Посылку принесли вскоре после девяти. Паскаль Ламартин, который уже опаздывал на встречу, торопливо расписался в квитанции, потряс коробочку и положил ее на обеденный стол. Никакой спешки, он откроет ее позже. В данный момент он пытался сделать сразу несколько вещей: приготовить кофе, уложить вещи, проверить кофры с фотокамерами и, что было труднее всего, уговорить свою дочь Марианну съесть приготовленное ей на завтрак яйцо.
      Паскаль обычно получал посылки двух видов. Если к нему приходил плоский пакет, значит, там были фотографии, и тогда Паскаль считал ее срочной, если нет, тогда там чаще всего оказывалась всякая ерунда, как правило, от рекламных компаний. Правда, его семилетняя дочь Марианна смотрела на вещи по-другому. В ее сознании посылки были неразрывно связаны с подарками к Рождеству или дню рождения. Они сулили радость.
      Закончив укладывать вещи и наконец приготовив кофе, Паскаль вернулся к столу и увидел, что Марианна вертит посылку в руках. Яйцо – да, весьма неаппетитное, вынужден был признать Паскаль, но что делать, если он не умеет готовить даже самых простых блюд! – осталось нетронутым.
      Марианна внимательно изучала посылку. Подцепив пальчиком веревку, она посмотрела на отца выжидающим взглядом.
      – Подарок, – констатировала она. – Смотри, папа, кто-то прислал тебе подарок. Ты должен сейчас же открыть его.
      Паскаль улыбнулся. Сейчас все его внимание было сосредоточено на главной задаче – приготовлении терпимого cafe au lait для Марианны. В напитке должно быть много молока и сахара, а подавать его следует на традиционный французский манер: в большой керамической кружке, подаренной Марианне его матерью. В кружке, которую она обожала, с оранжевым китайским петухом, причем ставить ее на стол надо было только петухом к Марианне. У дочери наблюдалась ярко выраженная страсть к вычурным деталям, и это иногда беспокоило его. Паскаль считал, что это могло быть результатом его развода. Он бросил в кружку три куска сахара и подвинул ее к дочери, грустно посмотрев на петуха. Эта выщербленная кружка, которой было всего три года, уже превратилась в реликвию: почти год назад его мать умерла.
      – Боюсь, что это не подарок, дорогая, – сказал он, усаживаясь за стол. – Мне больше никто не присылает подарков. Потому что я очень-очень старый…
      Говоря это, он сгорбился, а его вытянутая физиономия приобрела меланхолическое выражение. Всем своим видом Паскаль попытался изобразить старческую немощь. Марианна засмеялась.
      – А сколько тебе лет? – спросила она, по-прежнему ковыряя пальцем посылку.
      – Тридцать пять. – Немного поборовшись сам с собой, Паскаль все-таки зажег сигарету и с тяжелым вздохом добавил: – Весной стукнет тридцать шесть. Совсем древний!
      Марианна всерьез задумалась над словами отца. В глазах ее появилось мерцание, губы собрались в трубочку. «Для нее, – подумал Паскаль, – тридцать пять это действительно очень много. Мой папа – Мафусаил». Он едва заметно пожал плечами. Его сознание на секунду заволокла какая-то тень. Для Марианны возраст являлся бессодержательным понятием, за которым не стояло ровным счетом ничего. Она была еще слишком мала, чтобы связывать взросление с болезнями и смертью.
      – Яйцо получилось – полная дрянь, да? – улыбнулся он. – Ну ладно, не мучайся с ним, съешь лучше тартинку.
      Марианна одарила отца благодарным взглядом и впилась зубами в кусок поджаренного хлеба, намазанного клубничным джемом. Джем в считанные секунды равномерным слоем покрыл ее подбородок, руки и скатерть на столе. Протянув руку, Паскаль нежно снял пальцем каплю джема с подбородка дочери и мазнул им ей по носу. Марианна захихикала. Почавкав с довольной мордашкой, она пододвинула ему посылку.
      – Это наверняка подарок, – серьезно сказала она. – Хорошенький подарочек. Откуда ты знаешь, что нет! Открой его, папа, ну пожалуйста. Открой, пока мы не уехали.
