Посылку принесли вскоре после девяти. Паскаль Ламартин, который уже опаздывал на встречу, торопливо расписался в квитанции, потряс коробочку и положил ее на обеденный стол. Никакой спешки, он откроет ее позже. В данный момент он пытался сделать сразу несколько вещей: приготовить кофе, уложить вещи, проверить кофры с фотокамерами и, что было труднее всего, уговорить свою дочь Марианну съесть приготовленное ей на завтрак яйцо.
      Паскаль обычно получал посылки двух видов. Если к нему приходил плоский пакет, значит, там были фотографии, и тогда Паскаль считал ее срочной, если нет, тогда там чаще всего оказывалась всякая ерунда, как правило, от рекламных компаний. Правда, его семилетняя дочь Марианна смотрела на вещи по-другому. В ее сознании посылки были неразрывно связаны с подарками к Рождеству или дню рождения. Они сулили радость.
      Закончив укладывать вещи и наконец приготовив кофе, Паскаль вернулся к столу и увидел, что Марианна вертит посылку в руках. Яйцо – да, весьма неаппетитное, вынужден был признать Паскаль, но что делать, если он не умеет готовить даже самых простых блюд! – осталось нетронутым.
      Марианна внимательно изучала посылку. Подцепив пальчиком веревку, она посмотрела на отца выжидающим взглядом.
      – Подарок, – констатировала она. – Смотри, папа, кто-то прислал тебе подарок. Ты должен сейчас же открыть его.
      Паскаль улыбнулся. Сейчас все его внимание было сосредоточено на главной задаче – приготовлении терпимого cafe au lait для Марианны. В напитке должно быть много молока и сахара, а подавать его следует на традиционный французский манер: в большой керамической кружке, подаренной Марианне его матерью. В кружке, которую она обожала, с оранжевым китайским петухом, причем ставить ее на стол надо было только петухом к Марианне. У дочери наблюдалась ярко выраженная страсть к вычурным деталям, и это иногда беспокоило его. Паскаль считал, что это могло быть результатом его развода. Он бросил в кружку три куска сахара и подвинул ее к дочери, грустно посмотрев на петуха. Эта выщербленная кружка, которой было всего три года, уже превратилась в реликвию: почти год назад его мать умерла.
      – Боюсь, что это не подарок, дорогая, – сказал он, усаживаясь за стол. – Мне больше никто не присылает подарков. Потому что я очень-очень старый…
      Говоря это, он сгорбился, а его вытянутая физиономия приобрела меланхолическое выражение. Всем своим видом Паскаль попытался изобразить старческую немощь. Марианна засмеялась.
      – А сколько тебе лет? – спросила она, по-прежнему ковыряя пальцем посылку.
      – Тридцать пять. – Немного поборовшись сам с собой, Паскаль все-таки зажег сигарету и с тяжелым вздохом добавил: – Весной стукнет тридцать шесть. Совсем древний!
      Марианна всерьез задумалась над словами отца. В глазах ее появилось мерцание, губы собрались в трубочку. «Для нее, – подумал Паскаль, – тридцать пять это действительно очень много. Мой папа – Мафусаил». Он едва заметно пожал плечами. Его сознание на секунду заволокла какая-то тень. Для Марианны возраст являлся бессодержательным понятием, за которым не стояло ровным счетом ничего. Она была еще слишком мала, чтобы связывать взросление с болезнями и смертью.
      – Яйцо получилось – полная дрянь, да? – улыбнулся он. – Ну ладно, не мучайся с ним, съешь лучше тартинку.
      Марианна одарила отца благодарным взглядом и впилась зубами в кусок поджаренного хлеба, намазанного клубничным джемом. Джем в считанные секунды равномерным слоем покрыл ее подбородок, руки и скатерть на столе. Протянув руку, Паскаль нежно снял пальцем каплю джема с подбородка дочери и мазнул им ей по носу. Марианна захихикала. Почавкав с довольной мордашкой, она пододвинула ему посылку.
      – Это наверняка подарок, – серьезно сказала она. – Хорошенький подарочек. Откуда ты знаешь, что нет! Открой его, папа, ну пожалуйста. Открой, пока мы не уехали.
      Паскаль взглянул на часы. У него оставался час, чтобы отвезти Марианну за город к ее матери, пробиться сквозь пробки часа пик на обратном пути к центру Парижа, успеть на встречу со своим издателем в «Парижур» и передать ему очередную серию фотографий. Если не будет задержек, он еще вполне успеет в аэропорт де Голль к двенадцатичасовому рейсу в Лондон. Паскаль колебался. Они должны были выйти из дома десять минут назад…
      С другой стороны, дорогой и выпендрежный портфель Марианны, который он сам подарил дочери, был уже собран. Точно так же был готов, дожидаясь в прихожей, и бродячий зверинец, состоящий из плюшевых мишек, зайчат и набитого опилками грустного кенгуру, без которого малышка не могла уснуть. Как ему не хотелось доставлять ей огорчение, тем более что ее глаза смотрели на него с такой надеждой!
      – Ну так и быть, – решился Паскаль, – давай поглядим, что там у нас, – и пододвинул коробку к себе. Теперь, когда он разглядел посылку поближе, она показалась ему гораздо более интересной, чем вначале. И необычной. Это было не то, что присылали обычно рекламные фирмы. Под хрустящей оберточной бумагой коричневого цвета пряталась какая-то коробка. Легкая по весу, аккуратная посылочка примерно пятнадцать на пятнадцать сантиметров. Охватившая ее веревка была с одинаковыми интервалами затянута в узлы, залитые, в свою очередь, красным сургучом.
      Таких посылок он не получал уже многие годы, если вообще когда-нибудь получал. Паскаль отметил, что его имя и адрес написаны от руки каллиграфическим почерком. Присмотревшись внимательнее, он понял, чем объяснялась эта «каллиграфия»: здесь был использован трафарет.
      Паскалю хватило выдержки, чтобы не поддаться панике, но, анализируя впоследствии свое поведение, он понимал, что все же сделал одно резкое движение, подавшись назад в своем кресле. Возможно, он побледнел… Так или иначе, Паскаль каким-то образом выдал свои чувства, и Марианна их тут же уловила. Она обладала присущим только детям даром улавливать едва различимые психологические нюансы, этим шестым чувством на неприятности, которое выработалось у нее за многие годы родительских ссор за закрытыми дверями. И теперь, когда Паскаль с наигранной небрежностью стал отодвигать бандероль в противоположном от нее направлении, на лицо девочки набежало облачко. Она неуверенно взглянула на отца.
      – Что-то случилось, папа?
      – Ничего, моя родная. Ничего. – Он старался контролировать свой голос. – Я просто подумал, что уже слишком много времени. Беги и надевай свое пальтишко, хорошо?
      Некоторое время она сидела неподвижно, глядя на отца. От взгляда Марианны не укрылось, что он оставил в пепельнице непотушенную сигарету. Она внимательно следила, как отец понес посылку на кухню и поставил ее в мойку из нержавеющей стали. Видела, как он открыл кран, пустив воду в раковину. И тогда, внезапно став послушной, девочка проворно отошла от стула.
      Когда Паскаль обернулся в следующий раз, он увидел, что дочка, взяв пальто, снова пришла на кухню. Она стояла посередине большого помещения, внимательно глядя на отца, а солнечные лучи из высоких окон воспламеняли нимб ее волос. На ее лице было написано выражение, которого Паскалю не приходилось видеть уже многие месяцы, выражение, которое со дня своего развода он обещал себе не вызывать ни у кого, выражение смущения и вины.
      Оставив посылку, Паскаль вернулся к Марианне. Он поцеловал дочь в макушку, обнял ее и стал легонько подталкивать к входной двери. Уже оказавшись в дверном проеме, девочка остановилась и подняла на отца порозовевшее от волнения лицо.
      – Нет, что-то случилось, – констатировала она. – Папа, я чем-то провинилась?
      Этот вопрос ударил Паскаля в самое сердце. «Неужели, – подумал он, – это участь всех детей, родители которых развелись, – идти по жизни, обвиняя себя в неудачах родителей?»
      – Ничем, милая, – ответил он, прижав дочь к себе. – Я ведь уже сказал тебе, мы страшно опаздываем. Просто я посмотрел на часы и увидел, как много времени, вот и все. Слушай, Марианна… – Он открыл дверь и мягко подтолкнул девочку на лестничную клетку. – Я открою эту дурацкую посылку потом, когда вернусь из Лондона, и если там есть что-нибудь интересное, я позвоню тебе и расскажу, обещаю. Пальто надела? Умница. Так, что у нас здесь? Один мишка, один заяц, один кенгуру – все на месте. Слушай, у меня – идея: беги вниз и подожди меня там, договорились? Стой возле двери, на улицу не выходи. Я спущусь через пару секунд. Папа должен найти кое-какие бумаги, билет на самолет…
      Это сработало. Личико Марианны просветлело.
      – Можно мне поговорить с мадам Лаваль, как в прошлый раз?
      Паскаль улыбнулся и мысленно благословил дружелюбную консьержку, что души не чаяла в его дочери.
      – Конечно, милая. Познакомь ее со своими зверушками. Уверен, они ей понравятся.
      Марианна кивнула и побежала вниз по лестнице. Паскаль слышал, как стучат по ступенькам ее башмачки, потом хлопнула дверь и раздался голос мадам Лаваль:
      – Бог ты мой, и кто это пришел к нам в гости? Так-так, зайчик, мишка… Господи Боже, а это кто же такой? Я таких зверей и не видывала!
