– Это мисс Хантер? Мисс Женевьева Хантер? – повторял голос в телефонной трубке.
      Слышимость была плохой, голос то и дело прерывали какие-то щелчки. Женевьева потрясла трубку. Она вернулась домой меньше четверти часа назад. Кот требовал еды. Женевьева еще не успела снять плащ. Голос в трубке был ей незнаком.
      – Что? Да. Да, это я…
      – А это Джордж.
      – Джордж? Какой Джордж?
      – Джордж из СМД. Службы доставок. – В голосе мужчины прозвучал упрек.
      – А-а, Джордж! Извините…
      Джини боролась с плащом. Зажав трубку плечом, она обвела взглядом комнату. Сказать, что тут царил идеальный порядок, было бы сильным преувеличением. На стульях громоздились книги. Кипы неразобранных бумаг ждали своей очереди и на полу. Джини пошла на кухню, Наполеон требовательно терся о ее ноги.
      – До меня только что дошло. Просто не сразу поняла. Слышите шум? Это мой кот. Есть просит. Говорите, Джордж, я слушаю. Просто одновременно пытаюсь найти открывалку. И банку.
      – Я навел справки, – заговорщически начал Джордж. Джини показалось, что вся эта игра доставляет ему удовольствие. Она наконец нашла банку с кошачьей едой, попыталась открыть ее и вскрикнула.
      – Что случилось?
      – Ничего особенного, просто обрезалась об эту чертову жестянку, вот и все. Продолжай.
      – Посылку отправили из отделения в Сити, как я и говорил. А всего таких посылок было четыре.
      – Четыре?!
      – Совершенно верно. Все совершенно одинаковые, как сказал мне заведующий. Одинаковая обертка, одинаковый сургуч. Он это хорошо запомнил.
      – Значит, четыре? Странно. – Джини наконец вывалила консервы в миску Наполеона и поставила ее на пол у раковины. Наполеон перестал мяукать и начал есть – степенно, с достоинством.
      – Четыре, – повторила Джини. – И во всех – наручники?
      – В сопроводиловках было написано, что там предметы одежды. Остальные три ушли за границу. Больше мне ничего не удалось выяснить.
      – А вы не могли бы узнать адреса, по которым их отправили?
      – Нет, это конфиденциальная информация, мне не хотелось задавать слишком много вопросов. Возможно, вам это будет больше с руки. Поговорите с девушкой наверху, в отделе приема заказов.
      – Наверное, так и сделаю. Завтра утром. Спасибо, Джордж.
      – Если будут какие-нибудь проблемы, звоните мне запросто. Может, мне удастся разузнать что-нибудь еще… – Он помолчал. – Нехорошо посылать людям такие вот бандероли. Безобразие это.
      – Вы правы, Джордж, так оно и есть.
      Джини внезапно ощутила жалость к этому парню – она почувствовала, что он одинок. Она и сама нередко испытывала это чувство.
      Спросив у него номер телефона, Женевьева нацарапала его на обратной стороне квитанции за страховку, которую следовало оплатить еще на прошлой неделе. Наполеон уже прикончил свой ужин и недвусмысленно созерцал мясо, оставшееся в консервной банке. Когда банка была убрана обратно в холодильник, он бросил на хозяйку укоризненный взгляд и принялся за свой туалет.
      – Ах, Наполеон, Наполеон. – Джини поцеловала его в голову. – Наручники. А я совсем о них забыла. Чего хотел тот, кто их отправил: запугать меня, пригрозить? Или это просто дурацкая шутка? Как ты думаешь?
      Джини презирала себя за эту привычку разговаривать с котом и все же не могла расстаться с ней. Наполеону же нравилось. Когда Джини прошла в комнату, кот последовал за ней, вспрыгнул на единственный свободный от бумаг стул и устроился спать.
