, и пока она не завершится, он будет нем, как рыба.
      – Я спешу, Николас. Давай примем решение, прямо здесь и сейчас. Если хочешь получить фотографии, отстрани от этого дела Джини. Все очень просто. Я, – пожал Паскаль плечами, – пытался уговорить ее сам, но у меня ничего не вышло. Возможно, тебя она послушает. Используй свое положение, Николас. Сделай все, что потребуется.
      – Я уже это сделал. – На лице Дженкинса играла широкая самодовольная улыбка. – Вчера вечером. Ты просто не умеешь с ней обращаться, а у меня раз-два, и готово. Она у меня по струнке ходит.
      В повисшем молчании Паскаль изумленно смотрел на Дженкинса.
      – Вчера вечером ты отстранил ее от этого задания?
      – Отстранил, не сомневайся. В конце концов она сдалась. Сначала, конечно, спорила, даже нахамила мне, но да Бог с ней. Боюсь, Джини всегда недолюбливала меня. Обвинила меня в том, что я поддаюсь давлению извне, она имела в виду нашего дорогого хозяина Мелроуза и его друга-посла. – Дженкинс помолчал, глядя на Паскаля. – Я сказал ей, что закрываю тему, естественно, она была не в восторге от этого.
      – И ты действительно закрываешь эту тему?!
      – Нет, Паскаль. На самом деле нет.
      Дженкинс встал, подошел к огромному окну и надолго задумался. Затем он повернулся к Паскалю. Стекла его очков блеснули.
      – Джини считает, что я – сума переметная. Или какой-то пудель, которого ведут на поводке. Что ж, со временем она убедится, что это не так. Слабые люди не могут забраться туда, куда удалось мне. Но по служебной лестнице не подняться и в том случае, если огрызаться каждый раз, когда старый занудный придурок вроде Мелроуза щелкает тебе пальцами. Нужно быть умнее. Нужно улыбаться и отвечать: «Да, лорд Мелроуз. Конечно, лорд Мелроуз». А потом делать по-своему. Хитрее надо быть и вступать в открытую конфронтацию только в подходящий момент, – улыбнулся Дженкинс. – Например, за пятнадцать секунд до того, как начнут вращаться ротационные машины. Или даже позже, когда газета уже окажется в киосках. Вот тогда, если статья действительно классная, у него просто духу не хватит тебя выгнать. А если даже и хватит, то ты все равно в дамках. Ты герой, бесстрашный редактор! – снова усмехнулся он. – «Жрите свое дерьмо, лорд Мелроуз, потому что у меня на столе уже лежат пять приглашений на работу». Таков мой подход.
      Слушая его, Паскаль уже успел выкурить одну сигарету и теперь принялся за другую.
      – Я думаю, – медленно сказал он, – тебе стоит ввести меня в курс дела. Судя по всему, за время моего отсутствия тут много чего произошло.
      – О, очень много, – понимающе улыбнулся Дженкинс, возвращаясь к столу и садясь на свое место. Взяв трубку одного из телефонов, он приказал: – Шарлотта, в течение пятнадцати минут меня ни с кем не соединять. Ни с кем, поняла? – Он положил трубку и посмотрел на Паскаля долгим изучающим взглядом. – Когда ты спал в последний раз? – спросил он. – Ты выглядишь как покойник, тебе об этом не говорили?
      – Вполне возможно, – пожал плечами Паскаль. – Тому есть много причин.
      – Да уж, представляю. Ну ладно, слушай, Паскаль, и слушай внимательно. Повторять я не стану. Во-первых, возник вопрос о том, кто еще может знать о том, что вы работаете над этой историей. Джини задавала его неоднократно. Боюсь, в первый раз я не был достаточно искренен с вами. Сейчас – буду. Знал Джеймс Макмаллен. Мы договорились с ним об этом в декабре, когда он передавал мне пленку, за две недели до его исчезновения. Он настоятельно просил меня поручить это дело именно тебе, что, признаюсь, меня удивило. Впрочем, он мог видеть твои военные снимки или какую-нибудь из последних работ. Джини предложил я сам, и он неохотно согласился. Я не знаю, кому еще он мог сообщить об этом. Один вполне очевидный кандидат есть, хотя он сам говорил, что ей лучше ничего не знать.
      – Лиз Хоторн?
      – Именно. Возможно также… – Дженкинс хмуро помолчал. – Возможно, что наш разговор был подслушан, хотя мы и соблюдали осторожность. Я никогда не появлялся в его квартире, а он не переступал порог этого здания. Мы с ним встречались подальше от всех этих засранцев-журналистов, а в тот раз, когда обсуждали ваши кандидатуры, сидели в армейском клубе. Есть и еще кое-что, о чем тебе следует знать, – добавил Дженкинс. – Это касается Джонни Эплйарда. Я поначалу не придавал этому значения, поэтому и рассказывать не стал. Однако когда я услышал о его смерти, то понял, что ошибался… Теперь мы переходим к действительно интересной части, – продолжал Дженкинс. – Мы переходим к последним выходным и ужину, который мы с Джини посетили вчера вечером. Стечение обстоятельств, Паскаль. Именно тогда я понял, что дело тут пахнет не просто скандалом на сексуальной почве. Я сообразил, что это по-настоящему крутая история.
      – Почему?
      – Потому что на меня стали давить, Паскаль. Причем давить так, как никогда. Это очень о многом говорит. Что ты знаешь про лорда Мелроуза?
      – Знаю, что он владелец «Ньюс», это само собой. Унаследовал эту газету от отца. В Англии ему принадлежат еще три газеты, две в Австралии, одна в Канаде и одна в Штатах. По-моему, они друзья с Хоторном. По крайней мере, так говорила Джини.
      – Все верно. Но для нас сейчас самое важное то, что он целиком и полностью принадлежит к самой верхушке истэблишмента. Его друзья повсюду занимают командные посты, в том числе и в спецслужбах, хотя Мелроуз об этом помалкивает. У нас уже было из-за этого несколько серьезных стычек. Это происходит так: время от времени за Мелроузом заезжает симпатичный и неразговорчивый господин в штатском, и они отправляются обедать в какое-нибудь местечко вроде «Атенея» или «Брукс клуб». Подкрепившись, этот господин дожидается, пока им подадут кофе, а затем шепчет Мелроузу на ушко какое-нибудь словечко. Обычно это происходит, когда газета нападает на какой-то след, раскапывает что-то щекотливое. И тогда Мелроузу говорят: ладно, старик, сам понимаешь, национальная безопасность и все такое, отзови своих волкодавов, возьми их на поводок. Иногда Мелроуз прислушивается к таким советам, а иногда вспоминает, что он все-таки либерал, и посылает собеседника подальше. В прошлую пятницу Мэлроуз был как раз на одном из таких обедов.
      – В прошлую пятницу?
      – Ага. А у меня, к сожалению, как-то вылетело из головы сообщить Мелроузу о нашем расследовании в отношении Хоторна. Как мне не стыдно! – слегка усмехнулся Дженкинс. – И когда он об этом узнал, то был весьма опечален. Если же говорить честно, он чуть не лопнул от злости. Хуже всего то, что этот неразговорчивый и безликий итонец был хорошо информирован. Он знал не только о том, что мы раскапываем историю с Хоторном, но даже имя моего источника.
      – Он назвал имя Макмаллена?
      – Мелроузу? Да, назвал. И еще сообщил ему, что Макмаллен очень плохой человек. Что он не только наврал мне с три короба о выдающейся личности, но что старый итонец и его дружки уже давно положили глаз на Макмаллена, а им помогали двоюродные братики, что живут на другом берегу пруда. За ним следили, причем очень давно, и досье на Макмаллена существует уже много лет. Некоторое время они не заглядывали туда, но когда вытащили его с полки и сдули пыль, а это случилось прошлым летом, то увидели, что оно толщиной в несколько сантиметров.
      – Подожди, дай мне сообразить. Значит, по словам Мелроуза, за Макмалленом еще раньше было установлено наблюдение? Кем? Британскими спецслужбами?
      – Да. А прошлым летом к этому присоединились американцы. Объяснение тут очень простое: они занялись этим с прошлого июля по просьбе Джона Хоторна. – Дженкинс побарабанил пальцами по столу и продолжал: – Услышав все это, Мелроуз ударился в панику. У него началась одна из его истерик. Он попросил дать ему пару дней – они как раз приходились на выходные, – чтобы все хорошенько обдумать, и его итонский дружок согласился. А в половине восьмого утра в воскресенье ему лично позвонил его друг Джон Хоторн. И вот тогда действительно поднялась настоящая вонь.
      Паскаль слушал Дженкинса не перебивая. Он размышлял над тем, как события выстраивались по времени. Хоторн позвонил Мелроузу на следующее утро после вечеринки у Мэри, а он и Джини в этот момент уже летели в Венецию.
      – Ну и что же ты сделал? – обратился он к Дженкинсу.
      – Я выторговал для себя немного времени. У меня это отлично получается. Я изобразил оскорбленную невинность, стал вешать Мелроузу лапшу относительно цензуры, заставил его почувствовать себя фашистом, а поскольку он искренне считает себя либералом, это на него подействовало. Он дал мне двое суток для того, чтобы принять решение. Естественно, при том условии, что я в течение этого времени ничего не напечатаю. И еще он согласился снова встретиться со своим итонским другом и потребовать у него более подробную информацию. Я сказал, что не верю всей этой туманной бредятине относительно слежки за Макмалленом и мне нужны хотя бы какие-то факты. То, как пытался обосновать это Мелроуз, было смехотворным. Он предположил, что Макмаллен либо мог быть агентом Москвы, либо запаздывать с выплатой налогов. Короче говоря, он снова побежал в «Атеней» или куда там еще. Я пришел на работу в понедельник утром, услышал, что случилось с Эплйардом, и поручил нашему римскому корреспонденту, чтобы он этим занялся. Я также затребовал всю информацию на Хоторна, какая только существует в природе. Это было моей ошибкой.
      – Почему?
      – Потому что какая-то сволочь настучала об этом Мелроузу.
      – Кто это может быть?
      – Пока не знаю, но со временем выясню, и тогда ему крышка. Однако Хоторн сделал еще один подход к Мелроузу вчера вечером. Мы как раз были на этом сраном ужине. Хоторн произнес свой ханжеский спич относительно свободы прессы, а потом отвел своего старого друга Мелроуза в уголок и как следует на него надавил. Упомянул, в частности, о клевете, о судебном преследовании за диффамацию и так далее. Мелроуз окончательно обосрался, и в итоге мы вернулись туда, откуда ушли. Он приказал похоронить эту тему.
      – И ты согласился? Это было вчера вечером?
      – Разумеется, я согласился. В каком времени мы живем? Но Джини теперь этой темой не занимается, и это хорошо. Это поможет убедить их в том, что я играю в мячик, а потом…
      – А ты не играешь в мячик?
      Дженкинс бросил на Паскаля острый взгляд. Стекла его очков блеснули.
      – Ты не очень хорошо меня знаешь, Паскаль. А эта чертова Женевьева Хантер не знает меня вовсе. Когда-то я был мальчишкой из простой рабочей семьи. Учеником в обычной школе. Поэтому мне не очень нравятся кое-какие вещи. Мне, черт бы его побрал, не нравятся маневры хитрожопого Мелроуза. Мне, черт бы их побрал, не нравится, когда один старый итонец приглашает другого старого итонца на обед и принимается на него давить. Мне, черт бы их побрал, не нравятся «стопроцентные американцы» вроде Хоторна, которые проповедуют одно, а делают совершенно другое. И когда все они начинают на меня давить, я чувствую крысиную вонь. И начинаю понимать: если они все так забегали, значит, здесь что-то важное. Может быть, даже гораздо важнее, чем мы думали поначалу.
      Дженкинс наклонился, отпер ящик своего стола и, вытащив оттуда большой конверт из манильской бумаги, протянул его Паскалю.
      – Поработай над этим, – сказал он. – Но не оставляй следов. Я должен оставаться в стороне. Я вообще не знаю, чем ты занимаешься, договорились? Когда ты добудешь то, что нам нужно, мы всегда сможем снова привлечь Джини, если это потребуется. Сделай снимки к воскресенью, и можно считать, что мы на половине пути. Как только у нас будут фотографии, можно считать, что Хоторн в мышеловке. Даже Мелроуз не сможет защитить своего старого дружка. И вот тогда у нас появится возможность добраться до самого дна всей этой истории. Тут не просто ежемесячные избиения блядей-блондинок. Тут не просто закидоны высокопоставленного человека. За всем этим кроется что-то гораздо большее, Паскаль. Я чую это, и это появилось не недавно, это не просто привычка, приобретенная Хоторном четыре года назад, как говорил мне Макмаллен. Это тянется назад, к каким-то событиям, которые лежат в прошлом. Пока я не знаю, что это за события. Почитай внимательно все, что здесь находится, – постучал он по конверту.
      Паскаль взглянул на конверт. Он был запечатан и довольно внушительной толщины.
      – Что здесь?
      – Подробности образцовой военной карьеры Джона Хоторна. Мой друг из Вашингтона прислал мне их вчера по факсу. И кое-какие сведения о моем друге Макмаллене. То, о чем я никогда в жизни не догадывался.
      – Он действительно представляет собой угрозу национальной безопасности?
      – Трудно сказать, – неопределенно помахал рукой Дженкинс. – Перед армией за ним присматривали, это несомненно. Но большая часть того, что мне известно, пришла к нам через этого призрачного приятеля Мелроуза, а я не знаю, можно ли полагаться на его информацию. Непохоже, что, находясь в армии, Макмаллен служил все время в воздушно-десантном полку. Он, вероятно, гораздо опаснее, чем я полагал. Но самое интересное, что он знаком с Джоном Хоторном гораздо дольше, чем говорил мне.
      – С какого времени? – резко спросил Паскаль.
      – Забавно, но об этом времени Хоторн упомянул вчера в своем выступлении…
      – С какого времени, Николас?
      – С Вьетнама, – ответил Дженкинс. – Как тебе это нравится?
 
      Джини медленно прохаживалась взад-вперед по огромному выложенному мрамором центральному залу Британского музея, думая о том, что здесь хватает мест, откуда за ней могут наблюдать. Шкафы с экспонатами, коридоры, колонны – тут было множество мест, где мог бы спрятаться Джеймс Макмаллен. Скорее всего, подумала она, Макмаллен будет выжидать и подойдет к ней только тогда, когда, по его мнению, наступит подходящий момент. Охотник и дичь поменялись местами.
      Вероятно, лучше всего было бы подождать его здесь. В это дождливое январское утро в музее было мало посетителей: группа школьников, направлявшаяся под присмотром учителей к киоску с сувенирами, несколько японцев с непроницаемыми лицами и фотоаппаратами на шеях, один или два посетителя, изучавших классические головы и торсы.
      Джини еще раз неторопливо прошла по залу и вернулась обратно. Никого. Тишина здесь была, как в склепе. Только гулко отдавались ее шага.
      Через некоторое время, решив, что этот главный зал представляет собой слишком открытое и людное место, она поднялась по одной из мраморных лестниц на второй этаж и оказалась там в полном одиночестве. Она задержалась возле большой витрины с выставленными на ней древнеримскими монетами и посудой, а затем, завернув за угол, очутилась в тупике с зеркальными стенами, уставленном греческими головами.
      Ступени вниз, несколько шагов по коридору, ступени вверх, и Джини оказалась в древнеегипетских залах. Проходя вдоль витрин, она видела в стеклах собственное отражение, бесплотное, как призрак. Один раз ей показалось, что она слышит позади себя какой-то звук, похожий на легкие шаги, но, обернувшись, Джини никого не увидела. Наклонившись над выставочными стендами, она разглядывала древнюю посуду для масла и зерна, свитки папируса, маленькие горшочки, найденные в захоронениях, причудливые предметы непонятного предназначения, которые сопровождали знатных египтян в их загробном путешествии. Она смотрела на древних богов, воплощенных в образах ястребов и кошек. Она разглядывала их, а они своими нарисованными охрой и черной краской глазами смотрели на нее. Джини прислушалась. Никого. Она по-прежнему была здесь одна. Медленно прошла она мимо целой вереницы мумий – стоящих, лежащих, тех, что находились в своих позолоченных и расписных саркофагах, тех, которые были прикрыты одними лишь истлевшими бинтами. Какими многочисленными, разнообразными, красивыми и страшными были эти лики смерти! Она посмотрела на саркофаг, где покоился сын фараона. Он был нарисован на крышке – со спокойным, умиротворенным лицом, в пурпурных, синих и цвета индиго одеяниях. В этой, самой ценной части экспозиции пахло пылью, витрины и стенды образовали еще один лабиринт внутри того огромного, которым являлся сам музей. Джини приходилось лавировать среди мертвецов. Наконец они загнали ее в угол, и она решила поскорее выбраться отсюда.
      Девушка вернулась в главный зал, вышла на улицу и, купив газету, снова вернулась в музей. Она села за столик в буфете на первом этаже, где шумели школьники. Никто к ней так и не подошел.
      В первом выпуске «Ивнинг стандарт» пересказывалась речь, произнесенная Джоном Хоторном накануне вечером. Заголовок гласил: «Американский посол обрушивается на «нацистские» арабские государства». Замечания Хоторна назывались в газете подстрекательскими, и, судя по всему, они возымели эффект: по словам газетчиков, перед посольством США на Гроссвенор-сквер и зданиями нескольких американских банков в Лондоне уже начались демонстрации. Были и столкновения с полицией.
      Джини выпила кофе, подождала еще пятнадцать минут и вышла. У входа в музей стояло несколько телефонных кабинок, и Джини позвонила сначала в студию Паскаля, а потом – его жене. По обоим номерам откликнулись автоответчики.
      Может быть, именно сейчас, когда она ему звонит, Паскаль как раз возвращается. От этой мысли ее сердце возбужденно забилось. Ей все же не хотелось уходить из музея ни с чем, хотя она уже потеряла здесь битый час. «Последняя попытка», – решила Джини.
      На сей раз она спустилась вниз, по ступеням, которые вели в залы, расположенные в подвальных помещениях. Здесь не было естественного света, поэтому скульптуры, многие из которых были бесценными, были подсвечены с боков. Джини прошла мимо фриза с батальной сценой, некогда украшавшего Парфенон. Она смотрела на вздыбленных мраморных лошадей, оружие и умирающих воинов. Ничего. Никого. Тишина. Джини прошла в следующий зал, затем в другой, третий и оказалась в той части музея, где еще никогда не бывала – ассирийском зале.
      Здесь, купаясь в подсветке, вдоль стен стояли массивные каменные горельефы. Они были мрачны, прекрасны и изобиловали деталями. Не переставая прислушиваться, Джини стояла перед длинной, вытянувшейся на три метра, процессией королей, воинов и жрецов. Они несли подношения, и Джини попыталась сосредоточиться на этих бесчисленных кукурузных початках, бурдюках с вином и жертвенных животных. Эта процессия напомнила ей тех людей, которые постоянно сопровождали Джона Хоторна, куда бы он ни направлялся.
      Она наклонилась, чтобы прочитать пояснительную надпись на экспонате, как вдруг услышала зыбкий звук: всего лишь шелест.
      Наконец-то! Джини резко обернулась и обвела помещение глазами. В противоположном конце зала, неподалеку от входа, где тени были еще гуще, она краем глаза увидела, как смутная фигура словно шевельнулась в темноте, но когда она направилась в ту сторону, там уже никого не было. Джини побежала к выходу, но следующий зал был пуст. По обеим сторонам от нее к потолку возносились лишь огромные горельефы. Девушка отступила и заглянула за них, ослепленная светом, который бил теперь ей прямо в глаза. Но и там никого не было. Пусто было и в трех соседних залах, но отсюда вели еще три выхода. Она по очереди проверила каждый, но все они вели в коридоры и на лестницы, так что если через них кто-то и вышел, то его уже и след простыл.
      Джини остановилась и оглянулась вокруг. Она чувствовала злость и растерянность. Зачем Макмаллен играет с ней в кошки-мышки! Теперь она стояла у подножия задней лестницы, на маленькой и плохо освещенной лестничной площадке. Перед ней открывался весь зал, в котором она только что услышала неясные звуки. Она видела и тот самый горельеф с процессией воинов и жрецов, который рассматривала минутой раньше. Джини уже собралась уходить, когда на скульптуру упала тень, и в зал вошел мужчина.
      На нем был все тот же темный плащ, что и раньше, а передвигался он, вопреки утверждению Мэри о скрипучих башмаках, совершенно бесшумно. Фрэнк Ромеро. На секунду задержавшись возле горельефа, он потрогал его рукой, заглянул назад и, наклонившись, стал внимательно рассматривать пол. Затем он бесшумно и крадучись пошел по залу, пристально вглядываясь в каждый экспонат, словно что-то искал. Возможно, какое-то послание. Джини отпрянула назад, к темной лестнице. Сзади, из темноты, протянулась рука и зажала ей рот. От страха у Джини едва не выпрыгнуло сердце, и прежде, чем оказать сопротивление или хотя бы подумать об этом, она почувствовала, как мужчина тянет ее назад, крепко прижимая к себе. Она почувствовала на своем лице его дыхание.
      – Не кричите и ничего не говорите, – тихо произнес голос на безупречном английском, голос Макмаллена. – Сейчас я назову вам номер телефона. Запомните его и позвоните завтра в полдень. Поняли? – Джини кивнула. – Не оглядывайтесь. Вы умеете запоминать номера? – Джини кивнула еще раз.
      Макмаллен медленно и тихо повторил номер несколько раз.
      – Запомнили? Завтра в полдень. Звоните с телефона, в котором уверены. В полдень. Ни пятью минутами раньше, ни пятью минутами позже. А теперь поднимитесь на три лестничных пролета, сверните направо и на втором повороте налево. Окажетесь в центральном зале. Купите несколько открыток, как если бы это было обычным посещением музея, потом уходите. Не оглядывайтесь. Все поняли?
      Макмаллен отпустил ее, и Джини сделала все, как он велел. Она бесшумно побежала по лестнице, твердя про себя услышанный номер. Уже сидя в машине, она открыла блокнот и дрожащей рукой записала его. Перед номером стояли цифры 0865. Телефонный код Оксфорда.
      Номер в Оксфорде тоже был ей знаком, по крайней мере, ей так казалось, но Джини не могла вспомнить, откуда, а свою телефонную книжку она оставила дома.
 
      Она ехала так быстро, как только могла, но сильный дождь и пробки на дорогах сводили все ее усилия на нет Джини использовала все известные ей объездные пути и закоулки, и все равно, чтобы проехать восемь километров, ей понадобился час.
      Запарковав машину на площади, она добежала до своей квартиры и вставила ключ в замочную скважину. Записная книжка лежала на столе, рядом с телефоном. Джини распахнула дверь в гостиную, а когда закрыла ее, что-то мягкое коснулось ее лица.
      Девушка сделала несколько шагов по направлению к письменному столу, но внезапно остановилась. Ее полоснуло по сердцу пронзительное ощущение опасности. В ее доме что-то случилось. Внутри ее стала подниматься тошнота. Когда она закрывала дверь, что-то мягкое задело ее по лицу. Что там могло быть? С внутренней стороны двери был привинчен крючок, но Джини ничего не вешала на него.
      Она обернулась и закричала, рванулась к двери, но было поздно. Она опоздала по крайней мере на час.
      Кем бы ни был тот человек, который убил Наполеона, он рассчитал все точно. Животное задушили тем самым черным чулком, который ей прислали на прошлой неделе. Нейлоновый чулок обернули вокруг его шеи и подвесили на этой удавке к крючку на двери. Тельце животного уже начало коченеть. Вокруг рта и ноздрей запеклась кровь. Когти Наполеона оставили глубокие царапины на двери.
      «Сколько же времени он умирал?» – подумала Джини. Она взяла его тело, приподняла его и крепко прижала к себе. А потом заплакала. Кошачьи глаза были закрыты. Трясущимися пальцами Джини пыталась развязать узел на его горле. Она дергала чулок и плакала, слезы застилали глаза, руки плохо слушались ее, но в конце концов ей удалось снять удавку. После этого Джини села на пол и склонилась над Наполеоном. Она гладила его мягкую шерсть, словно веря, что сможет оживить своего любимца. Прошло много времени, прежде чем ее отпустило отчаяние и иссякли слезы. Не поднимаясь с пола, она поклялась себе: все, теперь ее уже никто не остановит.
      Когда такси с Паскалем затормозило перед ее окнами, Джини все еще сидела на полу и смотрела на Наполеона. Она не слышала, как у дома остановилась машина, не слышала шагов на тротуаре. Она не видела и не слышала ничего до тех пор, пока Паскаль не оказался в комнате. Только тогда, почувствовав, что он стоит рядом, она подняла голову. Девушка увидела, как изменилось лицо Паскаля, когда он заметил валявшийся на полу чулок и мертвое животное на руках у Джини. Она никогда не видела его в таком бешенстве, и на долю секунды в ее мозгу промелькнула мысль о том, как он прекрасен в ярости. Тот, кто превращал Паскаля в своего врага, делал ошибку. Затем его лицо смягчилось, а в глазах зажглась необычайная нежность. Он наклонился и прижал Джини к себе.
      – Не плачь, милая, – тихо сказал он. – Мы найдем их. Я обещаю. Кто бы это ни был.

      Они похоронили Наполеона в садике позади дома. После дождя земля была рыхлой, так что копать было несложно. Они работали молча, а когда все было кончено, Паскаль, наклонившись к ней, сказал чуть слышно:
      – Здесь оставаться нельзя. Собери самые необходимые вещи, и поехали. У нас есть еще три дня. Нам нужно исчезнуть.
 
      Они добирались долго, кружным путем, хотя ехать было недалеко. Сначала они заехали в небольшую гостиницу на Сент-Джеймс, где Паскаля знали и где для них был заказан двухместный номер. Паскаль сказал, что управляющий, его старый знакомый, поставлявший ему в свое время кое-какую информацию, обещал сделать так, чтобы все считали, будто номер обитаем. Оттуда будут делаться телефонные звонки, туда будут носить еду.
      – Но жить там будут наши призраки, а мы с тобой отправимся в другое место, – сказал Паскаль. – В течение одного-двух дней это будет работать, а потом, если понадобится, мы придумаем что-нибудь еще.
      Затем они продолжили свое путешествие уже на метро, автобусах, такси, сначала в одном направлении, затем в другом, петляя и заметая следы. Уверенные, что за ними нет «хвоста», они наконец достигли конечного пункта маршрута. Маленький коттедж в Хэмпстеде находился в зарослях вереска посередине лабиринта узких, мощенных булыжником дорожек, проехать по которым на автомобиле было невозможно, и имел три выхода. Позади домика, в тени, уже стоял мотоцикл Паскаля.
      – Я заезжал сюда раньше и все проверил, – сказал он. – Про это место никто не знает. Дом надежно скрыт от посторонних глаз, у него еще масса других достоинств.
      Паскаль провел Джини внутрь, и с растущим удивлением она осмотрела дом. Дом был хорошо обставлен, оборудован всей необходимой техникой, постели заправлены, а в холодильнике были припасы, которых должно было хватить на несколько дней, в небольшой гостиной лежала стопка свежих газет. На окнах – крепкие внутренние деревянные ставни, входная дверь была укреплена стальной плитой.
      – Кто здесь живет, Паскаль? Что это за место?
      – Это очень надежное место, и здесь никто не живет. Этот дом принадлежит одному из моих «контактов» – женщине. Когда-то ей принадлежал самый известный во Франции бордель. Потом случилось недоразумение, связанное с неуплатой налогов, она уехала в Лондон и вложила все, что у нее оставалось, в недвижимость. Сейчас ей уже за семьдесят. Необыкновенная женщина! Этот дом она держит для бывших клиентов, людей, которым нужно надежное, безопасное место и, естественно, без всяких «жучков».
      – И много у нее таких клиентов?
      – О да! Здесь мы можем разговаривать, ничего не опасаясь. Дом оборудован специальными приспособлениями против электронного наблюдения. Уверенным на сто процентов нельзя быть нигде, но здесь мы можем чувствовать себя в безопасности на девяносто девять.
      Паскаль привлек девушку к себе и взял ее за руку. Ее лицо все еще было бледным, и на нем сохранились следы слез, в волосах застряли сухие веточки. Руки Джини до сих пор были перепачканы землей.
      – Теперь послушай меня, Джини. Поднимайся наверх. Распакуй вещи. Прими ванну. Нет, не спорь, а делай, как я сказал. От этого тебе станет гораздо лучше. А пока ты этим занимаешься, я приготовлю для нас что-нибудь поесть. Затем, позже, когда ты немного придешь в себя, мы поговорим обо всем, что у нас накопилось, – шаг за шагом. Мы уже почти у цели, дорогая. Я чувствую, я ощущаю это. Все начинает становиться на свои места.
      Джини отодвинулась от Паскаля и подняла к нему лицо.
      – Ты сказал, что говорил с Дженкинсом и просил его отстранить меня от задания. Почему?
      – Потому что не знал, что он уже сделал это, – улыбнулся Паскаль. – Просто я хочу, чтобы никто не знал, что мы делаем, даже он. Я не очень доверяю ему, я вообще никому не доверяю, Джини, за исключением тебя, разумеется.
      – Но сам ты не верил в то, что ему говорил? Скажи, Паскаль!
      – Нет, не верил, – поколебавшись, ответил он. – Просто я боюсь за тебя, Джини. Я буду защищать нас с тобой, сколько хватит сил, и не позволю, чтобы с нами случилось то же, что с Лорной Монро…
      Паскаль внезапно умолк. Лицо Джини застыло. После этого ему пришлось рассказать ей обо всем, что произошло.
      Джини заплакала.
      – Это мы убили ее, Паскаль, мы. Мы подписали ей смертный приговор.
      – Не надо. – Он прижал ее к себе. – Сначала я тоже так подумал, но это неверно. Выследить ее было очень просто, это смог бы сделать кто угодно, и они могли бы убить ее в любой момент, когда пожелали. Неужели ты не понимаешь, Джини, они просто ждали, когда она встретится со мной, они хотели, чтобы я видел ее смерть. Это было еще одним их предупреждением, как Наполеон, как Венеция. Но, – черты его лица напряглись, – мы не должны обращать на них внимания. Теперь мы станем гораздо осторожнее. Мы не будем разлучаться ни на минуту. Но мы не бросим это дело, никто из нас, что бы ни думал Дженкинс или кто угодно другой. Мы будем действовать вместе, и мы победим. – Паскаль помолчал, и на его лице появилось выражение, в котором сочетались грусть и решимость. – Помнишь, именно так ты сказала мне в Венеции? Я очень хорошо расслышал тебя, поверь.
 
      Когда Джини спустилась вниз, она чувствовала себя успокоившейся. С кухни доносились вкусные запахи готовящейся еды. Она была тронута, увидев, как Паскаль накрыл стол: два прибора, сервированные на французский манер, две горящие свечи в подсвечниках, крахмальная скатерть и маленький цветок в горшке, принесенный из другой комнаты. Темно-лиловые африканские фиалки. Сам Паскаль с гордостью смотрел на дело рук своих. Он суетился как только мог: открыл дверцу духовки и заглянул туда, долго и тщательно перетирал тарелки. Джини с трудом сдержала улыбку. Она отлично знала, что Паскаль не умеет готовить. Наконец он вытащил из духовки мясо бургиньон, которое продавалось уже готовым.
      – Великолепно, – сказал он, когда они уже ели. – Оказывается, готовить гораздо легче, чем я предполагал. Открываешь духовку, суешь туда мясо – и пожалуйста.
      – Готовить хорошо несколько сложнее, Паскаль.
      – Правда? – спросил он с необычайной серьезностью. – А ты умеешь?
      – Хорошо готовить? Надеюсь, что да.
      – Прекрасно! А то мне свойственны некоторые французские предрассудки. Это хорошо, когда женщина умеет готовить.
      – А если не умеет?
      – Никаких проблем. Если, конечно, я ее люблю. А если я ее очень люблю, то готов сам брать кулинарные уроки. Или каждый вечер будем ужинать в новом ресторане. Или заказывать пиццу. Или голодать. В конце концов, если она будет рядом со мной, все остальное не будет иметь никакого значения. – Он встал из-за стола. – А теперь я приготовлю кофе. Тогда и поговорим. Ты расскажешь мне все с самого начала, Джини.
      Паскаль сделал кофе, и Джини начала подробно пересказывать ему все события прошедших двух дней. Она рассказала про Фрэнка Ромеро и о пуговицах на его пиджаке, о своей встрече с Лиз и о том, что рассказала ей Мэри, о странной открытке от Макмаллена, подписанной «Якоб», и о той страшной и долгой ночи с понедельника на вторник.
      Паскаль курил и внимательно, не перебивая, слушал. Когда она дошла до ночного телефонного звонка, его лицо побледнело от гнева.
      – Ты взяла с собой эту запись? Давай ее сюда.
      На то время, пока Паскаль прослушивал пленку, Джини вышла из комнаты. Вернувшись, она подумала, что впервые видит его в таком холодном бешенстве, но потом вспомнила, что один такой случай все же был. Он выглядел точно так же во время короткой – и последней – беседы с ней и ее отцом в отеле «Ледуайен» в Бейруте. Тогда в его глазах стояло такое же выражение отвращения и одновременно презрения, в голосе звучала такая же ярость.
      – Кто этот мужчина? – изо всех сил грохнул он кулаком по столу. – Кто он? Хоторн? Я не узнаю этот голос. А ты?
      – Нет, не думаю, что это Хоторн. По крайней мере, не уверена…
      – Ты не должна была обсуждать с ним свою статью про телефонный секс. Ни за что не должна была! О чем ты только думала! Зачем ты говорила с ним об этом!
      – Он спросил меня, над чем я сейчас работаю. Что же, я должна была рассказать ему правду? А соображать нужно было быстро, вот у меня и вырвалось. Кроме того, я подумала, что это не повредит, я хотела посмотреть, как он будет реагировать…
      – Господи Боже! – Паскаль беспомощно развел руками, но потом постарался унять свой гнев. – Ну ладно, ладно. Все равно, сделанного не вернешь. Но если это не Хоторн, то кто же? Ромеро? Это может быть он?
      – Ну откуда же мне знать, Паскаль! Я уверена только, что Ромеро во всем этом тоже участвует. В тот уик-энд, когда мы с тобой летали в Венецию, он был свободен от дежурства. Он тоже мог там быть. Пуговицы на его пиджаке точно такие же, как та, которую ты нашел в той квартире. Он работает на семейство Хоторнов уже много лет. Он служил под командованием Хоторна во Вьетнаме и… В чем дело, Паскаль?
      – Ничего, позже объясню, – на лице его появилось странное выражение. – Продолжай. Расскажи мне, что произошло вчера, включая ужин, устроенный Мелроузом.
      Джини подробно рассказала ему о предыдущем дне, о своем разговоре с бывшим научным руководителем Макмаллена доктором Энтони Ноулзом, об открытиях, сделанных ею в эскорт-агентстве, о замечаниях в адрес Хоторна, сделанных Джейсоном Стейном, о присутствии на ужине С.С.Хоторна и о выступлении его сына.
      – Значит, в своей речи он упомянул Вьетнам? Мне сказал об этом Дженкинс. Что конкретно он сказал?
      Удивленно посмотрев на Паскаля, Джини пересказала ему слова Джона Хоторна.
      – И он заявил, что журналисты, освещавшие эту войну, помогли положить ей конец. Он сказал, что это изменило Америку… Почему ты об этом спрашиваешь, Паскаль? Почему тебя заклинило на Вьетнаме? Война закончилась уже двадцать лет назад, она не может иметь ничего общего с этим делом.
      – Может, и не имеет…
      На его лице вновь появилось прежнее настороженное выражение. Джини не стала расспрашивать его и продолжила свой рассказ, остановившись только тогда, когда дошла до своего возвращения домой. Снова представив себе мертвого Наполеона, она не захотела еще раз переживать все это.
      – Вот так, – закончила она. – Я уверена, что в парке и в музее был именно Макмаллен. Наверное, он хотел поговорить со мной, но там был и Фрэнк Ромеро. Телефонный номер, который он мне дал, оксфордский. В какой-то момент мне показалось, что это тот самый номер, по которому я звонила доктору Ноулзу, но оказалось, что нет. Сегодня вечером я проверила. Только две цифры различаются. Как я хотела бы разгадать все эти его послания: книги, открытку… Но я не могу. Впрочем, мы можем позвонить завтра в полдень по этому номеру. Я уверена, скоро нам удастся с ним поговорить или он сам на нас выйдет. Хоть какой-то прогресс.
      – Что да, то да, – задумчиво протянул Паскаль. – Успехов у тебя хоть отбавляй. Мне кажется, я начинаю видеть контуры всего этого дела. Точнее, два его очертания: одно правдивое, а другое – его отражение, предназначенное для того, чтобы ввести нас в заблуждение и в конечном итоге одурачить. – Он поднялся и, посмотрев на Джини, протянул ей руку. – Пойдем, – сказал он, – посидим у камина, ты выглядишь усталой. Но если нам действительно удалось подобраться близко к Макмаллену, если вскоре нам удастся с ним поговорить, ты должна прежде кое о чем узнать.
      – Он не тот, за кого мы его принимали?
      – Нет, – медленно покачал головой Паскаль. – Думаю, нет. Кое-что из информации, полученной Дженкинсом, на деле может оказаться дезинформацией. Пока трудно сказать. Но одна вещь кажется очевидной. Макмаллен вовсе не является добровольным и благородным защитником Лиз Хоторн. Он солгал Дженкинсу. Макмаллен может оказаться гораздо более опасным и хитрым человеком, нежели мы предполагали.
 
      Оказавшись наверху, Джини села и приготовилась слушать. Паскаль говорил несколько минут, а когда он закончил, девушка вздохнула.
      – Теперь я начинаю понимать, – сказала она. – Глупый Дженкинс! Ну почему он не был с нами искренен с самого начала!
      Паскаль пожал плечами.
      – Да будет тебе, Джини, ты же знаешь, какой он. Впрочем, сегодня я пересмотрел свое мнение о нем. Может, я и не стал любить его больше, чем всегда, но увидел, что он может быть решительным и он далеко не дурак. Хотя ему и следовало бы быть поосторожнее.
      – Ну хорошо, пусть я ошибалась, пусть он не такой холуй, каким я считала его раньше. Но почему он не признался в том, что именно Эплйард первым дал ему эту наводку? Ведь я прямо спросила его, а он все равно продолжал это отрицать.
      – С его точки зрения, это не было чистой ложью, – сухо улыбнулся Паскаль. – Когда в конце прошлого года он в первый раз говорил об этом с Эплйардом, тот всего лишь собрал для него кое-какие вашингтонские слухи. Он слышал, что у Лиз Хоторн проблемы со здоровьем, пытался разнюхать об этом у ее лондонских врачей, но так ничего и не узнал…
      – Это не все, Паскаль, – перебила Джини. – На самом деле Макмаллен вышел сначала на Эплйарда. Это была тема Эплйарда, а он непредусмотрительно рассказал о ней Дженкинсу, и Дженкинс ее украл. Это было самое настоящее воровство…
      – Такое, какое случается в газетном мире каждый день, – улыбнулся Паскаль. – Хватит тебе, Джини, будто ты сама этого не знаешь! В любом случае все было далеко не так просто. Единственное, что сделал Макмаллен, так это поговорил с Эплйардом, посоветовал оставить в покое Лиз и вместо нее повнимательнее присмотреться к ее мужу. Он всего лишь намекнул на его супружескую неверность, вот и все.
      – Ладно, может быть, я чего-то не поняла. Это все равно похоже на воровство. Расскажи снова.
      – Хорошо. Все происходило в такой последовательности. Макмаллен играл с Эплйардом. Он, должно быть, услышал, что тот вынюхивает что-то у врачей Лиз, и кое о чем намекнул ему, не сказав, впрочем, ничего существенного. Это первое свидетельство в пользу того, что Макмаллен далеко не так наивен, как полагал Дженкинс. После этого Эплйард на свою голову рассказал об этой наводке Дженкинсу. И назвал имя своего источника.
      – А Дженкинс облизнулся и поскольку знал этого человека, то и решил раскопать данное дело без всякого участия Эплйарда.
      – Правильно. Но можешь ли ты обвинять его? Смогла бы ты работать над серьезной, большой историей, если бы Джонни Эплйард дышал тебе в затылок?
      – Нет, не смогла бы. Особенно если бы я была Дженкинсом. Дженкинсу нужны только две вещи: во-первых, чтобы это был только его материал, во-вторых, если он действительно раскрутит эту сенсацию, чтобы о ней узнал весь мир. А Эплйард в этом случае сидел бы на телефоне и продавал эту информацию всем, кто заплатит – от Сиднея до Торонто. Он всегда работал именно так и на этом разбогател.
      – Совершенно верно. Поэтому и Дженкинс часто прибегал к его услугам. На самом деле это было несложно. К тому времени Макмаллен и Эплйард уже успели побеседовать несколько раз, и Макмаллену не понравилось то, что он увидел. Ему было гораздо приятнее иметь дело с Дженкинсом – англичанином, своим школьным другом. Вот Макмаллен и перестал отвечать на звонки Эплйарда. По крайней мере, так думает Дженкинс. Мы же знаем, что это не так. Макмаллен наверняка оставался в контакте с Эплйардом. Именно Эплйард нашел для него Лорну Монро. Потому что те посылки отправил не кто иной, как Макмаллен. Таким образом, с первого дня он вел двойную игру. Более того, я подозреваю, что с самого начала ему помогала Лиз Хоторн и продолжает помогать до сих пор. Даже сейчас.
      – Сейчас? – недоуменно нахмурилась Джини. – Мне она говорила совсем другое. Она сказала, что не разговаривала с ним с тех самых пор, как он исчез из Лондона. Она плакала, Паскаль, ее всю трясло. Она умоляла, чтобы мы нашли его, говорила, что даже не знает, жив он сейчас или умер. У меня сложилось впечатление…
      – Какое же?
      – Мне показалось, она боится, что его убили. Что его мог убить Ромеро в те выходные дни.
      – А теперь задумайся над тем, что скажу тебе я. – Паскаль подался вперед. – Лиз говорит тебе, что не знает, где Макмаллен, а ведь она вполне могла позвонить из того бара, где вы были, и организовать вашу встречу в Риджент-парке. Сама она туда не пришла, зато появился Макмаллен. Не кажется ли тебе такое стечение обстоятельств весьма странным? Ты что же, думаешь, он все эти три недели каждый день бегает позади ее дома? Я лично в этом сомневаюсь. Не будь ребенком, Джини. Эта встреча была организована.
      – Необязательно. Она сказала, что раньше всегда встречалась с ним именно в этом месте и в это время. Он мог оказаться там в надежде увидеть ее…
      – Ну хорошо, может быть. Хотя это неубедительно. Что касается меня, то я думаю иначе и вижу здесь явный сговор.
      – Но отчасти так оно и есть. Мы же с тобой знаем, что Макмаллен и Лиз оба вовлечены в это. Он пытается помочь ей. Ты же слышал магнитофонную запись.
      – Ага. Макмаллен, рыцарь без страха и упрека! – Паскаль холодно взглянул на Джини. – Значит, он влюблен в нее, одержим ею, решительно настроен спасти ее от мужа-садиста. Что ж, возможно. Готов в это поверить. Если только не считать того, что еще раньше Макмаллен вел кампанию против Хоторна. Очень давно. – Паскаль поднялся. – Открытка, которую ты получила, у тебя с собой? Та, что подписана «Якоб»? Давай-ка сравним почерк с фотокопиями этих писем.
      – Писем? Каких писем?
      Паскаль вынул большой конверт, полученный им ранее от Дженкинса, и достал оттуда толстую пачку бумаг, многие из которых, как успела заметить Джини, были газетными вырезками. Из этой пачки Паскаль отобрал три листочка и протянул их Джини. Каждый из них представлял фотокопию письма, написанного от руки и отправленного из Лондона Джини удивленно рассматривала письма. Они были адресованы Джону Хоторну и подписаны Джеймсом Макмалленом.
      – Даты, – проговорила Джини, подняв глаза на Паскаля. – Они датированы шестьдесят девятым, семидесятым и семьдесят вторым – это годы, когда Хоторн был впервые избран в конгресс. Что это, Паскаль?
      – Сама видишь. Это запросы. Отменно вежливые запросы об информации относительно периода, когда Хоторн служил во Вьетнаме. На все эти запросы скучно и так же вежливо ответил один из секретарей Хоторна. Копии ответов у меня тоже есть.
      – Не понимаю, как Дженкинс это получил?
      – От контакта Мелроуза из спецслужб. А это означает, что они могли появиться откуда угодно: из английской контрразведки, из американской контрразведки и даже от самого Джона Хоторна. Конечно, они могут оказаться и фальшивкой. Однако почерк, которым они написаны, совпадает с почерком на твоей открытке, не так ли?
      – Да, точно такой же. – Джини переводила взгляд с писем на открытку. – И все же я не понимаю, зачем он делал эти запросы в то время? Когда это было? После того, как он покинул Оксфорд…
      – И перед тем, как поступил в армию. Именно тогда.
      – В тот самый период, о котором нам ничего не известно? Как странно! Но какое отношение это может иметь к тому, что происходит сейчас? Встречи с блондинками и вьетнамская война… Какая-то бессмыслица!
      – Для нас – возможно. Но не для Макмаллена. Взгляни на это, Джини. – Паскаль передал ей еще одну порцию бумаг. – Это копии писем, которые Макмаллен посылал американскому сенатору в 1971 году. Сенатору Мелвиллу. Он уже умер, а в то время возглавлял сенатский комитет по делам вооруженных сил. Он был известен как противник войны во Вьетнаме, относился к числу «голубей». Макмаллен бомбардировал его письмами и свидетельствами. В письмах говорится о приложениях к ним, но никаких приложений тут нет. Одни только письма. Он пытался убедить сенатора начать расследование действий американских военных осенью 1968-го, особенно тех событий, которые произошли в маленькой деревушке…
      Паскаль умолк, и Джини снова увидела, как он будто замкнулся в себе.
      – Деревушка называлась Майнук.
      – Майнук? – Джини подняла глаза к потолку и задумалась. – Что-то знакомое, но вспомнить не могу.
      – Ничего удивительного, Джини. В шестьдесят восьмом тебе было всего два года. Сколько тебе было, когда окончилась война: семь, восемь? Я сам в то время был подростком, но когда увидел это название, то оно и мне ни о чем не сказало. Однако, как выяснилось, в свое время оно прогремело, став на какой-то период символом американского героизма. Там был окружен взвод, и почти две недели он держался под огнем Вьетконга. Лейтенант взвода покрыл себя неувядаемой славой и в результате своих действий был награжден орденом. Его звали Джон Хоторн.
      Джини смотрела на Паскаля и вдруг, увидев, что он почему-то мнется, испытала тревожное предчувствие.
      – Я не понимаю. Откуда ты все это знаешь, Паскаль?
      – Когда Макмаллен стал задавать вопросы о том, что же в действительности случилось в Майнуке, когда он начал понимать, что на самом деле там происходило нечто весьма отличное от официальных военных донесений, сенатор смог дать ему прямой и исчерпывающий ответ. Вот письмо, которое он послал Макмаллену. Оно перед тобой, Джини. Видишь? Очень сердитое письмо. Никаких убийств, никакого мародерства, никаких изнасилований – ничего этого, дескать, не было…
      Паскаль протянул ей большую газетную вырезку.
      – Он был уверен, что в рапортах военных содержится правда, потому что там был еще один посторонний, независимый свидетель – журналист, который все это время находился вместе со взводом Хоторна. Впоследствии журналист описал все эти события. Этот репортаж не стал его самым лучшим или самым известным, но наряду со многими другими, написанными им в тот год, он помог журналисту получить Пулитцеровскую премию.
      Джини посмотрела на разложенные перед ней бумаги и закрыла глаза. В ее мозгу звучали слова, услышанные от Хоторна всего несколько дней назад: «…Провели трое суток в одном окопе, под пулями. Он ел мой сухой паек, а я пил бренди из его фляжки. Уж не знаю, что это было – мужество или обычная глупость».
      Она подняла побелевшее как мел лицо на Паскаля, чувствуя, что вся эта история меняет свои очертания, превращается в петлю и сжимает ей горло. В глазах Паскаля она видела тревогу и заботу. Наконец она швырнула все бумаги на пол.
      – Макмаллен лжец! – сказала она – Я ни на грош не верю в то, что он говорил тогда, и не верю тому, что он говорит сегодня. Он подозрителен, Паскаль, ты же сам сказал.
      – Милая, я сказал не совсем так…
      – Тогда выслушай меня. – Она вскочила, дрожа от возбуждения. – Если Макмаллен предполагал, что мой отец мог покрывать на той войне какие-то преступления, то он ошибался, вот и все. Я знаю, что ты ненавидишь моего отца, и знаю, что он собой представляет. Я знаю, что он слишком много пьет, треплет языком и в последнее время обленился. Но когда он был моложе, да и сейчас… Он никогда не стал бы лгать, Паскаль. Он ни за что не извратил бы истину.
      Джини помолчала.
      – Возможно, он был не очень хорошим мужем для Мэри и не самым образцовым отцом для меня, но он был отличным репортером. Самым лучшим!
      Джини отвернулась. Паскаль видел, как она пытается взять себя в руки. Он тихо нагнулся и, собрав бумаги, снова вложил их в конверт, а затем обнял девушку. Единственная вещь, которую он хотел избежать любой ценой, был конфликт из-за ее отца. Однажды, двенадцать лет назад, он уже совершил эту ошибку и теперь не собирался ее повторять.
      – Хорошо, – примирительно сказал он. – Давай посмотрим на это с другой стороны. Если в течение всех этих прошедших лет Макмаллен заблуждался относительно Хоторна, – а я даже не представляю, с чего вдруг у него появился интерес к тем событиям, – то почему он не может заблуждаться опять? А возможно, он преднамеренно, по какой-то определенной причине, пытается очернить посла. В любом случае…
      – Что? – с надеждой в глазах повернулась к нему Джини.
      – В любом случае эти бумаги помогут нам, когда мы наконец встретимся с ним. А это, я думаю, случится очень скоро.
      – Завтра?
      – Думаю, да. Поживем – увидим, Джини. – Он замолчал и заглянул ей в лицо. – Знаешь, как я тебя люблю?
      – Да.
      – Тогда пойдем в постель.
      В девять часов на следующее утро Паскаль и Джини уже сидели в последней машине из целой череды такси. Они проехали довольно небольшое расстояние от Хэмпстеда до Сент-Джонс-Вуда. По требованию Паскаля таксист проехал по улице, параллельной Авеню-роуд, сначала в одну сторону, затем вернулся обратно. На нескольких больших стоявших здесь домах висели объявления: «Сдается в аренду», привлекшие пристальное внимание Паскаля.
      Через несколько кварталов, рядом с военными казармами Веллингтона, они вышли из такси. Часы показывали двадцать минут десятого. Через несколько минут Паскаль и Джини уже находились в конторе агента по недвижимости, осматривая один из домов, мимо которого они проезжали чуть раньше. Дом напоминал исполненный в миниатюре дворец Сент-Джеймс-Вуд. Он был полностью обставлен, хотя и с очень дурным вкусом. Паскаль взглянул на Джини и подавил улыбку. Они уже осмотрели верхний этаж и теперь вновь спустились в гостиную.
      – Пришло время решать, дорогая. Что ты скажешь?
      Джини искоса взглянула на него. Она покрутила обручальное кольцо на пальце, которое на самом деле было снято с занавески, подошла к заднему окну и выглянула наружу. Там, за розовыми парчовыми шторами, обшитыми рюшечками, ее взгляду предстали терраса со светлыми садовыми стульями, большая жаровня, длинная лужайка, неправдоподобно белая статуя и ограда. Позади решетки, на расстоянии пятидесяти метров от нее, виднелись белые оштукатуренные стены, готическое крыльцо и окна дома свиданий Хоторна, адрес которого дала им Лиз. Джини вспомнила, как еще до посещения агента по недвижимости Паскаль показал ей тот дом, в котором они сейчас находились, сказав, что его можно прекрасно использовать в следующее воскресенье. Отличное место для фотографа. Из заднего окна действительно были хорошо видны подъездная дорожка и готическое крыльцо. Любой, кто входил или выходил из дома Хоторна, непременно попадал в поле зрения наблюдателя.
      – Я не уверена, дорогой, – сказала Джини нарочито бесцветным голосом. – Здесь мило, но дом слишком открыт сзади.
      Паскаль ответил ей мрачным взглядом. Он повернулся к агенту, который, по-видимому, не очень верил в свой успех и со страхом ожидал момента, когда придется назвать сумму арендной платы.
      – Боюсь, моей жене не очень просто угодить, – сказал Паскаль. – За последнюю неделю мы осмотрели, наверное, пятьдесят домов. Возможно, мы и снимем его у вас, но я хотел бы, чтобы все формальности были улажены как можно скорее. Я хочу въехать сюда в воскресенье утром. Сегодня четверг. Если это можно уладить…
      Паскаль не договорил фразы, увидев, как просиял агент. Этот дом пустовал уже полтора года, поскольку в округе было множество домов гораздо лучше и по более приемлемой цене.
      – Хорошо, конечно, несомненно… – быстро затараторил агент. – Я уверен, что все может быть улажено очень быстро. Видите, – обвел он руками море розовых рюшек, – дом прекрасно отделан. Разумеется, вам придется внести арендную плату за три месяца вперед, и мы должны проверить ваши рекомендации, но это все формальности. Я лично распоряжусь, чтобы вам были обеспечены все удобства: включены газ, электричество и телефон…
      – Я выпишу чек. Сегодня же. И с рекомендациями тоже проблем не будет, – сказал Паскаль. – Какова сумма арендной платы?
      Агент сглотнул комок и, уставившись на розовые шторы, назвал цифру. Он ожидал взрыва негодования, возмущенных криков, но ничего этого не последовало. Оба – и муж, и жена – стояли возле окна и смотрели на задний двор.
      Агент рассматривал эту молодую пару, которая сегодня утром заявилась к нему в контору. Они пришли пешком. Женщина, показавшаяся ему весьма симпатичной, была одета необычно, на ее муже был черный кожаный пиджак и джинсы. Волосы его, по мнению агента, были немного длинноваты. Агент вздохнул. Когда-то по одежде клиента он мог с большой точностью определить размеры его доходов. Теперь, как он убедился на горьком опыте, на такие приметы больше нельзя было полагаться. Люди, выглядевшие париями, зачастую оказывались известными персонами в мире кино или рок-музыки, причем до отвращения богатыми. Эти, наверное, рок-музыканты, решил наконец он. Слишком много денег и мало здравого смысла. Они вернулись в его контору, и вскоре сделка была совершена. Расточая улыбки, он проводил парочку и уже в дверях, мучимый любопытством, не удержался от вопроса:
      – Рок-музыканты, не так ли? По-моему, мне знакомы ваши лица.
      Француз сделал застенчивый жест рукой и скромно улыбнулся.
      – Как вы догадались? – спросил он.
      Через полчаса на столе у агента зазвонил телефон. Мужской голос с американским акцентом осведомился:
      – Мистер Ламартин, случайно, еще не у вас?
      Агент вежливо объяснил, что мистер Ламартин только что ушел.
      – А я надеялся застать его у вас. Это его помощник… Он сказал, что позвонит мне, если решит снять дом, чтобы я ускорил все банковские процедуры. Значит, у него это вылетело из головы. Еще бы, несколько встреч за одно утро…
      – Ну что ж, он принял решение, – ответил агент. – Все необходимые детали у меня есть, я сейчас как раз работаю с бумагами.
      Помощник мистера Ламартина выразил удовлетворение по этому поводу и попросил агента рассказать ему обо всех этих «деталях».
      – Спасибо за помощь, – сказал под конец американец.
 
      В спокойный коттедж на Хэмпстед они вернулись к одиннадцати часам.
      – Через час надо звонить, – сказала Джини. Паскаль кивнул. Девушка видела, что он тоже волнуется.
      – Пойду приготовлю кофе, – сказал он. – Мне необходимо подумать.
      – А без кофе ты думать не можешь? – улыбнулась она.
      – Могу, конечно, но с ним мне думается лучше. Хочу сделать список и занести в него каждый факт, который нам известен про Макмаллена. Никаких слухов, никаких предположений – только факты.
      Он спустился на кухню, и вскоре Джини услышала жужжание кофемолки. Она же села за стол в гостиной и проверила телефон. Сняв часы, Джини положила их возле аппарата и стала смотреть, как двигается по циферблату секундная стрелка.
      По дороге в коттедж они зашли в книжный магазин на Хэмпстед, надеясь найти там те три книги, которые она видела в квартире Макмаллена. Сейчас Джини разложила покупки на столе перед собой. Новый «Потерянный рай» она положила рядом с идентичным изданием, найденным в Венеции, рядом с ним – роман Карсон Маккаллере «Легенда о невеселом кабачке» и, наконец, свое последнее приобретение. «Оксфордской антологии современной поэзии» в продаже не было. Вместо нее Джини купила большой британский атлас автомобильных дорог. В последней его части находился раздел с уличными схемами тридцати основных городов, включая Оксфорд. Она достала лист с цифрами, найденный ею под фотографией Лиз Хоторн, и открытку с картиной Учелло и подписью «Якоб». Теперь советоваться с другом Мэри уже не было времени, она сама должна предпринять последнюю попытку расшифровать это послание.
      Версия о том, что цифры означают номера страниц и слов, не подтвердилась. Джини поняла, что еще одна трудность этой загадки заключается в том, что цифр слишком мало. Текст послания должен быть очень коротким. Некоторое время она сидела, вооружившись карандашом и чистым листом бумаги, но без малейшего результата. Тогда она стала листать принадлежавшее Макмаллену издание Мильтона, пока не отыскала помеченное место, о котором рассказывал ей Паскаль. Джини помнила, как изучала эту поэму в школе. Она даже помнила, хотя и смутно, это четверостишие. Оно было из книги первой и описывало душевное состояние Сатаны после его изгнания.
 
И мучит его мысль
Двоякого страданья:
О счастье, что ушло,
О боли, что гнетет.
 
      Джини очень хорошо помнила описание того, как Сатана был низвергнут, но это ей тоже не помогло. Чувствуя себя побежденной, она склонилась над дорожным атласом и стала разглядывать наиболее известные улицы Оксфорда. Вот колледж Крайст-Черч, где учился Макмаллен, пересечение Керфакс с Сент-Джилс… И вот тут-то она и обнаружила это, в юго-западной части города, там, где заканчивался район колледжей: Пэрэдайз-сквер и Пэрэдайз-стрит.
      И она сразу же поняла послание Макмаллена. Цифры относились не к страницам, а к заголовкам книг, а коротким это послание было потому, что представляло собой адрес. Джини быстро подвинула к себе бумагу и начала писать. Когда в гостиную вернулся Паскаль с двумя чашками кофе, она с победным видом размахивала листом бумаги.
      – Я нашла, я сделала это! Смотри, Паскаль! В своей квартире он оставил для нас послание. А в присланной мне открытке намекнул на него. Все оказалось гораздо проще, чем я думала. Цифра 3 наверху означает три заголовка. Следующая строчка 6/2/6 – это номера слов в каждом из трех заглавий, а последняя строка 2/1/6 говорит, в каком порядке выбирать слова из заголовков. «Оксфорд», «Пэрэдайз», «Кафе»… Видишь? Паскаль мрачно поглядел на бумагу.
      – Мне в отличие от тебя вовсе не кажется, что здесь все так просто. Мы не знаем, существует ли такое место вообще.
      – Есть Пэрэдайз-сквер, есть Пэрэдайз-стрит. Я готова поспорить, что либо там, либо тут есть и кафе «Пэрэдайз». Смотри…
      Она сняла телефонную трубку и набрала номер справочной. Повесив ее через некоторое время, она торжествующе улыбнулась.
      – Ты была права?
      – Абсолютно. Кафе «Пэрэдайз» находится на углу Пэрэдайз-сквер.
      – Да, Макмаллен не любит простых путей.
      – Если бы он пошел по простому пути, – наставительно произнесла Джини, – то же самое до нас мог бы сделать кто угодно другой. Но потом, учитывая нашу встречу в Риджент-парке и договоренность о полуденном звонке, он решил, что его план не сработал. – Джини озабоченно посмотрела на часы. – Осталось двадцать минут, Паскаль. Ты составил свой список?
      – Да, я свел воедино всю информацию о военной службе Макмаллена: где он служил и когда. Потом я добавил туда то, что тебе рассказал этот ученый, Энтони Ноулз. Ведь он говорил, что Макмаллен был одним из его лучших студентов по истории и ему очень помогала врожденная способность к иностранным языкам? Он свободно говорит по-французски и по-итальянски?
      – Верно. Итальянский он знает, поскольку долго жил в Италии с родителями, а французский изучал в школе. Кроме того, перед тем, как поступить в Оксфорд, Макмаллен провел девять месяцев в Париже, он тогда учился в Сорбонне. Ноулз упомянул и об этом, желая показать, до какой степени Макмаллен был предан наукам.
      – Прекрасно. Значит, Макмаллен был блестящим студентом, настоящим трудягой. И когда же все это происходило?
      Джини пожала плечами.
      – Ты и сам знаешь, когда это происходило. Мы вместе прокручивали это уже много раз. Макмаллен появился в колледже Крайст-Черч в начале осеннего триместра, то есть в конце 1968 года. А в конце предыдущего года он окончил школу, получив оксфордскую стипендию. Значит, существует девятимесячный разрыв. В это время он мог учиться в Сорбонне. Сходится, Паскаль?
      – Может быть. Весна 1968 года в Сорбонне могла оказать большое влияние на молодого человека. Ты ведь знаешь о событиях того года, Джини. Протесты, уличные бои, взрыв студенческого радикализма. Это случилось в мае 1968-го. Я просто думаю, не оказался ли втянут Макмаллен в эти события, вот и все. Я пытаюсь понять, почему молодой человек, так внезапно бросающий Оксфорд, на следующий год начинает писать письма американскому политику по поводу войны во Вьетнаме. Конечно же, война явилась катализатором для его поколения, и все же это очень странно.
      Он повернулся и стал мерить комнату шагами. Джини пододвинула к себе телефон. До двенадцати оставалось всего шесть минут.
      – Мне кажется, сейчас нам не следует ломать над этим голову, – заметила она. – Это отвлекает нас от главного, а главное – это свидания Хоторна с блондинками.
      Паскаль знал, почему Джини так говорит, и не сомневался, что она будет сопротивляться любому повороту этой истории к той войне и прошлому ее отца.
      – Возможно, – задумчиво ответил он. – Возможно, Джини. Но тут, в самом сердце этой истории, есть какое-то темное пятно, и я хочу понять, что это за пятно.
      – Послушай, давай для начала хотя бы встретимся с Макмалленом и поговорим с ним.
      – Хорошо.
      Паскаль отошел в сторону и сел. Он почувствовал внезапную напряженность, возникшую между ними, и это встревожило его. Это был все тот же нерешенный вопрос, который стоял раньше и продолжал стоять сейчас. Это было связано с поведением ее отца в Бейруте, той покорностью, с которой Джини подчинилась ему, и оправданиями, которые она до сих пор продолжала выдвигать в свою пользу. На секунду Паскалю представилась фигура Сэма Хантера, который по-прежнему возвышался между ними непреодолимым препятствием. Даже сейчас, с грустью подумал Паскаль, им с Джини ни за что не сойтись во мнении на тот счет, что же представляет собой этот человек – ее отец.
      Паскаль считал, что, находясь в Вашингтоне, Сэм Хантер безвреден и не оказывает на Джини никакого влияния, но вот он вернулся и вновь преследует их. Он возник из-за темных кулис этой истории, которую распутывают они с Джини. Хоторн, Ромеро, Хантер, Макмаллен… Прошлое всех этих людей пересеклось в одной точке – во Вьетнаме. Паскаль устало провел ладонью по лицу. Сейчас лучше ничего не говорить, а просто подождать. Возможно, Джини права, и этот вьетнамский аспект истории окажется абсолютно ни при чем. Он взглянул на часы. Слившись воедино, стрелки застыли на двенадцати.
      – Пора, Джини. Набирай номер.
      Джини так и сделала. Трубку сняли после первого же гудка. Ответил уже знакомый ей голос. Ни она, ни он не назвали себя, но Джини поняла, что разговаривает с доктором Энтони Ноулзом. Он перешел сразу к делу.
      – Спасибо, что позвонили, – сказал он. – Якоб очень хочет встретиться с вами и с вашим другом. Он спрашивает, знаете ли вы ресторан, в котором было бы удобно это сделать. Он говорит, что вы должны знать «заголовок» этого ресторана. Нет, не произносите его. Так знаете или нет?
      – Да, – ответила она, – я знаю такое место. – Джини подумала, что, помимо всего прочего, головоломки Макмаллена представляли собой еще и тест на сообразительность. – Я выбрала его из трех, – осторожно продолжала она. – Это просто божественное место.
      – Прекрасно, – послышался радостный голос Ноулза. – Приезжайте туда сегодня в шесть часов вечера. Внутрь не заходите, ждите снаружи. Если возникнут какие-то проблемы, позвоните по этому же номеру в девять вечера. После девяти телефон будет отключен. Вы все поняли?
      – Поняла.
      Не сказав больше ни слова, Ноулз повесил трубку. Паскаль не спускал с Джини пристального взгляда.
      – Это был сам Макмаллен?
      – Нет, его бывший преподаватель, Ноулз.
      – Любопытно. Значит, ему помогают. Я так и думал. Кафе «Пэрэдайз»? Во сколько?
      – В шесть. Мы должны ждать снаружи.
      – Хорошо.
      Паскаль быстро отошел в сторону и стал проверять свою сумку с фотопринадлежностями. Он взял свою толстую записную книжку, и Джини увидела, как к нему возвращаются знакомые ей уверенность и энергия.
      – Сначала несколько телефонных звонков, а потом – в путь. На моем мотоцикле мы домчимся туда меньше чем за час.
      – На этом мотоцикле? Сто километров? А стоит ли торопиться, Паскаль? Встреча состоится не раньше шести. Нам пока рано выезжать.
      – Нет, не рано, – метнул в ее сторону острый взгляд Паскаль. – Мы точно знаем о Макмаллене три вещи. Во-первых, изворотлив. Во-вторых, умен. И, в-третьих, прошел выучку в коммандос. Поэтому до встречи с ним я намерен обследовать это место. Я хочу хорошенько осмотреть этот ресторан и саму площадь Пэрэдайз-сквер до наступления темноты.

      Они насквозь продрогли, пока доехали до Оксфорда. Холод пробирал до костей, воздух был напитан влагой. Легкий туман, низко стелившийся над рекой, сгустился, едва наступили сумерки. К тому времени, когда оба заняли удобную позицию на Пэрэдайз-сквер, он висел в воздухе желтоватыми клубами. Свет фонарей, освещавших площадь, потускнел. На какое-то мгновение туман рассеялся, но тут же вновь заволок все вокруг, резко ухудшив видимость.
      Эта часть города, несмотря на близость известных колледжей, не отличалась ухоженностью. С ней соседствовали загоны и стойла ярмарки крупного рогатого скота, а на северной границе возвышались стены оксфордской тюрьмы. Грязь и запустение вызывали тягостное уныние. Если бы не редкие прохожие и машины, площадь можно было бы назвать мертвой.
      Большинство стоящих на ней домов использовалось под крохотные офисы. Сейчас эти учреждения были закрыты и потому мрачны. Единственным источником света и жизни казались лишь яркие окна кафе «Пэрэдайз». Как раз напротив этих окон и остановились путешественники, заняв позицию поодаль, на краю площади.
      Было без трех минут шесть, когда Паскаль, бросив ободряющий взгляд, взял Джини под локоть и повел к кафе. Судя по меню, вывешенному на витрине, это заведение специализировалось на блюдах греко-кипрской кухни. Ресторанный зал за стеклом казался совсем небольшим. Между несколькими студенческими компаниями сновали всего два официанта. Нервно вздрогнув, Джини осмотрелась по сторонам. Никого больше. Медленно протекли две минуты.
      Прижавшись к Паскалю, чтобы согреться, она чувствовала, как напряжена каждая мышца его тела. Перед ними ветер с шуршанием прогнал по тротуару серебристую фольгу от шоколада. В воздухе по-прежнему плыл туман, и Джини ощущала его липкое прикосновение к своей коже. В пятнадцать минут седьмого Паскаль стал проявлять первые признаки нетерпения. Она знала, что рано или поздно это произойдет. Он выругался.
      – С меня достаточно. Только не говори, что это еще одна чертова охота за «утками».
      – Подожди, Паскаль. Наберись терпения.
      – Кончится тем, что мы тут окоченеем до смерти. – Он отвернулся от нее и вновь начал всматриваться в зал сквозь стекло. – Думаешь, он внутри?
      – Сдается мне, он сидит в помещении, куда есть ход из зала, – Джини тоже прильнула к запотевшему стеклу. Туман мешал ей отчетливо разглядеть, что происходит внутри, но тем не менее все посетители казались слишком уж молодыми. – Ну же, Паскаль. – Она стиснула его локоть, – придумай что-нибудь. И перестань дергаться. От этого еще хуже. Рассказал бы лучше поподробней о самом интересном из того, что тебе удалось о нем разузнать. Уж я-то знаю, что весь сегодняшний день ты копался в его биографии.
      В глазах Паскаля мелькнула задорная искорка. Чувствовалось, что напряжение немного спало. И все же он продолжал вглядываться в витрину.
      – Хочешь немножко остудить мое нетерпение? Что ж, не возражаю. Могу рассказать тебе кое-что о его командировках – они действительно заслуживают внимания. Три срока службы в Северной Ирландии, дважды выполнял спецзадания в Германии, тянул военную лямку на Ближнем Востоке. Служил в Омане…
      – Точно, служил, – произнес тихий голос за их спинами, – в 1978 году. Не соизволите ли сесть в машину?
      Паскаль выругался еще раз. Джини крутанулась на месте. Тот, кто их испугал, стоял позади, словно призрак, внезапно обретший плоть, не произнося больше ни слова. Как и раньше, он был облачен в черный спортивный костюм и черные кроссовки. На сей раз капюшон скрывал его лицо.
      Машина, на которую человек указывал рукой, была припаркована у обочины, на противоположной стороне площади. Это был черный, забрызганный грязью «рейнджровер». Все эти детали не укрылись от Джини. В машине никого не было.
      – Здесь мы беседовать не можем, – сказал Макмаллен. – И у меня не так уж много времени. Так что, может быть, все-таки сядем в машину?
      Да, это был именно он. Разговаривая с ними, Макмаллен немного вскинул голову, и бледный свет фонаря упал на его русые волосы. На какую-то долю мгновения лицо этого человека выскользнуло из тьмы. В нем оказалось больше силы и решимости, чем в тех чертах, которые запечатлел старый фотоснимок. Почувствовав, что Паскаль колеблется, Джини первой шагнула к автомобилю.
      Она расположилась на заднем сиденье, Паскаль – на переднем. Макмаллен рванул вперед, лихо петляя по улочкам Оксфорда.
      Когда машина уже мчалась по городской окраине, он наконец раскрыл рот.
      – Минут через пятнадцать будем на месте. Это не очень далеко отсюда.
      Затем Макмаллен снова погрузился в молчание, и Паскаль не пытался разговорить его. Джини показалось, что ее друг, как и она сама, пытается запомнить дорогу. Это оказалось задачей не из легких, учитывая, что мчались они в кромешной тьме, то и дело переезжая с одного неосвещенного загородного шоссе на другое. Поерзав, Джини подвинулась ближе к окну. На следующем перекрестке, когда Макмаллен вынужденно сбросил скорость, она успела разглядеть мелькнувший в свете фар дорожный указатель. Доли секунды было достаточно, чтобы прочитать название ближайшей деревушки. Джини продолжала следить за дорогой.
      «Ну, конечно же, – озарило ее, – Оксфорд, Оксфордшир. Где-то здесь у Джона Хоторна загородный дом». Фотографы частенько наведывались к купленному им особняку, и она позаботилась о том, чтобы выяснить его точное расположение, когда вместе с Паскалем взялась распутывать эту историю. Вот промелькнули мимо въездные ворота, и слева вдоль дороги потянулась стена. Это была ограда поместья. Все эти приметы трудно было спутать с чем-либо другим – ошибка практически исключалась.
      Куда бы Макмаллен ни намеревался их доставить, ехать оставалось совсем недолго. Джини была полностью убеждена в этом.
 
      Она не ошиблась. Они ехали вдоль высокой каменной стены, на протяжении более трех километров обозначавшей границу владений Хоторна, затем резко свернули направо и выехали на ведущую вверх грунтовую дорогу с набитой колеей. Преодоление крутого склона – трудная работа для автомобиля, но полноприводному «рейнджроверу» она оказалась вполне по силам. Пять километров, и все время вверх, прикинула Джини. Дорога дугой выгибалась влево. Наконец Макмаллен затормозил. Они оказались на поляне, с трех сторон окруженной лесом. Перед ними стоял не очень высокий дом с темными окнами. Слева, где не было деревьев, начинался откос, убегавший в глубокую котловину.
      Они вышли из машины, и Джини сделала несколько шагов к прогалине в деревьях. Паскаль поспешил за ней. Макмаллен неподвижно наблюдал за ними.
      – Луна еще не вышла, – медленно проговорила Джини, – но я уверена, что вид великолепен. Отсюда вы, должно быть, обозреваете земли Джона Хоторна. А его дом тоже виден?
      – Да, можно разглядеть и южный склон, но только через бинокль, – бесстрастно ответил Макмаллен. Пока гости глядели вдаль, он открыл дверь домика. Дождавшись, когда все войдут внутрь, Макмаллен захлопнул дверь и включил свет.
      Они стояли в небольшой, скромно обставленной гостиной. Судя по всему, на первом этаже это было единственное помещение, если не считать пристроенной кухни на задворках. Этот коттедж, догадалась Джини, был когда-то построен для егеря или лесничих одного из поместий, сопредельных с владениями Хоторна. Каменный пол, непокрытый стол, несколько разрозненных предметов дешевой мебели, кипа газет в углу. Окна наглухо заколочены досками, кладбищенский холод. Пройдя в другой конец комнаты, Макмаллен разжег керосиновую печку.
      – Прошу прощения за спартанскую обстановку, – сказал он. – Но мне по душе именно такая жизнь.
      – Так вы теперь здесь живете? – быстро спросила Джини.
      Макмаллен присел на корточки, его лицо стало настороженным. Он с преувеличенной тщательностью принялся регулировать пламя в печи.
      – Останавливаюсь иногда. Заезжаю время от времени.
      – Вашу лондонскую квартиру спартанской не назовешь, – подал голос Паскаль, не спуская глаз с Макмаллена, – скорее наоборот.
      Угрюмо улыбнувшись, тот выпрямился.
      – Верно, не назовешь. Но я там бываю очень редко. – Он запнулся. – А вам когда довелось там побывать?
      – Неделю назад.
      Макмаллен ответил быстрым кивком, как если бы такой ответ вполне удовлетворил его.
      – А Венеция? Вы, наверное, и там побывали?
      – В прошлое воскресенье.
      Вопрос был краток, столь же кратким был и ответ Паскаля, который по собственной воле не намеревался проронить ни единого лишнего слова. Джини видела: Макмаллен понял и, кажется, одобрил это. На минуту разговор прервался. Она наблюдала за мужчинами, которые оценивающе рассматривали друг друга.
      – Поначалу я намеревался встретиться с вами в Венеции, – неожиданно нарушил молчание Макмаллен, – но планы пришлось изменить. Вчера в газетах появились сообщения о смерти Эплйарда. В них не уточнялось, когда именно он умер.
      Он продолжал пристально смотреть на Паскаля, который, как и прежде, дал тщательно просчитанный ответ:
      – Судя по состоянию тела, примерно десять дней назад.
      – Ясно. – Вновь повисла краткая пауза. – А другой человек – тот, что был вместе с ним?
      – Тот умер позже. С момента его смерти прошел день или два.
      – Так. Хорошо! – В голосе Макмаллена не было даже намека на какие-либо эмоции. Он продолжал полностью игнорировать Джини, словно не замечая ее присутствия.
      – Хорошо? – резко воскликнула она. – Ничего хорошего! Это была ненужная жестокость.
      – Если верить газетным отчетам, – твердо выговорил Макмаллен. За все это время он впервые удостоил ее взгляда. Это был быстрый, холодный, изучающий взгляд. Потом Макмаллен вновь обратился к Паскалю:
      – Говорю вам это, чтобы сразу покончить с вопросом, который, очевидно, вертится у вас на языке. Его убил не я. Я встречал Эплйарда лишь однажды – в октябре прошлого года, а о его дружке даже ни разу не слышал. Если бы Эплйард последовал моему совету и не стал лезть в эту заваруху, то остался бы жив. А он встрял не в свое дело, за что и поплатился.
      – Звучит жестоко, – быстро произнесла Джини, уязвленная его бесстрастным тоном.
      – Вполне возможно. Однако не вижу нужды изображать фальшивое сожаление. Этот человек никогда мне не нравился.
      – Вы использовали его в своих целях, – продолжила Джини более спокойным тоном. – И Лорну Монро тоже. Вам известно, что и она мертва?
      Опять воцарилось молчание. Макмаллен перевел взгляд на Паскаля.
      – Это правда?
      – Правда, – ответил Паскаль после секундного раздумья. – Она была убита через несколько минут после разговора со мной. В Париже. Сбита «мерседесом».
      – Преднамеренно?
      – Никаких сомнений. Я сам был свидетелем.
      Впервые в голосе Макмаллена появилось что-то, отдаленно напоминающее человеческие чувства. На лице мелькнуло выражение озабоченности, но затем губы вновь сжались в жесткую линию.
      – Что ж, сожалею. Действительно сожалею. В то же время это должно показать вам, каковы ставки в игре и с кем мне приходится тягаться. В декабре Хоторн пытался прикончить меня. Вот тогда-то, – его голос стал сиплым, – мне и потребовалось срочно исчезнуть.
      – А вы точно знаете, что за покушением на вас стоял именно Хоторн? – спросил Паскаль. – Какой метод он использовал?
      Макмаллен бросил на него свой холодный, испытующий взгляд.
      – Человек, которого он использовал для этого дела, верой и правдой служит ему и его отцу. Верный пес семейства, Фрэнк Ромеро. Несложно прийти к заключению, что он действовал, выполняя волю хозяина. Или вы думаете иначе? Да и метод говорит сам за себя. Я находился тогда в Лондоне – это произошло на станции метро в часы пик. Ромеро попытался толкнуть меня под колеса приближающегося поезда. – Сказав это, он внезапно замолчал. Паскаль и Джини тоже молчали.
      Шевельнув плечом, Макмаллен продолжил:
      – Уцелеть помогла спецподготовка. Его замысел не удался. А мне с тех пор приходится быть более осмотрительным. В иных обстоятельствах я бы уже давно нашел более скорый и простой путь установить с вами связь. Давно нашел бы…
      Он прервал повествование резко, на полуслове, и вновь смерил их обоих холодным взглядом.
      – Прошу простить меня, но откровенного разговора у нас не получается. Теперь я понимаю, что не учел одной вполне очевидной вещи. Ведь вы журналисты, а я не привык иметь дела с такими, как вы. Когда я говорю правду, то для меня само собой разумеется, что мне должны верить. Мне следовало быть умнее. Я уже не раз обжигался на подобных вещах.
      Он замялся в нерешительности – в первый раз за время разговора, и тут Джини осознала, что за его прямолинейными вопросами и отрывистыми ответами скрывается чудовищное напряжение. Нервы Макмаллена были натянуты, как струна. Прерывисто вздохнув, хозяин дома оглядел свою мрачную, холодную обитель.
      – Я так надеялся на эту встречу, – продолжал он. Теперь уже его тон вряд ли можно было назвать бесстрастным. – Все время думал, что сказать, как держаться, когда наконец удастся встретиться с вами. И никак не ожидал подозрительности или враждебности. В этом моя ошибка. О Господи… – Макмаллен отвернулся, неожиданно резко рубанув воздух рукой. – Господи! Почему я не предвидел этого заранее?
      Перемена в нем была молниеносной: только что перед ними был человек, исполненный спокойствия, и вдруг – всплеск эмоций, который он явно пытался подавить. Джини ясно видела, что эта вспышка неприятна ему самому. Она обменялась взглядом с Паскалем. Ей достаточно было едва заметно шевельнуть рукой. Паскаль сразу же уловил этот успокаивающий жест и кивнул в ответ.
      – Послушайте, – обратился он к Макмаллену, постаравшись, чтобы голос его звучал как можно более нейтрально, – вы должны понять нас. Обвинения, которые вы выдвигаете, крайне серьезны. Если они станут достоянием гласности, то полностью разрушат жизнь и карьеру человека. С нашей стороны нет никакой враждебности, мы пытаемся выяснить правду, только и всего. – Паскаль несколько помедлил. – Б-р-р, ну и холод здесь! Джини продрогла, да и я тоже. Может, нам стоит выпить чаю или чего-нибудь еще более согревающего? Мы могли бы посидеть вместе и спокойно разобраться во всем от начала до конца.
      Макмаллен посмотрел на Паскаля и кивнул в знак согласия.
      – Отлично, – взглянул он на часы, – но мы не можем надолго растягивать разговор. У меня не так уж много времени.
      Макмаллен вышел на кухню. Бросив многозначительный взгляд на Джини, Паскаль отправился следом и прислонился к дверному косяку, так, чтобы Макмаллен не мог видеть, что творится в гостиной. Стоило Паскалю заикнуться о чае, Джини сразу же поняла, что ему хотелось бы разузнать, что хранится в этой комнате. И она сразу же приступила к поискам. Ей удалось найти кое-что, хотя и не так много, как хотелось бы. Кипа газет шестимесячной давности: частью местные, частью общенациональные. Бросив взгляд на старые номера, Джини увидела, что некоторые из них открыты на страницах со статьями о публичных мероприятиях с участием Джона Хоторна. Речь в основном шла о встречах и званых вечерах, которые он удостоил своим присутствием, а также о его выступлениях перед серьезной аудиторией. Август: оксфордширский парк Хоторна открыт для публики в рамках благотворительной кампании по поддержке местной больницы. Об этом можно было прочитать в вырезке из номера «Оксфорд мейл» за ту неделю, на которой произошло это событие. Газета отвела целую полосу отчету об этом благородном мероприятии и фотографиям с видами парка.
      В углу гостиной, рядом с дверью, ведущей на кухню, стоял зеленый рюкзак, судя по всему, армейского образца, с крепко стянутыми завязками. Возле пустого камина, на полке, – наполовину опорожненная бутылка виски и несколько стаканов. Из пепельницы торчали окурки сигарет без фильтра. Неподалеку – два пожелтевших романа в мягкой обложке: один – Фредерика Форсайта, другой – Грэма Грина. И ничего больше: ни картин, ни ковров – только мебель, которая выглядела такой же несуразной, как и сам дом. Плюс шипение обогревателя да тяжелый запах керосиновой гари. Обстановочка, что и говорить, спартанская.
      В гостиной была еще одна дверь. Стараясь не шуметь, Джини отодвинула щеколду и открыла ее. Гудение газовой плиты на кухне поглощало все звуки в комнате. Как и можно было предположить, за дверью оказалась узкая лестница, ведущая наверх. Итак, одна комната внизу, другая – наверху. Судя по всему, верхняя служила Макмаллену спальней.
      Джини сделала шаг назад. Спину приятно обдало теплом обогревателя. «Странно все-таки, что он решил привезти нас именно сюда», – подумалось ей. Этот дом был идеальным наблюдательным пунктом. Но если Макмаллен действительно ведет наблюдение за Хоторном, вряд ли он захотел бы, чтобы они узнали об этом.
 