      – Это кенгуру, мадам, – раздался в лестничном пролете звонкий голос Марианны. – Смотрите, у нее на пузике есть кармашек – она носит там своего ребеночка…
      Паскаль закрыл дверь и вытер пот со лба. Затем он вернулся в кухню и стал смотреть на странную квадратную посылку, тщательно перевязанную веревкой. Уже пять лет, как он не писал об Организации освобождения Палестины, уже шесть лет не был в Северной Ирландии. Теперь у него была совсем другая работа, но осторожность, которая в свое время помогла Паскалю выжить, осталась до сих пор.
      Протянув руку, он легко дотронулся до посылки, пробежал пальцами по бумажной поверхности, ощупал углы и складки обертки в поисках затаившейся проволоки.
      Ничего. Паскаль перевернул посылку и стал осматривать края обертки. Она была туго натянута и не повреждена. Поколебавшись, он все-таки взял свой самый острый кухонный нож и, разрезав веревку в четырех местах, освободил от нее посылку.
      Ничего. Паскаль уже начинал чувствовать себя дураком, видя, что его подозрения совершенно беспочвенны. Но почему же адрес написан с помощью трафарета? Посмотрев на свои ногти, он увидел оставшиеся на них пятна от закрепителя и, не отрывая хмурого взгляда от посылки, подумал о фотографиях, лежащих в его портфеле. Их нужно было отвезти как можно скорее.
      Чтобы получить эти снимки, ему пришлось напялить на себя камуфляж и ползти пятьсот метров по кустам в далеком провансальском поместье. С собой он тащил 1200-миллиметровый объектив, весивший больше десяти килограммов, и специальную, сделанную по его заказу низкую треногу. Все это оборудование позволило ему, распластавшись по-змеиному, сделать чистые, резкие снимки, находясь на расстоянии трехсот метров от тех, кто «позировал», сам того не подозревая. Когда-то он был военным фотожурналистом, и приобретенные им в то время навыки и уловки сослужили теперь хорошую службу. «Кто же он теперь? – думал Паскаль, глядя на посылку. – Paparazzo, но уж никак не человек, которого стоит убирать с дороги посредством «почтовой бомбы». На секунду он почувствовал смесь стыда и презрения к самому себе, а потом резким движением сорвал оберточную бумагу и открыл крышку коробки.
      Внутри не оказалось ни письма, ни визитной карточки, ни сопроводительной записки – только что-то черное, что Паскаль поначалу принял за кусок материи. Вытащив его, Паскаль с удивлением увидел, что это кожа, тончайшая черная лайка. Загадочный предмет оказался женской перчаткой.
      Это была левая перчатка – совершенно новая, даже, как показалось поначалу, ненадеванная. Присмотревшись, он заметил на ее внутренней стороне легкие морщинки, как если бы ее все же один раз надели на руку, сжав потом пальцы в кулак. Паскаль стал изучать перчатку еще внимательнее. Она была очень узкой и предназначалась, видимо, для тонкой руки. Вечерняя перчатка. Длинная, до самого локтя.
      Озадаченный, Паскаль таращился на перчатку, пытаясь разгадать смысл этого послания. Что в нем таится: мир или беда, намек или глупая шутка? Он уже собрался было сунуть перчатку обратно в коробку, но зудящее любопытство заставило его присмотреться к предмету еще тщательнее. Прижав перчатку к тыльной стороне ладони, он вдруг почувствовал, как она скользит по его коже, словно чем-то смазана. Затем он поднес перчатку к лицу и понюхал. От нее шел острый и какой-то тревожный дух. Паскаль уловил запах женских духов, а кроме него, пробивающийся сквозь аромат амбры, цибетина и дамасской розы еще один, более земной запах. Рыбы, крови – чего-то в этом роде. Внезапно его затошнило от этой мягкой перчатки.
      Паскаль швырнул ее в коробку. «Потом», – решил он. Эта чертова посылка и без того задержала его. Он схватил портфель, кофры с камерами и старую потрепанную сумку с неумело уложенными вещами. Паскаль открыл дверь, и до него донесся голосок дочери. Следующий день посещения – через неделю. На него вдруг накатила такая волна любви и желания защитить это маленькое существо, что несколько секунд Паскаль не мог двинуться с места.
      Он стоял на лестничной клетке, невидящим взглядом уставившись в панораму крыш на фоне блеклого, грязно-свинцового неба Дождь сегодня, дождь вчера, дождь позавчера… Бесконечная зима «Весна!» – подумал он и на короткое мгновение буквально кожей почувствовал прикосновение всех весен его детства, а также неотделимые от них оптимизм и восторг. Он вновь почувствовал запах полей и виноградников, дубовых рощ своего отрочества. Услышал, как зовет его мать сквозь бесконечное золото долгого полудня, увидел, как внизу, в долине, вьется речка и с приближением весеннего вечера свет кругом становится серебристым.
      Теперь тот дом продан, а мама умерла. Снизу его окликнула дочь. Взвалив сумки на плечи, Паскаль побежал вниз по ступеням.

      Дом, в котором обитал Джонни Эплйард, располагался в юго-западной стороне Грэмерси-парка. Это было высокое здание в готическом стиле с башенками. Хулио Северас, курьер СМД, обслуживавший этот район Нью-Йорка, прибыл сюда около десяти утра. Стоял ясный холодный день. Ночью выпал снег, и теперь тротуар перед домом Эплйарда был мокрым. Хулио остановился, чтобы полюбоваться массивным портиком здания и его блестящими мраморными ступенями. Хулио нравилась его работа: она позволяла ему увидеть, как живут другие люди. Войдя в подъезд, он с любопытством осмотрелся. Темные деревянные стены, мозаичное окно. «Красиво, – подумал он, – прямо как в церкви!»
      Портье-грек не выразил ни малейшего желания поговорить. Он молча повел Хулио к лифту, также отделанному деревянными панелями и с маленькой, обитой кожей, табуреткой. Лифт управлялся вручную. Хулио изумленно наблюдал, как портье потянул за веревку и лифт легко пошел наверх. Должно быть, там был встроен какой-то хитрый механизм, какая-то система противовесов.
      – Что за система? – спросил Хулио. – Без электричества работает?
      Портье ткнул пальцем в отполированную до блеска медную дощечку, на которой значилось: «Лифты Отис. 1908 год».
      – Настоящий, – сказал он, – с ручным приводом. Стопроцентная надежность. Единственный в Нью-Йорке.
      – Настоящий антиквариат, да? – заметил Хулио и постарался запомнить полученную информацию, чтобы вечером поделиться ею с женой. Ей тоже было интересно все, что связано с жизнью богачей. Она просто обожала слушать рассказы на эту тему.
      – Дорогой, наверное, дом. Классный, – успел добавить Хулио, пока грек поднимал его на верхний этаж.
      Портье ответил ему довольным взглядом, открыл лифт, и они оказались на сияющем паркете, прямо перед высокой дверью из черного дерева. Грек надавил кнопку звонка и в ожидании встал плечом к плечу с Хулио. Из-за двери доносились громкие звуки рока.
      Хулио вздохнул и теперь уже сам позвонил в квартиру.
      – У вас тут наверняка куча всяких знаменитостей? Рок-звезды, артисты, разные там люди искусства?
      Портье смерил его ледяным взглядом.
      – Слушай, я ведь еще внизу сказал тебе, что мистера Эплйарда сейчас нет. Вот видишь, никто не открывает. Так может, все-таки оставишь эту посылку мне, а я передам?
      – Нет, – ответил Хулио, – не оставлю.
      Портье только занес руку, чтобы позвонить еще раз, как вдруг дверь неожиданно распахнулась и в нос пришедшим ударил сильный запах розового масла. На пороге стояла восхитительная девушка, закутанная от шеи до колен в белый махровый банный халат. Когда она увидела двух мужчин, лицо ее вытянулось.
      – А я-то думал, это Джонни, – медленно протянула она низким голосом.
      Хулио моргнул. Приглядевшись, он обнаружил свою ошибку: перед ним стояла не молодая женщина, а молодой мужчина Юноша с чистой оливковой кожей, синими, как гиацинты, глазами и длинными густыми светлыми волосами. Расчесанные волосы доходили ему до плеч, а одна влажная прядь прилипла к шее. С мочки правого уха свисала золотая сережка, а на правом запястье был узкий золотой браслет. Парню было лет двадцать, он был высок и строен. Потрясающий парень! Пол его можно было определить только по голосу. Если бы Хулио встретил его где-нибудь на улице, то прошел бы мимо и даже не подумал, что это мужик. Господи Иисусе! Хулио почувствовал, что краснеет. Он опустил глаза и стал смотреть на босые ноги парня.
      – Посылка для мистера Эплйарда, – высокомерным тоном объявил грек, ткнув большим пальцем в Хулио. – Говорил я ему, нет мистера Эплйарда. Верно ведь? Я не видел его уже несколько дней.
      Эти слова прозвучали странно, словно некая подсказка. Юноша вспыхнул. Поглядев на него, Хулио увидел, что он едва сдерживает слезы.
      – Сейчас нет, – словно защищаясь, ответил он. – Но я думаю, он скоро вернется. Сегодня вечером, а может, даже раньше. – Юноша протянул свою тонкую руку, чтобы взять посылку. – Я передам ее Джонни сразу, как только он придет. Мне нужно где-нибудь расписаться?
      Хулио передал ему посылку. Парень говорил с деревенским акцентом, медленно, чуть запинаясь. «Наверное, откуда-то с Запада», – подумал Хулио. Юноша разглядывал посылку со всех сторон с детским любопытством. Он слегка потряс ее, а потом прочитал надпись на приклеенной сверху таможенной декларации: «Предметы одежды. Подарок ко дню рождения».
      – Ко дню рождения? – удивленно вскинул он глаза. – Но у Джонни день рождения будет только в июле. Он Лев, как и я. Кто-то поторопился на шесть месяцев. Странно!