      Джини, которая и не собиралась никуда выходить в этот вечер, – и почему это она заявила Паскалю, что у нее дела? – предприняла слабую попытку навести в квартире порядок. Она переложила кое-какие бумаги с пола на письменный стол и зажгла настольную лампу, отчего убогая комната стала выглядеть уютнее. Сбросив с ног туфли, Джина прошла в спальню и, оглядев царивший там беспорядок, побросала кое-что из раскиданных вещей в шкаф, поправила пуховое одеяло и пришла к выводу, что постель убрана.
      Затем решилась подойти к горе грязного белья, лежавшей нетронутой несколько дней. Несколько пар колготок спутались, как щупальца осьминога. Джини запихнула весь этот ком в стиральную машину, включила ее и пошла проверить холодильник. Его содержимое было весьма скромным: апельсин, засохший кусок сыра, ополовиненная банка кошачьих консервов, головка чеснока, два вялых листа лука-латука и завернутый в целлофан сандвич с тунцом. Она начисто забыла о нем, но запах заставил вспомнить.
      Швырнув сандвич в помойное ведро, Джини захлопнула дверцу холодильника. Она представила себе, что опять нужно выходить на улицу и тащиться три квартала до бакалейной лавки мистера Пателя, единственной поблизости, которая работала до восьми вечера. Нет, решила она, и заказала по телефону пиццу на дом.
      Дожидаясь заказа, она, движимая неясным побуждением, стала рыться в ящиках письменного стола. Джини презирала сентиментальность так же, как и людей, которые разговаривают со своими котами. И все же в глубине одного из ящиков, задвинутая как можно дальше, чтобы не попадаться лишний раз на глаза, лежала обувная коробка. В ней хранились реликвии. «Да, реликвии», – жестко сказала она самой себе.
      И теперь, устроившись возле газового обогревателя, Джини доставала из коробки одну реликвию за другой. Тут была всякая ерунда, которая показалось бы любому постороннему обычным мусором, но каждая вещь имела для Джини особое значение. Карточка с расписанием работы гостиничных служб отеля «Ледуайен» в Бейруте. На обратной стороне карточки Паскаль записал карандашом свой адрес. Книга в мягкой желтой обложке – роман Камю «Посторонний» на французском языке, купленный потому, что Паскаль как-то раз сказал, что восхищается им, а она поклялась себе прочитать его сразу, как только получше выучит французский. Письма от Паскаля, каждое не больше странички. Цветок, который он как-то сорвал для нее в своем дворе. Теперь уже было невозможно определить его название, он засох, стал хрупким и сломался от первого ее прикосновения. Пуля, которую он подарил ей на счастье. Накануне эта пуля, отлетев рикошетом, ударилась в стену в тридцати сантиметрах от Паскаля. Маленькая золотая сережка, какие носят обычно арабские дети. Паскаль, этот романтик, уговорил торговца, чтобы тот продал ему эти сережки не парой, а по одной. Первую он купил и подарил ей на день рождения, вторую собирался подарить к Рождеству. До праздника оставалось еще четыре месяца, однако они расстались раньше. Паскаль еще оставался в Бейруте, а она уехала.
      Джини вынула сережку из коробки и подержала ее на ладони. Покупка, помнится, превратилась в целое событие. Она помнила темную лавку, мерцание золота и серебра, весы, на которых торговец взвешивал изделия, чтобы определить их стоимость. Они с Паскалем уселись на стулья с прямыми спинками, мальчишка принес им чашки со сладким мятным чаем. Они уже знали, что столь торжественно в Бейруте обставляется покупка любой вещи, даже самой незначительной мелочи. Торговец ювелирными изделиями говорил с Паскалем на смеси французского и арабского. «Он говорит, – с улыбкой объяснил ей Паскаль по-английски, – что такой дар молодого мужчины молодой женщине – священное событие. Он будет разочарован, если мы выберем вещь слишком быстро, – добавил он. – Пей чай не торопясь. Это должно длиться по крайней мере полчаса».