      Вернувшись в гостиную вместе с Паскалем, Макмаллен, казалось, несколько успокоился. Теперь он выглядел более раскованным и доброжелательным, если не к Джини, то, во всяком случае, к Паскалю. Подкрутив фитиль, он опустился на стул. Макмаллен был сантиметров на десять ниже Паскаля, тонким в кости, но крепко сложенным. Точность движений и выправка выдавали в нем человека военного. Об этом можно было догадаться, даже не зная о его армейском прошлом. О военном прошлом свидетельствовала и его речь. Теперь, когда он заговорил вновь, это впечатление лишь усилилось. В его словах не осталось и следа недавних эмоций. Макмаллен говорил быстро и лаконично, будто отдавая рапорт.
      Вытащив пачку крепких сигарет без фильтра, он закурил и наклонился вперед.
      – Напомню, я не привык разговаривать с журналистами. У меня есть предложение. Если не возражаете, я ознакомлю вас со своей версией случившегося, а вы подождете с вопросами, пока я не окончу. Это поможет нам сберечь время. Если у вас все же останутся вопросы, я постараюсь ответить на них. Вы согласны?
      Вопрос был адресован Паскалю, и тот кивнул в ответ.
      Макмаллен затянулся и задумчиво уставился на сигарету, дымившуюся в его пальцах. Немного помолчав, он продолжил:
      – Начнем с основных фактов. Возможно, вам уже известно, возможно – нет, что в течение многих лет я являюсь близким другом Лиз Хоторн. Наша первая встреча произошла незадолго до того, как я пошел в армию, в 1972 году. Сами понимаете, до ее замужества тогда было еще очень далеко. То лето я проводил в семействе Гренвилль, в Вирджинии, поправляясь после болезни. Гренвилли были старинными приятелями моей матушки и дальними родственниками Лиз. Мне нужно было время, чтобы восстановить силы, во всяком случае, так считала моя мать, и Гренвилли радушно приняли меня в свой дом. – Здесь Макмаллен вновь ненадолго умолк. – Лиз тогда было семнадцать лет. Год ее первого выхода в свет. Именно к тому времени относится фотография в моей квартире – та самая, которую я использовал. Лиз и я сразу же почувствовали взаимную симпатию. Мы стали близкими друзьями и пронесли нашу дружбу сквозь годы.
      Он взглянул на Паскаля.
      – Теперь я должен кое-что уточнить, потому что не хочу никаких недомолвок. Когда я произношу слово «друзья», его следует понимать буквально. Мы с Лиз никогда не были любовниками. Вам это понятно?
      Паскаль ничего не ответил – только еще раз кивнул. Макмаллен продолжил рассказ.
      – Тем не менее наша дружба была и остается очень крепкой. Лиз всегда вызывала у меня восхищение. Она принадлежит к немногочисленному, очень немногочисленному кругу по-настоящему достойных людей, которых мне посчастливилось встретить в жизни. Раньше она относилась ко мне с величайшей добротой, и я был готов практически на все, лишь бы вернуть те незабываемые времена Лиз знала это. И вот прошлым летом я наконец получил возможность осуществить свое желание.
      При этих словах Джини не удержалась от того, чтобы бросить взгляд на Паскаля, и Макмаллен с присущей ему зоркостью тут же заметил это.
      – Я должен пояснить еще кое-что, – добавил он. – У вас может возникнуть впечатление, что я с предубеждением отношусь к мужу Лиз. Возможно, это и так. Но не думаю, что такое предубеждение способно помешать мне трезво оценить его качества, хотя у вас на этот счет может быть иное мнение. Как бы то ни было, Джон Хоторн никогда не был мне симпатичен, и я пытался отговорить Лиз от брака с ним. По-моему, это опасный, холодный и надменный человек, чем весьма походит на своего папеньку. Насколько могу судить, Джон Хоторн – махинатор, движимый исключительно эгоистичными соображениями и личными амбициями, человек без малейших принципов, пример политика наихудшего пошиба. Вместе с тем он очень умен и талантлив, однако, на мой взгляд, это делает его еще более опасным. Лиз частенько говорила, – задумчиво произнес Макмаллен, чуть запнувшись, – что я заблуждаюсь. Она признавала за ним некоторые недостатки, к примеру, высокомерие, но тут же указывала на «смягчающие вину обстоятельства» – издержки воспитания и тому подобные оговорки. Выходя замуж, она была просто без ума от него. Однако уже в то время я знал о ее будущем муже гораздо больше, чем могла себе представить Лиз, и мне предстояло принять нелегкое решение: рассказать ей все, что мне известно, или хранить молчание. В конце концов я выбрал молчание. Лиз так рьяно защищала его, с такой убежденностью превозносила его достоинства, что мне казалось жестоким говорить ей правду. Во-первых, она попросту отказалась бы мне верить. Во-вторых, это положило бы конец нашей дружбе. – Макмаллен опять запнулся, отвернувшись от слушателей.
      – Я сам себя убедил, что Лиз могла быть права, утверждая, будто Хоторн способен измениться, а потому смолчал. В чем сегодня горько раскаиваюсь.
      Снова наступило молчание. Макмаллен погасил сигарету и посмотрел на Паскаля.
      Позже я еще вернусь к моим доводам, почему Хоторн не заслуживает доверия. Мне хотелось бы оставить их «на закуску». В конце концов, – в его голосе прозвучали нотки горечи, – для меня не секрет, зачем вы здесь и почему Николас Дженкинс так ухватился за эту историю. Возможно, я и непривычен к общению с журналистами, но даже мне известно, насколько быстро они улавливают любой намек на скандал, связанный с сексом, и сколь привлекательна для них сама мысль о том, что высокопоставленный человек может устраивать тайные оргии. Разве не так?
      Вопрос прозвучал довольно резко. Джини не сказала ничего, предоставив отвечать Паскалю. Ее взволновала горечь, с которой говорил Макмаллен. Получалось так, что этот человек с определенной долей брезгливости решился все же поведать им все, представляющее, по его мнению, для них интерес.
      – Вы не так уж далеки от истины, – ответил Паскаль тем же тоном. – Вместе с тем не могу утверждать, что у репортеров острый нюх только на подобные истории. Но сейчас давайте лучше не будем об этом. Как вы уже сказали, мы можем вернуться к этой теме позже. Продолжайте.
      – Что ж, великолепно, – Макмаллен откинулся на спинку стула и заговорил быстрее: – Когда Лиз вышла замуж, мы стали видеться гораздо реже. Я служил в армии. Она оставалась в Америке, а меня часто отправляли за границу. Время от времени мы переписывались. Примерно четыре года назад, когда я уже уволился из армии, мы ненадолго встретились в Италии, где она находилась без мужа, с друзьями. В последующие три года мне еще несколько раз представлялся случай видеть ее. Вместе с Хоторном она наездами бывала в Лондоне. Я обедал с ними и не замечал ничего неладного. Когда Хоторн получил назначение в Лондон, я стал видеться с ними чаще. Лиз приглашала меня на всевозможные ужины, приемы и прочие торжественные мероприятия, которые устраивались в посольстве. Встречаясь с Хоторном, мы перебрасывались парой-другой слов. Он неизменно был подчеркнуто вежлив со мной. И вот в минувшем июле я получил приглашение провести длинный уик-энд здесь, в их загородном доме. Именно тогда до меня и дошло, что тут творится нечто ужасное.
      С первого взгляда я заметил, что Лиз находится на грани нервного срыва, – продолжал свой рассказ Макмаллен. – До этого мы виделись несколько недель назад, и за столь короткий срок она стала словно сама не своя. Первое, что бросилось мне в глаза, – ее болезненная худоба. Она почти не ела, всякий раз при виде мужа впадала в раздражение, была подвержена внезапным и необъяснимым перепадам настроения. Для разговора наедине возможности практически не было. Дом был полон гостей, да и сам Хоторн постоянно находился рядом. На второй день мне удалось увести ее подальше от особняка. Отправившись в дальнюю прогулку по поместью, мы преодолевали милю за милей. Начался дождь, и Лиз разрыдалась. Это произвело на меня ужасное впечатление. В конце концов она открылась и рассказала мне все. – Внезапно он прервал повествование. Лицо его потемнело, рука гневно дернулась.
      – Вам следует понять одно. По всей видимости, в последнее время он действительно стал хуже обращаться с Лиз, но главное происходило на протяжении целого ряда лет. Целая вереница других женщин, любовниц, секретарш. В ночь перед свадьбой он спал с другой. Он хранил верность своей молодой жене ровно пять суток. И Лиз узнала об этом не из сплетен, а от него самого. Он, видите ли, сам решил ей рассказать. Начались систематические попытки посеять в ее душе сомнения в собственной полноценности. Он неустанно твердил, как она глупа и неумела, сравнивая ее с другими женщинами, хвастаясь тем, чего ему удается достичь за одну ночь…
      Макмалленом вновь овладели эмоции. Джини наблюдала, как он пытается справиться с нахлынувшими на него чувствами. Дрожащей рукой он закурил еще одну сигарету и резко поднялся со стула.
      – Прошу вас извинить меня. Так трудно говорить обо всем этом. Мне нужно выпить. Ненавижу пить в одиночку. Не составите ли мне компанию?
      Джини заметила, что этот вопрос был адресован исключительно Паскалю.
      – Да, мы выпьем вместе с вами, – ответил Паскаль, и Макмаллен спохватился, поняв, что совершил оплошность.
      – Приношу вам извинения за свою невежливость, – обратился он к Джини. – Это было не нарочно. Не так-то просто обсуждать подобные темы, особенно в присутствии женщины.
      Макмаллен налил виски и, разбавив его водой, подал стаканы Джини и Паскалю. Сев на стул, он еще раз быстро взглянул на часы.
      – Скажите откровенно, как у вас со временем, – попросил Паскаль. – Нам нужна полная определенность, вы же знаете.
      – Да-да, конечно, – поспешно пробормотал Макмаллен. – Все в порядке. Я как раз подхожу к тому, о чем вы, я думаю, еще не знаете.
      Теперь он попытался подключить к разговору и Джини.
      – Известно вам, что, прежде чем достигнуть здешних мест, слухи расползлись по всему Вашингтону? – задал Макмаллен вопрос. – Вам известно, что Эплйард в конце концов ухватился за эти сплетни?
      – Да, нам это известно, – ответила Джини.
      – Прекрасно, – отрывисто кивнул Макмаллен. – Но вы можете не знать, кто именно распустил эти слухи… Джон Хоторн собственной персоной. Это было частью его длительной кампании, направленной на то, чтобы сломить волю Лиз.
      Прервавшись, чтобы закурить очередную сигарету, он продолжил:
      – Долгое время на протяжении первых шести лет их брака Хоторн верил, что Лиз настолько покорна его воле, что ему может сойти с рук абсолютно все. Он знал, что, будучи ревностной католичкой, Лиз не допустит даже мысли о разводе. Знал, насколько любит она детей. Хоторн был уверен, что все это плюс ее самолюбие могут служить для него надежной гарантией безопасности. Но однажды все изменилось. Года четыре назад серьезно заболел их младший сын Адам.
      Он замолчал, все еще не в силах справиться с эмоциями.
      – Мальчик едва не умер. Думаю, именно тогда в душе Лиз что-то надломилось. Возможно, до этого она внутренне была готова и дальше терпеть все это – оскорбления, жестокость, мерзкую похвальбу, – но после болезни Адама у нее раскрылись глаза. Она увидела, что должна уберечь от этого человека своих детей. Лиз наконец поняла – во всяком случае, именно так она объяснила все это мне, – что в конечном счете влияние Хоторна на детей может оказаться столь же пагубным, как влияние его отца на него самого. И она предъявила Хоторну ультиматум, или он изменит свое поведение, или она уйдет от него вместе с детьми и будет жить отдельно. Она не грозила ему разоблачениями – нет-нет, ничего подобного. Была лишь угроза уйти. И Хоторн поклялся стать другим.
      Макмаллен поднял на них свои холодные глаза.
      – Сами можете догадаться, надолго ли хватило этой клятвы. Новая жизнь длилась всего несколько месяцев. Поначалу Хоторн перепугался настолько, что даже ушел из сената. Думаю, опасаясь громкого скандала, он поддался панике. Впервые в жизни Хоторн всерьез поверил, что Лиз способна на это. И все же роль раскаявшегося грешника отнюдь не устраивала его. Он запил, начались бурные выяснения отношений с Лиз. Потом бросил пить и снова занялся женщинами. Правда, теперь к его похождениям добавилось нечто новенькое, эдакая изюминка. Отныне ему недостаточно было просто любовниц и ночных оргий. Тогда и началась практика ежемесячных свиданий с блондинками. К тому же он специально разработал новую стратегию, чтобы обеспечить себе надежное прикрытие. Примерно в то же время начали циркулировать слухи о том, что у Лиз не все с порядке с психикой.
      Согласитесь, с его стороны это был весьма расчетливый ход. – Макмаллен не сводил с них глаз. – В то время Лиз действительно была очень близка к душевному надлому. Хоторн заявил ей, что если она попытается уйти, он добьется, чтобы дети остались с ним. Он пригрозил объявить, что она не может исполнять материнские обязанности, поскольку является психически неуравновешенной. Они с отцом долго беседовали с ней, не оставив никаких сомнений относительно своих намерений, представили Лиз целый список людей, готовых в случае чего под присягой свидетельствовать против нее, – слуги, горничные, секретари, даже друзья. Некоторых из них Хоторн и его папаша просто подкупили, а на других полагались, как на самих себя. Уж в чем, в чем, а в таких делах они имеют многолетний опыт. Когда папенькой Хоторна овладевает желание особенно прихвастнуть, он заверяет, что не родился еще на свет человек, которого он не мог бы купить.
      Не говоря уже об этой конкретной угрозе, – продолжил Макмаллен, – весь план в целом представляется очень дальновидным. Хоторн заранее обезопасил свои позиции. Если бы когда-либо в будущем Лиз вздумала бы поднять против него голос, будь то на судебном разбирательстве по делам опеки над детьми или просто изливая душу друзьям, мало кто поверил бы ее словам. Все сказанное ею можно было легко отвергнуть как бред параноика. И что печальнее всего, чем сильнее он давил на нее, тем хуже становилось у нее со здоровьем. Лично я убежден, что Хоторн вместе с отцом все именно так и спланировали: они на самом деле стремились свести ее с ума. В конце концов, с точки зрения Джона Хоторна, уж лучше жена в сумасшедшем доме, чем разбитые мечты о президентском кресле. Если бы все сложилось так, как было задумано, Хоторн мог бы собрать голоса всех сердобольных избирателей. Таким образом душевный недуг жены превратился бы для него в ценное подспорье. Теперь-то вам ясно?
      – До известной степени, – подалась вперед Джини. – Если, конечно, не принимать во внимание тот факт, что к тому времени политическая карьера Хоторна застопорилась. Ведь он покинул сенат. И произошло это до того, как он принял назначение на пост посла.
      – Карьера Хоторна не застопорилась ни разу, – веско возразил Макмаллен. – И вам следует уяснить себе это со всей определенностью. Карьера для этого человека – главная жизненная ценность. Возможно, в какой-то момент Хоторн решил отойти на второй план, чтобы получить возможность утрясти дела с Лиз. Не исключено, что он счел за лучшее отдалить ее от друзей и родственников в Америке. Однако Джон Хоторн ни на секунду не отказывался от своей главной, вожделенной цели – ни он, ни его отец. Можете быть вполне уверены, что его папенька принимает во всем этом самое деятельное участие, не упуская из виду ни единой мельчайшей подробности. И если бы Хоторн хоть на секунду заколебался, принимая решение упечь в дом для умалишенных свою жену и мать своих сыновей, то не может быть никаких сомнений в том, что рядом с ним тут же появился бы папаша с напутствием: «Смелее, сынок. Это наилучший способ решения всех проблем».
      – Вы действительно так думаете? – позволил себе усомниться Паскаль. – Неужели вы всерьез допускаете, что Хоторн намеревался засадить собственную жену в психушку?
      – Я не думаю. Я знаю. Он угрожал ей этим несколько раз. Даже подобрал подходящую лечебницу. Это частное заведение под названием «Хенли-Грейндж» находится в тридцати километрах от Лондона. Хоторн успел «подмазать» тамошних эскулапов, предоставив им в прошлом году пожертвование в пятьдесят тысяч долларов.
      – Откуда вам это известно?
      – Лиз видела погашенный чек. Более того, с прошлой осени к ней приставлен врач из «Хенли-Грейндж». Хоторн лично выбрал именно этого специалиста. Знаете, когда это произошло? Через два дня после того, как я впервые поговорил с Эплйардом. А разговор этот, в свою очередь, состоялся через пару дней после того, как Хоторн начал прослушивать мой телефон.
      Он наклонился вперед. Лицо его выражало напряжение и твердую решимость.
      – Улавливаете? Обратите внимание на временную связь. В июле, когда Лиз поведала мне о своих злоключениях, я пришел в ужас. Мне самому не верилось, что даже отпетый негодяй способен на такое – превращать свои сексуальные похождения в некий ритуал, а потом месяц за месяцем заставлять собственную жену выслушивать эти гнусности во всех подробностях. Если бы мне довелось услышать все это не от Лиз, а от кого-то другого, то я вряд ли поверил бы хоть единому слову. Но ведь то была Лиз, а Лиз никогда не лжет. К тому же все рассказанное ею перекликается с тем, что мне приходилось слышать о Хоторне гораздо раньше. Хоторн всегда был садистом. Еще зеленым юнцом он проявлял подобные наклонности.
      Макмаллен снова ненадолго прервал рассказ. Паскаль заметил, что в его взгляде промелькнуло сомнение.
      – Я хочу, чтобы вы поняли, какое отчаяние овладело мною. Тогда, в июле, я приложил все силы, чтобы побудить Лиз к действиям, но она была настолько запугана, что мои уговоры не возымели действия. Я воочию убедился, как Хоторн, распуская сплетни, подтачивает ее волю. Для меня не оставалось никаких сомнений в том, что эта кампания лжи будет лишь усиливаться. И я оказался прав. В минувшем сентябре слухи наконец достигли ушей журналиста, который выразил готовность воспользоваться ими. Это был Эплйард. Именно тогда он начал приставать с расспросами к врачам Лиз в Лондоне. Когда ей самой это стало известно от докторов, она пришла к выводу, что наступило время дать отпор, причем отпор решительный. И мы с ней занялись составлением плана. Мы проявляли осторожность, однако, судя по всему, до конца нам это не удалось. Думаю, Хоторн каким-то образом пронюхал, что летом у нас с ней состоялся важный разговор. Я уверен, что именно поэтому он установил за нами слежку с помощью Ромеро и других своих шавок. В Лондоне сейчас находятся трое таких спецов, которые работали ранее на отца Хоторна. Можете как-нибудь к ним наведаться.
      Он сделал большой глоток виски, и это, кажется, придало ему уверенности.
      – Ну да ладно. Едва вникнув в суть происходящего и поняв, что ему грозит разоблачение, Хоторн незамедлительно перешел к активным действиям. Мы оба круглосуточно находились у него «под колпаком». Он сразу же сделал щедрое пожертвование лечебнице и вызвал оттуда врачей, а уж те, в свою очередь, принялись накачивать Лиз стимуляторами, успокоительными, транквилизаторами и еще Бог знает чем. Уколы перед завтраком, обедом и ужином, уколы на сон грядущий, таблетки, пилюли, капсулы, круглосуточно сменяющие друг друга сиделки. Ад кромешный! Мне удалось устроить для Лиз консультацию у одного знакомого медика…
      – Ах да, – сухо констатировал Паскаль. – У того самого, которого рекомендовала ваша сестра. Это упоминается в магнитофонной записи, которую вы передали Дженкинсу.
      – Действительно? Не припоминаю. Врач взял у нее анализ крови. Мне необходимы были свидетельства того, что они творят с Лиз. Доктор пришел в ужас. Кстати, у меня есть его имя и телефонный номер. Я знал, что вам понадобятся эти данные. Вот они, – вытащил он из кармана куртки небольшой клочок бумаги.
      Паскаль молча взял его и, мельком взглянув на запись, спрятал в карман.
      – Продолжайте, – попросил он.
      – Как и следовало ожидать, – теперь голос Макмаллена стал менее решительным, – этот лекарственный коктейль не мог не повлиять на Лиз. Я видел, как с каждой неделей воздействие адской смеси становится все более разрушительным. Она стала забывчивой. Иногда, разговаривая с ней, я замечал, как она внезапно становится какой-то нервной, взвинченной. Ее начинала бить мелкая дрожь, а речь превращалась в быстрый и бессвязный поток слов. А иной раз с ней вообще бесполезно было разговаривать. Я по-прежнему ухитрялся встречаться с ней, – его лицо болезненно скривилось, – но впечатление было такое, будто беседуешь с роботом. Она находилась в состоянии перманентного транса. Невозможно передать, каково это, нужно видеть все собственными глазами. Но я был бессилен. Оставалось только одно – ждать. Нам необходимо было раздобыть доказательства того, что Хоторн в действительности ежемесячно встречался с этими женщинами, как он сам и утверждал. Я полагал, что достаточно лишь выследить одну из них, убедить ее рассказать правду, в конце концов щедро заплатить, чтобы развязать ей язык. Но Николас Дженкинс придерживался иного мнения. Если нам удастся получить подобные показания, то что ж, прекрасно, рассуждал он, однако этого далеко не достаточно. Ведь если дело дойдет до суда, что весьма вероятно, то такие свидетели вряд ли будут признаны надежными: присяжные не склонны верить уличным девкам. Исходя из этого, штатные юристы «Ньюс» на корню зарубят материал, основанный на подобных свидетельствах. Надо раскопать что-нибудь посущественнее. Встречи должны иметь документальное подтверждение, нужны фотографии… – запнувшись, он посмотрел на Паскаля. – И тогда он предложил использовать вас.
      – В самом деле? – Паскаль вонзил в него долгий, испытующий взгляд. – Так, значит, именно Дженкинс первым назвал вам мое имя?
      – Должно быть, так, – последовал быстрый, нетерпеливый взмах рукой. – Сейчас я уже не помню точно, кто первым упомянул ваше имя. Во всяком случае, я и до этого был знаком с вашими работами. Еще в армии видел фоторепортажи с мест боевых действий. Не скрою, эти снимки мне очень нравились. Что же касается вашей нынешней работы, то о ней я имел очень туманное представление…
      Макмаллен остановился на полуслове. Паскаль тоже молчал. Джини пристально смотрела на Макмаллена. «Вот и первая ложь», – подумала она. До этого момента она пребывала в полной уверенности, что сидящий перед нею человек сам глубоко верит каждому своему слову. А теперь солгал – мелко, по пустячному поводу. Почему?
      Макмаллен в десятый, наверное, раз скосил глаза на часы. Он поднялся, поставил бутылку с виски обратно на полку, подрегулировал пламя в печи и повернулся к ним лицом.
      – Итак, – странно приободрился он, – мы вплотную подходим к нынешним событиям. Я ждал, когда Лиз узнает адрес дома, куда Хоторн собирался наведаться в следующий раз. Он ни словом не обмолвился об этом в октябре, ничего не сказал и в ноябре. Не подумайте, что он вдруг забыл о женщинах. Нет, Хоторн постоянно говорил о них – о том, что он с ними любит проделывать, как их выбирает, откуда…
      – Как он находил их? – перебила его Джини. Она задала вопрос слишком поспешно, и Макмаллен пригвоздил ее к месту тяжелым взглядом своих голубых глаз.
      – Я думал, вы уже выяснили. Времени у вас было предостаточно.
      – Возможно, но мне хотелось бы знать вашу версию.
      – Он пользовался услугами различных агентств, да и собственные контакты у него были. Просил присылать фотографии. Во всяком случае, так он говорил Лиз. Ни она, ни я не знаем, соответствует ли это действительности. Как-то раз он показывал ей фотографии девушек. Просил ее саму подобрать ему партнершу. – Его голос стал ледяным. – Такие фокусы вполне в его духе. Когда Лиз отказалась, он ее ударил.
      – Он часто делал это? – невозмутимо поинтересовался Паскаль. – Я имею в виду физическое насилие.
      Лицо Макмаллена налилось кровью.
      – Да уж нередко, черт побери! Мне что – перечислить все издевательства, которые Лиз приходилось выносить от него? От одной мысли об этом меня тошнит. И если вы намерены подвергнуть меня перекрестному допросу, – разволновался он, – то не дождетесь от меня ни слова. Мне просто противно говорить об этом. Ясно?
      – Это не праздное любопытство, – спокойно произнесла Джини, взглянув на Паскаля. Тот едва заметно кивнул. – Мы не хотим вытягивать из вас подробности против вашей воли. Но вы должны понять: речь пока идет о показаниях, основанных исключительно на слухах. Согласна, врач, возможно, и подтвердит, что Лиз подвергалась воздействию целого ряда препаратов. Но даже такое свидетельство не будет выглядеть достаточно убедительным. Видите ли, главная проблема здесь в недостатке доказательств. Ведь Лиз могла и сама, по собственной воле, принимать все эти лекарства. За что ни возьмись, все сводится только к ее собственным утверждениям: о прежних супружеских изменах, физическом и моральном насилии со стороны Хоторна, даже о его сексуальных похождениях. – Она выдержала паузу. – Мы работаем над этой историей чуть более недели и уже сопоставили множество свидетельств. Однако большинство из них относятся к категории косвенных улик. У нас до сих пор нет твердого подтверждения тому, что Хоторн действительно каждый месяц назначал свидания блондинкам.
      Наступило тягостное молчание. Джини отчетливо видела, насколько взбешен Макмаллен. Он прилагал немалые усилия, чтобы не дать своему гневу вырваться наружу. Наконец он наградил ее враждебным взглядом.
      – Понятно. Иными словами, вы обвиняете Лиз во лжи?
      – Нет, я не обвиняю ее во лжи. И ни на секунду не ставлю под сомнение искренность ваших слов. Но вы, должно быть, сами видите…
      – Ничего я не вижу, – не выдержал он, повысив тон. – Это ваше дело – раздобыть доказательства, задокументировать все эти встречи. Да-да, это ваша работа, черт вас побери, а не моя! Сама Лиз ничего не может сделать.
      Сейчас она на положении узницы. И я точно такой же заключенный. Я не могу находиться в одном и том же месте, мне постоянно приходится переезжать, метаться, как зверю. Есть несколько друзей, которые не отказывают мне в помощи… – Макмаллен запнулся, – как тот человек, с которым вы сегодня говорили. Я не могу воспользоваться телефоном – слишком велик риск. Все время озираюсь… Раньше я уже пытался связаться с вами, пытался, понимаете? И я имею в виду не открытку, посланную вам по почте. Я пошел на большой риск, заявившись к вам на квартиру поздно ночью. – Три дня назад? Так это были вы?
      – Да, я. Подошел к фасаду вашего дома. Еще горел свет… – Он вновь замолчал в нерешительности. – Но там был кто-то еще. Я слышал, как какие-то люди бродят на задворках. И мне пришлось уйти. Я из кожи вон лез, пытаясь помочь вам в этом деле, но мои возможности не безграничны. Ради Лиз я должен остаться в живых.
      Голос его звенел от возбуждения. Однако не успел он окончить свою гневную тираду, как у Паскаля был готов очередной вопрос.
      – В таком случае, – полюбопытствовал он, – почему вы обосновались именно здесь, так близко от загородной резиденции Хоторна? Не слишком ли неосмотрительно с вашей стороны?
      Этот вопрос заставил Макмаллена прекратить словоизлияние. Окинув их холодным взглядом, он лишь буркнул:
      – Я достаточно осторожен. И меня такое соседство вполне устраивает. У меня здесь поблизости есть друзья. Извините, мне нужно выйти на минуту.
      Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он вышел, закрыв за собой дверь.
      Паскаль и Джини молчаливо переглянулись.
      – Ты веришь ему, Паскаль? – тихо спросила она. Паскаль глядел на дверь, напряженно прислушиваясь, не донесется ли из-за нее какой-нибудь звук. Потом сделал неопределенный жест.
      – Не уверен, – ответил он с ледяным спокойствием.
      – В нем нет последовательности.
      – Да. И нервы на пределе. Правда, с учетом сложившихся обстоятельств этому вряд ли стоит удивляться. – Паскаль озабоченно нахмурился. – Интересно, почему это он все время беспокоится о времени? И чем он там занят?
      – Бог его знает. Я ничего не слышу.
      – Зато я слышу, – Паскаль прижал к губам палец. – Сейчас он стоит на пороге. – Его голос упал до шепота. – Положись на интуицию, Джини. Мы наверняка знаем одно: он не закончил свой рассказ. Ему еще есть что поведать нам.
 
      Макмаллен вернулся в комнату, заметно успокоившись. Теперь он был таким же, как и сразу после приезда, – подтянутым, холодным, бесстрастным. Отныне Макмаллен не пытался даже делать вид, что хочет вовлечь Джини в разговор. Его безразличие к ней стало очевидным, и обращался он только к Паскалю.
      – Прошу прощения, – сразу же извинился он, – мне нужно было кое-что проверить. У меня также было время собраться с мыслями. Я понял, что, прежде чем заводить разговор о Лиз, мне нужно было показать вам вот это.
      Пройдя в угол комнаты, Макмаллен наклонился, проворно расшнуровал завязки армейского рюкзака и извлек из него толстую папку. Выпрямившись, он посмотрел Паскалю прямо в глаза.
      – Мне следовало вовремя вспомнить об этом, – сказал он далее. – Я ценю дисциплину. Но так привык к дисциплине военной, что подчас забываю, что существуют и другие ее разновидности. У журналистов своя дисциплина. Есть она и у вас. Она позволила вам добиться хороших результатов, и как вы уже от меня слышали, я восхищен ими. Я видел ваши снимки с войны в районе Фолклендских островов. Вам удалось точно передать суть событий, – Макмаллен на мгновение умолк, сделав ироничный жест. – Вы набили руку, фотографируя ад…
      Взгляд Паскаля стал пронзительным.
      – Вы служили на Фолклендах? В десантном полку?
      – Не могу поверить, что вы еще не уточнили этот факт. Нет, не в десантном.
      Макмаллен стиснул челюсти, давая понять, что любые дальнейшие расспросы о его военной карьере останутся без ответа, а затем открыл папку.
      – Поскольку вы имеете в этом деле изрядный опыт, я хотел бы, чтобы вы взглянули на эти фотографии. Они были сделаны двадцать пять лет назад во Вьетнаме. Еще до вашей эры.
      Подойдя к столу, Макмаллен начал аккуратно раскладывать на нем черно-белые снимки. Его движения были спокойными и размеренными, как если бы он только что перетасовал колоду карт и теперь сдавал их игрокам. Паскаль тоже подошел к столу. Джини в нерешительности приподнялась с места, но затем вновь опустилась на стул. Мужчины встали к ней спиной.
      – Эта деревня носила название Майнук, – бесцветно и деловито зазвучал голос Макмаллена. – Вот что осталось от нее, после того как оттуда ушел взвод Джона Хоторна. До их прихода в деревне насчитывалось пятьдесят жителей. Все они относились к категории мирного населения, в основном женщины и дети. Было там и несколько стариков. Об остальном можете догадаться.
      Он продолжал раскладывать пасьянс на поверхности стола.
      – Выжили только двое – женщина средних лет и двенадцатилетний мальчишка. Им удалось бежать. Остальные сорок восемь были убиты. Деревню сожгли дотла. Не пощадили даже младенцев. Взгляните на эту девочку… – Он выложил еще одну фотографию.
      – Это сестра той женщины, которая осталась в живых. Прежде чем сделать это, – Макмаллен ткнул пальцем в снимок, – они пятнадцать раз изнасиловали ее. Каждый солдат взвода по очереди принял в этом участие. Сержанта звали Фрэнк Ромеро. Он придумал остроумный способ распластать ее: прибил к земле ступни и ладони колышками для палатки. А Джон Хоторн стоял рядом и наблюдал за всем этим. Будучи старшим по званию, он командовал взводом, так что, полагаю, мог быть первым, если бы, конечно, захотел. Но он не захотел. Он предпочел быть последним. После того, как все завершилось, она осталась лежать полумертвой. Видите, какая сыпучая почва? Они тоже обратили на это внимание. Забили ей нос и глотку песком, а потом прикончили выстрелом в затылок. Джон Хоторн наблюдал, наблюдал все время.
      Макмаллен отступил от стола. Паскаль продолжал во все глаза смотреть на старые фотографии. Джини сидела, боясь шелохнуться.
      – Знаю, вы достаточно насмотрелись подобных сцен, – продолжил Макмаллен все тем же ровным голосом. – Война, всякое случается. Для подобных случаев и существуют всевозможные дисциплинарные меры. Но в данной ситуации наказания не понес никто. Не было ни военного суда, ни чего-то иного, похожего на взыскание. Что, впрочем, и неудивительно, поскольку не было выдвинуто никаких обвинений. Взвод Хоторна отошел от деревни километров, на пять, а затем был переброшен по воздуху на новое место. По сути дела, о том, что произошло в деревушке под названием Майнук, знали только они, и, пока хранили молчание, им ничто не грозило. Если бы кто-то и обнаружил следы бойни, то все это можно было бы приписать солдатам Вьетконга. Поначалу во взводе было сорок военнослужащих плюс один журналист. Однако их отрезали от основных сил, и им несколько дней пришлось провести под ураганным огнем противника. Когда они вышли к деревне Майнук, журналист был с ними. Кроме него, во взводе оставалось пятнадцать человек, в том числе Хоторн и Ромеро. Последние двое здравствуют и поныне, да и журналист, кажется, тоже. Но не любопытно ли вам узнать, что произошло с остальными тринадцатью? Могу рассказать. Пятеро впоследствии погибли в бою. Осталось восемь. Они благополучно вернулись в Америку, однако вскоре после возвращения все умерли. Некоторые из этих восьми не протянули на родине и нескольких месяцев, двое прожили больше года. И все же в конце концов никого не осталось в живых. Автокатастрофа в Луизиане, смертельная доза наркотиков в штате Вашингтон, один нашел смерть в перестрелке на бензоколонке, другой – в результате неудачного переливания крови, третий утонул. Ни один не умер своей смертью. Оки погибали друг за другом – в Калифорнии, Миссури, Нью-Джерси… Факты нетрудно проверить. Все подробности вы можете найти в этой папке.
      Он положил папку на стол перед Паскалем.
      – Вам ничего не говорит тот факт, что Хоторн и Ромеро живы, а все остальные умерли? Лично меня это наводит на мысль о том, что Хоторн и его заботливый папаша вполне оправдывают репутацию людей, готовых к решительным действиям. Причем Джон Хоторн, как всегда, оказывается в выигрыше. Мое предположение бездоказательно. Однако вот это, – он снова указал на груду фотографий, – это доказать вполне возможно. В то время там не было никаких других подразделений, кроме того, которым командовал Хоторн. К тому же, в роли свидетелей могут выступить женщина и мальчик, которым удалось спастись. Они живы.
      Паскаль заметил, что голос Макмаллена опять зазвучал взволнованно. Он продолжал смотреть на снимки, которые и в самом деле не столь уж отличались от тех, что ему приходилось видеть раньше. Однажды он сам фотографировал подобную сцену. Это было похоже, очень похоже на образы, которые всплывали из глубин его сознания. И Паскаль ощутил жалость к Макмаллену, который все эти годы столь бережно хранил свою папку.
      – Скажите, – тихо произнес Паскаль, глядя на взволнованного собеседника, – какое отношение ко всему этому имеете вы? – Он показал рукой на фотографии. – Ведь вам тогда было не больше двадцати. Вы не могли быть во Вьетнаме.
      Вопрос был не вполне корректен, если знать о информации, которой располагал Паскаль. Однако Макмаллену, судя по всему, ничего не было известно об этом. Он отвел взгляд и уставился в угол комнаты.
      – Это случилось в 1968 году. Тогда мне было восемнадцать, – сказал Макмаллен. – Проведя некоторое время в Париже, я в том же году приехал в Оксфорд. Налет на Майнук произошел, когда я находился в Оксфорде, – это был мой первый семестр.
      – А ваше отношение к этому? Ведь должна же быть какая-то связь, – мягко напомнил Паскаль.
      Плотно сжав губы, Макмаллен резко дернул головой.
      – Я знал женщину, которую вы видите на фотографии. Ту, которую убил Ромеро. Я никогда не встречался с ее сестрой – той, что спаслась от гибели. Однако позже, много лет спустя, мне удалось установить с ней связь.
      – Не могли бы вы рассказать, откуда вы узнали женщину, изображенную на фотографии?
      – Нет, не могу. Я больше не хочу говорить на эту тему.
      – Хорошо. Не могли бы вы в таком случае сказать, кто сделал эти фотоснимки?
      – Его имя есть в этом досье. Судя по всему, вьетнамец. В его обязанности входила документация подобных зверств. Его подразделение прибыло туда через два дня после ухода взвода Хоторна. Он тоже до сих пор жив. Живет в Хошимине.
      – Были ли другие свидетели?
      – Последствий бойни? Да. Здесь вы найдете и их имена.
      – А ранее вы ни разу не пытались предать огласке эти разоблачительные документы?
      – Пытался. Написал нескольким американским сенаторам, когда война уже близилась к концу. Когда же она закончилась, я попытал счастья еще раз, обратившись в газету.
      – И вам не поверили?
      – Конечно, нет. Они не потрудились даже провести собственное расследование. Так, только поверхностная проверка. Мне заявили, что фотографии – из подозрительного источника. Бывший противник, знаете ли, и все такое. Хоторн к тому времени успел уже стать конгрессменом. Нет, мне никто не желал верить.
      – Никто? – раздался в тишине резкий голос Джини. Не выдержав, она вскочила со стула. – Почему вы не нашли того журналиста, который оказался в окружении вместе со взводом? Ведь это же живой свидетель…
      – Я нашел его. – Макмаллен встретил ее горящий взор ледяным холодом голубых глаз. – Я трижды писал вашему отцу. Можете спросить его сами. Он ответил только после третьего раза: проинформировал меня о том, что я заблуждаюсь. На мое следующее письмо пришел ответ уже от его адвокатов. Я оставил дальнейшие попытки.
      Наступило неловкое молчание. Паскаль начал осторожно собирать фотографии и складывать их обратно в конверт. Джини продолжала смотреть прямо в глаза Макмаллену.
      – Почему вы никогда не говорили об этом Дженкинсу?
      – Потому что полностью отдавал себе отчет в том, чего тогда можно ожидать. От меня снова отмахнулись бы как от сумасшедшего. Так уже не раз бывало. Разве кого-нибудь хоть чуточку интересует то, что произошло четверть века назад в какой-то крохотной деревушке на другом конце земли?
      – О, понимаю! Вот если бы вы принесли в мою газету материал о скандале вокруг сексуальных похождений знаменитости, то тогда уж будьте уверены – все просто запрыгали бы от восторга, не так ли?
      – А вы разве не запрыгали? – холодно парировал Макмаллен. – А Дженкинс? А Эплйард?
      – Так, значит, вы все рассчитали, заранее зная, какой будет их реакция? – Голос Джини повысился, и Паскаль обернулся.
      – Джини… – произнес он предупреждающе и положил руку ей на плечо, чтобы успокоить ее.
      – Нет, давайте-ка разберемся… – Оттолкнув его руку, Джини жгла Макмаллена взглядом. – Вы бросаете нам наживку в виде истории, которая словно специально создана для того, чтобы от нее все буквально затаили дыхание. Сюжет, что и говорить, захватывающий. Потом, чтобы придать этой истории правдоподобность, пускаетесь на неудачную затею с посылками, которая отняла у нас с Паскалем уйму времени и привела к гибели трех человек. Зачем? С какой целью, если не ради того, чтобы и дальше водить нас за нос? Вы намеренно представили все так, будто именно Хоторн мог быть отправителем этих посылок…
      – Джини, – Паскаль встал между нею и Макмалленом, – только не здесь и не сейчас.
      – Все это лишено смысла. И у меня не осталось больше времени, – Макмаллен собрался уходить.
      Но Джини встала на его пути, загородив дверь.
      – Уж для нас-то вы можете выкроить лишнюю минутку, черт вас возьми! – сказала она. – Мы ждали этой встречи достаточно долго. Вам не приходит в голову, что у нас могут быть еще кое-какие вопросы? Или мы должны безропотно проглотить все то, что вы нам здесь только что наговорили? Пока что вы назвали только имя врача, вот и все. Да еще показали фотографии, которые можно было снять в любое время в любом уголке Юго-Восточной Азии.
      – Нет, это не все. – Макмаллен застыл, наткнувшись на преграду – Джини не двигалась с места. Паскаль стоял сбоку. – Вы даже не потрудились взглянуть на другие свидетельства, которые там лежат. Заявления, показания, отчеты свидетелей. – Голос его осип от возбуждения. – Что еще прикажете сделать, чтобы убедить вас, господа неверующие? Вы уже убедились, что за тип этот Хоторн. Увидели смерть трех человек. Чего же еще вам надо?
      – Да прекратите же! – быстро вклинился между ними Паскаль. – Вы что, не понимаете? Вы оба одновременно правы и не правы. Ведь это нам ничего не даст…
      – Абсолютно ничего, – не дал договорить ему Макмаллен. Он попытался отпихнуть Паскаля в сторону, однако тот твердо стоял на ногах. – Я был круглым идиотом, ожидая помощи от кого-либо из вас, – добавил Макмаллен, – в особенности от этой дамы. – Он раздраженно ткнул пальцем в сторону Джини. – Вы такая же, как и любой другой представитель вашей чертовой журналистской братии. Циничная, пресыщенная жизнью. Вы не хотите видеть правды, даже когда она лезет вам в глаза. Только зря время потерял. Все. Едем!
      – Ну уж нет, никуда мы не едем! – Отодвинув Джини, Паскаль теперь сам загородил выход. Его голос внезапно обрел жесткую решимость. – Прежде чем мы уедем, мне надо вам кое-что сказать. Не наше дело помогать вам публиковать ваши обвинения. Наша работа – раскрыть правду. Мы уже восемь дней бьемся над этой задачей. И вы не имеете права разговаривать с Джини подобным тоном. Вам известно, что она пережила за последнюю неделю? Непристойные ночные звонки, кем-то перерыта вся квартира, а вчера еще и вы преследовали ее по всему музею…
      – Не надо, Паскаль. Хватит. Бесполезно.
      – Нет, надо! – Паскаль вновь повернулся лицом к Макмаллену. Его глаза горели гневом, лицо заострилось и побледнело. – Кем же, по-вашему, становится человек, столкнувшись с подобными угрозами? Пресыщенным циником? Сперва анонимная посылка с наручниками. Потом новые посылки в том же духе. Приходит, к примеру, пара туфель, которые, оказывается, идеально ей подходят. Или черный шелковый чулок. Еще пример: среди ночи гаснет свет и раздается звонок. Какой-то тип бормочет в трубку всякие мерзости, описывая, что на ней надето в этот самый момент. Как, по-вашему, должна отнестись ко всему этому Джини? Просто отмахнуться? Наплевать и забыть? Подумайте сами. И не смейте говорить с ней в таком тоне!
      Все замолчали. Макмаллен отшатнулся в немом изумлении, потом обескураженно взмахнул рукой.
      – Какие туфли? Какие чулки? Какие звонки? Ничего не понимаю. И что случилось вчера, когда мы были в музее?
      – Кто-то снова вломился ко мне в квартиру, – равнодушно произнесла Джини и отвернулась. – У меня есть кот. Вернее, был. Они задушили его и… и повесили на двери. Вот что они сделали. Кто-то сделал. Паскаль прав. Когда я увидела это, у меня не было чувства пресыщения. Знаете, что я испытала? – Она вновь повернулась к Макмаллену. – Бешенство. То же чувство охватило меня, когда, войдя в квартиру одного дома в Венеции, я увидела трупы двух мужчин, увидела, что с ними сделали. Я в любой момент могла бы отказаться от этого задания. И Паскаль тоже. Но ни один из нас этого не сделал. Какого черта нам здесь нужно, как вы думаете? Нам нужна правда. Именно поэтому мы и приехали сюда. И не намерены капитулировать, пока не добьемся своего.
      Пока она говорила, Макмаллен потихоньку пятился, хотя и продолжал внимательно слушать ее. Когда Джини закончила, он, несколько замешкавшись, отвернулся, склонился над рюкзаком и зашнуровал его. Затем подошел к печке и погасил огонь.
      – Прошу извинения, – его голос стал жестким, – но я ничего не знал об этом. И не имел к этому ни малейшего отношения. Да, я отправил четыре посылки. Пошел на это как на промежуточную меру. Хотел дать вам путеводную нить, поддержать ваш интерес к этому делу до тех пор, пока не удастся лично встретиться с вами. Мне было невдомек, каковы могут быть последствия. К тому же тогда я и представить себе не мог, как долго еще мы не встретимся. Сожалею, но я изложил вам все, что знал. Мне нечего добавить. Никаких сенсационных откровений. Даю вам слово, что сам считаю правдой все то, что рассказал вам о Джоне Хоторне. А теперь у меня действительно нет времени. Я отвезу вас обоих обратно в Оксфорд. Мне пора.
      Сказал – как отрезал. Стало ясно, что дальнейшие дискуссии бесполезны. Он подошел к выходу, выключил свет и лишь после этого открыл дверь. Машина была запаркована так, что ее передние колеса стояли на колее грунтовой дороги, сбегавшей по склону. Не зажигая фар, Макмаллен перевел рукоятку коробки передач на нейтральную скорость, и автомобиль бесшумно покатился вниз. Лишь в конце склона он включил свет и запустил двигатель. Когда он заговорил вновь, они уже мчались по основной дороге в Оксфорд, оставив позади владения Хоторна.
      – Вы, кажется, говорили, что у вас есть вопросы, – прозвучал в темноте голос Макмаллена. – Задавайте их сейчас.
      Джини раскрыла было рот, но Паскаль быстрым прикосновением успел остановить ее.
      – У меня есть один вопрос. Вам было известно, кто отец Джини, когда Дженкинс надоумил вас использовать ее для разработки этой истории?
      – Сначала нет. Я, конечно, обратил внимание на то, что ее фамилия мне уже знакома, но ведь она довольно распространенная. Однако позже, – он мельком взглянул на Джини, – Дженкинс упомянул, что вы имеете косвенную связь с Хоторнами – через вашу мачеху. Потом сказал, что вы американка. И в конце концов сообщил, как зовут вашего отца. – Наступила краткая пауза. – Он все время навязывал мне идею использовать вас. Мне же с самого начала претила мысль о том, чтобы над этим материалом работала женщина. Я так и заявил ему.
      – Так почему же вы не воспрепятствовали этому, когда узнали, кем на деле является Джини? Ведь, наверное, вы уже тогда намеревались использовать эти свидетельства? – указал он на папку, которую Макмаллен молча сунул при выходе из дома. – И вас эта связь даже не обеспокоила? Ведь Джини могла не лучшим образом отреагировать на новость, что ее отец является участником заговора молчания. Вы должны были учитывать это.
      – Естественно, такая мысль приходила мне в голову. Но Дженкинс говорил мне, что она не видится со своим отцом. По его словам, отец и дочь не испытывают друг к другу родственных чувств, а потому уже несколько лет не поддерживают никаких связей. Когда он сказал мне это, события уже развивались полным ходом. Была середина декабря. Пора было принимать какое-то решение, медлить было нельзя. К тому же тогда как-то не особенно думалось о том, кто именно должен взяться за перо. В первую очередь надо было раздобыть фотодокументы, свидетельствующие о прежней деятельности Хоторна. Стоит только убедительно доказать, что это за человек, полагал я, и любой честный журналист с готовностью возьмется за расследование его деятельности, а также дел его семейства, высветит все, вплоть до вьетнамских событий. Я рассуждал именно так. До сегодняшнего вечера. – Его голос стал жестче. – Сейчас-то я, конечно, вижу, насколько заблуждался.
      Джини протиснулась между двумя передними сиденьями.
      – В таком случае, – спокойно произнесла она, – могу прямо сказать вам одну вещь. Если нам удастся когда-либо найти факты, подтверждающие ваши нынешние обвинения в адрес Джона Хоторна, если в вашем рассказе о блондинках окажется хотя бы доля правды, то ни я, ни Паскаль не остановимся на полпути. Мы тщательно расследуем все от начала до конца. Я разложу все прошлое Хоторна на мельчайшие кусочки и рассмотрю их под микроскопом. Хотите – верьте, хотите – нет. Если не верите, мне наплевать. Но это дело имеет для меня особое значение. Хоторн – американский политик, а я американка. Родилась, знаете ли, в США. И не могу остаться ко всему этому равнодушной.
      Макмаллен не ответил. Она увидела, как его глаза сверкнули в зеркале заднего вида, уставившись на нее. Он быстро переключил передачу и свернул на боковое шоссе, также ведущее в Оксфорд. От Джини не укрылось, что это не та дорога, по которой они ехали ранее. Она внимательно следила за маневрами Макмаллена. Ей были видны только часть его лица и руки, вцепившиеся в руль.
      – А пока, – продолжила Джини, – я действительно хотела бы задать вам кое-какие вопросы. Например, о первых четырех посылках. Допустим, последующие две были отправлены с целью запугать адресата. Но те четыре…
      – И охота же вам ворошить все это, – в голосе Макмаллена прозвучало раздражение. – Зачем? Что тут такого важного? Говорил же я вам: временная мера, уловка. Не лучше ли вам сосредоточить силы на Хоторне? Ведь это он герой вашего романа, а не я.
      – И тем не менее. Для меня остается загадкой подлинная степень участия Эплйарда во всем этом деле. Зачем вы использовали его, устанавливая контакт с Лорной Монро?
      – С Эплйардом мне приходилось быть начеку, – ответил он. – Я пытался отвлечь его от этой истории, но он намертво присосался к ней. Когда в дело вступил Дженкинс, мне пришлось искать способ утихомирить Эплйарда. Я надеялся хоть как-то удержать его от активных действий, пока не пройдет материал Дженкинса. Все, что ему было известно, сводилось к тому, что Джон Хоторн питает слабость к блондинкам. Эплйард полагал, что Лорна Монро встретится с Хоторном, а я, в свою очередь, проинформирую его о том, как Хоторн себя при этом вел. – Макмаллен ненадолго замолчал. – Кажется, это именно он пустил в оборот словечко «медовая ловушка».
      – Понятно. – Джини выжидала, но Макмаллен не проронил больше ни слова. – И вы, значит, по вашему собственному выражению, решили прибегнуть к уловке с посылками… Когда именно?
      – После того, как уехал из Лондона. Именно тогда я все и спланировал. Я же говорил вам. Теперь я понимаю, что это была дурацкая затея. И сожалею об этом.
      – Вы сами все спланировали?
      – Да. А что?
      – Просто иной раз кажется, что здесь не обошлось без женского ума: подобное знание деталей необычно для мужчины. От вас такого трудно ожидать. Например, наряд Лорны Монро…
      – А-а… Ничего сложного. Ранее в том же месяце я гостил у сестры. Листал как-то раз ее журналы, и мне попался нужный номер «Вог».
      Джини ничего не сказала на это. «Еще одна ложь, – подумала она, – причем еще более очевидная». Сестра Макмаллена говорила Паскалю, что не видела брата с лета прошлого года.
      – Однако, наверное, нелегко было все организовать, – стояла она на своем. – Достать пальто, ожерелье, костюм от Шанель…
      – Не так уж и сложно. Вовсе нет. – Его глаза вновь блеснули в зеркале. Он снова вырулил на скоростную полосу.
      – В таком случае, – продолжила Джини, немного выждав, – кто же звонил к Шанель?
      – Извините, не расслышал. Будьте добры, подождите немного. Мы сейчас приближаемся к Хедингтонской развязке. Здесь всегда полно машин.
      Он прибавил скорости, и автомобиль, промчавшись по развязке, выскочил на Оксфордскую кольцевую дорогу. Потом, свернув с нее, Макмаллен закружил по темным узким улочкам, уверенно двигаясь к центру. Вопрос Джини так и остался без ответа. Она посмотрела на Паскаля, чье молчание несколько озадачило ее. Его отсутствующий взгляд был устремлен вперед. Не было похоже даже на то, что он прислушивается к разговору.
      – Послушайте, – снова наклонилась вперед Джини, – извините мою настойчивость, но мне необходимо знать. Видите ли, я…
      – Оставь, Джини, – повернулся к ней Паскаль. Его голос звучал беззаботно. Вместе с тем он незаметно поймал и с силой сжал ее руку, притиснув к спинке своего сиденья и давая знак замолчать. – Хватит об этом, время на исходе. – Паскаль искоса взглянул на Макмаллена. – Эти детали интересуют нас, – обратился он к нему, – потому что мы потратили немало времени на их проверку. Теперь я уверен, что с самого начала мы с Джини находились под неусыпным наблюдением. Думаю, что наши телефонные разговоры прослушиваются довольно давно. Теперь это проясняет многие аспекты случившегося, но далеко не все. Если вы хотели, чтобы мы шли по следу этих посылок, то почему отправили одну из них в Венецию, самому себе?
      – И это я уже объяснял вам. Первоначально я хотел встретиться с вами обоими именно там. Мое главное желание заключалось в том, чтобы вы продолжали разрабатывать эту историю, ни на минуту не сбавляя темпа.
      – Хорошо. Тогда откуда же о венецианской квартире узнал Эплйард? Кто дал ему адрес? Он поспешил туда еще до того, как вы успели отправить свои посылки.
      – Не знаю. – Макмаллен, видимо, был рад тому, что тема наряда Лорны Монро осталась в стороне. Теперь он всеми силами пытался изобразить стремление помочь. – Сам я никогда не давал ему этого адреса, хотя это действительно моя квартира. Я уже несколько лет снимаю ее. Могу лишь предположить, что кто-то дал Эплйарду наводку, сказав, где ему стоит попытаться разыскать меня. Он не смог найти меня в Лондоне, но в то же время не мог и отказаться от захватывающего материала. Вот и направился туда… где нашел собственную смерть.
      – Кто же был его информатором? Судя по всему, все произошло вскоре после Рождества. Не был ли им сам Джон Хоторн?
      – Если и он, то, ясное дело, не собственной персоной. В таком случае он, скорее всего, воспользовался бы услугами одного из своих людей, возможно, Фрэнка Ромеро. Адрес Палаццо Оссорио значился в записной книжке Лиз, это я знаю наверняка. В прошлом, много лет назад, она писала мне по этому адресу. К тому же до этого я уже побывал в Венеции. Отправился туда прямиком из Англии. Не исключено, что за мною шли по пятам или просто вычислили мой маршрут. Не знаю. Мне было известно одно: надолго там оставаться небезопасно. Я провел там всего один день, самое большее полтора. И потом вновь пустился в путь.
      – Не можете ли сказать нам, куда?
      – Нет.
      – Была ли у вас возможность за этот период времени – с момента отъезда из Лондона до сегодняшнего дня – хоть как-то связаться с Лиз? Вам, должно быть, очень хотелось повидаться с нею.
      – Отчаянно хотелось, но это было невозможно. Нет. Все в облике Макмаллена удивительно изменилось, стоило Паскалю лишь произнести имя Лиз. Теперь он выглядел возбужденным и стал даже несколько рассеян за рулем: еле успел затормозить на знаке «стоп» и слишком уж лихо завернул за угол. Потом, правда, сбавил скорость. Они находились в сердце Оксфорда.
      – Все? – спросил Макмаллен. – Есть еще вопросы? Мы уже почти снова на Пэрэдайз-сквер. Там я вас и высажу.
      – Н-да, есть у меня еще один вопрос, – задумчиво протянул Паскаль. – Вряд ли он из тех, которые могут понравиться вам и Лиз Хоторн…
      Макмаллен напрягся.
      – Я уже говорил вам, – начал он, – мы с Лиз не более чем друзья. Если бы вы знали Лиз, то вам было бы нетрудно понять это. Она замужняя женщина, а брачные узы для нее святы. Каковы бы ни были мои желания, любые отношения между нами, кроме чисто дружеских, сейчас исключены. Полностью. Я…
      – Я вовсе не о том. В моих словах нет и намека на подобное, – спокойно перебил его Паскаль. – Однако вы сами как-то раз обмолвились о проблеме субъективного восприятия. В конце концов, чтобы любить женщину, необязательно быть ее любовником. В том телефонном разговоре, который записан на пленку, вы обращаетесь к Лиз совсем не так, как мужчина обычно обращается к другу.
      – Верно.
      Макмаллен вздохнул. Притормозив, он свернул на пустынную в этот час Хай-стрит и остановился возле церкви Всех Святых. В городе туман был намного гуще, чем на деревенских просторах. Белая пелена то редела, то снова становилась плотнее. Макмаллен заглушил мотор. Воцарилось молчание. Джини могла поклясться, что сейчас он пытается унять дрожь в руках. Чтобы скрыть ее, Макмаллен сильнее вцепился в «баранку». Его плечи словно окаменели от напряжения.
      – Я люблю Лиз. Люблю уже много лет, – произнес он внезапно низким голосом, отвернувшись так, чтобы скрыть от них свое лицо. – Несмотря на разлуку, моя любовь к ней день ото дня становилась все сильней. Я никогда не признавался ей в своем чувстве, да и вряд ли это было необходимо. Лиз наверняка знает. Она и так может услышать все в моем голосе, прочитать в моем взгляде. За всю свою жизнь я по-настоящему любил лишь двух женщин, а это кое-что да значит. Но в моих чувствах никогда не было ничего… непристойного. Никогда. Если бы Лиз только могла получить развод, если бы не ее религия… Но она неспособна на такой шаг. Об этом не может быть и речи. Так что если вы предполагаете, что я затеял все это с единственной целью освободить ее от мужа или что-то в этом духе, то отвечаю вам: нет. Я могу ненавидеть Хоторна лютой ненавистью, но никогда не буду преднамеренно очернять его, чтобы завоевать расположение Лиз. Пока он жив, у меня нет ни малейшего шанса. К тому же, – Макмаллен взглянул на Паскаля, – пусть вы не знаете меня и не имеете оснований верить моим словам, но я ни за что не причиню Хоторну вреда, преследуя личные цели. Не такой я человек.
      Неожиданно Макмаллен предстал перед ними именно таким, каким описывали его Дженкинс и сестра. Джини не сводила с него взгляда. «Вряд ли это можно назвать наивностью, – думала она, – тут скорее непоколебимая убежденность». Его слова звучали спокойно и искренне, и она ни на секунду не усомнилась в их правдивости. На Паскаля внезапное признание произвело такое же впечатление – она ясно видела это. Он впервые смотрел на Макмаллена так, словно вдруг почувствовал симпатию и душевное родство с этим человеком.
      – Что же касается моих побуждений, – Макмаллен нахмурился, вглядываясь в туман, застилавший улицу, – то я и сам не раз спрашивал себя о них. Я задал себе этот вопрос двадцать пять лет тому назад и порой задаю до сих пор. Если тому и нет никаких других веских причин, то хотя бы из уважения к самому себе я должен знать, почему считаю разоблачение Хоторна правым делом. И прихожу к выводу, что хочу защитить Лиз и ее сыновей. Но, помимо этого, во мне еще сохранилась старомодная вера в то, что справедливость в конце концов должна восторжествовать. Душа моя не может смириться с тем, что человек, занимающий столь высокий пост, способен многие годы лгать и при этом выходить сухим из воды.
      Завершая фразу, он откинулся и открыл заднюю дверцу, давая понять, что беседа окончена. Дождавшись, когда они вышли из машины, Макмаллен вдруг опустил стекло.
      – Чуть не забыл о главном, – возбужденно взмахнул он рукой. – У вас есть хоть какая-то зацепка? Что вы намерены…
      Джини собралась было ответить, но Паскаль опередил ее.
      – У нас есть сведения, которые могут оказаться полезными, – сказал он. – Что касается предстоящего воскресенья, то нам известны кое-какие подробности относительно тайного свидания Хоторна. Мы знаем, где и как он выбирает себе женщин. Нам известны время и место встречи. Я сделаю нужные снимки.
      Макмаллен выглядел ошеломленным. Джини, которая была не менее удивлена, решила помалкивать. Когда Паскаль врал, то делал это весьма убедительно.
      – Это правда? – уставился на него Макмаллен. – Почему же вы раньше ничего не сказали?
      – Должно быть, потому, что меньше доверял вам, – пожал плечами Паскаль.
      Макмаллен замялся, потом бросил взгляд на циферблат часов на приборном щитке.
      – Мне пора. Пора уезжать. – Он все еще медлил. – Может быть, как-нибудь встретимся. После воскресенья… – Его лицо приобрело какое-то странное, грустное выражение. – Когда все будет позади. Надеюсь… Мне хотелось бы, чтобы вы знали, насколько я обязан вам. Наверное, раньше я выглядел неблагодарным хамом.
      – Согласен, – откликнулся Паскаль. – Можно и встретиться, когда завершим наши дела. Тогда и поблагодарите нас, коли мы того заслуживаем.
      – Тогда? – Макмаллен вперил в него недоуменный взгляд. Их разделил туман. Потом лицо Макмаллена снова выплыло из серой пелены. – Ах, тогда… Когда все будет позади. Ну да, конечно. Все, я поехал, не могу больше задерживаться. До свидания…
      Не сказав больше ни слова, он поднял оконное стекло, завел машину и рванулся с места. Они стояли, глядя ему вслед. Наконец габаритные огни утонули в тумане, шум двигателя затих вдали. Паскаль вздохнул и посмотрел на Джини.
      – Странный все-таки человек, – сказал он, – очень странный.

      Мотоцикл Паскаля стоял неподалеку, на Холиуэлл-стрит. Когда они подошли к нему, Джини наконец спросила:
      – Итак, Паскаль, не считаешь ли ты нужным объясниться?
      – Почему я помешал тебе донимать его бесконечными вопросами? – улыбнулся он.
      – Естественно! И хорошо бы еще узнать, почему в конце ты соврал ему.
      – Ну-ну, не все сразу. Моя цель – дать Макмаллену подсказку, совсем небольшую. А потом посмотреть, куда он направится.
      – Думаешь, обратно в тот коттедж?
      – Да, – Паскаль помог ей оседлать мотоцикл. – Правда, не сразу. Но что именно туда, не сомневаюсь.
      Он сел перед ней, и Джини обхватила его руками. От быстрой езды стало еще холоднее. Паскаль почти сразу же отыскал путь, которым они совсем недавно ехали вместе с Макмалленом. Он остановился на окраине владений Хоторна и, обняв Джини за Плечи, повел ее по узкой дорожке к деревенской церкви.
      Туман здесь был не таким непроглядным, как в городе, и бледная луна заливала пустынную тропку неверным светом. Паскаль вел Джини по кладбищу, осторожно огибая надгробья. Оказавшись перед увитой плющом кладбищенской стеной, он вскарабкался наверх и спустил руку, чтобы помочь спутнице последовать за ним.
      – Так я и думал, – тихо пробормотал Паскаль ей на ухо. – Английские помещичьи особняки обычно всегда стоят неподалеку от церкви. Вот тебе и обитель Хоторна. Видишь ворота?
      Джини, напрягая зрение, оглядывала мирно лежавшую перед ними долину. Когда глаза ее привыкли к темноте, она кивнула, разглядев громоздкий силуэт дома и светлую полоску подъездного пути, которую пересекали высокие железные ворота.
      – Отлично. А теперь следи.
      Минут десять они провели в молчании. Лишь ветер шелестел голыми ветвями, да совы перекликались вдалеке. Облака набежали на бледное лицо луны. Сзади, на колокольне, пробили часы.
      Было ровно десять ночи, когда вдали, на холме за особняком Хоторна, мелькнули огни автомобильных фар. Лучи, белыми клинками рассекшие черную ткань ночи, показались неуместно яркими в непроглядной темени. Машины оказалось две. Не успели они выехать на подъездной путь, как ворота услужливо распахнулись, очевидно, по радиосигналу. Два длинных «линкольна» пронеслись сквозь них на полной скорости, и железные створки закрылись за ними. В тот же момент на фасаде дома зажегся одинокий тусклый фонарь. Залаяли собаки. Машины резко остановились.
      Погасли фары. Захлопали автомобильные дверцы. Двор освещался не настолько хорошо, чтобы можно было видеть все происходящее, однако Джини успела заметить, как вокруг одного из мужчин сбились в кучку остальные и все вместе быстро поднялись на крыльцо. Фонарь потух. Дверь затворилась.
      – Хоторн?
      – Он самый. Без жены. Погоди-ка.
      Паскаля дом больше не интересовал. Он смотрел в противоположную сторону. Джини тоже начала рассматривать поля. Отсюда были неплохо видны серые просторы равнины, перечеркнутые темными полосами живой изгороди, островки деревьев у подножия холма и черный частокол леса на его вершине.
      Прошло пять минут, десять. Джини дрожала от холода, Паскаль то и дело поглядывал на часы. С тех пор как Хоторн скрылся за дверью своего особняка, прошло пятнадцать минут. Паскаль вдруг напрягся. Вдалеке, с противоположной стороны дома, где царила такая же темень, мелькнула слабая вспышка.
      Огонек был виден какую-то долю секунды. Джини даже засомневалась, уж не померещилось ли ей это. На фоне однообразного, серого ландшафта, где свет луны создавал обманчивые образы и тени казались живыми, можно было увидеть все, что угодно.
      Паскаль помог ей слезть со стены.
      – Ну, что, видела? – спросил он, когда оба твердо встали на кладбищенскую землю.
      – Что-то видела. Кажется. Сама не знаю что.
      – Огонек спички – вот что. Нам жутко повезло. Макмаллен настоящий профессионал – он не будет болтаться по лесу с фонариком. Он даже лицо и руки замаскирует, чтобы не выдать себя, не споткнется о корень, на сухую ветку не наступит. Не дай Бог переполошить собак. Но сейчас у него шалят нервишки – ты, наверное, сама заметила. И курить охота до смерти. Такой осторожный, а в конце все-таки допустил оплошность – закурил.
      Джини оглянулась назад.
      – Думаешь, он торчал там все время, наблюдая за происходящим?
      – Ясное дело. Он шпионит за Хоторном и даже не стал скрывать этого от нас.
      – Значит, ждал приезда Хоторна? Поэтому и смотрел все время на часы? Но откуда ему стало известно о маршруте Хоторна, о том, когда ожидать его?
      – Хороший вопрос. И мне кажется, я знаю на него ответ.
      Паскаль взял ее за руку, и они по той же дорожке пошли обратно к мотоциклу. Близлежащая деревенька словно вымерла, многие дома полностью погрузились во тьму.
      Они остановились, и Джини тихонько попросила:
      – Объясни, Паскаль, почему же ты прервал мои расспросы относительно наряда Лорны Монро?
      – Почему? – Паскаль сделал нетерпеливый жест. – Потому что он соврал нам – вот почему. Может, раньше и не врал. Может, не врал и позже. Но именно в тот момент врал без зазрения совести.
      – Но он сказал так мало. Вряд ли можно делать на основании этого какие-то выводы.
      – Ерунда. Во-первых, даты не совпадают. Да и не могло быть все так просто, как он утверждает. Однако мне не хотелось, чтобы Макмаллен решил, будто мы подвергаем его слова сомнению. В наших интересах – притупить его бдительность. Во всяком случае, так мне кажется.
      – Притупить бдительность? – Взгляд ее глаз стал острым. – Значит, именно для этого ты соврал ему в самом конце? «Мы знаем, как он выбирает себе женщин». Уж притупил так притупил, ничего не скажешь! Мне бы твой оптимизм. Ах, Паскаль, и зачем ты только сделал это?
      Паскаль не сразу ответил. Насупившись, он смотрел на извилистую деревенскую дорогу.
      – Инстинкт, – в конце концов пояснил он, пожав плечами. – Инстинкт самосохранения. Я сделал это прежде всего затем, чтобы увидеть его реакцию.
      – Его реакция? Удивление и облегчение. Что же еще? – тут же высказала свое впечатление Джини. – Я бы сказала даже, величайшее облегчение. Причем вполне искреннее. Уж тут все обошлось без притворства. Готова поспорить на что угодно.
      – Вот именно. Не могу с тобой не согласиться. И все же было в его поведении что-то неестественное… – Паскаль снова замер, будто пытаясь распутать какую-то головоломку. Потом резко обернулся и взял ее за руки. – Ты совсем замерзла, – сказал он. – Давай-ка поедем отсюда. До Лондона нам уже не добраться – слишком поздно, да и холод собачий. Заночуем где-нибудь в Оксфорде. Купим что-нибудь пожевать. А там и поговорим.
      – Ладно, – Джини шагнула к мотоциклу, но тут же остановилась. – Так что же в нем было неестественного? Скажи, Паскаль, не томи душу.
      – А то, что моя ложь о зацепках, которые есть в нашем распоряжении, должна была стать для него самым важным из всего, что мы наплели ему за сегодняшний вечер. Если бы мои слова соответствовали действительности, то они означали бы, что страдания Лиз близятся к концу, что Макмаллен почти достиг своей высшей цели. Все это крайне важно для Макмаллена – и вдруг у него не находится ни единого вопроса. Каковы наши источники? Как мы раздобыли адрес дома свиданий? Ведь такие вопросы должны были прийти ему на ум в ту же минуту, ты не находишь?
      – Конечно, – сдвинула брови Джини. – Я тоже обратила на это внимание. И еще я заметила, что он ни разу не задал наиболее очевидного вопроса: виделись ли мы когда-нибудь с Лиз Хоторн? Его вообще это не интересовало.
      – Потому что он знал ответ, – сказал Паскаль. – Я полностью уверен в этом. Ему было известно, что мы разговаривали с Лиз. И то, что она дала нам адрес того самого дома. Он знал, когда ты должна была появиться вчера в Риджент-парке. Знал, что сегодня здесь ожидают Хоторна. Подозреваю к тому же, что тогда, в коттедже, он оставил нас ненадолго, чтобы воспользоваться сотовым телефоном, который установлен у него в машине. И именно тогда ему сообщили примерное время прибытия Хоторна… Сама рассуди, Джини, откуда же еще ему знать обо всем этом!
      – Так он поддерживает связь с Лиз? До сих пор! Вопреки собственным словам!
      – У меня нет никаких сомнений на этот счет. Он нашел какой-то способ. Поэтому и не придумал ничего лучше, как солгать, когда ты спросила его о наряде. Лиз определенно имела отношение к отправке тех посылок, даже если и находилась в то время здесь. Она помогала ему провернуть эту затею. Интересно, почему он не хочет признать этого?
      – Может быть, он просто хочет защитить ее?
      – Возможно, – быстро взглянул на нее Паскаль. – Но учти, Джини, за всем этим могут скрываться и не столь невинные причины.
 
      – Итак, начнем с дома, в который он нас с тобой привез, – предложил Паскаль. – Сперва ты расскажешь мне о гостиной, потом я расскажу тебе о кухне. Нет, подожди-ка, – взглянул он на часы. – Мы еще успеем посмотреть окончание программы новостей.
      Он включил телевизор в гостиничном номере. Как раз завершался ночной выпуск. Перечислив некоторые незначительные новости, ведущий в завершение напомнил о главных событиях дня. Боевики ИРА взорвали бомбу на Пиккадилли-серкус, два человека погибли. В Брюсселе встречаются министры стран ЕЭС. Лейбористская партия призывает к снижению банковских учетных ставок. Появились утверждения, что в Лондоне орудуют террористические подразделения, финансируемые арабскими режимами. Сводка погоды. Паскаль нажал на кнопку пульта, экран погас.
      – Лондон превращается в мировую столицу терроризма, – резюмировал он. – Хочешь еще кофе, Джини?
      Та отрицательно покачала головой. Тогда Паскаль налил себе. Они остановились в отеле «Рэндолф» под вымышленными именами. Анонимность, комфорт, спокойствие. Паскаль удобно разместился в кресле напротив нее, вытянув длинные ноги. Выпив залпом черный кофе, он зажег сигарету.
      – Слушай, Паскаль, тебе никогда не хочется послать все к черту? – поинтересовалась Джини. – Бросить все и отдохнуть?
      – Ты о нашем материале? – казалось, удивился он. – Конечно, нет. Нам еще так много надо сделать. Например, поговорить с той самой Сьюзи из эскорт-агентства. Поговорить с дружком Макмаллена – Прайор-Кентом. К тому же, – улыбнулся он, – я, наверное, сам начинаю жить жизнью Хоторна. Помнишь, что говорил тебе тот журналист из «Нью-Йорк таймс»? Три часа сна в сутки. Я тоже так умею, во всяком случае, продержусь некоторое время. А в отдельных случаях, когда речь не идет о работе, могу вообще не спать. Несколько ночей подряд…
      – Уже заметила. Совсем недавно…
      – Подойди же, дорогая. Сядь рядышком, – протянул он к ней руку.
      Джини улыбнулась.
      – А стоит ли? Как бы не пожалеть потом…
      – Правильно, не надо. Ты, как всегда, права. – Его рука безвольно упала. – Думать, думать – вот что нам нужно в первую очередь. Работа – прежде всего. Ничего не поделаешь! Просто иной раз не терпится поскорее добить эту историю. А вот когда добьем… – Он мечтательно умолк. – Скажи, Джини, отправишься тогда со мной куда-нибудь? Туда, где будем только мы вдвоем, где нам будет спокойно, где можно забыть все тревоги.
      – Сам знаешь, что я пойду за тобой куда угодно. А вот известно ли тебе, куда мне больше всего хочется?
      – Только скажи, и можешь считать, что мы уже там. Индия? Южная Америка? Остров в Карибском море? Центр какой-нибудь очаровательной пустыни? А что, неплохая идея! Разбили бы палатку прямо на бархане и сидели бы в ней день и ночь. Хорошо бы, конечно, верблюдами обзавестись. Да еще чтобы колодец был под рукой. Ну и, конечно, несколько пальм не помешают. Выйдем ночью из палатки, задерем голову, а в небе – звезды. Миллионы звезд. Ты увидишь над пустыней прекраснейшие из них…
      – А вот и не угадал. Ни одно из этих мест не притягивает меня. Даже несмотря на звезды. Я хочу, чтобы ты отвез меня туда, куда всю жизнь обещал. В Прованс – твой Прованс.
      Они посмотрели друг на друга. Глаза Паскаля наполнились нежностью.
      – Именно так мы и сделаем, – заверил он. – Я покажу тебе свой старый дом, соседнюю ферму, нашу церквушку. Мы будем шататься по кафе и пить красное вино, а потом всю ночь напролет танцевать на площади…
      – Зимой?
      – Зимой, летом, весной, осенью… Какая разница! – Он снова протянул к ней руку. Джини поколебалась, но встала.
      – Не более десяти минут…
      – Пятнадцать, – настоял он. – Мне просто хочется обнять тебя. Пятнадцать минут, и ни одной больше. Клянусь тебе.
 
      Час спустя Паскаль поднялся. Налив себе еще чашку кофе, он подошел к окну и отодвинул занавеску.
      – Надеюсь, этот туман когда-нибудь все же рассеется, – пробормотал Паскаль. – Утром нам во что бы то ни стало нужно добраться до Лондона.
      – Доберемся. А пока давай-ка не будем терять времени. За работу. Так на чем же мы остановились? Что-то я запамятовала…
      Рот Паскаля растянулся в улыбке. Сделав несколько шагов, он уселся на некотором расстоянии от Джини и закурил.
      – Мы остановились на доме Макмаллена, – напомнил он, – том самом, куда он нас с тобой привез. Гостиная. Что ты там нашла?
      Джини начала рассказывать. Паскаль внимательно слушал.
      – Ты успела взглянуть на газеты?
      – Да. Самые старые номера – за июль прошлого года. Это перекликается с тем, что он рассказывал нам. Макмаллен собирает газеты с сообщениями о Хоторне, с тех пор как Лиз впервые поведала ему свою историю. Что, в свою очередь, вызывает вопрос о том, когда именно и почему он поселился в этом доме.
      – Вполне очевидно, что он ведет за Хоторном слежку, – задумчиво произнес Паскаль, – то здесь, то в Лондоне. Он утверждает, что бывал в Венеции. Интересно, где еще?
      – Где бы он ни был, мне думается, это должен знать Энтони Ноулз. Возможно, именно он помог ему исчезнуть.
      – Рюкзак… Он был завязан?
      – К сожалению, да.
      – Впрочем, ты все равно не успела бы заглянуть внутрь. Кстати, все время, пока мы были с ним на кухне, Макмаллен внимательно прислушивался к тому, что происходит в гостиной.
      – А на кухне было что-нибудь существенное?
      – Только две вещи. Возле раковины лежал тюбик с камуфляжной краской. Скорее всего, как раз ею он намазал себе лицо и руки, отправляясь сегодня ночью на лесную прогулку. Тюбик был наполовину пуст – веское основание полагать, что Макмаллен и прежде не раз вел ночное наблюдение за поместьем Хоторна. – Немного помолчав, Паскаль добавил: – К тому же я обратил внимание на полки у черного хода. На них – банки консервов, немного тарелок и чашек. Плюс жестянка ружейного масла.
      – Ружейное масло?
      – Оно предназначено для смазки стволов после чистки огнестрельного оружия.
      – Ты думаешь, у него там есть оружие? Пистолет? Ружье?
      – Полагаю, что да, – обеспокоенно наморщил лоб Паскаль. – Сама посуди, Джини. Мы совершенно упустили из виду один вполне очевидный факт. Помнишь одного из его друзей, с которым мне удалось побеседовать? Он упомянул о том, что в прошлом августе был вместе с Макмалленом на охоте. А что тебе говорил по телефону доктор Ноулз, характеризуя интеллектуальные и спортивные способности Макмаллена? Крикет, гребля… Что еще?
      – Точно, стрельба! Стрельба из винтовки. Ну конечно же! Именно это он упомянул. Стрелковые соревнования. Его достижения на них были просто великолепны – как в школе, так и в Оксфорде. Он неизменно завоевывал все призы.
      – То есть?
      – То есть был настолько прекрасным стрелком, что его удостоили чести представлять целый университет в этом виде спорта. Ах, Паскаль…
      – Знаю, знаю. Но не будем торопиться. – Паскаль встал и, рассуждая, начал мерить комнату шагами.
      – Во-первых, этот человек служил в коммандос. Можно вспомнить и кое-какие другие детали его армейской карьеры, которая, к сожалению, по-прежнему не ясна до конца. Помнишь, что он говорил о Фолклендах?
      – Да. Он служил там, но не в десантном полку. Я не совсем поняла, что он имел в виду.
      – Я начинаю задумываться, уж не перевелся ли Макмаллен из десантников в некую более секретную военную структуру. В САС, например. В САС можно попасть единственным путем – по специальному приглашению. Они часто набирают людей из числа обычных десантников, и человек, который способен творить с оружием чудеса, наверняка мог заинтересовать их.
      – Если он и был сасовцем, мы не в состоянии это проверить. Глухо. Каменная стена…
      – Не скажи. Почему бы и нет, если он воевал в составе спецгруппы САС на Фолклендах? Ты же сама слышала от него намек на это. Я сам немало там потрудился, освещая эту войну. И у меня с тех пор сохранились кое-какие знакомства. Попытка не пытка – хуже не будет. – Тут на его лоб вновь легла тень озабоченности. – Что-то мы с тобой отвлеклись. Итак, Макмаллен – бывший коммандос. Это принимается нами безоговорочно. Он был и, судя по всему, до сих пор остается отличным стрелком. Присутствие на кухне ружейного масла говорит, что у него есть оружие. Что бы там ни хранилось – дробовик, винтовка, пистолет, – на любой вид оружия должно быть официальное разрешение. Завтра я это проверю. А теперь подумай, – повернул он к ней свое оживившееся лицо, – что, если он и в самом деле хранит оружие в доме, который вполне определенно служит наблюдательным пунктом? Ну-ка, Джини, что тебе подсказывает интуиция?
      Джини почувствовала себя не очень уверенно.
      – Интуиция подсказывает мне, что у этих фактов может быть еще одно объяснение, – осторожно высказала она свое мнение. – Они могут свидетельствовать о том, что Макмаллен является охотником. А посол – дичью.
      – А теперь давай-ка рассмотрим то, что нам известно, как бы изнутри, – воскликнул Паскаль. – Макмаллен желает привлечь Хоторна к ответственности за грехи двадцатипятилетней давности, которые тянутся за ним еще со времен Вьетнама. Макмаллен любит женщину, которая становится женой Хоторна. Допустим, этот брак действительно несчастлив. Пусть даже Хоторн иной раз изменяет жене. Поэтому Лиз и Макмаллен совместно разрабатывают план, имеющий целью запятнать репутацию человека, которого они ненавидят. Вместе заговорщики придумывают историю о блондинках, так как знают, что газеты наверняка на нее клюнут. Для вящей правдоподобности они отправляют те самые четыре посылки, которым отводится роль косвенной улики. Может быть, даже звонят в то агентство, куда мы ходили. Они поддерживают контакты и после того, как Макмаллен инсценировал собственное исчезновение. Лиз продолжает поставлять ему информацию. Однако чего она не осознает, так это того, что подлинные планы Макмаллена идут гораздо дальше банальной клеветнической кампании. Он намеревается не просто подмочить репутацию Хоторна – ему нужно уничтожить этого человека. Припомни, Джини, что он говорил сегодня вечером в машине. О том, что Лиз даже мысли не допустит о разводе, что единственная возможность освободить ее, чтобы она смогла выйти за него замуж, – это смерть Хоторна.
      – Ты думаешь, Макмаллен планирует убийство? Какое-то мудреное покушение? – Джини потрясла головой. – Знаешь, Паскаль, что-то не верится. Помимо всего прочего, ты имел возможность убедиться, насколько надежна служба безопасности Хоторна. Даже малейший риск для его жизни исключен.
      – Ты в этом уверена? Ни одна служба безопасности не дает стопроцентной гарантии. Макмаллен – снайпер с отличной армейской выучкой. Северная Ирландия, Фолкленды… Скорее всего, он уже убивал в прошлом. Разве не может он убить вновь? Как британские, так и американские службы безопасности, похоже, рассматривают его в качестве фактора риска. Почему? Потому что он ставит под угрозу прошлое Хоторна или все-таки его жизнь? Как ты думаешь, Джини? И если он скрывается, то почему же из тысячи убежищ выбрал именно то, которое расположено ближе всего к загородной резиденции Хоторна? Зачем ему все эти газеты? Не затем ли, чтобы составить схему передвижений Хоторна? – Паскаль возбужденно жестикулировал. – Может, он сообразил, что здесь к Хоторну подобраться все же гораздо проще, чем в Лондоне. В доме, со всех сторон окруженном полями и лесами, уберечь посла намного труднее. Находясь на загородном отдыхе, каждое воскресное утро Хоторн ходит на богослужение в одну и ту же маленькую церковь. Он открывает свой парк для публики, и Макмаллен хранит газетную вырезку об этом событии.
      – Паскаль, ты преувеличиваешь.
      – Нет, просто выдвигаю гипотезу, и она кажется мне все более правдоподобной, вот и все.
      – Прекрасно. Теперь я знаю твой сценарий. Однако в нем многие вопросы остаются без ответа, и ты должен сам видеть это. Ты предполагаешь, что именно Макмаллен убил Джонни Эплйарда и Стиви? А как же быть с пуговицей, которую ты нашел?
      – Эту пуговицу Макмаллен получил от Лиз, а потом подбросил.
      – Хорошо. Твое объяснение звучит не слишком убедительно. Но пусть будет так, как говоришь ты. Значит, по-твоему, он же убил и Лорну Монро?
      – Не исключено. Хотя, соглашусь, маловероятно.
      – Кто отправил остальные посылки после первых четырех?
      – Все посылки отправил Макмаллен. Когда ты упомянула о них сегодня вечером, он всего лишь умело разыграл удивление. – Паскаль ненадолго замолк. – Ну ладно, Джини, я тоже не слишком верю во все это. Просто следует помнить, что если ты способен по-разному интерпретировать одни и те же события, это может уберечь тебя от скоропалительных выводов. Нет, я не думаю, что ко всему этому приложил руку Макмаллен. К тому же… когда он объяснил мотивы своих действий, я поверил ему. Этот парень мне по-настоящему понравился.
      Джини отвернулась.
      – Тогда и я едва не растаяла от него, во всяком случае, поверила его объяснениям. А вот раньше, в коттедже, когда мы сцепились с ним по поводу той вьетнамской истории, он мне совсем не понравился. Он был таким злым, ехидным, необъективным. Но я и сейчас настаиваю на том, что была права в том споре. Все эти фотографии, которые он выложил перед нами, как улики гроша ломаного не стоят…
      – Но ведь ты не рассмотрела их как следует, – возразил Паскаль.
      – Не рассмотрела, – согласилась Джини. – Но он явно не хотел меня подпускать. Вот я и подумала, что лучше мне туда не соваться, чтобы не мешать ему разговаривать с тобой. Да у меня и сейчас нет ни малейшего желания смотреть на них. – Помедлив, она не вытерпела и повернулась к нему. – Скажи, Паскаль, а эти фотографии – в самом деле серьезная улика?
      – Сами по себе – нет, – ответил Паскаль. – Однако они во многом объясняют гнев и горечь его слов. Если допустить, что столь чудовищное убийство и в самом деле совершено, но никто не хочет ни выслушать тебя, ни заняться расследованием, если вокруг тебя неприступной стеной высятся бюрократия, коррупция и равнодушие, разве ты не была бы раздосадована точно так же? Бьюсь об заклад, была бы, и еще как!
      Как обычно, он говорил тихо и спокойно, но в его словах Джини послышались легкие нотки осуждения. Потупившись, она вздохнула.
      – Прекрасно. Не буду спорить, здесь ты прав. И все же признайся, Паскаль, вся эта история прозвучала как-то очень странно. Какая связь может быть между Макмалленом и теми событиями? Юноша из Оксфорда и вьетнамская деревушка… Вспомни, когда ты прямо спросил его об этой связи, о том, откуда он узнал о той женщине, он наотрез отказался отвечать.
      – Он знал не о ней. Он лично знал ее. Между этими понятиями – большая разница. Ты видела его лицо, Джини?
      – Видела, но не все время. В тот момент он как раз отвернулся.
      – А я видел, – тихо сказал Паскаль. – Знаешь, Джини, меня трудно разжалобить такими вещами, но тут было нечто ужасное. Эта молодая девушка… Макмаллен не только знал, но и любил ее. Я понял это, стоило мне увидеть выражение его лица. Даже раньше, когда он только начал говорить, раскладывая эти снимки, было видно, что с ним творится что-то неладное. Он намеренно пытался отстраниться от всего этого, уйти в себя. – Паскаль замолчал. Он подошел к Джини, опустился на пол рядом и взял ее за руку.
      – Послушай, Джини. Сейчас не имеет значения, является ли рассказанное им правдой или ложью. Главное – в том, что Макмаллен сам верит всему этому. Верит страстно, без оглядки. Точно так же, как верит в страдания Лиз от деспотизма Хоторна. Здесь работают эмоции, очень сильные эмоции. Любовь и ненависть, гнев и ревность.
      – Жажда мести?
      Некоторое время они не произносили ни слова. Посмотрев ей в глаза, Паскаль вздохнул и поднялся на ноги.
      – И это тоже. Боюсь, ты права.
      Он снова начал вышагивать по комнате. Джини молчала, пытаясь найти в себе силы для непредвзятого суждения, что было весьма нелегко. Она больше не была беспристрастным судьей и знала это. Что-то побуждало ее опровергнуть сейчас все, что рассказал им Макмаллен. Стоило только доказать себе, что он солгал о нынешних проделках Хоторна, как сразу же повысилась бы вероятность того, что и его показания о прежних грехах Хоторна тоже ложь. А ей так хотелось верить, что Макмаллен лгал, пусть даже искренне заблуждался, рассказывая о тех давних событиях во Вьетнаме. О, как она жаждала, чтобы его слова оказались ложью!
      Через некоторое время она подняла глаза на Паскаля. Джини знала, что он ждет, когда она заговорит.
      – Можешь не сомневаться, – сказала она, – я тоже поверила Макмаллену. Во всяком случае, многому из того, что он нам рассказал. Это не может быть сплошным вымыслом. Слишком много событий произошло, и нельзя за каждым из них видеть только Макмаллена. Я уверена, в его утверждениях есть хотя бы доля правды. То, что происходило на протяжении всей минувшей недели, очевидно, является делом рук Хоторна. Если не его отца. Или же тот тип – Ромеро – действует независимо от них. Макмаллен не стал бы звонить мне по телефону. И он не стал бы вламываться ко мне в квартиру, чтобы так дотошно разбираться с вещами, которые я храню в память о Бейруте, потому что попросту не смог бы этого сделать. Он совсем ничего не знает о Бейруте, да и откуда ему знать? Нет, Макмаллен не пошел бы ни на одно из этих дел. – Девушка задумалась. – Вряд ли ему присуща жестокость. Конечно, в прошлом он мог убивать, и ты абсолютно прав, ссылаясь на его послужной список. Но едва ли он способен мучить животное. Я уверена, он не поступил бы так с Наполеоном.
      – Я тоже так думаю, Джини, – поддержал ее Паскаль. – Я внимательно смотрел на него. На его руках – ни одной царапины. Никаких царапин ни на лице, ни на шее.
      – Знаю, я тоже смотрела, – задумчиво уставилась она в угол. – Наполеон не сдался бы без боя. Надеюсь, ему удалось нанести мерзавцу хоть небольшой урон. Очень надеюсь.
      Паскаль подошел и обнял ее, начав убеждать, что им обоим надо отдохнуть и хотя бы немного поспать. Они заснули. Однако их сон был внезапно нарушен.
      В четыре утра зазвонил телефон. Он стоял возле кровати с той стороны, где лежала Джини. Не проснувшись до конца, она пошарила вокруг себя и сняла трубку. Услышав, как она сдавленно вскрикнула, Паскаль тут же проснулся и вырвал у нее трубку. Он сразу узнал его – этот медленный, скрипучий, приглушенный голос. Зажав трубку ладонью, Паскаль посмотрел на Джини. Побледнев от страха, она вжалась в подушку.
      – Откуда ему известно, что мы здесь? – недоуменно шептала Джини. – Ведь мы тут под чужими именами, Паскаль. И мы не заказывали номер заранее.
      Паскаль отвернулся. Секунду-другую он прислушивался к голосу в трубке. Незнакомец с наслаждением описывал, чего хочет от Джини, после того как она наденет черные перчатки.
      – До самого конца, – скрипел он. – А теперь проглоти это.
      Паскаль не знал, то ли закричать самому, то ли повесить трубку. Он еще не решил, что делать, когда тон внезапно изменился.
      – Не забудь о нашем воскресном свидании, – сказал незнакомец. – Ты знаешь, куда прийти, Джини. Приходи, когда стемнеет. И надень свое черное платье, Джини…
      В трубке раздался щелчок, потом зазвучали гудки. Паскаль рассматривал тени, лежавшие на полу комнаты, и в душе его поднимался страх за Джини. Он чувствовал, как панический ужас тисками сжимает сердце. Положив телефонную трубку, он крепко сжал Джини в объятиях. Ее тело словно одеревенело от испуга и напряжения.
      – Что он сказал, Паскаль? Что он сказал?
      – Ничего, любимая. Почти ничего, – погладил он ее волосы.
      – То же, что и раньше?
      – Да. А потом повесил трубку. Не думай об этом, любовь моя, – зная, что это всегда успокаивающе действует на нее, он перешел на родной язык, вспоминая все те нежные фразы, что говорил ей в Бейруте. – Soyez calme, tu sais que je t'aime, reste tranquille.
      Нежное убаюкивание, как всегда, подействовало безотказно: понемногу успокоившись, Джини тихо и размеренно задышала и в конце концов погрузилась в безмятежный сон. Но Паскалю было не до сна. Он пролежал остаток ночи, вглядываясь в темноту.