      Он снова легонько потряс коробку. Изнутри послышался какой-то звук. Хулио взглянул на портье.
      – Он здесь живет?
      – Живет, живет – куда денется? Стиви – дружок мистера Эплйарда, правильно, Стиви? – ухмыльнулся грек. – Уже три года тут живет, а может, и все четыре. И так хорошо присматривает за мистером Эплйардом! А когда того не бывает, то за его квартирой.
      Хулио стало жаль мальчишку. Намеки, прозвучавшие в голосе портье, были очевидны, его высокомерие уже граничило с грубостью. Грек вертелся на каблуках, ухмыляясь и разглядывая юношу с головы до ног. Хулио ждал, что Стиви вот-вот вступится за себя и поставит зарвавшегося швейцара на место. Что, в конце концов, этот тип воображает о себе? Обычный наемный холуй!
      К его удивлению, парень даже не сделал попытки постоять за себя. В некотором замешательстве, широко раскрытыми глазами он смотрел на швейцара, будто думая, что сказанное является комплиментом. Хулио с неодобрением поглядел на портье, вынул свою папку и вместе с ручкой протянул ее парню. Тот поставил на квитанции непонятную закорючку.
      – Желаю вам хорошего дня, – произнес Хулио, желая хоть как-то загладить бестактность швейцара. Юноша кивнул, застенчиво улыбнулся и закрыл дверь, оставив после себя на лестничной площадке запах розового масла.
      – Пидоры сраные! – смачно сказал грек и с злобной ухмылкой взглянул на Хулио. – Бедный маленький Стиви! Каково ему жить без штуковины мистера Эплйарда! Испереживался бедняжка, видал? Прямо чуть не плачет, Боже милостивый! А мистер Эплйард уж неделю носу сюда не кажет. Наверное, нашел еще какого-то сопляка и забавляется с ним. Хотя насрать мне на все это!
      Они спустились вниз, и грек вперевалку вышел в вестибюль. Хулио последовал за ним. Он чувствовал симпатию к этому мальчишке и прикидывал про себя, как вечером будет пересказывать все это жене, что добавит, о чем умолчит. Именно это Хулио нравилось в его работе больше всего. Это было как кино: маленькие кусочки из жизни других людей.
      – Так этот Эплйард… – Уже оказавшись в дверях, он сделал последнюю попытку узнать побольше. – Что-то мне его имя кажется знакомым. Может, я о нем слышал. Кто он – певец, музыкант?
      – Он работает для газет. Все время ошивается возле знаменитостей. Скупердяй, каких свет не видывал. Да они все такие, эти красавчики.
      – Но каждый по-своему, верно? – произнес Хулио, испытывая неудобство. Портье закатил глаза. – А этот Эплйард, он ведь постарше, наверное?
      – Сорок лет, и уже – заслуженная жопа. Король говнюков.
      Швейцар одарил курьера еще одной злобной ухмылкой и захлопнул дверь.

      Джованни Карона служил курьером СМД в Венеции. Это была его временная работа. Джованни только что женился, по-прежнему жил у родителей и копил на новую квартиру, а посылки развозил, только когда появлялись заказы. Летом, когда город наводнялся туристами, он процветал, катая американцев и японцев на лодках вверх по Большому каналу и оттуда – дальше, по заливу. Затем наступала весна, и он снова брался за любую работу, какая только попадется под руку.
      Он должен был забрать посылку в девять утра в аэропорту. В восемь часов пронзительно холодного утра Джованни уже находился на канале позади родительского дома, пытаясь оживить мотор старой отцовской лодки. В восемь тридцать он уже ловко пробирался по лабиринту узких каналов, затянутых сероватой дымкой. Город только пробуждался. Сбоку промелькнул остров-кладбище Сан-Микеле, и, проплывая мимо, Джованни перекрестился. Лодка с пыхтением прошла между двух свай, обозначавших фарватер. Туман здесь был еще гуще и буквально лип к телу. Впереди, за аэропортом, где находился промышленный район Местре, туман был непроглядным, желтоватого цвета и клубился подобно грозовым облакам.
      Из-за этого самого тумана лондонский рейс задержался на час. К тому моменту, когда были закончены все формальности и Джованни пустился в обратный путь, часы показывали почти одиннадцать. На сей раз он избрал другую дорогу, направившись в сторону города по Большому каналу, а затем свернув в то же хитрое переплетение каналов, но уже с правой стороны.
      В этой части Венеции туристов почти не бывало, но тут были родные места Джованни. Не видя смысла в спешке, он расслабился. Сквозь пелену тумана начинали пробиваться слабые солнечные лучи, согревая землю и разгоняя серую дымку. К тому времени, как Джованни доплыл до Палаццо Оссорио, пробило двенадцать часов. Джованни заглушил мотор и, уперев руки в боки, оглядел здание. Когда-то оно, наверное, было прекрасным, но теперь превратилось в развалину.
      Глаза Джованни внимательно изучали покосившийся фасад здания. Его нижний этаж был покинут давным-давно, на облупившейся охряной поверхности стен проступили зеленые пятна сырости. Видимо, здание оседало, отчего и без того неприветливые темные закрытые окна перекосились. Половина ставней отсутствовала, элегантные балконы и входы с высокими пилястрами по бокам можно было определить одним словом – руины. Казалось, что здание может рухнуть в любой момент.
      Джованни посмотрел на посылку. «Макмаллен». Иностранец. Англичанин? Ирландец? Американец? Насколько Джованни было известно, иностранцы избегали мест вроде этого. Этот Макмаллен, видно, эксцентричный парень, из тех, кто находит развалины экзотичными. Джованни этого не понимал. Выбравшись на берег, он направился во внутренний двор. Входя в него, он услышал суетливое шуршание, но даже не обернулся, чтобы взглянуть на пробежавшую крысу.
      Джованни не обнаружил ни малейшего намека на швейцара или портье, и, честно говоря, на обитателей. Все ставни окон, выходивших во дворик, были наглухо закрыты.
      В глубине двора была лестница с широкими каменными ступенями. Квартира номер шесть, которую занимал Макмаллен, должно быть, находилась на самом верхнем этаже. Нарисованная краской и уже наполовину облезшая стрелка также указывала наверх. Поднимаясь, Джованни не встретил ни единой живой души, не услышал ни одного звука. По краям лестницы валялись сухие листья; двери, мимо которых он проходил, выглядели так, словно их не открывали уже сто лет. Джованни начал думать, что ошибся адресом, но нет, это был Палаццо Оссорио, и на верхнем этаже он, наконец, увидел дверь с четко выведенной шестеркой наверху.
      Джованни внимательно оглядел дверь. Площадка была плохо освещена, на двери не было ни звонка, ни молоточка. Курьер постучал в тяжелую дверь кулаком. Подождал и постучал снова. Ни шагов, ни ответа.
      И тут он увидел почти не заметную в сумерках записку, засиженную мухами и приколотую кнопкой к двери. Познаний Джованни в английском вполне хватило, чтобы прочесть: «Меня нет. Попробуйте зайти позже».
      Английское имя на посылке, английская записка на двери – он попал именно туда, куда нужно. Джованни в третий раз поколотил в дверь и для надежности покричал, а затем отодвинулся от двери, сморщив нос от отвращения. Здесь были не только грязь и упадок. Здесь воняло.
      Он почувствовал затхлый аммиачный запах, как будто жильцы использовали лестницу в качестве сортира. Но, помимо этого, пахло чем-то еще более отвратительным, похожим на тухлое мясо. Джованни показалось, что его сейчас стошнит.
      Вдруг послышалось мяуканье. Глянув вниз, он увидел тощего бродячего кота, медленно пробирающегося вдоль стены. Казалось, что кот находится в последней стадии истощения. Джованни наклонился к коту, но бродяга, выгнув спину дугой, ощерил зубы и попытался царапнуть Джованни.
      Джованни сделал движение ногой, чтобы отшвырнуть кота, но промахнулся. Он думал о посылке и записке на двери. Правила СМД категорически требовали, чтобы в получении посылки кто-то расписался. С другой стороны, было непохоже, что отсюда ее мог кто-нибудь украсть, а подпись Макмаллена можно просто подделать, проверять это никто никогда не станет… Испытывая сильное искушение поступить именно так, Джованни колебался. День – в разгаре, хочется есть, утро прошло впустую. Наконец, приняв решение, он наклонился, поставил посылку возле двери и ушел. Черт с ним со всем!
      Позже в тот день его одолели угрызения совести: он поленился и нарушил правила. Он дорожил этой работой, и сам же поставил ее под угрозу! Джованни посоветовался с женой и, следуя ее настояниям, в тот же вечер вернулся в Палаццо Оссорио.
      Жена поехала с ним. Они собирались проверить, попала ли посылка по адресу, а затем побродить по вечернему городу и, может быть, выпить в каком-нибудь кафе по стаканчику вина.
      Заброшенный дом выглядел неприветливо. В квартире Макмаллена по-прежнему никто не отвечал, но посылка исчезла, а возле двери появилось блюдечко с молоком – очевидно, для кошки. Судя по всему, обитатель квартиры забрал посылку, но все же Джованни по-прежнему ощущал некоторое беспокойство. Несколько раз постучав в дверь, он прижал к ней ухо. Прислушавшись, Джованни напрягся: он ясно слышал, что в квартире кто-то был. За дверью раздавались шуршащие звуки, скрипнула половица. Там кто-то был, кто-то двигался. Уже темнело, и жена Джованни от страха вцепилась в его рукав. Поежившись, она оглянулась по сторонам.
      – Пойдем отсюда, Джованни, – прошептала жена. – Пойдем, у меня от этого места – мороз по коже.
      – Прислушайся, – тихо ответил Джованни, приложив палец к губам. – Там кто-то есть. Я слышу… Но если он дома, то почему не открывает?