      Она до сих пор ощущала вкус сахара и мяты, слышала арабско-французское бормотание. Она смотрела в пол и говорила себе, что сейчас, именно сейчас настал момент признания. Она обязана прямо сейчас, до того, как он купит эту вещь, сказать, что обманула его относительно своего возраста. Признание казалось таким простым: «Паскаль, мне не восемнадцать. Мне всего пятнадцать». Она смотрела в пол. Слова, такие простые, застряли в горле. Паскаль показал ей колечко, потом браслет. Она отрицательно помотала головой. Сглотнула. Может быть, это можно сказать как-нибудь не так прямолинейно? Ну, например, что ее приближающийся день рождения будет шестнадцатым? В конце концов в Англии шестнадцать лет – это совершеннолетие.
      Джини отвела взгляд. Какая разница! Как ни крути, факт остается фактом: она его обманула и знала, каковы будут последствия, когда он обнаружит обман. Разозлится, почувствует себя виноватым, возможно, будет раздосадован. И какой бы ни была его реакция, между ними все будет кончено – уж в этом-то можно не сомневаться. И потому она, пятнадцатилетняя девчонка, не произнесла ни слова. В полутемной комнате было душно. Джини сидела раскрасневшаяся и несчастная, ее душу терзали сомнения. Позже, когда они снова оказались в комнатушке Паскаля, он вдел крохотную золотую сережку в мочку ее уха, поцеловал в губы и спросил волнуясь:
      – Ну как, нравится тебе? Правда, нравится? Она такая крошечная…
      – Она мне нравится. Я люблю ее. Я люблю тебя. Джини обвила его руками и уткнулась лицом ему в шею.
      «Разве возраст так уж много значит? – уговаривала она себя. – Да и ложь-то совсем маленькая». Когда-нибудь она все ему объяснит. Но не сейчас. За окном мерцало марево полуденного зноя, на белых стенах прыгали солнечные зайчики. Закрыв ставни, Джини взяла Паскаля за руки и потянула к постели. Они легли, и ее сомнения потеряли всякий смысл. Дни шли за днями, прошла еще неделя, а потом наступил разрыв. Маленькая ложь так и не всплыла.
      Пусть прошлое побудет с ней еще немного. Джини взяла крохотную сережку и вдела ее в ухо. Потворство своей прихоти, принесшее с собой отблеск былого счастья. Принесли пиццу. Она сняла сережку, аккуратно уложила ее на место и засунула коробку обратно в ящик стола. Она злилась на себя. Хватит, никаких воспоминаний, никаких сожалений, приказала себе Джини. Вынув ксерокопии газетных вырезок, посвященных Хоторну, она разложила их на столе.
      С фотографий на нее смотрели лица Джона и Лиз Хоторнов. Джини попыталась сосредоточиться. Хоторны, эта идеальная чета, были знамениты, многим хорошо известны и в то же время загадочны. Джини вздохнула и положила голову на руки. Какая тайна скрывается за этим фасадом благополучия?