      В пятницу, без четверти двенадцать, Джини уже сидела в нижнем зале бара-ресторана «Граучо». Ровно в двенадцать бар начал наполняться клиентами. Появилась кучка сотрудников рекламных агентств, потом – пара знакомых журналистов, актер, снискавший славу на озвучивании телерекламы… Однако того человека, из-за которого пришла сюда Джини, все еще не было. Джереми Прайор-Кент, близкий друг Макмаллена по школе и Оксфорду, не отличался пунктуальностью.
      Она заказала минеральную воду, открыла газету и быстро просмотрела ее. На первой полосе самое видное место занимал материал о последней серии взрывов, устроенных людьми ИРА. Третья и четвертая пестрели статьями о нескончаемых скандалах в королевском семействе. На пятой красовался снимок супруги посла Соединенных Штатов. Вчера Лиз Хоторн посетила детскую больницу на Грейт-Ормонд-стрит. В настоящее время она председательствовала в комитете по сбору средств на благотворительные цели. На фотографии Лиз сидела в окружении маленьких жертв лейкемии. Ее лицо лучилось добротой и заботой.
      Джини сложила газету. В бар ввалилось очередное пополнение, однако никто из новеньких не подошел к ее столу. Было пятнадцать минут первого – Прайор-Кент опаздывал уже на четверть часа. Она еще раз взглянула на фото Лиз – женщины, которую Макмаллен расписывал, как святую наших дней. В то утро, вернувшись из Оксфорда, они несколько часов провисели на телефоне в хэмпстедском доме, пытаясь уточнить те детали, о которых проговорился Макмаллен.
      Им удалось установить, что утверждения Макмаллена о его связи с Гренвиллями, дальними родственниками Лиз Хоторн, соответствуют действительности. Однако, как они ни бились, попытки поподробнее узнать о болезни, которая, по словам Макмаллена, заставила его находиться в доме этих людей в 1972 году, не принесли успеха. Таинственный «недуг», поразивший его после внезапного и необъяснимого ухода из Оксфорда, заинтересовал Джини. Почему Макмаллен столь спешно бросил учебу? Какова истинная причина его болезни и как долго она продолжалась? На эти вопросы, надеялась она, ответы могут найтись у Прайор-Кента. Если он, конечно, вообще когда-нибудь появится.
      Она еще раз нетерпеливо посмотрела на часы. Паскаль должен забрать ее отсюда в пятнадцать минут второго. Пока она сидела здесь, он продолжал наводить справки о том, имеется ли у Макмаллена разрешение на владение огнестрельным оружием, попутно выискивая дополнительные подробности его военной карьеры. До встречи с ней Паскаль намеревался забрать ключи от дома в Сент-Джонс-Вуде, чтобы отправиться туда и привести свои камеры в готовность к завтрашнему утру. Джини испытала знакомое чувство раздражения. Воскресенье уже на носу, а у нее нет почти никакой уверенности в том, что ему удастся получить фотографии, на которые они так надеялись. Впрочем, она ни слова не сказала Паскалю о своих сомнениях. Но реально ли ожидать, что Хоторн появится у того готического дома и картинно замрет на ступеньках под ручку с очередной блондинкой, которую только что подцепил? Напротив, это казалось ей крайне маловероятным, а в таком случае они обречены вернуться к началу пути и заново искать подтверждение или опровержение этой истории, но теперь уже иными средствами.
      Позже, днем, они должны были встретиться с девушкой по имени Сьюзи из эскорт-агентства. Не исключалось, что или она, или Прайор-Кент сообщат неожиданные сведения, способные дать расследованию новый толчок. Однако если никаких существенных зацепок не появится, это будет означать, что они с Паскалем только и делают, что бьются о стенку лбом. Столько работы, а результат нулевой. Она подняла голову, когда в бар вошла новая группа посетителей, но Джереми Прайор-Кента среди них не было и на этот раз. Опять журналисты, которых она знала в лицо. В эту компанию затесалась и ее хорошая знакомая – Линдсей. Подружка в тот же момент заметила Джини и поспешила к ее столику.
      – Привет, Джини! Подкатывай к нам. Мы как раз собрались пообедать.
      – Извини, сейчас не могу. У меня назначено свидание с одним типом. Как съездила на Мартинику?
      – Ой, просто сказка! – Линдсей закатила глаза. – Впечатлений – уйма. Вернулась вчера, а тут, в «Ньюс», такое творится, что чертям тошно. Ты слышала?
      – Нет, меня на работе уже два дня не было.
      – Сходи обязательно, – ухмыльнулась Линдсей. – Высокая драма. Нечто вроде пьесы времен короля Иакова Первого: головы летят, на пятнадцатом этаже – стоны, кровь хлещет.
      – Неужто до убийства дошло?
      – Ну, не в прямом смысле. Но на «ночь длинных ножей» очень даже похоже. Ты что, в самом деле ничего не слышала?
      – Ни слова. А что все-таки случилось?
      – Ну, тогда держись. Дэша уволили! Дженкинс лично дал ему пинка.
      – Быть того не может! Дэш?! Не верится, хоть убей.
      – Скандал разыгрался вселенский – чуть стекла не лопались. Николас обвинил Дэша в том, что тот за его спиной наушничает Мелроузу. Я от Шарлотты слышала, что Дженкинс нянчится с каким-то сенсационным материалом. Мелроуз велел ему это дело бросить. Ну, тот только сделал вид, что подчинился, а сам втихаря продолжает. А наш милашка Дэш, как и положено пай-мальчику, решил, что негоже утаивать такие дела от Мелроуза. – Ухмылка Линдсей представляла собой идеальный сплав радости и злобы. – К сожалению, Николас вел досье или что-то вроде этого, так что Дэшу не составило труда доказать, что все его слова – истинная правда. Короче говоря, все закончилось тем, что Дэша уволили и он проходил в безработных примерно три часа, пока не подоспел Мелроуз, который с ходу ворвался к Дженкинсу в кабинет…
      – Когда же все это произошло?
      – Вчера. Заперлись в кабинете и орали там во всю глотку. А как только Мелроуз умотал, Дэш вселился обратно в свою конуру. Полностью реабилитирован. Тоже мне, Кассий сопливый. Улыбается во весь рот. Небось, самому не верится, что так легко отделался.
      – А Дженкинс?
      – Да черт его знает, – пожала плечами Линдсей. – Мы с ребятами как раз собрались поболтать об этом за обедом. Правда, слышала я стороной, что уже к концу сегодняшнего дня он может вылететь из газеты как пробка. Мы тут хотим заключить насчет этого пари. Хочешь сделать ставку? Тема спора – уволят ли Дженкинса и кто придет ему на смену.
      – И каковы же шансы Дэша?
      – Поначалу соотношение было пятнадцать к одному. Теперь – девять к одному, причем ставки против продолжают падать.
      – Нечего сказать, успокоила. Если Дэш сядет на это место, то я наверняка останусь без работы.
      – И я тоже. А что, мы могли бы вместе подать заявление об уходе. Потом вместе махнули бы на биржу труда. С другой стороны, – Линдсей устремила на нее жесткий взгляд, – мы можем начать будоражить повсюду народ. Все, после обеда сразу же сажусь на телефон. И ты садись.
      – Не могу. Во всяком случае, не сегодня. Времени совсем нет. А может, нет худа без добра? – пожала плечами Джини. – Есть повод как следует задуматься о будущем. Уж во всяком случае, работать в «Ньюс» на Дэша я не останусь ни на секунду.
      – Меня тоже здесь не увидят, – Линдсей обернулась, чтобы помахать друзьям, которые, видно, уже заждались се.
      – Ну, Джини, мне пора. Увидимся позже. Да, кстати, – ее зрачки буквально воткнулись в Джини, – решились ли твои дела, ну, те самые, с Паскалем Ламартином?
      – В какой-то степени да.
      – Я так и думала. – Линдсей улыбнулась вновь, на сей раз с нескрываемой теплотой. – Знаешь, а ведь по тебе видно. Прямо светишься вся, и глаза у тебя такие… Ну ладно, Джини, я побежала.
      Она отошла от стола и вместе с компанией приятелей вспорхнула по лестнице в ресторанный зал. Джини сидела, обдумывая свежую новость. Как быть, если Дженкинса в самом деле уволят? Она начала мысленно перебирать в уме названия других газет и журналов, которым при необходимости можно было бы предложить эту историю. Джини дошла почти до середины списка, когда, в двенадцать тридцать, дверь открылась и в бар вошел еще один человек. Это был высокий мужчина со знакомой внешностью, которую трудно забыть. Его рыжеватые волосы были гладко зачесаны назад и стянуты на затылке в хвостик. Как и раньше, на нем был костюм горчичного цвета от Армани. Окинув взглядом несколько столиков, он наконец начал пробираться к ней. Не было похоже, что старый приятель Макмаллена провел последние три дня, «подбирая натуру» в Корнуолле. Его одолевали совсем другие заботы: приходилось одновременно заниматься режиссурой видеофильма – учебного пособия по сексу, – руководить эскорт-агентством да еще присматривать за Берни, чтобы исправно работали все восемьдесят шесть линий «телефонного секса».
      Прайор-Кент подошел к столику Джини. Оценивающий взгляд сменился широкой, во весь рот, улыбкой.
      – Женевьева Хантер, если не ошибаюсь? – осведомился он. – Наконец-то мы с вами встретились. Прошу извинить меня за опоздание. Итак, что же я натворил? Чем обязан столь неожиданному интересу со стороны газеты «Ньюс»?
 
      Его манеры были обезоруживающими, во всяком случае, он хотел, чтобы они были именно такими. Такое впечатление произвели на Джини первые минуты общения с этим человеком. Держался он очень непринужденно. Заказал себе мексиканского пива и пил его весьма современным способом: прямо из бутылки, в которую предварительно накапал сока зеленого лимона. Закурив небрежным жестом сигарету, Кент принялся болтать о всякой ерунде, горько жалуясь, в частности, на «мать всех похмелий», которая мучит его после вчерашней вечеринки. Вероятно, ему было уже за сорок, хотя выглядел он намного моложе. Его лицо, обсыпанное веснушками, было нежным, почти девическим. В общении с Джини он позволял себе легкий флирт, однако его зелено-голубые глаза смотрели настороженно, и она подумала, что ее собеседник, несмотря на напускную дурашливость, отнюдь не глуп.
      Это впечатление подтвердилось, едва ей стоило назвать имя Джеймса Макмаллена. В отличие от своих служащих, Берни и Хейзел, Кент оказался далеко не столь простодушным. Не успела она подойти к главному, как он, слегка приподняв над столом руку, остановил ее.
      – Ой, не надо так быстро. Позвольте мне самому догадаться. Так, значит, именно поэтому вам так срочно понадобилось увидеться со мной? Чтобы расспросить о Джеймсе? Зачем?
      Джини была готова к такому вопросу.
      – Мы можем беседовать конфиденциально? – спросила она.
      – О, разумеется, разумеется. Это начинает становиться забавным. Слушаю вас внимательно.
      – Что ж, расскажу вам о том, что меня интересует, в общих чертах. Джеймс Макмаллен помогает мне в подготовке моего материала, и…
      – Какого именно материала?
      – Это расследование. Я предпочла бы не вдаваться в подробности…
      – Ах, милочка. – Он улыбнулся уголком рта. – Боюсь, без некоторых подробностей нам не обойтись. Как-никак Джеймс – мой друг.
      – Прекрасно. Этот материал – об организациях британских наемников. Существует целый ряд таких групп. На международной арене их акции то падают, то поднимаются. В последнее время они особенно активны в Боснии.
      – Как же, как же. Читал в газетах…
      – Во главе большинства из них стоят отставные армейские офицеры. Это мир, окруженный тайной, и туда нелегко найти тропку. Джеймс Макмаллен был одним из моих источников. Но он исчез – как раз накануне Рождества.
      – Джеймс исчез? Так-так-так. – Он вновь испытующе взглянул на нее. – Продолжайте.
      – Мне надо найти его. Причем как можно быстрее. С полка, где он раньше служил, взятки гладки. Я пыталась связаться с его сестрой и некоторыми из друзей, но тщетно. Вот я и подумала, что, может быть, вы знаете, где мне лучше всего его искать.
      – И всего-то? – ухмыльнулся Кент. – А я-то грешным делом подумал, вы мною интересуетесь. Какой афронт… – Он отхлебнул пива из горлышка бутылки. – Боюсь, ничем не могу вам помочь. Я не видел Джеймса целую вечность – с прошлого лета. Вы же знаете, что за человек наш Джеймс. Возьмет ни с того, ни с сего и исчезнет на несколько месяцев. С ним такое уже не раз бывало.
      – Но вы виделись с ним летом?
      – Как-то раз. В июле или августе, уже не помню точно когда именно. Он свалился как снег на голову. Помнится, поужинали вместе, выпили неплохо, во всяком случае, я. Сам Джеймс пьет мало, вы же его знаете. Пошли к нему в квартиру, что у реки. Кстати, вы там бывали?
      – Бывала. Квартира превосходная.
      – Вот видите, вы тоже заметили. В общем, пришли, поболтали, и я поплелся к себе домой. Было где-то около трех утра. С тех пор я его не видел.
      – А вас не удивило, что он наведался к вам? Вот так, как снег на голову?
      Он пожал плечами.
      – Да не очень. Мы с Джеймсом теперь не поддерживаем столь тесных отношений, как раньше. Так, видимся время от времени. Обменяемся новостями, поговорим о работе, женщинах, о том, о сем.
      В разговоре возникла пауза. Джини раздумывала о возможной дате этой встречи, которая, насколько можно было судить, состоялась как раз в то время, когда Макмаллен гостил в Оксфордшире, в особняке Хоторнов. Ей хотелось уточнить эту дату, чтобы наверняка знать, встретились ли приятели до или после того, как Макмаллен узнал от Лиз историю ее несчастливого брака.
      – Тогда скажите, – продолжила она, – не показалось ли вам во время той встречи, что Макмаллен в чем-то изменился? Не обсуждал ли он с вами какого-либо важного события, которое накануне произошло в его жизни?
      Кент задумался, потом неопределенно пожал плечами.
      – Важное событие? Что-то не припомню. Вообще-то Джеймс не склонен изливать душу. Это не в его духе. Помнится, в том же году он бросил занудную работу в банке, которую сосватал ему его отец, но это произошло гораздо раньше. – Лицо Кента снова озарилось милой улыбкой, призывающей к доверию и состраданию. – Кажется, он помалкивал, а разговаривал в основном я. Трепался о фильмах, которые снимаю, и всем таком прочем. Стоит мне пропустить пару рюмок, как голова идет кругом и начинает казаться, что весь мир сосредоточен на мне одном.
      Кент посмотрел в сторону стойки бара. Встретившись взглядом с королем голоса за рекламным кадром, он приветствовал его изящным взмахом руки. Потом снова присосался к бутылке с мексиканским пивом. Джини колебалась. Кент не был похож на человека, в котором можно было бы заподозрить хозяина публичного дома или режиссера порнофильмов. Она со страхом ожидала, что их разговор вот-вот кончится или соскользнет на забавные, но никому не нужные анекдоты. Из-за его опоздания Джини оказалась в цейтноте. И она поняла, что пора незамедлительно переходить к решительным действиям.
      – Итак, – исподволь начала она, глядя прямо ему в глаза, – вы сказали, что говорили с Джеймсом Макмалленом о вашей работе. Интересно, вы говорили только о рекламе, которую снимаете для телевидения, или же упомянули и о других сферах вашей деятельности?
      За столом наступила тишина. Кент поставил пивную бутылку на стол.
      – Другие сферы деятельности?
      – Я имею в виду те, которые не получили пока столь широкой известности. Те самые, что не попали в деловые реестры, где упоминается о фирме «Саламандер филмз». Например, видеопособия по сексу, которые вы делаете. Или эскорт-агентство, которым ведает ваша компания и которое расположено по одному с ней адресу. Или ваши операции в области «секса по телефону». Вы что-нибудь говорили Джеймсу Макмаллену об этом?
      Вопрос был рискованным, и последовавшее за ним молчание несколько затянулось. Джини не удивилась бы, если бы Кент немедленно встал и в возмущении удалился, но вместо этого он посмотрел на нее долгим внимательным взглядом. Вначале в его глазах запрыгали смешинки, потом он улыбнулся и в конце концов от души расхохотался.
      – Ах, мать твою… И тысячу чертей в придачу, – вздохнул он, насмеявшись вдоволь. – Попался, Джереми, попался, старый сукин сын. Правило номер один: никогда не болтай с репортерами. Правило номер два: если у этого репортера светлые волосы, голубые глаза и сладкая улыбка, то лучше сразу бежать без оглядки. Золотое правило. Жаль, не вспомнил вовремя. А-а, да Бог с ним, от судьбы не уйдешь: рано или поздно все равно попался бы. Что же ожидает меня теперь – разоблачение в «Ньюс» на целую полосу? «Король порнографии приперт к стене»? Он искоса взглянул на нее.
      – Итак, вы неумолимы, и кара неизбежна. Но что будет с моей бедной почтенной матушкой, Женевьева, что я скажу соседям? Подумайте хотя бы о моем богатеньком бухгалтере. Что предстоит пережить ему, когда в его дверь забарабанит инспектор налоговой службы? – Его лицо опять растянулось в озорной улыбке. – Ах, Женевьева, неужели вы столь жестокосердны? Да это же легальный бизнес на все сто процентов и даже больше.
      Положив руку на сердце и наморщив конопатый нос, он всем своим видом изобразил пародию на мольбу.
      – Подумайте, Женевьева. Неужели вы хотите искалечить мою судьбу? Разрази меня гром, если я выживу после этого! Смилуйтесь, я и так достаточно наказан: у меня с похмелья голова раскалывается. Подумать только, прихожу еле живой в бар «Граучо» лишь затем, чтобы встретить здесь богиню мщения. Нет, это уж слишком. Без бочки джина с тоником тут не обойтись. Авось полегчает. Как вы сами насчет этого?
      Не прекращая болтовни, Кент поднялся и засеменил к стойке. Вернувшись с двумя гигантскими стаканами джина и крохотной бутылочкой тоника, он мягко приземлился на стул напротив нее. Его все еще разбирал смех. Он закурил новую сигарету, отпил большой глоток чистого джина, и его передернуло.
      – О, Господи, хорошо-то как. Вот теперь я чувствую себя намного уверенней. Послушайте, а что, если мне понравится дурная слава? Чем черт не шутит? Притерплюсь как-нибудь. Итак, что дальше?
      Вопреки попыткам сохранить серьезность Джини стало смешно. Она осторожно взглянула на Кента. В ответ он одарил ее бесшабашной улыбкой.
      – Что ж, – начала она разговор начистоту, – может быть, это вас и удивит, но мне в самом деле нужна информация о Джеймсе Макмаллене.
      – В самом деле? – поднял он брови. – Но не по вышеупомянутым причинам?
      – Нет, по другим. Мне нужны основные факты его жизни. Мне нужна информация. Вообще-то, я уже сейчас могла бы написать неплохую статью о вашей деловой империи. Правда, вы только что заверили меня, что у вас там все легально… почти. К тому же сейчас это далеко не первая задача в моем перспективном плане.
      – О, кажется, я понемногу начинаю понимать вас. – Его рот растянулся до ушей, на лице отразилось облегчение. – Значит, чтобы получить нужную вам информацию, вы решили немножко поприжать меня? Как вам не стыдно, Женевьева? Фу, какой позор! – укоризненно погрозил он ей пальцем. Джини улыбнулась.
      – Я буду жать на вас изо всех сил, чего бы мне это ни стоило. Мне действительно нужна эта информация, причем немедленно. И если окажется, что ее нельзя получить, не огорчив вашу бедную седовласую матушку…
      – И моего бухгалтера. Не забывайте про него.
      – И вашего бухгалтера. Если вашей помощи можно добиться только такой ценой, то уж не обессудьте. С другой стороны, если вы проявите готовность помочь…
      – Еще как проявлю, – доверительно приблизил он к ней свое лицо. – А если вы согласитесь поужинать со мной сегодня вечером, то моя готовность оказать вам помощь вообще не будет знать границ… Нет? Стыдитесь… – Кент выпрямился и, добавив в свой стакан немного тоника, сделал маленький глоток. – Вам не стоило прилагать таких титанических усилий, – он оторвался от стакана. – Я отвечу на любой из ваших вопросов о Джеймсе. В самом деле, почему бы и нет? Все, что я знаю о нем, характеризует его только с выгодной стороны. Видите ли, Джеймс жутко правильный человек. Не то что я.
      – Значит, вы готовы поговорить о нем?
      – Здесь и сейчас, – дисциплинированно вытянулся он. – Спрашивайте. Я просто дрожу от нетерпения.
      Джини вынула свой блокнот.
      – Без диктофона? – нежно улыбнулся Кент.
      – Здесь слишком шумно. К тому же диктофон мне вообще не нужен – я знаю стенографию.
      – В самом деле? Ну просто чудо, а не девушка. Вам никто еще не говорил, что глаза у вас, как… – он прервал свой вопрос на полуслове и снова засмеялся. – Хорошо, хорошо. Прекращаю. Спрашивайте.
      – Если не возражаете, начнем со встречи, которая состоялась у вас с Джеймсом Макмалленом прошлым летом. Не могли бы вы назвать более точную дату? Это было в июле или августе?
      – Если хорошенько вспомнить, то скорее всего в августе. Да, точно! Джеймс тогда только что вернулся с охоты в Йоркшире. Просто отличный стрелок, доложу я вам. Любит это дело – любую птаху достанет влет. Сезон охоты на пернатую дичь открывается не ранее двенадцатого августа, так что наша встреча могла произойти только позже в том же месяце. Точно!
      «Значит, объяснение с Лиз к тому времени уже состоялось», – отметила про себя Джини, забарабанив пальцами по открытому блокноту.
      – Макмаллен задавал вам тогда какие-либо конкретные вопросы, касающиеся вашего эскорт-агентства?
      – Дайте подумать, – озабоченно нахмурился Кент. – Вообще-то ему было известно об этом заведении – как и большинству остальных моих друзей. Кстати, я не единственный его владелец. Для меня это, знаете ли, так, побочный бизнес. Вот фильмы – те приносят по-настоящему неплохие деньги. Да-да, знаю, уже было. Но что касается агентства… А знаете, мы действительно о нем говорили! Теперь я точно вспомнил, потому что Джеймс интересовался всякими подробностями, вроде той, какие мужчины там работают… Ну и остальное в этом роде. Помню, я тогда еще страшно удивился. Ведь Джеймс весь из себя жутко положительный и никогда в жизни не одобрял ничего такого.
      – Значит, Джеймс знал о существовании агентства и задавал вам о нем вопросы. А знал ли он его название и адрес?
      – Ну да, конечно.
      – Не говорил ли он, что может воспользоваться услугами вашего заведения?
      – Джеймс? Господь с вами! Он себе даже шутки на этот счет не позволит. Исключено полностью.
      – Не было ли в его словах намека на то, что ему известно некое лицо, которое хотело бы воспользоваться такими услугами?
      – Нет и еще раз нет. Я же говорю: Джеймс крайне отрицательно относится к подобным вещам. Он придерживается очень строгих моральных правил.
      – А о своей личной жизни он вам хоть что-то говорил? Не упоминал ли случайно о какой-нибудь сердечной привязанности или, скажем, о любовной связи?
      – Нет, – усмехнулся Кент. – Сам я много чего наплел ему о собственной личной жизни, которая в чем-то похожа на оперетту. Что же касается Джеймса, – немного погрустнел он, – то мне всегда казалось, что в его жизни вообще никого не было. Во всяком случае, такое складывается впечатление. Он не слишком ловок в обхождении с женщинами, даже поговорить с ними толком не умеет. Тяжкое наследие армии, а может, и школы. А вот на мне это вообще не сказалось – я имею в виду школу. Столько лет угробил в этом мужском монастыре! Ну, ничего, стоило мне только выйти оттуда, и я сразу же наверстал упущенное.
      – Хорошо, – взгляд Джини был задумчив. – Будьте добры, поправьте меня, если я в чем-то ошибаюсь. Насколько я знаю, вы вместе с Джеймсом Макмалленом вместе поступили в Оксфорд, в один и тот же колледж, в один год – осенью 1968-го. Я правильно информирована?
      – Правильно. Шестьдесят восьмой… – его улыбка стала мечтательной. – Незабываемый год. В плане успеваемости мне до Джеймса было очень и очень далеко. Чего уж там, у него была стипендия, а я тянулся еле-еле. Но к тому времени наше знакомство насчитывало уже не один год. Впервые мы встретились в подготовительной школе. С восьми лет жили в одном пансионе. Типичное английское варварство: все регламентировано до мелочей, грубая пропаганда мужского начала, в общем, сами знаете.
      – Можете ли вы рассказать, что случилось после поступления в Оксфорд? Послушать вас, так Джеймс Макмаллен буквально звезды хватал с небес. Почему же он бросил учебу?
      – Ах, вы про это? А вы разве не знаете? – Он с подозрением взглянул на нее. – Заболел наш Джеймс. Мамаша у него сущий деспот. Примчалась и утащила сыночка чуть ли не под мышкой. Все подумали, что только на время, но ошиблись. Он больше не вернулся.
      – Видно, заболевание было серьезным. Каким же именно? Физическим? Психическим?
      – Не знаю точно, – пожал плечами Кент. – Джеймс никогда не говорит на эту тему. Да и его родня хранит молчание, все словно воды в рот набрали. Даже сестра. – Он снова поднял глаза. – Сестричка из преисподней… Вы с ней встречались? – Несколько секунд за столиком царило молчание. – Согласно официальной версии, он страдал каким-то хроническим заболеванием. Гепатит? Нет. Ревматизм? Что-то вроде этого. Сейчас трудно припомнить. Слишком давно все это было.
      – Если это официальная версия, то какова, на ваш взгляд, истина? Вам она известна?
      – Нет. Во всяком случае, не наверняка. Я всегда подозревал, что он пережил какой-то душевный надлом. Но если это и так, им удалось надежно спрятать концы в воду. Джеймса заживо схоронили в дебрях графства Шропшир. Он изредка писал мне, но после его ухода из Оксфорда мы не встречались года два-три. С одной стороны, можно решить, что с ним стряслось что-то серьезное настолько, что ему пришлось насовсем распрощаться с Оксфордом. С другой – эта штука не могла быть слишком уж серьезной. В конце 1972 года его приняли в армию. А британская армия, как вам должно быть известно, не слишком стремится пополнять свой офицерский корпус за счет пациентов психушек.
      – Каково же ваше личное мнение?
      – Думаю, он находился в состоянии глубокого стресса. Наверное, его родители каким-то образом одолели эту проблему, и позже он оправился от душевного потрясения. Когда в армии листали его историю болезни, ни у кого, судя по всему, не возникло никаких серьезных вопросов. А если и возникли, то в ход наверняка были лущены связи. У Джеймса чуть ли не каждый второй родственник имеет отношение к вооруженным силам. Дедушка, дядья, кузены – куда ни плюнь, попадешь в генерала или в полковника. Уж они-то могли при необходимости надавить на нужные пружины.
      – Любопытно. – Джини по-прежнему пристально смотрела на него. – Вы его друг, и вам видно многое. Какое впечатление он производил на вас – тогда и позже? Можно ли сказать, что у него была тенденция к психической неуравновешенности? Не замечалось ли за ним порой, скажем, маниакальной одержимости? Может быть, болезненное воображение, некоторая склонность к паранойе или что-то в этом духе? Какое из определений, по-вашему, в наибольшей степени к нему подходит?
      – Нет, – отрезал Кент без малейших колебаний. – Нет и еще раз нет. Скорее наоборот. Джеймс – человек трезвого рассудка, причем до такой степени, что иной раз просто оторопь берет. Он всегда таким был. Конечно, в определенные моменты каждый из нас может стать немножко параноиком, не так ли? Во всяком случае, про себя я это точно знаю. А вот Джеймс совсем не такой. Вообще-то у него есть одно слабое место: он не признает полутонов. У него все должно быть четко, ясно и разложено по полочкам. Буквоед страшный. Главное для него – факты. И ведь что интересно – он вовсе не обделен воображением, но, как мне кажется, всячески подавляет его в себе. Воображение вызывает у него тревогу. Так было всегда, даже в школе. Но есть в душе Джеймса и нечто стихийное. Знаете, эдакая страстная, романтическая струнка, что-то от крестоносца. Однако он не дает этим качествам выхода, держит себя в ежовых рукавицах.
      – Значит, речь идет о человеке, которого можно подвигнуть на борьбу за правое дело?
      – О, несомненно. Именно поэтому он и пошел в армию. Армия дала ему жизненные ориентиры, поставила очень простую, определенную и в то же время благородную цель: защищай отечество – и точка. Он полностью проникся этой идеей. – Кент ухмыльнулся. – Я был даже тронут, настолько мне это казалось тогда старомодным и милым. И все же в то время как Джеймс делал вид, что ему нравится лагерная муштра, я предпочитал топтаться на Кингз-роуд в сандалиях и индейских бусах. Мир и любовь. Лови кайф. И да здравствуют цветы! Так-то вот, дорогая Женевьева. – Его улыбка стала еще шире. – Все теперь позади, другие времена настали. В конце концов я открыл для себя капитализм и коммерцию, даже добился на этом поприще кое-каких успехов.
      Глянув на нее с хитрецой, Кент вздохнул.
      – Вы, конечно, не помните всего этого. Да и как вам это помнить! Вы слишком молоды. В вашем присутствии я ощущаю себя глубоким старцем. Но поверьте, Женевьева, именно так все было в тс далекие времена. Восхитительный мир конца шестидесятых – начала семидесятых. Казалось, перед тобой лежит долгий прекрасный путь. И я ступил на него. А вот Джеймс не ступил. Нет-нет, как можно!
      Опять воцарилось молчание. Джини что-то царапала в своем блокноте. От нее не укрылась некоторая парадоксальность ситуации. С одной стороны – бывший хиппи Кент, превратившийся в преуспевающего дельца, облаченного в барахло от Армани и обеспокоенного только двумя проблемами: как приумножить свои доходы и избежать конфликта с законом. С другой – Макмаллен, рационалист и аскет, который нашел романтическую цель в армейской службе. Перевернув страницу, она подняла глаза на Кента, который озабоченно смотрел на часы.
      – Из-за вас я пропускаю обед, – пожаловался он. – Впрочем, плевать. Черт с ним! Что может сравниться со сладостью воспоминаний! Ах, если бы вы встретили меня тогда, Женевьева, я бы вам точно понравился. Представьте себе: борода, как у Че Гевары, волосы вот досюда, – чиркнул он ребром ладони по груди.
      Джини ответила ему улыбкой.
      – Не сомневаюсь, – сказала она. – А нельзя ли подробнее рассказать о том периоде – в шестьдесят восьмом году, когда вы с Макмалленом поступили в Оксфорд? Ведь он ушел на следующий год. Вы полагаете, что причиной тому был какой-то нервный срыв. Были ли какие-нибудь намеки на это до того, как он покинул Оксфорд? Не казалось ли вам, что он находится в состоянии депрессии?
      – Не то чтобы в настоящей депрессии. Да, он был подавлен, несчастен, это было видно невооруженным глазом. Он явно пытался заглушить свои печали – работал как лошадь. Стал нелюдим. Знаете, есть такие: на вечеринки не ходят, с девушками не гуляют, ни разу не напьются вдрызг. Наверное, мне следовало быть понастойчивее, поговорить с ним по душам, но знаете ведь, как обычно бывает. Я был слишком занят погоней за наслаждениями. А потом хвать – и нет его.
      – Понимаю. Тогда, может быть, попробуем вернуться в еще более раннее время? В Оксфорде он чувствовал себя подавленным. А раньше? Часто ли у него бывали перепады настроения, приступы хандры в школе, например?
      – В школе? Боже сохрани. Уж чего-чего, а такого за ним не водилось.
      – Другими словами, он изменился? Постарайтесь вспомнить, когда начались эти перемены. Виделись ли вы, к слову, в период между школой и Оксфордом? Ведь жил же он после школы девять месяцев в Париже, посещая курсы в Сорбонне.
      – Да ведь мы оба были тогда в Париже! – радостно сообщил Кент. – Вы что, не знали? Это время мы провели вместе. Я поехал туда с неохотой, поддавшись на уговоры Джеймса, но в действительности эта идея целиком и полностью принадлежала его старикам. Они оба были просто помешаны на культуре. Вбили себе в голову, что Джеймс не должен попусту тратить время, оставшееся до Оксфорда. Вот и пристроили нас обоих к одному парижскому семейству – Гравелье. Марк Гравелье держал картинную галерею на левом берегу Сены, и мамаша Джеймса сочла, что не найти лучшего места, где бы мы насквозь пропитались высокой культурой, усовершенствовали свой французский ну и прочее. Я поехал, потому что меня уговорил Джеймс. И еще потому, что мне казалось, будто я обязательно познакомлюсь в Париже с кучей симпатичных девчонок.
      – Ясно. Вы были там вместе. Долго ли?
      – Примерно полгода – с января по июль. Ну и времечко было, доложу я вам! – Он наклонился вперед. – Мамаша Джеймса, занимаясь дома планированием нашей парижской жизни, кое в чем просчиталась. Она полагала, что супруги Гравелье – очень bon genre. Так оно и было – до известной степени. Но чего она в первую очередь не учла, так это того, что мадам Гравелье принадлежала к породе прекрасных, страстных французских интеллектуалок с богемными наклонностями. У нее было полно дружков среди леваков. Вечеринки до трех часов утра, Жан-Поль Сартр на ужин. Никаких домашних правил, никакого тебе комендантского часа. Можете себе представить, что мы должны были почувствовать после английского пансиона? Я точно с цепи сорвался. Вообще-то сейчас, – ухмыльнулся он, – я задним числом понимаю, что именно тогда заскользил вниз по наклонной плоскости. Я впервые дышал полной грудью. А воздух свободы очень вреден для организма. Уж можете мне поверить!
      – С цепи, значит, сорвались? А Джеймс? Он пошел той же дорожкой?
      – О, Джеймс, – засмеялся Кент. – Вначале он воспринял все это слишком серьезно. Курсы в Сорбонне – подумать только! Я-то бегал от них как от чумы… Впрочем, думаю, и он чувствовал эти веяния – веяния другого мира. Против них невозможно было устоять. К апрелю-маю весь Париж казался уже не городом, а целым миром, который вот-вот взорвется. Джеймс не смог полностью уберечься от пыла толпы, от всеобщего возбуждения. Вместе с другими студентами Сорбонны он участвовал в паре маршей протеста. Но пришел май, и им овладели совершенно иные заботы.
      – Какие же?
      – Втюрился, – комически пожал плечами Кент. – А уж если втюрился, то по уши. Надо знать Джеймса, чтобы понять, что с ним тогда начало твориться. Французы придумали для такого случая самое лучшее определение: un coup de foudre – удар молнии. Он сделался словно сам не свой. Bouleverse. Но не упускайте из виду. – Он многозначительно поглядел на нее. – Тогда мы были двумя английскими школьниками, воспитанными в монашеских условиях. И, увы, девственниками. Нам обоим было по восемнадцать лет.
      Внезапно прервав рассказ, он уставился на дверь. К их столику пробирался только что вошедший в бар Паскаль. Кент обескураженно вздохнул.
      – Ах, черт… Это ваш дружок? А я уж было собрался повторить вам приглашение на ужин. Жаль. Не думаю, что теперь мне это удастся. Боюсь остаться непонятым. Он всегда такой хмурый или только тогда, когда видит, как мужчина с хвостом на голове угощает вас большой порцией джина, а вы не пьете? О-о, привет… – Кент проворно поднялся со стула, был представлен и сел на место. Пододвигая стул, он не спускал с Паскаля глаз.
      – Так-так-так, – произнес он. – Паскаль Ламартин. Бедный Джеймс. Что же он такое умудрился натворить? Насколько мне известно, за кинозвездами Джеймс не приударяет… А я и не знал, Женевьева, что вы работаете при поддержке танковой бригады. Иначе и духа бы моего здесь уже не было.
      Паскаль тоже захотел высказаться, но Джини под столом пнула его ногой.
      – О, Паскаль всего лишь мой хороший знакомый, – беззаботно прощебетала она. – Иногда обедаем вместе, вот и все. Он не имеет никакого отношения ни к моему материалу, ни к вам лично. – Джини обворожительно улыбнулась Кенту. – Честное слово. Он не будет возражать, если я попрошу его подождать немножко. Не возражаешь, Паскаль?
      – Конечно, нет.
      – Вы как раз остановились на самом интересном. Что же было дальше?
      – Я пойду куплю что-нибудь выпить, – поднялся из-за стола Паскаль. – Джин с тоником?
      Джереми Прайор-Кент сперва задумался, потом зябко поежился.
      – Нет, спасибо. Перейду-ка обратно на пиво. Мне – «Корону» с зеленым лимоном. За ваше здоровье.
      Паскаль ушел. Кент закурил очередную сигарету. Он молча посмотрел на Джини, потом улыбнулся.
      – Меня не покидает странное чувство, что здесь происходит нечто более важное, чем может показаться на первый взгляд. Интересно, с чего бы это?
      – Может быть, сказывается ваша склонность к паранойе? Вы же сами сознались.
      – Возможно, возможно… А впрочем, какого черта я боюсь? Не государственную же тайну я выдаю в конце концов. Вы в самом деле хотите, чтобы я продолжил свой рассказ?
      – Разумеется. Давайте начнем с того, на чем вы остановились. Париж в 1968 году. Май. Джеймс Макмаллен без ума от любви. У него начинается первая любовная интрижка…
      – Не надо торопиться. – Кент приподнял ладонь над поверхностью стола. – Я сказал «влюбился». Но я ничего не говорил о том, что у него была интрижка. Вот у меня были интрижки, даже больше чем достаточно. А у Джеймса не было. Насколько я знаю, его любовь была чисто платонической, что делало ее только жарче. За Джеймсом такое водится. Он любит ставить женщин на пьедестал, чтобы потом боготворить их и служить им верой и правдой. Эдакий рыцарь без страха и упрека. Весьма средневековый, в чем, на мой взгляд, и гнездится опасность. От этого бывают только всякие вредные мечтания. Хотя Джеймс, конечно же, так не считает.
      – Кто же была эта женщина? Как он познакомился с ней?
      – Самое грустное заключается в том, что я никак не могу вспомнить, как ее звали. Видел ее только пару раз. Она была старше Джеймса: ей было года двадцать два – двадцать три. Наполовину француженка – наполовину вьетнамка. Очень красивая, миниатюрная такая, хрупкая, с великолепными длинными волосами – черными как вороново крыло. Она доводилась племянницей мадам Гравелье, но в Париже не жила, а приехала только на время, погостить. Там тогда проходила какая-то конференция или что-то вроде этого, и в ней участвовал то ли ее отец, то ли дядя… Так давно это было, что всего и не упомнишь. Да и не знаю, так ли уж это сейчас важно. Я хочу сказать, что Джеймс никогда не упоминал о ней – ни разу в жизни. Наверное, уже и забыть успел о той своей любви.
      – Вы говорите, она была наполовину вьетнамкой?
      – Да. Ведь Вьетнам – бывшая французская колония, и у мадам Гравелье были там семейные интересы. Каучуковая плантация или еще что-то в этом роде. Мадам Гравелье выросла в Индокитае, а потом перебралась во Францию. Но одна из ее сестер осталась и ассимилировалась – вышла замуж за вьетнамца. Я почти уверен, что их семейные связи с Вьетнамом этим и исчерпывались. Но как бы то ни было, однажды эта девушка неожиданно появилась на одной из сумасбродных вечеринок, которые постоянно устраивались в доме Гравелье. Там толкались толпы народа: студенты и художники, актеры и писатели, интеллектуалы из кафе и еще Бог знает кто. Меня познакомили с ней, познакомили и Джеймса. Я отвлекся, а потом обернулся и вижу: сидят два голубка в уголочке и воркуют – наворковаться не могут. Так и просидели там часа четыре.
      – Это была их первая встреча?
      – Совершенно верно. Она не знала ни слова по-английски, но оба отлично владели французским языком. Вот и отводили душу в беседе. На ней тогда еще было надето что-то такое белое, вроде пиджака, что застегивается до самого горла. И юбка типа саронга. А волосы были распущены. Крохотная такая, тихоня, очень собранная. Помню, мне это тогда показалось очень любопытным. Джеймс с женщинами – тюфяк тюфяком. Уж очень был застенчив, почти не разговаривал с ними. Вот мне и стало интересно, какую же стратегию он изберет. Я будто невзначай все время вился вокруг этих голубков. Не думаю, однако, что хотя бы один из них обратил на меня внимание. С французским тогда у меня было неважно, так что я не сразу и понял, какого дьявола они там обсуждают. Выдержав паузу, он улыбнулся.
      – И знаете, о чем они говорили? О политике! Можете себе представить? Сидит сногсшибательная женщина, и о чем же с ней ведет разговор наш Джеймс? Об идеях Хо Ши Мина!
      Он замолк как раз в тот момент, когда к ним присоединился Паскаль, потом горестно пожал плечами.
      – Такая вот история. Джеймс некоторое время продолжал встречаться с ней – это все, что мне известно. Она пробыла в Париже два месяца, после чего вернулась к себе домой. А потом расстались и мы с Джеймсом – где-то в июле-августе. Я вновь встретился с ним только в октябре того же года, когда мы оба приехали в Оксфорд.
      – И он с тех пор ни разу не упомянул о ней?
      – Ни единым словом.
      – Могло ли оказаться так, что он продолжал поддерживать с ней связь?
      – Думаю, что да.
      – Вам никогда не приходило в голову, что именно с ней могла быть связана перемена в его настроении тогда, в Оксфорде?
      – Вообще-то нет, – ответил он. – Честно говоря, я тогда уже почти забыл о ее существовании. Видите ли, в Париже было просто забавно наблюдать за сердечными страданиями Джеймса. Но когда мы встретились вновь в Оксфорде, с тех пор минуло уже несколько месяцев. Я полагал, он уже пришел в себя. Ведь нам было только по восемнадцать, а она была всего лишь одной из множества девушек.
      Сделав большой глоток пива, он с какой-то опаской взглянул на молчавшего Паскаля и выразительно постучал пальцем по циферблату часов.
      – Тысяча извинений, но мне действительно пора. Нужно хотя бы показаться на обеде, где меня ждут. – Он поднялся и неуверенно посмотрел на Джини. – Я надеюсь, с Джеймсом все в порядке? Он не попал в беду? Я люблю Джеймса. Нас так много связывает… – Он перевел взгляд на Паскаля. – Вы, надеюсь, не выслеживаете его?
      – Нет, не выслеживаем.
      – Ну, если уж для вас действительно так важно разыскать его, то у меня есть идея, к кому вам имеет смысл обратиться.
      – К кому же?
      – Ее зовут Лиз Хоторн. Знаете, жена американского посла. Я однажды встретил их вдвоем – совершенно случайно наскочил на них в каком-то занюханном ресторанчике. Ей может быть известно, где Джеймс. Они близкие друзья. – Кент опять ухмыльнулся.
      – Когда вы их встретили?
      – Как-то раз прошлой весной.
      – Джеймс Макмаллен говорил, что они поддерживают дружеские отношения?
      – Да, впоследствии сказал… Во всяком случае, так он утверждал. Правда, тогда у меня об их отношениях сложилось несколько иное впечатление… – Кент повернулся, чтобы уйти, однако, сделав шаг, остановился, оглянулся и с многозначительной ухмылкой посмотрел Джини в глаза.
      – Они пожимали друг другу руки под столом. Из снисхождения к ним умолчу о других деталях. Она покраснела, да и Джеймс был не очень доволен, увидев меня. Мое появление оказалось оч-чень некстати. Но разве моя вина в том, что люди позволяют себе подобное в общественном месте? – Он изящно взмахнул рукой. – Очень рад был познакомиться с вами обоими. Не забывайте о моей седовласой матушке, Женевьева. Пока.
      Дверь за ним захлопнулась. Никто не нарушил молчания. Паскаль и Джини смотрели друг на друга.
      – Так-так-так, – произнес Паскаль. – Вот ведь что получается. Так кто же они: друзья, как это утверждает Макмаллен, или все-таки любовники?
      – Ты не хуже меня понимаешь, что имел в виду Джереми Кент. Любовники. Тем не менее Кент битый час втолковывал мне, сколь строгих правил придерживается Макмаллен в подобных делах.
      – Как раз такие люди в подобных делах и увязают глубже всех. Когда наступает их черед.
      – Не спорю. Более того, Кент не просто старый школьный друг Макмаллена. Я узнала его, едва он вошел.
      Он руководит эскорт-агентством, куда я ходила. Один из владельцев этого заведения.
      – Он сам подтвердил это?
      – Да. К тому же Джеймс Макмаллен знал об этом агентстве. Расспрашивал Кента об этой службе примерно через месяц, а то и меньше, после июльской встречи с Лиз.
      – Значит, ты думаешь, что Макмаллен мог планировать воспользоваться услугами агентства Кента? В качестве ловушки для Хоторна?
      – Вполне возможно, Паскаль. – Джини закрыла свой блокнот. – Если Лиз и Макмаллен действительно любовники, то мы должны рассматривать это дело под другим углом. Начнем с того, что в этом случае оба они лгали.
      – Прекрасно понимаю. – Паскаль поднялся из-за стола. – Послушай, Джини, у нас еще назначена встреча с Сьюзи. Помнишь эту девицу? Мы должны увидеться с нею в три. У меня на улице стоит мотоцикл. Наступает очередь выслушать версию девки по вызову.
      – Ты думаешь, она такая? Проститутка?
      – Ох, Джини, а разве эта история не замешана на сексе? – Он взял ее за руку. – Есть в ней и другие вещи. Любовь? Возможно. Возможно, и война. Ложь – вполне определенно. Однако секс – прежде всего. Ясно как божий день, что нам предстоит встреча с проституткой. А ты как думала?

      Паскаль снял номер в большом отеле, расположенном в укромном уголке Найтсбриджа. Задворки гостиницы примыкали к Гайд-парку. Паскаль и Джини приехали туда, прежде изрядно попетляв, что уже вошло у них в привычку. Их путь занял примерно сорок пять минут. Паскаль заказал в номер кофе. Закурив первую сигарету, за которой должны были последовать новые, он, как обычно, начал расхаживать по комнате.
      – Итак, – провозгласил он, – я заполучил ключи от дома в Сент-Джонс-Вуде. Мы можем забраться туда, с тем чтобы уже завтра я взялся за установку фотоаппаратуры. Если Хоторн действительно решил явиться на это чертово свидание, то оно может состояться в любой момент начиная с полуночи субботы. Я хочу, чтобы все было готово заранее. Мне надо быть полностью уверенным, что никто не сможет ни войти туда, ни выйти незамеченным даже в темноте.
      Помолчав, он добавил:
      – А после я занялся проверкой всевозможных разрешений на хранение оружия. Вот уж где пришлось попотеть. Дело оказалось непростым, а потому заняло уйму времени. В конце концов с помощью одного человека из отдела огнестрельного оружия в городской полиции мне удалось нащупать нужную нить. Согласно регистрационным документам, оружие Макмаллен хранит в своей лондонской квартире, что само по себе вызывает недоумение. Нынешние положения на этот счет отличаются крайней строгостью. Владелец должен содержать свое оружие под замком в специальном шкафу, причем полиция сама проверяет, как выполняется это правило. В квартире Макмаллена нет никакого оружейного шкафа – мы же сами видели. Однако именно по этому адресу зарегистрировано его оружие: два дробовика плюс винтовка. Дробовики – для охоты, винтовка – поскольку он является действительным членом какого-то стрелкового клуба. Как явствует из документов, этот клуб находится где-то на окраине Оксфорда Макмаллен регулярно практикуется на клубном стрельбище.
      Дойдя до стены, Паскаль обернулся и пожал плечами.
      – Вот и все. Что касается его службы в армии, то в этом деле сдвигов никаких. Ноль. Так что сама можешь судить о том, чего я достиг в сумме. Справившись кое-как с делами, я приехал в бар, чтобы забрать тебя, прикинув, что этот Кент давно уже должен уйти. А получилось, что я появился в неподходящий момент. Не так ли?
      – Вроде того. Но ты не расстраивайся. Он тем не менее довел свой рассказ до конца. К тому же, Паскаль, похоже, ты был прав. Макмаллен действительно хорошо знал женщину, убитую во Вьетнаме.
      Джини начала быстро излагать наиболее важные подробности своей беседы с Кентом. Паскаль внимательно слушал.
      – Теперь понятно, – проговорил он, когда ее повествование подошло к концу. – Что ж, вполне возможно, если Макмаллен жил в семье бывших колонистов. К тому же между французскими левыми и Вьетнамом всегда существовали крепкие связи. Все мирные переговоры между американцами и вьетнамцами проходили в Париже. 1968 год был решающим – Линдон Джонсон отдает приказ о прекращении бомбардировок Северного Вьетнама. Начинается наступление Тет. Кажется, именно в том году начались наконец и мирные переговоры, хотя они и тянулись впоследствии не один год. Надо бы проверить… – Он взглянул на Джини. – Кент упомянул о какой-то конференции? Именно поэтому, судя по его словам, та женщина и приехала туда?
      – Да, он говорил что-то о конференции. Однако не смог уточнить, что это была за конференция. В чем-то его рассказ изобиловал деталями, в чем-то оказался расплывчатым. Он, например, хорошо запомнил, как эта женщина выглядела, но забыл ее имя.
      – Какой же она получилась в его описании?
      – Маленькой. Очень хрупкой. Тихой. Свободно говорила по-французски. Она была в белом, когда он впервые увидел ее. И у нее были длинные черные волосы, – в глазах Джини отразилась неуверенность. – Знаешь, Паскаль, мне в голову пришла одна мысль…
      – О чем?
      – О некой закономерности, определяющей появление в этой истории разных женских типов. Сначала идут блондинки – все женщины, с которыми, как нас убеждают, встречается Хоторн. Потом Лорна Монро. Теперь Сьюзи. И вдруг нечто совершенно иное: две женщины, которые в чем-то разительно отличаются друг от друга, однако имеют один и тот же цвет волос – темный…
      – Может, ты и права, – пожал плечами Паскаль, – однако, на мой взгляд, тут скорее всего простое совпадение. Мало ли на свете черноволосых женщин?
      – Не отрицаю. Но разве ты не помнишь? В машине, когда мы возвращались обратно в Оксфорд, Макмаллен сказал, что за всю свою жизнь любил только двух женщин. В его чувствах к Лиз сомневаться не приходится. Разве ты не видишь, Паскаль, что Лиз могла ему чем-то напоминать о той, другой? А если это так, то многое становится ясным. Если та, первая, умерла – пусть даже не такой смертью, как думает Макмаллен, – он мог перенести весь пыл своей любви на Лиз. И его преданность Лиз намного усилилась бы.
      – Согласен, – досадливо отмахнулся Паскаль, – но я уже по горло сыт всеми этими досужими домыслами. Это то, к чему мы все время в конце концов приходим. К спекуляциям. А мне нужны факты. Знаешь, хорошенькие такие, простые и недвусмысленные. Состоят ли, к примеру, Макмаллен и Лиз Хоторн в любовной связи? Да или нет?.. Ты что это задумала?!
      В это время Джини снимала телефонную трубку.
      – Звоню Мэри, – спокойно объяснила она. – Вполне с тобой согласна. Мне тоже хотелось бы узнать кое-какие подробности.
      – Мэри? Джини, подумай, может, не стоит? Не нравится мне эта затея.
      – Почему бы и нет?
      – Дорогая, да ведь она постоянно общается с Джоном Хоторном. Это – первое. А во-вторых, в любую секунду может нагрянуть эта – как ее? Сьюзи.
      – Не нагрянет. До ее прихода еще десять минут. Времени у меня – в самый раз. Успокойся, Паскаль, я не собираюсь сообщать Мэри, где нахожусь в данный момент. Сделаю вид, что интересуюсь этим вопросом лишь так, между прочим. Я уже несколько дней не разговаривала с ней. Она никак не может застать меня дома… Заодно дам знать о себе. А то не дай Бог разволнуется, если я не объявлюсь. Мне всего-то и надо узнать, что ей известно о Макмаллене – встречала ли она его на приемах в посольстве, говорила ли о нем с Лиз. Все это вполне возможно, Паскаль, и если так было на самом деле, то я хочу об этом знать.
      Она начала набирать номер.
      – Ну, хорошо, хорошо. Только, Христа ради, сделай все естественно, – взмолился Паскаль. – Поговори для начала о какой-нибудь ерунде. А потом скажи, что встретила случайно Макмаллена и он назвал в разговоре имя Лиз. Но только, чтобы уши не торчали. Не по нутру мне этот твой звонок. Ведь уже почти воскресенье. А что, если там у нее уже ошивается Джон Хоторн? Я…
      Джини заговорила, и он немедленно умолк. Не успев закончить первую фразу, она запнулась. Джини стояла и слушала, не произнося ни слова. Паскаль мог слышать лишь, как из трубки льется писклявая скороговорка Мэри.
      – Да-да, понимаю, – промямлила Джини. – А я и не знала. Совсем оторвалась от событий. Когда? Ой, Мэри, даже не знаю. Я… Все это так неожиданно.
      Паскаль потихоньку приблизился к ней. Он заметил, как побледнело ее лицо. Ему было хорошо известно это выражение – замкнутое, неприступное. Она повернулась к Паскалю спиной и принялась теребить провод телефонной трубки. Ее ответы стали односложными. Он видел и чувствовал, как она пытается чему-то противостоять, но ей это не очень хорошо удается.
      Наконец она положила трубку и повернулась к нему лицом. Произошедшая в ней перемена была поистине разительной. Уверенная в себе молодая женщина на глазах превратилась в испуганного ребенка. Только один человек на всем свете был способен оказать на Джини такое воздействие. Паскаль нежно взял ее за руку.
      – Твой отец, – проговорил он. – Ты разговаривала с отцом, не так ли?
      – Да. Мэри подозвала его к телефону. – Джини смотрела в сторону. – Он в Лондоне, проездом. Встречается с каким-то издателем насчет своей книги о Вьетнаме. Уже два дня пытается разыскать меня. Он хочет, чтобы я приехала к Мэри. Сегодня вечером. Ненадолго – на часик, не больше. Потом они куда-то уходят.
      На несколько секунд повисло молчание. Паскаль вглядывался в ее лицо.
      – Скажи, Джини, когда ты в последний раз виделась с ним? – тихо спросил он.
      – Не помню уже. Кажется, два года назад. Два с половиной.
      – Он звонит тебе? Пишет?
      – Нет.
      – А теперь, значит, коли он тут проездом, ты должна бросить все и со всех ног бежать к нему?
      – Он сказал, что это срочно, Паскаль. Какое-то очень важное дело. Мне нужно ехать.
      – Ну конечно, важное. И срочное. Он же знает, Джини, что ты работаешь над материалом о Хоторне. Этим и объясняется неотложность свидания. Хоторн взнуздал его.
      – Он ни слова не сказал о Хоторне.
      – Не прикидывайся, Джини! Их с Хоторном связывает слишком многое. И ты прекрасно знаешь, о чем именно твой отец хочет побеседовать с тобой. Ему не терпится приказать тебе не лезть в личную жизнь Хоторна. И уж Боже тебя упаси рыться в делах, имеющих отношение к одному неприятному инциденту во Вьетнаме…
      – Ты так уверен? – Резко повернув голову, она впилась взглядом в его лицо. – Великолепно! Но, может, все-таки не стоит торопиться с выводами? А если речь пойдет о чем-то другом? Ты очень предвзято к отцу относишься, Паскаль. Эта твоя подозрительность… Она всегда была тебе присуща. Да тут может быть все, что угодно! А вдруг он заболел…
      – Боже милосердный, одумайся, Джини! – в отчаянии всплеснул руками Паскаль. – Он снова превратил тебя в ребенка. У него всегда это получается чертовски удачно. Стоит тебе поговорить с ним каких-нибудь пять секунд, и у тебя не остается ни капли собственного разума.
      – Это неправда! Неправда!
      – Очнись, любимая: он вертит тобой, как хочет. Одно словечко похвалы – и ты за него в петлю готова лезть.
      Одна угроза – и ты стоишь, вытянув руки по швам. Он знает о своей власти над тобой. А теперь я не сомневаюсь, что о ней знает и Хоторн… Джини? – Он сделал попытку обнять ее за плечи, но девушка оттолкнула его руку. Паскаль отступил и со вздохом пожал плечами. – Значит, ты согласилась?
      – Да, согласилась. Вынуждена была согласиться. Это займет всего час, от силы два…
      – Согласен. О'кей. Я еду с тобой.
      – Нет, не едешь! – вновь наскочила она на него. – Прекрати это немедленно, Паскаль! Ты представляешь, что произойдет, если ты заявишься туда вместе со мной? Да он просто рехнется.
      – Ну и пусть! Ты что, боишься? Почему? Пусть себе рвет и мечет. А ты не слушай. Тебе давно уже не пятнадцать.
      – Не в том дело. И не боюсь я его вовсе. Я просто хочу выслушать все, что он намерен мне сказать, а потом уйду. К тому же Мэри будет рядом. Ну, пожалуйста, Паскаль, не надо со мной спорить. Мне нужно увидеться с ним. Не надо все усложнять. Мне и без того тяжело.
      С этими словами она протянула к нему руку. Паскаль сжал ее и заглянул в глаза Джини. Его лицо выражало гнев и беспокойство.
      – Но почему, дорогая? – спросил он еще раз. – Почему? Я никак не могу понять. Почему ты позволяешь делать с собой все, что ему заблагорассудится?
      Джини потупила глаза. Она больше не отбивалась от его объятий, но и не отвечала. Паскаль крепче обнял ее. Девушка чувствовала, как напряглось его тело, как гулко бьется его сердце.
      Зазвонил телефон. Промычав что-то нечленораздельное, Паскаль снял трубку. Сьюзи оказалась персоной весьма пунктуальной. В данный момент она стояла у стойки администратора – через три минуты будет наверху. У Джини еще было время ответить на последний вопрос Паскаля. Впрочем, самой себе она уже дала ответ.
      Почему? Потому что отец действительно заставлял ее вновь почувствовать себя ребенком, причем не просто ребенком, а обузой, ярмом на шее, досадной помехой. А вдруг, вспыхнула надежда в ее душе, на этот раз все будет иначе? Почувствовав горечь, Джини раздраженно отвернулась. Именно эта ее надежда и была источником отцовской власти над дочерью. И не имело никакого значения, сколько раз в прошлом ее мечта оказывалась обращенной в пыль.
      Сьюзи оказалась моложавой и нервной женщиной. Она была одета так, словно пришла на собеседование с представителем фирмы, куда собралась поступить на работу. На ней был аккуратный кремовый костюмчик, все остальные предметы одежды тщательно подобраны в тон. Белокурые волосы свежевымыты, минимум косметики. Лишь внимательно присмотревшись к ней, можно было заметить в ее глазах настороженность. Правда, стоило ей только открыть рот, впечатление от ее свежести и пристойности мгновенно улетучивалось.
      Она вошла в номер, бросив на ходу несколько замечаний об отеле и смерив Паскаля взглядом с головы до ног. Увидев Джини, гостья сразу же изменилась. С каменным лицом она замерла у двери.
      – А это еще что за новости? – спросила Сьюзи гортанным голосом. – Любовь на троих? Вот уж хрен вам. Другую дуру ищите за такие деньги.
      Минут десять им пришлось уговаривать ее остаться. В конце концов после длительных увещеваний и заверений она заколебалась. Уставившись тяжелым взглядом Джини прямо в глаза, Сьюзи устремила перст в сторону Паскаля.
      – О'кей, – согласилась она. – С тобой поговорю, но чтоб этот проваливал отсюда. Вдвоем потолкуем. Согласна?
      Паскаль, повинуясь жесту Джини, вышел из комнаты. Не похоже было, что это ему очень понравилось. Сьюзи терпеливо подождала, пока за ним захлопнется дверь, и опустилась на стул, стоявший напротив Джини. Усевшись, она закурила.
      – Не люблю мужиков, – произнесла она обыденным тоном. – Не верю им. Трахаюсь с ними, а все равно не верю. А ты как?
      – Некоторым верю. Иногда.
      – Тогда тебе крышка, – вынесла Сьюзи вердикт, пожав плечами. – По мне, так любая баба лучше. Прежде чем болтать, давай-ка твердо условимся о главном. Во-первых, я не такая молодая, как может показаться. Во-вторых, у меня на шее двое детей. Денег в пенсионный фонд не отстегиваю. Зато могу неплохо заработать тем, что имею. А что? Нормальная сфера услуг – я так думаю. Клиенты покупают мои услуги, но не меня.
      – Я все понимаю, – не без колебаний произнесла Джини. – Не могу сказать, почему задаю эти вопросы, но они очень для меня важны. Это – малая часть одной крупной истории.
      – Насчет этого не волнуйся, – успокоила ее Сьюзи. – Мне это все до лампочки. Ты, главное, плати мне за время, а я тебе все выложу как на духу. Свинья сраная… Фотокарточку ему пришли. Потом сиди жди в гостиничном холле. Пока он, понимаешь, не решит, нравлюсь я ему или нет. – С внезапной горячностью она стала размахивать руками, а глаза ее засверкали от негодования. – Я его самого только на третий раз увидела. Ясно тебе? А в предыдущие два раза получалось как? Поначалу выпишет меня, а потом забракует.
      Джини подалась вперед.
      – И как же все получилось в третий раз? – поинтересовалась она. – Ты же не просто так полчаса в холле просидела?
      – Ну уж, нет. Это он агентству сказал, что ему от меня, кроме посиделок, ничего не надо. Я и сама своему начальству сказала, что только этим и занималась. Но все было совсем не так.
      Задумавшись, Сьюзи глубоко затянулась.
      – Слушай, – предложила она, – давай-ка я расскажу все с самого начала. Тогда, может, врубишься. Было это в прошлом году, в декабре. Сижу я, значит, в холле, как он и просил. Минут так пятнадцать-двадцать. На мне вот этот костюм был – я его всегда на работу надеваю. Сижу, а меня любопытство разбирает. От меня клиенты чего только не требуют, но тут было что-то новенькое. Стала я прикидывать, какой же из мужиков в этом холле – мой. Кандидатов – куча. Время бойкое – мужики роем вьются. Потом вижу: женщина стоит у стойки. Таращится на меня. Изучает…
      – Женщина? Ты ее можешь описать?
      – Лет так под тридцать. Симпатичная очень. Волосы длинные, светлые, подстрижены почти как у меня. И шмотки на ней умопомрачительные – просто отпад. Костюм такой темный в морском стиле, блузочка шелковая кремовая, бусы жемчужные, туфли дорогие… Ах, да! Чуть про сумочку не забыла. Очень модная – такая у одной кинозвезды была.
      – У Грейс Келли? От Эрме?
      – Точно! Крокодиловой кожи. По две тысячи фунтов за штуку. И еще на ней были темные очки. Странноватым мне это тогда показалось. Ведь декабрь же на дворе, мать твою… Ну ладно еще на улице – там солнце светит, но в помещении-то они тебе на кой хрен? Так ни разу и не сняла.
      – Она подошла к тебе? Заговорила?
      – Ага. Подходит, значит, и говорит мне, что я, наверное, и есть Сьюзи, потому что она сама в агентство звонила. И еще говорит: планы меняются. Мой клиент, мол, хочет видеть меня, но находится сейчас в номере. Не хочу ли я, дескать, вместе с ней туда подняться?
      – И ты согласилась?
      – Ясное дело. – Сьюзи метнула злой взгляд. – Я решила, что этот парень, должно быть, уже побывал в холле, чтобы посмотреть, какая я с виду. Ну, думаю, завелся, потрахаться захотелось… – Она вновь замешкалась. – Если трахнет, думаю, буду молчать как рыба. С чего бы это агентству комиссионные платить? С какой стати двадцать процентов им отстегивать? Не их ума дело. К тому же отель был уж больно шикарный. Я в таких местах никогда в жизни раньше не бывала. Страсть как обстановку захотелось посмотреть.
      – Значит, ты пошла наверх с той женщиной?
      – Верно. Сперва она говорила, что только проводит меня до двери. А как дошли, гляжу, идет следом. Заходим в апартаменты. Красотища кругом! Ковры хорошие, толстые. Стулья шелком обтянуты. Здоровенные вазы с цветами стоят… Потом гляжу: опять что-то странное. На улице день в разгаре, а шторы на всех окнах задернуты.
      – Разве ты это не сразу заметила?
      – Куда там! Как зашла, первым делом стала в уме прикидывать, сколько вся эта обстановка стоит. – Она улыбнулась натянутой улыбкой. – В отелях номера часто неосвещенные. А там настольные лампы горели, так что только часть комнаты темной была… – ее речь ненадолго прервалась. – Значит, садится та женщина напротив меня возле лампы. Тогда-то я и поняла, что мы не одни. Вижу, сидит в углу мужик. Притаился в тени, лица не видно. Не говорит, не шевелится. Только ногу на ногу забросил и на меня пялится. Ни слова, скотина, не вымолвил, пока я там находилась.
      – Ты можешь описать, какой он был, Сьюзи?
      – Нет. Не очень хорошо видно было. А я близорукая. Сидел-то он в тени. Одет, конечно, хорошо: пальто черное, расстегнутое, костюм темный. На вид лет сорок. Волосы светлые.
      – Красивый? Загорелый? Глаза голубые? Карие?
      – Не могу сказать.
      – Ладно. А как же та женщина? Она все это время там была? Она говорила что-нибудь?
      – Там и сидела. Куда же она денется? – Тон Сьюзи стал более жестким. – Говорила ли? Жесты иной раз, видишь ли, красноречивее слов. Знаешь, что она сделала? Открывает свою сумочку, а там денег – видимо-невидимо. Она специально сумочку раскрытой держала, чтобы мне получше видно было. Дала мне посмотреть немножко и начала вынимать свои деньжищи. Бумажки все по пятьдесят фунтов. В каждой пачке – десять. Затем заявляет мне: «А теперь я хочу, чтобы ты разделась – не совсем, а до нижнего белья. Это будет стоить пять сотен. Потом, если будешь делать, что я тебе скажу, заработаешь еще пятьсот. Понравишься нам – получишь премию: еще одну пачку. В сумме это составит полторы тысячи. Никто тебя здесь не тронет. А потом можешь идти. Согласна?»
      – Говорит все это вежливо так, культурно, тихим голосом, – продолжала Сьюзи, – словно о большом одолжении меня просит. Как скажет слово «пятьсот», так и выложит из сумки передо мною пачку. А я все смотрю, смотрю… Знаешь, каково мне столько денег заработать? Четырех клиентов обслужить надо. А то и пять. Целую неделю или они меня трепать будут, или я их – за конец. Иной раз неделя за неделей проходит, а клиента все нет. А мне по закладной платить надо. За школу – тоже плати. Я люблю, чтобы у меня все в порядке было.
      – Расскажи, Сьюзи, что тебе пришлось делать?
      На лице рассказчицы вновь отразилась злость пополам с отвращением. Она вздернула плечи.
      – Думаю, началось все с того, что меня купили. Я уверена, что это было важно для них. Она просто торчала, когда покупала меня. И он, наверное, тоже. Все время глазел. В общем, сделала я все, что от меня требовалось. Медленно, как она сказала. Мне надо было стоять перед ним и стаскивать с себя одежду. А она вилась вокруг, пока я все это проделывала. Такое было впечатление, что ей очень хочется меня потрогать. И она тоже все время пялилась на меня – во все глаза пялилась, будто позже собиралась опознать в вонючей легавке, где, знаешь, людей в один ряд ставят перед свидетелем. Помогла мне снять юбку. Даже к моим волосам прикоснулась. Какие прекрасные у тебя волосы, говорит. Несколько раз она погладила мои груди – и завелась. Если честно, меня и саму забрало от этого. Мне нравится заниматься такими делами с женщинами. – Ее взгляд воровато скользнул по лицу Джини. – А тебе нравится?
      – Я предпочитаю мужчин. Обычно. Сьюзи пожала плечами.
      – А то смотри: передумаешь – сразу дуй ко мне. Короче говоря, начала эта женщина гладить мои груди, но как-то странно: гладит, а сама немножко в стороне стоит, чтобы тому мужику все видно было. Вроде как специально выставляет меня напоказ, поняла? И тут ее как заколотит всю! Но мужик вдруг вздохнул глубоко, и она взяла себя в руки. Потом велит мне садиться. Лицом к своему дружку…
      – Она его так называла?
      – Ага. Тоже мне, дружок – извращенец обосранный. Пока она меня гладила, рук из карманов не вынимал. Короче, не кошелек там проверял и не ключи искал.
      – Картина ясная. А что было дальше?
      – Так вот, – уперлась в нее взглядом Сьюзи, – пока все это продолжалось, ничего такого необычного не произошло. А чему удивляться? Среди моих клиентов любителей кончить в кулак хоть отбавляй. Они смотреть любят. Вот я и прикинула: рано или поздно он захочет посмотреть, как мы, то есть я с той блондинкой, трахаемся. Но ты знаешь, ошиблась я! Может, сама она была и не против, но такая вещь в сценарии не значилась. То есть начисто была исключена. Причем разговор вела только женщина, – добавила Сьюзи. – Ясно? А мне полагалось помалкивать. Она сказала, что таково правило.
      – Она употребила именно это слово – «правило»?
      – Ага Я сажусь – она садится рядом, справа от меня, чтобы не заслонять ему картину. И начинает меня инструктировать. Вежливо так. Хрен знает что. Словно не человек, а какой-то робот. Вроде как повторяет какой-то текст, который заучила наизусть. Я, значит, сижу на стуле с прямой спинкой, – расписывала подробности Сьюзи, – а он напротив, метрах в четырех. Сижу в спецовке, нижнем белье то есть. Знаешь, комбинашка такая беленькая, дорогая жутко. Чулки. Пояс с резинками. Но без лифчика. Трусов тоже нету… – Поколебавшись, она вновь выдавила напряженную улыбку. – Я человек опытный, ученица способная. Пять лет занятий даром не прошли. Главное дело – завести клиента с полпинка, чтобы поскорее от него отделаться. Какой интерес с этими придурками часами в постели валяться? Вот заведешь его как следует, тогда, глядишь, и повезет. Иной раз с ним и трахаться не приходится. Дашь ему посмотреть на себя, пощупать за сиськи, мохнатку потрогать. Да еще польстишь немного, скажешь: ого, ну и здоровенный же у тебя! Скоты безмозглые… Некоторые засранцы до того настрадаются, что не выдерживают. Прямо тут же и кончают.
      Она закурила новую сигарету и, глубоко затянувшись, вздохнула.
      – Но в тот раз я была послушной девочкой, не придерешься. Она мне подробно говорила, что делать. Мягко так, вежливо. Раздвинь, говорит, ноги. Сядь верхом на стул. Погладь свои груди… Потом подала мне перчатки. Длинные, черные. Надень их, велит. Оттяни соски. Погладь пиписку. Сильнее, чаще. Чтобы хорошо стало. В глаза ему смотри. Ни слова не говори. Закрой глаза, когда будешь кончать…
      Рассказ на этом месте прервался. Джини встала и заходила по комнате. Сьюзи равнодушно продолжала мусолить сигарету. Из-за окна слабо доносился шум улицы. Поглядев с шестого этажа на парадный вход, Джини увидела рядом с ним вереницу черных «мерседесов». По мокрому тротуару, как стая ворон, к машинам приблизилась группа арабских женщин в черных одеяниях. Их лица были закрыты, в руках – набитые покупками сумки из магазина «Хэрродс». Она повернулась к Сьюзи.
      – И ты сделала все это? – спросила Джини. Сьюзи презрительно улыбнулась.
      – Понятное дело. Правда, не кончила. Притворилась. Я всегда симулирую. Мужики в большинстве своем даже не замечают – знай себе засаживают по самые помидоры. А когда только смотришь, то и подавно не догадаешься. – Она неопределенно пожала плечами. – Мухлюю, нарушаю условия контракта, как могу. Они думают, что могут купить меня, ан нет – черта с два! Цапнула полторы тысячи – до свидания, сэр, и хрен вам в задницу.
      – А мужчина, – спросила Джини, – неужели он ни разу так ничего и не сказал, ни разу даже не пошевелился, если не считать того единственного вздоха?
      – Нет, ни разу. Однако на него подействовало… – Сьюзи вскинула глаза, в которых снова читалась горькая насмешка. – Как только представление окончилось, они выставили меня за дверь. Глаза у женщины горели, лицо раскраснелось. Ее забрало до такой степени, что она прямо тряслась вся. Буквально швырнула мне деньги. Выходя из комнаты, я знала, что произойдет в следующую секунду. И оказалась права.
      – Откуда тебе известно?
      – Так ведь я подслушивала у двери. Мне все было слышно. И наконец-то я услышала ее. Она просто насиловала его, выпрашивала у него конец, говорила, какой он большой, какой твердый. И куда только вся культура подевалась?
      – Именно тогда ты и ушла?
      – Где-то через минуту, может, чуть позже. Мне хотелось послушать, не заговорит ли он. Но он молчал как рыба. А она разошлась вовсю – не остановишь. И я услышала, как он отвесил ей хорошую оплеуху.
      – Ты уверена, что он молчал?
      – Говорю же тебе: ни слова. Только ударил ее. Звук был такой, словно он смазал ее по роже всей ладонью. Она заорала. Потом раздался глухой стук, как если бы ее припечатали спиной к двери. И тогда уж наступила тишина. – Сьюзи снова неопределенно пожала плечами. – Думаю, он ее дрючил. Наверное, именно так, как она и просила. Припер, то есть, к стене и долбил что есть мочи.
      На сей раз молчание длилось дольше обычного. Джини вновь села на стул. Она долго смотрела на Сьюзи, потом спросила:
      – Скажи, Сьюзи, все действительно было так? То, что ты мне рассказала, – правда?
      – До последнего слова.
      – Я хочу, чтобы сейчас, прежде чем ответить, ты хорошенько подумала. Та женщина – ты вполне уверена, что она была блондинкой?
      – Абсолютно.
      – А не могла ли она носить парик?
      – Не думаю. Волосы, похоже, были ее собственные.
      – Она так и не сняла темных очков?
      – Нет.
      – Ты можешь вспомнить, какой у нее был голос?
      – Я же говорила: мягкий, вежливый. Она очень тщательно выговаривала слова – словно повторяла заученную роль. Отличный английский. Просто шикарный.
      – Ты уверена, что она англичанка? Ни малейшего акцента? А тебе не послышалось ничего странного в ее выговоре после того, как ты вышла из комнаты?
      – Акцента не было, если, конечно, не считать акцентом выговор богачей. Знаете, какой у них английский – там, где частные пансионы и пони в конюшнях? Сраный высший свет.
      – А еще что-нибудь ты можешь припомнить? Может, насчет ее одежды? Носила ли она, например, перчатки?
      – Нет.
      – Какие кольца были у нее на руках? Кольцо в знак помолвки? Обручальное?
      – Вообще никаких колец.
      – А мужчина? Ты можешь вспомнить что-нибудь о нем? Подумай, Сьюзи.
      – Сколько раз можно повторять… Сидел себе в тени. Темный костюм, черное пальто, белая сорочка – таких на улице тысячи.
      – Не было ли в комнате чего-то такого, что бросилось тебе в глаза? Может, чемодан? Сигареты, книги, журналы…
      – Ничего. Дверь в спальню была закрыта. А комната, где я была, – она и есть комната. Нормальный номер шикарного отеля.
      – Под каким именем тебе был представлен клиент?
      – Гастингс, кажется. Точно, Джон Гастингс. Джини задумчиво насупила брови. Джон Хоторн. Был еще Джон Гамильтон – под таким псевдонимом Макмаллен встречался с Лорной Монро. А теперь Джон Гастингс. Она снова испытала чувство, о котором говорил Паскаль. Впечатление было такое, что ею кто-то манипулирует. Схожесть инициалов как бы подталкивала к мысли о существовании определенной связи между всеми этими случаями. Эта связь могла оказаться иллюзорной. Из своей сумочки Джини достала три фотокарточки. Первые две были фотографиями Макмаллена и Хоторна. На третьей была запечатлена Лиз. Она протянула первые два снимка Сьюзи.
      – Не может ли один из этих двух оказаться Гастингсом?
      Сьюзи рассматривала фотографии без особого интереса и, похоже, никого не узнавала. Джини могла бы поклясться, что лицо Хоторна проститутке совершенно ничего не говорило. Судя по всему, она мало интересовалась политикой, поскольку не смогла узнать на снимке эту знаменитость. Сьюзи пожала плечами.
      – Любой из них может быть Гастингсом, а может, и нет, – изрекла она. – Возраст вроде сходится. И волосы у обоих светлые. Таких мужчин вокруг сотни.
      – О'кей, – Джини передала третью фотографию. – Пусть тебя не смущает цвет волос. А не находишь ли ты на этом снимке хотя бы какого-то сходства с той женщиной?
      Это была черно-белая фотография Лиз, взятая из архива «Ньюс». Наиболее малоизвестный из всех ее портретов, которые только удалось отыскать. В отличие от других, на этой фотографии вокруг Лиз не вились многочисленные обожатели. Она была сфотографирована на тротуаре, готовая сесть в машину. Взяв фотографию в руки, Сьюзи не смогла сдержать тихого вскрика удивления. Политики могли не интересовать ее, но мир моды интересовал определенно. Несомненно, она с первого взгляда узнала Лиз.
      Черты Лиз, растиражированные бесчисленными женскими журналами, сделали ее весьма популярной. Благоговейно рассматривая снимок, Сьюзи некоторое время была не в состоянии произнести ни слова. Когда же она подняла голову, выражение ее лица было жестким и подозрительным.
      – Да что же это такое? Что здесь происходит? Да, я знаю эту женщину. Конечно, знаю. Кто ж ее не знает! Это миссис Хоторн.
      – Верно. Жена посла Соединенных Штатов.
      – Знаю – не дура. Я даже встречалась с миссис Хоторн.
      – Встречалась?
      – Не хрена здесь комедию ломать – удивление разыгрывать! Да, прошлой весной встречалась. В палате детской больницы. Моя младшенькая в прошлом году слегла, чуть не умерла. Ей нужно было диализ делать. Знаешь, кто дал деньги на эту штуковину? Госпожа Хоторн! Я была там среди родителей, когда она делала обход больницы. А вот ты бы постыдилась…
      Ее голос звенел все громче. Сьюзи встала и возмущенно пошла к двери.
      – Я даже разговаривала с ней! Она подсела к моей дочке на кровать, и мы говорили. У нее самой два ребенка Она была очень добра со мной. По-настоящему добра. Не то что фря какая-нибудь. И ей было не наплевать на мое горе, я своими глазами видела!
      Джини знала, что безвозвратно утратила доверие Сьюзи, глаза которой теперь застилал гнев.
      – Значит, – решилась она все-таки задать вопрос, – миссис Хоторн и та женщина в отеле не могли быть одним и тем же лицом?
      – Нет. Ни хрена не могли! Между ними – ничего общего. Сколько можно повторять! Говорю же: женщина в отеле была англичанкой. И она была моложе миссис Хоторн. Блондинкой была… Ты что, охренела совсем? Тоже мне, журналисты вонючие. А я уж было подумала: нормальная баба… Должно быть, у меня самой с башкой не все в порядке. Да ты такая же любительница дерьма, как и вся ваша братия.
      Распахнув дверь, она на прощание послала Джини последний огненный взгляд.
      – И что вы за люди, не понимаю. Дня прожить не можете, чтобы кого-нибудь в навозную жижу не втоптать. А я-то думала, что это я прожженная шлюха… И много они тебе платят? Да пошла ты знаешь куда… Коли не терпится невинного человека загубить, то и без меня обойдешься. И не вздумай, паскуда, подкатить ко мне еще раз, поняла? Ни ты, ни дружок твой!
 
      Вернувшись, Паскаль был скован и холоден. Он внимательно выслушал Джини, которая пересказала только что состоявшийся разговор.
      – Неубедительно, – подытожил он наконец. – Тот человек мог быть Хоторном или Макмалленом. А та женщина могла оказаться Лиз, если она, конечно, способна изменить акцент. Еще более вероятно, что речь идет об одной из блондинок Хоторна. Как ты сама думаешь? Что это – смотр актерских талантов? Репетиция? Во всяком случае, очень похоже.
      – Вполне возможно, что и то, и другое. Нечто вроде прелюдии к воскресной встрече. Здесь должна быть какая-то связь, Паскаль. Черные перчатки, молчание, правила…
      – Возможно, ты и права. А может быть, от нас ожидают, что мы должны поверить в эту связь, создать ее в собственном воображении?
      – Думаю, то была одна из блондинок Хоторна. Нечто вроде проверки боеготовности накануне воскресного свидания. Эта встреча состоялась дня за два-три до того, декабрьского воскресенья, помнишь? Возможно, Хоторн решал, какую из двух женщин выбрать – Сьюзи или блондинку с великосветским акцентом и сумкой за две тысячи фунтов от Эрме.
      – Значит, он остановил выбор на более дорогом товаре?
      – Можно только предполагать, – нахмурилась Джини. – Странно все-таки… Слушая, как описывала ее Сьюзи – мягкая, вежливая, – я не могла отделаться от мысли о Лиз. Помнишь, что говорил нам Макмаллен? О том, как Хоторн показывал ей фотографии блондинок, которых намеревался нанять для своих нужд, и заставлял ее сделать выбор. Возможно, Хоторн не просто расписывает жене собственные похождения. Не исключено, что он заставляет ее участвовать в них.
      – Ты что, всерьез полагаешь, что он заставляет ее устраивать смотры этим девкам? Да брось ты, Джини!
      – Скорее всего, ты прав. Но если верить словам Сьюзи, женщина будто повторяла заученную роль, действовала по какому-то сценарию, играла в спектакле.
      – Сьюзи, однако, не оставила сомнений в том, что эта роль женщине нравилась, – сухо заметил Паскаль.
      – Верно. Но в любом случае поведение Лиз столь странно, сколь и непредсказуемо! К тому же она глотает несусветное количество всяких лекарств: транквилизаторов, а может, и кое-чего другого. Не исключено, что Хоторн заставляет ее принимать весьма своеобразные снадобья…
      – Раз в месяц? Перед решающим воскресеньем подсыпает своей супруге нечто, превращающее ее в сводню? Эх, Джини…
      – Согласна – абсурд. Тем более что Сьюзи высказалась вполне определенно: блондинка в отеле – не Лиз.
      Паскаль внезапно сделал досадливый жест.
      – Но и это ничего не доказывает, – заявил он. – Ты ведь сама говорила: Лиз Хоторн разыгрывает из себя святую. Что ж, именно такой ее и увидела Сьюзи – в роли ангела милосердия, спустившегося с небес на больничную койку, чтобы помочь больному ребенку. Просто героиня! Люди испытывают потребность в героях. Они им нужны, чтобы сохранить при себе свои иллюзии.
      И тут в его голосе прозвучала саркастическая нотка.
      – Кстати, об иллюзиях, – добавил Паскаль. – Вскоре тебе предстоит встреча с отцом. Собирайся, Джини. Нам пора.