      – Я ничего не слышу. Это просто ветер. – Тем не менее она тоже приложила ухо к двери. И тут же резко отпрянула. – Что это за жуткий запах, Джованни?
      – Да уж, воняет что надо! Даже хуже, чем утром. Канализация, наверное.
      Он отстранился от двери и еще раз постучал. Теперь в квартире воцарилась тишина. Полная тишина.
      – Ну прошу тебя, Джованни, пойдем. Пожалуйста!
      – Хорошо, хорошо. Господи, до чего же холодно! Ты вся дрожишь. Ну все, уже уходим…
      Они зашли в маленькое кафе на углу соседней площади и выпили по бокалу красного вина. Джованни попытался расспросить хозяина забегаловки – знаком ли ему синьор Макмаллен, живет ли кто-нибудь в Палаццо Оссоре? – но ничего не узнал. Неразговорчивый хозяин только пожимал плечами. Кто там живет? Кажется, одна только сумасшедшая старуха, которая кормит штук пятьдесят приблудных котов. Больше никого. А на дом этот всем наплевать, так что он того и гляди рухнет в канал.
      Неизвестно, знал ли об этом сам хозяин кафе, но его информация была неверной. Когда Джованни с женой еще раз проходили мимо здания, возвращаясь домой, Джованни поднял голову. Окно квартиры номер шесть находилось на самом последнем этаже, в углу, и оно единственное было освещено.
      Джованни постоял, глядя вверх. Нет, он не ошибался сейчас, как не ошибся чуть раньше. И тогда, и сейчас в квартире кто-то находился. Ставни были закрыты, но он явно видел пробивавшиеся полоски света.

      Женевьева Хантер жила в квартире на первом этаже высокого дома викторианской эпохи, балконы которого выходили на одну из самых восхитительных площадей Айлингтона. Курьер СМД приехал сразу же после того, как часы пробили девять утра, а она поняла, что опоздала на работу. В тот момент, когда в дверь первого этажа постучали, Женевьева находилась наверху, в комнатах, которые занимала ее престарелая соседка. Открыв окно, она увидела внизу мужчину в униформе с посылкой и папкой под мышкой.
      – Одну минуту, сейчас я спущусь, – окликнула она его. Взглянув наверх, мужчина поежился, переступил с ноги на ногу и кивнул.
      Женевьева аккуратно заперла окно. Затем она оглядела убогую спальню, в которой ее старая соседка миссис Хеншоу провела пять лет своего вдовства, а до этого почти сорок лет замужней жизни. Пол был покрыт линолеумом, а из мебели здесь был только массивный комод и такая же огромная и древняя кровать. Отопление было газовым. Убедившись, что газ выключен, Женевьева взяла две большущие сумки миссис Хеншоу и стала спускаться вниз.
      Ее соседка была одним из немногих жильцов, оставшихся здесь с тех пор, как это место стало приходить в упадок, и еще помнила, каким оно было раньше. Сейчас ей предстояло провести десять дней в гостях у замужней дочери в Девоне. Старушке было шестьдесят восемь, и она терпеть не могла путешествий. Судя по весу сумок, она набрала с собой вещей с расчетом на двухмесячное отсутствие.
      Джини улыбнулась, ловко маневрируя с сумками в узком лестничном проеме. Когда она купила свою квартирку на первом этаже – с центральным отоплением, современной кухней и ванной, – миссис Хеншоу посматривала на нее с некоторым подозрением и беспокойством. Еще бы, высокая худая незамужняя американка, работающая в лондонской газете.
      – Предпочитаю одиночество, – сказала миссис Хеншоу, разглядывая Женевьеву в дверную щелку, когда та впервые пришла знакомиться. Однако со временем ее подозрительность улетучилась. Миссис Хеншоу обнаружила, что молодая американка держит кошку – великолепного шоколадного цвета кота по кличке Наполеон, – а в кошках миссис Хеншоу души не чаяла. Таким образом, был разрушен первый бастион ее предвзятости. Затем, к собственному удивлению, старушка выяснила, что эта энергичная, по-мальчишески одетая молодая женщина, работавшая не покладая рук, умеет выкроить время, чтобы зайти в бакалейную лавку за покупками для самой миссис Хеншоу, когда у нее особенно сильно разыгрывался артрит, и даже часами просиживать рядом с ней за чашкой крепкого чая, разглядывая альбомы со старыми выцветшими фотографиями и выслушивая воспоминания миссис Хеншоу о тяжелых временах, когда она растила здесь своих шестерых детей. Состарившись и превратившись в обузу для своих близких, она жила одна, все ее дети обзавелись собственными семьями, и теперь она никому не была нужна, кроме своей молодой соседки. Вот почему каждый раз, заходя в бакалейную лавку мистера Пателя, она восклицала:
      – Женевьева для меня – как дочь!
      Спустившись по лестнице, Джини застала миссис Хеншоу, которая с нетерпением дожидалась ее в холле. На ней были надеты сразу три кардигана, пальто, новый шерстяной шарф, подаренный ей Женевьевой, и ее лучшая шляпка, на ногах – меховые ботинки на молнии. От волнения миссис Хеншоу не находила себе места. Когда Женевьева спустилась вниз, пожилая женщина в третий раз проверяла содержимое своей сумочки, бормоча что-то себе под нос. Билеты, очки, носовой платок, кошелек, ключи, пенсионная книжка. Поставив сумки на пол, Женевьева ласково обняла ее за плечи. Даже самая пустяковая поездка превращается в целую проблему, когда ты стар, беден, одинок и не привык путешествовать дальше, чем за три улицы от дома, подумала она. Главное – не торопить миссис Хеншоу и не выказывать собственного нетерпения.
      – Миссис Хеншоу, – обратилась она к старушке, – какая на вас потрясающая шляпка! Вы выглядите просто великолепно!
      Лицо миссис Хеншоу порозовело. Тревога и беспокойство отступили. Покосившись на свое отражение в маленьком зеркале, висевшем в холле, она улыбнулась.
      – Это моя лучшая шляпка. Последний раз я надевала ее, когда крестили младшенькую моей Дорин, восемь лет назад. Она всегда нравилась моей Дорин, вот я и…
      Со стороны двери вновь послышался стук, и миссис Хеншоу опять ударилась в панику.
      – О, Джини, милая, у меня от этого стука все мысли разбегаются. Я выключила газ? А что с молоком? Я, кажется, забыла предупредить, чтобы его не приносили в эти дни…
      Женевьева подошла к двери, открыла ее, попросила курьера подождать еще минутку, а затем начала сложные переговоры с миссис Хеншоу, убеждая ее не волноваться о доме. Она старалась не думать о том, на сколько она опаздывает в редакцию «Ньюс», повторяя один и тот же успокоительный рефрен: да, газ выключен, она проверила по всем комнатам, да, молочник предупрежден, чтобы молоко пока не приносили, да, все окна надежно закрыты. Да, в Лондоне шофер такси поможет ей донести сумки и посадит ее на поезд, а дочь встретит ее на вокзале. Все будет в порядке.
      Женевьева помогла миссис Хеншоу спуститься по ступенькам. Пожилая женщина в свое время перенесла операцию на бедре, и теперь походка ее была медленной и неуверенной. Когда миссис Хеншоу что-то отвлекло, Женевьева сунула таксисту щедрые чаевые.
      – Не могли бы вы посадить ее в поезд и донести вещи? И, если можно, не торопите ее, а то она становится…
      Молодой шофер окинул Женевьеву оценивающим взглядом и усмехнулся.
      – Это твоя бабуля, милашка?
      – Нет. Просто друг. Но она не привыкла к путешествиям. Она редко выходит из дому.
      – Не волнуйся, провожу. Все будет в порядке. – Он заглянул в машину и улыбнулся миссис Хеншоу. – Вам удобно? Ну вот и замечательно. Откиньтесь на сиденье и отдыхайте. Кстати, мне здорово нравится ваша шляпка.
      – Это моя лучшая, – пролепетала миссис Хеншоу смущенно, и Женевьева почувствовала к ней жалость. Она засунула в машину голову и запечатлела на морщинистой щеке поцелуй. Еще одно пожатие руки, последняя инспекция сумочки, чтобы убедиться, что билеты на месте, и миссис Хеншоу укатила. Женевьева стояла, провожая взглядом удаляющееся такси, а когда машина завернула за угол, подняла лицо к слезливому серому небу. Девушка вздохнула и обернулась к крыльцу.
      Курьер в униформе СМД с аккуратной посылкой в руке был уже там. Джини заметила, что посылка перевязана веревкой и запечатана красными сургучными печатями.
      Курьер смерил Женевьеву Хантер долгим взглядом. Когда она в первый раз выглянула из окна и крикнула, что сейчас спустится вниз, он принял ее за юношу. Теперь, глядя на нее вблизи, он понял, почему ошибся. Она была высокой, стройной и одета по-мужски: черные брюки, черная водолазка, туфли без каблука. Ее длинные светлые волосы под поношенной бейсбольной кепкой камуфляжной раскраски были заколоты сзади. Сверху был накинут длинный плащ военного покроя, достигавший до икр, украшенный бесчисленными отворотами, карманами и погончиками. Да, глядя на нее с близкого расстояния, ошибиться было невозможно: у этой молодой женщины было серьезное и красивое лицо и ясный взгляд.
      – Извините, что заставила вас ждать, – сказала Женевьева. Она расписалась в получении посылки и уже собралась было, не распечатывая, засунуть ее в сумку, как вдруг остановилась и присмотрелась к коробочке повнимательнее. Ей, конечно, уже давно следовало со всех ног лететь в редакцию, но эта посылка была весьма необычной, если не сказать больше.