 
      Поработав с час, она сделала перерыв и, сварив кофе, снова села за стол. Девушка чувствовала растерянность. В заметках перечислялись все этапы блестящей карьеры, бесконечно повторялись одни и те же забавные истории, приводились одни и те же цитаты. Джон Хоторн в двадцать лет, в тридцать, в сорок… Но что же она узнала из всего этого? Все прочитанное о нем представлялось ей авторизованной версией, сочиненной, возможно, каким-нибудь ловким помощником по связям с общественностью, или отцом Хоторна, или им самим. Уж слишком все было безмятежно и гладко. В большинстве материалов содержалась информация, которую Хоторн когда-то сам предоставил газетчикам. Ей был знаком этот феномен, он означал, что либо журналист ленив и при написании статьи довольствуется старыми вырезками, либо Хоторн сам не желает отступать от однажды принятого сценария. Казалось, этот человек надел на себя непроницаемую броню. Даже в материалах журналистов, которые относились к нему недоброжелательно, не было яда. В отличие от своего отца, печально известного праворадикала, Хоторн, с точки зрения радетелей за гражданские права, был безупречен. Да, в конце шестидесятых он действительно воевал во Вьетнаме и был трижды награжден за доблесть, но до призыва в армию участвовал в демонстрациях в Сельме и Бирмингеме, у него были дружеские отношения с самим Мартином Лютером Кингом. Теперешние политические взгляды Хоторна сложно было сформулировать: явно произраильски настроен, выступает в пользу активной помощи России, однако одним из первых призывал к интервенции в Боснии, поборник ужесточения законодательства, яростный сторонник смертной казни, верный союзник НСА, выступающий за пересмотр законов, ограничивающих владение оружием, и в то же время либерал, когда речь заходит о легализации абортов и правах женщин. Очевидно, балансирование – дело, обычное для американских политиков, – Хоторн довел до высот совершенства. Верил ли он в то, что говорил, или это было обычным оппортунизмом? Ответить на этот вопрос Джини не могла. Ей оставалось полагаться лишь на чутье, и первым ее инстинктом было подозрение: слишком уж чистеньким и благостным выглядел этот Хоторн. Он был слишком ловким, слишком осторожным, слишком совершенным – и в политической, и в личной жизни. Что касается его личной жизни, тот тут недостатка в материалах не ощущалось. Такова была цена, которую ему приходилось платить за широкую известность, блестящую родословную и безупречную внешность. Перед Джини во всем великолепии представал Хоторн – преданный муж, Хоторн – любящий отец, а в самых старых вырезках – Хоторн – блестящий юноша.
      Вот он, восемнадцатилетний, рядом со своим младшим братом Прескоттом, тремя сестрами и патриархом – С. С. Хоторном собственной персоной. Все стоят на ступенях загородного дома Хоторнов на берегу Гудзона. Джон Хоторн уставился в объектив с застывшей на лице улыбкой, отец обнимает его одной рукой за плечи, у их ног, положив головы на лапы, лежат два спаниеля.
      Отец с сыном поразительно похожи. Оба – высокие, с резкими чертами, со светлыми волосами. В позах обоих видна некоторая надменность. «Или это только кажется? – подумала Джини. Может быть, это предубеждение, реакция на просторные лужайки, дорогие спортивные машины на подъездной дорожке и возвышающийся подобно замку особняк?» Она присмотрелась к фотографии внимательнее. Плохая копия плохого газетного снимка, сделанного тридцать лет назад. При ближайшем рассмотрении ей показалось, что Джон Хоторн выглядит сконфуженным и напряженным, словно с трудом терпит отцовскую руку на своем плече.
      Джини отодвинула это фото и обратилась к другим. Вот молодой Джон Хоторн со своими многочисленными именитыми подружками. В те годы за ним прочно утвердилась слава ловеласа. Похоже, пассий он менял каждый месяц. Вот Джон в Йельском университете с группой друзей: он развалился в кресле, а две неизвестные девицы, изображая служение своему идолу, преклонили колени у его ног. Вот он в военной форме, вот – молодой конгрессмен, а вот уже сенатор. Первая фотография Хоторна с Лиз, а рядом помещен больше похожий на сплетню комментарий относительно того, что накануне они вместе уехали из ресторана. Они, как и предполагала Джини, действительно состояли в родстве. Троюродные брат и сестра, как утверждали газеты, они были очень дружны в детстве и принадлежали к огромному клану связанных друг с другом семейств Хоторнов и Кортни, которые, похоже, год за годом проводили летние месяцы, попеременно гостя на загородных виллах друг у друга. Лонг-Айленд, Нантакет, Таскани, конный завод на западном побережье Ирландии, старинное английское поместье в Уилтшире, принадлежащий шотландской ветви семейства замок в Пертшире, – они колесили по всему земному шару, эти золотые отпрыски клана: от тетушки к дядюшке или очередной двоюродной сестре, всегда в особняках, полных слуг, с теннисными кортами, бассейнами, лошадьми и несчетными акрами угодий. Они путешествовали, подумалось Джини, и в то же время оставались затворниками той особой цитадели, доступ в которую открыт только богатым.