      – Заходи, Джини, – пригласила ее Мэри. Обе на секунду застыли на пороге, одновременно посмотрев на улицу, где Паскаль заводил свой мотоцикл. Мотор затарахтел, и Паскаль сорвался с места, даже не помахав на прощание.
      – Он вернется за мной примерно в восемь, – сказала Джини. Мэри вздохнула и закрыла за ней дверь.
      – Одну минутку, Джини, – предупреждающе произнесла она – Я хотела бы кое-что тебе сказать, прежде чем ты войдешь.
      Тут девушка заметила, что дверь в кабинет прикрыта. На добром лице Мэри отразилось замешательство. Она мягко положила руку падчерице на плечо.
      – Джини, я не совсем понимаю, что происходит. Ясно лишь одно: вы с Паскалем Ламартином ведете расследование, собираете материал на Джона… – Она горестно покачала головой – Ах, Джини, как ты могла быть со мною такой неискренней! Ты ведь, должно быть, неспроста пришла тогда ко мне на вечеринку. Пришла под выдуманным предлогом. Джон – один из самых близких моих друзей. Как ты могла, Джини! Это так на тебя не похоже.
      Лицо Джини помертвело. Она медленно сняла с себя пальто.
      – Понятно, – протянула она. – Так, значит, вот для чего я вам понадобилась? Впрочем, могла бы и сама догадаться.
      Ею овладели злость и горечь одновременно. Перед тем как приехать сюда, ей пришлось пережить еще одно бурное объяснение с Паскалем. Он едва сдерживал бешенство, она тоже. За минувший час они порядком извели друг друга, то приближаясь к открытой ссоре, то удаляясь от опасной черты. От этого объяснения на душе остался мерзкий осадок. Джини до сих пор чувствовала себя взвинченной, и от того, что Паскаль оказался прав относительно истинных побуждений ее отца, было еще хуже. На секунду ею овладело сильное желание немедленно уйти, хлопнув дверью, чтобы даже не видеть Сэма Хантера. Вероятно, эта мысль отчетливо обозначилась на ее лице, о чем можно было догадаться по взгляду Мэри, который стал еще тревожней.
      – Ах, Джини, – сокрушенно вздохнула она, – тут творится что-то невообразимое. Ладно, девочка, не бери в голову. Не это главное. Знаешь, просто это как-то задело меня… И вообще, Джини, – замялась она, – постарайся следить за своими словами. Сэм в паршивом настроении. Уже несколько часов сидит, сам себя заводит. Я пытаюсь успокоить его, но есть предел человеческим возможностям. Он налил себе второй стакан бурбона, а ты сама знаешь, какой он, когда выпьет. Думаю, затягивать разговор не стоит. Позже у Сэма должен состояться ужин с издателем. Я еду вместе с ним. Так что, милочка, ваша беседа продлится всего какой-нибудь час, самое большее полтора. Но умоляю, будь посдержанней в выражениях. Ради всего святого, ни слова о Паскале Ламартине.
      Мэри умолкла, ее лицо поникло. Джини увидела, что мачеха вот-вот расплачется, и почувствовала себя виноватой. Гнев сменился состраданием. Она обняла Мэри. Если отец целый день подогревал себя, готовясь к этой встрече, то можно только представить себе, как ей, бедняжке, за этот день досталось.
      – Ах, Мэри, – мягко произнесла Джини, – прости меня. Я потом тебе все объясню. Ты, главное, не огорчайся. Во всем этом нет ни капли твоей вины, зачем же тебе страдать! Это было бы в высшей мере несправедливо.
      – Все равно уже вляпалась, – горестно махнула Мэри рукой. – Я ведь тоже не до конца была честна с тобой, Джини, а надо бы. Ведь я все знала о Бейруте. И кто такой Паскаль, тоже знала. Не нужно было мне скрывать этого. Господи, до чего же я ненавижу всю эту ложь…
      – Да перестань ты, Мэри. Чепуха все это. Я совсем не обижаюсь. Наоборот, даже рада.
      Больше у нее не нашлось слов.
      В комнате, за закрытой дверью, кто-то завозился, загремев стулом. Мэри испуганно посмотрела на дверь, потом на Джини. Возбужденно вскинув голову, она быстро заговорила.
      – Джини, дело не только в этом. Сэм винит во всех бедах Паскаля, сама понимаешь, так что будь готова к этому. Но…
      Она вновь заколебалась. Лицо ее стало почти виноватым. Джини озадаченно посмотрела на нее, затем перевела взгляд на закрытую дверь. Из-за нее раздался отцовский голос. Наступила пауза, после которой заговорил какой-то другой мужчина. Его голос был более спокоен. Джини настороженно напряглась.
      – Кто там с ним? – тихо спросила она – Мэри, ведь он не один. Что все это значит?
      Ответом ей был лишь молчаливый и горестный взгляд Мэри. Иного ответа и не потребовалось, потому что как раз в этот момент в комнате зашаркали шаги и дверь распахнулась настежь. Сэм Хантер возник на пороге с лицом, пылающим от гнева. В руке он держал полный бокал бурбона. Позади, у камина, стоял Джон Хоторн.
      – Та-ак. – Хантер смерил взглядом сперва Джини, а затем Мэри. – Вы войдете или нет? Или, может, будете до посинения перешептываться в прихожей?
      У него, судя по всему, было заготовлено еще несколько фраз в том же духе, но Мэри взяла инициативу в свои руки. Подхватив Джини под локоть, она провела ее мимо отца в комнату. Джон Хоторн поприветствовал ее коротким кивком, не произнеся ни слова. Мэри повернулась лицом к Сэму.
      – А теперь, Сэм, условимся об одном, – вымолвила она тихо, но твердо. – Это мой дом, а не твой. И если ты тут начнешь шуметь и орать, то можешь выметаться, потому что я не намерена этого терпеть. Понял? Это объяснение не доставляет удовольствия ни мне, ни Джини, ни кому-либо другому из всех нас. И я согласилась на все это лишь при одном условии. Ты скажешь то, что сочтешь нужным. И Джон скажет то, что должен сказать. Вы оба все честно выскажете Джини, после чего мы расходимся по своим делам. Но я не позволю, чтобы это объяснение переросло в одну из тех пьяных сцен, которые ты, Сэм, так любишь. Так что прошу сесть и успокоиться. Тогда, черт возьми, нам, может быть, и удастся выглядеть цивилизованными людьми.
      Тон, которым Мэри произнесла это, привел бы в чувство любого, подумала Джини, но только не отца, во всяком случае, не в тот момент, когда он уже набрался.
      – А теперь послушай ты, Мэри, – пророкотал он, поучительно подняв указательный палец, – причем послушай внимательно. Если ты думаешь, что я буду прикидываться, будто нахожусь на какой-нибудь паршивой великосветской вечеринке, то глубоко заблуждаешься. Не буду. Не затем я сюда пришел, чтобы рассиживаться в кресле и трепаться о всяких пустяках. Нет уж, я прямо к сути перейду. Моя дочь, дьявол ее побери, должна дать мне отчет в своих действиях! И чем скорее, тем лучше. Я не шучу, разрази меня гром! Не вижу ее, понимаешь, целых два года, а она, черт возьми, тем временем вон что вытворяет!
      Он поднял стакан, и в его горле смачно булькнул бурбон. Налитые кровью глаза блуждали по комнате, пока не остановились на Джини.
      – Прежде чем мы начнем, ты, Джини, главное, одно уясни. Я виню во всем этого чертова засранца-французишку. Но и с тебя вины не снимаю. Тебе давно уже не пятнадцать. У тебя что, своей головы на плечах нет?
      Джини и Мэри заговорили одновременно. Мэри попыталась что-то возразить, Джини незамедлительно выпалила резкий ответ. Сэм Хантер решил переорать обеих, и тогда впервые в разговор вступил Джон Хоторн. Его голос – холодный, резкий и властный – заставил замолчать всех, включая Сэма.
      – Хватит, Сэм, – произнес он. – Мэри права. Подобные сцены до добра не доведут. И такие выражения. Тебе бы лучше сдержаться. Потерпи, сделай милость. И сядь. Кстати, может, все сядем? Сегодня вечером Джини находится здесь из-за меня, и поскольку она сделала мне одолжение, явившись сюда, я чувствую себя обязанным ответить ей любезностью. Я хотел бы кое-что объяснить.
      Джини ничего не сказала. Она только смотрела на своего отца, поражаясь той легкости, с какой Джон Хоторн приструнил этого неуправляемого человека. Ей было больно видеть это, но Сэм капитулировал, даже не пикнув. Лишь напоследок он бросил на нее взбешенный взгляд и свирепо засопел. Повернувшись к ней спиной, отец потопал в другой угол комнаты и плюхнулся на стул слева от камина, не выпуская из руки стакана.
      Увидев, насколько он изменился за те два с половиной года, что они не виделись, Джини была потрясена. Его внешность стала еще более грубой и вульгарной – этого невозможно было не заметить. Конечно, одет он был, как всегда, с иголочки. На нем был один из тех темных костюмов, которые он сшил на заказ в Лондоне, и щегольская рубашка от Пола Стюарта с несколько кричащими полосами. Изящные туфли ручной работы были начищены до солнечного блеска. Однако раздавшийся живот, тяжелая, шаркающая поступь, обвисшие щеки и покрывшаяся пятнами кожа старого пьяницы – все эти черты бросались в глаза. Отец выглядел одновременно агрессивным, неуравновешенным и глубоко несчастным.
      Джини безмолвно вышла на середину комнаты и села на стул напротив Джона Хоторна. Мэри принялась как-то несуразно хлопотать вокруг подноса с напитками. Она подала Джини бокал вина с таким видом, будто это и в самом деле была случайная встреча друзей, а потом сама уселась поодаль, словно сознательно устранившись из полукруга, который образовался перед камином. В центре этого полукруга находился Хоторн. Джини отметила про себя, что вопреки собственному призыву сесть и успокоиться сам он остался стоять.
      В отличие от ее отца Хоторн был само спокойствие и самообладание. На нем был темный, отлично сшитый костюм. Его манеры отличались невозмутимостью, и когда он посмотрел на Джини сверху вниз, ей почудилось, что в его глазах мелькнуло то ли сожаление, то ли презрение, как если бы она не оправдала его надежд. Со стороны все выглядело так, словно он пригласил ее на экзамен, а она с треском провалилась.
      – Начнем с того, – заговорил он вновь, – что я предлагаю не терять времени попусту. Я не намерен в течение предстоящего часа выслушивать ложь и оправдания. Поэтому лучше сразу установить какие-то определенные параметры. Итак, можем ли мы принять как свершившийся факт то, что дней эдак девять назад «Ньюс» начала расследование моих дел и моей личной жизни, поручив это дело Джини и французскому фоторепортеру Паскалю Ламартину?
      При этом он в упор смотрел на Джини. Но та и не думала отвечать. Сзади тихонько вздохнула Мэри. Тяжело завозился на стуле отец.
      – Послушай, Джини, – подался он вперед, – ведь Джон прав. Может, не будем здесь вешать друг другу лапшу на уши? Он знает, что ты работаешь над этой историей. И я знаю. Все мы тут, черт подери, знаем это. Так на кой же дьявол отпираться, попусту теряя время?
      – Если все вы тут настолько хорошо информированы, – осторожно заговорила Джини, – то должны также знать и то, что в прошлый вторник меня отстранили от этого задания. Так распорядился мой редактор. Насколько мне известно, эту тему вообще зарубили… Просто ходили кое-какие слухи, и меня попросили их проверить, только и всего, – добавила она после секундного колебания. – Однако я ни до чего не докопалась. Такова одна из причин, почему от расследования решили отказаться. Другая, насколько мне известно, состоит в том, что на владельца «Ньюс» кое-кто оказал давление. Причем, как я слышала, такое сильное, что под вопросом оказалось даже рабочее место моего редактора. Чего я никак не могу взять в толк, – подняла она глаза, чтобы встретиться взглядом с Хоторном, – так это почему вы, обладая таким влиянием, решили теперь оказать его на меня. Не вижу смысла. Ведь я больше не работаю над статьей.
      – Я же просил не тратить попусту времени. – Голос Хоторна звучал ровно, выражение его лица оставалось холодным. – Вас просили – вам даже приказывали – отказаться от этой истории. Нам обоим это прекрасно известно. Сам же ваш редактор продолжал в ней копаться и в результате может распрощаться с работой, хотя наверняка что-либо сказать трудно. Решение об этом будет принимать Генри Мелроуз, а я к этому никакого отношения не имею. Но давайте не будем делать вид, что вы неукоснительно выполняли все распоряжения редактора. Сознательно или сами того не ведая, вы продолжали работать над материалом. То же самое делал и Ламартин. Вашим источником оказался человек по имени Джеймс Макмаллен. Вы дважды встречались с ним: в первый раз – в Риджент-парке, а потом в Британском музее. На этой неделе вы вступили в контакт с его бывшим наставником в Оксфорде – доктором Энтони Ноулзом. Вы и сегодня продолжали наводить справки. Сегодня вы встретились с приятелем Макмаллена в баре «Граучо», в СоХо, – продолжал он сверлить ее взглядом. – И это вы называете «закрыть тему»?
      Джини мельком взглянула на Хоторна. Про себя она отметила, что об их встрече с Макмалленом в Оксфорде он не упомянул.
      – Не знаю, откуда у вас эти сведения, – отвернулась она, пожав плечами, – но вынуждена внести поправки в донесения ваших осведомителей. В Британском музее я ни с кем не встречалась. Я пошла туда только ради осмотра экспонатов. Ранее я действительно разговаривала с Энтони Ноулзом, но потом вновь позвонила ему, чтобы сообщить, что прекращаю работу над материалом. Что же касается сегодняшнего дня, то просто в обеденный перерыв встретилась за выпивкой со своим старым знакомым, который поставляет мне время от времени кое-какие сведения. Но эта встреча не имела абсолютно никакого отношения к волнующей вас теме.
      – Сегодня вы встречались со старым школьным приятелем Макмаллена, человеком, которого ранее не видели ни разу в жизни. – Хоторн обдал ее холодным взглядом. – И знаете, когда мне стало об этом известно, я в какой-то степени даже испытал облегчение. Наконец-то, думаю, вы предпринимаете какие-то усилия, чтобы выяснить, что же за человек этот Джеймс Макмаллен. Что ж, давно пора. Действительно, разузнайте о нем поподробнее, не пожалейте сил. И не забудьте тщательно проанализировать полученные данные. Макмаллен отъявленный лгун и смутьян. Иногда даже возникает подозрение, вполне ли он вменяем…
      – Не вполне вменяем? – не усидел на месте отец Джини. Он широко повел рукой, расплескав свой бурбон. – Слишком мягко сказано, черт его подери! Да это же форменный псих! Придурок! Шизик! Этот маньяк вконец замучил Джона. И меня тоже! Хрен знает сколько лет проносился с этой чертовой параноидальной идеей, и нате вам – снова объявился! Причем на кого вышел-то? На мою чертову доченьку! Ты что думаешь, случайно, что ли? Господи Иисусе, Джини, – повернулся он всем телом, чтобы заглянуть ей в лицо, – сколько лет ты проработала в разных газетах? И до сих пор не можешь отличить всякую шизу от нормального человека? Мало, что ль, на них насмотрелась? Или до сих пор готова глотать все дерьмо, которым они тебя потчуют? Ты бы действительно проверила все как следует. Отчего же не проверить? А если не можешь, то иди обратно на факультет журналистики и начни с начала. А еще лучше, подыщи себе какую-нибудь другую работу.
      – Нет уж, подождите, – начала было Джини, но ее перебила Мэри.
      – Да! – воскликнула она. – Помолчи, Сэм, и думай лучше, прежде чем бросаться обвинениями. Ты ни капли не знаешь о способностях Джини, потому что всю жизнь не проявлял ни малейшего интереса к ее карьере. Начнем с того, что Джини уже не ребенок. У нее уже достаточно опыта…
      – Опыта? Ой, умоляю, не надо! В чем опыт-то? Дешевки стряпать, сексуальные скандалы обсасывать?
      – Повторяю, у нее большой опыт, Сэм. Если уж Джини взялась за этот материал, то можешь быть уверен: она тщательно проверит все от начала до конца, до последней мельчайшей подробности. – Голос Мэри звучал непреклонно. – Если бы этот Джеймс Макмаллен был именно таким, как ты говоришь, то она бы его сразу же раскусила. Нет, не все так просто.
      – Мэри права, – снова вклинился в разговор ледяной голос Джона Хоторна, тут же заставив умолкнуть всех остальных. – Все действительно не так просто, – вздохнул он. – К величайшему сожалению.
      Сказав это, он устремил взгляд в сторону, и Джини впервые уловила нервозность в его облике. Лишь на секунду на его лице промелькнуло то выражение, которое она заметила во время памятного ужина в «Савое». «Несмотря на эту маску спокойствия, он близок к отчаянию», – подумала она. Ей пришла в голову мысль о том, что отец и Мэри, должно быть, тоже уловили его состояние. Украдкой взглянув на Хоторна, отец сразу же изменил тон. Поднявшись со стула, он несколько умерил свою воинственность.
      – Слушай, Джини, – произнес Сэм Хантер, постаравшись придать своему голосу мягкость, – почему бы тебе не остановиться. Хотя бы ради того, чтобы задуматься, насколько высоки ставки в этой игре? Ведь речь идет о жизни Джона, о его репутации. Ты же вполне представляешь, что случается, когда подобные вещи выходят из-под контроля. Начинаются всякие разговоры… Ты еще и напечатать ничего не успеешь, а глядишь, народ уже гудит вовсю, шушукается, слухи ползут один нелепее другого… Я, знаешь ли, не могу допустить, чтобы все произошло именно так. Потому-то и приехал сюда.
      Он остановился, чтобы взглянуть на Хоторна, и затем продолжил:
      – Знаю, я сейчас не сдержался. Но ты уж, Джини, прости меня. Что делать, бывает. Особенно со мной. Ты же знаешь: вспыхиваю как порох. Но я тебя ни в чем не виню.
      Честное слово, не виню. Насколько я понимаю, ты просто заблуждаешься, причем от чистого сердца. Да тут еще этот Ламартин поганый! Я не собираюсь ворошить прошлое – не нужно мне этого. Но если ты не извлекла должного урока из общения с этим человеком двенадцать лет назад, то извлеки хотя бы сейчас. Ты, Джини, главное, присмотрись получше, чем этот самый Ламартин занимается. Никакая это не журналистика. И не будет никогда журналистикой. Копание в дерьме – вот что это такое. А Ламартин твой – сволочь последняя!
      В воздухе повисло молчание. Хоторн по-прежнему отрешенно глядел на огонь. Джини некоторое время смотрела на отца, потом отвернулась. Позади вставала, скрипнув стулом, Мэри.
      – Джини, – тихонько подала она голос. – Подумай над словами Сэма. Я не хочу выносить суждение о Паскале Ламартине как о личности. Я уже говорила тебе, что как мужчина он мне вполне нравится. Но Сэм по-своему прав. Нельзя закрывать глаза на то, чем занимается Паскаль Ламартин сейчас. Все это так жестоко, нетактично, недостойно. Думаю, ты вряд ли будешь возражать, настаивая на том, что такая деятельность этична. – Посмотрев на Хоторна, она продолжила: – Знаешь, Джини, я думаю, ты должна спросить себя, насколько сильно твое чувство к Ламартину влияет на твои решения. Стала бы ты и дальше раскапывать эту историю с таким же рвением, если бы не работала над ней вместе с ним? Он просто растлевает тебя, Джини. Прости, но таково мое мнение.
      – Довольно, Мэри! Эту тему я обсуждать не буду. К тому же ты говоришь неправду.
      – В таком случае, – вздохнула Мэри, – вернемся к тому, о чем я говорила ранее. Ты поступила очень глупо, Джини. Ты и твой Паскаль Ламартин введены в заблуждение. Причем очень ловко. И если уж ты не хочешь прислушаться к нашим словам, то, надеюсь, скоро обнаружишь этот подвох. Оч-чень скоро.
      Ее голос теперь звучал резче: она больше не пыталась скрывать осуждения. Мэри отвернулась, и тут, как бы приняв от нее эстафету, заговорил Джон Хоторн.
      – Мне очень жаль, Мэри, – сказал он, оторвав взгляд от огня, – но у меня нет времени дожидаться, пока Джини прозреет. Это ожидание может слишком дорого мне обойтись. Речь идет о чести Лиз. И я не стану спокойно взирать на то, как разрушают мою семью. Мне нужно подумать о своих детях. Бог свидетель, они уже достаточно выстрадали.
      Он отвернулся, сделав жест, свидетельствующий о скрытом гневе и отвращении. Джини смотрела на него во все глаза. Она ясно видела: Хоторн взволнован настолько, что почти лишился дара речи. Она почувствовала, как в глубине души у нее снова зашевелились сомнения. В комнате опять повисло молчание. Затем прокашлялся отец. Он преданно смотрел на Хоторна, будто дожидаясь высочайшей санкции.
      – Джон? Хоторн кивнул.
      – Отлично, – вновь повернулся к ней отец, изобразив на лице крайнюю серьезность. – Скажу тебе одно, Джини, причем очень коротко. Нечего тут огород городить. Но только между нами. Конфиденциально. То, что я сейчас сообщу тебе, не должно выйти за пределы этой комнаты. Тебе ясно?
      Джини утвердительно наклонила голову.
      – Прекрасно. Истина заключается в том, что вот уже почти четыре года, с тех пор, как тяжело заболел младший мальчик Джона, Лиз сама очень нездорова. Специалисты в Вашингтоне, Лондоне и Нью-Йорке ставят ей диагноз: маниакально-депрессивный синдром. Она постоянно принимает лекарства. Уже пять раз проходила электрошоковую терапию. Дважды пыталась покончить с собой: один раз – в Вашингтоне, когда Джон ушел из сената, второй – месяц спустя после приезда сюда. Ее нельзя оставлять одну, без присмотра, разве что на очень короткое время. И тем не менее паранойя, мания преследования у нее прогрессируют, Джон делает все, что в его силах, чтобы помочь ей, и не думай, что это так уж легко. Ради нее ему пришлось оставить большую политику, поскольку она все время твердила, что хочет, чтобы он был рядом с ней и детьми. Джон согласился принять здесь должность именно потому, что этого требовала Лиз, причем с невероятной одержимостью. Ей, видите ли, захотелось играть более заметную роль! Джон думал, что это будет к лучшему: новый город, смена обстановки, новые друзья. Однако все вышло наоборот. Ей стало хуже. Да тут еще этот Макмаллен свалился ей на голову. Ты же знаешь, как он на нее действует. Согласно заключению здешних врачей, Лиз требуется срочная госпитализация. Видишь ли, Джини, они еще с лета твердят об этом. А Джон сопротивляется. В чем, на мой взгляд, абсолютно не прав. Лиз очень милая женщина, Джини, но она очень больна. Она не в силах отличить реальность от фантазии. – Его голос стал тверже. – К тому же есть еще кое-какие проблемы. Обсуждать их не мне и не здесь, но могу твердо засвидетельствовать одно: это очень больной человек, страдающий тяжелой формой шизофрении. И Мэри тебе скажет то же самое. Не так ли, Мэри? Да или нет?
      Джини повернула голову, чтобы посмотреть на мачеху, и та подняла лицо, на котором застыло выражение горькой озабоченности.
      – Да, – тихо произнесла она. – Помнишь, Джини, я говорила тебе о той сцене, свидетельницей которой мне пришлось стать. Поверь, это произвело на меня крайне удручающее впечатление. Что уж тут говорить о Джоне? Он был просто в шоке. Ты должна понять: Джон находится в отчаянной ситуации. Ведь ему по долгу службы приходится находиться на глазах у всего общества. И он пытается не прекращать своих публичных появлений, оберегая в то же время Лиз от самой себя. Ему надо думать о сыновьях. И вся эта тяжесть лежит на его плечах. Ему даже не с кем поговорить о своих проблемах, если не считать врачей, которые лечат Лиз. Попытайся хоть на миг представить себе, Джини, чего все это ему стоит…
      – Отчасти я сам во всем виноват, – внезапно заговорил Джон Хоторн. Он смотрел Джини прямо в лицо. Теперь боль в его глазах читалась безошибочно. – Должен признать это, – устало потер он лоб. – Сейчас я вынужден жить с этим день и ночь. Нужно было действовать раньше. Нельзя было допускать, чтобы мои сыновья, наблюдали, как… Не стоило мне, наверное, соглашаться на этот пост. Лучше было бы последовать совету докторов еще несколько месяцев назад. А теперь вот видите… – Его голос дрогнул. Через секунду, взяв себя в руки, он продолжил: – Это ужасное заболевание. Временами Лиз становится почти такой же, как и раньше. И в душе моей вновь зарождается надежда. А потом – опять приступ. Неизбежно… В такие минуты я с трудом узнаю ее. Неудержимое бешенство – снова и снова. А иногда она кажется вполне нормальной, но вдруг ни с того, ни с сего ужасно солжет, хотя, кажется, и причины-то лгать нет никакой.
      Он попеременно смотрел то на Джини, то на Мэри.
      – Помните тот вечер, когда мы пришли к вам в гости? Тогда еще был день рождения Лиз. – Мэри кивнула. Что же касается самого Хоторна, то на его лице лежала печать горестного недоумения. – Тогда был как раз один из тех моментов, когда мне начинало казаться, что ей становится лучше. Она была оживлена – почти такая же, какой бывала прежде. А когда мы уже собирались уходить – помнишь, Мэри? – Она показала тебе свое пальто, а потом ожерелье и сказала, что все это мои подарки ей на день рождения.
      – Помню, – откликнулась Мэри.
      – Но это же неправда! Я подарил Лиз пальто и ожерелье в прошлом году, осенью. Я тогда увез ее за город на выходные дни. Постарался, чтобы мы остались наедине, чтобы никто не мешал нам. Это была годовщина нашей свадьбы. Я хотел… Я пытался… – Его голос снова сорвался, но он все же справился с нахлынувшими эмоциями. – Я думал, если нам удастся провести вдвоем хотя бы два дня, два безмятежных, нормальных дня… Поначалу казалось, что эти пальто и ожерелье доставили ей радость. А потом она сняла их и больше никогда не надевала – ни разу, до той самой вечеринки у вас. И там вдруг солгала о том, когда я якобы подарил ей все это. Зачем? Почему? Я не могу понять, действительно ли она путается, не ведая, что творит, или же лжет намеренно, пытаясь причинить мне боль, словно желая забыть тот уик-энд, забыть нашу годовщину, забыть нашу свадьбу. Господи, я ничего не знаю… – отвернулся Хоторн. Мэри бросилась к нему и нежно обняла за плечи.
      – Не надо, Джон. Не надо, – начала она мягко, как ребенка, успокаивать его. – Зачем терзаться попусту? Ты же знаешь: этим горю не поможешь. Ты лучше говори, говори. Ты должен научиться делиться несчастьем со своими друзьями. Вот что, выпей-ка. Ты же извелся весь. Давай налью тебе виски. Нет-нет, не спорь. Совсем чуть-чуть. Ну, давай-ка.
      Она снова захлопотала вокруг подноса с напитками. Джини смотрела на напряженную фигуру Хоторна, и внутри ее росло тошнотворное предчувствие неладного. «Что же я наделала? – металась в ее мозгу мысль. – Я не права, кругом не права…»
      В комнате повисла тяжелая тишина. Хоторн взял бокал из рук Мэри, и она снова заняла свое место на стуле. Джини заметила, как отец со смущением и тревогой взглянул на Хоторна.
      – Может, я продолжу, Джон? Конечно, не исключено, что Джини уже все знает…
      – Почему бы и нет? – Хоторн вновь сделал рукою жест, выражавший горестную отрешенность. – Постарайся сам все объяснить. Для меня это становится невыносимым.
      Сэм вновь повернулся к Джини. Он вытащил из нагрудного кармана листок бумаги и подал ей.
      – Потом почитаешь, – сказал он. – Это копия статьи, написанной мною двадцать пять лет назад. Там говорится о боевом задании, которое выполнял взвод Джона во Вьетнаме в ноябре 1968 года. Я был прикомандирован к этому взводу. Нас отрезали от своих, и мы оказались в глуши, в джунглях к югу от Хюэ, от семнадцатой параллели, вблизи деревушки под названием Майнук. Более пяти дней взвод Джона был прижат к земле огнем вьетконговцев: более половины личного состава выбито. – Он на секунду замолк. – Макмаллен, наверное, уже обращался в твою газету с собственной версией случившегося у той деревни? Если еще нет, то будь уверена, Джини, долго ждать не придется: обратится непременно.
      Джини смутилась, в нерешительности потупив взгляд. Все трое не спускали с нее глаз.
      – Да ладно тебе, Джини, – нетерпеливо пробурчал отец. – Все мы тут в курсе относительно того, что этот Макмаллен болтает о Джоне и его семейной жизни. Так ответь же мне: он и о Вьетнаме болтал?
      – Я уже говорила, что вообще не разговаривала с Макмалленом. Он исчез. Я просто проверяла слухи и больше ничего.
      – О моем браке? – резко вскинулся Хоторн.
      – Да.
      – И о том, что произошло в Майнуке? – на сей раз вопрос принадлежал ее отцу.
      Джини пожала плечами.
      – Да, мне приходилось слышать утверждения о том, что произошло там во время войны.
      – Гос-споди Иисусе! – Отец адресовал Хоторну разъяренный взгляд. – О'кей, Джини. В этом году выходит моя книга о Вьетнаме. Может, Макмаллену именно это и не дает покоя. Но давай говорить начистоту. Макмаллен и раньше поднимал разные вопросы относительно деревни Майнук. Ему не впервой выступать с идиотскими обвинениями на этот счет. Еще двадцать лет назад начал, чтоб ему пусто было! Тебе это известно?
      Джини вновь заколебалась.
      – Нет, не известно, – тихо ответила она.
      – Так вот, знай теперь. Зверства, изнасилования, убийства мирных жителей… В первый раз он вывалил всю эту чушь одному американскому сенатору, которого сейчас уже нет в живых. Эти же россказни он предложил двум американским газетам в 1972 году, когда шесть месяцев жил в Соединенных Штатах. Все это вымысел от начала до конца. Того, о чем он болтает, никогда не было в реальности. Не было! И когда он попытался заинтересовать этими байками газеты, то превратился в посмешище для всего города. Потом и сам был не рад, что высунулся. Послушай, Джини, я был там, в той деревне. И я ни на минуту не расставался с Джоном. Знай же: деревня Майнук была стерта с лица земли еще до нашего прихода. Когда мы добрались до этого места, все уже были мертвы, в том числе та девушка, которую, если верить Макмаллену, сперва изнасиловали. И все, что я тогда об этом написал, – чистая правда, клянусь Богом! Я был свидетелем, черт возьми! Верь мне, Джини.
      Наступило молчание, которое на сей раз нарушил Хоторн.
      – Макмаллен всегда утверждал, что у него также есть свидетели. Не забывай, Сэм. Думаю, что и Джини знает об этом. Сейчас, когда от тех событий нас отделяют двадцать пять лет, все эти препирательства теряют смысл. На что Джини здесь действительно стоит обратить внимание, так это, по-моему, на то, когда именно Макмаллен выступил со своими обвинениями и что он делал с тех пор. – Медленно повернув голову, Хоторн уперся в нее неподвижным взглядом. – С июля прошлого года, когда Макмаллен повел активную кампанию с целью воздействовать на мою жену – причем, я уверен, прекрасно зная, насколько она больна, – для меня стало делом чести проверить истинность его обвинений. Да и сама его личность, кстати, нуждается в проверке. И оказалось, что женщина, которая, как он уверяет, была изнасилована, отнюдь не какая-нибудь крестьянка из крохотной деревушки, затерянной в джунглях. Начнем с того, что попала она туда из Северного Вьетнама, а вовсе не с юга. Ее отец и брат были заметными функционерами в Ханое. Отец, например, входил в состав постоянного комитета северовьетнамского Национального собрания. Она погибла в двадцать пять лет, а политической деятельностью занималась с шестнадцати. Эта девушка была наполовину француженкой и получила блестящее образование: училась не только в Ханое, но также в Париже, Праге и Москве. Не возникает ли у вас после всего этого вопросов о том, кем была эта женщина и что она делала в Майнуке, на юге страны?
      – Кем-кем… Агентом Национального фронта освобождения, вот кем! – выпалил со своего места Сэм. – Она работала на Вьетконг. Неужто трудно догадаться, Джини? – Он в отчаянии воздел руки. – Господи Иисусе, Джон, мы попусту теряем время. Джини ведь не имеет о той войне ни малейшего представления.
      – Хорошо. – Хоторн оставался холоден как лед. – В таком случае, быть может, мне лучше попытаться объяснить ей, в каком состоянии пребывал тогда Макмаллен. Уж это она способна понять. Эта женщина была его знакомой по Парижу. В день ее гибели их знакомству исполнилось ровно два месяца. Узнав, что ее нет в живых, он помешался. У него наступило полное психическое расстройство. Родители, конечно, попытались окружить это обстоятельство завесой секретности, но для подобных случаев существуют истории болезни. Когда по моей просьбе британская служба безопасности начала прошлым летом проверять его биографию, оказалось, что Макмаллен бросил учебу в Оксфорде и провел шесть месяцев в частной лечебнице. И вот когда он покинул стены этого скорбного заведения, им овладела навязчивая идея о деревне Майнук. Моим людям удалось даже выяснить, что он трижды письменно обращался в аппарат моих сотрудников, добиваясь информации о моей военной службе. Сам я в глаза не видел эти письма и узнал об их существовании только сейчас. Они попали в руки к какому-то младшему секретарю, были зарегистрированы как обычный запрос и в конце концов забыты.
      – Он и мне писал, – рявкнул Сэм, – двадцать лет назад, чтоб его разорвало! Правда, я натравил на него своих адвокатов, и с тех пор от него не было ни слуху ни духу. Я накатал ему решительный ответ и забыл об этом деле. Ты же сама знаешь, Джини, что все журналисты получают подобные письма – то от одного разоблачителя, то от другого. А такому человеку, как Джон, приходится и того хуже. Стоит ему произнести где-нибудь речь или появиться на телевидении, как тут же какая-нибудь задница берется за перо и начинает строчить ему письма о том, что является его незаконнорожденным дитятком или получает от Джона по радио закодированные послания. В общем, придурков хватает. И держаться от них нужно подальше, если не хочешь сам свихнуться. Со временем они, правда, перестают надоедать.
      Стрельнув глазами в сторону Хоторна, он снова обратился к Джини:
      – Но не забывай и о том, что иногда они не отстают по доброй воле. Это известно любому американцу, в том числе и тебе, Джини. Иной раз такой тип затаится и предается своим больным грезам в одиночестве, а потом возьмет да и выскочит, как чертик из коробки. Вот тогда и выходит такой парень, чтобы убить президента, полоснуть по горлу кинозвезду или перестрелять малышей на детской площадке. – Он взволнованно засопел. – Я, конечно, не утверждаю, что Макмаллен из разряда именно таких психопатов. Но то, что с головой у него серьезные проблемы, – это уж точно. И еще не вызывает сомнений, что он со своими вывихнутыми мозгами уже четверть века не дает Джону никакого житья.
      – Не дает житья? – переспросила Джини. Хоторн вздохнул.
      – Посмотрите, какая получается картина, – произнес он бесстрастным тоном. – Макмаллен целых три года раздувал страсти вокруг вопроса о деревне Майнук. Он писал и мне, и Сэму. Теперь нам известно, что за этот период он выступал и с более острыми обвинениями, обратившись вскоре после психического расстройства сначала к сенатору Мелвиллу, а затем в две американские газеты. Но и это еще не все. Как уже упомянул здесь Сэм, в конце вышеупомянутого периода он шесть месяцев провел в Соединенных Штатах.
      А знаете ли вы, с кем он провел эти шесть месяцев? С друзьями своей матери, с которыми та никогда не поддерживала близких отношений. Речь идет о семье Гренвилль. Лиз доводится им дальней родственницей. Я же состою с ними в гораздо более тесном родстве. Они мои кузены, и я часто их навещаю. Именно у них я впервые повстречался с Джеймсом Макмалленом – их любезным другом, молодым англичанином, восстанавливавшим силы после какой-то не совсем понятной болезни. Наша первая встреча произошла в их доме в 1972 году. Тогда же с ним познакомилась и Лиз. Они с Макмалленом стали близкими друзьями, сохранив дружбу и в дальнейшем. Оба они одинаково увлекались искусством и пылали любовью к Италии. Я подозревал, что Макмаллен немножко влюблен в нее. Что же касается Лиз, то ее всегда забавляла его собачья преданность. Мы с ней постоянно шутили на эту тему, поддразнивая друг друга. Однажды он и в самом деле сделал ей предложение. Во всяком случае, она так мне говорила.
      Его взгляд стал сосредоточенным.
      – Оглядываясь назад, я полагаю, что не сразу распознал то значение, которым были наполнены и эта встреча, и продолжавшиеся контакты Макмаллена с Лиз. Наверное, он действительно любит ее какой-то странной любовью, но в то же время готов использовать ее в своих целях. Через Лиз он не прерывает связи и со мной. Он уверен, что, используя Лиз и ее болезнь, наконец сумеет меня раздавить. Целых двадцать пять лет он добивается этого. Воистину, месть тем более сладка, чем дольше ее готовишь.
      Говоря это, он резко взмахнул рукой и отвернулся, снова уставившись в огонь. Глядя на его бледный, напряженный профиль, Джини подумала: «А все же я была права». Не исключено, что именно сейчас Хоторн раскрыл перед ней ту деталь, которой до сих пор недоставало в ее логических построениях. Макмаллен тщательно обходил эту деталь стороной. Однако суть того, что только что поведал Хоторн, сама Джини ранее уже высказывала Макмаллену в виде предположения. Последнее слово, разрушающее остатки сомнений, оставалось за ее отцом, и он не замедлил высказаться.
      – Да будет тебе, Джини! – Отпив большой глоток бурбона, он поставил бокал рядом, громко хлопнув донышком о стол. – Не прикидывайся дурочкой. Здесь же ясно видна определенная логика. Этот парень долгое время носит в душе обиду. А тут моя книга выходит, да еще Лиз с ее болезнью и бредовыми фантазиями относительно Джона – во всем этом он увидел подходящую возможность осуществить свой давний замысел. Вот он и готовится к решающему броску. На сей раз, обращаясь в газету, он предусмотрительно заготовил совершенно иную историю: сексуальный скандал вокруг выдающейся личности, американского политика, у которого – уж ты, ради Бога, поверь мне – с этим все абсолютно чисто. И кто же клюет на эту наживку? Ты, Джини. Ты вместе с этим подонком Ламартином.
      Он отвернулся, передернувшись от отвращения. Потом, невзирая на протесты Мэри, набулькал себе еще бокал бурбона. Джини ничего не успела ответить, когда отец разъяренно вскинул руки.
      – Уж лучше ты, Джон, разговаривай с ней, – вскричал он. – Я уже сыт по горло. Может, тебе удастся втолковать ей, что к чему. А я сдаюсь. Я знаю, что означает это ослиное выражение у нее на лице: она меня и слушать не желает. Сам с ней говори.
      – Хорошо. – Хоторн тоже поставил свой стакан с виски и встал вполоборота, чтобы лучше видеть Джини. – Я скажу. Не знаю точно, какую именно ложь Макмаллен пустил в ход на сей раз, однако имею на этот счет довольно ясное представление. Кстати, ему даже нет нужды выдумывать все эти истории, разве что приукрасить кое-что. Он получает их в готовом виде от Лиз. Потому что Лиз сгорает от ревности – Мэри была свидетелем этого. Ревность разрывает ей душу. Она воображает, что у меня полно других женщин, что все свободное время я провожу в любовных интрижках. Она видит моих любовниц во всех особах женского пола, с которыми мне приходится иметь дело по службе. И что бы я ни говорил, что бы ни делал, ничто не может разубедить ее. А Макмаллен только подливает масла в огонь, причем особую активность в этом деле, насколько мне известно, проявляет с лета прошлого года.
      Внезапно его жестикуляция стала ожесточенной.
      – Вот какой это человек! Он намерен воспользоваться болезнью моей жены, но я не намерен более терпеть. Все это ложь – ложь от начала до конца! Я люблю мою жену, а что касается Макмаллена, то это мой собственный грех, которому нет прощения. Если, конечно, не ставить мне в вину то, что я женился на Лиз. Через десять лет после того, как она отказала ему – и правильно сделала.
      Хоторн резко оборвал свою взволнованную речь и заглянул Джини в глаза.
      – Вот и все, – подытожил он. – Больше на эту тему я распространяться не буду. Меня просто тошнит от подобных откровений о Лиз и нашей с ней жизни. Так что решайте сами, Джини. Но если вы, несмотря на все то, что услышали сейчас от меня и Сэма, по-прежнему намерены продолжать в том же духе, то имейте в виду хотя бы одно: Лиз – на краю пропасти, и достаточно даже малейшего толчка, чтобы она туда шагнула. Вы хоть понимаете, что если все эти бредни будут опубликованы, она может вновь попытаться покончить с собой? Понимаете или нет? Давайте говорить без обиняков: ставка в этой игре – ее жизнь. Жизнь Лиз, а не моя репутация или мое будущее. Я уже дошел до точки, и меня подобные вещи больше не волнуют. Но меня беспокоит будущее моих сыновей. И судьба Лиз. – Его глаза цепко впились в лицо Джини. – Так что же вы скажете? Думается, я вправе рассчитывать на ваш ответ. Вы будете продолжать? Да или нет?
      Вопрос был поставлен ребром, однако за его решительностью Джини расслышала мольбу. Она растерянно посмотрела на Хоторна. Сейчас в силе чувств, которые обуревали его, сомневаться не приходилось. Она ясно слышала, как задрожал его голос, когда он упомянул о детях, в глазах его по-прежнему читались боль и смертельная усталость. На какую-то долю секунды выражением лица он напомнил ей Паскаля. Иногда, говоря о своем разводе или вспоминая годы, проведенные с фотоаппаратом на полях сражений, тот выглядел точно так же. И к сердцу Джини подкатила горячая волна сострадания. Она могла поклясться, что Хоторн заметил это. Лицо его изменилось. Можно было почти наверняка предугадать, что он вот-вот заговорит или возьмет ее за руку.
      Однако прежде чем это произошло, внезапно налетел очередной разрушительный шквал со стороны отца. По всей видимости, он счел, что пауза слишком затянулась.
      – Боже милосердный, да что же это за хреновина такая! – разбушевался он. – Тебе задают прямой вопрос, Джини, вопрос, что называется, в лоб. Так будь добра, отвечай прямо. Будешь продолжать или не будешь? Потому что если будешь, то заранее будь готова к последствиям. Здесь, знаешь ли, тоже есть законы о защите от клеветы, причем построже, чем на нашей с тобой родине. Так что изучи получше свой контракт с «Ньюс» или любой другой газетой, куда ты намерена сунуться. Убедись, милочка моя, что ты надежно застрахована от иска, да попроси своего адвоката растолковать тебе все до последней мелочи. Хотя можешь и не трудиться, потому что ни одна газета не защитит тебя от уголовного преследования по делу о клевете. А уж если вляпаешься в такое дело, то будь уверена: тебя постигнет двойная расплата. Во-первых, судебные издержки разорят тебя дотла, и, во-вторых, ты сядешь за решетку…
      – Будет тебе, Сэм, – оборвал его Хоторн с плохо скрываемым раздражением. – Я хочу уладить все без всяких угроз. Если мне придется предпринять решительные действия, то можешь не сомневаться, за мной дело не станет. Джини далеко не глупа и понимает это. Но я не хочу, чтобы она принимала важное решение исключительно под воздействием угроз. Прежде всего я добиваюсь, чтобы она осознала, какие последствия вся эта грязная возня может иметь для других людей. Ведь она не собирается превратить разрушение чужих жизней в дело собственной жизни! Правда, она, к сожалению, работает совместно с Ламартином, а тот как раз такими делами и занимается. – Он взглянул на часы. – Уже девятый час. Что ж, Сэм, вам с Мэри пора. Мы поступили с Джини не лучшим образом. В течение всего вечера у нее практически не было возможности высказать свою позицию.
      Хоторн вновь повернулся к Джини.
      – Уже поздно. Моя машина ждет на улице. Не позволите ли подвезти вас домой?
 
      Поначалу ответить на это предложение отказом не составило труда. Труднее оказалось во второй раз, полчаса спустя, когда Паскаль так и не появился. Несмотря на ее отказы, Хоторн не торопился уезжать. Мэри тем временем пыталась умаслить Сэма, который становился все более невыносим.
      – Прекрасно, – прорычал он, когда стрелки часов показали полвосьмого. – Великолепно! Ну и черт с вами со всеми. Я тоже буду ждать. – Он принялся ожесточенно стаскивать с себя пальто, которое только что натянул. – И в самом деле, какого дьявола кто-то должен волноваться? Ну пропущу эту чертову встречу со своим издателем. Что тут такого! Подумаешь, мелочь какая! Посидим все вместе еще часик. Почему бы и нет? Повиляем хвостом перед этим французским ублюдком. В самом деле, если разобраться, то я просто-таки обязан остаться. На хрен все мои дела со всеми моими книжками! Я ведь тоже не прочь перекинуться парой слов с этим Ламартином. С чего бы это ему улизнуть отсюда как ни в чем не бывало? Я ведь заметил, что у него, гада, не хватило духу зайти сюда, на наш концерт. Не-ет, этот мотылек быстренько упорхнул в прохладу ночи и прилетит обратно только тогда, когда сочтет нужным. Ну и прекрасно. Просто отлично! Нам с ним есть о чем поболтать. Завершим кое-какие незавершенные дела. Ты ждешь его, Джини? Ну вот и я подожду. А чтобы скрасить ожидание, опрокину-ка еще один бурбончик.
      Пока Мэри возилась в прихожей со своим пальто, Сэм, улучив удобный момент, трусцой подбежал к столику с напитками и наклонил бутылку над стаканом. Джини беспомощно наблюдала за этой сценой. Позади нее, у камина, по-прежнему стоял Хоторн, который тоже следил за происходящим. Беззвучно.
      – Послушай, папа, – подалась вперед Джини. – Я не хочу, чтобы из-за меня ты опоздал. Тебе нельзя пропускать этот ужин. Я сама попросила Паскаля не приходить сюда. Сегодня вечером он хотел быть именно здесь. Это же глупо. Мы с ним ни о чем конкретно не договаривались. Что-то, должно быть, его задержало.
      Говоря это, она мельком взглянула на часы. Паскаль обещал приехать за ней в восемь, а на часах уже было без двадцати пяти девять.
      – «Ни о чем конкретно»? – язвительно протянул Сэм, отхлебнув бурбона. – Ну конечно, это на него похоже. Расплывчатые обещания вполне в его духе. Кажется, он и раньше давал их тебе. Или я ошибаюсь?
      – Уймись, Сэм. Прекрати немедленно, – прозвучал холодный голос Хоторна. – Ты и так уже достаточно выпил. Тебе пора отправляться по делам.
      – Нет! Ты бы, Джон, не совал свой нос не в свое дело. Ты ничего не понимаешь. А Джини знает, о чем я говорю. – Прикончив свой бурбон, он снова потянулся за бутылкой.
      – Ну, папочка, пожалуйста… – Джини попыталась убрать бутылку подальше от отца. – Не надо. Не пей больше. Я и сама как-нибудь доберусь. Вот прямо сейчас и пойду.
      – Ты просто безмозглая вонючая сука! – С внезапной силой оттолкнув ее, отец ухватил бутылку и снова наполнил бокал. – Не тебе меня учить! Разберись лучше в своей собственной жизни и не являйся ко мне в соплях, когда снова перекрутишь ее наизнанку! Уже в который раз.
      Повисло зловещее молчание. Джини неподвижно смотрела на отца.
      – Явиться к тебе? – начала она срывающимся голосом. – За всю свою жизнь я ни разу не явилась к тебе в соплях. Зачем? Ты бы попросту не стал меня слушать. Я усвоила этот урок еще в трехлетнем возрасте.
      – Ох, да неужто? В самом деле? А как же тот случай, когда тебе исполнилось пятнадцать? А то утро в Бейруте, когда ты заявилась со своими дурацкими жалкими причитаниями? «Папочка, я хочу стать журналисткой. Такой же, как ты, папочка…»
      Он изобразил, как канючит ребенок, причем сделал это весьма похоже и зло. Джини отшатнулась. Мэри, которая только что вошла в комнату, хотела что-то сказать, но Сэма продолжало нести, и ее слова утонули в потоке пьяных оскорблений. Вперив взгляд в Джини, он сделал неверный шаг вперед и застыл на месте.
      – Безмозглая ты дура, Джини! Приперлась, засранка, в самое пекло – ты, нахальная девчонка, вообразившая о себе невесть что! Чтобы путаться у меня под ногами да позорить перед друзьями, то и дело приставая со своими идиотскими вопросами…
      – Сэм, – повысила голос Мэри, – прекрати! Немедленно…
      – А потом что? – Он сделал еще один неуклюжий шаг. – Что вышло из твоей идеи стать эдакой журналисткой-амазонкой, мастерицей пера высшего класса? А то, что ты завалилась в постель с первым же засранцем, который распустил перед тобой хвост, и последующие три недели тебя трахали в хвост и в гриву. И кто трахал-то? Да тот же самый ублюдок, который долбит тебя и теперь. Только, ради Христа, не отпирайся. У тебя все на роже написано. Я понял все в тот же момент, как только ты перешагнула порог этого дома Пора бы и повзрослеть, Джини. Взглянуть, знаешь ли, на мир трезвыми глазами. Ведь он долбит не только тебя, но и твои мозги! И знаешь, почему?
      Потому что он – паскуда, а ты – идиотка! Тобою вертят, как куклой, а ты ни хрена понять не можешь…
      – Все! Точка! – Внезапно Джини почувствовала, как безудержный гнев пеленой застилает ей глаза. Она вырвала стакан из его руки. – Ты слишком много пьешь. Причем пьешь безобразно. Мне тошно на тебя смотреть. И я ненавижу тебя за то, как ты пьешь! Я ненавижу тебя за то, как ты разговариваешь со мной! Очень бурбона хочется? Вот тебе бурбон, папочка! На!
      И она выплеснула остатки виски прямо ему в лицо. Сэм неловко попытался сграбастать ее за талию. Половина спиртного попала ему на рубашку, половина пролилась ей на блузку. Пошатнувшись, Сэм грузно оперся о столик с напитками. Раздался треск, по полу в разные стороны покатились бутылки. Казалось, отец ослеп от ярости. Он таращил глаза, словно пытался увидеть ее, но не мог. Потом нетвердой походкой пошел вперед. Началась суета, от которой у Джини зарябило в глазах. Суетилась Мэри, суетился отец, суетился Джон Хоторн. Отец начал медленно поднимать руку. Запах бурбона стал невыносимым – от него можно было задохнуться.
      – Ах ты, сучка! – прохрипел он. – Подлая, тупая потаскушка…
      Его рука была занесена над головой. Джини сжалась в ожидании удара, но между нею и отцом встал Джон Хоторн. Перед ее глазами выросла его спина в темном пиджаке. Безучастно, будто издалека, Джини наблюдала за молниеносными движениями Хоторна.
      – Назад, Сэм! – приказал он голосом, хрустнувшим от гнева, как тонкий лед. Схватив ее отца за грудки, Хоторн едва не оторвал грузную тушу от пола, а затем с раз маху опустил его на стул.
      – Возьми себя в руки. И протрезвей. Ты перешел все границы дозволенного и прекрасно это знаешь. Попробуй только подняться еще раз, и я сшибу тебя с ног.
      Он стоял, грозно глядя на ее отца сверху вниз. Сэм еще немного побарахтался для виду, но вскоре сдался. Джини тупо смотрела на них обоих. Хоторн, высокий и сильный, слегка взъерошенный после стычки, с побелевшим от гнева лицом. И отец – расползшийся на стуле, не в силах отдышаться. Голова его запрокинулась, рот безвольно приоткрылся. Сэм Хантер изнеможденно закрыл глаза.
      В который уже раз за вечер наступило тягостное молчание. Хоторн повернулся к Джини.
      – Прошу прощения. Все это произошло из-за меня.
      Он целый день подогревал себя, готовясь к этому разговору. С вами все в порядке?
      – Все нормально. Я и не такое видела. Мне подобные его выходки не в диковинку.
      Хоторн озабоченно поджал губы.
      – Глядя на вас, не скажешь, что все нормально. Ну все, хватит. Довольно споров. Я вас сейчас же отвезу домой. – Он ненадолго задумался. – Что будем делать с Сэмом, Мэри? Может, вызвать такси? Я мог бы поручить это Мэлоуну. Он доставит Сэма обратно в отель…
      – Нет, Джон. Оставь его. Меня тоже подобными сценами не удивишь. Пусть немного поспит. Потом я напою его черным кофе. Потом он извинится. Потом прослезится. И в конце концов отправится восвояси.
      – Ты уверена?
      – Ах, Джон. Поверь, это повторяется уже в тысячный раз. Иди с Богом. Отвези Джини домой. – Слова словно застряли у нее в горле. Видя ее потрясенное лицо, Джини поняла, что Мэри готова разрыдаться. – Прости, Джини. Не обращай внимания на все, что он тут наболтал. Честное слово, он не хотел. Это не он говорил, а бурбон проклятый. Он ведь на самом деле любит тебя… по-своему. Просто не умеет выразить свою любовь. Только не плачь, милая. Джон правильно предложил. Пусть он отвезет тебя домой.
      В прихожей Джон Хоторн заботливо помог ей надеть пальто, потом взял за руку и свел вниз по ступенькам на улицу. Джини оглянулась по сторонам. Нет, Паскаль так и не появился.
      – О Ламартине не беспокойтесь, – распахнул перед ней переднюю дверцу своей машины Хоторн. – Когда он появится, если, конечно, соизволит, Мэри скажет ему, где вас искать.
      Он помог ей сесть и захлопнул дверцу. Быстро обойдя машину и легко усевшись за руль, Хоторн улыбнулся еле заметной улыбкой.
      – Знаю, знаю, о чем вы подумали… Нет, на сей раз никаких головорезов, как любит называть их Мэри. Иногда, как вы видите, вожу машину сам. Правда, с эскортом… – Он небрежно махнул в сторону черной машины, стоявшей сзади метрах в двадцати, которая тронулась с места одновременно с ними. – Что же делать? Все равно, когда сам ведешь машину, на душе как-то легче. Садишься за руль и сразу же чувствуешь себя человеком. Частное лицо. Простой смертный. Передать невозможно, до чего прекрасное чувство!
      Доехав до конца улицы, он умолк и вновь взглянул на нее.
      – Куда вас везти, Джини?
      – Простите? Он улыбнулся.
      – Ведь я не знаю, где вы живете.
      – О, извините. Я что-то задумалась. – Она немного замялась. – Я живу в Айлингтоне, на Гибсон-сквер. Может, все-таки не стоит? Мне не хотелось бы, чтобы из-за меня вы делали крюк. Можете высадить меня где-нибудь у станции метро.
      – Нет, что вы, – удивленно запротестовал он. – Ни в коем случае. Я же сказал, что довезу вас до самого дома.
      Больше он не произнес ни слова. Джини тоже молчала. Она все время смотрела на дорогу, пытаясь думать о Паскале и о том, что с ним могло случиться. Наверное, все еще злится, решила про себя Джини, вот и решил не заезжать за ней, а отправиться прямиком в Хэмпстед. Однако в глубине души она знала, что он никогда не поступил бы таким образом, как бы ни был взбешен по поводу ее встречи с отцом. От этой мысли у нее вновь защемило сердце.
      Только что ей вновь пришлось выслушать от отца все те же оскорбления, она вновь увидела то хорошо знакомое выражение лица, с которым он выкрикивал эти слова. Джини судорожно сглотнула.
      Джон Хоторн повернул лицо в ее сторону.
      – Вы не против, если я поставлю музыку? – вежливо осведомился он. – Может, она отвлечет вас от грустных мыслей. Иногда, знаете ли, помогает. По себе знаю. Особенно Моцарт. Люблю Моцарта. У меня здесь есть «Фигаро»… Знаете эту оперу?
      – Не очень хорошо.
      – Одна из самых моих любимых. Великая радость и великая боль, слитые воедино… – Он задумался. – Абсурдный сюжет, людская неразбериха, поцелуй во тьме спасает сердце от надрыва. Пока звучит музыка, во мне живет надежда.
      Потянувшись к приборному щитку, он нажал на кнопку возле гнезда компакт-диска. Машина наполнилась музыкой. Моцарт подхватил их и понес на север, мелодия легко сокращала расстояние. К началу второго акта оперы Хоторн свернул на Гибсон-сквер и припарковал машину. Некоторое время он сидел, в молчании слушая музыку, а затем выключил ее. Потянувшись к Джини, Хоторн мягко взял ее за руку.
      – С вами все в порядке?
      – Да. Моцарт и в самом деле помог. Я успокоилась.
      – Я рад. – Он выдержал паузу. – Поверьте, Джини, я жалею, что впутал во все это Сэма. С того времени, когда я в последний раз видел его, он стал пить намного больше. Если бы я только мог предвидеть, что произойдет… – Он пожал плечами. – Однако… мне нужно кое-что сказать вам. Я не мог сделать этого в присутствии Мэри и Сэма. Можно мне зайти к вам буквально на десять минут? Вы не будете возражать?
      Говоря это, он выпустил ее руку и немного отстранился. Затем, так и не дождавшись ответа, вышел из машины, обошел кругом и открыл дверцу, помогая Джини выйти. Выйдя, она сразу же заметила еще один автомобиль, который неотступно следовал за ними. Теперь он стоял неподалеку с работающим двигателем, внутри маячили две мужские фигуры. Хоторн поднял руку и подал им знак. Мотор тут же заглох. В тишине, наполнившей площадь, она расслышала тихое потрескивание раций. Хоторн повел Джини к ее дому, и она увидела, как его взгляд скользнул вверх, остановившись на темных окнах. Почтовый ящик миссис Хеншоу, как заметила Джини, был забит до отказа. На пороге квартиры стояли две бутылки молока, свидетельствуя, что она до сих пор в отъезде. Подойдя к двери, Джини принялась рыться в поисках ключей.
      – Вы не будете возражать, если я зайду? – послышался голос Хоторна. – Всего на десять минут. Я не задержусь – мне надо к Лиз.
      – Ах, да-да, конечно. Извините, как это я не подумала… – очнулась Джини. – Я вам очень благодарна за то, что подвезли. Сейчас сварю кофе. – Она быстро нагнулась и подняла с коврика у своей двери кипу писем. По их числу несложно было догадаться, что ее уже несколько дней не было дома. Хоторн не подал виду, что заметил это. Он последовал за ней в гостиную и с явным одобрением обвел глазами комнату. Как показалось Джини, его внимание привлекли в первую очередь некоторые предметы несколько потрепанной, но удобной мебели и афиши художественных выставок. Осматриваясь, Хоторн даже прищурился.
      – У вас прелестная квартира, Джини. Когда я был таким же молодым, как и вы, то мечтал жить в подобной обстановке. Собственный угол… Кажется, мне удалось создать что-то похожее, когда я учился в Йельском университете. Но уж потом – все. Мой отец неустанно твердил, как мне жить, где… и даже с кем. – Он повернулся к ней и улыбнулся. Улыбка получилась почти горестной. – Как я уже говорил, у нас с вами есть что-то общее. Трудные отцы. Властные…
      – Сэм не властен надо мной, – по привычке начала отпираться Джини, однако что-то в выражении лица Хоторна остановило ее.
      – Если и не властен, – заметил он сухо, – то уж, во всяком случае, прилагает немалые усилия, чтобы утвердить свою власть. Судя по его выступлению сегодня вечером… – Хоторн подошел ближе, чтобы помочь ей снять пальто. – Если вам любопытно знать, то мне было значительно больше лет, чем вам сейчас, когда я наконец нашел способ справиться с этой проблемой. И даже сейчас… даже сейчас влияние моего отца на меня очень велико. Ребенком я часто ненавидел его – но и любил тоже. Знаете, как трудно бывает, когда эти два чувства обуревают вас одновременно. Гремучая смесь… – Пожав плечами, он замолк. – И все же, думаю, большинство детей испытывают нечто подобное. Наверное, эта проблема – общая для нас обоих, Джини. Нам с вами так и не удалось разорвать эту цепь.
      Он стоял совсем рядом, глядя ей прямо в лицо, и говорил тихим, немного насмешливым голосом. На его лице было написано сочувствие с примесью иронии. Помогая Джини снять пальто, он будто невзначай легко провел рукой по ее шее. Глядя на него, девушка все еще чувствовала это прикосновение. Она отчетливо ощущала его близость, понимая, что и он чувствует сейчас то же самое. В Джини неожиданно для нее самой зазвучал зов влечения к этому человеку, но потом так же быстро смолк. Стало любопытно, испытал ли он то же самое, почувствовал ли ее реакцию. Во всяком случае, взгляд Хоторна напряженно застыл на ней. Однако длилось это совсем недолго. Будто движимые одним и тем же инстинктом, они отстранились друг от друга.
      Джини пошла на кухню, чтобы приготовить кофе, открыла холодную воду и ополоснула руки и лицо. Она чувствовала себя не совсем уверенно, не вполне владела собой, как если бы бурные события минувшего вечера парализовали ее мысли и чувства. «Все это из-за отца, – говорила себе Джини. – Если бы не его поведение, я была бы в полном порядке». Однако в глубине души она сознавала, что виною ее теперешнему состоянию был не только отец. Немаловажное значение имело и то, как защищал ее Хоторн, то, как он разговаривал с ней вечером, потом в машине и, наконец, здесь, в ее квартире. Этот Хоторн был совсем не таким, каким она привыкла его воспринимать. Он оказался совершенно другим человеком – гораздо более сложным и… интересным.
      Войдя в гостиную с подносом, она застала Хоторна стоящим у окна. Он задумчиво вглядывался в темноту ночи. В черном оконном стекле отчетливо отражалось его лицо. Посол казался рассеянным. Он обернулся, лишь увидев в стекле отражение ее лица рядом со своим.
      Улыбнувшись, Хоторн явно сделал усилие стряхнуть с себя озабоченность. Он ловко принял у нее из рук поднос с кофе и поставил на стол. Затем задернул шторы и, подождав, когда она разожжет огонь в камине и сядет, сел напротив нее.
      – До чего же милая комната, – заметил гость, когда хозяйка наливала кофе.
      – Самая обычная, – ответила Джини. – Здесь нет того великолепия, к которому привыкли вы.
      – Наверное, именно поэтому она и мне понравилась, – сказал Хоторн. – Великолепие не в моем вкусе. Возможно, оно нравится моему отцу, да и Лиз в какой-то степени не чуждается роскоши. Но что касается меня, то мне такие вещи никогда не согревали сердца. Мэри когда-нибудь рассказывала вам о доме моего детства? – Он вопросительно вскинул глаза. – Уверен, что рассказывала. Жуткий муравейник. Громада с пятьюдесятью спальнями, набитыми добром, которое скопили по меньшей мере пять поколений скаредных Хоторнов, – иронично ухмыльнулся посол. – Я ненавидел свой дом. И до сих пор ненавижу. Стараюсь бывать там как можно реже, но это не помогает. Дом сам навещает меня, причем очень часто, – в моих снах. Мне постоянно снятся его бесконечные коридоры, по которым я все иду, иду и никуда не могу прийти. Ну и, конечно, иногда бывают случаи, когда я просто обязан посетить семейное гнездо наяву. Нужно навещать отца, и я регулярно езжу повидаться с ним и с моими мальчишками.
      – Но ведь сейчас ваш отец здесь, в Англии? – поинтересовалась Джини. – Кто-то показал мне его на том ужине в «Савое».
      – Да, он здесь. Выбрался на празднование моего дня рождения, если будет что праздновать. Что-то все меньше верится, что эта затея удастся. Заодно ему надо уладить здесь кое-какие дела, вот он и приехал пораньше. Сейчас отец живет с нами. Боюсь, это не лучшим образом сказывается на моей семейной жизни. Они с Лиз никогда не ладили.
      Хоторн немного помолчал.
      – Может быть, вам удастся с ним познакомиться, если Лиз будет сносно себя чувствовать и пресловутое празднество все-таки состоится. Мне бы очень хотелось, чтобы вы познакомились. Мой отец – человек в высшей степени необычный.
      Говоря это, он отвернулся. Его взгляд устремился куда-то далеко, и Джини почувствовала, что Хоторн ушел из окружающего мира, оставшись наедине со своим прошлым. Он откинулся на спинку стула. Так в молчании прошли несколько минут. Потом, будто почувствовав ее взгляд на своем лице, Хоторн возвратился к реальности.
      – Знаете, сколько мне было лет, когда я впервые понял, что вся моя жизнь наперед расписана отцом по минутам? – спросил он со вздохом. – Восемь. Вы представляете? Был мой день рождения. Мать купила мне в подарок игрушечную железную дорогу. За год до своей смерти. А вот у моего отца родилась куда более оригинальная идея относительно подарка для восьмилетнего мальчишки. Знаете, что он мне приготовил? – улыбнулся Хоторн краешком рта. – Напольные часы.
      – Часы?
      – О, да. Весьма ценные, – неопределенно дернул он плечом. – В длинном футляре. Антикварная вещь. Говорят, эти часы принадлежали Томасу Джефферсону. Завода хватало ровно на неделю. Знаете, все эти рычажки, блоки, гирьки… Каждое воскресенье мы с отцом заводили их. Это была особая церемония. Мой отец просто обожал всевозможные церемонии и ритуалы. Думаю, для него они и сейчас имеют немалое значение.
      Тон Хоторна стал более резким.
      – Этой истории вы не найдете в газетных вырезках. Я всегда хранил ее при себе. Знаете, почему он подарил мне эти часы? Чтобы научить меня понимать время. Он хотел, чтобы я видел, сколь оно быстротечно, чтобы мог чувствовать его бег в движении зубчатых колес, маятников, гирек и противовесов. Даря мне эти часы, он торжественно изрек: «Через сорок лет, Джон, ты станешь президентом своей страны…» И еще он сказал, что для ребенка сорок лет – срок немыслимый. Слишком долго ждать. И каждый раз, заводя часы, я должен был вспоминать об этом сроке. Сорок лет – две тысячи восемьдесят недель…
      Он вновь замолчал, устремив взгляд в никуда, как если бы отправился путешествовать в прошлое, оставив ее одну в настоящем.
      – Две тысячи восемьдесят недель… – эхом откликнулась Джини. – Получается уйма времени.
      – Не так уж много, – вздрогнул Хоторн, вернувшись к реальности. – Сейчас идет две тысячи семьдесят девятая. – Его улыбка стала напряженной. – Отстаю от графика. На что мне уже было строго указано отцом.
      Его голос стал еще печальнее. Джини молчала, боясь нарушить ход беседы, которая неожиданно приняла оттенок исповеди. Однако Хоторн не проявил желания развить эту тему, и, желая вызвать его на откровенность, она решилась на осторожный шаг.
      – Но вы ведь, кажется, намерены наверстать упущенное? Во всяком случае, так утверждают некоторые…
      – Возможно. Я знаю, что мог бы попытаться. Мой отец желал бы этого. – Он на секунду прервал разговор и взглянул на нее.
      – Вы, наверное, очень удивились бы, если бы я сейчас сказал вам, что отказался от всего: от грандиозных планов, от честолюбивых устремлений. А ведь я в самом деле едва не отказался – четыре года назад, когда заболел мой сын. Решил – и ушел из сената. Были, конечно, и сопутствующие обстоятельства, в том числе плачевное состояние моей семейной жизни, но не это главное. Ночь, когда мой сын едва не умер, ночь кризиса, я провел в одиночестве, один, около его больничной кровати. – На лице Хоторна появилась вымученная улыбка – Я молился, и тогда это было вполне естественно, хотя в душе моей почти не осталось веры. Я заново увидел самого себя, всю мою прошлую жизнь. В конце концов, примерно в три часа утра, я заключил с Господом сделку.
      Хоторн опять повел плечом.
      – Наверное, многие поступают так в подобных случаях. В ту ночь это казалось мне единственно возможным выходом. Оглядываясь на прожитое, я увидел многое, что было достойно презрения, и очень мало того, чем можно было бы гордиться. Вот я и пошел на сделку. Пусть мой сын поправится, а я откажусь от остального. От власти и славы, от лицемерия и суеты… – Он снова замер в молчании. – Господь оказался верным своему обязательству. Он выполнил свою часть сделки. Мой сын выздоровел, и на той же неделе я покинул сенат. – Хоторн посмотрел ей в глаза. – Вы и этой истории не раскопаете в газетных досье. Тем не менее это чистая правда.
      Хоторн говорил с ней напряженным, почти резким тоном, который совершенно не вязался с теми поступками, которые он описывал. Джини едва не пожалела его.
      – Но в таком случае, – мягко заговорила она, – вы и сейчас должны чувствовать себя связанным словом? Если, конечно, будучи католиком до мозга костей, вы в самом деле дали такой обет…
      – Наверное. Правда, сейчас я смотрю на это несколько по-иному. – Ответ прозвучал чрезмерно резко. Поколебавшись, Хоторн заговорил спокойнее и мягче: – Не могу же я жить до скончания века под гнетом предрассудка. А иначе, как предрассудком, мою религию не назовешь. Где вера? Говорю вам: ее больше нет в моей душе. Мне нужно подумать и об отце. Полжизни он связывал со мной свои амбициозные планы. Он стар, ему осталось не так уж много дней на нашей грешной земле. А мне так хотелось бы сделать ему последний подарок. – На губах Хоторна мелькнула мимолетная улыбка – К тому же я человек не без способностей. И мне во многом недостает моей прежней жизни. Я скучаю по этой сумасшедшей жизни, которая называется политикой. Скучаю по той единственной ясной цели, которая манила бы меня. Ведь почти всю мою жизнь эта единственная цель светила мне, как путеводная звезда.
      – Значит, вы вернетесь в мир большой политики? Вы все еще не оставили надежду стать президентом?
      – Нет, не оставил. И, как вы можете догадаться, мой отец тоже.
      – И у вас действительно разработан график? Хоторн широко улыбнулся.
      – Конечно. Причем весьма реалистичный. И гибкий. Сорок лет, или две тысячи восемьдесят недель, не распишешь по минутам. Приходится делать поправки: отчасти на состояние здоровья Лиз, отчасти на нынешнего президента и то, насколько успешно он действует на своем посту. Ну и еще кое-какие мелочи…
      Обнаружив внезапное беспокойство, Хоторн резко поднялся на ноги и принялся вышагивать взад-вперед по комнате. Джини молча следовала за ним взглядом. Вдруг он остановился, быстро повернулся кругом и впился в нее взглядом.
      – Честное слово, я пытался, – взволнованно произнес Хоторн. – Одному Богу известно, каких усилий мне стоили попытки заново построить свою жизнь. Однако повестка дня была определена заранее. Понимаете? Еще до того дня, когда я появился на свет. Ступенька за ступенькой – к вершине.
      Таков неумолимый закон нашего семейства. Для меня уже недостаточно было стать просто сенатором. Сенатором был мой дед. Сенатором стал мой отец. Мне необходимо было перешагнуть этот рубеж. Без этой цели вся моя жизнь становилась пустой и бессмысленной. Вы способны это понять? Четыре года я существовал без жизненной цели, а теперь – все, хватит. Да, у меня есть сыновья. Но что еще, кроме них, может послужить мне отрадой? Отнимите у меня честолюбие, и вы оставите меня ни с чем.
      Хоторн раздраженно оборвал тираду. Джини попыталась что-то сказать, но он не дал ей произнести ни слова.
      – Знаю, что вы скажете. Слава? Без власти это ничто. Деньги? Да у меня их при рождении было больше, чем может пожелать себе любой смертный. Веры у меня нет – вы уже знаете. Что остается? Только не напоминайте мне о моем браке. Вас не так легко провести, как Мэри или Сэма. Думаю, это не ускользнуло от вашего внимания. Мой брак мертв. Он мертв по меньшей мере уже девять лет из тех десяти, что прошли с момента моей свадьбы.
      Внезапно он остановился. Перед этим голос его от волнения возвысился, а потому наступившая тишина казалась звенящей. У Джини было такое ощущение, что невысказанное и непроизносимое вот-вот прозвучит эхом, отразившись от стен комнаты. Взгляд Хоторна лег на ее лицо.
      Чуть погодя Джини осторожно возобновила разговор.
      – Это совсем не то, на что вы намекали чуть раньше сегодня вечером.
      – Знаю. И не сомневаюсь, что вы заметили, сколь тщательно я подбирал слова. Я солгал вам лишь однажды, но ни разу больше. Я сказал, что люблю жену. Нет, я не люблю Лиз и не любил никогда. На самом деле она мне просто отвратительна.
      И опять – тишина. Взгляд его глаз был пристален. Джини смотрела на Хоторна со смятением в душе. Она чувствовала, что настоящий, реальный Хоторн где-то очень близко, возможно, на расстоянии всего лишь одного вопроса. Склонив голову, она чуть-чуть подтянула рукав блузки – на каких-нибудь пару сантиметров, чтобы увидеть краем глаза циферблат часов. Было полдесятого. Паскаль опаздывал на полтора часа. Беспокойство снова шевельнулось в ее душе, сменяясь страхом, но она заглушила его в себе. Подняв глаза на Хоторна, Джини увидела, что лицо его по-прежнему искажено от волнения и боли.
      – Вы хотите, чтобы я ушел? – отрывисто спросил он. – Наверное, мне в самом деле пора.
      – Вы говорили, что хотели мне что-то рассказать, – напомнила Джини с замиранием сердца. – О вашем браке? О Лиз?
      – Косвенно – да. – Он быстро поднял руку, словно слабо защищаясь. – Только таким образом я могу разговаривать о Лиз. С моей стороны это не очень честно… – В его взгляде читалась нерешительность. – Я не мог открыто говорить в присутствии вашего отца и Мэри, но вы, должно быть, слышали немало сплетен обо мне, о других женщинах, о супружеской неверности с моей стороны… Так?
      – Так.
      Казалось, прямой ответ обрадовал его. На губах Хоторна появилась кривая усмешка.
      – Вот об этом я и хотел поговорить с вами сейчас. О других женщинах в моей жизни. Думаю, что могу поведать вам правду.
      – С чего бы это?
      – С чего бы? Ну-у, отчасти оттого, что вы, как ни отрицайте, все же охотитесь за мной. Вот я и подумал: ну и пусть, отчего бы не сдаться? К тому же, – запнулся он, нахмурившись, – вы мне нравитесь.
      – В самом деле?
      – В самом деле. – Он отошел от нее на несколько шагов. – Вы понравились мне с первого взгляда, с первой встречи. Вам тогда было тринадцать лет, и были вы со своей юной подружкой, которой отчаянно хотелось пофлиртовать, но как-то все не получалось. Помните? Вы мне понравились и тогда, когда я вновь встретил вас у Мэри. Не думаю, что стоит доискиваться причин, почему вы мне нравитесь. Иногда человек просто нравится, иногда – нет. Может быть, в другой обстановке я невзлюбил бы вас и не стал бы вам доверять. А может, я вовсе не люблю вас и не доверяю вам, но вы просто оказались рядом со мной в нужный момент… Кто знает?
      Хоторн подошел к столику у стены, на котором стояла бутылка шотландского виски и несколько стаканов. Взяв бутылку, он принялся отвинчивать пробку.
      – Вы позволите? Может, составите компанию? – Он улыбнулся, но улыбка быстро сошла с его лица. Хоторн замер на месте. Джини поняла, что он к чему-то прислушивается. Она с удивлением огляделась по сторонам в комнате, где царила тишина, и тоже услышала. За окнами, на улице, раздавались чьи-то мерные шаги.
      Хоторн по-прежнему сжимал в руке горлышко бутылки. Выражение его лица было теперь настороженным.
      – В квартире безопасно?
      – Безопасно?
      – Она прослушивается?
      – Не знаю, – огорошенно промямлила Джини. – Может быть.
      Хоторн издал долгий, медленный вздох.
      – Знаете, а мне наплевать, – произнес он с какой-то странной бесшабашностью. – Хоть так, хоть эдак – гори все синим пламенем. Прямо сейчас и прямо здесь.
      Подавая ей стакан, он дотронулся до ее руки. Хоторн опять не подал виду, что почувствовал это прикосновение. Снова сев на стул напротив нее, он принялся задумчиво созерцать девушку. Внутри Джини вновь забился мелкий, нервный пульс.
      – Вы помните мою речь в «Савое»? – спросил Хоторн. – О гласности. О частной жизни общественного деятеля.
      – Да, помню. Вы тогда еще сказали, что когда известному человеку нечего скрывать, то нечего и бояться.
      – Именно. Исходя из этого принципа, если бы заявления о моей семейной жизни, сделанные чуть раньше сегодня вечером, соответствовали действительности, то у меня не было бы причин опасаться Макмаллена, не так ли? В худшем случае он мог распускать слухи, сплетни. А я бы уж как-нибудь с этим справился. Ни он, ни вы, ни кто-либо еще не смог бы раздобыть доказательства моей вины. – Его глаза обдали Джини холодом. – К сожалению, не все так просто. И вы, полагаю, это поняли. Да, в моей жизни были другие женщины, были супружеские измены. Стоило вам поднатужиться и покопаться как следует, и вы наверняка в конце концов откопали бы кое-что пикантное. Что ж, я вам помогу в этом. Я все расскажу сам.
      Откинувшись на спинку стула, он смерил ее долгим, оценивающим взглядом.
      – Вы молоды и многого можете не понять. И все же… Вот как все началось…

      Было уже полседьмого, когда Паскаль отъехал от дома Мэри. Оглянувшись единственный раз, он увидел Джини и Мэри у входной двери. Больше Паскаль не оглядывался, зная, что, стоит ему дать слабину, и он не выдержит – развернется на полном ходу и понесется обратно. Джини только что весьма раздраженным тоном дала понять, что не желает его присутствия, поэтому он мчался прочь во весь опор, чтобы не подвергать себя искушению.
      Мотоцикл летел по темным мокрым улицам и площадям Кенсингтона. Ему было все равно, куда ехать. Потом, поняв, что на такой скорости недолго свернуть себе шею, он заехал в неприметную улочку и нажал на тормоз.
      Предстояло убить полтора часа. Паскаль медленно побрел на Кенсингтон-Черч-стрит, не обращая внимания ни на прохожих, ни на ярко освещенные витрины магазинов. Ноги сами привели его в укромный переулок, где гостеприимно светилась вывеска бара. Судя по рекламе, там подавали не только спиртное, но и кофе. Бар оказался наполовину пустым. Паскаль устроился в закутке, в глубине зала, и заказал себе тройной эспрессо. На соседнем стуле кто-то забыл вечерний выпуск «Стандард». Взяв газету, он по профессиональной привычке быстро пробежал глазами основные разделы. Строчки сливались в однообразное месиво. Паскаль свернул газету и отложил в сторону.
      В голову назойливо лезли мысли о Джини и словесной перепалке между ними, предшествовавшей поездке к Мэри. Он вновь и вновь проигрывал в уме фрагменты этой сцены: полупризнания, недомолвки, тягостные паузы, затаенная неприязнь. Был момент, когда оба испытали приступ безмолвного панического страха, чувствуя, как теряют нечто очень ценное для них двоих. Эта потеря взаимного доверия наступила как-то внезапно. Еще минуту назад Паскаль непреклонно верил: надо поговорить с ней, задать еще один вопрос – и намечающуюся трещину удастся замазать. Но эта минута прошла, и он увидел, что заблуждался. Следующий вопрос и последовавший ответ безнадежно все испортили. Трещина превратилась в пропасть. Тут уж Паскаль испугался не на шутку.
      Открывшиеся перед ним зловещие дебри были хорошо ему знакомы. Он провел там, как в западне, значительную часть своей супружеской жизни. Ему было известно, что и Джини было знакомо это состояние. Об этом свидетельствовала цепь ее скоротечных любовных увлечений, хотя она и рассказывала о своем прошлом очень скупо. Теперь он понимал, что после Венеции проявлял недопустимое благодушие. И Джини, наверное, тоже. Они беспечно поселились в райских кущах, где царили взаимная привязанность и доверие, не омрачаемые ссорами и спорами. Теперь же обоим было больно видеть, насколько быстро эта взаимная привязанность рассыпается в прах. Они вдруг вновь оказались в постылом, мелком мирке – два любовника, воюющих друг с другом, чье несогласие с пугающей скоростью превращалось во враждебность, презрение и пошлую подозрительность.
      «Я не дам этому случиться, – убеждал себя Паскаль. – С кем угодно, но только не с нами». Погруженный в эти раздумья, он просидел в кафе битый час, не замечая никого и ничего вокруг. Сейчас его занимало только одно: что сказать и сделать, когда он вновь увидит Джини? Как спастись? Ведь должен же быть какой-то выход для них обоих. Подумаешь, ссоры… Все любящие ссорятся, спорят и воюют друг с другом, убеждал он сам себя. В ссорах даже есть какая-то польза, своеобразное утверждение равенства двух людей, и нечего этих ссор бояться, лишь бы не страдало главное – верность друг другу. Эта мысль согрела его. Он заказал себе еще кофе, закурил сигарету и взглянул на настенные часы. Их стрелки потихоньку подбирались к восьми. Вот-вот будет без пятнадцати восемь. Тогда он и направится к дому Мэри. Им овладело почти непреодолимое желание встать и поехать прямо сейчас, не откладывая. Ему страстно хотелось увидеть Джини, поговорить с ней, сделать так, чтобы в их отношениях все снова стало ясно и хорошо.
      Однако стрелки часов, казалось, замерли на месте. В раздражении Паскаль снова схватил газету, чтобы хоть как-то отвлечься от навязчивого желания, и тут на последней странице, в рубрике «Происшествия», заметил крохотную заметку, озаглавленную «Несчастный случай под Оксфордом». Прочитав ее, он похолодел. Потом, не веря глазам, начал перечитывать вновь и вновь.
      Прошептав сквозь зубы проклятие, Паскаль швырнул деньги на стол и с зажатой в кулаке газетой молнией выскочил на улицу. Там снова шел дождь, причем довольно сильный. Он подбежал к мотоциклу, вскочил на него и, крутанув рукоятку газа, полетел, рассекая лужи, в южном направлении.
      Он свернул на Кенсингтон-Хай-стрит. Дом Мэри стоял в нескольких кварталах к западу от основной дороги. Автомобильный поток все еще был довольно плотным, хотя час пик давно миновал. Паскаль петлял между машинами, идущими одна за одной. Скорее, скорее! Разговор с Джини не терпел отлагательств. Он поймал себя на том, что едва не забыл о ее отце, который сейчас тоже находился в доме Мэри. Ну и Бог с ним! Главное – поскорее увидеть саму Джини и рассказать ей свежую новость.
      Как назло, каждый светофор встречал его красным светом. Паскаль вполголоса клял все светофоры на свете. Впрочем, нет, вон тот светофор – вдалеке – все еще зеленый. Глянув в зеркало заднего вида, он увидел, что за ним метрах в двадцати следует большой черный «форд». Увеличив скорость, Паскаль совершил рывок вперед. Слева от него оказался крытый грузовик с посылками. Скорее, скорее, пока зеленый не погас! И тут до его сознания дошло: «форд» тоже набрал скорость и теперь едва не касался бампером заднего колеса мотоцикла. Между тем светофор уже переключился на желтый. Для принятия решения оставалась какая-то доля секунды: ехать дальше или тормозить?
      В памяти молниеносно промелькнул образ парижского бульвара. «Форд» следовал по пятам – тормозить не было возможности. Прикинув, что оставшегося времени едва достаточно, чтобы проскочить перекресток, Паскаль выкрутил рукоятку газа чуть ли не до отказа. И увидел: ни «форд», ни грузовик тоже не собирались останавливаться. Они по-прежнему сопровождали его: один – сзади, другой – сбоку. Он чувствовал, как бьет в бок поток воздуха, отражающийся от борта грузовика, шедшего впритирку. Водитель не сигналил и не сбавлял скорость. Быстро и резко грузовик двинулся вправо, грозя смять переднее колесо мотоцикла.
      Мотоцикл понесло юзом, Паскаль не в силах был выровнять его. В этот момент «форд» включил ослепительный дальний свет. Следующая секунда показалась Паскалю вечностью. Он видел, как медленно кренится мотоцикл и одновременно мокрый, блестящий, как стекло, асфальт поднимается навстречу. Раздался скрежет металла, визг резины. Асфальт ударил в спину. Упав навзничь, Паскаль заскользил по дороге. Его тащило по инерции – пять метров, десять… Он все еще находился в гипнотическом состоянии. Мозг лениво, медленно фиксировал происходящее. Стремительное скольжение и боль, впивающаяся в позвоночник, поначалу казались нереальными. Паскаль не потерял сознания. Он с удивительной четкостью, неправдоподобной в такой ситуации, видел, как две машины согласованно совершали маневр. Грузовик, сбивший мотоцикл, уходил на повышенной скорости. Черный «форд» направлялся прямо на человека, распластавшегося на середине мостовой. «Форд» мог не торопиться. У него была уйма времени для того, чтобы точно нанести заключительный удар.
 