      – Как странно, – пробормотала она. – Нет, вы только взгляните… – протянула она посылку курьеру. – Адрес написан по трафарету.
      Курьер наклонился поближе, чтобы рассмотреть коробку, и Женевьева легонько потрясла ее. Внутри раздалось легкое бренчание. Девушка нахмурилась, а курьер покачал головой.
      – Может, вам хотели сделать сюрприз? – предположил он ободряющим тоном. – Специально, чтобы вы не догадались, от кого посылка, пока не откроете ее. Может, от вашего дружка? – весело глянул он на Женевьеву. – Сюрприз от вашего дружка, вот и все.
      Женевьева улыбнулась. В данный момент у нее не было никакого «дружка», а единственный возможный претендент на это звание месяц назад уехал в Австралию делать там газету. Женевьева не особо скучала по нему, кроме того, он был не из тех, кто присылает по почте подарки-сюрпризы. На какой-то момент она испытала тревогу и еще раз встряхнула коробку. Курьер, выглядевший заинтригованным не меньше ее, вытащил из кармана перочинный нож.
      – Возьмите, – протянул он нож Женевьеве. – Уж такое нынче время, никогда не знаешь, пригодится ли он тебе. Может, вам стоит открыть посылку?
      Так Женевьева и сделала. Осторожно она срезала веревку и сняла коричневую оберточную бумагу. Внутри оказалась гладкая картонная коробка, а в ней – еще куча упаковочной бумаги, в которую была завернута пара тяжелых стальных наручников. В их замок был вставлен маленький ключик.
      С удивленным возгласом Женевьева извлекла их на свет. Беспокойство ее росло. Она тщательно осмотрела коробку, но не нашла ни записки, ни сопроводительного послания. Губы се сжались от гнева, на щеках загорелся румянец.
      – Великолепно! И никакой записки, – взглянула она на курьера, который качал головой, не веря собственным глазам. – И все же это уже само по себе довольно странно. Что за псих мог прислать мне такое?
      Хмуро глядя на наручники, Женевьева перебирала в уме возможных отправителей. Кому могло прийти в голову ухаживать за ней, присылая такие анонимные дары? Кто захотел сыграть с ней такую дурацкую шутку?
      В голову не приходило никакое разумное объяснение. Конечно, в газете у нее были и друзья, и враги, были, разумеется, и люди, затаившие на нее обиду из-за ее статей. Но никого из них нельзя было заподозрить в такой странной мести. Недоуменно пожав плечами, Женевьева стала заворачивать наручники в бумагу.
      – Выкиньте вы их к черту, – посоветовал курьер. – Я бы на вашем месте поступил именно так. – И он показал на стоявший на улице бак для мусора.
      – Вот уж нет! – твердо сказала Женевьева. – Они мне еще пригодятся. Я найду того, кто их прислал.
      Она стала засовывать наручники в коробку. Курьер с сомнением смотрел на нее.
      – Я мог бы навести для тебя кое-какие справки, – начал он. – У нас в конторе. Эти наручники отправили из нашего отделения в Сити, а я там многих знаю и мог бы после работы позвонить туда, порасспрашивать…
      Женевьева ответила ему благодарной улыбкой.
      – Правда? Я бы и сама проверила, но весь день буду занята. – Девушка протянула собеседнику свою визитную карточку. – Здесь мои номера: и домашний, и рабочий. Я вернусь часам к шести. Позвоните мне, если что-нибудь узнаете? Я была бы очень вам признательна.
      Курьер пообещал, что именно так и сделает, сказал, что его зовут Джордж, и он обязательно позвонит ей домой после шести. Затем он отправился по следующему адресу, а Женевьева, стоя на тротуаре, смотрела вслед его машине. Было холодно, с неба начали падать первые капли дождя. Девушка подняла воротник плаща и легонько поежилась. Наручники! Не означало ли это, что у нее появился неизвестный враг? Или в дурацкой посылке заключался еще какой-нибудь потаенный смысл?
      Направившись к своей машине, Женевьева перешла улицу. Она попала в час пик и из-за бесконечных пробок опоздала еще больше, но всю дорогу до редакции Женевьева ни разу не подумала о времени. Все ее мысли неотвязно блуждали вокруг странного подарка. На полдороге она пришла к однозначному выводу: отправителем посылки, безусловно, является мужчина. От этого ее беспокойство только усилилось.

      «Как это похоже на нее, – думал Паскаль, сворачивая в унылую загородную аллею, – жить в Париже и одновременно не в Париже, в месте, где нет ну просто ничего французского!» Его экс-жена, с детства обладавшая способностями к иностранным языкам, бегло говорила по-французски, по-немецки, по-итальянски, но при этом оставалась англичанкой до мозга костей. Когда речь заходила о чем-то неанглийском, она презрительно поджимала губы, несокрушимо веря в неполноценность всех прочих наций. «Париж? – спрашивала Элен, когда они разводились. – Жить в Париже? Ты, наверное, рехнулся! Я и во Франции-то живу через силу, только ради Марианны. Я уже нашла прекрасный дом. Он находится на границе города и стоит пять миллионов франков. Его можно перестроить, так что я вполне смогу там жить. Надеюсь, ты не будешь увиливать, Паскаль? Это совсем недорого».
      И вот дом за пять миллионов франков стоял прямо перед ним, чуть выше по улице. Элен называла его «резиденцией». В доме было семь богато обставленных спален, пять из которых не использовались, семь ванных комнат, кухня размером со зрительный зал театра, гараж на четыре машины и тоскливый вид из окон на покрытую дерном пустыню. Такой дом мог быть построен на любой дорогой окраине в любой стране мира. Паскалю приходилось видеть такие же безликие дома и в Брюсселе, и в Лондоне, в Бонне и Детройте. Все они были построены из кирпича агрессивно-красного цвета. Паскаль возненавидел этот дом с первого взгляда.
      В то утро все получилось не так, как обычно. По молчаливому соглашению Паскаль и Элен никогда не встречались друг с другом. После уик-эндов, которые Марианна проводила с ним, Паскаль привозил ее к матери и останавливал машину напротив дома. Элен, следившая за их приездом из окна, спускалась вниз и, открыв дверь, ждала дочь с распростертыми объятиями в прихожей. Марианна вбегала в дом, дверь захлопывалась, и Паскаль уезжал.
      В это утро все, похоже, складывалось иначе. Элен ждала их на подъездной дорожке. Она выглядела очень элегантно, но была явно раздражена. Элен небрежно чмокнула Марианну, и девочка побежала в дом. Паскаль смотрел на это из окна автомобиля.
      – Ты опоздал, – по-английски сказала Элен.
      – Я знаю. Извини. Очень много машин. Изображая укоризненное недоверие, Элен выгнула брови в две крутые дуги.
      – Правда? Ну ладно, это не имеет значения. Ты же знаешь, что мне не остается ничего иного, как ждать. Не мог бы ты на минуту зайти, нам надо поговорить.
      – Я не могу. Через двадцать минут у меня назначена встреча в Париже, а в полдень мне нужно успеть на самолет в Лондон.
      – Когда тебе не нужно было на самолет! – с раздражением бросила она. Ее щеки вспыхнули легким румянцем. – Видно, ничего не меняется. Ну что ж, если ты не можешь уделить мне десять минут своего драгоценного времени, я все устрою через адвокатов. Так, конечно, будет дольше и дороже, но ты, кажется, сам этого хочешь.
      При слове «адвокаты» Паскаль заглушил двигатель. Он вылез из машины, хлопнул дверцей и, шагая впереди своей бывшей супруги, направился к дому. Войдя на кухню, он снял телефонную трубку и стал набирать номер. На белом мраморном столе он заметил полный кофейник, вазочку с пирожными, две белые чашки с блюдцами и две тарелки.
      С едва уловимой улыбкой победительницы на губах на кухню вошла Элен, плотно прикрыв за собой дверь. Увидев его у телефона, она нахмурилась.
      – Кому это ты названиваешь?
      – В журнал, я же тебе сказал. У меня назначена встреча, а я опаздываю.
      Элен промолчала. Когда Паскаль закончил говорить, она налила кофе в чашки и отнесла их на белый стол возле окна. В центр стола она поставила фарфоровые молочник и сахарницу.
      – Садись, – пригласила она, увидев, что Паскаль положил трубку. – И, пожалуйста, не прожигай меня взглядом, я постараюсь быть покороче.
      Паскаль посмотрел на две дымящиеся чашки – свидетельство того, что, как бы ему ни было неприятно, придется выслушать все, что она намерена сказать. Пожав плечами, он сел.
      – Если ты действительно постараешься быть покороче, то весьма обяжешь меня, – постарался он сказать как можно вежливее. – Для меня очень важно успеть на этот рейс.
      – О, в этом я не сомневаюсь, – улыбнулась она. – У тебя всегда так. Оглядываясь на наш брак, – а я пытаюсь делать это как можно реже, – я вспоминаю только одно. Знаешь, что? То, что тебя никогда не оказывалось рядом. Где ты был, когда мы с Марианной нуждались в тебе больше всего? В аэропорту. В гуще военных действий. В каком-нибудь клоповнике-отеле в Богом забытой дыре, куда даже дозвониться невозможно. А если я и дозванивалась, то тебя никогда не оказываюсь в номере. Странно, правда? – Она взяла пирожное и аккуратно откусила кусочек.
      Паскаль смотрел в сторону. Пытаясь контролировать свой голос, он сказал:
      – Старая история. Мы же договаривались больше не ворошить прошлое. Когда ты выходила за меня замуж, то прекрасно знала…
      – Когда я выходила за тебя замуж, я не знала ничего, – в голосе Элен зазвучали горькие нотки, но она сразу же взяла себя в руки. – Впрочем, ты прав, это действительно старая история. Я перехожу к делу, и давай уладим его цивилизованно. Хочу сообщить тебе, что я продала дом.