      Судя по вырезкам, Джон Хоторн и его дальняя родственница Лиз встретились вновь примерно одиннадцать лет назад. Лиз, изучавшая историю искусств, выполняла работу для старинных друзей ее семьи в Италии, составляя каталог принадлежащей им коллекции художественных ценностей. К тому времени исполнилось уже пять лет с тех пор, как она в последний раз виделась со своим кузеном-сенатором. Их новая встреча, если верить газетным сплетникам, была делом рук старого Хоторна и произошла в Саутгемптоне, в доме еще одного их дальнего родственника, лорда Килмартина, дипломата, работавшего тогда в ООН.
      К тому времени Хоторну исполнилось тридцать шесть, и он считался самым завидным женихом в Вашингтоне. Лиз было двадцать шесть, хотя выглядела она гораздо моложе. В то время она носила траур по родителям, погибшим полгода назад в авиакатастрофе. По словам журналистов, молодые люди сразу же понравились друг другу, и вскоре уже были обговорены детали предстоящего брака.
      Через год состоялась умопомрачительная свадьба. Джини одну за другой просматривала разложенные перед ней ксерокопии заметок, посвященных этому знаменательному событию. Девушка вновь и вновь убеждалась в том, что Паскаль не ошибался. Вот она, Лиз, сияющая, неправдоподобно красивая, с ног до головы затянутая в платье от Ива Сен-Лорана – строгое по стилю, как бы подчеркивающее ее чистоту. Черные волосы распущены, прекрасное лицо словно светится под прозрачной вуалью. Шлейф из тяжелого шелка растянулся на пять метров, и несут его четыре маленьких пажа и шесть нарядных девочек.
      «Свадьба десятилетия!» – в один голос надрывались газетные заголовки, а дальше шли все, вплоть до мельчайших, подробности этого эпохального события: имя католического священника, совершавшего обряд бракосочетания, перечисление авиарейсов и поездов, заказанных для доставки армии приглашенных более чем в тысячу человек. С. С. Хоторн прибыл на церемонию за штурвалом собственного вертолета. В своем ослепительном костюме он блистал на всех фотографиях – официальных и неофициальных.
      Согласно семейной традиции Хоторнов, вечером в честь бракосочетания был произведен грандиозный фейерверк. Танцы начались в полночь и продолжались до рассвета. Особого внимания заслуживал список гостей, настоящий цветник: государственные деятели, политики, целый букет Титулованных особ из Европы, звезды Голливуда, писатели, дипломаты. Плюс оперная дива и английская герцогиня в придачу.
      Наряду с громкими упоминались и имена, никому не известные. Дело в том, что С. С. Хоторн, не такой разборчивый в знакомствах, как его сын, на протяжении десятилетий водил дружбу с людьми, присутствие которых на свадьбе могло не только удивить, но и встревожить остальных гостей. Среди них, например, вертелись торговец оружием с Ближнего Востока и сицилиец, которому, по слухам, принадлежало несколько игорных заведений в Лас-Вегасе. Если, как заметила Джини, Хоторн-младший этих гостей, что называется, в упор не видел, то старый С. С. – совсем наоборот. На одной фотографии он позирует с торговцем оружием, на другой – с сицилийцем. Большой, крепкий, неутомимый, непотопляемый, излучающий целеустремленность и энергию даже с блеклых газетных снимков – С.С. Хоторн, мастер плести сети, настоящий хищник.
      И вот наконец официальные групповые свадебные снимки, сделанные лордом Личфилдом. В них было что-то идиллическое и вместе с тем загадочное. Идеальная композиция, безупречное освещение – все должно было вызывать у зрителя ощущение совершенства, и в то же время Джини чувствовала в снимках какой-то скрытый подтекст, потайной смысл. Она угадала в них некую тайну, на которую Личфилду удалось прозрачно намекнуть.