      Паскаль взглянул на часы. У него оставался час, чтобы отвезти Марианну за город к ее матери, пробиться сквозь пробки часа пик на обратном пути к центру Парижа, успеть на встречу со своим издателем в «Парижур» и передать ему очередную серию фотографий. Если не будет задержек, он еще вполне успеет в аэропорт де Голль к двенадцатичасовому рейсу в Лондон. Паскаль колебался. Они должны были выйти из дома десять минут назад…
      С другой стороны, дорогой и выпендрежный портфель Марианны, который он сам подарил дочери, был уже собран. Точно так же был готов, дожидаясь в прихожей, и бродячий зверинец, состоящий из плюшевых мишек, зайчат и набитого опилками грустного кенгуру, без которого малышка не могла уснуть. Как ему не хотелось доставлять ей огорчение, тем более что ее глаза смотрели на него с такой надеждой!
      – Ну так и быть, – решился Паскаль, – давай поглядим, что там у нас, – и пододвинул коробку к себе. Теперь, когда он разглядел посылку поближе, она показалась ему гораздо более интересной, чем вначале. И необычной. Это было не то, что присылали обычно рекламные фирмы. Под хрустящей оберточной бумагой коричневого цвета пряталась какая-то коробка. Легкая по весу, аккуратная посылочка примерно пятнадцать на пятнадцать сантиметров. Охватившая ее веревка была с одинаковыми интервалами затянута в узлы, залитые, в свою очередь, красным сургучом.
      Таких посылок он не получал уже многие годы, если вообще когда-нибудь получал. Паскаль отметил, что его имя и адрес написаны от руки каллиграфическим почерком. Присмотревшись внимательнее, он понял, чем объяснялась эта «каллиграфия»: здесь был использован трафарет.
      Паскалю хватило выдержки, чтобы не поддаться панике, но, анализируя впоследствии свое поведение, он понимал, что все же сделал одно резкое движение, подавшись назад в своем кресле. Возможно, он побледнел… Так или иначе, Паскаль каким-то образом выдал свои чувства, и Марианна их тут же уловила. Она обладала присущим только детям даром улавливать едва различимые психологические нюансы, этим шестым чувством на неприятности, которое выработалось у нее за многие годы родительских ссор за закрытыми дверями. И теперь, когда Паскаль с наигранной небрежностью стал отодвигать бандероль в противоположном от нее направлении, на лицо девочки набежало облачко. Она неуверенно взглянула на отца.
      – Что-то случилось, папа?
      – Ничего, моя родная. Ничего. – Он старался контролировать свой голос. – Я просто подумал, что уже слишком много времени. Беги и надевай свое пальтишко, хорошо?
      Некоторое время она сидела неподвижно, глядя на отца. От взгляда Марианны не укрылось, что он оставил в пепельнице непотушенную сигарету. Она внимательно следила, как отец понес посылку на кухню и поставил ее в мойку из нержавеющей стали. Видела, как он открыл кран, пустив воду в раковину. И тогда, внезапно став послушной, девочка проворно отошла от стула.
      Когда Паскаль обернулся в следующий раз, он увидел, что дочка, взяв пальто, снова пришла на кухню. Она стояла посередине большого помещения, внимательно глядя на отца, а солнечные лучи из высоких окон воспламеняли нимб ее волос. На ее лице было написано выражение, которого Паскалю не приходилось видеть уже многие месяцы, выражение, которое со дня своего развода он обещал себе не вызывать ни у кого, выражение смущения и вины.
      Оставив посылку, Паскаль вернулся к Марианне. Он поцеловал дочь в макушку, обнял ее и стал легонько подталкивать к входной двери. Уже оказавшись в дверном проеме, девочка остановилась и подняла на отца порозовевшее от волнения лицо.
      – Нет, что-то случилось, – констатировала она. – Папа, я чем-то провинилась?
      Этот вопрос ударил Паскаля в самое сердце. «Неужели, – подумал он, – это участь всех детей, родители которых развелись, – идти по жизни, обвиняя себя в неудачах родителей?»
      – Ничем, милая, – ответил он, прижав дочь к себе. – Я ведь уже сказал тебе, мы страшно опаздываем. Просто я посмотрел на часы и увидел, как много времени, вот и все. Слушай, Марианна… – Он открыл дверь и мягко подтолкнул девочку на лестничную клетку. – Я открою эту дурацкую посылку потом, когда вернусь из Лондона, и если там есть что-нибудь интересное, я позвоню тебе и расскажу, обещаю. Пальто надела? Умница. Так, что у нас здесь? Один мишка, один заяц, один кенгуру – все на месте. Слушай, у меня – идея: беги вниз и подожди меня там, договорились? Стой возле двери, на улицу не выходи. Я спущусь через пару секунд. Папа должен найти кое-какие бумаги, билет на самолет…
      Это сработало. Личико Марианны просветлело.