      За столом повисла тишина. Паскаль внимательно посмотрел на Элен, внутри у него похолодело.
      – Этот дом?
      – Разумеется, этот, у меня других нет. Мне кажется… Мне кажется, что он нам не подходит.
      – Не подходит? Ты же сама выбрала его, он обошелся в пять миллионов франков и, прожив в нем меньше трех лет, ты вдруг обнаруживаешь, что он «не подходит»?
      – Я не жила здесь, я едва переносила жизнь в этом доме в течение трех лет, – пошла в атаку Элен, – и, пожалуйста, постарайся не повышать голос. Я вовсе не хочу, чтобы тебя услышала Марианна или сюда заявилась няня. Они и так меняются слишком часто. Девочке нужна постоянная няня, а эти дамы терпеть не могут семейных сцен.
      – Сцен? Сцен?! – Паскаль поднялся со стула. – Учитывая то, какую зарплату я ей плачу, одну сценку она сможет вытерпеть, ничего с ней не случится.
      – А вот это уже совсем ни к чему. Что за наглость! – Элен тоже поднялась с места, лицо ее стало пунцовым. – Я пытаюсь спокойно поговорить с тобой хотя бы в течение пяти минут, а ты начинаешь такое вытворять…
      Паскаль видел, что ее трясет. Он остановил на ней долгий неподвижный взгляд. Внешне его бывшая жена совершенно не изменилась с того дня, когда он впервые повстречал ее рядом со штаб-квартирой ЮНЕСКО, где она работала переводчицей. В то время она еще любила Париж, по крайней мере так говорила. Стройная девушка с гладкими темными волосами и нервным худым лицом. Он, как сейчас, видел ее стоящей на тротуаре в темном пальто и красном шарфе. Роман их был недолгим и непростым. Они постоянно спорили. После свадьбы противостояние не исчезло, но вот были ли радости? Например, когда родилась Марианна.
      Неожиданно для них обоих Паскаль произнес:
      – Когда-то я тебя любил.
      – Спасибо за прошедшее время.
      Она отвернулась. Паскаль смотрел на ее узкую спину, на напряженные плечи. Он не хотел быть жестоким, последняя фраза вырвалась у него случайно. Вот ведь как бывает: женщина, которую он когда-то любил, стояла буквально в метре от него и в то же время как бы не существовала.
      – Извини, – стал он смущенно оправдываться, но тут же умолк. – Ты права, будет лучше, если мы поговорим обо всем этом…
      – По-деловому? – оглянулась она, обдав его презрительным взглядом. – Как я рада! Именно этого мне и хотелось. Итак, я продала дом. Ты не против, если мы опять начнем с этого места?
      Паскаль не отрывал от нее взгляда. Это известие застало его врасплох, и он понимал, что сейчас почувствует боль. Его последние слова только отсрочили ее появление. Лицо у Элен застыло, она отвела взгляд от Паскаля.
      – Я приняла решение вернуться в Англию. Папа обещал найти для меня подходящее место. Возможно, где-нибудь в Суррее, не очень далеко от дома. На английском рынке сейчас спад, так что он думает, нам удастся заключить подходящую сделку, найти какой-нибудь очень хороший дом. Может быть, даже с конюшней, чтобы Марианна смогла завести себе пони. Она ведь с ума сходит по верховой езде, она тебе говорила?
      Паскаль изумленно смотрел на жену. В глубине ее глаз были отчетливо видны отблески триумфа.
      – Ты не можешь так поступить, – вымолвил он наконец.
      – Отчего же? Папа уже поговорил с адвокатами, я тоже. Мы ведь поженились в Англии, там родилась Марианна…
      – Ты сама настояла на этом…
      – Поэтому у нее двойное гражданство. Воспитываю ее я, поэтому папин адвокат сказал, что у меня есть полное право. Я могу жить с ней там, где я захочу.
      – Ты же сама дала согласие! – Паскаль едва мог говорить. – Ты сама подписала соглашение, по которому мы привезли ее сюда. Ты хотела облегчить общение – это твои слова – для меня, для ее бабушки…
      – Твоя мать умерла.
      – Ты подписала соглашение. Ты дала мне слово!
      – Соглашения иногда расторгаются. Вот я его сейчас и расторгаю. По словам адвокатов, ты, конечно, можешь обжаловать мое решение, но это будет стоить тебе больших денег, и в конечном итоге ты все равно проиграешь. Если дело дойдет до судебного разбирательства, они расскажут о твоей нынешней работе – о том, что она собой представляет. Они расскажут, что ты постоянно находишься в разъездах. День – дома, день – отсутствуешь.
      – Я всегда здесь! – взорвался Паскаль. – Я приезжаю в любой момент, как только мне разрешают с ней увидеться. Один вечер в неделю, один уик-энд в месяц. Я не пропустил ни одного свидания, ни одного!
      – Кстати, – не отступала Элен, повышая голос, чтобы перекричать бывшего мужа, – адвокаты говорят, что число ваших свиданий вполне можно было бы уменьшить. Когда мы переедем в Англию, так, без сомнения, и произойдет. Возможно, летом ты сможешь забирать ее на несколько недель во Францию, но…
      – Зачем ты это делаешь?! Вопрос разозлил ее еще пуще.
      – Почему? Почему?! Потому что я ненавижу эту страну и всегда ненавидела. Я хочу вернуться к себе на родину, хочу видеть своих родителей и друзей. Я хочу снова работать…
      – Ты можешь работать здесь. Переводчик всюду найдет работу, ты сама так всегда говорила.
      – Я хочу работать там! Я хочу жить среди людей, которых я знаю, среди которых я выросла…
      – Я хочу, я хочу… – Он отступил от нее. – Только это мы и должны принимать в расчет, не так ли? А как насчет Марианны? Как насчет того, что хочется ей?
      – Марианна считает, что это замечательная мысль. Загородный дом, пони…
      – Так вы уже говорили об этом? Господи Иисусе!
      – Да, говорили. И если хочешь знать, я просила ее не говорить об этом тебе хотя бы первое время, пока мы сами с тобой не обсудим все это.
      – Обсудим? Ты называешь это «обсудить»? – Паскаль чувствовал, как внутри него поднимается ярость, которую он уже не в состоянии контролировать, и те же самые чувства он читал на лице своей жены. Она наслаждалась своим умением провоцировать его, он всегда это знал. Паскаль направился к двери. Если он задержится на этой чертовой кухне еще пять минут, он ударит Элен, дав тем самым прекрасный повод для судебного иска. Раньше у нее никогда не было возможности обвинить его в насилии. Может быть, подумалось ему, в этом и состоит главная цель нынешнего разговора?
      Уже в дверях он обернулся к ней.
      – В чем, в чем, а в этом я одержу над тобой победу, – пообещал он, – сколько бы времени это ни заняло и сколько бы ни стоило. Я одолею тебя, пусть медленно – сантиметр за сантиметром, но одолею!
      – Попробуй, – дернула она плечом и отвернулась.
      – Подумай, Элен, задумайся хоть на миг, – предпринял он последнюю попытку воззвать к ее чувствам, сопроводив свой порыв неуклюжим жестом в сторону жены. – Ведь я же ее отец. Неужели ты не хочешь, чтобы мы с ней виделись? Неужели тебе хочется нас разлучить?
      – Разлучить? Конечно же, нет. Если ты согласишься с моими предложениями, условия встреч можно оставить прежними: один вечер в неделю, один уик-энд в месяц.
      – Один вечер? В Англии? В Суррее? Что же, прикажешь мне еженедельно лететь три часа на самолете, чтобы в течение двух часов побыть с дочерью, а потом еще три часа лететь обратно?
      Элен обезоруживающе улыбнулась и с восхитительным сарказмом ответила:
      – Но ты ведь любишь летать, Паскаль. Ты проводишь в самолетах полжизни. Почему бы не провести в них чуть больше?

* * *

      На седьмом этаже редакционного здания «Парижур» главный редактор Франсуаза Ледюк разложила на столе для совещаний снимки Паскаля. Черно-белые – слева, цветные – справа. Паскаль, которого она знала многие годы и сама приняла на работу пятнадцать лет назад, молча стоял рядом. Франсуаза, когда-то болезненно влюбленная в Паскаля, была теперь озадачена его поведением: он только что принес ей сенсацию, настоящую бомбу, а стоит как истукан, не выказывая никакого интереса. Казалось, что он напряжен и витает мыслями где-то очень далеко.
      – Ты слишком много куришь, Паскаль, – сказала она материнским тоном, который выработала еще много лет назад и который помогал ей справиться с влечением к этому мужчине.
      – Ты права. Я знаю.
      Он слегка пожал плечами и погасил сигарету, уже вторую за последние несколько минут. Затем он отошел к окну и стал смотреть в зимнее небо.
      Франсуаза видела, как напряжена его спина. Она колебалась. Теперь она и Паскаль были хорошими друзьями и коллегами, и Франсуаза очень ценила это. С помощью своей сильной воли она одержала великую победу над собой. На протяжении пяти, шести, семи лет, возможно, даже дольше, ей удавалось скрывать свои чувства к этому человеку – наглухо, не выдавая себя ни единым жестом или словом. Об этом не подозревал никто, и меньше всех – сам Паскаль. Он был мужественным и совсем не тщеславным – редкий дар для мужчины. Разве что ему чуть-чуть не хватало воображения. Франсуаза мысленно улыбнулась. Паскаль, вечно поглощенный своей работой, в чем-то был похож на священника. Даже когда он замечал, какое впечатление производит на женщин, то полностью это игнорировал. Но Франсуаза подозревала, что он вообще ничего не замечал и не имел ни малейшего представления о собственной привлекательности.