      – Я не знаю, что именно этот Макмаллен наплел вашей газете о моей личной жизни, – говорил Хоторн, – но одно мне известно наверняка: свою историю он состряпал не без помощи Лиз, а она лгала ему. Даже если бы она не была больна и не потеряла способности видеть разницу между правдой и фальшью, Лиз все равно извратила бы все, что связано с нашим браком. Она никогда не желала признать правду. Каждый факт ей надо было вывернуть так, чтобы она выступала в роли невинно пострадавшей стороны… – Он пожал плечами. – На этом поприще я не собираюсь вступать с ней в состязание. К тому же мне есть в чем винить себя. И я признаю свою вину.
      Хоторн замолчал, и Джини увидела, как его взгляд скользит по комнате, цепляясь за книжные полки, камин, безделушки на каминной полке: почтовые открытки, глиняную плошку и – с самого края – кошачий ошейник, который она хранила в память о Наполеоне. Синий ошейник был сделан из настоящей кожи, к нему были прикреплены пластинка с кличкой и крохотный колокольчик. Впрочем, казалось, что, глядя на все эти предметы, Хоторн не видит их. Его взгляд был направлен внутрь самого себя, перед его глазами сейчас была собственная жизнь.
      Джини в нерешительности смотрела на него. Вся эта история строилась на зле. Как говорил Паскаль, злого человека трудно распознать по его лицу, словам и жестам. Однако, как Джини ни старалась, сейчас она не могла выявить в своем собеседнике ни капли зла. Отчаяние? Да. Крайняя усталость? Да. Горечь? Возможно. Ко всему этому примешивалось столь не вязавшееся со сдержанностью Хоторна стремление к предельной точности и откровенности. Наверное, Мэри была права: это был не тот человек, который любит распространяться о собственной персоне.
      Когда Хоторн отвернулся, она еще раз быстро взглянула на часы. Ее очень тревожило необъяснимое отсутствие Паскаля, но не хотелось, чтобы Хоторн заметил это. Такой возможности для разговора с ним больше не будет, и если быть честной до конца, эта возможность привлекала ее не только как журналистку. Не так уж просто было смотреть на все это со стороны, помня, что присутствуешь здесь только в качестве репортера. Да и Хоторн разговаривал с ней не как с журналисткой, а как с другом. Было ли это с его стороны всего лишь искусным ходом? Вполне вероятно. Но стоило только взглянуть на его лицо, и Джини начинала верить: нет, это не уловка.
      Взгляд Хоторна остановился на ее лице.
      – Мне как-то неловко говорить об этом. Такого я еще ни с кем не обсуждал. Но, думаю, проблемы были заложены в наш брак изначально. Мы с Лиз женились в первую очередь по политическим, если хотите, даже по династическим причинам. Сенатору нужна жена. Отец мой всячески способствовал нашему союзу, Лиз тоже хотела этого, и я пошел у них на поводу. Сердце мое было свободно, а Лиз была очень молода и казалась на редкость обаятельной. Со временем, думал я, все наладится… Как же я заблуждался! Практически с самого начала наш брак обернулся катастрофой. Через год мы с Лиз выяснили, что не подходим друг другу буквально по всем статьям. В первую очередь – в сексуальном плане. – Он украдкой взглянул на Джини. – Я не хочу копаться во всех этих деталях. Но, поверьте, ситуация очень скоро стала поистине невыносимой. Наша совместная жизнь превратилась для нас обоих в нечто очень больное и безобразное. Уже через шесть месяцев после свадьбы мы спали порознь. Очевидно, Лиз ожидала, что я буду придерживаться обета безбрачия, нарушая его лишь в тех немногих, очень редких случаях, когда мы, преодолев взаимное отвращение, все же соизволим лечь в одну постель.
      Он еле заметно повел плечом.
      – Не получилось. Я такой же мужчина, как и все. Время от времени мне нужна женщина.
      Произнося эти слова, он, не переставая, пристально смотрел на Джини. Она молчала, и Хоторн, откинувшись поудобнее на спинку стула, продолжил все тем же ровным голосом:
      – Мы были женаты уже полтора года, когда я наконец совершил то, в чем Лиз обвиняла меня уже несколько месяцев. Я был в отъезде, на одной из конференций, где встретил женщину, которая недвусмысленно дала мне понять, чего от меня ждет. И я уложил ее в постель. Она была примерно вашего возраста. Блондинка. Хорошая, добрая, лишенная мелочности… и изобретательная. Мы провели в моем гостиничном номере три ночи, и с тех пор я о ней ничего не слышал. Я до сих пор по-настоящему благодарен ей. Она напомнила мне, какое наслаждение может доставить секс двум взрослым людям. Чистое, ничем не омраченное удовольствие, когда никто не наседает на тебя, бесконечно выторговывая какие-то условия, не ведет игр в борьбе за власть, не стремится обойти тебя, чтобы оставить в дураках… А ведь все это присутствовало в моих отношениях с законной супругой. – Его взгляд стал острым. – Вы осуждаете меня?
      – Я не могу вас осуждать или одобрять. Измены в супружеской жизни не такая уж большая редкость. И не мне судить вас.
      – И все же, я думаю, вы так или иначе даете оценку моим поступкам. И ничего страшного в этом нет. Все это ровным счетом ничего не значит…
      Взгляд Хоторна снова соскользнул с ее лица, устремившись в невидимую даль. Он продолжал говорить, и она чувствовала, что его исповедь предназначена именно ей, но также и кому-то еще, возможно, этим стенам, которые тоже имели уши, или самому себе.
      – Смешно, не правда ли? – спросил Хоторн. – В мужчине моего положения всех интересует лишь одно: трахается он на стороне или нет? Если да, то где и с кем? И никому даже в голову не приходит задать другой вопрос: почему? Нет, ты выкладывай: где и с кем? – Он вздохнул. – Можно задать вам один вопрос? Вы видели Лиз. Что вы о ней думаете?
      Джини колебалась.
      – Ответьте правду, Джини.
      – Я подумала, что она боится вас. Мне показалась, что она очень забывчива и рассеянна. Она все время противоречила самой себе. Но время от времени не забывала подчеркнуть, насколько предана вам. Постоянно цитировала вас…
      – Ах, как же, как же! Конечно, – улыбнулся он. – И вам все это показалось очень убедительным, не так ли? Особенно ее преданность.
      – Нет, все это показалось мне каким-то нарочитым. Слащавым, если хотите.
      Это определение, кажется, понравилось ему.
      – Слащавым? Приторным? Вот-вот! Совершенно с вами согласен. Лиз зачастую перегибает палку, разыгрывая преданность. Точно так же она изображает обаяние. Она всегда так делала, еще задолго до того, как заболела. Истина заключается в том, что наша неприязнь взаимна. Лиз не выносит меня, но не следует забывать, что она – прирожденная актриса с исключительными театральными данными. Кстати, это и есть одна из причин, почему мой отец советовал мне взять ее в жены. Он считал и продолжает считать, что жене будущего президента необходимы в первую очередь актерские способности.
      Вздохнув, он сделал небольшой глоток виски.
      – Конечно, мой отец – циник. Сейчас он рассматривает Лиз как тяжкую обузу. Советует мне позаботиться о расторжении брака и заключить новый – нормальный.
      – Разве это возможно?
      – Конечно, – ответил он иронично, будто был удивлен столь наивному вопросу. – Это всегда можно устроить, если у вас есть связи в высших кругах католической церкви. Правда, без согласия Лиз тут не обойтись, а пока она больна, эта затея и вовсе неосуществима. Может, в будущем получится. Только бы удалось убедить Лиз, что она является самостоятельной личностью, что ее известность и выдающееся положение в обществе, все то, что так ей нравится, не зависит от того факта, является она моей женой или нет…
      – Вы думаете, это удастся?
      – Нет. Наверное, нет. – Ответ был дан без раздумий, почти небрежно. Глаза Хоторна вновь блуждали по ее лицу. – Если бы я был волен жениться заново, то мне пришлось бы немного просветить своего отца относительно некоторых секретов брака. Ему пришлось бы понять, что теперь я подхожу к своей будущей жене с совершенно другими мерками.
      – Например?
      – Воля к жизни. Благоразумие. Бескорыстие. Способность любить. Ум. Ум – в первую очередь. Это очень ценное качество.
      Джини отвернулась. Его пристальный взгляд теперь смущал ее.
      – При встрече она не показалась мне глупой, – возразила она.
      – Ах, будет вам. – Джон Хоторн нетерпеливо встал со стула и, подойдя к столу, добавил в свой стакан виски. – Полноте, Джини, ведь вы гораздо тоньше, чем хотите казаться. Лиз пустая, тщеславная особа, которая занята только собой. И на редкость глупа. Она хронически находится в состоянии воспаленного тщеславия и недовольства. Ее постоянно терзает потребность, какая-то неутоленная страсть быть в центре всеобщего внимания. Я в жизни не встречал такой эгоистки, как Лиз. Ради того, чтобы привлечь к себе внимание, она готова на что угодно. Если фотографы хотят снимать хнычущих больных детей, она мчится в детскую больницу. Если для того, чтобы о тебе заговорили, требуется перерезать вены, она и это сделает. Боже праведный, на этой женщине я женат уже десять лет! И это мать моих детей! Вы что же, думаете, я собственной жены не знаю?
      Джини не нашла, что сказать. Ее поразила неожиданная страстность, прозвучавшая в его словах, и Хоторн, словно поняв это, вздохнул и беспомощно развел руками.
      – Понимаю. Я делаю именно то, что зарекался делать. Я вовсе не желаю вытаскивать на свет Божий все пороки Лиз или намеренно обливать ее грязью. Но иногда, как, например, сейчас, так хочется, чтобы хоть кто-то увидел, что на деле представляет собой моя «образцовая» семейная жизнь. У меня два ребенка от женщины, которую я никогда не любил и не уважал. Но если Лиз приходится расплачиваться за это, то расплачиваюсь и я. В отличие от жены, я не ищу спасения во лжи и таблетках. У меня другие лекарства. Иногда выпивка – для того лишь, чтобы забыться на ночь, иногда женщины. К спиртному быстро привыкаешь, опасность спиться очень велика, что мы наблюдали сегодня вечером на примере вашего батюшки. И потому ныне я предпочитаю средство более легкое, вполне доступное и гораздо меньше влияющее на образ жизни. Женщин. Да, Джини, трахаюсь на стороне. Именно так это называется.
      Повисла пауза. К Джини вернулось ощущение, ставшее уже знакомым: слабое пульсирование опасности, поселившееся в ее квартире, дрожь беспокойства.
      – Значит, женщины? На образ жизни не влияют и затягивают гораздо меньше, чем выпивка… – произнесла она.
      Взгляд Хоторна стал еще внимательней.
      – А что, Макмаллен намекал на что-то другое? Говорил, что женщины нужны мне постоянно, как наркотик? – Его лицо словно окаменело. – Что ж, удивляться тут нечему. Лиз уже бросала мне в лицо это обвинение наряду с сотнями других, в самых причудливых сочетаниях. Но вряд ли стоит принимать его на веру. Я уже говорил вам, что люблю женщин, люблю секс. Да, я изменял жене. В первый раз – через полтора года после свадьбы. И много раз потом. Если вам нужны бухгалтерские данные, то пожалуйста: за восемь с половиной лет у меня было четыре довольно продолжительных романа, причем каждый раз с доброй и благоразумной семейной женщиной. Я встречался с женщинами, которые нравились мне. И вызывали уважение. Наша связь начиналась по взаимному согласию и кончалась точно так же, без слез. И… – Он умолк, словно раздумывая, стоит ли продолжать. – И, конечно, – снова заговорил он с каким-то ожесточением, – были другие эпизоды. Приключения на одну ночь, если вам угодно. Я спал с другими женщинами по той единственной причине, что они встречались на моем пути. Когда я был уставшим и одиноким, когда сердце мое ныло от тоски, эти женщины оказывались рядом. И, как миллионы других мужчин, я предавался иллюзии, что женщина поможет мне… – Он снова замолчал. – Я политик, а не священник, Джини. Иногда в жизни все бывает предельно просто: встречаешь женщину и хочешь ее вздрючить.
      В наступившей тишине Джини чувствовала опасность – теперь уже с предельной ясностью. Она понимала, что Хоторн намеренно переводит отношения между ними в иную плоскость, все глубже втягивая ее в разговор, подводя к той черте, переступать которую было бы верхом безрассудства. Только что, произнеся последний глагол, он еще ближе подтолкнул их отношения к этой черте. Их беседа давно перестала напоминать интервью. Это была уже даже не исповедь. Сейчас в этой комнате были только мужчина и женщина – наедине в поздний час. Возможно, до сих пор Хоторн проявлял щепетильность, стараясь сдерживать свои эмоции и сохранять между ними разумную дистанцию, но в момент, когда им было произнесено это грязное слово, все изменилось. Их молчание теперь было наполнено значением, несло в себе заряд сексуальности.
      Она не была уверена, что Хоторн хотел именно такого развития событий. Скорее всего, нет. Однако Джини знала, что сейчас он так же остро, как и она, чувствовал это новое состояние. Об этом можно было судить по изменившемуся выражению его лица. Отставив стакан, Хоторн наклонился к ней.
      – Вы шокированы? – спросил он. – Похоже, что да.
      – Нет, я не шокирована. Просто подобные выражения нехарактерны для осторожного политика. Наверное, поэтому у меня такой вид.
      – А я говорю сейчас вовсе не как политик. И не собираюсь быть осторожным. Я думал, вы поняли это. – Он встретился с ней взглядом. – Что же касается этого слова, то оно считается довольно распространенным. И очень точным.
      – Точнее не скажешь.
      – Но в то же время оно кажется вам безнравственным, – улыбнулся Хоторн уголками губ. – Не отрицайте, это у вас на лице написано. Вот тут… – Он подался вперед и легонько дотронулся до ее лба, между бровями, сразу же отняв руку. – Вот тут появилась крохотная морщинка. И ваши глаза. Они так много говорят… и осуждают. – Он вздохнул. – Почему, Джини? Что в этом плохого – когда хочешь кого-нибудь вздрючить? Во всяком случае, человек поступает честно, признавая это. Разве не так?
      – Нет, не так. – Она торопливо вскочила на ноги.
      – А если бы я сказал, что проводил долгие дни в поисках настоящей любви, вам бы это больше понравилось? – Хоторн посмотрел на нее снизу вверх все с той же измученной полуулыбкой. И тоже поднялся. Они стояли совсем рядом. Лицо его посерьезнело.
      – Вы бы это предпочли услышать? Как большинство женщин в мире?
      – Нет. Зачем? Какая разница?
      Она начала медленно отходить от него. Но Хоторн мягко взял ее за руку и повернул к себе лицом.
      – Неправда, – произнес он. – Неправда, Джини. Разница огромная. И кому, как не вам, знать это…
      Джини слабо взмахнула рукой, чтобы защититься, сама не зная от чего. У нее кружилась голова. Было такое ощущение, будто события неслись вперед, догоняли и опрокидывали друг друга, сливаясь в сплошной поток. Они мелькали стремительно, как огни автомобилей на скоростной магистрали.
      – Послушайте, – произнесла она, запинаясь. – Уже очень поздно. Вероятно, вам уже пора идти, и…
      Она остановилась. Хоторн взял ее руку и поднес к губам. В тот момент, когда его дыхание коснулось кожи, раздался телефонный звонок. Быстро отдернув руку, она обернулась и непонимающе уставилась на письменный стол, где стоял телефон.
      – Осмелюсь предположить, что это Паскаль Ламартин, запаздывающий на два с половиной часа, – ровным голосом проговорил Хоторн. – Может, ответите?
      Подойдя к письменному столу, она сняла трубку. На другом конце провода кто-то молчал. Все еще прижимая телефонную трубку к уху, Джини повернулась к Хоторну. Он внимательно смотрел на нее.
      – Паскаль? – спросила она молчавшего. Из трубки раздалось потрескивание. И тогда Джини услышала знакомый мужской голос – нет, не Паскаля, а того, другого.
      – Джини, – прошептал голос. – Джини, это ты?
      У нее перехватило дыхание. Джини почувствовала, как от лица отлила кровь. Сердце замерло от сознания того, насколько она боится – боится панически – обоих этих мужчин: того, который только что целовал ей руку, и другого, который нашептывал ей о своих заветных желаниях. Их желания были так похожи… Она окаменела, глядя на Хоторна. А голос в трубке все шептал.
      Хоторн хмурился. Он подходил все ближе, не отрывая взгляда от ее лица. Их разделяло всего полметра, тридцать сантиметров. И тут она поняла, что Хоторн тоже слышит этот шепот. Его глаза неуловимо изменялись, фиксируя каждое похабное словечко. В них не было удивления, но Джини ясно видела, как зло сжался его рот. Постояв так несколько секунд, он протянул руку.
      – Дайте трубку, Джини, – попросил Хоторн.
      Она подчинилась. Хоторн послушал еще и затем с отрывистым, холодным выговором уроженца Восточного побережья Соединенных Штатов произнес:
      – Вы записываете этот разговор? Вы знаете, с кем говорите?
      В трубке раздался щелчок, наступило молчание. Должно быть, запись была прервана. Шепота больше не было.
      – Если позвоните еще раз, то горько раскаетесь. Уяснили? – Хоторн говорил четко и сжато, словно ни капли не сомневался в том, что его слушают. Его лицо снова стало невозмутимым. Протянув руку, он положил трубку на место.
      Выпрямившись, Хоторн стоял прямо перед ней. Джини обнаружила, что приперта к письменному столу. Поймав его взгляд, она увидела, что холодные глаза запылали от гнева, словно невероятным образом воспламенился лед.
      – Раньше такое случалось?
      – Да.
      – Когда? С какого времени у вас раздаются подобные звонки?
      – На этой неделе. Я забыла, когда позвонили в первый раз. Во вторник… Нет, в понедельник. В тот день я вернулась из Венеции…
      Она поспешно замолкла. Это признание вырвалось помимо ее воли. У нее не было возможности обдумать свои слова. Джини полностью сконцентрировала внимание на Хоторне, стоявшем вплотную к ней, и жестком крае письменного стола, подпиравшем ее сзади. В глазах Хоторна блеснула искорка понимания, едва она упомянула о своей поездке. Джини густо покраснела. Хоторн легко вздохнул. Джини буквально кожей почувствовала, как он полностью расслабился.
      – Джини, Джини, – проговорил Хоторн низким голосом, в котором звучали одновременно горечь и легкая насмешка. – Да знаю я, что вы туда ездили. И знаю, зачем. Все. Это не имеет никакого значения. Лучше доверьтесь мне. Дайте мне хотя бы несколько дней. Если бы вы вняли этому совету, то я… – Он неожиданно оборвал фразу на полуслове. – Не всякая ложь заслуживает веры. Боже праведный…
      Подняв руку, он коснулся ее волос.
      – У вас удивительные волосы, Джини, они просто великолепны… Знаете, Джини, когда я смотрю на вас…
      – Не надо. – Она уперлась руками ему в грудь, пытаясь оттолкнуть. Однако он наваливался все сильнее, взяв ее за затылок так, чтобы ее лицо оставалось повернутым к нему.
      – Вы это всерьез говорите? – допытывался он. – Вы уверены, что именно этого хотите? Посмотрите на меня, Джини. Нет, только не отворачивайтесь. Да. Вот так.
      Джини полностью оцепенела. Она стояла и смотрела ему в лицо. Его дыхание участилось, было видно, что им овладело возбуждение. Это пугало. В глубине его глаз пряталось отчаяние, крепкая хватка его пальцев выдавала растущее волнение. Он заговорил, но тут же остановился. Потом, понизив голос и взяв ее за руку, заговорил вновь.
      – Вот что ты со мною делаешь… Ты должна знать. Это случилось, как только я впервые увидел тебя. Меня тогда словно молния пронзила. И все повторилось на вечеринке у Мэри. О чем мы тогда говорили? Даже не помню. Я доподлинно знал, зачем ты явилась туда, но даже это не имело для меня никакого значения. В комнате было полно людей, но мне было наплевать. И сегодня, когда твой отец приблизился, чтобы ударить тебя… Мы так похожи. Мы – родственные души. Я знаю: то же самое чувствуешь и ты. Я вижу это по твоим глазам – они не лгут. И вот что еще они говорят мне…
      Он крепко стиснул и прижал к своей груди ее руку. Кончиками пальцев она ощутила, как бьется его сердце. Хоторн сжал ее ладонь еще сильнее и повел вниз – вдоль их тел, притиснутых друг к другу. Его пенис находился в состоянии эрекции. Доведя ее ладонь до этого места, Хоторн содрогнулся от возбуждения.
      – Послушай, Джини. Посмотри же на меня.
      Он все сильнее наваливался на нее, прижимая к письменному столу. Отворачиваясь, Джини отчаянно вертела головой.
      – Прекратите, – бормотала она. – Все это ложь! Убирайтесь прочь отсюда. Прекратите сейчас же…
      – Скажи то же самое, глядя мне в глаза. Не можешь… – злорадно произнес Хоторн. Но стоило ей взглянуть ему в лицо, и он тут же запечатлел на ее губах жаркий поцелуй. Со стоном оторвавшись от ее рта, он начал ласкать ей груди. Джини застонала. Хоторн немного отстранился, и она увидела, насколько изменилось его лицо, которое выражало теперь страсть и торжество одновременно. Заведя ей руку за спину, он навалился на нее всем своим весом и почти оседлал ее. Его твердый член уперся Джини между ног. Хоторн принялся расстегивать ее блузку. Она с содроганием ощутила прикосновение к своему телу его руки. Горячие пальцы сжали ее грудь.
      – Не говори ничего. И не отбивайся. Не надо, дорогая… – Она попыталась его оттолкнуть, но он перехватил ее руку и снова завалил Джини на стол. Раздвинув ей ноги, он начал тереться возбужденным стволом о ее тело. Потом вдруг притиснул Джини к себе и, вцепившись ей в волосы, запрокинул ее голову назад. Она снова завопила, но он тут же прильнул ртом к ее губам, просунув между ними свой язык.
      Хоторн был очень силен, а его движения – быстры. В них не было и намека на какие-либо колебания, не допускалось даже предположения, что его действия могут прийтись ей не по вкусу и вызвать сопротивление. Джини дергалась, пытаясь высвободить руки, которые оказались зажатыми между их телами. Его губы причиняли ей боль, и чем больше она сопротивлялась, тем сильнее впивались они в ее рот. Пришлось расслабиться, и он мгновенно отреагировал на это.
      – Да, – прошептал он, задыхаясь. – О, Господи, милая, да…
      Хоторн словно обезумел, покрывая ее шею поцелуями. Джини тем временем потихоньку высвободила руки из тисков. Напрягшись, она выжидала. Сейчас в ее голове была только одна мысль: «Пусть только поднимет голову».
      – У тебя такой красивый рот, – бормотал он, – такие прекрасные груди…
      Хоторн наклонял ее голову все ниже, поддерживая Джини за талию, заставляя изгибаться дугой. Теперь он целовал ее груди, впрочем, делая это более нежно, чем прежде. Зажимая соски губами, он ласкал их языком. Сначала правая грудь, потом – левая. Все его тело конвульсивно содрогалось. А Джини выжидала. Наконец Хоторн выпрямился.
      Его руки, соскользнув с ее тела, потянулись к брючному ремню. И именно в этот момент, когда он, разогнувшись, смотрел на нее так, будто ослеп от желания, она выбросила вперед кулак со всей силой, которая только была в ней. Удар был точен. Он пришелся в шею – как раз в то место, где билась артерия. Охнув от боли, Хоторн отшатнулся, дав ей свободу.
      Он почти сразу же пришел в себя. Его дыхание участилось. Удивление на лице сменилось яростью.
      – А я думал, что ты поняла меня, – проговорил он, вновь шагнув к ней. – Джини…
      – О, да, я поняла вас. Отлично поняла. Ведь вы посвятили объяснениям весь вечер. Как не понять?
      В наступившем молчании чувствовалась тревога. Его лицо стало тяжелым.
      – Поняла, да не совсем, – произнес он. – По всему видно.
      – Может, все-таки соизволите убраться отсюда? Дрожащими пальцами Джини пыталась застегнуть блузку на груди. Она панически боялась, что Хоторн увидит, как у нее трясутся руки.
      – А ты боишься…
      Он уставился на нее немигающим взглядом. Однако Джини выдержала этот взгляд. По его лицу она видела, что рассудок возвращается к нему.
      – У тебя трясутся руки. Сдается мне… – Он приблизился к ней еще на один шаг и медленно поднял руку. Она съежилась, инстинктивно выбросив руку, готовая отбиваться. Хоторн остановился. Его лицо поникло.
      – Вижу, вижу. Кажется, начинаю понимать. Чего же такого, черт возьми, тебе обо мне наговорили?
      – Не более того, что вы сами мне поведали. Вот тут! – Она разъяренно ткнула пальцем в письменный стол. – Если раньше у меня и были какие-то сомнения, то теперь их не осталось и в помине. Вы только что сами красноречиво продемонстрировали, что вы за тип!
      – Неужто? – Его голос снова стал холодным как лед. – Я занимался с вами любовью – только и всего. Во всяком случае, так мне казалось.
      – Занимался любовью? И это вы называете «заниматься любовью»? – Она глядела ему прямо в глаза – Не надо врать! Да я, черт побери, еле отбилась от вас.
      – Что ж, учитывая сложившиеся обстоятельства, я ожидал определенного сопротивления, – ухмыльнулся он. – И долго вы намеревались сопротивляться, интересно знать?
      – Выметайтесь отсюда немедленно! – теперь уже она шагнула навстречу Хоторну. – И не надо врать! Вы отлично слышали, как я просила вас, требовала прекратить это…
      – Ах, просили?… Сами того не желая.
      – Нет, желала, и вам это прекрасно известно, черт вас возьми!
      – В таком случае прошу меня извинить. – Слегка пожав плечами, он смерил ее своим холодным взглядом. – Очевидно, я просто неверно истолковал сигналы…
      – Какие еще сигналы? – перебила она его, по-прежнему кипя от ярости. – Я не давала вам никаких сигналов – ни единого! Слышите?
      – А вы сами в этом уверены?
      – После всего того, что мне пришлось выслушать о вас? Полагаете, я готова переспать с таким, как вы? Глубоко заблуждаетесь!
      На сей раз пауза длилась дольше обычного. Лицо Хоторна побелело. В его глазах что-то дрогнуло. Джини поняла, что ее слова стали для него пощечиной. Он горько вздохнул.
      – Что бы вы ни слышали обо мне, – произнес Хоторн низким, подрагивающим от напряжения голосом, – такое желание с вашей стороны все же возможно. В подобной ситуации… – Он показал на нее, а потом на себя. – В подобной ситуации возможно практически все. Любая крайность. К сожалению. Как я убедился на собственном печальном опыте.
      Хоторн повернулся и зашагал к двери, но замер на несколько секунд, чтобы снова взглянуть на нее.
      – И, кстати, я не врал вам, – добавил он. – Я ни разу не солгал вам, с тех пор как переступил порог этой комнаты, а это, согласитесь, кое-что да значит, особенно в данной ситуации. Вы, я, все это… Я был вполне искренен, говоря, что вы нравитесь мне. Правда, я имел в виду кое-что другое, но вы, кажется, не уловили намека. Не думаю, что теперь вы поверите мне. Но когда все будет позади, я надеюсь, вы вспомните об этом. Хотя бы вспомните.
      Джини с трудом выдержала его долгий, неподвижный взгляд.
      – Ведь мы говорили с вами о сексе, – продолжал он. – Любовь и секс. Обсуждая эти две темы, люди почти всегда лгут. В особенности самим себе. Задумайтесь об этом, Джини.
      Джини в нерешительности смотрела на него. Гнев и страх уже оставили ее.
      – Я не хотела, чтобы это случилось, – сказала она спокойно, ему в тон. – Ваши предположения на этот счет неуместны. Я люблю другого и ни за что не стала бы – не смогла бы – поощрять ухаживания со стороны кого-то еще. Сейчас это попросту невозможно. И вам следует это понять.
      Хоторн смотрел на нее внимательным и грустным взглядом. Его губы тронула улыбка.
      – Вы молоды, – проговорил он со странной печалью в голосе. – Вот поживете с мое, тогда осознаете, что даже любовь не такая уж надежная преграда, как кажется. Подобные вещи случаются, прорываясь сквозь любые барьеры: чувство долга, этические нормы и, конечно, любовь. Ни одно из этих понятий не может считаться непроницаемым щитом. – Хоторн ненадолго умолк. – Сейчас вы говорите одно, но можете ли вы поклясться, что через полгода будете утверждать то же самое? А через год? А завтра? Или даже сейчас – если бы я вас еще раз поцеловал?
      Он сделал шаг по направлению к ней. Джини не двинулась с места.
      – Успокойтесь. Я и пальцем к вам не притронусь. – Хоторн мягко опустил поднятую было руку. – Вот видите: я вполне безобиден. – Он повернулся и открыл дверь. – Но помните, – бросил он через плечо, – я не лгал. И спросите себя, можете ли вы сказать то же самое о самой себе.
      Хоторн вышел, плотно притворив за собой дверь, и Джини тут же всем телом навалилась на нее. Ее трясло. Издав нервный, прерывистый вздох, она прижала ладони к груди. До ее слуха донеслись его шаги. Раздался рокот мотора. Должно быть, он опустил стекло – с улицы послышалась музыка: короткая, но ослепительная в своем блеске вспышка Моцарта. И машина уехала. Улица вновь погрузилась в тишину.
 
      Едва Хоторн уехал, Джини опрометью бросилась к письменному столу, чтобы схватить телефонную трубку. Потом, некоторое время спустя, она, оглядываясь назад, еще спросит себя, не сложилось ли бы все совсем иначе, если бы минут через шесть после отъезда Хоторна в ее квартире не появился Паскаль. Если бы этот перерыв был чуть побольше, у нее было бы время как следует все обдумать. Что, если бы она успела сменить разорванную блузку, умыться, причесать растрепанные волосы, убрать чашки из-под кофе и стаканы из-под виски? Изменило бы это что-нибудь?
      Как бы то ни было, ничего из этого она не сделала. Единственное, на что у нее тогда хватило сил, – это сидеть на полу в обнимку с телефоном, вновь и вновь набирая номер Мэри. Она была уверена, что Паскаль находится именно там. Наверное, думалось ей, начал ругаться с отцом и вошел в раж. Чем же еще объяснить его отсутствие? Эта идея пришла к ней в голову сразу же, как только стих шорох шин автомобиля Хоторна. Вне себя от волнения, она лихорадочно набирала телефонный номер, слышала частые гудки и снова вертела телефонный диск.
      Одновременно с этим Джини прислушивалась, не раздастся ли знакомый рокот мотоцикла, но за окном бежали только легковушки. Она услышала, как с характерным скрежетом рядом с ее домом затормозило какое-то такси.
      Но этот звук был лишен для нее малейшего смысла. Руки дрожали, не переставая. Телефон упал на пол, и она подняла его, чтобы опять набрать все тот же номер. Джини не прекращала этого занятия до тех пор, пока не услышала, как к ее двери кто-то приближается. Знакомый голос назвал ее имя. Вскочив на ноги, Джини молнией метнулась к двери и настежь распахнула ее.
      Из горла ее вырвался крик радости. Прильнув к Паскалю, она потащила его ближе к свету и тут же остолбенела, вскрикнув на сей раз от испуга. Лицо Паскаля было бледно как полотно. На виске пунцовела кровоточащая рана. Рукав кожаного пиджака был разодран от плеча до кисти.
      – Что случилось, Паскаль?! Господи, да что же это? – запричитала Джини.
      Она хотела обнять его, но ее остановило каменное выражение столь дорогого ей лица. Взгляд Паскаля остановился на ее волосах, затем упал на разорванную блузку, переместился в глубь комнаты, застыв на кофейных чашках и стаканах для виски, бумагах и канцелярских принадлежностях, в беспорядке разбросанных на письменном столе. Стул у письменного стола был перевернут вверх ногами, а она даже не успела заметить этого. Мягкая подстилка, слетевшая со стула, валялась на полу по соседству с туфлей. Насмотревшись на этот разгром, Паскаль вновь впился взглядом в ее лицо, а пальцы его вцепились ей в руку. Он смотрел на ее рот, на ее шею, и его глаза наполнялись недоверием.
      – Что случилось? – спросил он наконец. – Что здесь произошло?
      – Произошло так много… Да Бог с ним, Паскаль. Все это сейчас не имеет значения. Я тебе потом все объясню. Ты ушибся, у тебя лицо в крови…
      – Что за чертовщина здесь происходит?
      Она попыталась обвить его шею, но он, схватив ее за запястья, отвел в сторону руки, готовые обнять его. Глаза Паскаля по-прежнему настороженно изучали ее лицо. Вопрос прозвучал, как щелчок кнута. В глазах стояли боль и замешательство.
      Джини почувствовала, что краснеет. Неужели на шее остались следы? Наверное, так оно и было. От этой мысли она ощутила себя виноватой. Прикрыв шею ладонью, она увидела, что на лице Паскаля застыла неподвижная маска непонимания.
      – Кто здесь был? – сделав несколько шагов, он поднял один стакан из-под виски, потом другой. Его руки подрагивали. Паскаль обернулся и снова непонимающе уставился на нее. – Кто здесь был, Джини?
      – Здесь был Джон Хоторн… – Всплеснув руками, она сделала порывистое движение, намереваясь подойти к нему. – Не надо сейчас об этом, Паскаль. Ты не приехал, а мне нужно было уходить от Мэри. Вот он и подвез меня…
      – И ты хочешь сказать мне, что впустила его к себе, когда никого больше рядом не было? Господи Иисусе, да что же здесь происходило? Ты позволила этому человеку здесь находиться? И даже дала ему выпить?
      – Послушай же, Паскаль. Ты ничего не понял. Я все объясню. Ничего такого не было.
      – Ничего такого? – его голос внезапно стал ледяным. – Да у тебя блузка разорвана. И чулки тоже. А на волосы свои посмотри, на лицо свое! Гос-споди… – Еще раз беспомощно осмотрев все вокруг, он схватил ее за руку. – Так что же случилось, Джини?
      – Он… Мы разговаривали. Просто разговаривали, Паскаль. А ты все никак не возвращался. А потом телефон зазвонил. Это был опять все тот же мужчина, все тот же ужасный шепот. А потом…
      – Джини, Джини… – Он прижал ее к себе и начал гладить по голове, как ребенка. – Все в порядке, любимая, успокойся. Скажи: он не обидел тебя? Что он сделал с тобой, Джини?
      – Ничего. – Джини отвернулась и, с трудом подбирая слова, закончила: – Говорил всякое, приставал даже. Но потом взял себя в руки и вскоре ушел. Со мной все в порядке, Паскаль. Я не хочу сейчас говорить об этом. Но что случилось с тобой, куда ты пропал? Почему у тебя разбито лицо?
      – Уйдем отсюда! Немедленно! – Паскаль заходил по комнате. Поднял и поставил стул возле письменного стола. Еще раз посмотрел на предметы, в беспорядке разбросанные на столе, на валяющийся на полу плед, на одинокую туфлю рядом с ним. – Обувайся и приведи себя в порядок, – распорядился он. – Возьми пальто. Да еще что-нибудь из одежды. Вон сколько ее здесь набросано.
      – Прекрати! – Резко повернувшись на месте, она яростно поглядела ему в глаза. – Не надо разговаривать со мной таким тоном. Не люблю, когда мною командуют…
      – Послушай, – быстро подошел к ней Паскаль и взял ее за руку. Его лицо осунулось от усталости. Неловко двинув правой рукой, он поморщился от боли и вполголоса выругался. – Послушай же, – попросил он снова. – У меня сейчас нет времени на идиотские споры. Собирай вещи, да поживее. Пока вы тут с Хоторном рассиживались да попивали виски, меня едва не убили. Причем это не было простой случайностью.
      – Паскаль…
      – Да слушай же ты меня! У меня рука разбита, болит ужасно, черт ее подери! Мне Бог знает сколько пришлось объясняться с полицией и докторами. На мотоцикле можно ставить крест – теперь уже не починишь. Когда я наконец от них отделался, первым делом помчался к Мэри, но там уже никого не было. Тогда я двинул в Хэмпстед, однако и там тебя не нашел. Я едва не рехнулся, пока искал тебя, Где ты? Что с тобой? Наконец прилетаю сюда, и что же я вижу? Ты провела вечер с этим типом. Более того, пригласила его к себе. Сидела с ним, да еще, черт возьми, выпивала! Блузка разорвана, губы распухли. Отметины от поцелуев – по всей шее… Что же я, по-твоему, должен подумать? Так что не вздумай сейчас спорить со мной. – Резко оборвав фразу, он раздраженно отвернулся. – В общем, собирай вещи и не дергайся. Договорились?
      Джини молчаливо подчинилась. Она надела туфлю, слетевшую с ноги, взяла в охапку пальто. Паскаль вытащил ее за руку на улицу, хлопнув при этом дверью так, что задрожал весь дом.
      Допрос возобновился, когда они добрались до Хэмпстеда. Джини не могла собраться с мыслями – у нее раскалывалась голова. Она еле убедила Паскаля снять разорванную куртку. Его рубашка тоже оказалась рваной. Вся рука была в ссадинах и порезах, правое плечо от сильного ушиба стало фиолетовым.
      – Je m'en fiche, je m'en fiche, – яростно шептал Паскаль и морщился от боли, пытаясь согнуть руку в локте. – Завтра без рук мне не обойтись. Нужно будет настроить фотоаппаратуру, а то, глядишь, и снимать ею. О Господи…
      Джини обмыла его раны и принесла свежую рубашку. Паскаль немного успокоился, однако он ненавидел моменты, когда физические силы оставляли его. И Джини знала, что сейчас он чертовски зол на самого себя.
      – Не могу взять в толк, что же случилось, – сказал он, шевеля рукой, в то время как она пыталась помочь ему застегнуть пуговицу. – Дай-ка я сам. Я не инвалид какой-нибудь. Говорю же тебе: завтра мне все равно понадобятся руки. Так пусть и сейчас поработают…
      – Паскаль, тебе же больно. Дай руке отдых…
      – Не дам.
      – Как это произошло? Ничего не понимаю…
      – Я же говорил тебе, – отодвинулся от нее Паскаль, – слева от меня шел грузовик, а сзади здоровенный «форд». Гнал за мной так, что едва не задевал заднее колесо. А грузовик меня подрезал, и я слетел с мотоцикла. Ну я и проехал по асфальту на собственной шкуре. Смотрю, а «форд» прямо на меня несется. Фары включил на полную мощность. Тут уж мне ничего не оставалось делать. Я и пошевелиться-то как следует не мог. И все-таки мне как-то удалось откатиться. Совсем немного и явно недостаточно, чтобы избежать смерти. «Форд» пронесся совсем рядом со мной – сантиметрах в пятнадцати. Может, он, конечно, и не рассчитал чуть-чуть, однако я так не думаю. Они легко могли убить меня, а все же не стали. Почему?
      Он снова яростно рубанул воздух рукой, а потом пожал плечами.
      – Может, еще одно предупреждение? Уж не последнее ли? Если так, то нам теперь известно, кто нас подобным образом предупреждает. Хотя бы с этим все ясно. Вот, полюбуйся…
      Он поднял с пола истерзанную куртку, вынул из ее внутреннего кармана вечерний номер газеты и сунул его в руки Джини.
      – За всем этим стоит Хоторн. Именно он несет за все ответственность. Сегодня вечером ты пила в одной компании с убийцей.
      Джини недоумевающе смотрела то на Паскаля, то на газету.
      – Откуда тебе это известно? – спросила она.
      – Другого кандидата на эту должность просто не существует. Макмаллен мертв.
      – Что?!
      – Он погиб на железнодорожных путях под Оксфордом. Сбит поездом. Его тело обнаружили сегодня утром, около восьми часов. Он умер через восемь или девять часов после того, как расстался с нами, Джини. Говорил же я: тебя используют для того, чтобы разыскать его. Вот тебе и результат. Вот – почитай раздел «Происшествия». – Паскаль подавленно замолчал. – Ну и как чувствовал себя сегодня вечером Хоторн? То, что он был настроен на амурный лад, уже ясно. Был ли он в такой же степени самоуверен? Более раскован? Если да, то теперь ты знаешь почему. Он сегодня утром еще и позавтракать не успел, а уже избавился почти от всех своих забот. Не так ли?
      Джини ничего не ответила. Она читала коротенькую газетную заметку. В ее памяти всплывал вечер – весь, целиком, – и в голове беспокойно билась мысль, хватит ли у нее сейчас смелости высказать Паскалю свои соображения. Она знала, что возмущению его не будет предела. Возможно даже, он начнет относиться к ней враждебно. Но лгать она не могла. То, что не давало ей покоя, искало выход.
      Она поглядела на Паскаля, который стоял рядом, не сводя с нее глаз.
      – Ты не прав, – сказала она просто. – Сожалею, Паскаль, но все-таки ты не прав. Вины Хоторна здесь нет. Я не верю Макмаллену. И я не верю Лиз. Хоторн не такой, каким они его изображают.
      Она ожидала новой вспышки ярости. Однако реакция Паскаля была на удивление спокойной, даже опасно спокойной.
      Отойдя на несколько шагов, он сел на стул и закурил.
      – Прекрасно, – произнес он после долгого молчания. – Очень мило с твоей стороны, в особенности учитывая то, что произошло сегодня вечером. Наверное, я просто не понимаю сути происшедшего. Может быть, ты посвятишь меня в подробности? Я уже несколько раз просил тебя об этом. Так скажи мне, Джини, почему так резко ты изменила свое отношение к Хоторну?
      – Стоит ли разбираться со всем этим именно сейчас? Уже поздно, у тебя болит рука. Все не так просто. Это долгая история…
      – Не волнуйся, – ледяным тоном успокоил ее Паскаль. – Я выслушаю твою историю. Всю до конца, Джини. И мне наплевать, даже если ради этого всю ночь не придется сомкнуть глаз.

      К двум часам утра Джини дважды рассказала Паскалю обо всех удивительных происшествиях минувшего вечера. Первой его реакцией было беспокойство, которую сменил гнев, и в конце концов – недоумение. На улице все еще лил дождь. Лицо Паскаля было бледным и измученным. Она знала, что его терзает сильная боль. Чем больше Джини говорила, тем сильнее крепло внутри ее ощущение, что пропасть между ними становится все глубже. Паскаль уже смотрел на нее так, словно перед ним сидела незнакомка, причем не вызывающая к себе особого расположения.
      – Ты лжешь, – сказал он просто и ясно, когда Джини наконец завершила свой рассказ. – А если не лжешь, то явно что-то утаиваешь, обходишь острые углы. Ты много чего наговорила, но ни разу не дала объяснения, почему вдруг изменила свое отношение к этому человеку. Скорее наоборот.
      – Значит, мне нужно было рассказать все по-другому, – покорно произнесла Джини. – Но я не могу лгать тебе, Паскаль.
      – Извини. – Он приподнял руку, словно отгоняя боль, и наклонился вперед. – Все понимаю, Джини, но ты же должна видеть, что здесь одно не вяжется с другим. Откуда вдруг у тебя такая убежденность в том, что он невиновен? Ни он, ни твой отец не представили тому ни единого доказательства. Хорошо, будем считать, что они изложили тебе убедительную версию. Но это же только одна из множества, Джини, и не более того.
      – Все было не так. И не тогда. – Она замялась, увидев, как напрягся Паскаль.
      – Хорошо. Пусть позже. В какой же момент? Когда ты осталась наедине с Хоторном?
      – Он начал убеждать меня, еще когда мы были у Мэри. И мой отец тоже. Может быть, сыграло свою роль то, что он вмешался, не позволив отцу ударить меня.
      – Могу себе представить. Весьма удобная возможность, и он не преминул ею воспользоваться.
      Джини пропустила эту колкость мимо ушей.
      – Это трудно объяснить, Паскаль, – вздохнула она. – Дело даже не в том, что он говорил, а в том, как он говорил. Когда рассказывал о своем браке, других женщинах… Я знаю, что все это было правдой.
      – Господи, Джини! – развел он в отчаянии руками. – Послушать тебя, так перед нами предстает прямо-таки невинная овечка, благороднейшая душа… И как же этот благородный человек поступает, когда вы с ним остаетесь вдвоем в твоей квартире?
      – Знаю, согласна. Но до этого он долгое время только и делал, что говорил.
      – Хорошо, говорил. О чем же? О женщинах. О любви. Господи, Джини, да это же избитый прием. О том, как жена его не понимает, не удовлетворяет…
      – Он не о том говорил.
      – А ты и рада была клюнуть на его удочку. Ты бы хоть капельку подумала, Джини. Ведь не ребенок уже. Весь этот разговор был насквозь провокационным.
      – Нет, не был.
      – Опомнись, Джини! – раздраженно повысил голос Паскаль. – Сколько можно говорить об одном и том же! Да он же плел тебе о своих любовных интрижках, ночных похождениях, о том, в конце концов, как засаживал то одной, то другой. Разве не так? Уж если ты не в состоянии разобраться, то я вижу его насквозь. Я-то знаю, почему мужики рассказывают бабам все эти байки. Сам тысячу раз… видел это и слышал. Это же элементарное приглашение в постель – сама прекрасно знаешь.
      – Нет, все звучало не так. Это не было спланировано заранее. Он был честен со мной, и я ему поверила.
      – Ну, ладно, ладно. – Паскаль поднял руки, показывая, что сдается. Поднявшись со стула, он пересек комнату несколько раз. Джини видела, как он пытается подавить в себе гнев и раздражение. Сев опять на стул, Паскаль напряженно посмотрел на нее.
      – Ну хорошо. Попробуем разобраться еще раз. Мне это не доставляет ровным счетом никакого удовольствия. Тебе тоже. Но помучиться все равно придется. Ладно, первая часть твоей истории принимается. Ты провела с папашей вечер, наполненный эмоциями. Хоторн приходит к тебе на помощь. Везет тебя домой. Ставит для тебя Моцарта, Господи, спаси и помилуй. Просит у тебя разрешения зайти к тебе. Ты разрешаешь. Глупо, конечно, но что теперь делать! Он усаживается поудобнее и заводит с тобой пристойный, честный разговор – никаких грязных намеков, никаких скрытых предложений. И ты начинаешь испытывать к нему расположение. Прав я или нет?
      – Не могу сказать, что начала испытывать к нему именно расположение, – задумчиво произнесла Джини. – Скорее я была восхищена им.
      – Что?!
      – Я была восхищена им. Как личностью. Это вовсе не означает, что он мне понравился, вызвал с моей стороны одобрение. Но то, что он был мне интересен, – бесспорно. Это очень сложный человек. Осторожен. Раним. Порой даже честен в ущерб собственным интересам.
      – Да ты почти влюбилась! И в кого! Во всяком случае, выглядит это именно так… Боже мой, Джини, я ничего не понимаю! – Он разъяренно взмахнул рукой и поднялся со стула. – Нет, мне определенно нужно чего-нибудь выпить. Ты будешь?
      – Нет. Я хочу лечь. У меня больше нет сил пережевывать все это снова и снова. И смысла в этом я не вижу.
      – Смысл заключается в том, что ты отнеслась к этому человеку абсолютно иррационально, глупо, если угодно, чисто по-женски, – сверлил ее взглядом Паскаль. – Твое отношение к нему построено исключительно на инстинктах, интуиции.
      – Ну и плевать. Все равно я права.
      Наливая себе бренди, Паскаль оглянулся на нее.
      – Надеюсь, ты даешь себе отчет в том, что такой подход к работе недопустим, – произнес он еще более сухо. – Это глупо, и я не намерен продолжать в том же духе.
      – Отлично. Значит, у нас просто разный подход.
      – К чему это упрямство, Джини? К чему? – Он сел рядом и взял ее за руки. – Милая, давай хотя бы в одном разберемся до конца. Ты могла думать все что угодно, пока он вел с тобой беседу, но ты же знаешь, что произошло потом.
      – Не уверена. – Она посмотрела ему в глаза.
      – Ну, ладно, – выдохнул он, пытаясь сдержаться. – Давай попробуем в последний раз. Когда он впервые прикоснулся к тебе: до телефонного звонка или после?
      – После. Нет, до. Нет… Вообще-то я и раньше чувствовала, что нечто подобное вот-вот должно произойти. Он, ну… Он взял меня за руку. Он поцеловал мне руку.
      – Раньше ты об этом не говорила.
      – Значит, забыла. Он в самом деле поцеловал мне руку. И тогда я попросила его уйти – то ли перед этим поцелуем, то ли сразу после. Не помню уже. И как раз тогда раздался звонок. Кажется, это очень разозлило его. Во всяком случае, он выглядел злым.
      – А как же, по-твоему, он должен был выглядеть? Триумфатором? Наверное, он же и подстроил все эти звонки. Послушай, Джини, да ты же сама все знаешь.
      – Не знаю! И ты не знаешь.
      – Спокойно. Все хорошо. Только успокойся. Значит, он взял трубку. А дальше что?
      – Не могу сказать точно. Все произошло так быстро. Он начал говорить.
      – Он целовал тебя?
      – Да. Целовал.
      Она впервые решилась на это признание. Лицо Паскаля стало мертвенно-бледным. Он развел руками. Жест получился нелепым, как никогда.
      – Ты хочешь сказать, что позволила ему? Не понимаю…
      – Нет. Говорю же тебе, ничего я ему не позволяла. Я велела ему остановиться. Но все произошло так быстро. И он оказался таким сильным, а мне было страшно. Сначала я сопротивлялась, но тут до меня дошло, что это, судя по всему, ему нравится. Возможно, мое сопротивление только ухудшало дело. Я дождалась удобного момента, чтобы ударить его. После моего удара он остановился.
      Наступило молчание. Паскаль устало провел рукой по своему лицу.
      – Джини, – начал он, – догадываешься ли ты, что сейчас со мной творится? Когда я думаю обо всем, что с тобой произошло? Мне очень больно, меня тошнит. Мне невыносимо плохо. Как же ты можешь говорить, что веришь этому человеку? Он рвет на тебе блузку, припирает тебя к столу. Он едва не изнасиловал тебя…
      – Нет. Не совсем так. Очень похоже, но я не могу с уверенностью утверждать, что все было именно так.
      Тягостное молчание вновь встало между ними стеной. Паскаль болезненно вздохнул.
      – Какой же вывод я должен сделать? Значит, он не принуждал тебя к близости? Ты не оказывала сопротивления?
      – Да нет же, Паскаль, я сопротивлялась. Зачем рубить с плеча?..
      – Так он применял к тебе силу или нет?
      – Применял.
      – Очень хорошо. Так почему же теперь ты его выгораживаешь? Почему, Джини?
      – Сама не знаю. Назовем это просто инстинктом. Знаешь, все то, что он говорил… И то, как он выглядел… Да и тот факт, что он все же остановился. И после…
      Она оборвала фразу. Паскаль отстранился от нее. Его лицо стало холодным и чужим.
      – Вот как? Значит, и потом что-то было? А ведь до этого ты мне ничего не говорила Значит, было еще кое-что?
      – Нет, не было. Я совсем не о том. Он больше пальцем ко мне не притронулся. Я же сказала тебе, что он ушел почти в ту же минуту. Но он, знаешь… Он извинился.
      – Вежливый поступок, что и говорить.
      – Он сказал, что это… недоразумение. Он выглядел – нет, я не могу передать тебе, как он выглядел. Глядя на него, можно было подумать, что он только что лишился всего в своей жизни и полностью осознает свою потерю. Знаешь, Паскаль, это было ужасно.
      – Вообще-то, мне глубоко плевать, как он выглядел, – холодно отрезал Паскаль. – Если в природе есть ад – а я надеюсь, что он все-таки существует, – то ему там самое место. И очень надеюсь, что этот тип угодит прямиком в пекло. Поделом ему. Так что, Джини, не говори мне, как он выглядел. Меня интересует только то, что он сказал тебе.
      – Но ведь одно неотделимо от другого.
      – Еще раз прошу, скажи, что он тебе наплел.
      – Хорошо. Если тебе так угодно, то он оправдывался. Повторяю тебе еще раз. Он сказал, что все это произошло по недоразумению. Сказал, что неверно истолковал сигналы с моей стороны. Он имел в виду, что подумал, будто я сама хотела этого. Но ошибся. Вот и все.
      Джини замерла, понурив голову. Наступившее молчание было пронизано болью. Она с содроганием ожидала новой вспышки гнева, но ничего подобного не случилось. Подняв голову, она увидела, что лицо Паскаля полностью изменилось. От ярости, тревоги и недоумения не осталось и следа. Паскаль протягивал ей руку.
      – Иди ко мне, – позвал он.
      Она поднялась и шагнула ему навстречу. Нежно обняв ее, он заглянул ей в лицо и расплылся в радостной улыбке.
      – Каким же идиотом надо быть, чтобы так ошибиться, – пробормотал он. – Почему же ты мне сразу не сказала, Джини?
      – Не знаю. Стыдно было. И еще я думала, что ты разозлишься.
      – Господи, какая злость? Ты не представляешь, какой камень свалила с моей души. Разве ты не видишь, милая? Он просто врал. Какие еще сигналы? Не могла ты давать ему никаких сигналов. Я же знаю. Кто угодно, только не ты. Это исключено. Вот он и прибегнул ко всем этим мелким уловкам, дешевым оправданиям, которые у таких типов всегда наготове, чтобы выпутаться из щекотливой ситуации.
      – Ты в самом деле так думаешь?
      – Не думаю, дорогая, – знаю. Прости, я виноват перед тобой. Не следовало мне приставать к тебе со всеми этими бесконечными расспросами. Просто… Просто я никак не мог взять в толк, как ты можешь защищать его. А теперь понимаю. Все понимаю. Он хотел, чтобы ты почувствовала себя виноватой, и это ему вполне удалось. Ты измотана, сбита с толку, расстроена. Но ничего – наступит утро, и все для тебя станет ясным как день. Ты увидишь его в истинном обличье… Нет-нет, дорогая, не отворачивайся, не надо. Посмотри мне в глаза. Да, я ревновал тебя, был зол… А сейчас давай-ка ляжем, ладно? Ты слышишь меня? Дождь уже кончился. А завтра нам предстоит еще так много сделать. Все тревоги почти позади – я чувствую это. Еще денек-два, и мы сможем навсегда забыть обо всем этом. А потом…
      – Паскаль…
      – Ни слова больше! – Он прижал палец к ее губам. – Тебе нужно отдохнуть.
 
      В постели, когда их обступила темнота, Паскаль обнял ее. Ни дождь, ни ветер не нарушали ночной тишины.
      – Какая тихая ночь, – прошептал Паскаль.
      – Я хочу тебя, – позвала его Джини.
      – Ты уверена?
      – Да.
      Он мягко целовал ее и нежно гладил ее спину, шею, груди. Из всех любовных наслаждений это было самое медленное – и сладостное. Это чувство было сродни обещанию высшего блаженства. В конце концов, когда Паскаль уснул, она заплакала – и от переполнявшего ее счастья, и от наслаждения, но отчасти еще и потому, что наперекор всем утехам любви, столь медленным и сладким, наперекор взаимному доверию, вновь воцарившемуся в их отношениях, призрак Хоторна все равно напоминал о себе, и все доводы Паскаля, какими бы блестящими и разумными они ни казались, рассыпались в прах.
 
      Проснувшись рано утром, Джини увидела Лондон преобразившимся. Паскаль все еще спал. Отдернув краешек занавески, она выглянула из окна спальни на просторную лужайку. Трава была белой от инея, зато с неба, на котором не осталось ни единого облачка, щедро лило свои лучи солнце. Джини осторожно приоткрыла окно. Свежий воздух был сух и обжигающе холоден. При вдохе казалось, что легкие мгновенно наполняются искорками льда.
      Закрыв окно, Джини, стараясь не шуметь, выскользнула из комнаты. Была суббота. Сегодня утром им предстояло обосноваться в Сент-Джонс-Вуде, в снятом на время доме, с тем чтобы Паскаль задолго до полуночи успел установить свои фотокамеры. Налив себе кофе, она села за кухонный стол и принялась обдумывать этот план. Рассматривая его со всех возможных сторон, она в то же время спрашивала себя, достанет ли ей смелости объявить Паскалю, что наутро в ней ничего не изменилось: убежденность в собственной правоте не оставила ее. Сегодня она верила словам Хоторна не меньше, чем накануне ночью.
      Незадолго до девяти Джини потихоньку вышла из дома. Она шла по узкой улочке, которая вела на вершину холма Холли-хилл, а уже оттуда крутые каменные ступеньки и тропинки, вымощенные брусчаткой, сбегали к Хай-стрит. Газетная лавка оказалась открытой. Джини купила сразу десять газет – все основные ежедневные издания – и пошла по улице обратно.
      Ей не терпелось просмотреть газеты до того, как она вернется к Паскалю, и у вершины холма, как раз над старым Хэмпстедским кладбищем, для этого нашлось удобное местечко. Там, на крутой улочке, примостилась маленькая белая католическая церквушка. Неф, возведенный еще в XVIII веке, встретил Джини светом и теплом. Перед статуей Святой Девы Марии, потрескивая, горели свечи. Людей в храме не было. Пройдя поглубже в боковую часовенку, Джини села на молитвенную скамью и принялась перелистывать одну газету за другой. Она тщательно просмотрела все полосы, но лишь на одной обнаружила подробности гибели Джеймса Макмаллена.
      Заметка занимала пять сантиметров одной колонки на пятой странице «Дейли мейл» и оказалась более содержательной, чем краткое сообщение в рубрике «Происшествия» во вчерашней «Стандард». Тем не менее несчастный случай – если эту смерть действительно можно было назвать случайной – практически не привлек внимания прессы. Кончина Макмаллена вполне заслуживала названия безвестной.
      Его тело, опознанное позже, было обнаружено на железнодорожной ветке между Оксфордом и Лондоном, в пятнадцати километрах к востоку от Оксфорда. Обезображенный труп заметил в пятницу утром с моста над железной дорогой мужчина, гулявший с собакой. Свалиться с этого моста на рельсы было несложно. Смерть могла стать следствием несчастного случая или самоубийства. Именно это ныне и пыталось выяснить следствие. Родственники Макмаллена уже были оповещены. В заметке буквально одной строкой упоминалось, что отец покойного был искусствоведом, а сестру несколько лет назад можно было видеть на телеэкране в «мыльной опере», шедшей три раза в неделю. Джини сложила газету. Случайная смерть? Самоубийство? Макмаллен погиб всего через несколько часов после встречи с ними в Оксфорде. Был ли он похож на человека, готового покончить с собой? Нет, не был.
      В раздумье она посидела еще немного, глядя на мерцавшие огоньки свечей. Ей вспомнилась одна примечательная деталь в поведении Макмаллена. Еще тогда, во время их встречи, эта деталь озадачила ее, а теперь всплыла в памяти с новой силой.
      Когда разговор в его машине уже близился к концу и Макмаллен пытался поблагодарить их за работу, Паскаль сказал, что с благодарностью лучше подождать до тех пор, пока они не завершат статью. Тогда и можно будет обмениваться комплиментами.
      «Ах, тогда… Когда все будет позади. Ну да, конечно», – ответил Макмаллен, и Джини сразу же подметила что-то странное в тоне, каким были произнесены эти слова. В то время она не придала этому особого значения, зато сейчас эта подробность оказывалась наполнена особым смыслом: тогда, за несколько часов до собственной смерти, Макмаллен не рассчитывал, что встретится с ними когда-либо в будущем.
      Почему? Был ли он так уверен в неотвратимости скорой гибели? Ожидал ли, что несчастный случай произойдет с Паскалем или с ней? А может, тому было какое-то другое объяснение?
      Поднявшись со скамьи, она вышла на середину храма и ненадолго застыла перед алтарем, все еще думая о Хоторне и загадочных словах, сказанных им той ночью. Джини задумалась, каково быть воспитанным в католических правилах, а потом утратить веру. Ее собственное детство можно было назвать безбожным, причем во многих отношениях. Поддавшись душевному порыву, она опустила монетку в прорезь ящика для пожертвований и зажгла свечку, какие обычно ставят во исполнение обета. Уже открыв дверь, чтобы выйти из церкви, она оглянулась. Из-за открытой двери по церкви потянуло сквозняком. Пламя свечи затрепетало, словно сжалось, но не погасло.
 
      К ее возвращению Паскаль был уже на ногах. Дом наполнял запах свежесваренного кофе. Сам же Паскаль ползал на коленях по гостиной, проверяя свою аппаратуру и раскладывая по футлярам последние нужные детали.
      Когда Джини вошла, он рассеянно обернулся, поцеловал ее руки и вновь погрузился в работу. Джини не уходила, наблюдая за ним. На полу стояли два тяжелых алюминиевых кофра. Внутри них, по отсекам, отделанным черным латексом, были разложены орудия труда Паскаля: сами фотокамеры, спектрометры, наборы всевозможных линз. Среди объективов выделялись два телевика – громоздкие и тяжелые, примерно по полметра в длину. Рядом с алюминиевыми ящиками соседствовали треноги – в длинном чехле черной кожи, который размерами и формой напоминал чехол от ружья.
      Джини завораживал тусклый блеск футляров и дисков, исписанных по кругу непонятными цифрами; черные, глубокие зрачки объективов словно гипнотизировали ее. Она наблюдала, как работают руки Паскаля: левая – проворно и быстро, правая – медленно. Он ненадолго отвлекся, чтобы несколько раз согнуть и разогнуть раненую руку, а затем продолжил работу. «Вот оно, оружие Паскаля», – подумала Джини.
      Она никогда не любила фотоаппараты – именно за то, что они способны замораживать время. Их техническое устройство было недоступно ее пониманию. Потенциал всех этих фотовооружений устрашал. Линзы, уютно, словно бриллианты, разместившиеся в ящичках, ехидно подмигивали ей. Может быть, именно им суждено зафиксировать правду. Кто знает?
      Наконец Паскаль захлопнул все ящики и с улыбкой посмотрел на нее.
      Ею овладела нерешительность. Однако, зная, что если уж она собралась ему сказать это, то лучше говорить прямо сейчас, Джини выпалила:
      – Паскаль, сегодня я с тобой никуда не еду. Я тебе там не нужна. Лучше я отправлюсь в Оксфорд.
      – Что? – выпрямившись, он удивленно вытаращил на нее глаза.
      – Я еду в Оксфорд. Что касается фотосъемок, я тебе не помощница. Какой от меня прок? Я еду в Оксфорд, чтобы разобраться со смертью Макмаллена.
      – Ты соображаешь, что говоришь, дорогая? – Поднявшись с пола, он взял ее за руку. – Мы должны быть вместе. Разве тебе это не понятно? Я не позволю тебе ехать. Это лишено смысла и небезопасно.
      – Нет, Паскаль, я поеду. Я доеду до дома в Сент-Джонс-Вуде вместе с тобой. Это по пути на вокзал. А потом направлюсь в Оксфорд. Нужно же кому-то из нас разобраться с этим. Тебе некогда, значит, остается мне. Ведь мы многим обязаны Макмаллену, разве не так?
      – Обязаны? – его глаза неожиданно вспыхнули гневом. – Речь идет о подготовке материала, а не о каком-нибудь крестовом походе. Мы ничем не обязаны Макмаллену. У нас полно времени для того, чтобы расследовать его смерть. Это можно сделать позже. На будущей неделе, например. Господи, да пойми же, Джини, он мертв! Мертв, слышишь? И от твоей поездки в Оксфорд ровным счетом ничего не изменится.
      – Всякое может быть.
      – Нет, все-таки я тебя не понимаю. Как ты можешь! Все, что мы с тобой до сих пор делали, абсолютно все было нацелено на воскресенье, на это чертово любовное свидание, назначенное Хоторном. – Он захлебнулся, его лицо окаменело. – Ах, да, конечно. Понимаю. Все это почти не касается нашего глубокоуважаемого Макмаллена. Ведь речь всего лишь о каком-то Джоне Хоторне. Прав я или нет?
      – А что, если я не верю, будто подобные свидания вообще когда-либо имели место? Нет, ты не ослышался: я не верю, что тебе удастся увидеть там Хоторна или какую-то блондинку, не говоря уже о том, чтобы их сфотографировать. Их там попросту не будет. Нет, Паскаль, ты не дождешься их.
      – А откуда тебе это известно? – накинулся он на нее. – Разве ты то же самое думала, когда беседовала вчера днем с девкой по вызову? Нет, ты думала совсем другое. И говорила тоже. Так что же вдруг изменилось? И почему? Я знаю: все из-за этой сволочи Хоторна. Это он заставил тебя передумать… Ну ладно, с меня довольно! Любому терпению приходит конец. Хватит душеспасительных бесед! Хватит споров! Я еду в тот дом. А ты едешь со мной – и точка!
      – Нет…
      – Господи, да сколько же можно вести разговоры на эту тему?! – В его глазах мелькнуло отчаяние. – Я хочу, чтобы ты была в безопасности. Уже четыре человека распрощались с жизнью. Вчера вечером меня самого чуть не прикончили. Нет, Джини, без меня в Оксфорд ты не поедешь. Я не позволю.
      – Ты же знаешь, что не остановишь меня. Я буду в полной безопасности. Оксфорд… Подумаешь, час езды на поезде. Мне всего-то и надо, что поговорить с полицией. Ну, может быть, и с Энтони Ноулзом, если он, конечно, снизойдет до беседы со мной. А потом я вернусь. Уже рано вечером приеду обратно и с вокзала – прямиком к тебе. Все равно до полуночи ничего не случится. Если верить тому, что мы слышали, свидание назначено на полночь. Когда я вернусь, у нас в запасе будет еще несколько часов.
      – Нет. Ты прекрасно знаешь, что я не смогу проводить тебя. Мне нужно установить камеры, а на это нужно время. Я должен дождаться нужного момента… Джини, обещаю, первое, что мы с тобой сделаем в понедельник, так это отправимся в Оксфорд, если уж тебе так нужно. Все равно ты там ничего не узнаешь. Неужели нельзя подождать?
      – В том-то и дело, что нельзя. Я это сердцем чувствую, – положила она ладонь на грудь. – Такая поездка в любом случае имеет смысл. Мы убьем сразу двух зайцев: я разберусь с Макмалленом, а ты с Хоторном. К шести вернусь.
      – Нет! Давай-ка говорить начистоту, – ледяным голосом резко оборвал он ее. – Так я работать не могу. Постоянные споры, идиотские планы, какие-то изменения в последнюю секунду… Ты права, не в моих силах заставить тебя отказаться от задуманного. Ну хорошо, тогда я прошу тебя – слышишь? – прошу: не делай этого.
      – Паскаль, я должна. И думаю, что в этом случае я права.
      – Значит, ты не хочешь послушать меня? Мое мнение, мои чувства, мое беспокойство за твою безопасность – все это чушь для тебя?
      – Ты же знаешь, что это не так.
      – А что я знаю, в самом деле? – уставился он на нее. – Мне начинает казаться, что я вообще не знаю тебя. Сперва прошедшая ночь. Теперь вот это. Я люблю тебя, Джини, и только поэтому прошу в последний раз: останься со мной, не нарушай наших планов…
      – Нет, – ответила Джини. Воцарилась долгая, напряженная тишина. Паскаль отвернулся.
      – Очень хорошо. – Он наклонился, поднял свои ящики и перенес их ближе к двери. – В таком случае с возвращением можешь не торопиться. Оставайся в Оксфорде сколько душе угодно.
      Опять наступило молчание. Джини, не отрываясь, смотрела на него.
      – Ты это серьезно? – спросила она.
      – Вполне.
      – Значит, таковы твои условия?
      – Совершенно верно.
      – Отлично. – Она закусила губу, едва сдерживая слезы. – В таком случае ты не оставляешь мне иного выбора. Я еду с тобой в тот дом, а потом отправляюсь в Оксфорд. И не надо меня шантажировать, Паскаль.
      – Как ты можешь говорить такое! Да как у тебя язык поворачивается! – Паскаль шагнул к ней, и на секунду ей показалось, что он готов ее ударить… или обнять. Однако его намерения так и остались тайной, поскольку в последний момент он сдержался. Они стояли, глядя друг на друга, – оба бледные от душевной боли.
      – Паскаль, – произнесла она умоляющим тоном и протянула к нему руку. – Я ни за что не поступила бы так с тобой. Но я действительно должна ехать. Говорю же тебе: это займет всего лишь несколько часов. А потом…
      – Уясни себе раз и навсегда: никакого «потом» не будет, – ответил он и вышел из комнаты.
 
      Они добрались до дома в Сент-Джонс-Вуде в десять тридцать утра. За все время, пока они ехали в такси, Паскаль не проронил ни слова. Не заговорил он с нею и по прибытии на место. Поджав губы, он протопал мимо Джини вверх по лестнице так, будто отныне ее для него не существовало. Наверху, в спальне, где некуда было деваться от розовой парчи, он разложил на кровати свои ящики и начал их распаковывать.
      Джини следовала за ним по пятам. Ей отчаянно хотелось поговорить с ним, но ни одно из слов, от которых едва не лопалась голова, не казалось ей в такой ситуации подходящим. Паскаль даже не поднял головы, когда она следом за ним вошла в спальню. С потерянным видом она смотрела на него, а затем подошла к окну. Джини попыталась, как и он, сконцентрировать внимание на практических аспектах стоящей перед ними задачи. Она видела, что Паскаль сделал очень удачный выбор. Из этого окна готическая вилла, на которую вывела их Лиз Хоторн, была видна как на ладони.
      В каких-нибудь ста пятидесяти метрах отсюда, через открытый газон, можно было ясно рассмотреть как окна задней части дома, так и парадное крыльцо. Вход в виллу, расположенный сбоку, представлял собой пять ступенек, ведущих к заостренному крыльцу в готическом стиле. Никто из входящих или выходящих не мог миновать этих ступенек. Паскаль, подтверждая свою профессиональную репутацию, выбрал идеальную точку для шпионажа.
      Она услышала сзади его шаги. Встав рядом с ней, он проследил, куда устремлен ее взгляд, и вручил ей бинокль.
      – А у фотообъектива разрешающая способность еще выше, – поведал он вежливым, нейтральным голосом, как если бы говорил с совершенно незнакомым человеком. – Посмотри.
      Джини посмотрела. Дверной проем и лестничные ступеньки пугающе приблизились. Она могла разглядеть даже рисунок чугунных перил. Поведя биноклем чуть в сторону, все еще остро ощущая близость Паскаля, она начала изучать заднюю часть здания. Там было три окна – по одному на каждый этаж. Самое верхнее – слуховое, врезавшееся в крышу – было совсем крохотным. То, что располагалось ниже, было побольше. Очевидно, за ним находилась спальня. За занавесками можно было различить смутные очертания мебели. Окно первого этажа давало наилучший обзор. Оно было высоким и широким, да к тому же выходило на балкон, с которого на задний дворик вела лестница. На стеклах играли солнечные блики, но даже они не мешали видеть, что располагалось за оконной рамой: светлый ковер, широкий белый диван, угол стола, ваза с цветами.
      – В любом случае там кто-то живет, – произнесла она тем же нейтральным тоном, каким разговаривал с нею Паскаль. – Или намеревается использовать этот дом. В той комнате даже цветы стоят.
      Забрав у нее бинокль, он ненадолго навел его на то окно, о котором она говорила, а потом начал разглядывать другие детали. Джини видела, как взгляд его скользит по деревьям сада, окаймлявшего улицу и тупик, которым она заканчивалась. Опустив бинокль, Паскаль озабоченно нахмурился.
      – Странно, – пробормотал он.
      – Что странно?
      – Слишком уж здесь тихо, вот что. Ни машин, ни людей.
      – Половина домов здесь относятся к разряду загородных и используются только для летнего отдыха. Помнишь, я тебе говорила? Иногда они месяцами пустуют. К тому же сегодня суббота. Еще рано. Многие до сих пор спят.
      – В такой погожий день? Присмотрись, Джини. Как на кладбище.
      Джини вновь взяла бинокль, а Паскаль вернулся к своим камерам. Тупик и в самом деле выглядел до странного пустынным. Ни на улице, ни на подъездных путях не было запарковано ни одной машины. Ни одного пешехода. Джини стало слегка знобить. Она посмотрела на часы: скоро пора идти.
      Джини отошла от окна. Паскаль не обращал на нее ни малейшего внимания. С подчеркнутой тщательностью он прилаживал к фотокамере телеобъектив. Джини прокашлялась.
      – Днем, – начала она, и даже ей собственный голос показался слишком напряженным и фальшивым, – днем это отличная точка для наблюдения. А что же ночью, Паскаль?
      – Ты же не веришь, что он вообще когда-либо здесь появится. Так что на твоем месте я бы не очень волновался.
      – Неужели и спросить нельзя?
      – Если тебе так хочется знать, то темнота не является помехой. Видишь вот это? – Он поднял камеру, посмотрел в видоискатель и что-то быстро подрегулировал. – Спасибо военным. С помощью этой штуковины я могу видеть и в темноте. Как кот.
      – При чем тут военные?
      Паскаль пожал плечами. От его позы по-прежнему сквозило холодом.
      – Нет времени объяснять. Слишком много технических подробностей. Боюсь, не поймешь. К тому же тебе на поезд надо. Смотри не опоздай.
      – И все же мне хотелось бы понять, Паскаль.
      – Ну, коли так, то слушай.
      Паскаль сел на корточки. Разговаривая, он одновременно ловко заряжал фотокамеры пленкой.
      – Очень многое в современной фотоаппаратуре появилось благодаря исследованиям в области вооружений. Взять хотя бы инфракрасные приборы ночного видения или приспособление, известное как усилитель изображения. С помощью такой штуки солдат может за полтора километра снять противника из винтовки. В кромешной тьме он легко различит его. Поймав противника в такой прицел, солдат способен попасть ему точно в голову. Перед тем как нажать на спусковой крючок, он может с уверенностью сказать, не следовало ли тому накануне побриться. – Он повел плечом. – В дневное время, конечно, дальность прицельной стрельбы увеличивается. Тогда уже противника можно попытаться достать и за три километра, уж во всяком случае более чем за два. Ну, а в ночное время и полтора не так уж плохо.
      – Не так уж плохо? Да это просто ужасно.
      – Ясное дело. Это делает убийство чисто клиническим действием. Ты слышала когда-нибудь об «умных бомбах»? Так вот знай теперь, что есть и «умные винтовки», и «умные камеры». Вот эти, – протянул он ей свой фотоаппарат. – Видишь, какой тяжелый? Технология – та же самая, что и у вооружений для ночного боя. Эта камера позволяет мне стать таким же зорким, как армейский снайпер. – Он выдержал паузу. – И еще с ее помощью можно вести ночные съемки. В нее вставлена специально обработанная пленка. С расстояния, которое отделяет нас от той виллы, если правильно выбрать угол и выдержку, я могу раз двадцать сфотографировать человека, пока он поднимается по этим ступенькам. Стоит Хоторну или кому-то еще появиться на ступеньках крыльца или в комнатах в задней части дома, можно не сомневаться: он мой.
      – А изображение будет четким?
      – Разумеется. Уже во время проявки пленки ты сможешь различить каждую морщинку на лице Хоторна. Ты увидишь выражение его глаз, рисунок его галстука…
      – И блондинку?
      – И ее тоже. Evidemment.
      Говоря это, Паскаль поднял на нее глаза. В чертах ее лица читалось нервное напряжение. Она стояла как-то неуклюже, беспрестанно теребя ремешок сумочки, висящей у нее на плече. Губы ее были слегка припухшими, на шее теперь можно было различить небольшие царапины. Ему тут же вспомнилась их ночь в оксфордском отеле, тот телефонный звонок и мерзкий шепот: «Ты знаешь, куда прийти, Джини. И надень свое черное платье».
      Паскаль беспокойно поднялся на ноги и посмотрел на нее. Ее ответный взгляд был жалок. С глухим стоном он прижал Джини к себе и начал целовать ее лицо и волосы. Она прильнула к нему, открытым ртом ловя его губы. Его поцелуи были жаркими, глубокими. Джини заплакала, и Паскаль принялся осушать поцелуями ее слезы, припав потом снова к ее рту. Ослепнув от бешеного желания, он начал расстегивать ее пальто. Джини покачнулась, и Паскаль еще крепче прижал ее к себе. Она застонала. Рука Паскаля легла ей на грудь. Отодвинув ее волосы назад, он уткнулся лицом в ее шею.
      – Останься, – прозвучал его шепот, – пожалуйста, родная…
      Произнеся эти слова, Паскаль почувствовал, как сразу же напряглось все ее тело. Она попыталась было отстраниться от него, но все же позволила поцеловать себя еще один раз.
      – Нет, – твердо ответила Джини, положив свою ладонь ему на губы. В глазах ее была печаль. – Нет, Паскаль, и не уговаривай. Даже это не поможет.
      Оба замолчали, через секунду он резко отвернулся.
      – Что ж, будь по-твоему, – сухо сказал Паскаль. Он вынул из кофра еще одну камеру и с нарочитой сосредоточенностью начал приставлять к ней объектив.
      – Почему? – страстно заговорила Джини. – Почему ты никак не хочешь согласиться со мной? Ведь моя поездка может оказаться очень важной. Разве тебе непонятно?
      – А мне все равно, – оторвал он глаза от фотоаппарата. – Я, как мог, пытался удержать тебя. Дальнейшие попытки бесполезны. Я люблю тебя, беспокоюсь за тебя, но ты не придаешь этому значения. А у меня здесь дело, и я доведу его до конца. Вот и все. Ты бы могла помочь мне, как я помогал тебе все то время, что мне приходится заниматься этим материалом. Но нет, тебе на все это наплевать. Знаешь, Джини, ты очень своенравная особа – безрассудная и упрямая одновременно. Хочешь уйти? Иди!
      – Паскаль…
      – Иди, Джини. – Выпрямившись, он посмотрел сначала на фотоаппарат, а потом снова на нее. – Все кончено. Точка.
      – Я не верю тебе. Ты не можешь… Именно сейчас…
      – Именно сейчас забудь обо всем, что было. Я могу. И пусть у тебя не возникает на этот счет ни малейших сомнений. Однажды я уже выбросил тебя из своей жизни и, как видишь, не умер. Если будет нужно, выживу и во второй раз. Выбор за тобой.
      Джини смотрела на него так, будто видела впервые. Лицо Паскаля выглядело изнеможденным, голос звучал сухо. Она знала, что бросаться пустыми обещаниями и угрозами – не в его правилах.
      – Таким способом тебе меня не удержать. Это ошибка с твоей стороны. Ты сказал, что любишь меня…
      – Да. – Его лицо неуловимо изменилось. – И один раз я уже просил тебя сделать выбор. В Бейруте – помнишь? Тот мерзкий гостиничный номер… Я стоял там перед твоим отцом после того, как ты солгала мне, но узнать об этом мне довелось не от тебя, а от него. И вот, стоя перед твоим проклятым папашей, я просил тебя сделать выбор. Я мог бы подождать тебя, и ты чертовски хорошо знала это. Каких-нибудь два года, и все, – он лишился бы возможности навязывать тебе свою волю. Но нет. Ты ни за что не соглашалась. Вот и прекрасно все получается. Тогда ты решила положить конец всему, что было между нами. Теперь такое решение принимаю я.
      Джини вскрикнула.
      – Паскаль, это нечестно! Господи, ты же сам знаешь, как ты сейчас не прав. Мне было пятнадцать лет. Мне было страшно, стыдно. Отец обрабатывал меня несколько часов кряду, прежде чем появился ты. И ты ударил его, Паскаль…
      – Мне теперь все равно, ясно тебе или нет? – по-прежнему твердил он. – Я не хочу снова рыться в прошлом. Мне не нужны никакие доводы и оправдания. Твой отец тогда крутил тобой, как хотел. Он и теперь тобою крутит, а вместе с ним – Хоторн, прости меня, Господи. У тебя собственных мозгов нет?
      – Есть. – Джини вдруг словно превратилась в камень. – У меня есть собственные мозги, Паскаль. И я не согласна с тобой.
      – Вот ты и сделала выбор, – безразлично пожал он плечами. – Великолепно. Иди.
      Джини поплелась к двери.
      – Мои вещи остались в доме в Хэмпстеде…
      – Вот ключ. – Паскаль бросил ей ключ, который, звякнув, упал у ее ног. Нагнувшись, Джини подняла его.
      – Можешь забрать свои вещи когда угодно. Ноги моей там больше не будет.
      – Зачем ты так? Почему ты так жесток?
      – Почему? – Его глаза загорелись злым огнем. – Потому что один раз ты уже чуть не уничтожила меня, вот почему! Второго раза не будет… – Он задохнулся от гнева, но, придя в себя, продолжил более спокойным тоном: – Вот видишь, Джини, ничего-то у нас не получается. Так что давай прекратим портить друг другу жизнь. Может быть, так лучше. Кто знает? Чисто, быстро, безболезненно…
      Слова, произнесенные бесстрастным, будничным тоном, означали: решение принято окончательно и бесповоротно. Склонившись над своими ящиками, Паскаль снова принялся ковыряться в объективах. Больше он ни разу не поднял головы. Постояв еще несколько минут, Джини повернулась и тихо вышла.

      – Время смерти, говоришь? Молодой полицейский сержант из Темз-Вэлли был коротеньким и толстым. Это впечатление усиливала его прическа – волосы, подстриженные бобриком. Беседа проходила в полицейской столовой Оксфордского дивизиона, штаб-квартира которого располагалась поблизости от Хедингтона. Сержант поглощал яичницу с колбасой, картофелем и фасолью, рискуя получить смертельную дозу холестерина. Он задумчиво жевал, отправляя в рот один кусок колбасы за другим. Джини попыталась сосредоточиться на разговоре. Легенда о том, что она готовит материал о современных методах полицейской деятельности, казалась ей самой вполне правдоподобной. Сержант довольно охотно отвечал на все ее вопросы, однако и обстановка полицейской столовки, и сам полицейский почему-то заставляли Джини усомниться в реальности происходящего.
      – Вчера утром, часов в шесть, – продолжал жующий собеседник. – Прикинули мы тут и решили, что он был сбит одним из первых пригородных поездов. Скажем точнее, когда получим результаты вскрытия. Можешь позвонить попозже, спросишь следователя. Он сейчас в морге.
      Сержант был флегматичен, и его медленный глостерский выговор только подчеркивал это. Круглые голубые глаза несколько секунд внимательно рассматривали Джини, но потом он вновь занялся яичницей, тщательно подтирая хлебным мякишем разлившийся по тарелке желток. Его челюсти ни на секунду не прекращали работы.
      – Наверное, опознать труп оказалось не таким уж легким делом? – предположила Джини.
      Сержант равнодушно пожал плечами.
      – Удостоверение личности было при нем. А его «рейндж-ровер» стоял у моста. Ключи от машины – в кармане. На пальце – перстень с печаткой. Знаешь, такая вычурная штучка. У его отца – точно такая же.
      – А тело опознал отец?
      – То, что от него осталось. Н-да, неприятная штука.
      – Могу себе представить. Это было самоубийство?
      – Медэксперт скажет.
      Сержант захрустел последним ломтиком картошки-фри. Еще раз посмотрев на Джини, он тяжело вздохнул.
      – В общем, так: на том месте, где мы его нашли, рельсы прямые, как стрела. Приближающийся поезд за полтора километра увидишь, а то и больше. Не каждому взбредет в голову притащиться на машине черт знает куда, лишь бы полежать на рельсах. – Он ненадолго задумался. – Правда, он был под мухой. От останков несло, как из винной бочки. В других условиях его бы точно стоило сцапать за то, что он сел за руль в таком виде. У него из кармана пальто торчала пустая фляжка из-под виски, да еще одна бутылка из-под скотча валялась в машине. Накануне вечером он крепко отужинал в колледже. На славу откушал: вина, портвейна, всего такого прочего. В общем, нахрюкался будь здоров…
      – Накануне вечером? В колледже? А это, случаем, было не в колледже Крайст-Черч?
      – Точно. – Раскрыв записную книжку, полицейский перевернул несколько страниц. – Я лично проверял, где он успел побывать незадолго до смерти. Для меня все это проверить – раз плюнуть. Его наставник услышал о случившемся по местному радио. Сам же нам и позвонил.
      – Наставник?
      – Бывший, конечно. Есть тут такой доктор Энтони Ноулз.
      Круглое лицо сержанта стало суровым. Судя по всему, ни ему, ни Ноулзу этот разговор особого удовольствия не доставил.
      – Я об этом Ноулзе слышала…
      – Кто ж о нем не слышал! – Оглянувшись через плечо, он понизил голос. – Не прошло и двадцати минут, как я поговорил с ним, а его дружок – главный констебль – уже тут как тут. Звонит мне и говорит: с этим делом не тяни, нечего тут канитель разводить… Ты только в своей писанине на меня не ссылайся.
      – Не буду.
      – Такие вот дела. Им все сделай так, чтобы комар носу не подточил, а я, значит, помалкивай. Не дай Бог, чего лишнего ляпнешь.
      Джини пришлось призадуматься. Кто-то из действующих лиц явно лгал, запутывая следы. Возможно, Макмаллен в самом деле нашел смерть на железнодорожных путях рано утром в пятницу, но уж чего он никак не мог сделать, так это поужинать с кем-то накануне вечером в колледже Крайст-Черч. Той ночью Макмаллен разговаривал с нею и Паскалем. Примерно в четверть десятого он высадил их из машины в Оксфорде, а сам тут же вернулся в свое логово с видом на поместье Хоторна. Значит, Ноулз соврал полиции. Подозрительно звучало и заявление Ноулза о том, что он услышал о несчастном случае по местному радио. Она сама постоянно слушала здешнюю радиостанцию в машине, которую взяла в Оксфорде напрокат. На этой волне не было ничего, кроме рок-музыки, от которой через пять минут начинало гудеть в голове. Вряд ли подобные передачи были во вкусе Ноулза.
      Джини устало отбросила с лица прядь волос. Она чувствовала, что сейчас не в состоянии ни придумать, ни сделать чего-либо путного. В ее ушах постоянно звучал голос Паскаля. Боль расставания превращалась в боль физическую. Джини явственно ощущала ее – эту боль. «Вот тут болит», – могла бы пожаловаться она кому-то большому, доброму и сочувствующему, прижав ладонь к сердцу.
      – Эй, дорогуша, может, чашечку кофе выпьешь? – участливо наклонился к ней сержант. – Что-то ты совсем паршиво выглядишь.
      – Нет, спасибо. Я в порядке. – Она тоже подалась вперед. – Вы лучше скажите, что случилось после того, как Макмаллен поужинал в колледже в четверг вечером.
      – Если верить доктору Ноулзу, засиделись они с Макмалленом допоздна, а потом пошли в его профессорские апартаменты. Открыли там бутылочку портвейна урожая 1912 года или еще какой-то бурды, ну и посидели за ней еще чуть-чуть. Короче говоря, Ноулз рухнул в постель где-то часа в три утра. Просыпается в одиннадцать, а Макмаллена и след простыл. Что скажешь, а? Красиво жить не запретишь. Мне бы в университет на преподавательскую работу. Уж я бы там развернулся…
      – Значит, он ожидал в то утро увидеть Макмаллена в колледже?
      – Ну, ясное дело. У этого Макмаллена, видать, в семье что-то сикось-накось пошло, вот он и застрял у Ноулза в гостях.
      – Да будет вам! Прямо в колледже? И надолго? Послюнив палец, сержант перевернул в своем блокноте еще несколько страниц.
      – На четыре дня. Его поселили в одной из гостевых комнат колледжа. На той же лестничной площадке, где и квартира доктора Ноулза. Приехал Макмаллен в прошлый понедельник и должен был уехать в пятницу вечером. Собирался вроде направиться к своим родителям. Они живут в Шропшире, на самой границе с Уэльсом. Но он не иначе как задумал что-то. Его старики получили от него в пятницу утром письмо. Отец показывал мне это послание. Макмаллен писал, что у него силы на исходе.
      – По какой причине?
      – Общая депрессия. Ни работы, ни любимой женщины. Ну и так далее в этом же духе, – пожал плечами сержант.
      Джини задумчиво наморщила лоб. Получалось, что Ноулз и в самом деле лгал полиции. Налицо была попытка дать самоубийству вполне правдоподобное объяснение. Но с какой стати Макмаллену стремиться во что бы то ни стало наложить на себя руки именно теперь? Возможно ли, чтобы тот решительный человек, с которым она и Паскаль разговаривали в четверг вечером, через какие-нибудь десять часов свел счеты с жизнью? В это нельзя было поверить – даже на секунду. Слишком уж непохоже на него. Она почувствовала, как от внезапно нахлынувшего возбуждения пошла кругом голова. Несомненно, она была права. С этой смертью что-то нечисто. И если следствие приняло версию о том, что Макмаллен жил в колледже Крайст-Черч на положении гостя, то полиции, судя по всему, ничего не известно о неприметном коттедже в лесу. Джини вновь доверительно наклонилась к собеседнику.
      – Значит, Макмаллен оставил все свои вещички в колледже?
      – Не так уж много у него оказалось этих вещичек, – в очередной раз пожал сержант плечами. – Один-единственный чемодан со сменой белья.
      – А у вас есть список вещей, найденных при нем? Интересно, знаете ли, как это вам удается по кусочкам воссоздать личность убитого. Это может пригодиться для статьи…
      – Список-то? Есть, конечно. Как ему не быть, – горько вздохнул сержант. – Списки эти. Волокита бумажная. Дерьмо канцелярское, пардон за выражение… Конца-краю не видать. Раньше приходилось катать протоколы в трех экземплярах. Хорошо хоть теперь все это добро хранится в компьютере. Наверное, я смогу вытащить для тебя распечатку. Почему бы, собственно, и нет? Если хочешь, пойдем в контору следователя.
      В офисе сержант, плюхнувшись всем телом на вращающийся стул, зарылся в кипе бумаг и в конце концов выудил из нее нужную распечатку. Он небрежно протянул ее Джини.
      – Статья-то твоя, говоришь, о чем? – вопросительно посмотрел полицейский на нее снизу вверх. – О современных методах работы полиции, так, что ли?
      – Так.
      – И сдалось же тебе это дело… Это же текучка, дорогуша. Рутина. А ведь мы могли бы подыскать тебе хорошенькое, тепленькое убийство. – Он расплылся в улыбке. – Или наркотики. Наркотики в Оксфорде сейчас в ходу. Только на той неделе…
      – Нет-нет, – быстро прервала его Джини. – Мой редактор как раз и хочет, чтобы дело было самым что ни есть обыденным. В этом-то и заключается весь смысл – чтобы читатели вникли в суть ежедневной полицейской работы. Так что рассказывайте. Вот тут у меня есть карта. Не могли бы вы показать, где именно он погиб?
      Она подала ему карту. Это был подробный план, изданный специально для любителей пеших прогулок. В масштабе один дюйм – одна миля. Пробежав за пару секунд взглядом по сетке координат, сержант уверенно ткнул толстым пальцем в квадрат к юго-востоку от города. Судя по топографическим знакам, это была довольно пустынная местность: несколько деревень среди лесов и полей. По пустоши вилась какая-то незначительная, судя по всему, заброшенная дорога. На том месте, где она пересекалась с железнодорожной веткой, в полном уединении значился мост.
      – Вот, – произнес полицейский, – видишь этот мост? На несколько миль окрест – ни одной живой души. Здесь он и лежал.
      Ни слова не сказав, Джини сложила карту. Не станешь же говорить ему, что местность вокруг моста не так уж пустынна, как может показаться. Это было близко, очень близко от того места, где они с Паскалем побывали два дня назад.
      Выйдя из полицейского управления, она села в свою взятую напрокат машину и принялась более внимательно изучать карту, силясь запомнить характерные особенности рельефа местности. От старания лоб ее покрылся морщинами. Ага, вот церковь и кладбище, откуда они с Паскалем вели наблюдение. Противоположный край долины окаймлен лесом. Тут-то и прячется хижина, ставшая для Макмаллена опорным пунктом. Вот он – крохотный квадратик, обозначающий этот коттедж. А вот и дорога, по которой ехал Макмаллен.
      У коттеджа дорога не обрывалась – она вела дальше. Это продолжение они не смогли различить в темноте, но на карте оно было отчетливо видно. Проходящая мимо коттеджа дорожка, попетляв по лесу, через пять километров смыкалась с другим нешироким шоссе. Эта развилка находилась в каких-нибудь пятидесяти метрах от того моста, где нашел смерть Макмаллен.
      Что и говорить, рукой подать, причем не только до моста. Она завела машину, но тронулась в путь не сразу, напоследок еще раз взглянув на план. На карте можно было четко различить границы поместья Джона Хоторна. Для того, чтобы свести счеты с жизнью, Макмаллен словно специально выбрал место менее чем в километре от высокой каменной стены, которой обнесены владения Хоторна. Весьма красноречивый жест, в особенности если учесть, что речь идет о самоубийце, который при жизни не упускал случая, чтобы указать на Хоторна перстом обвинителя.
      Джини посмотрела на часы: уже почти два пополудни. Времени оставалось в обрез. До наступления сумерек предстояло еще позвонить Энтони Ноулзу, доехать до железнодорожной линии, а уже потом отправиться к одинокому коттеджу в лесу.
      Она поехала кратчайшим путем, который вывел ее к телефонной будке. Набрала номер колледжа Крайст-Черч. Вежливый консьерж уведомил ее, что доктора Ноулза нет на месте. Сегодня утром изволил отбыть в Рим на научную конференцию, а потому будет отсутствовать в течение трех дней. «О нет, – выразил сожаление вежливый голос в трубке, – нам не разрешают давать заграничные телефонные номера».
      Повесив трубку, Джини прижалась пылающим лбом к прохладному стеклу двери. Перед глазами мелькали проносящиеся мимо машины. Опять заморосил дождь. Лишь два дня назад они с Паскалем, приехав в Оксфорд, шли этим путем, убивая время перед встречей в кафе «Пэрэдайз». Вот тут, на углу, Паскаль, взяв ее под руку, ободряюще посмотрел ей в лицо. Боль становилась нестерпимой. Она поднималась изнутри, сжимая сердце железными клещами. Где-то в сумочке валялась бумажка, на которой записан телефон дома в Сент-Джонс-Вуде. Взяв эту записку, Джини дрожащими пальцами сняла трубку.
 
      К середине дня Паскаль полностью завершил настройку аппаратуры. Две камеры, оснащенные телескопическими объективами, возвышались на треногах. Одна из них была нацелена на ступеньки входа в виллу Хоторна, другая – на окна задней части здания. Всю мебель в комнате он предусмотрительно отодвинул к задней стене, чтобы иметь полную свободу маневра, даже в темноте. В дополнение ко всему приготовил еще четыре фотоаппарата: два – с черно-белой пленкой, два – с цветной. При случае можно будет мгновенно подхватить любой из них.
      Кропотливая возня с аппаратурой на какое-то время позволила ему забыть о щемящей боли, однако едва все было приведено в готовность, боль вернулась. В одиночестве сидел он в этой нелепой, страшной комнате, выкуривая сигарету за сигаретой. Зачем он сказал, зачем сделал все это? Паскаль закрыл лицо руками. Прилив досады и бессильной ярости захлестнул Паскаля, и он с предельной жестокостью сказал себе: «А ведь я идиот».
      Впрочем, до известной степени Паскаль был в состоянии дать себе отчет в собственных поступках. Ему так не хотелось отпускать Джини одну, что он был готов практически на все, лишь бы остановить ее. Он был убежден: если поставить ее перед суровым выбором, то она не посмеет уехать. Когда Паскаль понял, что ее невозможно остановить, даже пригрозив полным разрывом, было поздно: неумолимый водоворот боли и ярости, непонимания и подозрительности уже затянул его. Стоит ли теперь обманывать самого себя? Ревность к Хоторну тоже сыграла свою роль – точно так же, как и неуверенность в том, что же все-таки произошло между этим чертовым послом и Джини накануне вечером. Мысли, как сумасшедшие, прыгали от одного невероятного предположения к другому. Нет, она его не любит… А вдруг она что-то скрывает?.. Нет, вряд ли… Зарычав, как раненый зверь, Паскаль вскочил на ноги и принялся метаться по комнате, где ему предстояло провести эту ночь.
      «Все из-за моей чертовой гордости», – наконец решил он. Да, его вина состояла в том, что он только и делал, что тешил свое больное самолюбие, был туп, груб, упрям и вспыльчив. А чего добился? Швырнул Джини ключ. Подумать только – швырнул! Не подал, а именно бросил к ногам, чтобы продемонстрировать свое идиотское презрение к любимой женщине. А чего стоил тон, которым он разговаривал с ней? Холодный, отстраненный, мерзкий… Уж что-что, а этот тон ему за годы супружеской жизни удалось довести до совершенства. И все это он умудрился натворить именно в тот момент, когда ему только и хотелось, что крепко обнять ее и не отпускать… Так стоит ли удивляться тому, что она ушла? Тихо, спокойно вышла за дверь и теперь бродит где-то по Оксфорду. Одна. И теперь у него даже нет возможности узнать, как она, что с ней… А ведь знал же, отлично знал, что она горда и упряма не меньше его. Значит, не позвонит, не даст о себе знать…
      «Идиот, – сказал он себе еще раз. – Идиот! Идиот! Идиот!» В отчаянии Паскаль огляделся вокруг, но повсюду взгляд натыкался только на розовую парчу. Оставаться здесь было выше его сил. Хлопнув дверью, он выскочил наружу, но уже у ворот вспомнил, что у него нет ни мотоцикла, ни машины, ни каких-либо иных средств передвижения. А что, если Джини сейчас в беде? Что, если именно сейчас ей нужна его помощь? Ворвавшись обратно в дом, он лихорадочно набрал номер ближайшей фирмы, сдающей автомобили напрокат, и опять стремглав вылетел на улицу. Черт возьми! Забыл поставить телефон на автоответчик. Пришлось снова вприпрыжку нестись в эту злосчастную комнату. При виде телефона его осенило. Схватив трубку, Паскаль принялся лихорадочно набирать один номер за другим. Сотрудники полицейского отделения в Темз-Вэлли тут же изъявили готовность помочь. Вот только сержант, который вел дело, как назло, ушел на обед, и никто не мог сказать, куда он запропастился. Телефон сержанта хранил гробовое молчание. Тогда Паскаль предпринял попытку дозвониться до колледжа Крайст-Черч. Узнав, что доктор Ноулз в отъезде, он несколько приободрился. Значит, не исключено, что Джини бросила свою затею и уже уехала из Оксфорда. Может, все-таки заглянет сюда вечером, когда вернется. Оставив консьержу невнятное послание для Джини, Паскаль поставил телефон на автоответчик. Затем он отправился прямиком в компанию по прокату автомобилей, где взял напрокат самую быструю машину, какая только у них нашлась, – двухдверную с форсированным двигателем. Этот рыдван не понравился ему с первого взгляда. Выехав из гаража, Паскаль помчался обратно к снятому для наблюдения за виллой дому, резко переключая передачи и нарушая правила дорожного движения – все подряд. Однако уже подъезжая к знакомому тупику, он передумал и, проехав чуть дальше, развернулся в неположенном месте под аккомпанемент возмущенных автомобильных гудков. Взревел мотор, и началась гонка в обратном направлении. Наконец, взвизгнув тормозами, машина остановилась у желтой полосы, означающей запрет на парковку. Для Паскаля сейчас это не имело значения. Он выскочил из машины и бодро зашагал по направлению к Риджент-парку. Быстро миновав резиденцию американского посла, которая осталась справа, он свернул налево, на пешеходную дорожку, которая вела непосредственно в парк между голыми платанами, мимо зданий Лондонского зоопарка. Паскаль остановился, словно наткнувшись на стеклянную стену. Перед ним расстилались несколько акров деревьев и травы. Сзади, из вольеров зоопарка, раздался долгий, пронзительный вопль. Должно быть, какой-то зверь или птица. Это был крик из заточения, крик голода и одиночества. Прозвучав один раз, он больше не повторился. Паскаль пошел дальше.
      Во второй раз он остановился, оказавшись на задворках резиденции посла. Из-за деревьев виднелась крыша здания, чуть поодаль – сверкающий купол минарета. Небо было абсолютно чистым, ярко-синим. Таким, что на него было больно смотреть. «Любимая моя», – подумал Паскаль, борясь с приступом боли – вполне конкретной и отчетливо ощущаемой. Сердечная боль не была для него абстрактным символом или поэтической метафорой. Боль действительно гнездилась в сердце. Сердце ныло, не переставая.
      Резко повернувшись, Паскаль пошел, почти побежал обратно к машине. Подлетев на превышавшей все ограничения скорости к дому, где его терпеливо дожидалась аппаратура, он косо запарковал машину. Эти действия были опасны прежде всего тем, что могли привлечь к нему излишнее внимание. Ну и пусть. Паскалю теперь было все равно. Он действовал, не соображая даже, зачем ему вдруг понадобилось в спешке убегать из этого дома Интересно, звонила ли Джини? Часы показывали без пятнадцати два. Маленькая красная лампочка на автоответчике не мигала. Значит, звонков не было. Паскаль ощутил полную беспомощность. Поднявшись наверх, он тупо уставился на арсенал своих фотокамер. Их вид не принес облегчения.
      – Господи Боже! – произнес Паскаль вслух, неожиданно для самого себя треснув кулаком в стену. Сбежав вниз по лестнице, к телефону, он набрал номер квартиры Джини в Айлингтоне, причем схватил трубку именно в ту секунду, когда Джини в Оксфорде набирала его номер. И пока она слушала прерывистые гудки, он вел разговор с ее автоответчиком.
      – Милая, – умолял он. – Позвони мне. Ну, пожалуйста, позвони. В ту же секунду, как только вернешься.
      Грохнув трубку на место, Паскаль попытался собраться с мыслями. Может быть, вернувшись в Лондон, она первым делом поедет в Хэмпстед, в коттедж, чтобы собрать там свои вещи. Он словно наяву увидел, как она входит в этот укромный домик, открывая дверь тем самым ключом, который он бросил к ее ногам. Не в силах сдержать стон, Паскаль снова набрал номер дома в Хэмпстеде, чтобы и там оставить на автоответчике то же самое послание-мольбу. Повесив трубку, он задумался и пришел к выводу, что все только что сказанное им ни к черту не годится. Пришлось снова позвонить по обоим номерам, чтобы несколько развить мысль.
      На сей раз получилось чуть лучше:
      – Джини, я люблю тебя. Люблю всем сердцем, родная моя. Позвони мне в ту же секунду, как только придешь домой.
      Телефонная трубка легла на место, но Паскаль снова собрался снять ее, чтобы набрать те же номера уже в третий раз, – поскольку вдруг понял, что забыл извиниться перед Джини, – сказать, как сожалеет о содеянном. Он уже протянул руку, но, словно обжегшись, отдернул ее, потому что в эту секунду телефон зазвонил.
      Опомнившись, Паскаль схватил трубку. Они одновременно произнесли имена друг друга. Два слова – «Джини» и «Паскаль» – слились в одно.
      Именно в этот момент в тупик медленно вплыла черная машина с тонированными стеклами. Паскаль мог видеть, как она, притормозив перед готической виллой, описала круг и исчезла.
 