      – Можно мне поговорить с мадам Лаваль, как в прошлый раз?
      Паскаль улыбнулся и мысленно благословил дружелюбную консьержку, что души не чаяла в его дочери.
      – Конечно, милая. Познакомь ее со своими зверушками. Уверен, они ей понравятся.
      Марианна кивнула и побежала вниз по лестнице. Паскаль слышал, как стучат по ступенькам ее башмачки, потом хлопнула дверь и раздался голос мадам Лаваль:
      – Бог ты мой, и кто это пришел к нам в гости? Так-так, зайчик, мишка… Господи Боже, а это кто же такой? Я таких зверей и не видывала!
      – Это кенгуру, мадам, – раздался в лестничном пролете звонкий голос Марианны. – Смотрите, у нее на пузике есть кармашек – она носит там своего ребеночка…
      Паскаль закрыл дверь и вытер пот со лба. Затем он вернулся в кухню и стал смотреть на странную квадратную посылку, тщательно перевязанную веревкой. Уже пять лет, как он не писал об Организации освобождения Палестины, уже шесть лет не был в Северной Ирландии. Теперь у него была совсем другая работа, но осторожность, которая в свое время помогла Паскалю выжить, осталась до сих пор.
      Протянув руку, он легко дотронулся до посылки, пробежал пальцами по бумажной поверхности, ощупал углы и складки обертки в поисках затаившейся проволоки.
      Ничего. Паскаль перевернул посылку и стал осматривать края обертки. Она была туго натянута и не повреждена. Поколебавшись, он все-таки взял свой самый острый кухонный нож и, разрезав веревку в четырех местах, освободил от нее посылку.
      Ничего. Паскаль уже начинал чувствовать себя дураком, видя, что его подозрения совершенно беспочвенны. Но почему же адрес написан с помощью трафарета? Посмотрев на свои ногти, он увидел оставшиеся на них пятна от закрепителя и, не отрывая хмурого взгляда от посылки, подумал о фотографиях, лежащих в его портфеле. Их нужно было отвезти как можно скорее.
      Чтобы получить эти снимки, ему пришлось напялить на себя камуфляж и ползти пятьсот метров по кустам в далеком провансальском поместье. С собой он тащил 1200-миллиметровый объектив, весивший больше десяти килограммов, и специальную, сделанную по его заказу низкую треногу. Все это оборудование позволило ему, распластавшись по-змеиному, сделать чистые, резкие снимки, находясь на расстоянии трехсот метров от тех, кто «позировал», сам того не подозревая. Когда-то он был военным фотожурналистом, и приобретенные им в то время навыки и уловки сослужили теперь хорошую службу. «Кто же он теперь? – думал Паскаль, глядя на посылку. – Paparazzo, но уж никак не человек, которого стоит убирать с дороги посредством «почтовой бомбы». На секунду он почувствовал смесь стыда и презрения к самому себе, а потом резким движением сорвал оберточную бумагу и открыл крышку коробки.
      Внутри не оказалось ни письма, ни визитной карточки, ни сопроводительной записки – только что-то черное, что Паскаль поначалу принял за кусок материи. Вытащив его, Паскаль с удивлением увидел, что это кожа, тончайшая черная лайка. Загадочный предмет оказался женской перчаткой.
      Это была левая перчатка – совершенно новая, даже, как показалось поначалу, ненадеванная. Присмотревшись, он заметил на ее внутренней стороне легкие морщинки, как если бы ее все же один раз надели на руку, сжав потом пальцы в кулак. Паскаль стал изучать перчатку еще внимательнее. Она была очень узкой и предназначалась, видимо, для тонкой руки. Вечерняя перчатка. Длинная, до самого локтя.
      Озадаченный, Паскаль таращился на перчатку, пытаясь разгадать смысл этого послания. Что в нем таится: мир или беда, намек или глупая шутка? Он уже собрался было сунуть перчатку обратно в коробку, но зудящее любопытство заставило его присмотреться к предмету еще тщательнее. Прижав перчатку к тыльной стороне ладони, он вдруг почувствовал, как она скользит по его коже, словно чем-то смазана. Затем он поднес перчатку к лицу и понюхал. От нее шел острый и какой-то тревожный дух. Паскаль уловил запах женских духов, а кроме него, пробивающийся сквозь аромат амбры, цибетина и дамасской розы еще один, более земной запах. Рыбы, крови – чего-то в этом роде. Внезапно его затошнило от этой мягкой перчатки.