      Ее жертва окупила себя. Франсуаза была прагматичной женщиной и в свои пятьдесят предпочитала предоставляемые настоящей дружбой долговременные преимущества скоротечным удовольствиям, которые она, возможно, получила бы в результате любовного романа. Она смогла скрыть свои чувства и в награду получила доверие Паскаля.
      Франсуаза посмотрела на фотографии и вновь перевела взгляд на Паскаля, задумавшись и немного хмурясь. Она до сих пор живо помнила день, когда впервые встретилась с ним – никому не известным двадцатилетним фотографом, только что вернувшимся из своей первой командировки в Бейрут. Он стоял в этом же самом кабинете, без умолку говоря, жестикулируя, тасуя фотографии на ее столе.
      Она согласилась встретиться с ним только потому, что ее попросил об этом их общий знакомый, и выделила ему из своего перегруженного графика всего десять минут. «Как скучно! Я и пяти минут с ним не вынесу. Еще один сопляк с «сенсационными» снимками. На кой черт он мне сдался? Кому нужна эта сопливая мура из Бейрута?..» А потом к ней в кабинет ворвался юноша, вопя, размахивая флагом, призывая к крестовому походу, объявляя войну несправедливости, лжи и коварству. Франсуаза слушала его, понимая, насколько мелкими были ее мысли. Может, из них двоих она и была более светским человеком, но тогда этот двадцатилетний парень заставил ее почувствовать свое ничтожество. Десять минут растянулись на полчаса, а эти полчаса, из-за которых пришлось отменить кое-какие дела, превратились в совместный обед. Когда через четыре часа этот необычный молодой человек наконец покинул ее, она осталась сидеть в ресторане потрясенная: это было беспрецедентно. Почему она на это пошла?
      Потому ли, что фотографии были необыкновенно хороши? Да, это действительно было так, и на следующей неделе она отдала под эти снимки целых шесть полос, так что профессиональные соображения и впрямь присутствовали. Но были какие-то другие и очень весомые причины, и чувства ее не имели к этому никакого отношения, поскольку Франсуаза являлась профессионалом, причем дисциплинированным.
      Единственное объяснение, которое она смогла тогда найти своему поведению, заключалось в том, что было написано на его лице: невинность, молодость, страсть, одержимость. В вихре его фраз, подкрепляемая горящими на бледном сосредоточенном лице глазами, звучала непоколебимая убежденность в том, что он одаряет Франсуазу бесценным даром – и не одними только фотографиями, а еще и документами, свидетельствами, правдой.
      Он был очень молод, очень наивен, очень неопытен и очень талантлив. Это сочетание мгновенно подкупило Франсуазу. Он рассказывал ей о Бейруте, о том ужасе, который ему пришлось там повидать, и это заставило ее внимательно посмотреть на саму себя, увидеть все компромиссы и уступки, на которые она изо дня в день шла у себя на работе, на собственный профессиональный цинизм.
      Это было пятнадцать лет назад. Внешне Паскаль почти не изменился с тех пор: такой же высокий, с узкими бедрами, широкими плечами и быстрыми движениями, несколько неряшливо одетый, но тем не менее элегантный.
      Франсуаза улыбнулась: сегодня на нем были, как всегда, хорошие и, как всегда, неглаженые вещи. Она сомневалась в том, что у Паскаля вообще есть утюг или он умеет им пользоваться. Он не умел пришить себе пуговицу точно так же, как не умел приготовить омлет или сделать женщине комплимент по поводу ее платья. Он был восхитительно непрактичным мужчиной и в высшей степени равнодушен ко всему этому, но стоило ему взять в руки камеру, как он преображался.
      С камерой, получив редакционное задание, Паскаль был неудержим. Его не могли остановить никакие преграды, опасности или сложности.
      За исключением… Франсуаза, уже собравшись было заговорить, остановила сама себя и взглянула на разложенные по столу снимки. Когда-то Паскаль Ламартин был лучшим в мире военным фотокорреспондентом. Он освещал все более или менее серьезные конфликты, привозя из командировок снимки, которые становились причиной ожесточенных дебатов и разбивали людские сердца. Что же он принес ей сейчас? Адюльтер: сделанные скрытой камерой снимки супружеской измены.
      На фотографиях, что лежали перед ней, были отчетливо видны министр французского кабинета и его любовница – американская кинозвезда. Позади них Франсуаза видела бассейн и даже могла различить название книги, которую читал телохранитель министра, и обручальное кольцо на руке министра, ласкающей знаменитые на весь мир груди кинодивы. Снимки не удивили Франсуазу. Министр был известен как яростный защитник семейных ценностей и человек незыблемых моральных устоев. Так почти всегда и бывает в жизни.
      Ее удивило другое – то, что Паскаль сделал такие снимки. Она понимала, почему один или два раза – во время развода – ему приходилось делать такую работу: адвокаты обходятся недешево. Но зачем заниматься этим теперь, три года спустя, когда документы, связанные с разводом, были давно подписаны, а размер алиментов определен? Этого она не понимала. Сам Паскаль никогда ничего не говорил о требованиях своей бывшей жены, а работа такого рода, безусловно, оплачивалась гораздо выше, чем военные фотографии. Но если это была именно та цена, которую требовала Элен Ламартин, то она была непомерно высокой.
      Франсуаза взяла один из снимков, подержала его, рассматривая, и вновь положила на стол. Профессиональная работа, тираж подскочит до небес. Конечно же, она их опубликует. Хотя они и были ей отвратительны. И не только из-за своего грязного содержания. Фотографии свидетельствовали о том, как человек, которым она так восхищалась, разрушает сам себя.
      – Ну ладно, – она сложила фотографии в стопку, – будем печатать. На следующей неделе. Три разворота плюс на обложку. Разумеется, мы будем отрицать, что сами сделали эти снимки, наплетем что-нибудь. Хотя, конечно, не исключено, что это может выйти на свет.
      – Полагаешь, он может обратиться в суд? – пожал плечами Паскаль.
      – Не исключено. Если мы их опубликуем, он может возбудить иск, обвиняя нас во вторжении в частную жизнь. У него трое адвокатов круглосуточно ходят на цырлах, – улыбнулась Франсуаза. – Но тогда он будет полным дураком. Надо же, залез в постель к Соне Свон! Да после этого за него проголосует половина мужчин Франции. Мог бы стать даже следующим президентом. Но вряд ли он до этого додумается.
      Франсуаза умолкла Паскаль, кажется, плохо слушал ее.
      – Поэтому необходимо, чтобы сначала фотографии появились в Англии и Штатах, – продолжала она – Если эта история получит первоначальную огласку в других странах, то нам уже не придется бояться обвинений во вторжении в частную жизнь. Но как бы то ни было, он, конечно, страшный ханжа, лицемерный сукин сын. Petit fascist. Игра стоит свеч!
      – Тебе не о чем волноваться, – обернулся к ней Паскаль. – Обо всем уже договорено. Журналы с фотографиями появятся в газетных киосках Лондона и Нью-Йорка уже в конце недели.
      – Я знаю, – Франсуаза принялась укладывать фотографии в папки. – Сегодня утром Ники Дженкинс звонил мне из Лондона. Такой мяконький. Я даже слышала, как он облизывает свои губки.
      Паскаль, который точно так же, как и она, терпеть не мог издателя лондонской «Дейли ньюс» Николаса Дженкинса, никак не отреагировал на ее слова. Он уже шел к двери, поглядывая на часы.
      – Извини, Франсуаза, мне пора Я должен встретиться с Ники за обедом. Если мне повезет, я, может быть, еще успею на двенадцатичасовой рейс.
      – Позвони мне, когда вернешься. В среду вечером ко мне придут кое-какие друзья. Было бы очень здорово, если бы ты смог к нам присоединиться.
      По выражению его лица она поняла, что Паскаль проигнорирует это приглашение. Он никогда не ходил в гости, если только это не было необходимо для его работы. Паскаль превращался в одиночку.
      – Может, я и не вернусь. У Ники вроде бы есть что-то, над чем я могу поработать.
      – Очередной скандал?
      – По его словам, да.
      – Еще круче, чем этот? – показала она на фотографии.
      – Гораздо круче. Что-то совершенно секретное. Но вполне возможно, он преувеличивает.
      – Если все так и есть, скажи ему, что я тоже хотела бы поучаствовать. Мне не хотелось бы, чтобы это захапал «Пари-матч».
      Франсуаза колебалась. Ее взгляд встретился с холодными серыми глазами Паскаля.
      – Жди от нас новостей, – сказал он.
      Эту фразу он произнес сухо, отвернувшись в сторону. Когда Паскаль снова повернул голову, ироническое выражение исчезло с его лица. Оно выглядело отчаянно усталым, или – устало-отчаянным. Франсуаза не смогла бы точно определить.
      – Паскаль, – неуверенно начала она, – ведь мы с тобой друзья и хорошо друг друга знаем. И, надеюсь, доверяем друг другу. Когда-то твоя работа была такой… Паскаль, почему ты занялся этим?
      Говоря, Франсуаза смотрела на принесенные им фотографии. Паскаль проследил направление ее взгляда. Нетерпеливым жестом он откинул со лба прядь темных волос – тем жестом, который Франсуаза видела никак не меньше тысячи раз. Она обратила внимание на то, что его виски уже начали седеть, а от носа к уголкам губ пролегли морщины, которых она прежде не замечала. На секунду ей показалось, что вопрос рассердил Паскаля. Его глаза блеснули. Она ожидала запальчивого ответа, который в прежние времена не заставил бы себя ждать, но ничего не произошло. Паскаль повернулся, и Франсуаза решила, что ее вопрос так и останется без ответа, однако уже возле самой двери он остановился и, передернув плечами, сказал:
      – Я работаю ради денег, Франсуаза. Ради чего же еще?