      – В самом деле? – допытывалась Джини. – Господи, как я люблю тебя, Паскаль. Я просто ослепла и оглохла от любви к тебе. Ничего не соображаю от счастья. И еще плачу, сама не знаю почему. Расплакалась, когда услышала, что твой телефон занят. Прости меня, Паскаль. Прости, ради Бога. Ты так прав. И все, что ты сказал обо мне, – сущая правда…
      Прижимая к уху телефонную трубку, Паскаль блаженно улыбался.
      – И ты меня прости. Милая моя. Любимая. Ты мне так нужна здесь, рядом! Приезжай домой!
      – Первый беспересадочный поезд отходит в полпятого и прибывает на Пэддингтон примерно без двадцати шесть. Там я поймаю такси и уже к шести буду рядом с тобой. Клянусь тебе.
      – А пораньше нельзя?
      – На другом ехать нет смысла, Паскаль. Тот, что отправляется в полпятого, идет экспрессом. К тому же я тут поговорила с полицией. В этом деле есть что-то подозрительное. Я хочу хотя бы взглянуть на то место, где он погиб, если только он действительно погиб…
      – Если?! – резко переспросил Паскаль.
      – По телефону всего не объяснишь. Но главное то, что полицию намеренно ввели в заблуждение. Послушай, Паскаль, я мигом проскочу туда и обратно, прямиком на вокзал. Обещаю тебе, что ни за что не опоздаю на этот поезд.
      У Паскаля уже готов был сорваться с языка новый поток доводов и увещеваний. Но, упершись взглядом в стену, он заставил себя сдержаться. Ему стоило почти нечеловеческих усилий произнести одно:
      – Обещай мне, родная, что будешь осторожной. Они говорили, пока у Джини не кончились монеты.
      Она рассказала о своей беседе с сержантом, а также зачитала список предметов, найденных при покойном, и опись его вещей. Паскаль успел все записать. Джини начала лихорадочно рыться в сумочке. Мелочи для телефона-автомата больше не было.
      – Мне пора, любимый, – сказала она напоследок. – Монеты кончаются. К тому же скоро стемнеет. Увидимся в шесть. Потерпи чуть-чуть. Каких-нибудь три часа с капелькой.
      – Три часа с огромной каплей, Джини, почти бесконечной…
      Джини шла по обычной оксфордской улице, но ей казалось, что она витает в эмпиреях. Над головой ее висело райское серое небо, а на голову капал холодный райский дождь. Задрав голову, она с наслаждением подставила лицо этим благословенным струям.
      Тем временем в Лондоне Паскаль поглядывал то на пустой тупик, то на небо, продолжавшее лить ослепительный свет. Он сварил себе кофе и выкурил еще несколько сигарет, прислушиваясь одновременно к тишине и торжественной музыке, радостно звучавшей в его душе.
      Позже, когда ему удалось немного успокоиться, его взгляд упал на список, который продиктовала Джини: бумажник, кредитки, ключи, деньги, сигареты, зажигалка, часы, носовой платок, перстень с печаткой. Перечитав этот список, содержимое которого не столь уж отличалось от содержимого его собственных карманов, он почти сразу же увидел: если все перечисленные вещи действительно найдены вместе с трупом Макмаллена, то кое-что во всем этом не вписывается просто ни в какие рамки.
 
      Место гибели Макмаллена вряд ли можно было назвать привлекательным. Джини дважды сбивалась с пути, а потому, когда она наконец добралась туда, уже начали сгущаться сумерки. Дрожа от холода, она немного постояла на мосту, под которым пробегали рельсы. Вокруг было пустынно. Со всех сторон к железной дороге подступала свежая пашня. Справа виднелась узкая грунтовая дорога, по которой можно было добраться до коттеджа Макмаллена. Накатанная колея тянулась метров восемьсот, а потом пропадала за темной стеной сосен и более старой буковой рощей, венчающей крутой холм.
      Рельсы и в самом деле были прямыми, как стрела, – полицейский был точен в описании. Галдели грачи. Два черных ворона важно прогуливались по шпалам, исследуя мусор. До ближайшего человеческого жилья, если так можно было назвать заброшенную ферму, было километра три по дороге. «Милое уединенное местечко для самоубийства… Или убийства», – тоскливо подумала Джини.
      Осторожно ступая, она спустилась по насыпи к рельсам. Когда-то здесь стояло ограждение. Но деревянные столбы давно подгнили и завалились, а поржавевшая колючая проволока свернулась кольцами в сухом малиннике и зарослях крапивы. Кое-где ветер все еще трепал обрывки пластиковой ленты, какой обычно обносят место происшествия. Вдоль железной дороги сплошной полосой тянулась помойка: ржавые консервные банки, полиэтиленовые мешки, погнутое велосипедное колесо. На бетонных шпалах застыли бурые пятна. Несколько секунд Джини смотрела на них, но потом, не выдержав, отвела глаза.
      Внезапно рельсы затрепетали, наполнившись жизнью. Задрожал и воздух, разорванный оглушительным грохотом. Во мгле ярко, как молнии, вспыхнули огни. Поезд появился в считанные секунды, словно ниоткуда. Его стальное тело, извиваясь и громыхая, промчалось в трех метрах от нее, обдав пылью и запахом масла. Эта внезапность напугала ее. С криком она отшатнулась и, поскользнувшись, упала. Поезд уже умчался, когда Джини наконец решилась поднять голову. Воздух все еще вибрировал. Издалека, как плач привидения, донесся заунывный гудок. Сверху орали перепуганные грачи, поднявшиеся с дубов, росших поблизости.
      Еще не вполне придя в себя, Джини с трудом поднялась на ноги. Кое-как взобравшись наверх по скользкой глине насыпи, она снова поднялась на мост с намерением повнимательнее рассмотреть дорогу, которая вела к коттеджу Макмаллена. Что, если попробовать прокатиться по ней немного? При достаточном умении и осторожности эта идея представлялась осуществимой. Отсюда до Оксфорда и вокзала – не более двадцати минут езды. Так что времени вполне достаточно. Правда, поглядев на угрюмую кромку леса на холме, Джини заколебалась. Сумерки сгустились еще сильнее. Не очень-то хотелось испытывать судьбу, отправляясь во тьме на разведку, да еще по незнакомой дороге. Однако нервы ее были еще не настолько слабы, чтобы отказаться от задуманного. Почему-то вспомнились события предыдущего вечера, Хоторн и его слова: «Не всякая ложь заслуживает веры».
      Отряхнувшись, Джини быстро подошла к машине. Колеса осторожно нащупали колею грунтовки. Езда по ней оказалась вовсе не такой трудной и медленной, как казалось вначале. Она доехала почти до самой вершины холма. Когда до коттеджа оставалось всего метров шестьдесят, открылась лесная просека. Остаток пути казался непроходимым. Погасив фары и заглушив двигатель, Джини вылезла наружу.
      Тишина была пугающей. Лишь скрип стволов и шелест ветвей нарушали ее. Тихо ступая, она несмело двинулась вперед по заросшей кустарником дорожке в этом царстве мрачного покоя.
      Выйдя из-под покрова деревьев, Джини оказалась на задворках коттеджа Она остановилась, чтобы осмотреться и прислушаться. Ни огонька, ни звука. Дюйм за дюймом она прокралась по двору, вымощенному каменными плитами, к кухне-пристройке. Нащупав дверную ручку, Джини дернула, но дверь оказалась запертой. Окна, наглухо забранные досками, не позволяли увидеть, что творится внутри. Прижавшись к стене и оглядываясь на зловещие тени, она потихоньку дошла до крыльца.
      Джини еще раз прислушалась. Безмолвие было абсолютным – даже ветер перестал шуметь в кронах деревьев. Подойдя к входной двери, она тихонько охнула от испуга и удивления. Незаперто! Стоило легонько толкнуть дверную створку, и она тут же распахнулась, беззвучно повернувшись на хорошо смазанных петлях. В комнате было темно – хоть глаз выколи.
      Джини чертыхнулась про себя, досадуя, что не прихватила фонарика. Она стояла на пороге темной комнаты. Где-то вдалеке, за дорогой, скрипнул сук. В углу кто-то тихонько заскребся. Джини застыла от ужаса. Но звук не повторился. «Наверное, какой-нибудь зверек, – успокоила она себя. – Просто маленький зверек». Перешагнув порог, Джини прижалась спиной к стене и начала шарить ладонью в поисках выключателя.
      Вспыхнувший свет сразу же придал ей уверенности. В комнате никого не было. За прошедшее время она ничуть не изменилась. Джини быстро посмотрела по сторонам: все та же разрозненная мебель, две книжки в мягкой обложке, бутылка из-под виски и стаканы, керосиновая печка.
      И все же что-то было не так, что-то неуловимое вселяло тревогу. Действительно, отсутствовал рюкзак, но дело было не только в нем. Еще раз в недоумении повернув голову, Джини наконец догадалась: в комнате было натоплено. В тот раз, когда они были здесь с Паскалем, холод пробирал до костей. Не удержавшись от вскрика, вызванного неожиданным открытием, она быстро пересекла комнату и, потрогав печку, резко отпрянула. Металл все еще хранил тепло.
      Оцепенев, с бешено бьющимся сердцем, Джини стояла посередине комнаты. Кто-то побывал здесь, причем совсем недавно. Замирая от страха, она вошла на кухню. Жестянки с ружейным маслом, о которой говорил Паскаль, тоже не было. Метнувшись обратно в гостиную, она подбежала к кипе газет и схватила номер, лежавший на самом верху.
      Местная – «Оксфорд мейл» за пятницу. Вчерашняя! Джини непонимающе глядела на дату. Мертвецы не покупают газет. Каким же образом Макмаллен достал свежий номер и принес его сюда, если в шесть утра пятницы он уже лежал бездыханный на рельсах в пяти километрах отсюда?
      Ее взгляд еще раз подозрительно ощупал каждый уголок загадочной комнаты. Бутылка скотча, две книжки, три грязных стакана, все еще теплая печка, ложь о том, где Макмаллен провел вечер накануне собственной гибели.
      Так мертв он или все-таки жив?
      От возбуждения пересохло во рту, по коже побежали мурашки.
      Дом молчал. Заставив себя перебороть страх, Джини шагнула к двери, за которой скрывалась лестница, ведущая наверх, и отодвинула щеколду. Несколько секунд она стояла, дрожа и вглядываясь в черную дыру, куда вели ступеньки.
 
      Каждый ее шаг сопровождался оглушительным скрипом. Шарившая в темноте рука не находила ни перил, ни выключателя. Наверху оказалась только одна комната. В крыше, прямо над головой, светилась прореха, сквозь которую был виден кусочек неба. Преодолев последнюю ступеньку, Джини привычно прижалась спиной к стене. Она подождала, пока глаза не привыкли к темноте.
      Постепенно тени и пятна слабого света начали обретать более четкие очертания. Мебель здесь отсутствовала полностью. Под дырой в крыше было устроено нечто вроде топчана: на обрывке ковра лежал бесформенный спальный мешок. В какой-то момент мозг пронзила страшная догадка, от которой по спине пошел мороз: а вдруг внутри кто-то есть? Но, присмотревшись внимательнее, Джини поняла, что мешок пуст. Она внимательно рассматривала складки мягкого материала. Рядом не было ни подушки, ни чего-либо похожего на одежду. И все же какие-то предметы валялись под ногами.
      Опустившись на колени, Джини попыталась определить их на ощупь. Жестяной подсвечник без свечи, спичечный коробок… Какой-то сверток. Она задумчиво вертела его в руках. Сверток оказался жестким и плоским – скорее всего конверт для пересылки ценных бумаг, которые нельзя сгибать. Размеры – примерно тридцать сантиметров на двадцать. Конверт был открыт. Ее пальцы чувствовали аккуратный надрез, сделанный, по всей видимости, острым ножом.
      Джини поднесла находку поближе к единственному источнику скудного света – дыре, сквозь которую можно было видеть небо. На конверте было что-то написано, но что именно, разобрать ей не удалось. Девушку снова начала бить нервная дрожь. Она со страхом прислушивалась к гнетущей тишине. Между тем в конверте что-то было, и это что-то было жестким и гладким.
      Джини еще раз ощупала половицы, даже залезла под спальный мешок, но ничего там не нашла. Сжав конверт одеревеневшими пальцами, она направилась к лестнице.
      Внизу, при свете, дышалось спокойнее. Торопись, Джини, торопись… Она читала адрес на конверте – типичный шрифт компьютерного принтера: «Джеймсу Макмаллену через доктора Энтони Ноулза, колледж Крайст-Черч, Оксфорд». Марки не было, значит, скорее всего доставил посыльный.
      Внутри оказались фотоснимки, прикрытые толстой белой бумагой. Увидев, что напечатано на самой бумаге, Джини не удержалась от возгласа удивления. В качестве отправителя значился отец Джона Хоторна. Послание было кратким. Столь же лаконично была выражена и основная мысль.
      «Мистер Макмаллен, – гласила записка. – В последнее время вы выдвигаете весьма неразумные обвинения, касающиеся блондинок. Полагаю, что вам следует знать истину. Эти фотографии были сделаны на протяжении последних трех месяцев истекшего года. Снимки относятся к каждому третьему воскресенью каждого из этих месяцев. Всего хорошего, мистер Макмаллен. Позволю себе выразить уверенность, что вы никогда больше не побеспокоите эту семью».
      Джини еще раз удивленно охнула, в замешательстве уставившись на текст. «Выходит, я заблуждалась, а Хоторн лгал», – подумала она. Джини никак не решалась взглянуть, что же скрыто под белой бумагой, но в конце концов все-таки сняла с фотографий бумажный покров. В душе ее шевелилось гадливое предчувствие, и она была готова увидеть все что угодно. Но только не это. Жизненный опыт Джини не включал знакомства с «крутой» порнографией. Увидев три снимка – за октябрь, ноябрь и декабрь, она беспомощно вскрикнула – в который уже раз за вечер – и уронила их на пол.
      Наклонившись, она подняла снимки один за другим – месяц за месяцем. Все три были черно-белыми. На всех трех фигурировала женщина, затянутая в черный корсет, из которого почти целиком вываливались груди. На ней были черные перчатки, черные чулки и черные туфли на острых, как кинжалы, каблуках – излюбленная обувь особ, занимающихся весьма специфическим бизнесом. На каждом из снимков женщина стояла на коленях перед мужчиной. Все мужчины были разными, однако кое-что их все же объединяло: во-первых, молодой возраст – около двадцати лет или чуть за двадцать – и, во-вторых, белокурые волосы. Ни один из них не был известен Джини. У каждого руки были стянуты за спиной наручниками. На каждом была рабочая одежда: засаленные джинсы или комбинезон. Каждый отличался крепким телосложением, выдававшим привычку к ручному труду. У одного на лице явственно были видны царапины. «Ноябрьский» скинул рубашку, обнажив литые бицепсы, покрытые татуировкой. И у каждого из расстегнутой ширинки торчал возбужденный пенис.
      На первой фотографии женщина держала мужской член в руке. На второй – во рту, причем глаза ее были сладострастно зажмурены. Третья фотография получилась наиболее омерзительной. Она запечатлела сцену, которую, насколько было известно Джини, некоторые называют «ответным выстрелом». Снимок был сделан через секунду после того, как мужчина испытал оргазм. Женщина запрокинула голову. Ее лицо, черные волосы и обнаженные груди были залиты спермой. Забрызганное лицо пылало от экстаза. Казалось, она смотрит на кого-то невидимого, возможно, того самого, кто и сделал все эти снимки. Взгляд ее излучал триумф и высшую степень наслаждения. И предназначался тому, кто предпочел остаться за кадром. Джини испугалась, что ее вот-вот стошнит. Поспешно схватив фотографии и письмо, она запихала их обратно в конверт. Закрыв глаза, она стояла, трясясь от отвращения. Техническое качество снимков было слишком высоким, чтобы можно было допустить возможность ошибки. На ее глазах произошло невероятное превращение. В мгновение ока изменилось все: и сценарий драмы, и пол главных действующих лиц. Наручники предназначались для мужчин! Не о блондинках шла речь, а о блондинах! Секс один раз в месяц, и каждый раз – новый партнер… Не Джон Хоторн избрал для себя это развлечение, а… его жена. На этих фотографиях была Лиз!
 
      Джини почувствовала, что больше не может оставаться в этом доме. Немедленно бежать к машине, успеть на поезд, к Паскалю – как можно скорее! Она быстро подошла к стене и щелкнула выключателем. Она спешила, хотя времени до поезда было еще предостаточно.
      Открыв входную дверь, она всмотрелась в лесную темень. Ветер усилился, над деревьями обломком серебряной монеты висела ущербная луна. Вокруг нее мерцала россыпь звезд. Низкие, крепко сбитые тучки быстро бежали по вечернему небу.
      Окрестности озарялись слабым, неверным светом, создававшим обманчивое впечатление копошащейся вокруг жизни. Джини стояла на пороге, внезапно испугавшись теней, казавшихся живыми. В ее мозгу навязчиво крутилась мысль: «Макмаллен получил эти снимки, Макмаллен не погиб – он жив». Она сделала шаг вперед, но тут услышала какой-то звук. Это могло оказаться кем-то, но могло и ничем не быть. Странный тонкий шелест раздался вновь. Теперь у нее не было сомнения: здесь находится кто-то еще – вот тут, в темноте, сбоку от коттеджа. И звук этот был вызван прикосновением к стене того предмета, который тащил на себе этот невидимый человек.
      Джини зажала себе рот, чтобы не завизжать. Она одеревенела от ужаса. Неужели она слышит чье-то дыхание? Кажется, в самом деле слышит. Очень медленно, стараясь не издать ни малейшего шума, Джини попятилась за дверь.
      Она стояла, напряженно прислушиваясь к доносившимся снаружи звукам. Шорох сухих листьев, скрип ветки, безмолвие…
      Должно быть, почудилось, решила Джини, и осторожно шагнула вперед. Она протянула руку к щелке приоткрытой двери, сквозь которую пробивался свет. Но вдруг снаружи кто-то завозился. По ее лицу словно пролетело легкое дуновение. Бледный осколок луны – последний источник света – исчез. Кто-то захлопнул дверь перед ее носом.
      Теперь он запирал ее. Джини тихо застонала от ужаса, услышав, как лязгнул замок, в котором ключ повернулся сначала раз, потом – другой. Затем шаги удалились на задворки коттеджа. Она на ощупь отправилась на кухню, больно ударившись по пути о край стола Черный ход был заперт, но ключа в скважине изнутри не оказалось. Из-за заколоченных досками окон теперь явственно слышалось, как кто-то бродит по двору. Открылась, а потом захлопнулась дверь сарая. Шаги приблизились к черному ходу. Потом послышался другой звук – словно подтащили, а потом подняли что-то тяжелое.
      Все еще зажимая себе рот рукой, Джини прильнула к двери, прислушиваясь к происходящему. Сквозь доски до ее слуха донеслось сиплое дыхание.
      По ту сторону двери кто-то был. Он выжидал. Чего?

      Стрелки часов достигли шести и двинулись дальше. Паскаль сидел и ждал в розовой спальне на втором этаже. В пятнадцать минут седьмого он сошел вниз и начал прислушиваться, не подъедет ли к входу такси. Прошло тридцать минут, сорок пять, час. Его мозг бился в догадках, придумывая одно за другим объяснения тому, что могло задержать Джини. Конечно же, на Пэддингтонский вокзал поезд прибыл вовремя, а вот такси Джини сразу поймать не смогла. Или нет… Скорее всего опоздал поезд. Воображение услужливо нарисовало вагоны, неподвижно стоящие на путях. Какая-нибудь ерунда – и вот тебе, задержка минут на десять-пятнадцать. Потом Паскалю пришлось представить опоздание посерьезнее. В половине восьмого, когда его воображение иссякло, он позвонил на вокзал. «Поезд отправлением из Оксфорда в четыре тридцать прибыл вовремя», – прозвучал в трубке металлический голос. Паскаль почувствовал первые симптомы тревоги, но попытался успокоиться. Уточнив вечернее расписание поездов на ветке Оксфорд—Лондон, он занялся расчетами. Если Джини опоздала на этот поезд и села на следующий, ее следует ожидать около восьми. Некоторое время эта мысль поддерживала в нем оптимизм. Но стрелки часов все с той же неумолимостью миновали и восемь.
      Он снова поднялся наверх, в темную спальню, и, припав к видоискателю, еще раз внимательно изучил тупик. Все те же тишина и покой. Ни в одном из соседних домов так и не появилось никаких признаков жизни. Ни в одном из окон даже на секунду не вспыхнул свет. Паскаль навел объектив вначале на крыльцо готической виллы, а затем на окна задней части здания. И там ничего нового: шторы по-прежнему подняты, бледные комнаты все так же призрачны, спокойны и пусты. Они словно ждали кого-то – точно так же, как и он.
      Если бы Джини так надолго задержалась, она бы наверняка позвонила ему прямо с вокзала. Стрелки часов приближались к девяти, а это означало, что она пропустила уже два поезда. Если Джини намеревалась быть на станции в Оксфорде в четыре часа дня, то должно быть какое-то объяснение, на что потрачены прошедшие с тех пор пять часов. Оставались только два вечерних поезда из Оксфорда в Лондон. Один приходил около десяти, другой – вскоре после полуночи. Сидя в темной комнате, Паскаль физически ощущал течение времени.
      Слух его, и без того обостренный, стал в темноте еще острее. Хотя в тупике по-прежнему было темно и тихо, он слышал малейший шорох, доносившийся с улицы. Вот жалобно заскулила собака за два дома отсюда, кто-то протопал по тротуару, открылась и хлопнула дверца машины, прошелестели колеса по мостовой. Обычный субботний вечер: люди прогуливаются, выходят из дому и возвращаются обратно. Но вместе с тем ни одного телефонного звонка, ни одного такси. Этой странной тишине не находилось объяснения. Немного походив из угла в угол, он снова спустился вниз.
      Паскаль специально не брал телефонную трубку, надеясь, что ему позвонит Джини. Но к половине десятого терпению пришел конец. Перед его мысленным взором предстала Джини в машине-развалюхе, взятой напрокат. Скользкое загородное шоссе, резкий поворот. Колеса пробуксовывают, машину начинает заносить… Он позвонил в полицию. Флегматичная дама из отдела несчастных случаев говорила спокойно и размеренно. Каждое ее слово было наполнено здравым смыслом. Не торопясь, она навела справки. «Нет, – сообщила она через минуту, которая ему показалась вечностью, – сегодня вечером в районе Оксфорда дорожно-транспортных происшествий не зарегистрировано».
      Паскаль попробовал обзвонить оксфордские больницы. Однако ни в один из приемных покоев в тот вечер ни одна женщина, хотя бы отдаленно напоминавшая Джини по описанию, не поступала. Тут его словно озарило: Джини упомянула, что взяла машину напрокат на железнодорожной станции! Позвонив на станцию, Паскаль узнал телефонный номер фирмы проката и тут же набрал его. На его звонок ответила женщина, но в отличие от предыдущей эта разговаривала раздраженным тоном. Как выяснилось, она ожидала последнего клиента, который должен был прибыть лондонским поездом. А иначе и ноги бы ее здесь не было – в такое-то время. Уж час назад смоталась бы! В субботу-то вечером!
      Паскаль с ужасом почувствовал, что она вот-вот швырнет телефонную трубку. В отчаянии он забормотал что-то несуразное, призвав на помощь всю свою галантность. В конце концов ему удалось растопить лед. Недолго покопавшись где-то, нелюбезная дежурная выдала результат поисков: «Да, мисс Хантер машину вернула – вон во дворе стоит. И ключ вернула». Нет, она не может сказать, когда именно, потому что сама эту мисс не видела. Но, скорее всего, минут двадцать назад. С мисс Хантер занималась другая сотрудница, а у нее самой был тогда перерыв на кофе. Нет, с другой сотрудницей поговорить нельзя – уже ушла.
      Паскаль положил трубку и посмотрел на часы. Пятнадцать минут одиннадцатого. Чувство облегчения и надежды снова наполнило его. Ну, конечно же, Джини благополучно доехала до станции. И, наверное, пыталась дозвониться, пока он, как сумасшедший, названивал в больницы и полицию. Наверное, едет сейчас потихоньку в Лондон – тем самым поездом, который отправился из Оксфорда всего лишь три минуты назад. Значит, приедет в полночь. Должна приехать. И все у нее хорошо.
      Некоторое время Паскаль был почти счастлив. Он пошел на кухню, чтобы сварить себе еще кофе, и сел за стол, подперев голову руками. Весь день он ничего не ел, но есть не хотелось. Паскаль пил кофе, чтобы успокоиться и привести мысли в порядок, однако кофеин в сочетании с никотином действовал возбуждающе. Внезапно вспомнился список вещей Макмаллена, который продиктовала ему Джини. «Если только Макмаллен действительно погиб», – сказала она. Если!
      Он вновь просмотрел список. Если бы Джини не произнесла этой фразы, если бы не указала на несоответствия в записанных полицией показаниях о том, где и когда побывал Макмаллен, он ни за что не заметил бы так быстро, что в этом списке не так. Но поскольку она рассказала ему о своих открытиях, в глаза тут же бросились явные несуразности. Паскаль смотрел на две строчки, привлекшие его внимание, и тревога овладевала им с новой силой.
      Список был составлен в высшей мере педантично. Было указано точное количество мелочи, найденной в карманах покойного. Давалось описание печатки на перстне, перечислялись: марка наручных часов, марка зажигалки – «Данхилл», разновидности кредитных карточек, сорт сигарет. «Бенсон и Хеджес» с «шелковым» фильтром – сигареты в Англии довольно популярные. Но все дело в том, что это вовсе не тот сорт и тип сигарет, которые курил Макмаллен. Он курил «Кэмел» без фильтра – привычка настолько необычная, что Паскаль сразу ее подметил. К тому же Макмаллен ни разу не воспользовался зажигалкой – закуривая, он всегда чиркал спичкой.
      Не выходит ли так, что Макмаллен инсценировал собственную смерть? Или, может быть, на него было совершено покушение, но вместо Макмаллена убили кого-то другого, какое-то подставное лицо? Паскаль пытался разобраться во всем этом. Он напрягал память, стараясь воскресить в ней детали разговора с Хоторном, который вчера вечером Джини вела у Мэри и потом пересказала ему.
      Складывалось впечатление, что Хоторну ничего не было известно об их свидании с Макмалленом в Оксфорде, в то время как предыдущие встречи в Риджент-парке и Британском музее тайны не составляли. Еще вчера Паскаль приписывал это коварству Хоторна, рассматривая в качестве хитрой уловки с целью выудить у Джини побольше информации. То, что по пути в Оксфорд за ними неотступно следовал «хвост», казалось ему неоспоримым. Как тут останешься незамеченным, когда почти две недели за тобою постоянно следят и прослушивают твои телефонные разговоры? Получалось так, что они вывели на Макмаллена его злейших врагов, и через какие-нибудь несколько часов после того, как встреча окончилась, тот был мертв. Паскаль опасался, что стал невольным виновником его смерти. Да что там опасался – он был уверен в этом.
      Хоторн и сам провел ту ночь в Оксфордшире. Паскаль и Джини своими глазами видели, как он приехал к себе в имение. Цель этого приезда представлялась Паскалю вполне очевидной: Хоторну нужно было лично убедиться, что на сей раз Макмаллену заткнут рот раз и навсегда. Подобный сценарий напрашивался сам собой, однако теперь в нем было впору усомниться. Что, если Макмаллен не погиб? Что, если предчувствие не подвело Джини? Возможно ли, что Джон Хоторн невиновен или несет только часть вины? А может быть, его вообще следует оправдать?
      У Паскаля зародилась новая мысль, которая принесла с собой и новое сомнение. От этой мысли ему стало дурно, он весь похолодел от нахлынувшего ужаса. Но отмахнуться от нее было невозможно, а потому оставался единственный путь – как следует ее проанализировать. Так или иначе, у него не было возможности выяснить, находится ли сейчас Хоторн в Лондоне. Предположим, что он в Оксфордшире. Предположим, Джини знала об этом. Вот вам и объяснение, почему сегодня она так рвалась в Оксфорд. Если же она встретилась там с Хоторном, то объясняется и эта длительная задержка.
      Паскаля будто пружиной подбросило с места. Он заметался из угла в угол. Нет, говорил он себе, это полностью исключено, это невозможно. Джини не стала бы лгать ему в глаза. Если бы ей было точно известно, что Хоторн в Оксфордшире, то она наверняка сказала бы ему об этом. С другой стороны, Джини могла действовать импульсивно. Она могла попытаться разыскать Хоторна и, узнав, где он находится, пошла к нему на свидание. В таком случае… Паскаль закрыл лицо руками. Он изо всех сил пытался унять свое отравленное ревностью воображение, но тщетно.
      В его разгоряченном сознании проносились мимолетные образы, вспыхивали, распадаясь на искры, язычки злого пламени. Ему до сих пор не было доподлинно известно, что произошло прошлым вечером между Джини и Хоторном, и, кажется, он уже никогда в жизни не сможет узнать или понять этого. Перед его мысленным взором вставал Хоторн, бесстыдно прикасающийся к Джини. Паскаль отчетливо представил, как он трогал или мог трогать ее, и это было хуже всякой пытки. Потом представилась Джини, отвечающая на ласки Хоторна, но стыдящаяся этого и не желающая признаться в этом ни самой себе, ни Паскалю. Если вчера все обстояло именно так, а сегодня вечером встреча повторилась, то разве она не ответит на его ласки снова?
      Джини в рука другого – эта картина вырисовывалась особенно контрастно, как молнией, озаренная болью. Хоторн прикасался к ее грудям и раздвигал ее нога. Паскаль затряс головой, чтобы отогнать это проклятое видение.
      Джини была для него очень близким человеком. Эту близость хранила каждая часть его тела. И каждая частичка ее тела принадлежала ему. Не только его сердце, его глаза и уши, но и руки, гениталии, губы помнили ее любовь и ласки. «Стоп!» – говорил он самому себе, однако его воображение никак не унималось. Молнии продолжали выхватывать из тьмы сознания один знакомый образ за другим: выражение ее глаз, перед тем как он входит в нее, ее лицо, застывшее после этого в экстазе, ее тело, поднимающееся, чтобы слиться с его плотью, ее рот, расслабленно приоткрывающийся, когда он замедляет ритм, ее слепая, дикая одержимость, передающаяся ему, знающему, что после одного-двух движений она не выдержит и кончит. Все эти жесты, движения, прикосновения он считал теперь принадлежащими только ему и никому больше. Даже мимолетное воспоминание об этих интимных подробностях будило в нем ненасытное желание. Повернувшись лицом к стене, он за одну секунду вспомнил влажные пряди ее волос, соленый вкус ее груди и ту отчетливость, с которой в ее серых глазах читалось потрясение всякий раз, когда он входил в нее. Эти расширявшиеся глаза особенно возбуждали его.
      У нее была особая манера двигаться, целоваться, всегда находились какие-то свои, особые слова. И Паскаль чувствовал себя исключительным собственником всего этого. Его не волновало, сколько любовников у нее было до него, кем они были и какие слова она говорила им. Эти мужчины из ее прошлого казались ему такими же далекими и призрачными, как и женщины, бывшие в его собственной жизни. И ему никогда, ни на секунду не приходило в голову, что те мужчины обладали ею точно так же, как и он. Но рано или поздно прозрение должно было наступить, и он вдруг с жестокой отчетливостью увидел крах своих иллюзий, поняв, какую злую шутку сыграло с ним его воображение.
      Теперь – вспышка за вспышкой – перед его глазами высвечивались Джини с Хоторном вчера, Джини с Хоторном сегодня. И те же слова, те же прикосновения она точно так же, как и Паскалю, дарила другому. А этим другим был Хоторн.
      Если это было ревностью, то такого приступа ему не доводилось испытать еще ни разу в жизни. Ощущение было такое, будто кто-то пропускал сквозь его тело ток, вонзая к тому же раз за разом нож то в сердце, то в пах. От эпизодов, которые ему услужливо подсовывало воображение, охватывал одновременно стыд и ужас. Все эти видения были злыми, нежеланными пришельцами, но у него не было сил противостоять им. Заставив себя остановиться, он огляделся по сторонам и увидел, что стоит на кухне, которая, как и все в этом доме, внушала ему отвращение. Было очень тихо. Паскаль невидящим взглядом уставился на гладкие панели кухонной мебели, сияющие больничной белизной, раковину и кран, поблескивающие хромом. Ему пришлось совершить насилие над собственным разумом, заставив себя рассматривать все эти детали, не имевшие для него ни малейшего значения. Взгляд бездумно фиксировал форму полок, ассортимент посуды: вот чашка, вот белая тарелка, вот нож, а вот ложки…
      Постепенно Паскалю удалось успокоиться, кошмары, рожденные ревностью, отступили. Ему показалось, что он предает Джини, позволяя себе думать о ней такое. «Мое воображение лжет мне, – пришла в голову новая мысль. – Хоть бы она в самом деле приехала этим последним поездом». И тут же, проявив внезапную собранность, он резко повернулся на месте, чтобы прислушаться к звуку, донесшемуся с улицы. Паскаль вбежал в прихожую. Чуткий слух не подвел его. Теперь он явственно расслышал характерное пыхтение лондонского такси. Машина только что подъехала, ее мотор урчал на холостом ходу.
      Чудовищное напряжение тут же спало, Паскаль помчался к входной двери, шепча имя Джини. Он уже занес руку, чтобы настежь распахнуть дверь, но тут услышал незнакомые голоса: мужчина и женщина болтали о вечеринке, на которой только что побывали. Их шаги удалялись. Собачий вой, раздававшийся весь вечер, сменился радостным лаем. Открылась и хлопнула дверь. Улица снова погрузилась в тишину. «Ну, скорее, – взмолился про себя Паскаль. – Скорее!» А пока лучше еще раз проверить аппаратуру, посмотреть, не появилось ли чего нового в тупике. Он был готов заняться чем угодно, лишь бы только не думать. Не думать ни о чем!
      Паскаль намеренно не зажигал света в верхних комнатах. В доме горели всего две лампочки: одна – внизу, у телефона, другая – на кухне. Обе погасли, когда он подходил к лестнице.
      Паскаль замер на месте. Он неподвижно стоял в темноте, но в голове его стучали тревожные мысли. Тихо подойдя к двери, он задвинул засовы, а потом ощупью прошел от одного выключателя к другому. Оба не работали. Пробравшись вдоль стенки на кухню, он открыл дверцу холодильника. Света не было и там. Осторожно ступая, Паскаль вернулся в прихожую и поднял телефонную трубку: гудка не было – линия отключена. Что и говорить, ситуация складывалась не из приятных: ни телефона, ни электричества.
      Неслышно пройдя в гостиную, Паскаль чуть раздвинул плотно задернутые гардины и посмотрел в щелку. В двух домах напротив окна верхних этажей были освещены. Горели и уличные фонари. Их район не был обесточен. Значит, очередная игра – наподобие тех, в которые на этой неделе кто-то играл с Джини в ее квартире. «Ну вот, началось, – подумал он. – Кому-то известно, что я здесь». Его тело и воля испытали прилив энергии. Стараясь не шуметь, он вышел на лестничную площадку, но направился не вниз, а в соседнюю спальню.
      Появление нового действующего лица состоялось как раз вовремя. Когда до воскресенья оставалось всего двадцать минут, готическая вилла приняла первого посетителя. Паскаль отлично видел в темноте. Для того, чтобы рассмотреть человека у входа, ему не нужен был даже инфракрасный видоискатель. Мужчина в черном шел к дому по подъездной дорожке. К тому моменту, когда Паскаль склонился над камерой, он уже поднимался по ступенькам крыльца.
      Настраивая фотоаппарат, Паскаль поймал лицо мужчины в видоискатель. Должно быть, один из охранников Хоторна, «человек-тень», предположил он. Нет, это не Мэлоун. Скорее Фрэнк Ромеро. Внешностью мужчина вполне соответствовал описанию, которое дала Джини: высокий, темноволосый, плотного сложения. Паскаль сосредоточился на его одежде. На мужчине было незастегнутое темное пальто из толстого драпа. Сквозь распахнутые полы на животе сверкнул ряд медных пуговиц. Зябко притопнув на месте, мужчина подышал в кулаки и запахнулся в пальто поплотнее. Из его рта клубами валил пар. Подняв воротник, он озабоченно хмурился. Мужчина не проявлял намерения войти в дом – он просто ждал на верхней ступеньке крыльца.
      Паскаль щелкнул несколько кадров. Лицо у мужчины было широкое и грубое, в нем проглядывало что-то зверское. На левой щеке виднелся порез от бритвы. Паскалю бросилась в глаза и блестящая нить, которой были обстрочены обшлага его пальто. Вначале мужчина сердито посмотрел на небо, потом обернулся и оглядел сад позади дома и наконец принялся внимательно рассматривать тупик. Так прошло несколько минут. Мужчина нетерпеливо взглянул на часы. Теперь в поле зрения оказалась его правая рука с покалеченными пальцами. Паскаль снова прильнул к видоискателю. Он выжидал, мужчина – тоже. Однако ждать пришлось совсем недолго.
      Едва миновала полночь, через три минуты после того, как воскресенье вступило в свои права, к вилле подъехала черная машина. Это был внешне неприметный, но быстрый «форд-скорпио», в котором, кроме водителя, находился только один пассажир. Паскаль напрягся, тонко зажужжал моторчик фотокамеры. Он успел снять десять кадров. Проворно спустившись по ступенькам, человек подбежал к машине, остановившейся у крыльца, и открыл дверцу водителя. Из машины показался Джон Хоторн.
      Положив руку на крышу автомобиля, он застыл, чтобы окинуть взглядом сад. Паскаль снял его крупным планом, стараясь, чтобы в кадре хорошо получилось лицо. Оно выдавало напряжение и какое-то странное, почти усталое нетерпение. На Хоторне тоже было темное пальто, под которым Паскаль увидел белое пятно сорочки. Хоторн был облачен в вечерний костюм.
      Насупив брови, он обошел автомобиль спереди и снова остановился. Охранник скользнул на место водителя. Одновременно Хоторн открыл переднюю дверцу с противоположной стороны. На какую-то долю секунды дверца и плечо Хоторна загородили от Паскаля происходящее. Следующее, что он увидел, был длинный светлый локон. Паскаль снова напрягся, камера тонко взвыла. Из машины вышла женщина.
      Ее лица не было видно, когда она в сопровождении Хоторна шла к вилле. Машина с охранником за рулем съехала с подъездной дорожки и, совершив в конце тупика разворот, унеслась вдаль по основной дороге в южном направлении. Ее габаритные огни в последний раз сверкнули на фоне ночного неба. Хоторн и блондинка поднимались по ступенькам крыльца. Они шли неспешно и с достоинством. В их движениях не было ничего вороватого. Рука Хоторна лежала на талии женщины. На ней было тоже черное пальто, а потому волосы, рассыпавшиеся по воротнику, казались ослепительно белыми. Они ненадолго замешкались у двери, и объектив камеры начал приближать их: близко, ближе, еще ближе. Паскаль наблюдал, как Хоторн, порывшись в кармане, вытащил ключ. Его губы зашевелились: он говорил что-то своей спутнице. Паскаль навел объектив на длинные белокурые волосы. «Ну, повернись, – тихо бормотал он себе под нос, – повернись же хоть разок».
      Порыв ветра поднял белые локоны, которые оплели ее лицо, скрыв его от посторонних взглядов. Она слегка вскинула голову. Паскаль поймал в окошко фотоаппарата бледный профиль, бледные губы. В нервном исступлении он снимал, пока камера не остановилась, дав осечку.
      Паскаль оцепенел. Женщина словно читала его мысли. В то время как Хоторн, повернув ключ в скважине, открывал дверь, женщина взглянула через плечо, наконец-то полностью открыв свое лицо. Ее прямые брови были слегка насуплены, что придавало лицу оттенок некоторой озадаченности. Оглядев пустой сад, она подняла глаза на окно, за которым прятался Паскаль. Она смотрела прямо в зрачок его объектива. Создавалось впечатление, что блондинка чем-то сбита с толку. Паскаль заметил, что лицо у нее очень приятное, однако не смог его сфотографировать. Руки не слушались его, пальцы словно одеревенели. Он смотрел в видоискатель, но в глазах рябило, сердце сжималось, как от холода. Выругавшись, он заново сфокусировал объектив и напряг зрение.
      Этой женщиной была Джини.
      Свет луны играл на ее нежной коже, волосы во тьме казались сделанными из серебра. Она была бледна и безжизненна, как призрак. Блондинка едва шевельнулась, и тонкие тени заструились по ее белому лбу, а волосы плавно потекли, как волна под дуновением ветра. Секунду, нет, какую-то долю секунды она смотрела ему прямо в глаза своим долгим, невидящим, пустым взглядом, а затем отвернулась, и белокурые волосы, взметнувшись, вновь скрыли ее лицо. Она вошла в открывшуюся дверь медленно, будто одурманенная. Из темноты прихожей Хоторн протянул ей свою руку, затянутую в черную перчатку. Ухватившись за его пальцы, она шагнула в тень. Светлый отблеск ее волос был виден еще некоторое время, но вскоре исчез. Дверь захлопнулась за ней.
 
      Они облюбовали комнату на первом этаже в задней части здания, ту, что имела самые широкие окна. На окнах были шторы и ставни, но первые так и остались поднятыми, а вторые – открытыми. Внезапно кто-то невидимый зажег в этой комнате все огни, и тут же в ней появился Хоторн. Войдя, он посмотрел в окно и сбросил пальто. Развязал галстук-бабочку, расстегнул ворот вечерней сорочки. Заложив руки за спину, Хоторн подошел к окну и устремил хмурый взгляд в темноту сада.
      Джини, должно быть, следовала за ним по пятам. Через секунду в кадре появилась и она. Склонив голову, она шла медленно и прямо, как сомнамбула или актриса, которая никак не может найти нужного места на съемочной площадке. Слегка обернувшись, Хоторн бросил ей что-то через плечо. В ответ Джини вскинула голову, и волосы снова взметнулись над ее лицом. Ее плечи слегка вздрогнули. Она встала так, что Паскалю была видна только ее спина, и сняла пальто. Паскаль со свистом втянул сквозь зубы воздух. Под пальто оказалось платье, которое он сразу же узнал. Она надевала его на вечеринку к Мэри – тонкий черный шелк, отливающий серебром, с двумя тонкими бретельками. Паскаль видел, как Хоторн что-то сказал, скорее всего задал какой-то короткий вопрос. Он протянул Джини какой-то предмет, и та взяла его. Хоторн заговорил снова, жестикулируя.
      Джини колебалась. Она немного отошла в сторону, почти покинув кадр. Паскаль мог видеть только ее волосы, правое плечо и правую руку. Ему вдруг стало понятно, что Хоторн ей дал и что она сейчас делает. Она натягивала перчатки – пару длинных черных перчаток. Паскаль видел, как она шевелит пальцами, медленно поднимает руку и протягивает ее Хоторну. Черная перчатка обтягивала всю кисть, поднимаясь выше локтя.
      Паскаль застыл в нерешительности, начисто лишившись способности думать и двигаться. Несколькими секундами раньше, в тот короткий период, когда они вошли в дом, но еще не зажгли света в комнате, он, бросив все свои камеры, выбежал на лестницу. Он уже ступил на первую ступеньку, когда, полуобернувшись, увидел, как осветилось окно в доме напротив, и ему пришлось вернуться. Теперь же его разрывали противоречивые чувства: происходящее казалось невероятным и одновременно логичным. Хоторн находился далеко, но стоило приникнуть к видоискателю, как он оказывался совсем рядом. Джини тоже находилась очень близко, пусть и на самом краю рамки. Казалось, протяни руку – и дотронешься.
      Паскаль вытянул руку вперед, однако под пальцами оказалась только пустота. Рука дрожала. Он всегда верил своим глазам, верил своему зрению, которое было самой важной частью его ремесла. Но верить ли сейчас? Была ли это действительно Джини или какие-то сумасшедшие галлюцинации? «Я наблюдаю собственные кошмары, – подумал он, – наблюдаю собственные тайные страхи».
      Паскаль весь обратился в зрение, словно мелкие детали могли подсказать ему, стоит ли верить своим глазам. Джини ни за что не надела бы такие туфли, пришла в голову мысль, показавшаяся спасительной. С другой стороны, именно такие были в посылке – черные, на тонких высоких каблуках. Паскаль отвернулся, потом посмотрел снова.
      Теперь она повернулась лицом к Хоторну. Они стояли рядом, Хоторн смотрел ей в глаза. Паскаль видел, как шевелятся его губы. Подняв руку, Хоторн нежно привлек ее к себе. Она стояла спиной к Паскалю, преданно глядя в лицо Хоторну. А тот все говорил. Паскаль почти ослеп от боли и недоумения. Видеть и в то же время не видеть, иметь возможность наблюдать разговор, но не иметь возможности слышать – это было для него новой пыткой. Это не может быть правдой, все это только кажется, говорил он себе. Между тем в комнате напротив Хоторн только что взял руку Джини и медленно поднес ее к губам. Он поцеловал ее в кисть, обтянутую перчаткой. «Так вот что он делал вчера», – подумал Паскаль. Именно так все начиналось – так, как и рассказывала Джини.
      Он отошел от своих камер. Паскаль потер лицо. Он чувствовал себя пленником собственных подозрений, вынужденным воочию наблюдать свои бредовые видения.
      Некоторое время он стоял, не в силах отделаться от страха, неверия и чувства вины. Прошло лишь несколько секунд – каждая длиною в год. Одна часть сознания была загипнотизирована навязчивыми мыслями, крутившимися в голове, как белка в колесе, в то время как другая была поглощена расчетами. Тридцать секунд понадобится на то, чтобы сбежать по лестнице и выскочить на улицу. Еще тридцать – на то, чтобы пересечь сад и перескочить через ограду. Следующие тридцать – чтобы взбежать по ступенькам, прыгнуть на балкон и высадить балконные двери. Они казались достаточно хлипкими – откроются от одного хорошего пинка. Итого – полторы минуты. Паскаль чувствовал себя парализованным. Он двинулся было к двери, но повернул назад и в очередной раз прильнул к видоискателю.
      Мужчина и женщина держали друг друга в объятиях.
      Крепко обхватив свою избранницу, Хоторн начал поглаживать ее по спине. Оба казались крайне возбужденными. Ладони Хоторна легли на ее узкие бедра, он притянул женщину к себе. Она дернулась и положила голову ему на плечо. Белокурые волосы резко контрастировали с черной тканью его смокинга. «Подними голову, оглянись хоть раз», – вновь мысленно умолял ее Паскаль.
      Женщина дрожала – это было хорошо видно. Руки Хоторна, путешествуя по ее телу, сняли с плеч тонкие бретельки – сначала левую, потом правую. Платье соскользнуло с ее плеч. Под платьем она носила черный корсет, который поднимал и поддерживал груди. Хоторн еще крепче прижал ее к себе, закрыв глаза. Словно обезумев, он начал целовать ее в губы и шею. Его руки поддерживали груди, поднимающиеся над корсетом. Он принялся ласкать их. Волосы женщины трепетали, словно живые. Внезапно темп движений изменился. Из медленных и ленивых они превратились в быстрые и ненасытные. Женщина, стиснув голову Хоторна в ладонях, потянула ее вниз, так, чтобы он своими губами прикоснулся к ее грудям. Она стояла к Хоторну вполоборота, ее движения стали исступленными и беспорядочными, ускорившись настолько, что Паскаль в какое-то из долгих, как вечность, мгновений не смог удержаться от мысли: «Сейчас он бросит ее на пол, и ее волосы ковром расстелются перед ним». Но он тут же осознал, что Хоторн не отвечает на ее ласки, не целует ее грудей. Женщина вела себя все возбужденнее, однако теперь в сознании Паскаля четко высветилось: «Нет».
      Он не увидел лица этой женщины, по-прежнему скрытого волной волос, зато хорошо разглядел ее груди и линию плеча до самой ключиц. От этого сразу полегчало. Он слишком хорошо знал Джини – так хорошо, что узнал бы ее не только зрительно, но и на ощупь. Он знал линии ее шеи, изгиб спины и острые бугорки ее лопаток. Перед ним была не Джини. Даже возраст этой женщины был другим. Она была лет на десять старше – тридцать пять, а то и больше. Она была привлекательной, но с маленькими, почти детскими грудями. Ее соски были крохотными и вульгарно пунцовыми, да и движения были не такими, как у Джини. Сейчас Паскаль ясно это видел. Какое может быть сравнение? Джини двигалась легко и грациозно, а эта – резко, нагло, грубо.
      Хоторн сместился немного влево, и женщина повернулась, продолжая алчно смотреть на него. Она взяла что-то со стола, который еле умещался в кадре, и принялась умащивать свои груди какими-то благовониями. Ее кожа стала лосниться. Руки в черных перчатках работали на совесть, соски возбужденно напряглись. Женщина на секунду прервала свое занятие и посмотрела на Хоторна, как если бы ожидала одобрения с его стороны. Склонив голову набок, она улыбалась.
      «Все, все не так», – внутренне ликовал Паскаль, не понимая только одного: каким образом удалось столь искусно обмануть его глаза и рассудок? Волосы, прическа – все это было лишь тщательно выполненной копией Джини. Платье, конечно, было то самое, настоящее. В этом не могло быть никаких сомнений. Но сейчас, когда он смог увидеть лицо этой блондинки, всю ее фигуру при ярком свете, сходство с Джини оказалось минимальным. Это была не его Джини, а Джини в воображении кого-то другого, надо полагать, Хоторна. Эта мысль вызвала новый приступ ярости. Руки и ноги Паскаля опять стали послушными. Сейчас он разделается с этим негодяем раз и навсегда! Моторчик камеры взвыл, затвор защелкал.
      Десять кадров, пятнадцать, двадцать. Паскаль снова стал самим собой – холодным и бесстрастным профессионалом. То, что происходило в окне напротив, его почти не волновало. Для него сейчас существовала только работа, которую надо выполнить, смена света, тени и ракурса. И ничего больше. Он наблюдал не занятие сексом, а просто взаимодействие форм. И эти формы следовало запечатлеть на пленке с учетом освещенности, расстояния и возможностей аппаратуры. Паскалю быстро удалось достичь абсолютной сосредоточенности. Единственной реальностью для него стали образы, движущиеся в видоискателе, которые необходимо надежно поймать с помощью бесконечно малых изменений фокуса и выдержки. Эти образы теперь не связывались в его сознании с конкретными людьми. Перед ним были не Хоторн с какой-то неизвестной блондинкой, а просто череда действий и движений. Используя точность аппаратуры, правильно выбрав угол и направление, он сделает все, чтобы остановить эти мгновения, которые после проявки пленки и отпечатки снимков превратятся в неопровержимые факты.
      Паскаль прервал съемку, чтобы перезарядить камеру. Чертовски ныла раненая рука. Вытащив отснятую пленку и вставив новую, он опять нагнулся к видоискателю. Черный корсет немилосердно стягивал талию блондинки. Он был сделан из какого-то блестящего материала, преломляющего свет. Пришлось слегка подрегулировать камеру, чтобы избежать возможного брака. Пока он возился с пленкой, парочка отошла от окна. Хоторн был все еще полностью одет, и поза его никак не годилась для хорошего снимка. Он стоял где-то сбоку, опустив голову и глядя на блондинку сверху вниз. Она же задрала лицо, стоя перед ним на коленях. Отщелкав несколько кадров, Паскаль остановился в ожидании, когда Хоторн поднимет голову. Женщина тем временем принялась шарить у него между ног. Именно тогда у Паскаля появилось первое предчувствие, что действие развивается не по задуманному сценарию.
      Нетрудно было заметить, что женщина вошла в раж. Она была крайне возбуждена – в той же мере, сколь холоден оставался Хоторн.
      Он держал руки по швам и лишь бесстрастно смотрел на нее, ни одним жестом не намекая на ответное чувство. Не шевельнув даже пальцем, чтобы прикоснуться к блондинке или помочь ей, Хоторн приподнял голову. Паскаль сделал один снимок, потом другой и остановился. Его мозг заработал вновь, теперь уже более спокойно, а потому ему не составило труда прочесть на лице Хоторна красноречивое выражение, представляющее собой смесь неприязни и презрения. От страсти женщину передернуло, она потерлась грудями о его бедра. И в тот момент, когда она потянулась вверх, чтобы расстегнуть ремень его брюк, Хоторн наотмашь ударил ее. Это движение было быстрым и неожиданным. Рука его мелькнула в воздухе и резко опустилась на лицо женщины.
      Удар был настолько силен, что она рухнула на пол. Приподнявшись, блондинка упала еще раз и тяжело отползла от него на пару метров. Теперь она вышла из кадра, притаившись где-то за краем окна. Как раз в тот момент, когда Паскаль осознал, что больше не может снимать, Хоторн полностью поднял голову. Он смотрел прямо в окно, в объектив камеры, и на губах его появилась напряженная торжествующая улыбка.
      Выпрямившись, Паскаль отступил в глубь своей темной комнаты. Сейчас он увидел то, что должен был увидеть сразу. Это не было и не могло быть случайным. Неужели любой другой мужчина на месте Хоторна поступил бы так же? И с какой стати ему было при полном освещении стоять перед незакрытым, незашторенным окном? Зачем устраивать в доме напротив целый спектакль, в котором Джон Хоторн выступал в роли одинаково искусного актера и режиссера, исключительно для одного зрителя – Паскаля?
      В растерянности Паскаль еще раз посмотрел в видоискатель. Даже если все это сделано намеренно, то не имеет абсолютно никакого объяснения. С чего бы это Хоторну вздумалось дать ему в руки подобные свидетельства? Ответ на этот вопрос Паскаль получил через секунду, когда женщина опять появилась у окна. Инстинктивно он защелкал фотоаппаратом, но тут же остановился.
      Женщина, стоявшая перед ним, не была блондинкой. Волосы доходили ей только до плеч и были… черными. Вероятно, от удара и падения белокурый парик слетел у нее с головы, а может быть, она просто решила снять его. Очевидно было одно: отход от заранее согласованных правил поверг ее в крайнее отчаяние.
      Лицо ее было белым как мел, она буквально тряслась от негодования. В раздражении та, которая всего минуту назад была блондинкой, сорвала перчатки и швырнула их на пол. С неожиданной яростью женщина набросилась на Хоторна, явно намереваясь вцепиться ему в лицо. Поймав ее за руки, тот легко сдержал атаку. Женщина оказалась отброшенной в сторону. И это, судя по всему, пришлось ей по вкусу. Вздрогнув, она словно специально повернулась так, чтобы целиком попасть в объектив камеры Паскаля. Потом с язвительной гримасой заговорила. Паскаль ничего не слышал, но прочитал эту фразу по ее губам. «Ударь меня», – сказала она, повторив то же самое во второй и в третий раз.
      Хоторн посмотрел на нее холодным внимательным взглядом, а затем, подчеркнуто повернувшись к ней спиной, подошел к окну, чтобы закрыть ставни. В последний момент он посмотрел прямо в окно напротив, где притаился Паскаль. Эту кривую ухмылку и насмешку в глазах нельзя было истолковать двояко.
      Его улыбка говорила: «Грош цена всем твоим фотографиям». Паскаль выпрямился, тупо глядя на захлопнувшиеся ставни. В ту же секунду он почувствовал очередной приступ ярости, который, впрочем, вскоре сменился острым чувством отвращения к самому себе. «Хоторн переиграл меня по всем статьям», – подумал он. Фотографии действительно никуда не годились. Они не доказывали ничего, кроме того факта, что посла и его супругу сближает общая страсть к сексуальным играм.

      За дверью находился мужчина – Джини была полностью уверена в этом. Шаги, перемежающиеся с долгими паузами, были слишком тяжелыми, чтобы принадлежать женщине. Джини не могла точно определить, где находится человек. Иногда он топтался рядом с дверью, и Джини со страхом ожидала, что дверь вот-вот откроется. Потом ей начинало казаться, что человек ушел. Но после длительных периодов отсутствия, пугавших своей зловещей тишиной, этот неизвестный кто-то неизменно появлялся вновь.
      Темнота только усиливала и искажала звуки. Что это – чье-то дыхание или ветер, раскачивающий ветвь? Ночь была словно соткана из шорохов и возни каких-то крохотных существ. Над головой Джини время от времени раздавалось чье-то жуткое посвистывание. Подумав, Джини решила, что это, наверное, ветер завывает в черепице на крыше.
      Она полностью утратила чувство времени, и когда ей наконец начало казаться, что незнакомец ушел, оставив ее в одиночестве, у нее не было ни малейшего представления о том, сколько времени прошло: полчаса, час? Сердце неистово стучало и ныло. Осторожно пройдя вдоль стены, она нащупала выключатель. Ей было уже все равно, ушел тот человек или нет. Она просто не могла больше оставаться без света и, досчитав до десяти, щелкнула выключателем. Ничего не произошло. В комнате было все так же темно. Тихо застонав от ужаса, она сползла вниз по стене. Теперь ей вспомнилось хлопанье двери сарая. Судя по всему, именно там находился рубильник, а может быть, и сам генератор. В любом случае электричество было отключено.
      Джини сидела у стены на корточках, пытаясь собраться с мыслями. И тут она вспомнила: а ведь в доме есть и другие источники энергии. Например, керосиновая печка и газовая плита на кухне. Любая из них могла бы дать хотя бы какой-то свет. У нее не было спичек, но спичечный коробок валялся наверху, на полу рядом со спальным мешком. Она быстро вышла из кухни и на пути в гостиную снова врезалась в стол. Вскрикнув от боли, Джини оперлась о стену. Ей удалось кое-как вскарабкаться наверх. Слабый свет, лившийся сквозь дыру в крыше, вселял надежду. Руки тряслись. Подняв коробок, она тут же чуть не уронила его. «Тихо, тихо», – успокоила она себя. В коробке было четыре спички. Сначала Джини попыталась зажечь газовую плиту. Раздалось слабое шипение, и когда она поднесла к конфорке спичку, появился голубоватый свет.
      Этот свет был неярким и неровным, но он значительно приободрил ее. Джини прислушалась. По-прежнему тихо. Взглянув на часы, она оцепенела, отказываясь верить тому, что показывали стрелки. Было уже начало шестого. Значит, она провела здесь более часа. Более часа прошло с тех пор, как кто-то захлопнул и запер дверь. Это открытие подтолкнуло ее к лихорадочным действиям.
      Вначале она попробовала на прочность дверь черного хода, потом – входную. Обе были укреплены толстыми поперечинами, чем отличались от обычных дверей в старых коттеджах. Почему она раньше не заметила этого? Собрав всю свою силу, Джини попыталась раскачать их – ни одна не подалась ни на сантиметр.
      Она прошла обратно на кухню. Газ горел по-прежнему неплохо. Открыв шкаф рядом с плитой, она обнаружила там газовый баллон. Опасливо посмотрев на него, она попробовала сдвинуть свою находку с места, однако баллон оказался слишком тяжелым. К тому же на нем не было счетчика, так что не было возможности определить, полон ли он.
      Мысль о том, что газ, а значит, и свет вскоре может погаснуть, была невыносимой. Джини немедленно начала поиски осветительных приборов. Должно же быть в этом доме хотя бы что-то – небольшой фонарик или свечи. Ни того, ни другого не оказалось. Она снова заставила себя успокоиться. Двери не открываются, через крышу не пролезть. Единственная надежда оставалась на окна, к сожалению, заколоченные.
      Впрочем, оставалось необследованным окошко на кухне, над раковиной. Взобравшись на кухонную стойку, она внимательно изучила его. Как и другие окна первого этажа – еще два были в гостиной, – оно было тщательно задраено. Толстые доски, вернее, сплошные древесностружечные плиты, были приколочены изнутри гвоздями к рамам. Гвозди шли по всему периметру с интервалом в три сантиметра. Да и сами плиты были монолитными.
      Джини сползла на пол и поплотнее запахнулась в пальто. Холод пробирал до костей. Тепло, которое она застала, придя сюда, давно уже улетучилось.
      В темноте, озаряемой голубоватым мерцанием газового пламени, Джини вернулась в гостиную и внимательно посмотрела на керосиновую печь. С такими приборами ей никогда не приходилось иметь дела, и она постаралась вспомнить, как разжег эту штуку Макмаллен в тот вечер, когда они здесь побывали. Кажется, он открыл сбоку маленькую дверцу и еще подкрутил что-то, регулируя длину фитиля. В конце концов она смогла разобраться в этом нехитром механизме и растопила печку.
      Вспомнив, как это делал Макмаллен, Джини отрегулировала пламя, которое из желтого и чадящего превратилось в прозрачно-голубое. В комнате стало немного светлее. Она тщательно обшарила всю гостиную и кухню, заглянув в каждый шкаф, выдвинув каждый ящик. В итоге на кухонном столе лежали три столовых ножа, три вилки, одна чайная ложка и один консервный нож – все, что ей удалось найти. Ни одного инструмента.
      Снова забравшись на кухонную стойку, она решила для начала испробовать ножи. Тяжело дыша, Джини старалась унять дрожь в руках. Тонкое лезвие легко проходило между доской и оконной рамой, однако этим все и ограничивалось. Она пошевелила ножом в попытке расшатать доску, но лезвие было слишком слабым. В отчаянии Джини вогнала лезвие в щель до отказа и попыталась действовать рукояткой. И это не помогло. Она дернула на себя рукоятку посильнее – лезвие со звоном обломилось.
      Вскрикнув от досады, Джини отшвырнула обломок ножа. Она тут же предприняла новую попытку, на сей раз пустив в ход вилку. Поначалу казалось, что в щель можно засунуть зубцы, но когда это ей не удалось, она стала поддевать доску ручкой вилки. Однако ручка была слишком толстой, и зацепить ею край доски никак не удавалось. Теряя от отчаяния голову, Джини налегла на вилку изо всех сил, но та выскользнула из пальцев, и ее зубцы вонзились глубоко в кисть. Завопив от боли, Джини выронила ее. Кровь, струившаяся из раны, капала с пальцев в раковину. Джини слезла на пол, чтобы открыть воду. Она отвернула кран, но вместо воды он выдал только бульканье, сменившееся сухим свистом.
      Почему-то этот звук вселил в нее неподдельный ужас. Она беспомощно озиралась в доме, ставшем для нее западней. В нем не было ни воды, ни пищи. Газа и керосина надолго не хватит. А дом пуст, заброшен, забит досками. И никому не известно, что в нем находится она. Она могла провести здесь дни, недели. Паника, подавив все остальные чувства, лишала способности трезво оценить ситуацию. Кровь, стекающая с руки, алыми пятнами расцвечивала белизну раковины. От газа воздух на кухне стал сухим и едким. Прислонившись к раковине, Джини пыталась подавить в себе страх, уговаривая себя успокоиться. Она нашла тряпку, чтобы перевязать рану, уменьшила пламя газовой плиты и керосиновой печки, чтобы экономить топливо, и заставила себя спокойно все обдумать.
      Неправда, что никто не знает, где она. Паскаль знает. Может быть, и не наверняка – она же ничего не говорила ему о коттедже, – но, во всяком случае, ему известно, что она намеревалась осмотреть железную дорогу, проходящую неподалеку отсюда. Он ждет ее в Лондоне к шести часам и, не дождавшись, наверняка что-то предпримет. Он хорошо обдумает все возможные варианты и поймет, куда она могла направиться. Только дура способна думать о возможности провести здесь дни или недели. Не будет этого! Ее обязательно найдут и освободят. Однако она не собирается дожидаться, когда это произойдет, и постарается сама выбраться из этой западни.
      Ее мысли были обращены к Паскалю. Она видела его лицо, слышала голос. Внезапно он показался таким близким, и эта близость вдохнула в нее новые силы. Джини опять вскарабкалась на кухонную стойку и тщательно ощупала края доски. Один гвоздь – справа внизу – был вбит вкось, а потому держался слабее других. Действуя теперь медленно и осторожно, она просунула под кривую шляпку лезвие другого ножа и начала потихоньку раскачивать его: взад-вперед, взад-вперед…
 
      На это у нее ушло несколько часов. Несколько часов кряду она раскачивала один-единственный гвоздь, который держал лишь крохотную часть огромной доски. Ей удалось чуть-чуть вытащить его – сперва ножом, а потом, когда щель между доской и оконной рамой стала немного пошире, с помощью вилки. Сосредоточившись на маленьком квадратике деревянной поверхности, Джини обдумывала события минувшего дня. И они – одно за другим – четко вставали на свои места. Макмаллен, конечно же, был жив. Теперь она была абсолютно уверена в этом. Он побывал здесь. Именно он купил газету, разжег керосинку и открыл конверт с фотографиями. Именно Макмаллен, подсказывал ей рассудок, находился поблизости, когда она пришла сюда, и именно он запер ее. Теперь он ушел, что могло означать только одно: этот дом ему больше не нужен. Итак, он ушел, но куда?
      На секунду она прекратила возню с гвоздем и уставилась прямо перед собой. По коже побежали мурашки. Ведь эти фотографии должны были стать для него сокрушительным ударом. Он бросил их в доме, но прихватил с собой тот тяжелый армейский рюкзак и жестянку с ружейным маслом!
      Она посмотрела на часы. Шел девятый час. От субботы оставались каких-нибудь четыре неполных часа. Все становилось предельно ясным. Зачем Макмаллену понадобилось инсценировать собственную гибель – а она сейчас ни капли не сомневалась, что это была именно инсценировка, – если не для того, чтобы выиграть время и притупить бдительность Джона Хоторна, заставив его поверить, что отныне ему никто не угрожает! Предположим, Паскаль прав, и Макмаллен действительно задумал убить Хоторна. Когда для этого наступит самый подходящий момент? Тогда, когда все вокруг начнут думать, что Макмаллен мертв. Конечно же, лихорадочно соображала Джини, наступает воскресенье – третье воскресенье месяца. Эта дата наполнена для Макмаллена особым смыслом, и до ее наступления остается четыре часа.
      Джини опять в исступлении начала дергать упрямую доску, но вовремя взяла себя в руки. Внезапно ей вспомнились слова, сказанные ей Хоторном прошлым вечером. Хоторн произнес их сразу после того, как она обмолвилась о Венеции. «Не всякая ложь заслуживает веры, – помнится, сказал он тогда. – Дайте мне хотя бы несколько дней».
      Она глядела на проклятую доску. Произнося эти слова, Хоторн, очевидно, уже знал о теле, найденном на железнодорожных путях, и считал Макмаллена погибшим. Вероятно, он полагал, что со смертью Макмаллена можно будет в скором времени покончить с остатками лжи и обвинениями в собственный адрес. Именно поэтому он счел возможным говорить с ней так откровенно, без утайки. Но если Макмаллен не умер, Хоторну грозит смертельная опасность. И ему, возможно, остается не несколько дней, а несколько часов жизни.
      Раздумывая об этом, она в возбуждении навалилась на доску, и расшатанный гвоздь наконец выскочил из гнезда. Теперь уже было за что ухватиться. Джини с жаром принялась за работу, орудуя сначала вилкой, потом консервным ножом, ручка которого была покрепче, и наконец пустила в ход собственные пальцы. Плита скрипела и сопротивлялась, грозя прищемить руки. Джини с криком потянула се на себя и едва не свалилась на пол. Потом поднажала еще раз, и плита треснула.
      Но и после этого оставалось еще немало кропотливой, тяжелой работы. Предстояло постепенно, кусок за куском, оторвать от окна остатки панели. Иногда ей везло, и от оконной рамы отлетал изрядный клин. Но чаще в ее руках оказывались лишь мелкие щепки. И все же понемногу брешь расширялась, сквозь нее уже видна была луна, потом взору открылся кусок стены, показались каменные плиты двора. Из-под ногтей сочилась кровь, от напряжения и холода окоченели пальцы, но она продолжала борьбу, ненавидя себя за то, что является всего лишь женщиной со слабыми мускулами, и болезненно осознавая, что Паскаль расправился бы с этим древесным щитом в считанные минуты. Она раскачивала доску, рвала на себя и толкала, ломая ее на части. Свобода казалась столь близкой! Джини уже ясно могла видеть залитый лунным светом двор и лес, обступивший его темной стеной. Ее машина была совсем рядом – в каких-нибудь шестидесяти метрах вниз по склону. Еще полчаса, и она сможет умчаться подальше от этого места. Она сразу же разыщет телефон, чтобы позвонить Паскалю. И, конечно же, Хоторну. Да-да, она должна непременно предупредить его. Хоторн должен знать, что Макмаллен жив.
      Вцепившись в последний большой кусок доски, она изо всех сил потянула его на себя. Внезапно он треснул и раскрошился в ее руках. Джини сильно качнулась, едва не рухнув навзничь, но удержалась. Окно было открыто, если не считать острых щепок, оставшихся по краям. Она ухватилась за ручку, повернула ее и с силой толкнула, но створки окна даже не шелохнулись. Тут Джини увидела, что оконная рама в трех местах скреплена массивными болтами.
      Джини слезла вниз. Ее руки и ноги дрожали от усталости. Она могла бы разбить стекло. Но в таком случае ей пришлось бы высадить окно целиком. Края узких створок сходились посередине у горизонтальной планки. Разбить одну створку было недостаточно – в такое отверстие Джини не протиснулась бы. Оставался единственный путь: разбить оба стекла и выломать разделительную планку.
      Огонек газовой конфорки тревожно замигал и уменьшился. Она повернула ручку плиты, чтобы увеличить пламя. Раздалось прерывистое, похожее на плевки, шипение. Торопись, Джини, торопись…
      Притащив из гостиной стул, она что было сил саданула им в окно. Стекло из одной створки вылетело целиком, в другой только хрустнуло. Взобравшись на стойку, она принялась молотить стулом в оконную раму, задыхаясь и рыдая от возбуждения. Чуть позже Джини обернула руку кухонным полотенцем, чтобы вытащить из рамы острые осколки стекла. Потом, снова взяв стул, начала наносить удары по разделительной планке. Когда устали руки, Джини навалилась на нее плечом. Планка чуть поддалась, однако все еще держалась. Джини продолжила борьбу, ломая планку и выбивая остатки стекла. Ее дрожащие руки были изрезаны. Вытирая кровь, из-за которой становились скользкими ладони, она заметила, что ее часы разбиты. Погнутые стрелки неподвижно замерли на месте. В полутьме она поднесла покалеченный циферблат к самому носу. Прошло уже несколько часов – намного больше, чем ей показалось. Часы показывали полдвенадцатого. Но кто знает, сколько времени прошло с тех пор, как они остановились?
      Джини снова издала стон ярости и отчаяния. Ведь уже могло наступить воскресенье. Нужно было немедленно убираться отсюда. Она всем телом бросилась на разделительную планку, и та с треском сломалась пополам. В лицо повеял пьянящий ветер свободы. Джини полной грудью вдыхала морозный воздух. «Печка, плита… Бог с ними. Главное – фотографии», – подумала она и начала протискиваться в разбитое окно. Она как можно плотнее завернулась в свое толстое пальто, но оно не спасло ее от острых, как нож, осколков. Джини чувствовала, как стекло цепляет ее за волосы, царапает лицо. Неловко, кривясь от боли, она вывалилась наружу – на свободу! Упав на каменные плиты с полутораметровой высоты, Джини едва не лишилась сознания.
      Болело все тело, ноги подкашивались, но душа пела, наполняя торжеством все ее существо. Машина уже близко, совсем близко, вот сейчас покажется на склоне из-за деревьев. Она пересекла двор и начала продираться сквозь кустарник, пытаясь различить на земле дорожную колею.
      Стараясь не поскользнуться, Джини побежала вниз по склону. Дважды она все-таки споткнулась и оба раза с размаху упала плашмя. Но каждый раз она поднималась и продолжала бег к заветной поляне. И вдруг остановилась как вкопанная, дико озираясь вокруг. Кровь текла по ее лицу, она чувствовала ее соленый вкус на губах. Легкие жгло как огнем. Пошатываясь, она сделала еще несколько шагов, вглядываясь в темноту под деревьями. Сознание отказывалось принимать очевидное. Она обежала всю поляну, даже пробежала дальше по дороге, но вскоре, тяжело дыша, вернулась. Со всех сторон ее окружали лунные блики и тени.
      Машины не было. Кто-то забрал ее.
      Воскресенье уже наступило, должно было наступить. Между тем до ближайшей дороги было добрых пять километров. Чтобы преодолеть их, потребуется час, прикинула она. Обычная скорость пешехода. Спотыкаясь и оскальзываясь, Джини продолжила свой путь вниз по склону.
 
      Пройдя всего полпути, она увидела неясные огни и услышала шум. Звуки доносились слева, со стороны долины, где стоял дом Джона Хоторна. Сам особняк с этой точки не был виден за стеною сосен, зато рев автомобильных двигателей и мужские голоса были слышны вполне отчетливо.
      Хорошо были видны и лучи фар, мечущиеся между деревьями. После секундного раздумья Джини свернула налево и начала пробираться через лес на огни. Ей приходилось пригибаться, защищая лицо от веток. Колючки сухих кустов малины цеплялись за одежду. Спотыкаясь о корни деревьев, Джини побежала. Выбежав на край леса, она остановилась на склоне.
      Отсюда до самого дома Хоторна простирались ровные поля. Дом сверкал огнями и посреди темного, мертвого пространства казался неправдоподобным, как мираж. Проходившее рядом шоссе, ворота, подъездная дорожка, сам особняк – все было залито ярким светом. Здание, словно ореолом, было окружено каким-то неземным, зеленоватым сиянием галогенных ламп, отсветы которого ложились на ночное небо. И повсюду были люди – много людей. Джини различила полицейские машины. Еще какие-то автомобили сновали по дороге, останавливались на подъездной дорожке. Она насчитала три, нет, четыре длинных черных лимузина, застывших у самого дома. Люди тоже были неплохо видны. Они бегали по дороге, топтались на лужайках по обе стороны от подъездной дорожки. При виде этой суматохи у Джини вырвался панический вопль. На ее глазах что-то произошло, вернее, происходило. Неужели Макмаллен успел совершить покушение на Хоторна? Где сейчас сам Хоторн – здесь, в Оксфордшире? И если да, то жив или мертв?
      Жадно хватая ртом холодный воздух, она бежала все быстрее через вспаханные поля к дороге. После дождей, длившихся нескольких недель, поля стали скользкими и топкими. Мокрая земля засасывала ноги, тяжелыми комьями липла к туфлям. Джини побежала стороной, держась ближе к краю пашни, где почва была потверже. Так ей удалось преодолеть сначала одно поле, потом другое. Прямо перед ней вырастали ворота поместья Хоторна и проходящая рядом дорога. Скользя и спотыкаясь, она ускоряла бег.
      Люди на дороге заметили ее приближение. Она, словно в тумане, видела, как они обернулись в сторону холма, посмотрели вверх и устремились ей навстречу. Джини услышала чей-то резкий возглас и тяжелый топот ног, но для нее сейчас во всем мире существовал только ее маршрут: калитка на краю поля, за нею дорога, ворота особняка, подъездная дорожка…
      Толкнув калитку, она едва не повалилась на дорогу, задыхаясь от изнеможения, и почти ослепла от яркого света. Перед ней выросли три, четыре, пять темных фигур. Она смотрела на них – они смотрели на нее. Один из мужчин, тот, что справа, был одет в обычную полицейскую форму. Увидев это, она хотела что-то сказать ему, но на ее пути тут же вырос человек в темном костюме.
      – Этим займутся мои люди, – отрывисто бросил он полицейскому. Взяв ее за руку, мужчина в штатском внимательно посмотрел ей в лицо. Он был высокого роста и плотного сложения. И еще у него была короткая армейская прическа.
      – Мисс Хантер? Мэм? – непонимающе таращился он на нее. – Ведь вы мисс Хантер, да?
      Джини смотрела на него. Налетел порыв ветра, дорога поплыла перед глазами. Но она узнала этого человека, его внимательное, умное лицо. Это был тот самый охранник, что присутствовал на вечеринке у Мэри, – Мэлоун. Его пальцы железным обручем сжали руку Джини, не дав ей упасть. Ей показалось, что полицейский справа что-то сказал, но Мэлоун резко оборвал его.
      – Машину, – отдал он распоряжение одному из стоявших рядом мужчин в темных костюмах. Тот, услышав приказ, быстро удалился. Остальные кольцом окружили измученную девушку. Машина не заставила себя долго ждать. Мэлоун помог Джини сесть в нее и, скользнув следом, сел рядом на заднее сиденье. Не успел он захлопнуть дверь, как машина сорвалась с места. Но ехать пришлось недалеко – сквозь ворота к дому Хоторна.
      Джини наконец заговорила, однако Мэлоун жестом велел ей молчать.
      – Не здесь, – произнес он коротко и твердо. – Все в порядке, не торопитесь. Давайте сперва войдем в дом.

      Паскаль перестал ориентироваться во времени. Он не знал, сколько теперь – час ночи, два, половина первого? – когда, с силой откинув щеколду, он вырвался из дома в Сент-Джонс-Вуде. Стоя на улице, он вдыхал холодный воздух, устремив невидящий взгляд в ночное небо. Джон Хоторн вместе с женой оставался в готической вилле, примостившейся в тупике. Паскалю больше не было никакого дела до того, что они творят друг с другом там, за закрытыми ставнями. Ему не было дела до того, останутся ли они на этой вилле до конца ночи или только на пять минут. Его трясло от отвращения – к Хоторну, к Лиз, но больше всего – к самому себе.
      Едва Хоторн со своей презрительной улыбочкой захлопнул ставни, первым побуждением Паскаля было вдребезги разнести все свои хитрые камеры и навсегда покончить с этой позорной работой. «Никогда, – гудело колоколом в голове, – никогда больше не позволю себе ничего подобного».
      Если Хоторн действительно собирался преподать ему урок, то ему это вполне удалось. С этой мыслью Паскаль, вне себя от ярости, подошел к взятой напрокат машине и уже вставил ключ в дверцу, но на несколько секунд остановился.
      Никогда еще он не ощущал так остро, насколько позорно это занятие – подглядывать в чужие окна. Он чувствовал себя с головы до ног вымазанным грязью. Ему было нестерпимо стыдно за то, что он совершил сегодня вечером, что совершал на протяжении последних трех лет своей жизни. В бешенстве Паскаль ударил кулаком по крыше машины, и боль тут же пронзила всю руку. Это было наказанием за содеянное, за то, что и сегодня ночью он продолжал снимать эти гнусные кадры, за то, что, пусть на несколько минут, но все же принял за Джини женщину Хоторна. А ведь он и в те минуты продолжал съемку. И как у него только рука поднялась!
      «Вот до чего я докатился, – горестно думал он, – вот каким позволил себе стать». Его глаза застилала черная пелена отвращения и ненависти к самому себе.
      Раненая рука болела нестерпимо. Чтобы хоть как-то унять боль, он два раза со свистом втянул воздух сквозь зубы. Холод немного успокоил его. Подняв руку, он наконец взглянул на часы. Начало второго. Его взгляд застыл на циферблате. Начало второго, а Джини все нет.
      И тогда началась гонка – сумасшедшая и несуразная. Примчавшись на почти пустынный Пэддингтонский вокзал, он заметался вдоль платформ, приставая с расспросами к носильщикам, контролерам и просто случайным прохожим, которых угораздило ему подвернуться. Последний поезд из Оксфорда прибыл вовремя, более часа назад. Паскаль не мог расстаться с иллюзией, что Джини во что бы то ни стало должна приехать этим поездом. Он начал прочесывать станцию.
      Внезапно Паскаль увидел себя со стороны и понял, насколько глупа его затея. На бешеной скорости он вернулся в дом в Сент-Джонс-Вуде и ворвался в дверь. Камеры были по-прежнему на месте. На столе стояла пустая чашка, из которой он пил кофе. Но Джини в доме не было. Паскаль заметил мельком, что готическое здание напротив пусто, но не придал этому значения. Ставни того окна были снова открыты. Вилла спала, погруженная во тьму.
      Он молнией слетел вниз по лестнице, бросив все свои камеры и прочее оборудование. Паскаль не то что прикоснуться к ним не мог, даже видеть не хотел все эти проклятые фотоаппараты. Не в силах отдышаться, он стоял в прихожей. Свет по-прежнему не зажигался, телефон молчал.
      В голову пришла новая безумная идея. Джини, конечно же, вернулась. Она приехала в Лондон, но направилась не сюда, а в хэмпстедский коттедж или, возможно, айлингтонскую квартиру. Неразборчиво нацарапав записку, он оставил ее на видном месте, а сам, не теряя времени, на полной скорости помчался в Хэмпстед, потом в Айлингтон, потом опять в Хэмпстед. Можно было не сомневаться: в Айлингтоне Джини не появлялась. На коврике перед дверью возвышалась кипа адресованной ей корреспонденции. На телефонном автоответчике мигал красный огонек. Но когда Паскаль дрожащими руками перемотал пленку и воспроизвел запись, то услышал лишь собственный голос, диктующий два бессвязных, идиотских послания. В Хэмпстеде ему уже довелось выслушать то же самое. Он в нерешительности замер на месте. В какой же из трех квартир ему лучше дожидаться ее возвращения? Между тем было уже три часа утра. Паскаль выглянул из окна на темную лужайку. По какой-то дурацкой прихоти он еще раз проиграл запись своего голоса на автоответчике. Наверное, такое желание можно было объяснить только помешательством.
      Бездумно глядя во тьму, он слушал свое послание – нежное и бесполезное. Его собственный голос, произносящий слова любви, звучал с нескрываемой издевкой.
 