      Паскаль швырнул ее в коробку. «Потом», – решил он. Эта чертова посылка и без того задержала его. Он схватил портфель, кофры с камерами и старую потрепанную сумку с неумело уложенными вещами. Паскаль открыл дверь, и до него донесся голосок дочери. Следующий день посещения – через неделю. На него вдруг накатила такая волна любви и желания защитить это маленькое существо, что несколько секунд Паскаль не мог двинуться с места.
      Он стоял на лестничной клетке, невидящим взглядом уставившись в панораму крыш на фоне блеклого, грязно-свинцового неба Дождь сегодня, дождь вчера, дождь позавчера… Бесконечная зима «Весна!» – подумал он и на короткое мгновение буквально кожей почувствовал прикосновение всех весен его детства, а также неотделимые от них оптимизм и восторг. Он вновь почувствовал запах полей и виноградников, дубовых рощ своего отрочества. Услышал, как зовет его мать сквозь бесконечное золото долгого полудня, увидел, как внизу, в долине, вьется речка и с приближением весеннего вечера свет кругом становится серебристым.
      Теперь тот дом продан, а мама умерла. Снизу его окликнула дочь. Взвалив сумки на плечи, Паскаль побежал вниз по ступеням.

      Дом, в котором обитал Джонни Эплйард, располагался в юго-западной стороне Грэмерси-парка. Это было высокое здание в готическом стиле с башенками. Хулио Северас, курьер СМД, обслуживавший этот район Нью-Йорка, прибыл сюда около десяти утра. Стоял ясный холодный день. Ночью выпал снег, и теперь тротуар перед домом Эплйарда был мокрым. Хулио остановился, чтобы полюбоваться массивным портиком здания и его блестящими мраморными ступенями. Хулио нравилась его работа: она позволяла ему увидеть, как живут другие люди. Войдя в подъезд, он с любопытством осмотрелся. Темные деревянные стены, мозаичное окно. «Красиво, – подумал он, – прямо как в церкви!»
      Портье-грек не выразил ни малейшего желания поговорить. Он молча повел Хулио к лифту, также отделанному деревянными панелями и с маленькой, обитой кожей, табуреткой. Лифт управлялся вручную. Хулио изумленно наблюдал, как портье потянул за веревку и лифт легко пошел наверх. Должно быть, там был встроен какой-то хитрый механизм, какая-то система противовесов.
      – Что за система? – спросил Хулио. – Без электричества работает?
      Портье ткнул пальцем в отполированную до блеска медную дощечку, на которой значилось: «Лифты Отис. 1908 год».
      – Настоящий, – сказал он, – с ручным приводом. Стопроцентная надежность. Единственный в Нью-Йорке.
      – Настоящий антиквариат, да? – заметил Хулио и постарался запомнить полученную информацию, чтобы вечером поделиться ею с женой. Ей тоже было интересно все, что связано с жизнью богачей. Она просто обожала слушать рассказы на эту тему.
      – Дорогой, наверное, дом. Классный, – успел добавить Хулио, пока грек поднимал его на верхний этаж.
      Портье ответил ему довольным взглядом, открыл лифт, и они оказались на сияющем паркете, прямо перед высокой дверью из черного дерева. Грек надавил кнопку звонка и в ожидании встал плечом к плечу с Хулио. Из-за двери доносились громкие звуки рока.
      Хулио вздохнул и теперь уже сам позвонил в квартиру.
      – У вас тут наверняка куча всяких знаменитостей? Рок-звезды, артисты, разные там люди искусства?
      Портье смерил его ледяным взглядом.
      – Слушай, я ведь еще внизу сказал тебе, что мистера Эплйарда сейчас нет. Вот видишь, никто не открывает. Так может, все-таки оставишь эту посылку мне, а я передам?
      – Нет, – ответил Хулио, – не оставлю.
      Портье только занес руку, чтобы позвонить еще раз, как вдруг дверь неожиданно распахнулась и в нос пришедшим ударил сильный запах розового масла. На пороге стояла восхитительная девушка, закутанная от шеи до колен в белый махровый банный халат. Когда она увидела двух мужчин, лицо ее вытянулось.
      – А я-то думал, это Джонни, – медленно протянула она низким голосом.
      Хулио моргнул. Приглядевшись, он обнаружил свою ошибку: перед ним стояла не молодая женщина, а молодой мужчина Юноша с чистой оливковой кожей, синими, как гиацинты, глазами и длинными густыми светлыми волосами.