      На всех официальных снимках в Джоне Хоторне угадывалась какая-то непонятная напряженность. Высокий, изящный, с очень светлыми волосами, с холодным взглядом голубых глаз, устремленным прямо в объектив, он тем не менее казался чуть удивленным всем этим балаганом, на его губах играла недоумевающая, почти презрительная полуулыбка.
      Невеста, тогда еще не привыкшая к подобному вниманию, была невероятно хороша – легенды о ее красоте не были преувеличением. Но на фотографиях она тоже выглядела скованной и напряженной. Джини знала, что впоследствии Лиз Хоторн в совершенстве овладела искусством позировать перед объективами, но тогда, в самом начале своей общественной карьеры, ее неискушенность бросалась в глаза. Уцепившись за руку новоиспеченного супруга, она как будто просила у него помощи, либо смущенно опустив глаза, либо вперив полный преданности взгляд в лицо мужа. Вид у Лиз был везде напуганный, даже какой-то жертвенный. В ее больших темных глазах, смотревших с газетных вырезок десятилетней давности, читалась мольба, словно Лиз, впервые столкнувшись лицом к лицу со славой, молча молилась об избавлении от этого тяжкого испытания.
      «Как быстро, – подумала Джини, – Лиз сумела адаптироваться». Ведь очень скоро она уже совершенно свободно вела себя перед камерами, появляясь на людях во время предвыборных мероприятий и общаясь с журналистами. За десять лет, прошедших после свадьбы, Лиз сумела искусно создать для себя общественную маску, свое новое «я» публике на потребу.
      Лиз превозносили за благотворительную деятельность, за то, какой она была замечательной хозяйкой, и – на тысяче журнальных обложек – за немеркнущий блеск ее образа. На последних снимках не было уже и тени былой скованности или волнения. Теперь Лиз смотрела в объективы с лучезарным спокойствием. Джини подумала, что на первый взгляд в новом имидже Лиз сквозила некоторая пресыщенность, но разгадать ее могли бы немногие. Общепринятое мнение о Лиз Хоторн состояло в том, что она женщина безупречной красоты, преданная жена и добродетельная мать. Она и была образцовой женой и идеальной матерью. Ее друзья, которых без устали цитировали репортеры, в один голос твердили: возможно, Лиз и не столь умна, как ее муж, – ну и Бог с ним, с этим интеллектом. Разве это главное? Лиз олицетворяла собой величайшую редкость на земле: красивую женщину с добрым сердцем. «Насчет Лиз вы должны понять одно, – говорили ее друзья, – она страшно – просто до ужаса! – хорошая…»
      Действительно ли? Джини задумалась. В ее представлении «хорошесть» плохо сочеталась с платьями от Ива Сен-Лорана по тридцать тысяч долларов. Но может быть, это просто несправедливый, скаредный, пуританский подход, продиктованный ее собственным предубеждением? Может быть, любовь к роскоши – вполне простительная слабость, особенно для такой красавицы, как Лиз. В пользу снисхождения свидетельствовало все остальное: Лиз не покладая рук трудилась на ниве благотворительности, обожала мужа и детей, ее добропорядочность была безупречной.
      Джини вздохнула, отодвинула газетные вырезки на край стола и переключила внимание на другой источник информации. Он не имел отношения к материалам, полученным ею в архиве, она просто купила его нынешним вечером в газетном киоске. Последний номер журнала «Хелло!», издание в глянцевой обложке, посвященное частной жизни богачей и знаменитостей. В этом номере на обложке и шести страницах внутри роскошными цветными фотографиями были представлены Хоторны en famille. Снимки были сделаны в Уинфилд-хаусе, заново отделанной резиденции посла на Риджент-парк.
      Изысканный вкус, которым славилась Лиз, проявился в том, что отремонтированный особняк выглядел изумительно, словно театральные декорации.