      – Джон Хоторн в безопасности? – спросила Джини. Она уже дважды задавала этот вопрос Мэлоуну – один раз в машине, другой – в прихожей особняка. Однако ни разу не получила ответа. Теперь они находились в небольшой гостиной, примыкавшей к главному залу. Мэлоун стоял в дверях, как на часах. Из-за его спины доносилась какая-то возня, раздавались шаги и голоса. Она видела, что Мэлоун не спускает с нее глаз. На его лице застыло обычное замкнутое выражение, общее для всех охранников. Оглянувшись через плечо, чтобы увидеть, что там творится, он промямлил что-то нечленораздельное.
      Джини сделала шаг вперед.
      – Я задала вам вопрос, – резко бросила она. – Посол в безопасности?
      – Да, мэм.
      – Он здесь, в Оксфордшире?
      Она видела, что охранник колеблется. В какой-то момент ей показалось, что он не желает отвечать, однако тот смилостивился.
      – Нет, мэм. Сегодня вечером посол в Лондоне. Он проведет там весь уик-энд.
      Джини отошла в сторону и оглядела комнату. Обстановка создавала ощущение уюта: стул, письменный стол, книжные полки, кресла. Телефона не было.
      – Мне нужен телефон, – потребовала Джини. – Мне необходимо срочно позвонить.
      – Мэм, я велел принести кофе. Вы… – Он запнулся. – Вы бы лучше сели, мэм.
      – Мне некогда рассиживаться. Повторяю, мне нужен телефон. Я должна кое-кому срочно позвонить. – Она раздраженно взмахнула рукой и попыталась проскочить мимо него.
      Но Мэлоун решительно поймал ее за руку.
      – Прошу прощения, мэм. Видите ли. – Он снова ненадолго замолчал. – Объявлена тревога. С безопасностью не все в порядке. У нас тут кое-какие проблемы, и…
      Джини неподвижно уставилась на него.
      – Вам известно, не так ли? – выпалила она. – Вам известно, что Макмаллен на самом деле жив. А откуда? Вы что, видели его? Это его вы там ищете? Не найдете – не надейтесь. Если Джон Хоторн в Лондоне…
      Она резко оборвала фразу. Мэлоун с проворством, которое она уже имела возможность наблюдать ранее, быстро втянул ее обратно в комнату. Он плотно прикрыл дверь.
      – Мэм?
      – Я ничего не скажу, – яростно отпихнула его Джини, – ни вам, ни кому другому. – Она на секунду заколебалась. – Разве что послу. Вот с ним я буду говорить. Да, я хочу говорить именно с ним. Послушайте же, дайте мне телефон. Ну, пожалуйста. Это может иметь огромное значение. Я знаю, он согласится говорить со мной. Если вы скажете, что звоню я…
      Мэлоун задумчиво посмотрел на нее.
      – Хорошо, если вы согласитесь подождать меня здесь, – тихо произнес он. – Я скоро вернусь.
      Он был уже в дверях, когда к нему подошел еще один американец в темном костюме и что-то тихо ему сказал. Оглянувшись на нее через плечо, Мэлоун пошел в зал. Другой мужчина вежливо кивнул ей. Оставив дверь открытой, он загородил ее своим телом. Мужчина стоял к Джини спиной.
      Джини вздохнула. Только сейчас она с удивлением почувствовала, что ее до сих пор бьет дрожь, и случайно взглянула в зеркало, висевшее слева от нее. Поначалу ей пришло в голову, что в комнате, кроме нее, есть кто-то еще. Какая-то странная женщина. Однако Джини тут же со страхом осознала, что эта странная женщина и есть она сама. Она повернулась к зеркалу и вгляделась в собственное отражение. То, что Мэлоун, увидев ее, растерялся, было не удивительно. Ее лицо было все в порезах и засохшей крови, пальто разорвано, лоб, руки, рукава – все покрыто грязью. О прическе и говорить не приходилось. В волосах застряли сухие листья и ветки. Из-под слоя засохшей крови и грязи с мертвенно-бледного лица на нее смотрели какие-то странные глаза.
      Посмотрев еще немного на это белое лицо с горящими глазами, Джини отвернулась. Вскоре вернулся Мэлоун. Закрыв дверь, он подсоединил к розетке телефон и протянул ей трубку. Еще не поднеся ее к уху, Джини услышала голос Джона Хоторна.
      Тихо воскликнув от облегчения, она быстро заговорила. Вместо слов получилась какая-то мешанина. Хоторн в ту же секунду остановил ее.
      – Джини, – сказал он, – Джини, с вами все в порядке? Что случилось? Где вы были?
      – Речь идет о Макмаллене, – все так же быстро тараторила Джини. – Макмаллен, понимаете? Он не мертв. Я уверена, что не мертв.
      – Все в порядке, Джини. Да успокойтесь же вы, ради Бога. Послушайте, нам все известно. Мои люди в курсе. Результаты вскрытия поступили к нам в четыре часа дня. Группа крови не соответствует. Послушайте, Джини…
      – Его здесь нет, нет! – почти закричала она. – А ищут его именно здесь. Он был здесь раньше. Во всяком случае, я так думаю. У него здесь коттедж – на другом конце долины, напротив вашего дома, в лесу. Я была там. И он, кажется, тоже. Он запер меня внутри. Но это было несколько часов назад. Часа в четыре вечера, может быть, в пять. А потом он уехал. Забрал мою машину. Кто-то забрал. Думаю, что это был он.
      – Постойте, – голос Хоторна вдруг стал очень резким. – Ради Бога, постойте, Джини. По этой линии – больше ни слова. Слышите? Дайте мне Мэлоуна.
      Мэлоун внимательно прислушивался к разговору. Она молча протянула ему трубку и обессиленно опустилась на стул. Мэлоун остался стоять рядом. До нее доносилось позвякивание мембраны в телефонной трубке – Хоторн говорил очень быстро. Мэлоун, напротив, почти все время молчал. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Через несколько минут он кивнул и опять протянул ей телефон.
      – Джини, – теперь голос Джона Хоторна звучал гораздо спокойнее и теплее. – Джини, я хочу, чтобы вы внимательно выслушали меня. Сейчас три часа утра. Вам это известно? Мэлоун говорит, что вы находитесь в состоянии шока, что у вас сильно порезаны лицо и руки. И вот что я хочу от вас. Я хочу, чтобы вы позволили им привести вас в порядок и оказать медицинскую помощь. Я хочу, чтобы вы поели и что-нибудь выпили… Нет, Джини, не надо перебивать меня. И еще я хочу, чтобы чуть позже, примерно через час, вы приехали сюда в машине вместе с Мэлоуном, потому что мне очень нужно поговорить с вами, а я не могу сделать этого по телефону, даже по этой линии. Вы все поняли?
      – Да, но…
      – Джини, Мэлоун проводит вас от порога до порога. На весь путь с учетом времени суток потребуется не менее часа. Жду вас в своей резиденции. Если не встречу сразу – у нас тут тоже есть свои проблемы, – то выйду к вам, как только освобожусь. Вы все поняли? Учтите одно, Джини: мне очень нужно увидеться и поговорить с вами. – Чуть помолчав, он добавил тише и мягче: – Помните, что я говорил вам раньше – о том, чтобы вы дали мне еще несколько дней?
      – Да, помню, но…
      – А теперь счет пошел на часы, Джини. Каких-нибудь несколько часов… Пожалуйста, не упоминайте об этом никому. Ни Мэлоун, ни любой другой не должен знать. Просто езжайте прямиком сюда. Обещаете? – Он снова замолчал, и когда заговорил вновь, в его голосе зазвучали нотки странного оживления. – Должен сказать, что в нынешней ситуации у вас практически нет иного выбора. Я хочу обеспечить вашу безопасность.
      Джини в замешательстве посмотрела на Мэлоуна. Ту же прямоту она слышала в голосе Хоторна в пятницу вечером, в собственной квартире, когда он разыгрывал из себя обольстителя.
      – Я сделаю все, как вы говорите, – пообещала она, – но с одним условием…
      – Условие? Какое же?
      – Мне нужно позвонить Паскалю, причем немедленно. Телефонная трубка молчала, потом из нее раздался вздох.
      – Естественно, – ответил наконец Хоторн ровным голосом. – Дайте мне на секунду Мэлоуна. Боюсь, без моей команды он не позволит вам воспользоваться телефоном. До скорой встречи.
      Джини в очередной раз протянула телефонную трубку Мэлоуну, который с каменным лицом выслушал указания посла. Завершив разговор, он, не произнеся ни слова, выдернул телефонный провод из розетки, удалился и вскоре принес другой аппарат. Мэлоун подсоединил его, подал ей и вытянулся рядом, наблюдая искоса, как она набирает номер. Дрожащим пальцем Джини набрала номер дома в Сент-Джонс-Вуде. Линия не соединялась. Она попыталась набрать тот же номер еще два раза и с тем же результатом.
      Следующие две попытки Джини предприняла через час. За это время ее отвели в ванную, где она вымыла лицо и руки. Потом отконвоировали в ту же маленькую гостиную, где предложили кофе и еду. В горло ей ничего не лезло.
      В ту же секунду, как отведенный час истек, Мэлоун поднялся и торжественно посмотрел на часы.
      – Нам пора, мэм, – известил он.
      Джини позволили набрать телефонный номер дома в Сент-Джонс-Вуде в последний раз. Теперь, к ее удивлению, вызов прошел нормально. Длинные гудки означали, что телефон на противоположном конце линии разрывается от звонков. Однако трубку никто не брал, и включился автоответчик. Джини была готова положить трубку, чтобы тут же попробовать дозвониться до Айлингтона или Хэмпстеда, но, взглянув на лицо Мэлоуна, поняла: он не позволит.
      Мэлоун демонстративно смотрел на часы даже сейчас, в те секунды, когда автоответчик обращался к звонящему с просьбой оставить свое послание на пленке.
      – Паскаль, – быстро произнесла Джини, – со мной все в порядке, я в безопасности, сейчас возвращаюсь в Лондон…
      – Мэм… – Мэлоун, неодобрительно покачав головой, шагнул к ней.
      Глядя на него, Джини понимала, что должна немедленно что-нибудь придумать. Надо было оставить особое послание – абсолютно понятное Паскалю, но недоступное пониманию Мэлоуна или любого другого, кто сейчас подслушивал ее.
      – Милый, – торопливо произнесла она, – увидимся сегодня позже. А до тех пор я буду думать о тебе, помнить о тебе…
      – Мэм…
      – Мне вспоминается Бейрут, милый. Все те места, где мы встречались с тобой…
      Связь прервалась. Мэлоун, выдернувший провод из розетки, выпрямился.
      – Прошу прощения, мэм, – произнес охранник все тем же бесцветным голосом и все с тем же каменным лицом. – Тысяча извинений. – Он крепко взял ее под руку. – Пора ехать.
      Без лишних слов Мэлоун повел ее к черному автомобилю, ожидавшему у входа, открыл перед Джини дверцу переднего пассажирского сиденья и, обойдя машину спереди, сел за руль.
      Джини прильнула к стеклу. Прожекторы были выключены. Особняк, подъездная дорожка и асфальт за воротами погрузились во тьму. Сейчас она чувствовала себя гораздо увереннее и спокойнее. Она была настороже. Когда машина лихо вырулила за ворота, глаза Джини уже начали привыкать к скудному лунному свету.
      Проскочив деревню, Мэлоун вылетел на основное шоссе. Джини по-прежнему смотрела в окно, в сторону холма. Ее взгляд скользил по темным контурам деревьев на вершине, где прятался коттедж Макмаллена, по широким полям, подступавшим к самой кромке леса. Ей было хорошо видно, как по этим полям, устремляясь вверх по склону, бегут люди. Эта безмолвная картина озадачила ее. Кажется, озадачен был и Мэлоун, который нахмурился, увидев поисковиков.
      – Не думаю, что они найдут там кого-нибудь или что-нибудь, – вслух высказала свою мысль Джини, поглядев на Мэлоуна.
      – Я тоже, – ответил тот.
      Короткая фраза была произнесена самым обыденным тоном, но тем не менее удивила ее, поскольку исходила от человека, который обычно не отличался общительностью. Мэлоун не отрывал глаз от дороги.
      – И все же, – решила продолжить Джини, – так или иначе им придется все тщательно обыскать.
      – Англичашкам в старательности не откажешь… – откликнулся Мэлоун.
      – Так это люди из британской службы безопасности?
      – Часть из них – британцы, часть – американцы. А вот откуда они, я не имею права говорить. – Он сильнее нажал на газ. – Не я здесь командую, а посол. – Эти слова были сказаны сквозь зубы. Джини видела, как он, поколебавшись, взглянул на нее. – А в том коттедже… – Мэлоун запнулся, – вы там действительно видели Макмаллена? Или кого-то еще?
      – Нет, – бросила на него ответный взгляд Джини. – Вы же слышали, что я говорила. Кажется, все было сказано достаточно ясно.
      – Мне тоже так кажется. – Он смерил ее холодным и проницательным взглядом. – Вы столь же ясно сказали, что какой-то человек, бывший там одновременно с вами, ушел. Получается, это произошло примерно одиннадцать часов назад, не так ли?
      – Да, – без особой уверенности согласилась Джини. – А что-нибудь не так?
      – Нет-нет, что вы, – ответил Мэлоун. – Наше дело – добраться до Лондона. Верно?
      Джини поняла, что больше не выудит из него ни слова, и оказалась права. Всю дорогу до Лондона Мэлоун задумчиво молчал. Выехав на трассу, он помчался с головокружительной скоростью. Машин на дороге было мало, зато, насколько заметила Джини, полиции хватало. За восемьдесят километров они проехали не менее четырех полицейских машин. Ни одна из них не бросилась вдогонку, не предприняла даже малейшей попытки остановить черный автомобиль. Джини такое бездействие патрульных показалось довольно необычным.
      По трассе Мэлоун выжимал более ста шестидесяти километров в час. Пусть шоссе и было полупустым, но ведь он превышал допустимую скорость по меньшей мере на пятьдесят километров в час.
 
      Когда они подъехали к резиденции посла, было почти пять утра, но темнота оставалась все такой же непроглядной. Они свернули в Риджент-парк, миновали мечеть и въехали в услужливо распахнувшиеся перед ними ворота резиденции.
      Ей запомнилось, как Мэлоун вел ее через прихожую, через розовую гостиную, где не было ни одной живой души, потом вверх по лестнице, пока не привел наконец в неприметную комнатку в глубине здания. Телефона там не было, что, впрочем, не очень удивило Джини. Вежливо пододвинув к ней стул, Мэлоун попросил ее оставаться на месте и ушел, закрыв за собой дверь.
      Вскочив в ту же секунду, Джини подбежала к окну и, раздвинув гардины, выглянула наружу, но мало что смогла разглядеть. Под окном раскинулся темный сад, за которым и начинался собственно парк, погруженный в ночь, и вдали светились городские огни. Джини задернула гардины и осмотрелась. В комнате стояли два кресла и столик, на котором стопкой лежали журналы. В углу зиял пустотой камин, над которым висело большое зеркало. Джини прислушалась. Этот огромный дом в отличие от оксфордширского особняка, гудевшего от суеты и тревоги, был спокоен и молчалив. Не было слышно ни шагов, ни голосов.
      Все еще прислушиваясь к этой необычной тишине, Джини опустилась на один из стульев. Было любопытно, скоро ли пожалует к ней Джон Хоторн и что он скажет при встрече. Время шло, тишина убаюкивала. Почувствовав, как у нее слипаются глаза, она впервые со вчерашнего дня поняла, насколько устала. Какое-то время Джини сидела в полудреме, но вдруг послышался звук, от которого глаза ее широко распахнулись.
      Этот звук был тихим и заунывным – нечто среднее между тонким воем и шипением. Сон как рукой сняло. Поднявшись со стула, Джини стояла, оцепенев от напряжения. Ее взгляд был прикован к двери. Между тем невнятный шум усилился. Он становился все ближе. За секунду до того, как открылась дверь, она поняла, откуда этот звук. Его издавал электромотор инвалидной коляски, быстро двигавшейся по устланному коврами коридору.
      Дверь открылась. Из-за нее показалось лицо Фрэнка Ромеро. Затем въехала коляска с ее владельцем.
 
      С. С. Хоторн выехал на середину комнаты. Остановив коляску, он быстро развернулся на месте, чтобы оказаться к ней лицом. Его улыбка так была похожа на улыбку сына, что Джини онемела от изумления. Он протянул ей руку.
      – Мисс Хантер? Джон задерживается. Ему приходится вести переговоры со службой безопасности. Будьте добры, сядьте. Думаю, мы с вами могли бы немного поговорить, пока нет Джона.
      Изящным жестом он показал ей на стул, стоящий напротив камина с зеркалом. Его же коляска, издавая скрежещущий звук, совершила ловкий маневр и стала к камину спиной. Из этого положения ему было удобно держать в поле зрения Джини и одновременно дверь. Нервно глянув за спину, она увидела, что Ромеро, скрестив руки на груди, остался стоять перед дверью. С. С. Хоторн тоже посмотрел на него.
      – Можешь принести их, Фрэнк, – резко бросил он. – Не хочу тратить попусту время.
      Ромеро тут же вышел, прикрыв дверь. Джини почувствовала на своем лице пристальный взгляд стариковских глаз. Она тоже посмотрела ему в лицо. Джини впервые видела этого человека так близко. О его неуемной энергии можно было судить даже по фотографиям. Теперь же, на расстоянии полутора метров, эта энергия ощущалась почти физически. Она исходила от него точно так же, как и от его сына. Несмотря на инвалидную коляску и черный плед, которым были тщательно укутаны его ноги, несмотря на то, что, насколько ей было известно, половина его тела – от пояса до ног – была парализована в результате последнего инсульта, весь его облик излучал непреклонную волю. Эта воля проглядывала во всем – в строгой обстановке комнаты, в хватке изящных пальцев, вцепившихся в подлокотники, но прежде всего – в его лице.
      Когда С. С. был помоложе, то, должно быть, не уступал красотой сыну, а может, даже и превосходил его, подумалось ей. Даже сейчас, сидя в инвалидной коляске, он производил впечатление физически сильного человека. Насколько могла судить Джини, в нем было около двух метров роста. Спина его была прямой, руки и плечи, несмотря на возраст, оставались крепкими. На красивом лице, холодном и аристократичном, выделялся крупный нос, придававший всему облику этого человека хищный, ястребиный вид. Выделялись и глаза – гораздо светлее, чем у сына, прекрасной формы и глубоко посаженные, похожие на два осколка голубого льда. Это были самые холодные глаза из всех, что ей приходилось видеть. Их взгляд был тяжел и неподвижен. Старик сидел, не утруждая себя беседой. Он лишь оценивающе рассматривал ее. Джини чувствовала, как его взгляд – этот кусок льда – полз по ее ступням, ногам, задержался на бедрах, перешел на талию, грудь, пока не добрался наконец до лица и волос.
      Этот осмотр сочетал в себе сексуальный интерес и нечто до странности торгашеское. Джини подумала, что он точно так же, как и ее, раздевает взглядом всех женщин, оценивая их бесстрастным взглядом мясника, прикидывающего, сколько может стоить тот или иной кусок.
      Вспомнив о том, как она сейчас выглядит, Джини смутилась. Она пожалела, что не оделась иначе. К чему, например, потребовалось рядиться в эти облегающие черные брюки? Хорошо бы также поверх темного свитера накинуть пиджак, скрывающий грудь. Однако, не успев подумать об этом, она разозлилась на саму себя и ответила Хоторну таким же холодным взглядом. Но, как ни странно, это, кажется, понравилось ему. Он улыбнулся.
      – В такие минуты, – признался он, – я жалею о своем возрасте и этих бесполезных култышках. – Он показал на собственные ноги. – И все же очень любопытно познакомиться. В какой-то степени Джон уже подготовил меня к этой встрече. И я начинаю понимать… – Он оборвал речь на полуслове. – А-а, Фрэнк… Спасибо. Можешь положить на этот столик.
      Ромеро в молчании пересек комнату. Джини заметила, что он облачен в тот же наряд, что и прежде: темные брюки с острыми стрелками и черный блейзер с медными пуговицами. Ромеро нес маленький магнитофон и несколько кассет. Все это он положил на столик рядом с Хоторном и уставился на него в ожидании дальнейших указаний.
      Хоторн кивнул.
      – Да, если тебя не затруднит. – Сказав это, он взглянул на Джини. – Я не разделяю доверия моего сына к журналистам, в том числе к вам, мисс Хантер. Прежде чем мы продолжим разговор, я хотел бы, чтобы Фрэнк кое-что проверил. И давайте не будем ему мешать.
      Ромеро уже подходил к ней. Его лицо не выражало никаких чувств. Подняв с пола сумочку Джини, он начал открывать ее.
      От негодования Джини подпрыгнула на месте.
      – Какого черта вы себе позволяете?! Хоторн успокаивающе поднял руку.
      – Мисс Хантер, я никогда не разговариваю с журналистами, не убедившись прежде, что наш разговор не записывается на диктофон.
      Джини потянулась, чтобы схватить свою сумочку. Обдав ее презрительным взглядом, Ромеро отпихнул журналистку локтем. Порывшись внутри, он вытащил пару каких-то предметов, осмотрел их и положил обратно. Потом подошел к стулу, на котором висело истерзанное пальто Джини. Ромеро деловито шарил в карманах. Джини побелела от гнева. Она сделала шаг вперед. Оба мужчины не обращали на нее ни малейшего внимания.
      – Фотографии, Фрэнк? – спокойно осведомился С. С. Хоторн.
      – Здесь, сэр.
      – Замечательно. Я так и думал, – старик опять повернулся к Джини. – Прошу прощения, мисс Хантер, но эти снимки вам не принадлежат.
      Ромеро вытащил конверт с фотографиями из кармана ее пальто. Бросив его обратно на стул, он положил конверт на стол, стоявший в дальнем углу комнаты. Джини подняла свою сумочку, подошла к стулу и потянулась за пальто.
      – Прекрасно, – процедила она сквозь зубы. – Я ухожу. Немедленно…
      – Нет, – возразил ей Хоторн, не повышая голоса. – Не советую вам этого делать, хотя вы и известны своим горячим нравом. Постойте, постойте… Как там про вас было сказано? «Своенравная, безрассудная, упрямая». Кажется, что-то в этом роде. Однако сейчас вам самое время несколько умерить свои порывы. Они, конечно, иногда делают вас просто обворожительной, но для этого нужны соответствующие обстоятельства. Фрэнк?
      Джини стояла ни жива ни мертва. Три слова, которые старик использовал для ее характеристики, принадлежали Паскалю. Они были произнесены им вчера утром в спальне дома в Сент-Джонс-Вуде. Джини сразу же вспомнила ту сцену, и у нее мороз пробежал по коже. Ромеро, стоявший к ней лицом, невозмутимо встретил ее взгляд.
      – Не могли бы вы поднять руки, мэм? – лениво попросил он.
      – Пошел к черту!
      – Не сопротивляйтесь, мисс Хантер. – В голосе Хоторна звучала усталость. – Если вы не будете упрямиться, то ему потребуется всего несколько секунд, чтобы убедиться, что вы не прячете на себе записывающих устройств. Если же вам хочется разыграть драму, то времени на это уйдет в три раза больше, и процедура получится гораздо менее приятной. Мой вам совет: стойте тихо и ведите себя послушно. То, что я вам сейчас скажу, касается моего сына. Это также касается вас и фотографа, с которым вы сотрудничаете. Сколько времени прошло с тех пор, как вы в последний раз разговаривали с мистером Ламартином? – Он взглянул на часы. – Ну вот, почти пятнадцать часов. А за пятнадцать часов многое может случиться. Так что на вашем месте, мисс Хантер, я бы вел себя тихо и благоразумно. Сами-то вы как думаете?
      Джини удивленно смотрела на старика. Он даже не пытался завуалировать угрозу. Затем она взглянула на Ромеро и после некоторых колебаний подняла руки. Ладони охранника быстро пробежали по ее телу. Он работал ловко и равнодушно, как заправский полицейский. Джини отвернулась. Она не могла видеть порез от бритвы на его щеке, не могла выносить запаха его волос и одеколона. Ее мутило от прикосновения его рук.
      – Благодарю вас, мисс Хантер. Садитесь. Фрэнк? Ромеро подошел к магнитофону. Джини осталась стоять. Старый Хоторн дернул плечом.
      – Я же вам ясно сказал, мисс Хантер, что не хочу попусту тратить время. Все пройдет гораздо быстрее, если вы успокоитесь, сядете и будете слушать меня спокойно и не перебивая.
      Быстрый кивок – и Ромеро взял одну из пленок. Хоторн улыбнулся.
      – А теперь к делу, мисс Хантер. Видите эти пленки? Это лишь часть записей, сделанных за последние двенадцать дней. Есть и другие. Чтобы сэкономить время, я попросил Фрэнка подготовить подборку, если вам угодно, наиболее яркие места Что-то вроде избранного.
      Ромеро вставил кассету в магнитофон и нажал на кнопку воспроизведения. Джини смотрела, как крутится кассета, слыша собственный голос. И теперь первым ее побуждением было просто выйти из комнаты, но, встретив взгляд ледяных глаз Хоторна, она поняла, что такой поступок был бы в высшей степени неосмотрительным. Джини продолжала слушать, хотя душу ее разрывали ярость и боль. Несколько успокаивала одна только мысль: «Хотя бы получу представление, что они слышали, а что – нет».
      Пленка была тщательно смонтирована. Записи располагались в строгой хронологической последовательности. В деталях была записана ее беседа с Паскалем на парковке возле редакции «Ньюс», сразу же после брифинга с Николасом Дженкинсом. Как и следовало ожидать, ряд записей был сделан в ее квартире. Один маленький кусочек воспроизводил разговор с Паскалем, когда они вошли в квартиру, после того как в ней побывали взломщики. Тогда в спальне Паскаль показал ей, что эти сволочи сделали с ее бейрутскими сувенирами и ночной рубашкой.
      Хоторн приподнял руку. Ромеро поставил магнитофон на паузу.
      – Примите извинения, – произнес Хоторн. – Боюсь, в данном случае кто-то превысил полномочия. Что ж, случается иногда. Не правда ли, Фрэнк?
      Оба обменялись взглядом. Хоторн кивнул. Ромеро нажал на кнопку, и магнитофон заговорил вновь. Джини слышала себя и Паскаля в «Стилтскинсе» – ресторане, куда они пошли на встречу с Эплйардом. Потом – снова в квартире, в ночь накануне отлета в Венецию. Затем наступила очередь самой Венеции. «Я не верю собственным глазам», – услышала она себя. И ответ Паскаля: «А я твоим глазам верю».
      Хоторн вздохнул.
      – Пошловато, – высказал он свою оценку. – Перемотай вперед, Фрэнк. Сам знаешь куда. – Теперь его улыбающееся лицо было обращено к Джини. – Надеюсь, вы понимаете, мисс Хантер, насколько скучна эта работа. И любому, кто ею занимается, приходится как-то бороться с этой скукой. Вот человек и выбирает для себя на пленке любимые места. Это место для Фрэнка – одно из самых любимых. Верно я говорю, Фрэнк?
      Ромеро посмотрел на Джини и отвернулся, едва сдерживая торжествующую улыбку.
      – Уж очень качество хорошее, сэр. Техника высокая. Такое получаешь… удовлетворение – передать невозможно.
      Перемотав пленку еще немного вперед, он перешел на воспроизведение. Джини вцепилась в спинку стоявшего перед ней стула. Она услышала то, что имело для нее особое значение. Очень дорогое и сокровенное – звуки любви с Паскалем в венецианском отеле. Она слышала его слова, предназначенные только ей. Слышала собственный ответ, вздох, сближение двух тел. Джини подалась вперед.
      – Выключите! – потребовала она, сама удивляясь тому, как властно прозвучал ее голос. Только глубочайшее возмущение и отвращение способны были породить эту непреклонную властность. Ромеро тут же нажал на кнопку «стоп». Джини смотрела на него и Хоторна, который заулыбался было вновь. Но улыбка быстро сошла с его лица, когда он увидел блеск ее глаз, не предвещавший ничего хорошего.
      – Скажите, вы всерьез подумали, – заговорила Джини тихим и зловещим голосом, – вы в самом деле подумали, что сможете меня запугать такими вещами? – Она сделала презрительный жест в сторону стопки магнитофонных кассет. – Оставьте их себе и слушайте сколько влезет – мне глубоко наплевать на это. Вы не поймете там ни слова – эти записи для вас все равно что на иностранном языке. Вам двоим он неведом. Крутите эти кассеты, прослушивайте их долго и упорно – вы все равно не поймете ни слова. Таким, как вы, это не дано.
      И она направилась к выходу. Хоторн опять издал еле слышный вздох.
      – Я же предупреждал вас, мисс Хантер, – устало промолвил он. – Все эти театральные выверты, возможно, тешат ваше актерское тщеславие, но в конечном счете означают лишь пустую трату времени. Очевидно, мне следует сразу расставить точки над «i». Если вы желаете увидеть мистера Ламартина вновь – а именно в этом убеждает ваш с ним дуэт, который мы только что здесь слышали, – то сядьте, слушайте и не перебивайте. Фрэнк, сделай любезность, проиграй нам заключительный фрагмент и можешь быть свободен.
      Ромеро перемотал пленку вперед и с ухмылочкой еще раз нажал на кнопку воспроизведения. Джини стояла затаив дыхание. Теперь она слышала свой разговор с Джоном Хоторном. Это был тот самый разговор, который состоялся между ними в пятницу ночью. Запись началась с того места, где он описывал свои похождения. Потом из магнитофонного чрева послышался телефонный звонок, и кончилось все словами, которые он сказал ей, прежде чем пустить в ход руки. Джини словно окаменела. Ромеро выключил магнитофон, наступило молчание. Ромеро бросил вопросительный взгляд в сторону инвалидной коляски. Хоторн кивнул, и тот сразу же вышел из комнаты.
      – Итак, мисс Хантер, – коляска, взвизгнув моторчиком, слегка повернулась, – позвольте теперь разъяснить вам все по порядку. И тогда мы – вы и я – договоримся относительно дальнейших действий. Однако прежде позволю себе сказать всего одно слово о моем сыне, – погрустнев, он отвернулся. – Вы помните последний фрагмент записи? Так вот, я хочу, чтобы вы поняли… Мой сын сразу заподозрил, что я прослушиваю вашу квартиру, хотя и не назвал меня по имени. Здесь, на пленке, чуть раньше есть его слова об этой возможности. И даже если бы он знал об этом наверняка, то не сильно удивился бы. Надеюсь, вы, как и многие другие, знаете, что я взял себе за правило всегда быть в курсе о том, что, когда, где и с кем делает мой сын. Мой сын – мой капитал, и я защищаю его всеми доступными средствами. Я начал делать это еще в те годы, когда он учился в Йельском университете, и продолжаю до сих пор. Таким образом, те слова, которые мой сын – взволнованно и вполне откровенно – сказал вам в минувшую пятницу, в равной степени обращены и ко мне. Да, мисс Хантер, это было послание, предназначенное именно мне. Он бросал мне вызов. Мой сын прекрасно знает, что, будь моя воля, вас с вашим фотографом уже давно не было бы в живых. Я не люблю шутить, когда речь заходит о важных вещах, и полагаю, мисс Хантер, вы имели возможность убедиться в этом.
      Джини не спускала с него изучающего взгляда.
      – В ходе нашего расследования погибли четыре человека, – задумчиво произнесла она. – Вы хотите сказать, что несете ответственность за их смерть?
      Во взгляде Хоторна промелькнуло раздражение. От его ответа у Джини похолодело внутри.
      – Не знаю, кто именно погиб на рельсах у Оксфорда Кто бы это ни был, я не имею к его смерти никакого отношения, – сказал он. – Тут замешан мистер Макмаллен – с него и спрос. Макмаллен оказался гораздо сообразительнее, чем я мог предположить, и инсценировал собственную кончину, как вы справедливо заметили сегодня вечером в телефонном разговоре с моим сыном. Не знаю, кого он там угробил вместо себя, и это меня, честно говоря, мало беспокоит. Мой сын и его будущее благополучие – вот это действительно повод для беспокойства.
      Он сидел прямо и неподвижно, его взгляд был прикован к лицу собеседницы.
      – Прежде чем мы продолжим наш разговор, я хотел бы, чтобы вы уяснили одну немаловажную вещь. Когда мой сын пришел к вам в пятницу, начал говорить с вами в таком тоне и таким образом с вами обращаться, он действовал в нарушение всех моих инструкций и рекомендаций. – Хоторн снова бросил на нее оценивающий взгляд мясника. – И вот теперь, мисс Хантер, когда я наконец вижу вас воочию, должен признаться: я разочарован. Вы премиленькая особа, спору нет. Но мир полон хорошеньких женщин, и большинство из них оказываются вполне покладистыми, стоит только проявить достаточную щедрость. Лично я не могу взять в толк, что же такое особенное мой сын смог в вас увидеть. И все же он, несомненно, что-то рассмотрел. Должно быть, решающее значение здесь имеет тот факт, что в настоящий момент вы для него недоступны. Его всегда особенно привлекали те вещи, которые он не мог заполучить. Напомню, если бы все зависело только от меня, то вы уже неделю назад попали бы в не очень заметную для других дорожную аварию. Все вокруг поохали бы немного, а потом забыли бы вас навсегда, потому что вы не можете претендовать на роль особо выдающейся или хотя бы запоминающейся личности. Хоторн пожевал губами.
      – Однако мой сын убедил меня подождать. Он испробовал целый ряд собственных средств. Поначалу Джон оказал давление на владельца газеты, где вы работаете, потом занялся вашим редактором и в конце концов призвал на помощь вашего папеньку, чтобы тот уговорил вас отказаться от этой затеи. Тщетно. Тогда он не нашел ничего умнее, как отправиться к вам в квартиру, чтобы заниматься там с вами болтовней. Что ж, разговор получился весьма откровенным и безрассудным. – Глаза-льдинки злобно заблестели. – Да, мисс Хантер, важно, чтобы вы поняли, что за человек мой сын. Он очень умен, способен, честолюбив, но у него есть два слабых места, в особенности когда дело касается женщин. Вот это и это. – Он ткнул себя сначала в пах, а затем в сердце.
      Впрочем, он и сам вам говорил, что порой испытывает очень сильное половое влечение. В отдельных случаях оно бывает даже более сильным и странным, чем он признал в разговоре с вами. Ну, это я еще понять могу. Я и сам такой. Но чего я никак не могу уразуметь, так это случающиеся время от времени приступы слабости вот тут, в этой области, – снова положил руку на сердце старый Хоторн. – Слава Богу, эти случаи крайне редки. Их можно считать единичными. А потому, когда Джон вдруг выступил в роли вашего заступника, я счел, что он намерен просто трахнуть вас, мисс Хантер, а потом навсегда выкинуть из памяти. Это было бы в порядке вещей. Однако вскоре я начал понимать, что дело обстоит гораздо серьезнее. Ну ничего. Не сомневаюсь, что в скором времени Джон опомнится. Если бы можно было убедить вас переспать с ним, проблема была бы снята с повестки дня уже к завтрашнему утру. Но поскольку я сомневаюсь, что такое решение может быть найдено в краткосрочной перспективе, то мы поступим следующим образом. – Он снова пронзил ее ледяным взглядом. – Во-первых, я хочу, чтобы вы молчали. Это подразумевается само собой. Во-вторых, я хочу, чтобы мой сын навеки забыл о вас. У него есть много дел поважнее, чем шашни с девицами вроде вас. Так вот, мисс Хантер, сейчас я буду говорить, а вы будете меня слушать. И когда я закончу, вы назначите цену за свое сотрудничество.
 
      И снова – тягостная пауза. Джини осмотрелась, желая убедиться, не записывается ли и этот разговор. Тут уже не только «жучок» установить можно, но и видеокамеру. Она посмотрела в большое зеркало над камином, переведя затем взгляд на калеку, сидящего в коляске. Джини подумала, что этот человек явно не в себе. Но, может быть, в какой-то момент его ум все же прояснится?
      Она опустилась на стул напротив Хоторна. Тот выждал немного, леденя ее своим взглядом, и заговорил опять.
      – В Венеции, – напомнил Хоторн, – там, где шлепнули этих двух дегенератов, вы, кажется, нашли пуговицу. Верно? Это Фрэнк допустил оплошность. Но обратили ли вы внимание на форму этой пуговицы?
      – Да, на ней было изображено что-то вроде гирлянды или венка.
      – Много лет назад я сам выбрал эту эмблему для тех, кто служит мне. Она изображает венок, который возлагали на голову… – Он не окончил фразы. – Вам известно выражение victor ludorum?
      – Победитель игр. Кажется, так.
      – Победитель игр… Виктор на латыни означает победитель, триумфатор. Именно. Я давно веду список игр, из которых выхожу победителем, и этот список выглядит весьма внушительно. Да, мисс Хантер, в него входят все игры – как совсем незначительные, так и крупные. Я не люблю приходить к финишу вторым. Только первым! Мой сын тоже любит побеждать. А вообще-то, – доверительно подался он вперед, – почти всю свою жизнь я веду одну очень крупную игру. Я желаю, чтобы мой сын выполнил свое предназначение. Я хочу, чтобы он завоевал самый главный из всех призов, и приложу все силы, чтобы это свершилось. На его пути случались поражения, задержки… Впрочем, о чем это я? Вы сами знаете, Джон сам говорил вам обо всем этом прошлой ночью. Болезнь его сына и прочее. Тогда у него вышла осечка. Но уж теперь-то Джон снова в седле. Побудет здесь еще годик, потом вернется в Америку… В общем, сами понимаете.
      – Я понимаю, чего вы хотите для него – и для себя. Очень хорошо понимаю.
      – Любой отец хочет, чтобы его сын пошел дальше, чем он сам, – оборвал ее старик. – И я не изображаю из себя альтруиста. Но вы правы: я хочу именно этого, и Джон тоже, и этого я намерен добиться во что бы то ни стало. И меня не остановят припадки этой свихнувшейся сучки – жены Джона, жалкие махинации этого ничтожества – Джеймса Макмаллена или – будем честны до конца – возня какого-то прохиндея-фотографа и его подружки-репортерши. Вам это ясно?
      – Более чем ясно. В этом можете не сомневаться.
      – Так вот, когда прошлым летом Джон поведал мне, что у него с Лиз стало совсем кисло, и когда выяснилось, что она призвала под свои знамена Макмаллена, поведя против Джона войну на истощение, я тут же начал действовать. – Его глаза возбужденно сверкнули. – Много лет назад, мисс Хантер, мы с Джоном заключили соглашение. Его руки должны всегда оставаться чистыми. Что же касается моих, то… для них чистота не самое главное. Так и повелось, что, когда у него возникает какая-то проблема, я берусь за ее решение собственными средствами. Когда это возможно, Джон остается в полном неведении о моих действиях. А то у него иногда случаются угрызения совести – еще одна слабость. К тому же в политике существует закон: не знал, значит, невиновен.
      Он опять откинулся на спинку коляски и сцепил на коленях руки.
      – Не вдаваясь во все скучные детали, я взял Лиз с Макмалленом под усиленное наблюдение. Я еще не знал наверняка, как далеко они намерены пойти. Они оба психопаты, особенно Лиз. И оба свято верят, что пострадали от Джона. Вот я и решил проверить, собираются ли они подмочить его репутацию или задумали что-нибудь похуже. Мне почему-то подумалось, что Лиз не против того, чтобы стать вдовой Джона. В таком случае она сохранила бы свое реноме и, более того, украсила бы его благородной скорбью. Она также получила бы безраздельную власть над своими сыновьями. Во всяком случае, так ей кажется. Что же касается Макмаллена, то он прошел армейскую школу, отличный снайпер. Поэтому мне необходимо было уяснить, насколько далеко Лиз готова пойти сама и потащить за собою Макмаллена. И я стал ждать, мисс Хантер, а тем временем кое-как подстраховался против Лиз.
      – Вы о тех фотографиях? – Джини показала в дальний конец комнаты, где на столе лежал конверт.
      – О тех самых, – ответил он с ледяной улыбкой. – Лиз всегда отличалась весьма необычными сексуальными наклонностями. Джона ее фантазии отталкивают и притягивают одновременно. Кажется, вчера ночью он забыл упомянуть вам об этом, но такова одна из причин, почему мой сын женился на этой бабенке. В те далекие времена грешки ее были помельче, и вела она себя более предсказуемо. Тогда она предпочитала более умеренные дозы таких удовольствий, как быть связанной и избитой… В общем, можете себе представить…
      – Меня подобные подробности не интересуют, – перебила его Джини.
      – Неужто? – Он смерил ее взглядом, потом пожал плечами. – Ну, как хотите. Какое-то время Джон находил все это весьма эротичным, однако в конце концов почувствовал скуку и отвращение. С тех пор его брак превратился в обузу, о которой он вам рассказал довольно подробно. Он искал утешения во всем подряд. Чего он не упомянул вам, так это то, что и Лиз не отставала от него в подобных поисках. Есть даже некоторые сомнения относительно того, кто истинный отец их второго сына. Но это не столь важно. За последние четыре года вкусы Лиз довольно сильно огрубели. А ведь я и ее, и Джона предупреждал, что когда-нибудь все именно этим и кончится. Ведь тот, кто ищет удовлетворения подобным путем, неизбежно находит только разочарование и отчаяние. За последние полгода или чуть меньше отчаяние Лиз достигло предела – отсюда и мускулистые молодые люди. – Он махнул рукой в сторону фотографий. – О разнесчастной своей жизни Лиз поведала Макмаллену. Ей и сочинять-то ничего не пришлось: просто перечислила свои похождения, но только перевернула все с ног на голову, приписав собственные слабости Джону. А Макмаллен – идиот! – поверил. И вот минувшей осенью эта парочка повела против моего сына настоящую кампанию. Все было сметано на живую нитку, в духе самодеятельности. Поначалу они использовали в своих целях писаку, который специализировался на сплетнях – я уже забыл его имя, – а потом вашу газету и вас лично. – На секунду умолкнув, Хоторн нахмурился. – В какой-то степени это стало для меня сюрпризом.
      – Правда? Почему?
      – Участники заговора против моего сына не лишены определенных достоинств. Пусть Макмаллен излишне доверчив, в особенности когда его обрабатывает Лиз. Вместе с тем это человек дисциплинированный и вымуштрованный. Сама же Лиз, хоть и дура набитая, о чем Джон поставил вас в известность, умеет манипулировать людьми и отличается изрядной хитростью. Для меня тем не менее было ясно как Божий день, что их план обречен на провал. Если бы им удалось добиться хотя бы скромных успехов, то все можно было бы легко поправить, – продолжал он с жестоким безразличием. – Лиз приняла бы смертельную дозу какого-нибудь зелья – чисто, просто, быстро. Мир не стал бы оплакивать ее кончину, а Джон навсегда освободился бы от тяжкой обузы. Но тут я начал кое-что улавливать. А сами-то вы, мисс Хантер, еще не уловили? Все эти россказни о блондинках, заигрывания с газетами, загадочное исчезновение Макмаллена, четыре посылки, которые Лиз выдумала, а он отправил, – все это было направлено на то, чтобы придать вес ее утверждениям о супружеской неверности Джона Одновременно это преследовало цель отвлечь всеобщее внимание от предстоящего главного события. Джеймс Макмаллен и Лиз задумали убить моего сына, причем задумали с самого начала.
      У Джини на языке вертелся вопрос, но Хоторн не дал ей заговорить, подняв руку.
      – Да-да, мисс Хантер, – произнес он, – я объясню вам, откуда и когда мне стало известно об их плане и каков он – этот план. Но прежде имеет смысл посвятить вас в некоторые детали. Я хочу, чтобы вы поняли, что начиная с лета в этой игре принимает участие очень серьезный игрок – я. Мой сын делал только то, о чем я вам уже рассказал. К моим действиям в отношении Лиз он не имеет никакого отношения. Первым делом я устроил так, что ее ежемесячные свидания с этими цветущими молодыми людьми проходили там, где это было удобно мне, то есть в тех местах, где ее можно было сфотографировать, что называется, во всей красе. – Тонко улыбнувшись, он поглядел через плечо в сторону камина. – Она встречалась с ними в гостиничных номерах с зеркалами, очень похожими на это. Фрэнк Ромеро, возможно, и не Паскаль Ламартин, но посадите его позади зеркала, прозрачного с одной стороны, дайте ему подходящую аппаратуру, и он справится со своей задачей не хуже вашего приятеля. – Хоторн многозначительно помолчал, не спуская взгляда с Джини, и затем продолжил: – Контроль за ситуацией – самая надежная для меня страховка. А потому мне было известно, что, скрывшись ото всех, Макмаллен тем не менее продолжает поддерживать связь с Лиз. И вот когда Фрэнк вместе со своими помощниками, выбиваясь из сил, пытается вести за Макмалленом слежку, когда они в конце концов теряют его след, на сцене появляетесь вы с мистером Ламартином. Вот уж когда я отвел душу и, кажется, кое в чем даже сверх меры. Ничего не поделаешь: как вы уже знаете, стоит начаться игре, и я тут же вхожу в азарт. От улыбки Хоторна веяло зимней стужей.
      – Итак, мисс Хантер, мне есть в чем повиниться перед вами. Например, в проникновении в вашу квартиру, о котором я уже говорил. Нам нужны были посылки, пришедшие после тех первых четырех, которые придумала Лиз, а Макмаллен отправил. Что же еще? Дайте подумать… Ах да! Были еще некоторые мелочи вроде игр со светом в вашей квартире, телефонные звонки. Здесь Фрэнк постарался – автор текстов и режиссер в одном лице. Это было для него еще одним любимым занятием. Иной раз и Джон оказывал мне помощь, сообщая о вас кое-какую информацию. От него, например, мне стало известно о ваших трогательных воспоминаниях о былых временах в Бейруте, а также о том, что вы работали над статьей о «телефонном сексе». Но прежде чем перебивать меня, знайте, что Джон не имел ни малейшего представления о том, как я распоряжаюсь этой информацией. И когда он узнал об этих телефонных звонках позавчера вечером… Что уж тут говорить? Вы сами все видели. Есть в нем эдакая романтическая жилка – к моему великому сожалению. Н-да, разбушевался он не на шутку, был просто вне себя от ярости.
      Хоторн замолчал. Наклонившись, он слегка повернул колеса своего кресла.
      – Надеюсь, теперь вам все предельно ясно, – продолжил старик своим отрывистым, холодным голосом с типичным выговором уроженца американского Востока, столь подчеркивавшим близость отца и сына. – И все же повторю еще раз: будь моя воля, с вами давно разделались бы, мисс Хантер, – с вами лично и вашим дружком-фотографом. Я бы стер вас в порошок с такой же легкостью, как и тех двух в Венеции или манекенщицу в Париже. И можете быть уверены, мисс Хантер, что уже через пять минут я полностью забыл бы об этом происшествии. Я лишен совести – от этой химеры я избавился много лет назад. Я всегда твердо верил, что цель оправдывает средства. Именно поэтому, когда мой сын убедил меня пощадить вас, я позволил себе слабость немножко вас потерроризировать. Вы не вняли моим предостережениям, вот и пеняйте на себя. Поэтому все так и получилось. Я сочетал приятное с полезным, используя вас в собственных целях. Ваш любовник был абсолютно прав, когда говорил вам об этом. Я не терял надежды, что когда-нибудь вы обязательно выведете меня на след неуловимого Макмаллена. Старый Хоторн снова улыбнулся.
      – Долго же мне пришлось ждать. И все же в конце концов мои надежды полностью оправдались.
      – Не рановато ли празднуете победу? – резко спросила Джини. – Мне все представляется несколько по-иному. На мой взгляд, Макмаллен улизнул от вас. Судя по всему, не такой уж он идиот, каким вы его представляете. – Она выдержала тяжелый взгляд его холодных глаз. – Вам имеет смысл поостеречься. Слишком уж вы самонадеянны. А самонадеянные люди часто недооценивают других. Как бы вам не ошибиться, мистер Хоторн.
      – Вы действительно так думаете? – Он выглядел невозмутимым. Казалось даже, что его разбирает смех. – Но ведь не станете же вы утверждать, мисс Хантер, что я недооценил вас или этого… вашего любовника. С вами у меня не возникло практически никаких сложностей, – пожал он плечами. – Вы, конечно, несколько усложнили дело, переехав в Хэмпстед, но отнюдь не безнадежно – вовсе нет. Вы привели меня в Оксфорд, мисс Хантер, за что я вам безмерно благодарен. Правда, к тому времени вы с вашим дружком-фотографом кое-чему научились. К сожалению, накануне самой встречи с Макмалленом вам удалось-таки оставить Фрэнка с носом. – Глухо хохотнув, он поднял руку, не давая ей вставить слова. – Но не надолго. – Секундная веселость на его лице снова сменилась холодным, тяжелым взглядом. – Да будет вам известно, что он в тот же вечер снова взял ваш след. Оксфордский отель – вспомнили теперь? – Хоторн самодовольно улыбнулся. – В любом случае то, что вы оторвались от слежки, доставило нам лишь временное неудобство. Зато мы почти наверняка выяснили, что Макмаллен находится в районе Оксфорда. Как и следовало ожидать, Лиз тоже внесла свой посильный вклад: в тот вечер, когда вы виделись с Макмалленом, она дважды звонила ему. Один раз набрала номер его сотового телефона, чтобы сообщить, что ее муж только что уехал из Лондона. В другой, несколько часов спустя, позвонила в апартаменты его бывшего наставника. Оба раза звонила из одной и той же телефонной будки – той самой, откуда время от времени звонила и раньше. В этом была ее ошибка.
      Хоторн-старший казался не только самоуверенным, но и самодовольным. У Джини мелькнула мысль, что Лиз, вероятно, намеренно сделала так, чтобы оба ее телефонных звонка были перехвачены. Эта уловка могла быть прелюдией к инсценировке гибели Макмаллена. Однако Джини вовсе не стремилась помочь С.С.Хоторну установить истину, а потому она смолчала. Поколебавшись, она взглянула на него.
      – Значит, вам известно, где сейчас Макмаллен?
      – Нет. Не наверняка. Пока нет. – Он озабоченно посмотрел на часы. – С его стороны было ошибкой идти на убийство. Теперь даже английская полиция зашевелилась. Сдается мне, что теперь, после встречи с вами минувшим вечером, он попытается выехать из страны. Может быть, ему это и удастся, а может быть, и нет. Скорее всего, он заранее наметил путь к отступлению. – Старик нетерпеливо вздохнул. – Мне все больше не терпится убедиться, что мистеру Макмаллену заткнули глотку, теперь уже навеки. Надеюсь, через несколько часов так оно и будет.
      Он отвернулся, сдвинув брови. Должно быть, ему в голову только что пришла какая-то мысль, причем не самая приятная. Джини увидела, что на его лице появилось неуверенное выражение, а пальцы затеребили плед.
      – А знаете ли вы, когда Макмаллен собирался убить Джона? – неожиданно задал он вопрос. – Эту тему они обсуждали, когда Лиз позвонила ему во второй раз. Говорили об этом вскользь, но в целом их намерения были достаточно ясны. Покушение приурочено к празднованию дня рождения моего сына, которое должно состояться на будущей неделе в Оксфордшире. Ему исполняется сорок восемь. Убийство запланировано на послеобеденное время, когда начнется фейерверк. Ракеты взлетят в тот час, когда родился Джон, – такова семейная традиция. Лиз знает о моих честолюбивых замыслах, связанных с Джоном, знает она и о сроке, который я наметил для их свершения. Да и вам все это известно, поскольку Джон беседовал с вами на эту тему позавчера вечером. Вот я и предполагаю, что именно Лиз назначила дату, а Макмаллен оценил те выгоды, которые праздничная суматоха может дать хладнокровному снайперу.
      С.С.Хоторн наклонился к Джини. Его голубые, твердые, как алмазы, глаза словно заглянули ей в душу.
      – А ведь это серьезное злодеяние, мисс Хантер. И тех, кто это злодеяние задумал, ожидает справедливое возмездие. – Он со вздохом откинулся на спинку инвалидного кресла. – В общем, Макмаллен будет разыскан и наказан, а Лиз…
      – …Примет смертельную дозу лекарства? – со злобным вызовом продолжила его фразу Джини. Она с нетерпением поглядывала на дверь. Хоторн улыбался.
      – Нет. К сожалению, нет. В этом деле мой сын ставит мне палки в колеса. Он же сам говорил вам, что беспокоится за судьбу своих сыновей, причем говорил совершенно искренне. Наверное, с таким пятном на совести ему просто трудно будет смотреть им в глаза… Не знаю. Иногда мне кажется, что между Лиз и моим сыном существует какая-то таинственная связь, разглядеть которую не под силу даже мне, и он не хочет рвать эту связь окончательно. Кто знает! Джон очень сложный человек. Так что Лиз не примет никакой смертельной дозы, разве что случайно. Нет, ее просто поместят в тихий, уютный и крепкий дом для нервнобольных, что уже несколько месяцев советуют сделать врачи. Там она может рассказывать о своих фантазиях обитым матрацами стенам, получая в то же время отменную медицинскую помощь. Поверьте, мисс Хантер, у нее действительно не все в порядке с психикой. Думаю, даже вы не будете отрицать, что у моего сына просто нет иного выбора.
      Джини сидела, отвернувшись от него. Если все, что говорит старик, правда – а она в целом была склонна ему верить, – то не приходилось сомневаться: в отношении Лиз Джон Хоторн действительно избрал единственно правильную позицию. Ей было любопытно, как долго ему удастся защищать Лиз. И еще, бросая время от времени взгляд на его отца, она задавалась вопросом о том, какие критерии в данной ситуации применимы для того, чтобы определить, находится ли человек в здравом уме или безнадежно свихнулся.
      – Итак, мисс Хантер, – снова наклонился он вперед, – кажется, мы наконец подошли к сути дела. У нас остается только одна серьезная проблема: вы. И ваш приятель-фотограф. Вот я и думаю: как же мне решать эту проблему?
      В комнате стало пугающе тихо. Они смотрели друг другу в глаза. Джини все еще находила в себе силы выдержать взгляд этих глаз.
      – Позвольте мне изложить свои условия, – сказал С. С. Хоторн. – Во-первых, зарубите себе на носу, что отныне вы ни при каких обстоятельствах не напечатаете ни слова обо всем этом ни в одной из британских газет. У меня много влиятельных друзей. Макмаллен уже совершил убийство, и у меня есть неопровержимые свидетельства, что он намеревался убить и моего сына. Макмаллен – офицер британской армии, за плечами которого довольно любопытная и впечатляющая военная карьера. И когда такой человек покушается на жизнь американского посла, – он опять улыбался, – это очень нервирует англичан. Оч-чень. Только задумайте опубликовать здесь хоть слово против моего сына, и вы вместе с вашей газетой тут же столкнетесь с судебным запретом, прежде чем успеете хоть пальцем шевельнуть. Это дело – из разряда проблем национальной безопасности, так что здесь я спокоен, зная, что вы связаны по рукам и ногам.
      Выждав несколько секунд, чтобы увидеть, какое впечатление произвели его слова, он с мрачной улыбкой продолжил:
      – Не подумайте, что подобная ситуация радует меня. Я люблю доводить дело до конца, а вы можете попытаться растрезвонить о наших делах не только здесь и продать ваш материал за рубежом. Поэтому, мисс Хантер, выслушайте меня очень внимательно. Вы хорошо меня слышите? Если такая попытка с вашей стороны будет иметь место, я быстро узнаю об этом. Тогда я не трону вас – во всяком случае, не сразу. Сперва я доведу до конца работу, начатую позавчера ночью с вашим французским дружком. В пятницу мой водитель проехал ровно в пятнадцати сантиметрах от него. Его оставили в живых, потому что мой сын связывает с ним определенные планы. В соответствии с этими планами он должен дожить до сегодняшнего дня, до воскресенья.
      Джини побелела как полотно. Поднявшись со стула, она взволнованно заговорила. Усталым жестом Хоторн остановил ее.
      – Послушайте, мисс Хантер, мистер Ламартин никогда не был объектом моего первоочередного внимания. Я знал, что он никогда не получит фотографий, за которыми охотится. Даже ему не под силу запечатлеть на пленке свидания с блондинками, которых никогда не было. Гораздо больше меня тревожили вы, поскольку именно вы, – естественно, при любезном содействии мистера Ламартина – имели возможность откопать некоторые свидетельства, способные повредить моему сыну. А тут как раз, к несчастью для вас, Джон сам весьма неосмотрительно дал вам в руки подобные свидетельства. Однако, – выдержал он паузу, в который раз недобро сверкнув глазами, – мой сын добился для вас отсрочки казни. И вот теперь вам следует уяснить раз и навсегда, что я сделаю, если вы, не дай Бог, снова доставите мне какие-нибудь хлопоты. Пусть даже самые пустяковые. Первой умрет дочь мистера Ламартина – Марианна. Вы уж, будьте так добры, скажите ему об этом. Вторым будет сам мистер Ламартин. А уж после него той же дорогой последуете вы. Вам все понятно? Будьте уверены, я устрою так, чтобы он нашел свою кончину при очень неприятных обстоятельствах, и дам вам достаточно времени осознать вашу собственную ответственность за его гибель. А потом я позабочусь о вас. – Улыбка старика получилась кривой. – Знаете, мисс Хантер, вы очень понравились Фрэнку Ромеро. А уж он-то всегда проявляет изобретательность с теми, кого любит. Его взгляд стал еще более хищным.
      – Надеюсь, вы все поняли? И, надеюсь, не сомневаетесь в моих намерениях? Могу заверить: церемониться я не буду – прихлопну как муху или любое другое мелкое насекомое. В отличие от своего сына я не могу сказать, что вы, мисс Хантер, пришлись мне по душе. Вы мне совсем не нравитесь. Вы из разряда ничтожеств, а становитесь у меня на пути.
      Вновь наступило молчание. Джини смотрела на него. Страх в ее взгляде смешивался с любопытством. Говорил старый Хоторн четко и продуманно, таким тоном начальник обычно диктует секретарше деловые письма. И она поняла, что мыслит сейчас с той же холодностью и точностью, как и он. Ей внезапно открылось, что все расследование упирается в один-единственный вопрос: какова подлинная природа Джона Хоторна? Ответ на него знал человек, сидевший напротив. Ее задумчивый взгляд как раз остановился на черном пледе, которым были укутаны его парализованные ноги.
      – Я все поняла, – спокойно молвила Джини, – и ни на секунду не сомневаюсь в серьезности ваших намерений. Сколько еще вы рассчитываете прожить?
      Вопрос показался ему забавным. Он рассмеялся.
      – Достаточно долго, мисс Хантер. Достаточно долго, уверяю вас. И, пожалуйста, не рассчитывайте, что моя смерть принесет вам облегчение. Я достану вас и из могилы. Мой сын Джон поможет мне в этом.
      С. С. Хоторн нажал на какой-то рычажок, и его коляска с тихим шипением и свистом покатилась вперед. Джини встала на его пути. Он затормозил.
      – Мисс Хантер, – строго произнес он. – Беседа окончена. Прочь с дороги.
      – Беседа не окончена, – возразила она. – Я хотела бы узнать кое-что еще.
      Ее поведение озадачило Хоторна. Он бросил на нее взгляд, в котором читались презрение, злоба, но вместе с тем и некоторая доля восхищения. Старик оглянулся на зеркало над камином, поднял глаза на Джини, и она заметила, что он держит в поле зрения еще и дверь.
      – Мой кот, – коротко отрезала Джини.
      Он не отвечал, а только хмурился, и на какую-то секунду ей показалось, что им овладело смущение.
      – Так, значит, вам хотелось узнать именно об этом?
      – Да, я хочу знать, кто из ваших бравых головорезов мучил, а потом убил моего кота.
      – У меня таких бойцов трое, – пожал он плечами. – На это способен любой из них. Главный – Фрэнк Ромеро. Но не советую вам устраивать ему допрос. Уж очень горяч… Да и вкусы у него отличаются от ваших. В общем, сами понимаете.
      – Хорошо. В таком случае продолжим. Что в действительности произошло во Вьетнаме?
      – Не то, что говорит Макмаллен. Правдой является то, что вам рассказали Джон и ваш отец. – Он на секунду умолк, и во взгляде его мелькнула насмешка. – Неужели именно эти вопросы не дают вам покоя? Вы меня удивляете!
      Старый Хоторн еще раз смерил ее взглядом с ног до головы. Его губы тронула надменная улыбка. Она расплывалась на его лице всякий раз, едва он умолкал хотя бы на долю секунды.
      – Бросьте эти околичности, мисс Хантер. Ведь вас явно беспокоит что-то более серьезное. Не стесняйтесь – я готов разъяснить вам все до мельчайших подробностей.
      – Я хотела бы знать, кто был тем человеком в гостиничном номере, который наблюдал за проституткой и Лиз, – начала Джини, но С.С., издав короткий смешок, не дал ей договорить.
      – Ну, конечно. Как я сразу не догадался! Вопрос женщины, но не репортера. Или я не прав, мисс Хантер? Вы заинтригованы моим сыном гораздо больше, чем готовы себе признаться. Хоть это вы понимаете?
      – Это неправда.
      – Нет, мисс Хантер, думаю все же, что правда. С моей точки зрения, мисс Хантер, позавчера ночью в вашей квартире Джон спасовал явно преждевременно. Не такая уж вы недотрога, как может показаться. Один верный ход – и Джон мог бы поиметь вас в любую минуту.
      – Кто был тот мужчина, который находился в обществе Лиз и проститутки? – упрямо повторила Джини свой вопрос. Старик еще раз взглянул на нее, не скрывая насмешки.
      – Сколько раз повторять, мисс Хантер? Это был мой сын, – ответил он сухо.
      Эти слова привели ее в легкое замешательство. Джини ожидала именно такого ответа, но вместе с тем он ее разочаровал. Почему-то ей хотелось верить, что Джон Хоторн выше подобных грязных развлечений. Пожав плечами, она потупилась под взглядом его отца.
      – В таком случае, – тихо произнесла она, – у меня остается к вам только один вопрос. Среди снимков, которые вы отправили Макмаллену, есть один. Декабрьский. Так вот, на нем… – Джини почувствовала, как краснеет при воспоминании о том, что изображено на той фотографии. Это не укрылось от С.С.Хоторна.
      – Да, мисс Хантер? – подбодрил он ее.
      – На декабрьском снимке Лиз смотрит на кого-то, кто не вошел в кадр. Рядом с ней и тем мужчиной был кто-то еще. Кто-то наблюдал за всем этим представлением от начала до конца…
      – Вы правы. Насколько я знаю, Лиз любила, чтобы на ее выступлениях присутствовали зрители. Да, рядом с нею кто-то был – и в декабре, и в ноябре, и в октябре, – причем при одних и тех же обстоятельствах.
      – Кто же? – спросила Джини осипшим голосом, тут же пожалев, что выдала собственное волнение.
      С.С.Хоторн опустил глаза, продолжая, однако, самодовольно улыбаться.
      – Ах, мисс Хантер, – произнес он с веселым упреком. – Мне кажется, вы уже знаете ответ.
      Он внимательно оглядел черный плед на своих коленях и тщательно разгладил складки. Дверь открылась, и в ней появился Джон Хоторн. Не говоря ни слова, он посмотрел сначала на отца, а затем на Джини. Бросив на прощание последний злобно-насмешливый взгляд, С.С.Хоторн проехал мимо Джини к двери. Уже на пороге он оглянулся на нее через плечо.
      – Кажется, вы не так глупы, как мне сначала показалось, – бросил он, прежде чем выехать в коридор. – В этом вопросе заключена суть всего дела. И, повторяю, мне кажется, что вы уже знаете ответ. Но если желаете подтвердить свои догадки, обращайтесь не ко мне. Обратитесь к тому, кто вам более по нраву, мисс Хантер. Спросите моего сына.

      Джон Хоторн закрыл за своим отцом дверь и, прислонившись к ней спиной, некоторое время молча смотрел на Джини. Потом подошел к окну и, раздвинув шторы, стал всматриваться в тьму.
      – Который час? – нарушила молчание Джини.
      – Восемь… Девять… Что-то в этом роде. Уже утро, а все никак не рассветет.
      Он повернулся к ней лицом, и оба, не произнося ни слова, посмотрели друг на друга. Джини поняла, что впервые видит его одетым не в строгий официальный костюм. На Хоторне был темный свитер с высоким горлом и черные вельветовые брюки. В этих вещах легко было представить себе Паскаля. Однако не только одежда изменила облик Хоторна. Он больше не излучал энергии, которую Джини привыкла в нем видеть. Лицо его было бледным и осунувшимся от усталости, лишенным жизненной силы. Он выглядел так, будто провел несколько бессонных ночей, попал в мертвую зону, по ту сторону отчаяния.
      – Сколько времени вы говорили с моим отцом? – спросил он.
      – Долго. Но говорил в основном он.
      – Не сомневаюсь.
      – Вы подслушивали? Или подглядывали?
      Говоря это, Джини показала на большое зеркало. Хоторн посмотрел в направлении ее руки и озабоченно наморщил лоб. Вместе с тем этот вопрос, судя по всему, не вызвал у него ни удивления, ни досады.
      – Нет, – просто ответил он и на секунду замялся. – Я не знал, что у моего отца такие намерения.
      Джини перехватила его взгляд, направленный на магнитофон и горку кассет. Подойдя к столу, он взял конверт, вынул из него пачку снимков с сопровождающей запиской, пробежал ее глазами и засунул обратно. Конверт он небрежно бросил на стол, словно ему не было до него никакого дела, а затем медленно пересек комнату. Остановившись в нескольких шагах от Джини, Хоторн поглядел на ее волосы и исцарапанное лицо. Взяв ее правую руку, он стал поворачивать ее в разные стороны, разглядывая порезы, а затем отпустил и заглянул Джини в глаза.
      – Сначала я хотел бы сообщить вам две вещи, – тихо начал он. – Сегодня вечером, когда, по вашему мнению, мне грозила какая-то опасность, вы пытались предупредить меня. Я благодарен вам за это. Учитывая сложившиеся обстоятельства, я не имел права даже рассчитывать на это. И вот еще что… – Он умолк, беспокойно огляделся вокруг и снова посмотрел на нее. – Вы скорее всего не поверите мне, но я сожалею. Я искренне сожалею, что вы оказались вовлечены во все это. – Хоторн вздохнул. – Я сожалею очень о многом. Мне следовало самому заняться всем этим, причем довольно давно. Лиз надо было положить в больницу, и я не имел права тянуть с этим. Я понимаю, извиняться не имеет смысла, но мне бы хотелось, чтобы вы постарались понять. Я чуть было не погубил сам себя. Последние несколько недель я был близок к тому, чтобы покончить с собой, – ближе, чем когда-либо за очень много лет. Я не видел смысла в том, чтобы жить таким образом и дальше.
      Он отошел, но затем снова повернулся к Джини.
      – Несмотря ни на что, мне все же хочется поговорить с вами. Вы позволите?
      – Да, – ответила Джини. Обернувшись через плечо, она взглянула на зеркало и добавила: – Но мне не нравится эта комната.
      Хоторн едва заметно улыбнулся, а затем взял ее плащ и сумку.
      – Пойдемте в мой кабинет. Там безопасно и чисто, если данное слово вообще применимо к этому месту. Тем более что там находится одна вещь, которую мне хотелось бы вам показать.
      Он придержал для нее дверь и повел девушку по коридору. В отдалении Джини услышала звуки голосов. Коридор проходил вдоль фасада здания. Возле окна, выходившего на подъездную дорожку, Хоторн остановился, сделал ей знак подойти и выглянул наружу.
      – Приехала «скорая помощь», – сказал он.
      Джини посмотрела вниз. Там стояли две белые машины «Скорой помощи» без надписей, которые указывали бы на их принадлежность к той или иной больнице. Как раз в тот момент, когда Джини выглянула, двери машин распахнулись. На дорожке внизу послышались шаги.
      – Отчасти именно поэтому я не мог прийти к вам раньше, – пояснил Хоторн. – Я должен был оговорить все детали, касающиеся Лиз. Сегодня же утром она будет помещена в лечебницу. Все кончено. Больше это не может продолжаться. Теперь дело только за формальностями. Мне осталось подписать бумагу, что я согласен на ее госпитализацию и лечение, но это я сделаю попозже, когда ее примут и обследуют. Врачи говорят, что это может подождать до полудня. И вот тогда все действительно закончится. – Он помолчал и посмотрел на Джини. – Может быть, после этого я почувствую облегчение.
      Он потянулся, чтобы взять ее за руку, но затем раздумал.
      – Нам сюда, – открыл он перед ней дверь. – У меня, возможно, не слишком хорошо работает голова. Вы должны простить меня за это, Джини. Слишком много было хлопот с Лиз и с ребятами из службы безопасности. Макмаллен ведь до сих пор не найден. Я уже забыл, когда в последний раз ел или спал… Впрочем, вы, судя по всему, тоже. Входите и присаживайтесь. Хотите кофе? Сандвичи? Что-нибудь выпить?
 
      Комната, в которую он ее привел, была почти по-монашески аскетична. В нее вели двойные двери, которые он плотно закрыл. Жалюзи на окнах были подняты, из них виднелись сад перед резиденцией, кольцевая дорога и мечеть.
      От спиртного Джини отказалась, и пока Хоторн наливал сам себе, она стояла у окна и напряженно смотрела в сторону мечети, пытаясь разглядеть дорогу от арабского строения к этому дому, но ее почти не было видно. Получил ли Паскаль ее сообщение, и если да, то понял ли его? Она повернулась, чтобы посмотреть на Хоторна.
      – С Паскалем все в порядке? – спросила она. Хоторн встретился с ней взглядом.
      – О да, вполне. Теперь ни вам, ни кому-то еще, кто вам дорог, ничего не грозит. Это я вам обещаю.
      – Где он?
      – Не знаю. Об этом, вероятно, известно моему отцу. Вам следует спросить у него. – Хоторн подошел к столу в дальнем конце комнаты и взял с него что-то. – Однако, как вы теперь, наверное, понимаете, мне известно, где он находился раньше. Я сознательно позволил ему сделать эти снимки, Джини. Более того, я, насколько было в моих силах, упростил ему эту задачу. Разумеется, вы придерживаетесь совершенно другого мнения о Ламартине. Я, если хотите, чувствовал себя перед ним в долгу, поэтому и пошел на это. Смотрите. – Он подошел к Джини, и теперь девушка увидела, что он держал в руках пачку фотографий. – Ламартину это не понадобится, – сказал он уже совсем другим голосом, в котором слышалось заметное напряжение. – Он не сможет их использовать. Примерно в час ночи он вышел из дома, который вы взяли в аренду, оставив там все свое фотооборудование и пленки. С моей точки зрения, для нас это был подлинный и совершенно неожиданный подарок. Я собирался объяснить вам, что он сделал, но теперь в этом нет необходимости. Вы и сами можете взглянуть.
      Посол протянул ей черно-белые фотографии, до сих пор липкие после печати. Джини смотрела на женщину, находившуюся вместе с Хоторном, которая внешне почти не отличалась от нее самой. Перед ней была Лиз со светлыми волосами, затем с черными…
      – Теперь вы понимаете? – спросил Хоторн, внимательно наблюдая за ней.
      – Нет, честно говоря, не совсем, – ответила Джини, возвращая снимки.
      – Лиз любит играть различные роли. Особенно в сексуальных играх. – Хоторн повернулся и швырнул карточки обратно на стол. – Дело в том, что для Лиз секс крайне сложен, если он не напоминает театральное действо. У нее в запасе есть множество сценариев, в том числе и жестких, с участием нанятых за деньги «актрис». Она хочет верить, что в состоянии возродить мое влечение к ней как к женщине, и те усилия, которые она прилагает для этого, достойны сожаления. Она пытается стать какой-то другой женщиной, которая, по ее мнению, понравилась бы мне больше, чем она сама. В прошлом декабре, когда она рассказала Макмаллену ту глупую историю, которую он впоследствии скормил вашей газете, там фигурировала проститутка с белыми волосами. Насколько мне известно, вы потом с ней беседовали.
      – Да.
      – Эта девица оставила меня холодным, как лед, и, по-моему, Лиз это поняла – Хоторн бросил на Джини ничего не выражающий взгляд. – Вот почему сейчас, когда она впала в отчаяние и поняла, что ей наконец нужно дать вам с Ламартином какие-то более осязаемые улики, она сочла лучшим способом доказать, что у меня действительно назначено свидание с некой блондинкой, сыграв эту девицу самой. Знаю, знаю… – сделал он быстрый жест рукой. – Это не могло сработать. Но Лиз не имеет ни малейшего представления о возможностях современной съемочной аппаратуры. Кроме того, она не ожидала оказаться в комнате с поднятыми шторами и при полном свете. Она, видимо, считала, что вы ограничитесь несколькими сделанными наспех снимками светловолосой женщины на пороге, и этого будет довольно. Когда же она оказалась в комнате со мной… Что ж, Лиз не очень хорошо умеет управлять собой, особенно в таких ситуациях. – Хоторн смотрел в пустоту. – С одной стороны, мой отец, я полагаю, в любом случае не стал бы придавать планам Лиз чересчур большого значения. Пусть даже ей удалось бы серьезно дискредитировать меня, – все это пустяки. Для него было важнее убедиться в том, что у Макмаллена не было достаточно возможностей подготовить и осуществить мое убийство. Вдовство для Лиз было бы гораздо более предпочтительней прекращения брачного контракта и развода.
      Хоторн внимательно посмотрел на Джини.
      – Однако, помимо всего этого, знаете ли вы, что Лиз не давали покоя вы?
      – Нет, я об этом не думала, – удивленно взглянула на него Джини. – Почему же?
      – Потому что у нее очень острый нюх. – Он отвернулся в сторону. – Мы с Лиз знаем друг друга с детства, мы женаты десять лет. Она чувствует меня очень тонко и чрезвычайно внимательно следила за нами на вечеринке у Мэри. Лиз сразу же поняла, что я испытываю по отношению к вам.
      Джини в изумлении уставилась на Хоторна.
      – Вы хотите сказать, что именно это было причиной тех сцен, которые наблюдала Мэри на следующий день?
      – Именно это и еще мое решение отправить сыновей домой.
      – Но это же безумие! Мы находились в гостях, мы просто разговаривали друг с другом, и ничего более!
      Губы Хоторна напряглись, он отвернулся к окну.
      – Для вас, возможно, все обстояло именно так. Но не для меня, и Лиз сразу почувствовала это. А после нескольких дней непрекращающейся истерики она, по ее мнению, придумала, как устранить угрозу. Она сделала это, став вами, понимаете? Она скопировала ваши волосы, поговорила с Мэри, заказала такое же платье, как у вас… – Хоторн внезапно умолк, а затем его голос посуровел. – Короче говоря, этой ночью я имел вас, так сказать, «по доверенности». И если вы хотите знать правду, взгляните на фотографии Ламартина. На короткое время, быть может, на пять минут, я поддался этой иллюзии. Я подумал: «Если я не могу обладать оригиналом, может быть, сойдет и копия?»
      Он резко обернулся, сделал неопределенный жест рукой и умолк.
      – Через некоторое время эта иллюзия растаяла, что было неизбежно. А теперь, пока вы не пришли к определенному мнению, – а я вижу, что вы пытаетесь осудить меня, Джини, – постарайтесь понять одно: ваш друг и любовник продолжал снимать эти кадры. Так ответьте же мне: каким бы я ни был, многим ли он отличается от меня? Чем же он лучше меня?
      Джини не ответила. Она прошла мимо Хоторна и, приблизившись к окну, посмотрела на мечеть. Свет уличных фонарей потускнел, небо становилось все светлее. Было еще рано, да к тому же воскресенье, и все же отсутствие машин на кольцевой дороге озадачило ее. Она вслушивалась, но не слышала ничьих шагов.
      – Кольцевая дорога перекрыта. – Хоторн уже стоял рядом с ней. – Движение откроется только после того, как уедут машины «Скорой помощи».
      – Почему их здесь две?
      – Это обычная практика Они поедут разными путями. Насколько вам известно, благодаря Макмаллену служба безопасности находится в состоянии повышенной готовности. – Джини почувствовала взгляд Хоторна. После некоторого колебания он прикоснулся к ее руке. – Все в порядке, Джини, – тихо сказал он. – Я не собираюсь зарабатывать дивиденды на своей беде. Я уже сказал все, что хотел. Я сказал об этом еще раньше и знаю, когда следует остановиться.
      Джини подняла голову и встретилась с ним взглядом. Хоторн осторожно прикоснулся к ее лицу.
      – Я думаю, – сказал он, – было бы все иначе, сложись обстоятельства по-другому? Вероятнее всего, нет. Ну ладно, – отодвинулся он от девушки, – скажите мне, объяснился ли с вами за меня мой отец? Обычно это в его духе.
      – Да, объяснился. – Джини пристально смотрела на посла. – В той или иной степени он оправдывал вас. Все, что он говорил, – правда?
      – Вероятно. Даже наверняка. Мой отец очень аккуратно обращается с фактами.
      – Вы знали о его действиях?
      – Нет. Узнал только после того, как все закончилось, но к тому времени было слишком поздно. Он в этом деле силен. – Хоторн сделал еще один глоток виски и спросил все тем же равнодушным тоном: – Он сказал вам, сколько ему осталось жить?
      – Я задала ему этот вопрос.
      – Правда? – На лице Хоторна появилась сухая улыбка. – Он, должно быть, сильно удивился. И каков же был ответ?
      – Ничего. Он сказал, что это не мое дело. Он постоянно угрожал мне, заявил, что доберется до меня даже из могилы, и вы тому порукой.
      – Так и сказал? – Хоторн покачал головой. – Интересно, верит ли он в это сам? Впрочем, скорее всего верит. Но он ошибается, Джини. В любом случае ему осталось не так уж много. У него больное сердце и вдобавок к этому рак, о котором он еще не знает.
      По лицу посла пробежало облачко. Резко пожав плечами, он продолжил:
      – Ему осталось жить еще лет пять, а возможно, и гораздо меньше. И хочу заметить, что я не собираюсь претворять в жизнь какие-либо из его угроз. Если вы собираетесь разоблачить меня, Джини, вы вполне можете это сделать, не опасаясь последствий. Интересно, какое решение вы примете. Нет, не говорите мне. Теперь вам все известно. Вы можете уничтожить меня, но можете и пощадить. Решать вам.
      Хоторн умолк, а Джини резко обернулась. Откуда-то издали, приглушенный стенами и коридорами, донесся женский вопль, а затем – звук бьющегося стекла.
      – Проклятье! – воскликнул Хоторн. Затем его губы плотно сжались. – Я приношу извинения. Это Лиз. Врачи, очевидно, пытаются утихомирить ее. Простите меня, я сейчас вернусь.
      Он распахнул двери и вышел в коридор. Прежде, чем они закрылись, Джини успела заметить в дверном проеме огромную фигуру Мэлоуна. Охранник начал что-то тихо говорить послу. До слуха Джини донеслось слово «Италия», и тут двери захлопнулись.
      Джини скользнула к письменному столу. Взгляд ее обратился к телефону, но она понимала, что звонить отсюда небезопасно. Она посмотрела на снимки, сделанные Паскалем прошлой ночью, затем отвернулась и закрыла лицо руками. Она чувствовала себя измотанной, выжатой и вконец запутавшейся. В голове у нее вертелась мысль: даже если она сейчас выйдет из этого дома, даже если проигнорирует угрозы С.С.Хоторна и сможет написать статью, сделает ли она это?
      Несмотря на все, что случилось, Джон Хоторн защитил ее и Паскаля. Они были обязаны ему своими жизнями, – Джини поверила его отцу, когда он сказал это, и продолжала верить этому до сих пор. Он сознательно доверил им свою судьбу. И что же теперь – предать его публичному позору и унижению? Джини вернулась к окну. Внизу началась суета. Она увидела врача и двух медсестер. Дверцы «скорой помощи» были открыты, оттуда вынимали носилки. После этого дверцы захлопнулись. Она услышала звуки голосов: Джон Хоторн неразборчиво что-то говорил, затем послышались звуки бегущих ног. Еще через несколько минут двери в кабинет распахнулись, и в них появился Хоторн. Лицо его было еще более напряженным, чем прежде.
      – Извините, Джини, – начал он, – там, внизу, творится черт знает что: охранники, врачи… Я вынужден попросить вас о помощи. – Он подошел к окну и быстро выглянул на улицу. – Мне только что сообщили, что британская контрразведка, по всей вероятности, вычислила, где находится Макмаллен. Вчера около восьми вечера он вылетел по фальшивому паспорту из аэропорта Мидлэндс. Они считают, что сейчас он в Риме, в том же отеле, где остановился его бывший научный руководитель Ноулз. Скоро, через час, а то и меньше, его должны задержать. А пока что два квалифицированных врача и две медсестры не могут, черт бы их побрал, справиться с моей женой! – сделал он сердитый жест в сторону двери. – Либо им не удалось дать ей успокаивающее, либо то, что они ей дали, на нее не действует… Я надеялся, я молился, чтобы хоть на сей раз обошлось без сцен. Все, что угодно, только не это! Пойдемте со мной, сами посмотрите.
      Хоторн взял Джини за руку и быстро вывел ее в опустевший теперь коридор. Возле окна, выходившего на задний двор резиденции, он остановился.
      – Взгляните, – пригласил он и повторил: – Взгляните сами.
      Джини ясно видела Лиз. Та сидела на белой скамейке посередине лужайки. Солнце теперь светило ярче. День обещал быть хоть и солнечным, но холодным, а на Лиз было только летнее платье без рукавов. Ее била дрожь. Позади нее, на некотором отдалении кучей столпились охранники, врачи и медсестры.
      – Она не пойдет с ними, – констатировал Хоторн. – Она не позволит им не только прикоснуться к ней, но даже близко подойти. И одеваться она не собирается. Она все это уже вытворяла раньше. Если они попытаются увести ее силой, она впадет в неистовство… Господи! Все, что угодно, только не это! Какой позор, какое унижение для Лиз! – Хоторн вздохнул. – И для меня.
      Он обернулся и посмотрел на стоявшую рядом Джини.
      – Все началось в том доме вчера вечером. Я наконец задернул шторы. Мне не хотелось, чтобы за этим кто-нибудь наблюдал, и уж тем более Ламартин. – Хоторн устало отвернулся. – Это продолжалось всю ночь и продлится еще целый день, если я что-нибудь не сделаю. Может быть, вы поговорите с ней? С двух часов утра она твердит, что хочет поговорить с вами. Мне кажется, если бы вы согласились, она бы могла поехать с врачами без скандала. По-моему, это вполне вероятно.
      – Мне поговорить с ней?! – изумленно уставилась на него Джини. – Зачем, ради всего святого, ей со мной говорить, особенно теперь?
      Хоторн с грустным лицом безнадежно пожал плечами.
      – А разве вы не догадываетесь? – обреченно вздохнул Хоторн. – Она считает, что мы с вами спали. Скажите ей, ради Бога, что этого не было. Мне она не поверит, а вам может. Ну пожалуйста, Джини. Я понимаю, что не имею права просить вас ни о каких одолжениях, но я все же очень прошу вас сделать это…
      – Ну ладно, если вы считаете, что это поможет, я с ней поговорю. Но врать я не собираюсь.
      – Об этом я вас и не прошу. Довольно лжи. Хоторн повернулся и пошел вниз по лестнице. Джини последовала за ним. На первой лестничной площадке стояли изумительно красивые напольные часы. Джини замешкалась и взглянула на посла.
      – Это те самые часы, которые подарил вам отец?
      Хоторн молча кивнул и пошел дальше. Джини несколько секунд смотрела на часы, а затем поспешила за Хоторном.
      На циферблате с изображениями солнца и луны были римские цифры. Причудливые стрелки показывали десять часов утра. Когда Джини и Хоторн спустились в вестибюль, механизм часов застрекотал, и они начали бить.

      В восемь часов Паскаль был в Хэмпстеде, наблюдая за тем, как медленно поднимается солнце. В восемь пятнадцать он был в пустой квартире Джини в Айлингтоне, а в восемь двадцать уже ехал в своей машине.
      Он быстро направлялся на юг в сторону Сент-Джеймс-Вуда. Ему казалось, что как минимум лет сто он только и делает, что ведет машину и звонит. Он был голоден, и ему хотелось спать. Голова его была такой же пустой, как утреннее небо.
      Всю ночь он провел наедине со своими страхами, всю ночь он тщетно говорил с различными людьми, не имевшими представления о местонахождении Джини, всю ночь он попеременно названивал то в квартиру Джини в Айлингтоне, то в этот снятый ими дом, куда он сейчас направлялся. В его голове все еще звучали вопросы, оставшиеся без ответов, и телефонные звонки, на которые также никто не отвечал.
      Добравшись до дома в Сент-Джеймс-Вуде, он резко затормозил на подъездной дорожке и увидел, что в доме снова горят огни. Свет пробивался из-за задернутых штор. В душе Паскаля зародилась слабая надежда. Выкрикивая имя Джини, он ворвался в дом.
      Внутри было пусто, и это сразило Паскаля наповал. Он чувствовал, видел, слышал, что ее здесь нет. «Ну что ж, – подумал он, – значит, нужно ехать в Оксфорд. Прямо сейчас». Именно так он и планировал. Затем, чувствуя щемящее разочарование, Паскаль обернулся и увидел, что на телефоне мигает огонек.
      Сердце его подпрыгнуло. На секунду он почувствовал прилив радости, но затем его охватил страх. «Это не Джини», – сказал он сам себе, готовясь к очередному трюку, обману или угрозе, и нажал кнопку автоответчика. А затем зазвучал ее голос, и вокруг сразу же посветлело.
      Паскаль слушал очень внимательно. Он прокрутил пленку пять раз. Голос Джини звучал как обычно, он был сильным и теплым. По нему нельзя было заключить, что девушка попала в беду. Джини говорила, что с ней все в порядке, что ей ничего не грозит и она возвращается в Лондон. Однако на заднем плане Паскаль отчетливо услышал мужской голос, произнесший: «Мэм…» Затем последовала короткая пауза. Голос произнес что-то еще, что Паскаль не мог разобрать. То, что последовало дальше, было странным. Джини упомянула Бейрут, места, где они встречались, а затем резко умолкла, – ее снова перебил настороженный и резкий мужской голос.
      Она звонила не из Лондона, а, следовательно, из Оксфорда. Мужчина, находившийся рядом с ней, мог быть только одним из телохранителей Хоторна. Кто иной мог с американским акцентом обращаться к ней «мэм»? Паскаль смотрел на телефон. Он не имел представления, когда был сделан этот звонок, но не сомневался, что Джини пыталась ему что-то сообщить. Что-то такое, что мог понять только он.
      Места, где они встречались в Бейруте… Паскаль стоял, напряженный и сосредоточенный, одно за другим перебирая в уме эти места. Иногда они встречались в кафе на берегу залива, иногда в гостинице, где она жила, иногда в его комнате, ключ от которой он дал Джини в первый же день их знакомства. Где же еще? Несколько раз они встречались рядом с мечетью, находившейся в нескольких кварталах от его комнаты, на краю тенистой и спокойной площади. Он вспомнил, как, дожидаясь его, Джини сидела на скамейке на этой площади. Затем он дважды встречал ее возле арабской школы, что была на полпути между ее гостиницей и его домом. Он помнил, как звучали голоса арабских ребятишек, когда он и Джини бежали навстречу друг другу и она бросалась ему в объятия. Были ли еще какие-нибудь места? Не упустил ли он хоть одно из них? Он мог день за днем восстановить географию их встреч на протяжении всех тех трех недель. И тут его осенило: мечеть! Здесь же тоже есть мечеть – прямо напротив резиденции посла, и если ехать быстро, до нее отсюда можно добраться за две с половиной минуты.
      Паскаль выбежал к машине и задним ходом выехал на улицу. Без четверти девять он подъехал к парку, притормозил и стал смотреть. Въезд в парк и кольцевая дорога были перекрыты.
      Впрочем, дорога была закрыта только для автомобилей, но не для пешеходов. Он остановил машину напротив въезда в парк, перегороженного ограждениями, возле которых стояли полицейские. Машины внутрь не пропускали, но Паскаль увидел, что какой-то джоггер и женщина с маленькой собачкой на поводке беспрепятственно миновали кордон. Паскаль тронулся с места, завернул налево, еще раз налево, остановил машину и, выйдя из нее, побежал в сторону ворот. Когда в поле его зрения появились полицейские, он замедлил шаг и постарался идти непринужденной походкой, предварительно убедившись, что фотоаппарат, висевший у него на шее, надежно спрятан под пиджаком и незаметен.
      Пройдя мимо полицейских, лишь мельком взглянувших на него, Паскаль свернул направо и пошел по кольцевой дороге, а когда полицейские уже не могли его видеть, побежал со всех ног. Впереди, за изгибом дороги, должны были находиться мечеть и резиденция Хоторна. Рядом с ее проходной была калитка, через которую пешеходы могли попасть в основную парковую зону.
      Ворота проходной были надежно заперты. Паскаль мало что мог увидеть на территории самой резиденции, поскольку вдоль ограды росли деревья и густой вечнозеленый кустарник. Сквозь бреши в зарослях ему удалось увидеть два белых автомобиля. Он не мог быть уверен, но похоже было, что возле дома стоят две машины «Скорой помощи».
      Паскаль ускорил шаг. Он пробежал примерно шестьдесят метров, отделявших его от мечети по другую сторону кольцевой дороги. Мечеть отделяла от дороги низкая ограда. Отсюда, откуда была видна резиденция, входа в ограду не было. Вокруг – ни единой души. Территория, на которой находилась мечеть и прочие относившиеся к ней постройки, была довольно обширной. Сама мечеть со своим сверкающим куполом стояла слева от Паскаля, а прямо перед ним раскинулся широкий двор и взметнулся в небо высоченный минарет. Справа находились подсобные постройки.
      До входа во двор мечети было метров восемьдесят. Он выходил прямо на главную дорогу. Оглядевшись по сторонам, Паскаль легко взобрался на ограду и спрыгнул по другую ее сторону. Когда он оказался во дворе мечети, часы показывали пять минут десятого. Паскаль стоял под минаретом и озирался. По главной дороге за пределами парка прошли несколько прохожих и машин, но здесь, на дворе, никого не было. Паскаль еще раз огляделся, поднял голову и посмотрел на верхушку минарета, устремившуюся к поднимавшемуся в небе солнцу. Никого. Действительно ли Джини хотела, чтобы он ждал ее здесь?
      Паскаль подождал десять или пятнадцать минут. В девять двадцать, не в состоянии ждать дольше, он пересек двор, снова перелез через ограду и вернулся на кольцевую дорогу. Какое-то время помаячил на месте, а затем углубился в парк.
      Паскаль понял, что очутился на том же самом месте, где к Джини впервые подошел Макмаллен. Он стоял на небольшом холмике под молодыми каштанами, откуда были ясно видны и мечеть, и сад перед резиденцией. Паскаль видел изгородь вокруг сада и натянутую между ее прутьями камуфляжную сеть, о которой говорила Джини, видел просветы между деревьями. Паскаль еще раз хмуро посмотрел на ограду, затем оглянулся на мечеть, подошел к ближайшей скамейке и опустился на нее.
      Его глаза внимательно обшаривали парк. День обещал быть солнечным, но сейчас было раннее воскресное утро, поэтому посетителей в парке было мало. Паскаль наблюдал за редкими любителями бега трусцой, за несколькими людьми, выгуливавшими собак. Он отметил про себя и парочку, стоявшую возле пруда с лодками, и отца с двумя ребятишками, игравшими на детской площадке, и Дальше, на мостике через протоку, вытекавшую из пруда, пожилую пару, кормившую уток.
      Паскаль чувствовал, что какое-то воспоминание царапается на задворках его сознания. Здесь крылся какой-то смысл, эта картина казалась ему до боли знакомой, и он близок к тому, чтобы ухватить ее значение. Паскаль закурил и стал напряженно думать.
      Во-первых, Джеймс Макмаллен жив. Паскаль не знал этого наверняка, но был почти уверен, что так оно и есть. А поскольку у мертвеца на рельсах был перстень-печатка Макмаллена и его удостоверение личности, значит, Макмаллен инсценировал собственную смерть. Но зачем?
      Если к тому времени, когда Джини в последний раз звонила Паскалю, она уже была уверена в этом, почему она отправила его к мечети? Объяснялось ли это лишь тем, что она сама находилась здесь, поблизости – в резиденции посла, и хотела дать ему понять это? Или тут таился какой-то скрытый смысл, зашифрованное послание?
      Время все шло и шло. Паскаля начинало охватывать нарастающее отчаяние. Все те же любители бега, папаша с двумя детьми, пожилая парочка, длинная линия ограды, мечеть… Паскаль поднялся и стал расхаживать взад-вперед. Он оглянулся на мечеть, но возле нее по-прежнему не было ни одной живой души. Может, ему стоит рискнуть и попробовать сунуться в резиденцию? Однако Паскаль был уверен, что его и на порог не пустят. Кроме того, что там делают две машины «Скорой помощи»?
      Он углубился в парк и пошел по направлению к пруду, но затем остановился и, оглянувшись, задумчиво посмотрел на путь, которым он сюда пришел. Часы показывали уже девять сорок пять, и парк начинал заполняться посетителями. Взглянув на ворота, через которые он сюда попал, Паскаль увидел, как в них входит группа подростков со скейтбордами, парочка влюбленных, держащихся за руки, двое мужчин – один в куртке, другой в костюме, – женщина, толкавшая перед собой коляску. «В десять, – подумал он. – Я войду в проходную ровно в десять и заставлю их пропустить меня внутрь». Но даже приняв это решение, он чувствовал, что находится на грани осознания чего-то очень важного. Паскаль направился обратно к воротам и мечети, и когда он снова очутился под сенью молодых каштанов, его наконец осенило. «Холм, – подумал он, помертвев. – Земляная насыпь».
      Один за другим в единую картину начали складываться маленькие подсказки, едва уловимые намеки, которые он пропустил раньше. Зачем Макмаллен привез их в то убежище в Оксфордшире? Чтобы сбить их со следа. Он отвлек их внимание от Лондона, от этого места. Именно здесь они с Лиз встречались в прошлом. Паскаль и раньше подозревал, что между ней и Макмалленом существует тайный сговор, но даже допуская это, к каким дальнейшим выводам он пришел? Могла ли Лиз задумывать покушение на жизнь своего мужа, избрав своим орудием Макмаллена, еще тогда, раньше, когда они вместе прогуливались в этой части парка? Возможно ли такое, что, когда Макмаллен встретился здесь с Джини, он преследовал двоякую цель: не только вступить с ней в контакт, но и окончательно решить, как же он в итоге поступит?
      «Каким же я был дураком, каким идиотом!» – подумал Паскаль, рванувшись с бугра на земле в сторону посольской ограды. Сквозь толщу кустарника и камуфляжной сетки он ничего не видел, зато слышал голоса, доносившиеся из сада. Белый как мел, он резко обернулся, хмуро глядя на земляной холм. «Нет, – подумал он, – нет, это невозможно. Бугор недостаточно высок, а кустарник по ту сторону ограды слишком плотный и высокий». Часы на церкви в отдалении пробили десять раз. Паскаль, словно примерзший к одному месту, неподвижно стоял, размышляя, каким образом Макмаллен все это спланировал, как это могло быть осуществлено.
      Наверняка не внутри сада, ибо любая попытка проникнуть внутрь заставила бы сработать установленную здесь сигнализацию. Значит, снаружи? Но с какого места? И откуда Макмаллен может знать время, когда посол выйдет в сад, если только сама Лиз не поможет ему устроить это? Паскаль озирался: трава, земляной бугор, мечеть, кольцевая дорога, высокий белый купол сверкающего зимнего неба.
      Он понял все буквально за минуту до того, как увидел в отдалении Джеймса Макмаллена. И понял только тогда, когда в глаза ему бросилась брешь в деревьях, росших позади ограды – та самая, что появилась в результате вырубки указанных Лиз деревьев. Он понял, когда, переведя взгляд на несколько градусов левее, увидел мечеть и ее минарет, взметнувшийся на сто метров ввысь.
      Буквально на секунду мысль перенесла его в прошлое. В Бейрут. В Белфаст. Там излюбленным местом снайперов были высокие здания, откуда можно было вести прицельный и потому смертоносный огонь.
      И именно в это мгновенье Паскаль увидел Макмаллена – буквально в сотне метров. Тот снял свою куртку и обернул ее вокруг какого-то предмета, который только что поднял с земли. Затем он вышел из ворот парка за ограду и пошел по кольцевой дороге. Паскаль бросился бежать. «Сегодня воскресенье, – думал он. – Третье воскресенье месяца. Так вот как они все задумали. Это случится сейчас».
 
      Когда Джини, следуя за Хоторном, вышла на террасу позади дома, она отчетливо услышала потрескивание раций. Группа, стоявшая возле Лиз, стала многолюднее. Уступая Хоторну дорогу, люди расступились, и Джини поняла, что их теперь не менее десяти. Две медсестры, плачущая женщина, судя по одежде – прислуга, еще слуга, врачи и как минимум трос охранников. На краю террасы, не сводя взгляда с Лиз, стоял Мэлоун. Джини увидела, как он, насупившись, поднял руку и произнес что-то в микрофон, спрятанный в манжете.
      – Отведите их внутрь, – холодным от гнева голосом велел Хоторн. Джини обернулась и поняла, что этот приказ относился к Фрэнку Ромеро, который тут же начал оттеснять стоявших к дому. Возле Лиз остались только один врач и медсестра. Как только Хоторн с Джини спустились по ступеням террасы и вышли на лужайку, Ромеро и Мэлоун тут же переместились за их спины и пошли сзади метрах в двадцати от них.
      – Стойте там, ради всего святого, – тихо приказал Хоторн, обернувшись и глядя на телохранителей. – Я сам этим займусь, понятно?
      Джини видела, что Ромеро заколебался, но потом все же застыл на месте, однако Мэлоун проигнорировал приказание и остановился только тогда, когда остановились и Хоторн с Джини. Джини смотрела, как глаза охранника под сведенными в одну линию бровями прочесывают каждый метр сада и ограды по его периметру. Следуя за Хоторном, она приблизилась к скамейке.
      Лиз не пошевелилась, пока они оба не подошли к скамье и не оказались прямо перед ней. Несколько секунд она смотрела на них пустыми глазами, а потом поднялась на ноги, словно находилась на каком-нибудь дипломатическом приеме, и сжала руку Джини своими ледяными пальцами.
      – Джини, – сказала она, – вы здесь. Как это замечательно! Не правда ли, чудесный день? Такое солнце… Вам не кажется, что здесь, на солнце, довольно тепло?
      Она снова села на скамейку и жестом пригласила девушку последовать ее примеру. Джини неуверенно смотрела на жену посла. Ее лицо было мелово-бледным, лишь на щеках алели два пятна лихорадочного румянца. У Лиз, похоже, была высокая температура. Солнце и впрямь светило очень ярко, но воздух был ледяным. На одной стороне ее лица Джини заметила наливавшийся кровоподтек. Лиз пристально посмотрела на Джини и сильно сжала ее руку своими тонкими пальцами. Ее била дрожь. Зрачки ее глаз были настолько расширены, что глаза от этого казались черными.
      «Чего она, черт побери, наглоталась?» – тревожно подумала Джини.
      – Здесь холодно, Лиз, – мягко сказала она. – Может, вам стоит накинуть пальто?
      – О нет, – легко рассмеялась Лиз. – Мне вовсе не холодно. День сегодня выдался просто восхитительный. Мы все вместе просто посидим здесь немного на солнышке. Почему бы тебе не налить нам что-нибудь выпить? – обратилась она к мужу.
      – Сейчас всего десять часов утра, Лиз, – мягко ответил он. – Я думаю, Джини вряд ли захочется пить в такую рань.
      – Чепуха! – Голос женщины окреп, в нем появились почти кокетливые нотки. – Я уверена, что ей хочется. Шампанского. Бокал шампанского. Шампанское можно пить в любое время суток.
      Хоторн мрачно посмотрел на Джини, и она чуть заметно кивнула ему в ответ. Он немного поколебался, словно собираясь вступить в спор, но затем решил этого не делать. Резко повернувшись, он пошел по траве в сторону дома. Остановившись возле террасы, он кивком подозвал к себе Мэлоуна, и через несколько секунд до Джини донесся знакомый звук рации: наполовину шипение, наполовину свист. Лиз тоже услышала его и еще сильнее вцепилась в руку девушки.
      – Его отец там? – спросила она, вновь вздрагивая всем телом.
      – Думаю, да, хотя здесь его не видно. Он, видимо, в доме.
      – У нас мало времени. Слушайте меня внимательно. – Почерневшие глаза Лиз не отрывались от лица Джини, хотя ей, казалось, было трудно сфокусировать взгляд. Она коротко кашлянула. – Ответьте мне, только ответьте быстрее: вы с ним спали? Вы спали с ним?
      – С вашим мужем? – мягко переспросила Джини. – Нет. Конечно же, нет.
      – О-о-о, – слегка простонала Лиз, – слава тебе, Господи! – Она сжала руку девушки так сильно, что ее ногти впились в ладонь Джини. – И вы не собираетесь ложиться с ним в постель, не правда ли? Вы можете мне это обещать? Пока вы этого не сделаете, вам ничего не будет угрожать. В этом случае он не причинит вам вреда и не позволит сделать это своему отцу… – Она умолкла, ее темные глаза подозрительно сузились. – А вы мне правду говорите?
      – Да, Лиз, я говорю правду.
      – Он пытался уложить вас в постель? Я думаю, что да, – произнесла она, сотрясаемая немилосердной дрожью. – Он заставлял вас прикасаться к нему? Он это любит… по крайней мере, говорит, что любит. Хотя, возможно, и врет. О Боже, я должна подумать. Мне необходимо как следует подумать. – Лиз подняла свою тонкую руку, сжала ее в кулак и трижды с силой ударила себя по голове.
      – Вот так. Вот так-то лучше, – сказала она Джини с ослепительной улыбкой. – Понимаете, я должна поговорить с вами, прежде чем меня увезут. Как только я окажусь в этой «скорой помощи» – конец. Он окончательно прилепит ко мне ярлык. Все бумаги уже готовы, ему остается только приехать в больницу и подписать их… – Внезапно слезы наполнили ее глаза и потекли по щекам. – И тогда я уже никогда не смогу увидеть моих маленьких мальчиков. Это ужасно, Джини. И теперь уже никто не сможет мне помочь, даже вы. Он рассказал вам? Джеймс мертв…
      Из груди Лиз вырвался стон отчаяния. Джини оглянулась и увидела, что Хоторн все еще беседует на террасе с Мэлоуном.
      – Лиз, – аккуратно начала она, – я думаю, что Джеймс не умер. Вы, видимо, заблуждаетесь на этот счет.
      – Умер! Умер! – слабо выкрикнула Лиз. – Вчера ночью они привезли его сюда и убили прямо на моих глазах. Это животное, Ромеро, сделал это. А меня заставили на все это смотреть. Глядите, Джини, у меня на платье до сих пор осталась его кровь…
      Джини опустила глаза. Легкое платье, одетое на Лиз, было сделано из прекрасного белого хлопка, на котором не было ни единого пятнышка – ни крови, ни чего-либо еще.
      – Он говорил вам? – неожиданно резко спросила Лиз. – Он рассказывал вам все это вранье про меня? А его отец? – Она опять сжала руку Джини. – Вы не должны им верить, Джини. Он великолепно умеет лгать и всегда умел. Джон очень, очень опасен, особенно для женщины. Вы должны это понять. Он может заставить женщин делать такое… Что он только не заставлял меня выделывать, Джини, какие гнусные вещи! И смотрел на это… Конечно же, он меня не любит, я говорила вам об этом раньше? По-моему, говорила. И все равно, когда ему надоедают другие девицы, эти блондинки, он все равно возвращается ко мне. Он унижает меня перед другими мужчинами. Он обожает это. Я не могу пересказать, что он заставляет меня делать с ними, поскольку это звучит настолько безумно, настолько отвратительно! Но у меня нет выбора. Послушайте, Джини… – Трясясь всем телом, Лиз повернулась, чтобы Джини могла видеть огромный синяк на ее лице. – Это сделал Джон прошлой ночью. Скажите своему другу… кажется, его зовут Паскаль? Да, скажите Паскалю, на тот случай, если вчера ему удалось сделать снимки, что то была не моя вина. Джон заставил меня вытворять все это. А потом, задернув шторы, сделал со мной такое… Наклонитесь, Джини, я не могу говорить об этом громко, поэтому я шепотом расскажу вам на ухо, что он сделал со мной…
      Лиз притянула к себе Джини и начала ожесточенно шептать ей в ухо. Джини едва разбирала слова в этом сбивчивом потоке самых безумных обвинений. Вдруг Лиз отшатнулась от Джини и резко спросила:
      – Вы мне можете кое-что пообещать?
      – Если от меня это зависит, то да.
      – Теперь, поговорив с вами, я могу отправляться. Может, для меня будет даже лучше оказаться в каком-нибудь тихом месте и подольше отдохнуть. Так говорит Джон. – Лиз растерянно потрясла головой, затем отвернулась и издала тяжелый вздох. – Но прежде, чем я это сделаю, Джини, я хочу убедиться в том, что вам ничего не грозит. Обещайте, что вы не ляжете с ним в постель. Вне зависимости от того, что он вам наплетет. Обещайте, Джини!
      – Этого никогда не случится, Лиз. Можете даже не думать об этом.
      – Вы хотите сказать, что не испытываете никакого желания? – На лице Лиз появилось хитрое выражение. – Вы уверены? Вы меня не обманываете? Большинство женщин не могут устоять перед Джоном. В постели он великолепен: страстный, сильный… – Она засмеялась своим низким смехом. – Знаете ли вы такое выражение «le diable au corps»? Это как раз про него. Он такое умеет вытворять… Прокатит вас до ада и обратно!
      Джини неуверенно смотрела на сидевшую рядом женщину. Внезапно Лиз показалась ей вовсе не безумной, а, наоборот, хитрой и расчетливой женщиной. Быстро оглянувшись по сторонам, она снова схватила Джини за руку.
      – Ну да ладно, – быстро и тихо заговорила она, – забудьте об этом. Я просто хочу быть уверена, что вам ничего не грозит. Поэтому, когда меня увезут… Джини, не входите вместе с ним в этот дом. Не подвергайте себя такому риску.
      – Я сразу же уйду, Лиз, вы знаете это. Постарайтесь не волноваться…
      – Нет, нет, послушайте! Я не шучу! – Пятна на ее щеках стали багровыми, расширенные глаза смотрели на Джини умоляющим взглядом. – Обещайте мне не входить в дом. Вы можете уйти прямо через сад. Находитесь на виду у охранников, там, где вас может видеть Мэлоун. Видите тропинку? Она приведет вас прямо к воротам. Только не рассказывайте о том, что я вам говорила. О Господи, он возвращается! – На лице Лиз отразился ужас. Джини с жалостью посмотрела на женщину. Теперь Лиз нервно теребила часики у себя на запястье. – Не говорите ему ни слова о том, что я вам рассказала, Джини! Во имя всего святого, не говорите ему ни слова!
      При приближении Хоторна Лиз отвернулась в сторону и на несколько сантиметров отодвинулась от Джини. Она сделала вид, что разглядывает сад, затем вновь принялась изучать циферблат своих часов. Когда Хоторн с серым от изнеможения лицом подошел к скамейке, она встала.
      – Уже так много времени! – возбужденно воскликнула она – Джини, я так рада, что смогла с вами поговорить! Джон, мне уже гораздо лучше. Я чувствую себя намного увереннее. Джини помогла мне понять, что я действительно нуждаюсь в хорошем отдыхе. Так что я готова ехать. Не беспокойся, милый, никаких глупых сцен и шума больше не будет.
      Хоторн настороженно посмотрел на жену, словно опасаясь, что эта податливость является лишь прелюдией к очередному взрыву.
      – «Скорая помощь» ждет тебя. И та ирландская сиделка, которая тебе понравилась, помнишь? Она поедет с тобой. А я сегодня же заеду повидать тебя.
      – Я знаю. Я знаю это. Спасибо тебе за все, ты так добр ко мне, – слабо улыбнулась Лиз. – Я только что рассказывала Джини о том, какой ты… хороший. До свидания, Джини. Обнимите от меня Мэри. Не забудете?
      Лиз наклонилась и поцеловала Джини в щеку. Хоторн протянул ей руку, но Лиз не обратила на нее никакого внимания и отошла к дальнему концу скамейки. В отдалении послышался приглушенный шум радиопомех. Медсестра, дожидавшаяся на террасе, взяла плед и сделала несколько шагов вперед, а затем взглянула на врача и кивнула ему головой.
      – Позволь мне отвести тебя в машину, Лиз, – попросил Хоторн.
      – Нет, не надо! – неожиданно повысила она голос. Хоторн колебался.
      – Ты уверена, Лиз? Может быть, тебя проводит Джини?..
      – Нет. Нет, – резко ответила она. – Я пойду сама, Джон. Я не хочу, чтобы ты меня провожал. Пусть никто не провожает.
      – Лиз…
      – Оставь меня в покое! – Женщина попятилась на несколько шагов. Она тряслась и безотчетно теребила свое платье.
      – Ну хорошо, Лиз, – согласился Хоторн. – Хорошо. Если ты этого хочешь, я останусь здесь. – Он оглянулся и незаметно подал знак медсестре.
      – Останься в саду. Покажи Джини наш сад… – сказала облегченно Лиз. – Я знаю, он ей понравится, и тебе это тоже понравится. Покажи ей нашу лавандовую дорожку, дорогой, и наш «маленький парк». Вам ведь хочется взглянуть, правда, Джини?
      – Конечно, – спокойно ответила Джини. – Очень хочется.
      Ее ответ, казалось, успокоил Лиз. Не сказав больше ни слова, Лиз глубоко вздохнула, повернулась и пошла прочь. Подойдя к террасе, она улыбнулась врачам и поцеловала в щеку медсестру, и они все вместе прошли в дом. Джини задумчиво смотрела, как уходит Лиз. Ей показалось странным то упорство, с которым женщина требовала, чтобы они остались в саду.
      Хоторн смотрел на удалявшуюся жену с бесстрастным выражением на лице. Через несколько секунд до их слуха донесся шум моторов. Фрэнк Ромеро, стоявший на террасе, поднял руку и что-то сказал в микрофон на запястье. В тридцати метрах слева от них неподвижно стоял Мэлоун, не спуская взгляда с ограды. Машины «Скорой помощи» стали выезжать. Ромеро с террасы подал знак рукой, и Джон Хоторн, стоявший до того неподвижно, словно статуя, ожил.
      Из его груди вырвался долгий медленный вздох. Отойдя на несколько метров от Джини, посол поднял голову и посмотрел в светлое бело-голубое небо.
      – Ну вот и все, – сказал он. – Все кончено. Даже трудно поверить, но это так. Я могу снова начать жить. – Он в нерешительности посмотрел на Джини. – Спасибо вам, – сказал он. – Вы ведь понимаете, что у меня нет иного выхода? Господи, мне кажется, что я только сейчас могу свободно вздохнуть.
      Хоторн умолк, но тут же заговорил снова:
      – Я догадываюсь, о чем вы думаете, Джини. О том, что главные неприятности для меня еще впереди? Что мне еще предстоит одолеть эту молодую женщину-репортера, которая, возможно, пощадит меня, а возможно, и нет? – Посол улыбнулся. – Пусть даже и так. Но сейчас я чувствую себя… свободным, что ли. И сегодня действительно великолепный день. Такой свежий. Мне даже жарко.
      Он стянул с себя свитер, кинул его на скамейку, закатал рукава рубашки, взглянул на небо и потянулся.
      – Мне кажется, что в воздухе пахнет весной. Пойдемте, Джини, я покажу вам сад. Сейчас, конечно, для такого осмотра не самое подходящее время года, и его нельзя сравнивать с моим садом в Оксфордшире, но наш «маленький парк» действительно очень хорош. Я сам продумал, каким его сделать. – Хоторн попытался протянуть Джини руку, но, увидев, что она старательно не замечает его руки, сдержал свой порыв.
      – Извините, я совсем забыл, – виновато произнес он. – Мне сейчас показалось, что мы друзья, а это, конечно же, не так. По крайней мере, пока. Но… – Он помолчал. – Вы, я вижу, не хотите? Что с вами, Джини?
      Джини с похолодевшим сердцем уставилась на Хоторна. Она впервые видела его в рубашке с открытым воротником. Теперь, когда он снял свитер, на его шее отчетливо виднелись царапины. Длинные, четкие, оставленные явно когтями животного. Еще одна отметина, украшавшая его правую руку, стала заметна после того, как Хоторн закатал рукава. Эти тонкие шрамы уже почти зажили. «Что ж, – подумала Джини, – им действительно пора зажить». Ведь со дня гибели Наполеона прошла уже почти неделя.
      «Ах ты, ублюдок!» – вертелось у нее в голове. Хоторн все еще смотрел на нее с непонимающим, озабоченным выражением на лице.
      Подражая его манере говорить и сделав вид, что она тоже испытывает облегчение, Джини произнесла:
      – Да, Джон, я действительно хотела бы осмотреть сад. Особенно ваш «маленький парк».
      Она впервые обратилась к нему по имени, и Хоторну это, похоже, понравилось. Он повел Джини по саду, а затем, внимательно взглянув на нее, уверенно обнял за талию.

      Тяжело дыша, Паскаль побежал по поднимавшейся в горку дорожке. Он нырял под ветви каштанов, разогнал на своем пути стайку подростков и наконец выскочил на кольцевую дорогу. Макмаллен исчез.
      Паскаль посмотрел вправо, в направлении резиденции. До его слуха донесся звук заводящегося автомобильного мотора, потом еще одного. Взглянув налево, он увидел, что к парку приближается группа людей. Все так же бегом Паскаль пересек дорогу и заглянул за ограду мечети. Никого. Неужели он ошибся? Может быть, человек в куртке был вовсе не Макмаллен? Насколько далеко он мог уйти, имея сто метров форы? Наверняка не так далеко. Паскаль стал рассматривать главную дорогу, проходившую за оградой парка. Затем он обернулся как раз в тот момент, когда мимо него на большой скорости пронеслась машина «Скорой помощи». Вторая следовала в пятидесяти метрах позади. Мигая проблесковыми «маячками» на крышах, они появились из ворот резиденции и уже через секунду выезжали на главную дорогу. Один из автомобилей двинулся на север, второй поехал в западном направлении. Перемахнув через ограду вокруг мечети, Паскаль быстро пересек двор.
      Никого. Вне себя от нетерпения, он оглядывался по сторонам. Ни того мужчины, ни кого бы то ни было еще. Двери минарета были на замке. Паскаль посмотрел вверх, но увидел лишь край каменной стенки, которая шла вокруг верхней площадки минарета, и колонны, поддерживавшие его купол. Наверху тоже никого не было видно. Паскаль прислушался. Тишина. Здесь царила напряженная тишина, неестественность которой только подчеркивал уличный шум за пределами парка.
      «Я ошибся», – успел подумать Паскаль и тут же увидел ее – старую темно-зеленую куртку. Она была туго свернута и засунута в заросли кустарника в глубине двора. Медленно, по-кошачьи, Паскаль подошел к кустам. Куртка как куртка. Ясно лишь, что в нее недавно был завернут какой-то предмет, которого сейчас здесь уже не было. Паскаль аккуратно положил куртку на землю, а затем подошел к подножию минарета, вжался в его стену и стал двигаться до тех пор, пока не очутился прямо. Под тем краем площадки, который смотрел на сад резиденции. Прищурив глаза, чтобы защитить их от слепящего солнца, он посмотрел вверх. Сначала Паскаль не видел ничего, кроме каменной кладки на фоне белого неба, но затем стал различать что-то еще. Он увидел этот предмет только тогда, когда от него отразился солнечный луч. С такого расстояния было невозможно разглядеть, что это такое, однако Паскаль знал, что представляет собой эта тонкая металлическая полоска, казавшаяся отсюда тонкой, как травинка.
      Тогда он закричал. Громко, как только мог, чтобы предупредить жертву и по возможности помешать стрелку прицелиться. Ничего не произошло. Он закричал снова, на сей раз выкликнув имя Макмаллена, и, не переставая кричать, вновь ринулся к запертой двери.
      Паскаль бросился на нее всем своим весом, но она даже не дрогнула. Он снова швырнул на нее свое тело, и опять никакого эффекта. Паскаль перевел дыхание. Тишина сводила его с ума. За секунду до того, как он вновь атаковал запертую дверь, француз услышал мимолетный звук, раздавшийся в тишине. Ему приходилось часто слышать его в прошлом. Это был звук спускаемого предохранителя на винтовке.
 
      – Вы понимаете замысел? – говорил Хоторн. Они отошли уже на пятьдесят метров от той скамейки, где еще недавно сидела Лиз. Позади них раскинулась лужайка, а аккуратно подстриженные ряды кустов впереди подсказывали, что здесь-то и находится «маленький парк». Солнце ослепительно сияло на безоблачном небе. Хоторн указал рукой на кусты, между которыми были разбиты идеально ровные дорожки, покрытые утрамбованным гравием.
      – Существует множество классических парковых проектов, – продолжал он. – Они восходят к шестнадцатому веку и даже еще более раннему времени. Этот я разработал, вложив в него двоякий смысл. Проект, конечно, декоративный, но если вы внимательно присмотритесь, то увидите, что он представляет собой лабиринт. Лабиринты – это вообще крайне интересно. Изначально они появились в виде запутанных дорожек, выложенных керамической плиткой на полах церквей. Кающийся должен был проползти по такой дорожке на коленях, символизируя душу, стремящуюся к искуплению грехов… – Хоторн с улыбкой поглядел на Джини. – Мне нравятся такие вещи. Иногда мне кажется, что я гораздо лучше прижился бы в средневековье.
      – Почему?
      – Да я и сам не знаю. Тогда связь между моралью и религией была очень прочной. Верования людей были предельно просты: грехопадение, спасение… Проклятье! – Он наклонился, чтобы поближе рассмотреть один из кустов. – Заморозки частично повредили их…
      Хоторн подался вперед и теперь рассматривал верхушку куста. Посмотрев на него, Джини вдруг осознала: «Я больше не могу. Еще одна минута, и я скажу ему все».
      – Парки всегда интересовали меня, – продолжал тем временем посол, – точно так же, как моего отца и деда. Это тоже перешло ко мне от них по наследству. – Он посмотрел на нее снизу вверх. – Посидим здесь немного, или вы предпочитаете идти дальше?
      Он показал рукой на другую белую скамейку, стоявшую на краю «маленького парка». Когда Хоторн поднял голову к Джини, прямо ему в лицо ударили солнечные лучи, осветив его светлые волосы, отчего они стали похожи на шлем, а сам он – на ослепительного молодого и неуязвимого принца-воина. «Игра света», – мрачно подумала Джини.
      Хоторн выпрямился и направился к скамейке. Джини сначала смотрела на него, а потом оглянулась через плечо. Двое телохранителей по-прежнему настороженно оставались метрах в двадцати позади них. Прищурив глаза от солнца, она разглядела, что это все те же Ромеро и Мэлоун. Взгляд Ромеро был прикован к ней, а глаза Мэлоуна безостановочно двигались. Он смотрел то на посла, то осматривал сад вокруг них, то оглядывался на дом.
      Проследив за одним из его взглядов, Джини увидела лужайку, деревья и сверкающий горизонт между ними. В непрерывном пологе деревьев был только один разрыв, обозначавший границу между посольским садом и парком. Он появился, вне всякого сомнения, в результате прореживания деревьев, производившегося здесь раньше на этой неделе под присмотром Лиз. Джини вспомнился тот день, когда она стояла за оградой, слушала завывания бензопилы и команды, которые Лиз Хоторн отдавала рабочим. Это было в тот самый день, когда, придя домой, она нашла Наполеона мертвым.
      Джини почувствовала, как у нее перехватило горло. Сквозь разрыв в куще деревьев она видела сияние позолоченного купола мечети и тонкие очертания ее минарета, взлетевшего к солнцу на фоне светлого неба. «Чудесный вид, прекрасный сад, потаенное место. Привилегия могущественных людей», – подумала Джини и, подойдя к скамейке, села возле Хоторна.
      – Скажите мне, – спокойно начала она, – объясните мне одну вещь, которую я никак не могу понять. Зачем вам надо было убивать моего кота?
      Он мгновенно взял себя в руки. Разве что едва заметно на долю секунды сузились глаза. А вслед за этим последовала озадаченная улыбка.
      – Простите, вы сбили меня с толку. Какого кота, Джини? Я и не знал, что у вас есть кот.
      – А вот я полагаю, что знали. И это именно он исцарапал вас, разве нет? Вон, на руке и на шее.
      – Где? Здесь? – Хоторн растерянно посмотрел на свою руку, а затем тяжело вздохнул. – Вы хотите узнать, откуда у меня эти царапины?
      – Да, хочу.
      – В таком случае спросите Мэри. – Голос его стал твердым. – Она как раз присутствовала в тот день, когда Лиз мне это устроила. Разве мачеха вам не рассказывала?
      И даже сейчас, пусть на какое-то мгновенье, но она почти поверила ему. Все прозвучало так разумно, так точно были выдержаны паузы между фразами, так правильно выбран тон… Джини снова окинула взглядом ссадины на его руке и шее.
      – Это сделала не женщина, – спокойно сказала она и, подняв глаза на Хоторна, добавила: – Вы лжете.
      – Да нет же, Джини, поверьте. Я и так налгал слишком много, на всю жизнь хватит. – Он немного помялся, а потом взял ее за руку. – Неужели нельзя без этого? – проговорил он тихо. – Я думал, вы понимаете. Я не стану вам лгать. По крайней мере, не сейчас. Вы слишком хорошо меня изучили. Ведь нас с вами уже немало связывает.
      – Нет, – ответила она, – вы станете лгать. Вы солжете мне с такой же простотой, как любому другому. И ваша жена лжет почти так же искусно, как и вы сами. И ваш отец… Я, – замешкалась она, – правда не знаю, много ли налгал мне ваш отец. Может быть, и не очень. Вы ведь ничего не рассказывали ему, не так ли? – Она прикоснулась к царапине на его руке. – Ваш отец не знает обо всем этом.
      Наступило долгое молчание. Хоторн по-прежнему смотрел в ее глаза, а Джини словно ушла в себя. Наконец в его лице что-то изменилось, глаза немного сузились, и он накрыл ее руку своей ладонью.
      – Нет, – сказал он, – конечно же, вы правы. Моему отцу об этом ничего не известно, и если бы он узнал, то не понял бы.
      Джини высвободила руку и откинулась на спинку скамьи. Хоторн отвернулся в сторону и стал смотреть через сад в сторону парка.
      – Это было в среду утром, – негромко заговорил он. – Накануне вечером я видел вас на том самом ужине в «Савое». После этого я не мог заснуть. Я снова и снова думал о некоторых вещах, о которых говорил в своем выступлении. Один или два раза я подумал и о вас. А рано утром следующего дня отец дал мне послушать одну из этих своих чертовых пленок. Эта была запись вашего разговора с Николасом Дженкинсом у вас на квартире. Вы согласились бросить историю, связанную со мной. Это, конечно, не убедило моего отца, а на меня произвело прямо противоположный эффект. Мне очень захотелось встретиться с вами, рассказать многое из того, что я поведал вам в прошлую пятницу: о своей женитьбе и всем, что с ней связано. Вот я и отправился к вам в квартиру. Разумеется, вас там не было.
      Хоторн бросил на нее какой-то невидящий, замороженный взгляд, словно на пустое место.
      – Я находился в очень странном состоянии. Я был подавлен, испытывал отчаянье. Я сам не знаю, почему. Думаю, я страстно хотел, чтобы вы узнали, кто я есть на самом деле. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь узнал об этом… – Хоторн натянуто улыбнулся. – И это называется католик с рождения! Бог знает, сколько лет я не ходил на исповедь. Я даже причащаться не могу. Может быть, дело в этом?
      Он помолчал. Молчала и Джини. За их спинами раздавалось потрескивание миниатюрных раций. Слева от сидевших, в ветвях дерева, запела птица, но затем вспорхнула и улетела. Где-то в отдалении, как показалось Джини, на расстоянии целой вселенной от того места, где они сидели, ей вроде бы послышался какой-то крик.
      – Не обнаружив вас дома, – продолжал Хоторн, – я почувствовал, что нахожусь в смятении. Я чувствовал, что просто должен проникнуть в вашу квартиру. Это оказалось несложно, у вас такие замки, справиться с которыми может и ребенок. Оказавшись внутри, я стал искать вас. Зашел в вашу спальню, прикасался к вашим вещам и простыням. Я ощущал запах вашей кожи и ваших волос. Просмотрел все ваши бумаги в ящиках письменного стола. Я подумал, что уж коли тут нет вас самой, я смогу отыскать вас в каком-нибудь письме или дневнике. Я даже подумал, что, возможно, сам напишу вам, оставлю какое-нибудь послание или просто подожду вашего возвращения, а потом нашел в вашем письменном столе все эти вещи: наручники, чулок, туфлю. Я ведь не знал о том, как они попали к вам, но они заставили меня вспомнить о моей жене, о том, что я делал с ней и другими женщинами. Это… возбудило меня. Хотя я никогда не чувствую возбуждения, меня лишь обволакивает какая-то чернота. И тогда я захотел вас. Одна часть моего сознания хотела вас такой, какая вы есть, а другая страстно желала, чтобы на вас были одеты все эти вещи, даже наручники… особенно наручники, чтобы вы таким образом были похожи на всех остальных женщин и я смог сделать с вами то, что мне нравится…
      Мне сложно объяснить. – Хоторн поднял руку, но тут же безвольно уронил ее на колени. – Со мной это происходит, и все тут. Я должен выяснить, что творится на другой, на темной стороне. Иногда мне удается с этим справиться, иногда нет, а в тот день искушение было слишком сильным. Если бы вы вошли в тот момент, я, без сомнения, заставил бы вас надеть все это на себя. Могло бы произойти все что угодно. Я мог бы вас даже убить. Я мог бы убить себя. Но вас не было, а был только ваш кот. Он смотрел на меня, а в моих руках был чулок, вот я и убил животное вместо человека. Затем я все убрал. Я избавился от боли, страданий, желания. И ушел.
      Джини беззвучно закричала. Не чувствуя ног, она поднялась со скамейки и слепо пошла в сторону. Догнав девушку, Хоторн взял ее за руку и развернул лицом к себе. Слезы слепили Джини, но на секунду ей показалось, что по лицу Хоторна блуждает какой-то огонек.
      – Вот что я собой представляю, – тихо сказал он. – Все равно вы знали об этом. Вы ведь спрашивали моего отца. Войдя в комнату, я услышал ваш последний вопрос. Кто в прошлом году бывал с моей женой раз в месяц? Кто смотрел, как она спит с другими мужчинами? Все это я. Потому что она любила смотреть, как я на нее смотрю, и потому что я до этого докатился. Интересно, если человек постепенно опускается, достигнет ли он когда-нибудь самого дна, где будет проклят и лишится надежды на спасение? Существуют ли границы падения?
      Он отпустил Джини и отступил на шаг назад. И вновь какая-то точка высветилась на его лице.
      – Теперь вам известно все, – произнес он мертвым голосом. – Абсолютно все. К добру это или к злу, но вы знаете обо мне больше, чем кто бы то ни было другой. За исключением, конечно, Бога, – улыбнулся Хоторн. – Если он существует. Тогда он все видит и вряд ли простит.
      Наступило молчание. Джини стояла, не шевелясь. Хоторн отступил в сторону, затем вновь приблизился к девушке. Позади них бесшумными тенями стояли двое охранников. Она слышала шорох, доносившийся из раций, видела, как один из них обернулся и бросил взгляд на ограду. Но все это было очень далеко от того маленького, но непроницаемого купола мертвой тишины, под которым стояли они с Хоторном.
      – Но почему, – тихо заговорила она, – почему вы допустили, чтобы с вами случилось такое? Ведь вы могли быть совершенно иным. С самого начала вам было даровано так много! Кто сделал вас таким? Отец? Лиз? Почему вы за себя не боролись?
      Джини умолкла. Теперь она уже отчетливо видела световую точку, которая двигалась по лицу Хоторна.
      – Мне некого винить, – произнес Хоторн, – я сам сделал выбор. Только во Вьетнаме я узнал, что из себя представляю. Выслушайте меня, Джини…
      Но она уже не слушала его. Как загипнотизированная, она следила за маленькой точкой света, перемещавшейся по его лицу. Она напомнила Джини игру в «солнечные зайчики», когда в детстве, взяв в руки маленькие зеркальца, они направляли отраженные лучи в глаза друг другу. Только вот этот двигавшийся луч не был ни таким белым, ни таким ослепительным, как те. Это был маленький красный кружочек не больше сантиметра в диаметре, и он беспрестанно двигался по лицу Хоторна.
      Самого посла он, казалось, вовсе не беспокоил. Хоторн подвинулся, и красный кружок пропал, затем он сделал еще одно движение, и точка вновь появилась. Она ползла по его скулам, коснулась волос. Хоторн продолжал говорить. Он рассказывал что-то о ее отце, о селении Майнук и о том, как ее отец не стал давать показания относительно того, что там случилось, хотя, вполне возможно, догадывался об этом.
      – Что? – спросила Джини. – Что же там случилось? Позади них послышалось какое-то движение. Хоторн обернулся, но затем стал снова смотреть на Джини. Красный кружок опять появился, теперь посередине его лба. Хоторн вздохнул.
      – Я убил ту девушку, Джини, – спокойно ответил он. – Она была коммунистическим агентом. Большинство солдат из моего взвода погибли. Ее допрашивали в той хижине. Было очень жарко. Все было не так, как рассказывает Макмаллен. Это была война, Джини! Одна женщина и пятнадцать мужчин, которые только что видели, как гибли их товарищи. Мне было двадцать три года. Да, все пошло наперекосяк. Да, ее изнасиловали, а когда это кончилось, я ее убил. Она хотела умереть и умерла, держа меня за руку. Я выстрелил ей в затылок…
      – Подождите!.. – закричала Джини. – Что-то происходит! Ваше лицо…
      Джини изумленно смотрела на Хоторна. Красный кружок на его лице то и дело дергался. Лицо посла приняло озадаченное выражение. Он нахмурился, а в глазах его появилась тревога.
      – В чем дело, Джини? – удивленно спросил он. – Может быть, вернемся в дом?
      Он сделал неловкое движение в ее сторону и застыл. Красный кружок вновь появился на его лбу. Хоторн нахмурился еще сильнее. Время замедлилось, а затем почти и совсем остановилось, поэтому бровям Хоторна понадобилось очень много времени, чтобы сойтись на переносице, а крик сзади, с расстояния метров в двадцать летел до них несколько часов. Джини видела, как побежали оба телохранителя – и Ромеро, и Мэлоун, но ей казалось, что происходит это очень медленно и в каком-то другом измерении. Между бровями Хоторна возникло пятнышко, маленькое, как кастовая отметина в Индии. Джини смотрела на нее в бесконечно затянувшемся молчании и увидела, как к Хоторну пришло понимание. Оно вспыхнуло в его глазах на одну крохотную секунду. Понимание, а может быть, и облегчение. Она увидела, как движутся губы посла, а затем его лицо взорвалось.
      Воздух застила багровая пелена. Что-то красное хлынуло потоком, заливая ее лицо, стекая по волосам и одежде Джини. Она была залита этим страшным красным потоком с ног до головы. Секунды едва ползли, а пространство вокруг казалось огромной вселенной. Эта жидкость, возникшая ниоткуда, была теплой и пахла железом. Взглянув на себя, Джини увидела, что она промокла насквозь. Однако не только это красное покрывало ее, но и что-то еще, какое-то отвратительное густое и студенистое месиво. Тогда девушка попыталась дернуться в сторону, сорвать себя с этого места. Хоторн тем временем медленно заваливался назад. И только теперь, когда все было кончено, она услышала хруст винтовочного выстрела.
      – Ложись, ложись, ложи…
      Мэлоун врезался в Джини, словно пушечное ядро, в мгновение ока сшибив ее на землю. Лежа спиной на мокрой траве, она бессмысленно смотрела в белое небо.
      Через некоторое время ей показалось, что опасность миновала и она может повернуть голову. Так она и сделала – совсем чуть-чуть – и увидела Хоторна. Он лежал буквально в метре от нее. Над ним присел Мэлоун, а Ромеро лежал прямо на теле посла, наполовину закрывая его. Прерывающимся от потрясения голосом он говорил и говорил в свой микрофон на запястье:
      – Попали! В него попали! Скорпион здесь!
      Джини хотелось сказать ему, что он ошибается, что Хоторн не ранен, а убит, но легкие ее были парализованы, а губы не двигались.
      Соображал ли Ромеро, что произошло? Она была в этом не уверена. Потрясение может выбить из колеи даже профессионала, даже убийцу, даже бывшего солдата, и он принялся делать нечто жуткое. Всхлипывая, Ромеро стал собирать разбросанные по траве ошметки мозга и складывать их обратно в черепную коробку Хоторна, вдребезги разнесенную пулей.
      Джини закрыла глаза. Ее стало рвать. Она откатилась в сторону, поближе к кустам, к «маленькому парку» Хоторна, его дороге покаяния.
      – Оставь его! Ради всего святого, оставь его в покое! – слышала она голос Мэлоуна. Не в силах сдержать стон, она заткнула уши руками. Наступила давящая тишина, а затем послышался треск второго выстрела.
 
      Наконец-то дверь поддалась. Оказавшись у подножия лестницы, Паскаль услышал первый выстрел и побежал по этой узкой и крутой спирали, насчитывавшей ровно сотню ступеней. Второй выстрел раздался примерно через сорок секунд, когда Паскаль находился уже на последнем витке лестницы. Он закричал. «Хоторн, – думал он. – Хоторн и кто еще?» – вертелось у него в голове. Сердце сжималось от страха. Он побежал быстрей, слыша гулкое эхо собственных шагов, отлетавшее от каменных ступеней. Наверху царила тишина. «Что он делает? – пытался сообразить Паскаль. – Перезаряжает или у него нет в этом нужды? Сколько раз он еще собирается стрелять?»
      Теперь над своей головой он уже видел свет. Когда Паскаль выбрался на верхнюю площадку минарета, то оказался лицом к лицу с Макмалленом, поджидавшим его. Его винтовка была направлена точно в сердце Паскаля.
      Спокойным, тихим голосом он протянул:
      – А-а-а, это вы. Не двигайтесь. У меня нет причин убивать вас, но если вы пошевелитесь, я это сделаю.
      Ноги Паскаля словно приросли к камню. Винтовка представляла собой серьезное и очень мощное оружие – «Хеклер и Кох PSG1» с лазерным прицелом. На таком расстоянии пуля прошила бы его насквозь, причинив мало вреда, хотя могло получиться и иначе. Тут все зависело бы от вида зарядов, удачи и Божьей воли.
      – Кто? – спросил Паскаль. Он едва мог говорить. – Почему вы стреляли дважды? Кого вы убили?
      Сначала Макмаллен выглядел озадаченным, а потом на его лице появилось раздражение.
      – Естественно, Хоторна. И Фрэнка Ромеро.
      – Вы попали в обоих?
      – С семисот метров? И с такой высоты? Разумеется, я в них попал. Хоторн мертв. Впрочем, они оба мертвы. После того, как они оказались в центре сада, это было несложно. Как в тире.
      Макмаллен обернулся через плечо, затем вновь перевел глаза на Паскаля. Они оба услышали снизу звуки бегущих ног.
      – Если вы беспокоитесь о той женщине-журналистке, вашей приятельнице, то с ней все в порядке, – сказал стрелок. – Она там, в саду. Только что разговаривала с Хоторном.
      – Что?! – побелел Паскаль. – Джини была с ним? Она находилась с ним как раз в этот момент?!
      – Конечно, – холодно взглянул на него Макмаллен. – Она ведь хочет писать о войне, не так ли? Она именно к этому стремится? Что ж, теперь она знает, что может сделать с человеком современное оружие.
      Паскаль недоверчиво смотрел на Макмаллена. Он был бледен, но абсолютно спокоен.
      – Откуда вам это известно? При вас она никогда об этом не упоминала. Откуда вы знаете?!
      Макмаллен слегка пожал плечами и вновь поднял винтовку.
      – Я знаю гораздо больше, чем вы можете предположить. Не откажите встать вон там. Нет, правее. Прямо к внешней стене.
      Паскаль перешел на другое место. Он посмотрел вниз, но отсюда был виден только двор мечети. Две мужские фигуры в черном быстро пересекли двор и укрылись.
      – Они вооружены? – спросил Макмаллен.
      – Да.
      – Прекрасно.
      Он двинулся к ступеням, но, поставив ногу на первую, остановился и обернулся к Паскалю.
      – Вы сделали снимки Хоторна?
      – Нет. По крайней мере, ни один из них использовать нельзя.
      – Он приехал в дом, как и планировалось?
      – Да, приехал. Но у него было там вовсе не свидание с незнакомкой. Он прибыл туда с собственной женой. С Лиз.
      Макмаллен, который все еще продолжал двигаться, при этих словах застыл как вкопанный.
      – Вы хотите сказать, что он принудил ее поехать туда?
      – Я не заметил, что ее кто-то к чему-то принуждал. Скорее наоборот. Инициатива принадлежала ей. Она находилась там явно по своей воле.
      Наступило молчание. Макмаллен медленно повел рукой. Теперь его палец лежал на спусковом крючке винтовки.
      – Значит, по-вашему выходит, что она отправилась туда, чтобы заниматься с ним любовью? Это не может быть правдой!
      – Я не могу подвергать сомнению то, что видел собственными глазами, – спокойно отозвался Паскаль и стал выжидать. Вероятность того, что Макмаллен выстрелит вне зависимости от того, что он ответит, составляла примерно шестьдесят к сорока, прикинул Паскаль. Тишина длилась всего лишь несколько секунд, но ему она показалась бесконечной. В отдалении завыли сирены.
      Макмаллен колебался. Он сделал шаг назад, еще ближе подойдя к ступеням. Они оба слышали, как внизу кто-то движется.
      – Вы ошиблись, – произнес наконец Макмаллен. – Перепутали. Так быть не могло.
      – У меня есть снимки, – ответил Паскаль.
      – Снимки? Они ничего не доказывают. Отец Хоторна прислал мне снимки, на которых, по его словам, была изображена Лиз. Но ему не удалось обмануть меня. Они оказались фальшивкой. Я никогда не верил никаким снимкам, свидетельствам, уликам. Вы понимаете это?
      – Сейчас понимаю.
      – Ведь такие фотографии несложно подделать, правда? – Взгляд Макмаллена внезапно стал почти умоляющим.
      – Да, несложно, – искренне ответил Паскаль. – Единственные снимки, которым я доверяю, это те, которые я делал сам.
      Глядя в лицо Макмаллену, он видел, что тот борется с сомнениями. Шум снизу нарастал.
      – Вы собираетесь умереть ради Лиз? – осторожно спросил Паскаль. – Дело в том, что если вы еще немного простоите здесь, задавая вопросы, для вас все закончится именно этим.
      – Вы полагаете? – Губы Макмаллена растянулись в скупой ухмылке. – Зачем же мне теперь умирать? Лиз свободна. Пока Хоторн не подписал бумаги, ей ничто не грозит, а он их уже никогда не подпишет. Через два часа я буду в больнице и увезу оттуда Лиз.
      – Вы это серьезно? – Паскаль выглянул за одну из колонн и осторожно посмотрел вниз. – Там, во дворе, пять человек. Другие поднимаются по лестнице, вы сами их слышали. Боюсь, что вам не одолеть больше, чем полпути вниз. Особенно с этой штучкой – «Хеклер и Кох» – в руках.
      – Не исключено, – вновь улыбнулся Макмаллен. – Впрочем, я думаю, вы ошибаетесь. А вот по поводу винтовки я с вами согласен. Тем более что она мне все равно больше не понадобится. Ловите.
      И с этими словами он швырнул оружие Паскалю. Его движение было таким стремительным и неожиданным, что Паскаль непроизвольно отреагировал на него, вытянув вперед руки и поймав винтовку за ствол. В этот момент он не видел ничего, кроме летевшей в него винтовки, и именно за это короткое мгновение Макмаллен исчез.
      Паскаль прислушался к его шагам, зазвучавшим на лестнице. Он аккуратно положил винтовку на каменный пол на некотором отдалении от себя, затем наклонился и прислушался к звукам, доносящимся с лестницы. До его ушей все еще доносилось эхо шагов Макмаллена. Он, должно быть, бежал, не пытаясь предпринять никаких мер предосторожности. Вслед за тем Паскаль услышал звук автомобильного мотора. Он выпрямился, прислонился к колонне и посмотрел вниз на кольцевую дорогу.
      Там действительно стояла машина с работающим двигателем и открытыми дверями. Один мужчина в черном сидел за рулем, второй стоял на тротуаре возле распахнутой дверцы. Двое других, должно быть, дожидались Макмаллена у подножия лестницы, поскольку, очень быстро двигаясь, все трое в тот же миг появились в поле зрения Паскаля. Макмаллен безошибочно выделялся в этой группе. Хотя он тоже был одет в черное, но по крепости сложения уступал другим и к тому же был с непокрытой головой. Зажатый ими спереди и сзади, он быстро бежал. Паскаль заметил, как он быстро оглянулся через плечо. Он, похоже, знал всех этих людей.
      Чтобы добежать от подножия лестницы до автомобиля, первому мужчине понадобилось примерно пятнадцать секунд. Перепрыгнув через загородку вокруг двора мечети, он пересек тротуар и оказался внутри машины. Скользнув в нее, он сразу же крикнул:
      – Давай.
      Макмаллена отделяло от него не более двадцати метров, а третий мужчина бежал буквально по его пятам. Уже потом Паскаль думал, что в тот момент Макмаллен так и не понял, что что-то пошло не по плану. Мужчина сзади выстрелил в него всего лишь раз, в спину, как только тот достиг ограды. На нее он и рухнул. Его спутники уже были в машине, которая, визжа колесами, рванулась с места и исчезла из вида прежде, чем Макмаллен умер. Он отхаркнул длинную струю светлой артериальной крови и сполз на землю.
      Паскаль действовал быстро. Он начисто протер ствол винтовки, уничтожая отпечатки своих пальцев, затем вынул из чехла фотокамеру, в которой еще оставалось около пятнадцати неиспользованных кадров. Бесшумно и очень быстро он побежал вниз по ступеням. Сирены теперь звучали ближе и гораздо громче.
      Паскаль знал, что все было четко рассчитано, поэтому полицейские машины должны были прибыть примерно через полторы минуты после того, как все было кончено. У Паскаля оставалось около тридцати секунд, но на самом деле ему требовалось не больше пятнадцати.
      Дверь у основания лестницы была открыта, а на дворе не было видно ни души. Паскаль вышел с поднятыми руками, держа камеру над головой. Оказавшись в пяти метрах от входа в минарет, он наклонился и аккуратно поставил фотоаппарат на землю. Завывание сирен резало слух, и слева, у въезда в парк, Паскаль уже видел боковым зрением синие вспышки полицейских мигалок. Вытянув руки по швам, он двинулся в сторону от синих мигающих огней – через двор и на основную дорогу. Он полагал, что, вероятно, ему ничего не грозит, поскольку мертвый французский фотокорреспондент может явиться неудобством, ненужным осложнением. И все же, пока он шел, его спина постоянно ощущала холодок смерти и собственную уязвимость.
      Паскаль вышел на главную дорогу за две секунды до того, как в парк въехала первая полицейская машина. Отсюда он не видел своего фотоаппарата, но знал, что его уже забрали. Паскаль пошел широким шагом, направляясь к открытому пространству, раскинувшемуся между мечетью и проходной резиденции американского посла. Там он перепрыгнул через ограду, быстро пересек покрытое травой пространство и дорогу.
      Паскаль добрался до проходной через несколько секунд после того, как началось подлинное столпотворение. Люди бежали во всех направлениях, подъездная дорожка была заблокирована автомобилями. Приехали первые машины «Скорой помощи», и выскочившие из них мужчины в белых халатах бегом кинулись в сад позади дома. В воздухе мигали огни спецмашин, выли сирены, и вдруг в стороне от всего этого бедлама Паскаль увидел седовласого мужчину. На своем инвалидном кресле он двигался по дорожке из сада. Он подъехал к группе врачей и быстро поехал рядом с ними туда, куда они направлялись, но затем, видимо, передумал. Он направился влево, затем вправо, развернулся на месте, чтобы посмотреть на машину «Скорой помощи». Затем внезапно остановился на самом краю подъездной дорожки.
      Совершенно один, крепко сжимая ручки своего кресла, он сидел посреди всей этой мятущейся толпы, сумбурных выкриков, мигающего света и воющих сирен. Затем к нему подбежали двое мужчин в черных пиджаках. Один склонился над ним, второй, всхлипывая, встал рядом на колени.
      Приехала вторая машина «Скорой помощи», затем третья. Ворота уже не закрывались, беспомощно пропуская все новые автомобили и людей. Паскаль, растерявшись, уже собрался войти, когда чья-то рука прикоснулась к его локтю. Быстро обернувшись, он увидел Джини и рядом с ней огромную фигуру телохранителя по имени Мэлоун.
      – Заберите ее отсюда, – сказал Мэлоун. – Увозите ее поскорее.
      Паскаль снял пиджак и накинул его на плечи девушки. Вся ее одежда была пропитана кровью, она едва могла передвигаться. Когда Паскаль повел ее прочь, он в последний раз обернулся, чтобы кинуть еще один взгляд на царивший позади хаос.
      Мужчина в кресле-каталке изогнул спину дугой и воздел к небу обе руки. Лицо его исказилось отчаянием и болью. Последнее, что увидел Паскаль, было то, как старик выкрикивал проклятья и они уносились в небеса.

      Заупокойная служба по Хоторну, как и ожидал Паскаль, состоялась в Вестминстерском соборе. Это была мрачная, но великолепная церемония.
      И Мэри, и Джини настояли на том, чтобы присутствовать на ней. Паскаль отправился туда с меньшей охотой. Он воспринимал эту службу как некую кульминацию последних недель, полных недомолвок, дезинформации и лжи.
      – Ну ладно, – сердито сказал Паскаль вечером накануне службы, – я понимаю, почему там должна присутствовать Мэри, но мы-то тут при чем? Его похоронили как героя, а такой заупокойной службы удостаиваются только выдающиеся государственные деятели. Но мы-то с тобой знаем, что он представлял собой на самом деле. Почему мы должны принимать участие в этом балагане?
      – Потому что я смотрю на это по-другому, – ответила Джини тем спокойным и упрямым тоном, которым она начинала говорить всякий раз, когда Паскаль заговаривал о Хоторне. – Ты чувствовал бы то же самое, если бы находился там в тот момент, когда погиб Хоторн.
      В этих словах Паскалю почудился скрытый упрек, и он промолчал. Он не стал спорить и возражать, поскольку видел, что это причиняет Джини боль, и согласился сопровождать ее.
      Они сидели в гулком и огромном соборе с левой стороны. Органист играл токкату и фугу Баха. На церемонии, которая должна была начаться через десять минут, по мнению Паскаля, присутствовало семьсот или восемьсот человек. И тем не менее четверть мест все еще пустовала. В двери то и дело входили новые группы людей. Впереди них, ближе к высокому алтарю, расположился целый сонм знаменитостей. Паскаль узнал среди них многих известных людей: английские политики и дипломаты, большинство членов кабинета, включая самого премьер-министра. Тут были высокопоставленные государственные служащие, промышленные воротилы, генералы и адмиралы, три газетных магната, в том числе и друг Хоторна Генри Мелроуз, редакторы нескольких газет, знакомые лица из телекомпаний и многие другие знаменитости: писатели, кинорежиссеры, дирижер, оперный певец, которые, насколько было известно Паскалю, являлись друзьями семьи Хоторнов.
      Он взглянул на Джини и Мэри. Обе были облачены в черное. Лицо Джини было напряженным и бледным, Мэри находилась на грани слез. Паскаль посмотрел на своеобразную «программку» заупокойной службы и увидел, что она включает в себя чтение Библии, отрывков из Шекспира и «Санктус» из «Реквиема» Моцарта. «Играют на самых тонких струнах», – подумал Паскаль, и губы его сжались.
      Первый ряд сидений справа все еще пустовал. Паскаль знал, что там сядут члены семьи. Он вспомнил похороны Хоторна на Арлингтонском кладбище, которые транслировало Си-эн-эн. Там доминировал отец Хоторна, сидевший на своем кресле-каталке возле могилы, и хрупкая, одетая в черное и под черной вуалью фигура Лиз, стоявшей рядом со свекром, опустив руки в черных перчатках на плечи двух светловолосых сыновей. В тот день ее сопровождал младший брат Хоторна Прескотт, рядом находились его сестры со своими детьми. Паскаль пытался угадать, сколько членов этой семьи прилетит сюда и будет присутствовать на заупокойной службе.
      Вскоре он получил ответ на этот вопрос. Присутствовавшие вполголоса переговаривались, и от этого, приглушаемый звуками величественной музыки, под сводами собора раздавался сдержанный монотонный шум. Несмотря на музыку, запах благовоний, присутствие священнослужителей и многочисленной охраны, находившиеся в храме воспринимали происходящее не только как религиозную церемонию, но и как некий спектакль. Здесь царила такая же атмосфера, как в театре, когда до поднятия занавеса остаются считанные секунды. Внезапно наступила полная тишина.
      К алтарю направился католический архиепископ, который должен был вести службу. Его сопровождали священнослужители рангом пониже, мальчик, несущий золотое распятие, а следом за этой процессией шла группа ближайших родственников Хоторна. Паскаль увидел его младшего брата Прескотта, на руке которого беспомощно повисла бледная Лиз, двух его сыновей, сестер. Замыкало шествие двигавшееся с тихим шуршанием инвалидное кресло, в котором сидел С.С.Хоторн. По бокам от него шли двое телохранителей в черном.
      Услышав звук, издаваемый каталкой, Джини отвела глаза. Паскаль видел, что она смотрит прямо перед собой, в высокое, темное и гулкое пространство над алтарем. Музыка зазвучала громче. Через несколько минут зазвучали молитвы и псалмы.
      Джини и Мэри чувствовали себя явно не в своей тарелке. Ни одна из них не знала точно, когда следует опускаться на колени, вставать или садиться. Паскаль и сам уже много лет не посещал мессы. Последний раз это случилось в маленькой деревушке в Провансе. Он отметил про себя, что за прошедшие двадцать лет эта церемония практически не изменилась. Все эти ритуалы и слова прочно засели в нем с раннего детства, вошли в его плоть и кровь, и теперь он с удивлением осознал, как глубоко они в нем укоренились.
      К собственному удивлению, он заметил, что по-настоящему взволнован всем происходящим. Ему вспомнилось далекое время, когда он еще не совершил «грехопадения», и Паскаль подумал, что, видимо, с точки зрения церкви, на протяжении многих лет он жил, погрязнув в грехе. Церковь его детства не признала бы ни его гражданский брак, ни развод, ни англиканское вероисповедание, которое Элен избрала для Марианны.
      С каждой минутой ему становилось все более не по себе. Имел ли он право судить и осуждать Джона Хоторна?
      До того, как Паскаль вошел в церковь, он ни на секунду не сомневался в ответе, но сейчас вдруг почувствовал, что от его уверенности не осталось и следа. Повинуясь внезапному импульсу, Паскаль встал со своего места. Оно находилось около прохода между рядами, и он мог уйти, не привлекая к себе внимания. Он неожиданно почувствовал, что должен уйти немедленно. Оставаться здесь было невыносимо.
      Когда он встал, Джини бросила на него взгляд и тут же отвернулась. Мэри плакала. Паскаль повернулся и вышел. На ступенях собора он остановился. Был солнечный и холодный мартовский день. Внизу бежал автомобильный поток. Таким же утром умер Джон Хоторн. Паскаль поднял голову к небу, провожая взглядом стремительно бегущие облака. А мысли уже снова тревожили его.
 
      Когда же именно он впервые осознал, что всего размаха событий на самом деле не представлял себе никто – ни Джини, ни он сам, ни Хоторн и его отец, ни даже Джеймс Макмаллен с Лиз? Паскаль подумал, что все начало выстраиваться в его мозгу в тот момент, когда он понял, что Макмаллен, стоя на площадке минарета с винтовкой в руках, ожидал появления внизу, во дворе мечети, тех мужчин в черном. Только тогда правда начала проступать перед ним и полностью открылась, когда он наблюдал, как Макмаллен бежит к машине с людьми, которых считал своими друзьями. «Да, я понял это именно тогда», – решил про себя Паскаль, вспомнив тот момент, когда задний выстрелил в спину Макмаллену.
      Его бесило, что он ни о чем не смог догадаться раньше. В конце концов, он был не таким уж неопытным сосунком. Ему доводилось видеть и раньше, как в различных концах света проводятся такие вот тайные операции: на Фолклендах, в Бейруте, а уж в Белфасте они были обычным делом. Как же мог он не понять, что Макмаллен вовсе не является убийцей-одиночкой! Что его попросту используют, что он будет ликвидирован сразу после того, как выполнит свою миссию и в нем отпадет надобность…
      Так кто же использовал Макмаллена и кто решил, что Джон Хоторн должен умереть? ЦРУ? Британская контрразведка? Или некий нечестивый союз, заключенный между ними? Паскалю было известно, что благодаря своей бескомпромиссной произраильской позиции Хоторн нажил весьма могущественных врагов на Ближнем Востоке. Более того, Хоторн вполне мог рассматриваться как препятствие, которое необходимо устранить, влиятельными группами в самой Америке – политическими, националистическими и даже военными. Уж не говоря о том, что с его смертью в могилу ушла и правда о событиях в далекой вьетнамской деревушке.
      Тех, кто мог быть заинтересован в гибели посла, было великое множество, однако Паскаль, склонный видеть заговоры на каждом шагу – это, пожалуй, самая распространенная болезнь двадцатого века, – не собирался выделять из длинного списка кого-то одного, не желая по собственной воле влезать в этот запутанный лабиринт. Кто бы ни дергал за веревочки в этом представлении, ему это удалось на славу, как и все «спектакли» подобного рода. Уже в тот момент, когда Паскаль уводил Джини из Риджент-парка, он знал, что ждет их во всех тех домах, где они находились в последнее время: полное отсутствие каких бы то ни было достоверных свидетельств.
      Он предупредил об этом Джини, но она не поверила ему. Впрочем, в тот момент она находилась в таком глубоком шоке, что ей не было дела ни до чего. Он оказался прав. В Сент-Джеймс-Вуде, в Хэмпстеде, в квартире в Айлингтоне – везде одно и то же: ни записей, ни фотопленок, ни блокнотов, ни кассет, ни наручников, туфель или чулок, ни даже оберточной бумаги. Все улики были изъяты.
      – Ничего этого не было, – чуть позже скажет он Джини. – Ничего не происходило. Они хотят представить все именно так. Неужели ты сама не видишь этого, милая? Они словно ластиком стерли последние недели, превратили их в фантазию, в сон, в навязчивый бред.
      Так кем же были эти тени, решившие, что пришла пора удалить Джона Хоторна кардинальным образом? Паскаль подозревал, что в этом были замешаны и американцы и англичане, а тот, кто отдал окончательный приказ, находился очень высоко. Его подозрения подтвердились, когда с помощью чокнутых на заголовках телевизионщиков и газетчиков начала вырисовываться официальная версия гибели Хоторна. Тогда-то на них с Джини и был в первый раз оказан скрытый, но мощный нажим.
      В течение суток после убийства Хоторна была организована любопытная встреча. Оно состоялась в некой квартире в Уйат-Холле, а присутствовали на ней Джини, Паскаль, пожилой англичанин, имя которого ни разу не было произнесено, американец, который в основном молчал, но очень профессионально слушал, и присланный в свое время из Вашингтона телохранитель Хоторна. Тот самый, по фамилии Мэлоун.
      На англичанине был какой-то невероятный твидовый костюм, а сам он выглядел так, будто только что выбрался из глухой провинции. Однако это впечатление было обманчивым. Он задавал великое множество вопросов, ответы на которые, как казалось Паскалю, ему были заранее известны. Манеры его были холодными и безупречно светскими, а глаза настороженными. После того, как англичанин умолк, на сцену выступил тихий американец. Паскаль заметил, что того больше интересовала Джини. Вел он себя раскованно и доброжелательно.
      Разговор продолжался более двух часов. Паскаль решил придерживаться линии поведения, которая не раз выручала его в прошлом: он попросту все отрицал. Он нигде не был, ничего не видел и рассказывать ему не о чем. Это им, судя по всему, не понравилось. Вызывающий тон Паскаля особенно выводил из равновесия англичанина.
      – Месье Ламартин, – произнес тот, подавшись вперед, – давайте-ка прекратим это притворство, и немедленно. Если у вас не было никакого задания, вы не работали ни над какой темой и, таким образом, не собираетесь публиковать свои якобы несуществующие материалы, зачем же вчера вечером и сегодня утром вы звонили в два американских журнала? И о чем вы беседовали с редакцией «Пари жур»?
      – Это моя будничная работа, – пожал плечами француз. – Я постоянно сотрудничаю с этими изданиями.
      – Послушайте… – заговорила Джини, перебив Паскаля. До сих пор она говорила очень мало, и ее ответы, хотя и более вежливые, чем Паскаля, тоже были довольно расплывчатыми.
      – Послушайте, – тихо, но достаточно твердо повторила она, – а почему бы нам всем не перестать прикидываться? Мы с Паскалем прекрасно понимаем, для чего нас сюда привезли. Но у него нет ни пленок, ни снимков, у меня же отсутствуют какие-либо записи и магнитофонные пленки. Так стоит ли вам беспокоиться и устраивать подобную «чистку». Я узнала о Джоне Хоторне крайне мало, да и то, что мне удалось разузнать, я не имею ни малейшего намерения обнародовать. Я не собираюсь писать об этом статью. И я ухожу. Немедленно.
      Тихий американец и англичанин в твиде обменялись быстрыми взглядами. Американец кивнул. Мэлоун поднялся и пошел открывать дверь. Когда Паскаль и Джини проходили мимо него, она остановилась и обратилась к нему:
      – Вы знали?
      Паскаль подумал, что у Мэлоуна честные глаза. Впрочем, то же самое можно сказать о всех представителях его профессии. Он спокойно встретил взгляд Джини.
      – Нет, мэм, – ответил он. – Даю вам слово.
      – Ваше слово? – облила его холодом Джини. Она обернулась на двух молчаливых мужчин, оставшихся за ее спиной, и с презрением, адресованным всем троим, включая Мэлоуна, бросила: – Вы все хорошо натасканные лжецы. Все. Вы даете мне слово? Какая чушь!
      Паскаль отчасти разделял ее мнение о том, что каким бы испорченным ни был Хоторн, в его пороках, словно в зеркале, отражался мир, к которому принадлежал этот человек. Поэтому ему еще больше хотелось обнародовать истину, как бы мало для этого средств ни находилось в их распоряжении. Джини также злилась из-за того, что они попали в такой переплет, но ее подход был более трезвым.
      – Нет, – говорила она каждый раз, когда Паскаль затрагивал эту тему. – Во-первых, я не в состоянии ничего доказать, а во-вторых, я предпочитаю, чтобы была обнародована официальная версия. Пусть крутят свое вранье повсюду. Не хочу, чтобы сыновья Хоторна разочаровались в своем отце. Пусть растут и верят в него. Не хочу разочаровывать Мэри. Какой смысл в том, чтобы посмертно разрушить его репутацию! Он мертв. Я не пойду на это, Паскаль.
      – Ну ладно. А как насчет его отца?
      – Его отец – умирающий старик. А теперь еще и сломленный.
      – Хорошо. А Лиз? Она несет за смерть Хоторна не меньшую ответственность, нежели Макмаллен.
      – Да знаю я все это! Но доказать не могу, точно так же, как и ты. Кроме того… – Джини секунду колебалась. – Я думаю, что не сегодня завтра Лиз наверняка будет наказана.
      – Ты имеешь в виду, что ей «случайно» введут чрезмерную дозу какого-нибудь лекарства? Но, Джини…
      – Может, случится и так. Впрочем, мне кажется, постороннее вмешательство не понадобится. Лиз сама себя доконает.
      – Подожди, Джини, подумай немного…
      – Нет, – отвечала она. – Нет.
      А после этого отворачивалась от Паскаля и отказывалась продолжать этот спор. Несколько раз Паскалю казалось, что есть еще что-то, о чем Джини не хочет ему говорить, но в этом он не был уверен.
      Время шло, Джини упрямо стояла на своем, а в одиночку Паскаль поделать ничего не мог. Гибель Джона Хоторна занимала первые полосы газет в течение четырех дней, а затем взорвалась еще одна бомба, подложенная ИРА, последовали новые схватки в Боснии, и эта новость сначала переместилась на внутренние полосы, а затем и вовсе сошла на нет. Джеймс Макмаллен был объявлен убийцей-одиночкой, который давно страдал психическим недугом, после службы в армии стал подвержен различным маниям, ушел в себя и наконец окончательно погрузился в пучину безумия. Хотя почти никакие подробности его военной карьеры не обнародовались, в печать просочились слухи о взаимной симпатии Макмаллена и активистов арабского национализма, бравшей начало еще в те годы, когда он служил в Омане.
      Репутация Джона Хоторна, как блестящего политика, преданного слуги своей родины, любящего отца и верного мужа, осталась незапятнанной. Один из самых бесстыдных панегириков такого рода был опубликован в той самой газете, где работала Джини, – «Ньюс». Паскаль прекрасно понимал, где собака зарыта: Николас Дженкинс не только не был уволен, но, наоборот, недавно получил повышение. Теперь он являлся исполнительным редактором целой группы газет, принадлежащих лорду Мелроузу в Англии, и стал членом совета директоров его компании.
      Паскаль вздохнул и попытался отделаться от этих мыслей, которые неотступно преследовали его в последнее время. Он стоял на ступенях собора и размышлял. Сзади, через плотно прикрытые двери до него доносились музыка и пение хора. До конца службы осталось совсем немного.
      Паскаль прислонился к дверям и стал слушать музыку. Она успокоила кипевшее в нем яростное возмущение. Возможно, Джини была права, двигавшие им чувства были чересчур личными и смахивали на ревность. Хоторна действительно пора оставить в покое, а всю эту историю предать забвению.
 
      Пение взмыло под самые своды собора. Мэри плакала и не пыталась скрыть своих слез, а Джини по-прежнему смотрела прямо перед собой. Ей казалось, что сквозь музыку она видит Джона Хоторна и улавливает присущий ему парадокс: порок и добро, слившиеся в одном человеке.
      Возможно, многие бы с ней не согласились, но Джини была уверена, что она права. Это было единственное, в чем она вынесла уверенность из всего этого нагромождения лжи, взаимных упреков и разоблачений. Да, она не могла выбросить из памяти все, что узнала об этом человеке, но она не могла и осудить его.
      Пение подходило к концу, и Джини закрыла глаза. Она была права, выбирая молчание, и была уверена, что со временем Паскаль тоже придет к пониманию этого. В течение нескольких последних недель она до мельчайших деталей пересказала ему, что происходило с ней в те выходные, точно так же, как он рассказал ей о своих приключениях. Она опустила лишь одно, не рассказав об угрозах С.С.Хоторна в их с Паскалем адрес. И, разумеется, она не сказала ничего о его угрозах в адрес Марианны. Так будет лучше, решила она, оградив Паскаля от страха за дочь, тем более что была уверена: теперь отец Хоторна уже не представляет никакой угрозы ни для них, ни для кого-либо еще. Сейчас, в церкви, глядя на него, Джини думала, как он переживает смерть сына. «Он тоже наказан, – вертелось у нее в голове. – Ему осталось недолго».
      Хор теперь пел «Санктус» Моцарта. Слушая музыку, Джини одновременно думала, что в результате этой истории они с Паскалем многому научились, прошли через сомнения и боль. Теперь Паскаль нашел в себе силы бросить ту работу, которой он посвящал себя на протяжении последних трех лет. Джини была уверена, что он никогда больше не возьмется за нее, она знала, что, подыскивая для себя какое-нибудь другое занятие, Паскаль обязательно вернется к тому, что у него всегда получалось лучше всего – военной фотожурналистике.
      Она и сама многому научилась. В какой-то момент из тех трех недель она наконец стряхнула с себя свою прежнюю зависимость от отца. Глядя на Хоторна, она видела, каким разрушительным оказалось для него влияние отца, а ее последняя встреча с Сэмом стала последней каплей: ярмо, которое она так долго влачила на себе, наконец свалилось с нее. Она более не чувствовала себя дочкой, теперь она была женщиной. И у нее не было никакого желания видеться с отцом, а если бы такое случилось, то Джини знала, что уже не станет питать иллюзий и придумывать ему оправдания. «Все кончено, – думала она. – Я свободна».
      После того, как «Санктус» подошел к концу, окончилась и заупокойная служба. Присутствующие поднялись с мест. Медленно проследовав по центральному проходу, родственники Хоторна вышли первыми. Когда С.С.Хоторн приблизился к Джини, она увидела, что прошедшие восемь недель и потеря старшего сына состарили его лет на двадцать. Он, сгорбившись, сидел в кресле, которое толкали сзади, руки его неудержимо тряслись. Сейчас он выглядел просто потерянным и испуганным стариком.
      Лиз шла, крепко вцепившись в руку Прескотта. Взгляд ее был отсутствующим, словно она не понимала, где и зачем находится. Будто в трансе, двигалась она по проходу на негнущихся ногах, устремив невидящие глаза прямо перед собой. Двух ее маленьких сыновей оттеснили от нее, и, как подумала Джини, в скором времени это будет сделано уже официально, с соблюдением всех формальностей. Позади Лиз толпились родственники Хоторна. При взгляде на них в голову сразу приходила мысль о мощном семейном клане. Сыновья Хоторна шли рядом с его старшей сестрой, вместе с ее сыновьями. Джини поняла, что и отец, и вдова Хоторна уже стали для этих людей чужаками. Теперь остальные члены клана смотрели на них, как на аутсайдеров, сомкнув свои ряды и защищая репутацию покойного брата и его детей. Джини смотрела на бледные и вытянутые лица мальчиков. Они оба, особенно старший, были очень похожи на своего отца. Она отвернулась и постаралась успокоиться, вслушиваясь в органную музыку. Моцарт. Джини вспомнила, как Хоторн поставил ей Моцарта в своей машине. «Пока звучит музыка, во мне живет надежда», – сказал он тогда.
      Она вспомнила неожиданную и острую симпатию, которую испытала вдруг к этому человеку, необъяснимую тягу к нему, пронзившую ее, когда они были той ночью одни в ее квартире. Теперь, когда она уже знала, каким жестоким и развращенным человеком был Джон, это воспоминание заставило ее испытать стыд. Но как бы ни было сейчас мучительно признавать это, от памяти отмахнуться нельзя, и такое чувство – невообразимое сейчас – тогда действительно посетило Джини. Она была уверена, что ни ей самой, ни Паскалю уже не удастся подойти к этой теме с той аналитической непредубежденностью, которая, по ее собственному мнению, является важнейшим элементом профессии журналиста. Теперь она уже не была уверена в том, что такая непредубежденность вообще возможна в данном случае. Журналистика базируется на фактах, а в этой история факты играли не главную роль. Пусть даже она и сможет написать статью обо всем произошедшем, размышляла Джини, снабдив ее убедительными доказательствами, она сама не знает, да, наверное, никогда и не узнает, ответа на главный вопрос: что являлось источником зла в Хоторне и как случилось, что это зло поселилось в сердце такого человека?
      Музыка смолкла. Люди медленно потянулись к выходу. Джини взяла Мэри под руку. Мачеха утирала глаза. Джини обняла ее и сказала:
      – Паскаль ждет нас, Мэри. Мы отвезем тебя домой.
 
      – В чем я уверена, в чем я по-настоящему уверена, – проговорила Мэри чуть погодя, – так это в том, что во всем случившемся виноват отец Джона. Помнишь ту историю, которую я тебе однажды рассказала? О том, как Джон давно, еще будучи ребенком, ударил отца.
      Мэри печально развела руками. Джини молчала. У той давнишней истории могло быть несколько объяснений, но ей не хотелось причинять Мэри боль и говорить об этом.
      Мачеха вздохнула.
      – Я всегда ненавидела его отца, – продолжала она. – Хотя… наверное, я не имею права судить его. Пусть он заставлял Джона страдать, но сейчас он страдает и сам.
      Она наклонилась к огню в камине, погладила Пса и дала ему шоколадный бисквит. Паскаль и Джини молча обменялись взглядами. Мэри было кое-что известно, но, разумеется, далеко не все.
      – Я знаю только одно, – продолжала она окрепшим голосом. – Я потеряла друга. Все те, кто и сейчас обвиняет Джона в холодности, высокомерии, – они все марионетки. Я знала другого Джона – хорошего, доброго, милого человека… – Она вздохнула. – Мне отвратительно видеть, как теперь мелкие недостойные людишки копошатся вокруг его души. А что касается этого Макмаллена… Наверное, так говорить нехорошо, но я рада, что полицейский-стрелок прикончил его. Он, конечно же, был сумасшедшим, но даже при этом, – что за чудовище! Еще тогда, Джини, когда здесь был Сэм, и Джон пытался объяснить нам, что стоит за всеми обвинениями, которые выдвигает Макмаллен, я поняла, до какой степени все извратил этот мерзавец! Джон был идеалистом. Он относился к себе строже, чем все, кого я знаю. Он был вне себя, если ему не удавалось соответствовать своим собственным идеалам, он страдал от этого. Как же мог этот Макмаллен распространять такие отвратительные слухи о женитьбе Джона, о его службе во Вьетнаме! – Мэри потрясла головой. – Это так несправедливо! Нынешнего американского президента позорят за то, что он не воевал во Вьетнаме и не верил в ту войну. Тогда возникает политик вроде Джона, который воевал, был награжден, чуть не погиб, и вот вам, пожалуйста, этот тоже не годится! Появляется какой-нибудь Макмаллен и начинает ковыряться в каждом инциденте. Так нельзя! Ясное дело, что на войне ни один солдат не может остаться чистеньким и безгрешным. Я права, Паскаль?
      – Возможно, – осторожно ответил тот. – Человеку со стороны трудно судить об этом, в особенности через двадцать – двадцать пять лет.
      – Наверное, наверное. – Мэри с горестным видом покачала головой, а затем попыталась отрешиться от грустной темы. Она вздохнула, посмотрела на часы и улыбнулась.
      – Как бы то ни было, – продолжала она уже более беззаботно, – топтаться на прошлом не имеет смысла. Боюсь, что вы можете опоздать в аэропорт. Может быть, хотите заказать такси прямо отсюда?
      – Нет, – поднялся Паскаль, – остановим прямо на улице. Так будет быстрее. – Он взглянул на Джини, и та едва заметно кивнула ему. – А вообще-то я, пожалуй, пойду на улицу и постараюсь найти такси прямо сейчас.
      Он вышел из комнаты, а Мэри и Джини посмотрели друг на друга. Они некоторое время молчали, а затем встали. Мачеха заключила Джини в объятия.
      – О, Джини, – сказала она, – не смотри на меня так. Он мне очень нравится, и я не сомневаюсь, что, когда узнаю его поближе, он понравится мне еще больше. Просто… Я пока не могу простить ему все, что связано с Джоном. Мне все еще кажется, что если бы он не оказывал на тебя влияния…
      – Ты не права, Мэри, – посмотрела Джини в ее круглое доброе лицо и полные тревоги глаза. – Ты ошибаешься, уверяю тебя. С кем бы вместе я ни работала, я действовала бы точно так же. Это не имеет ничего общего с Паскалем. – Поколебавшись, она добавила: – Впрочем, он действительно оказывает на меня влияние… в этом ты права. И я надеюсь, что так будет и дальше. Когда ты узнаешь его поближе, ты сама увидишь, Мэри. Паскаль хороший, редкий человек.
      – Ну ладно, милая, – улыбнулась Мэри. – Хорошо сказано, от сердца. Я пока воздержусь от оценок. Можешь передать своему Паскалю, что, когда вы вернетесь, я жду вас на ужин, но пусть он не думает, что я так легко сдаюсь. Меня не так просто победить, правда, милая?
      – Что верно, то верно, Мэри.
      – Впрочем, это не так уж и верно. Я слишком мягкосердечна и сентиментальна. А у него такие очаровательные глаза… – Она снова улыбнулась и повела Джини к двери. – Ты так и не хочешь рассказать мне, куда вы направляетесь?
      – Нет, Мэри, это секрет. Пока секрет. Мы обо всем расскажем тебе, когда вернемся.
      – И даже не намекнешь? Ну ладно, ладно… – Мэри открыла входную дверь. Паскаль, обладавший феноменальной способностью находить такси в любое время суток и в любой точке земного шара даже под проливным дождем, уже стоял рядом с остановленной им машиной. Она подъехала прямо к крыльцу, и Паскаль объяснял водителю, как побыстрее доехать до аэропорта Хитроу и избежать автомобильных заторов. Делал он это с неподдельным энтузиазмом.
      Мэри поглядела на этого высокого темноволосого человека. Он говорил очень быстро и подкреплял свои объяснения типично французской жестикуляцией. Мэри перевела глаза на Джини и слегка подтолкнула ее в бок.
      – Да уж, Джини, я тебя понимаю. Он был таким же, когда вы встретились?
      – Ты имеешь в виду: таким же горячим, живым и непоседливым? – улыбнулась Джини в ответ. – Да, он был таким же.
      – В таком случае не заставляй его ждать. Позвони мне в ту же секунду, как только вернетесь. И желаю хорошо провести время, – добавила она, – в том загадочном месте, куда вы направляетесь. Где бы оно ни находилось. Он ждет тебя, Джини. Давай же…
      Джини сбежала по ступенькам. Уже в такси Паскаль взял ее за руку. Он выглядел возбужденным.
      – Разница во времени составляет час, – сказал он. – Я хотел, чтобы мы приехали туда засветло, но теперь уже не получится. Будет темно.
      – Ну и хорошо. – Джини положила голову ему на плечо. – Значит, сначала я посмотрю на все это при лунном свете. А завтра утром мы встанем очень рано…
      – Не исключено. Но может быть, нам этого не захочется.
      – Ничего, хоть один раз сможем себя заставить. В один из этих дней мы все же встанем пораньше и рассмотрим это место на рассвете.
      Путешествие было не очень долгим. И хотя им пришлось лететь двумя самолетами, с пересадкой, оно продолжалось немногим более двух часов. Уже когда они летели вторым самолетом, Паскаль говорил очень много и очень быстро. Он рассказал о том, что его бывшая жена собралась переезжать в Англию, и о том, как и где он планирует познакомить Джини с Марианной. Он был полон идей относительно того, где они с Джини могли бы поселиться в Лондоне и сколько времени могли бы проводить во Франции. У него в голове громоздились планы по поводу своей будущей работы и работы Джини, о том, где и над чем они могли бы работать вместе, а когда Джини сообщила, что у нее тоже есть пара мыслей на этот счет, Паскаль одарил ее лучезарным взглядом: прекрасно, со временем он выслушает и их!
      – Послушай, Паскаль, – с довольным видом окликнула его Джини, – а тебе не кажется, что осуществление всех этих твоих грандиозных планов может занять очень много времени? Годы и годы. Мы никогда не справимся с такой прорвой дел.
      – Ну и что же? – радостно оскалился он. – Я и не хочу справиться со всем этим немедленно. У меня много чего есть еще в запасе, так что дел у тебя будет по горло.
      – Некоторые из твоих планов довольно опасны.
      – Ну и что! Я люблю опасности. И ты тоже.
      Он залпом осушил бокал с шампанским и сказал:
      – Я вновь открыл себя, и за это я должен быть благодарен тебе, Джини. По-моему, мне следует тебя поцеловать. Прямо сейчас. И причем долгим и нежным поцелуем.
      – В самолете? На глазах у стюардессы? – улыбнулась она.
      – К черту стюардессу! К черту всех остальных пассажиров! Наклонись ко мне. Еще чуть-чуть, дорогая. Великолепно. Поехали!
      К тому времени, как они приземлились, Джини едва могла видеть, что происходит вокруг. Перед ней смутно вырисовывался аэропорт, женщина за стойкой фирмы по прокату машин, затем перед ее глазами мелькали улицы города, по которым уверенно и быстро вез ее Паскаль. Она видела все это, видела дороги, которые постепенно становились все уже и круче, но очертания окружающего мира расплывались перед ее глазами и становились нечеткими из-за переполнявшего ее счастья. Джини откинулась на сиденье и смотрела, как свет над обступившими их холмами становился сначала серебряным, а затем розовато-лиловым. Она очень долго ждала того момента, когда окажется здесь, и теперь, когда это случилось, здешние места казались ей торжественными и в то же время приветливыми. Пусть заочно, но они уже были ей хорошо знакомы, и теперь Джини казалось, что она вернулась домой.
      – Мы скоро приедем, – сказал Паскаль, – осталось всего несколько километров. И тогда я хочу, чтобы ты по моей команде закрыла глаза, а потом, когда я скажу, ты их снова откроешь… – Он осекся и бросил на Джини взволнованный взгляд. – А вдруг тебе не понравится…
      – Этого не может быть, Паскаль.
      Он ехал дальше по узкой дороге, которая, извиваясь, поднималась вверх. Впереди, на фоне густеющей мглы, Джини видела очертания зданий, маленькой церквушки и фермы. Она опустила стекло и стала вдыхать витавшие в воздухе ароматы. Паскаль сбавил скорость. Издалека до слуха Джини донеслись слабые звуки музыки, слева от нее над холмами мелькнула тень совы, отправившейся на охоту.
      – А теперь закрой глаза, – велел Паскаль, останавливая машину. Она послушно прикрыла веки. Паскаль обошел вокруг автомобиля, открыл дверцу и взял ее за руку. Он вел ее медленно и осторожно, выбирая кратчайший путь. Джини чувствовала брусчатку под ногами, слышала голоса. Все события последних недель отступили. Боже, как же это хорошо, как неправдоподобно хорошо – быть живой, быть с Паскалем, быть здесь!
      – Сейчас, – произнес Паскаль, – вот только завернем за угол, и можешь открывать глаза.
      Голоса уже звучали громче, и теперь их сопровождали новые звуки: музыка, звяканье стаканов, шаги, детский смех. В воздухе пахло полем и вкусной едой, красным вином и обещанием долгих летних вечеров. Паскаль остановился, и по его команде Джини открыла глаза. И тогда она увидела деревья с выбеленными известкой стволами, между голыми ветвями которых горели лампочки. Она увидела два кафе, что смотрели друг на друга с противоположных сторон маленькой площади. Она увидела дома, которые описывал ей Паскаль, крохотную церковь, в которую он ходил мальчишкой. Она увидела священника в сутане и двух мужчин, которые, вероятно, были фермерами, и женщину с маленьким ребенком на руках. В дальнем конце площади она увидела единственную в деревушке гостиницу, в которой, согласно обещанию Паскаля, они должны были остановиться, и задернутое шторами окно на самом верхнем ее этаже, из которого открывался изумительный вид на холмы, – комната, в которой, по его словам, они будут жить.
      Все было одновременно знакомо и необычно. Все было именно так, как он описывал, и вместе с тем совершенно по-иному. Паскаль посмотрел на ночное небо, усыпанное сияющими звездами, и поцеловал Джини. А потом повел ее в кафе, завсегдатаи которого сразу же признали его. Там был старый священник, который когда-то крестил Паскаля, и двое крестьян, которых учил его отец. Они пили, подтрунивали над Паскалем, подшучивали над ней, и Паскаль смеялся этим шуткам.
      А после того, как они нашутились вдоволь, он поднялся и отвел ее в гостиницу, принадлежавшую двоюродной сестре его матери. Женщина с гордостью отвела ее в комнату на последнем этаже, из окна которой открывался самый красивый вид. И на следующее утро они вместе любовались этой красотой. Но, как и предсказывал Паскаль, это случилось не на рассвете, а гораздо позже.

      Все действующие лица этого романа являются вымышленными. Они не имеют никакого отношения к каким бы то ни было реальным политическим деятелям, журналистам и дипломатам – живым или умершим. Места, где происходили эти события, разумеется, существуют, однако конкретные адреса также вымышлены, а номера улиц и домов изменены. Дом, в котором автор разместил квартиру Эплйарда, существует и выглядит именно так, как описан в романе. Существует и палаццо, очень похожее на Палаццо Оссорио в Венеции, хотя называется оно иначе. Описания резиденции посла США в Лондоне в Риджент-парке полностью соответствуют действительности, за исключением упоминаний о вырубке деревьев. Это место описано таким, каким является на самом деле.