      – Но ведь раньше было не так!
      – Да, не так. Когда-то я работал ради… – Паскаль умолк. Он точно ушел в себя. – Обстоятельства меняются, – произнес он бесцветным голосом. Это была его последняя фраза. Она ничего не объяснила Франсуазе. Паскаль закрыл за собой дверь.
 
      Внизу, на автомобильной стоянке, Паскаль сел в машину, завел двигатель, но тут же заглушил его. Последний вопрос Франсуазы попал в точку. Несколько секунд он смотрел прямо перед собой и не видел ни машин, ни пешеходов – ничего, кроме пустоты, которая зияла теперь посередине его жизни. Ни оптимизма, ни самоуважения, только ненависть к самому себе. Да, злость на самого себя и отчаяние – сильное, до головокружения, – два чувства, которые он испытывал.
      Какой смысл смаковать все это! От этой ненависти до жалости к самому себе – всего один шаг, а жалость была бы для него убийственной. Кроме того, он знал одно отличное лекарство от отчаяния. Нет, не выпивка, не наркотики, не женщины – все это вело в тупик.
      «Работа!» – сказал Паскаль самому себе и завел машину. Он сдал задним ходом, затем вывернул вперед и на большой скорости погнал в аэропорт по окружной. Работа, скорость, спешка, погоня за любой мелочью – вот на какие лекарства ему оставалось надеяться. У них было одно огромное преимущество: если их правильно применять, они не оставляли время для того, чтобы думать. Гоня в аэропорт, Паскаль с горечью поздравил себя: последние три года сделали его настоящим мастером.

      Женевьева работала над новой статьей – о сексе по телефону. Это была идея Николаса Дженкинса. С сексом в той или иной форме были связаны большинство из предлагаемых им тем. За тот год, в течение которого он являлся редактором, тираж «Ньюс» вырос на сто тысяч экземпляров, так что, если мерить по этой шкале, редакторские инстинкты Дженкинса были верны.
      Впрочем, Женевьеве такая политика не нравилась, она казалась ей хотя и конъюнктурной, но примитивной. «Ньюс» находилась примерно в середине газетной иерархической лестницы. Она никогда не относилась к желтой прессе, однако новая редакционная политика Дженкинса вела к тому, что газета мало-помалу приближалась к этой категории. Пикантные подробности о дамочках с журнальных обложек не подходили для «Ньюс», поэтому, работая над темами, которые обычно предлагал Дженкинс, надо было подогревать читателей, но делать это не в лоб, а очень тонко и просчитанно. Один из способов достичь этого назывался «разоблачением». Этот жанр позволял преподносить разнообразные сальности под видом крестового похода за нравственность. Николас Дженкинс был близок к тому, чтобы довести скабрезности до уровня подлинного искусства. Впрочем, Женевьева часто думала, что у нее это получилось бы гораздо лучше, если бы при этом не приходилось так отчаянно лицемерить.
      Она начала копать эту тему, обзвонив неимоверное количество телефонных секс-линий, широко и восторженно рекламируемых в одной из конкурирующих с «Ньюс» газет, более других склонной к сенсациям. К полудню, сидя за своим столом в отделе очерков, она провела за этим занятием более двух часов. Настроение было свинцовым, голова болела.
      Николас Дженкинс был уверен, что где-нибудь в Англии должен быть Большой Босс телефонного секса, некто, в чьих руках находятся все ниточки этого грязного бизнеса. Цель крестового похода, порученного Женевьеве, заключалась в том, чтобы обнаружить и разоблачить этого человека. По словам Дженкинса, он был – или мог быть – крупным предпринимателем международного класса, чьи интересы в легальном бизнесе простирались от американских агентств моделей до раскручивания рок-звезд… По крайней мере, так предположил в разговоре с Дженкинсом Джонни Эплйард, а Ник доверял подсказкам Эплйарда больше, чем пророчествам апостолов.
      Женевьева же верила им гораздо меньше. По ее мнению, Эплйард был суетливым и вездесущим надоедалой, чьи ноздри вместе с кокаином засасывали значительную часть его доходов, а все его заокеанские «источники информации» были на один процент уголовниками и на девяносто девять – выдумкой.
      С тяжелым вздохом Женевьева набрала номер, значившийся в целомудренном объявлении «Французская гувернантка исправит ваши ошибки». «Француженка» с характерным выговором Южного Лондона стала томно нашептывать стандартный набор скабрезностей. Джини закрыла глаза, спрятала раскалывающуюся голову в ладонях и в сотый раз подумала, как замечательно было бы послать Николаса Дженкинса прямиком в жопу вместе с этим его заданием. До его появления в «Ньюс» она гордилась своей работой. Все десять лет своей журналистской работы в Англии она изо всех сил пыталась утвердиться. Никаких статей о моде, никаких женских кружев, никаких благостных очерков о человеческих судьбах… Ей хотелось иметь дело с крутыми новостями, пройти такой же путь, какой прошел ее отец. У Женевьевы была мечта: начать с журналистских расследований и затем дорасти до международной журналистики, стать зарубежным корреспондентом. Она никогда не делилась этими мечтами с отцом – он наверняка поднял бы ее на смех, да и виделись они крайне редко. Сам-то Сэм Хантер был военным журналистом, за свои вьетнамские репортажи он даже получил Пулитцеровскую премию, так почему же и ей не пойти тем же путем! Поэтому, продолжая свое ученичество, Женевьева была нацелена именно на это. Однажды она покажет им всем, на что способна, когда-нибудь она тоже окажется на переднем крае!
      Войны притягивали ее подобно магниту, и она отдавала себе в этом отчет. Съездить на войну и привезти оттуда правду – это же потрясающе! Если такое удастся, думала Женевьева, она сумеет доказать что-то самой себе, а может быть, даже и отцу. Впрочем, последняя часть этого плана представлялась сомнительной, и девушка старалась по возможности не задумываться о том, что из этого может выйти.
      Господи, ведь она подошла к заветной цели так близко! Тяжкая работа, с помощью которой ее натаскивали, учили ремеслу, годы, проведенные сначала в провинциальной газете, затем в «Гардиан», в «Таймс» и, наконец, в «Ньюс» в те времена, когда газета была гораздо более сдержанной, – все это в конечном итоге окупилось сторицей. Предшественник Николаса Дженкинса – Женевьева восхищалась этим человеком – поручил ей по-настоящему зубастое задание. Последняя ее статья представляла собой расследование по факту коррупции в полицейских эшелонах Северо-Запада. Она принесла газете две премии, а Женевьеву наградили тем, о чем она так давно мечтала, – трехмесячной командировкой в Боснию. За день до того, как командировка была утверждена, редактора уволили, а на его место был назначен Николас Дженкинс.
      – Босния? – переспросил он Женевьеву через шесть с половиной минут после того, как она в конце концов пробилась в его кабинет. – Сараево? Нет, вряд ли, моя дорогая Женевьева.
      – Но почему? – возмутилась она, хотя заранее знала ответ. Дженкинсу было наплевать на ее способности. Просто он не доверял женщинам.
      – Потому что ты нужна мне здесь. У меня в плане несколько больших статей. Не подумай, что я выдавливаю с полос иностранную информацию, вовсе нет! Через полгодика мы вернемся к этой теме.
      Через «полгодика» появилось новое объяснение, потом еще одно через три месяца. С тех пор прошел уже год, а она все еще ни на шаг не приблизилась к своей цели. Женевьева уже не верила «завтракам», которыми кормил ее Дженкинс. И что же на нее навесили сейчас? Секс по телефону! Очередная наводка Джонни Эплйарда. Женевьева взглянула на мерзкие рекламные объявления, лежавшие перед ней на столе, и набрала следующий номер.
      Для себя она решила, что посвятит разгадыванию этой шарады не больше месяца. Если за это время ничего не изменится, если ей по-прежнему будут подсовывать в качестве заданий такое же фуфло, то она наконец разберется с этим скользким Дженкинсом. Или какое-нибудь стоящее дело, или: «Дженкинс, милый, пошел ты к черту с этим заданием!»
      В этот момент ее телефон соединился с очередной секс-линией под названием «Большие блондинки», и голос новой девицы стал с придыханием бормотать все те же, уже наскучившие Женевьеве сальности.
      «О-о-о, – скучно пыхтел голос, – я так одинока этой ночью. Вот сейчас я расстегиваю свой лифчик. Знаю, этого не следует делать, но здесь так жарко. А вот сейчас я…»
      С мученическим стоном Женевьева посмотрела в окно. Небо было серым, из облаков начинал сыпаться мокрый снег.
      – Жарко? – пробормотала она. – Как я тебе завидую, родная! У нас все наоборот.
      Магнитофонная пленка продолжала крутиться, послышался шелест, видимо, девица при записи перевернула страницу сценария слишком близко от микрофона. «Сейчас я расскажу тебе, что я делаю. О-о-о, да-а-а… Теперь я ослабляю свой лифчик. О-о-о, так гораздо лучше. Он у меня черный, кружевной… Неужели я не говорила тебе об этом?»
      – Нет, дура! Давай скорее! – огрызнулась Женевьева. «В моем лифчике снизу есть специальная проволочка, – с придыханием продолжала девица. – Видишь ли, – хихикнула она, – я ведь большая девочка, и в моем лифчике много чего должно уместиться…»
      – Черт! Да что же это такое, руководство по эксплуатации? Ближе к делу!
      Она знала, что напрасно кипятится. Мало того, что магнитофонная запись ее не слышит, Женевьева понимала, что тут все было рассчитано именно на то, чтобы затянуть время. Чем дольше слушал несчастный онанист всю эту абракадабру, тем больше он платил, тем выше были прибыли фирмы. Казалось, этот наркотический телефонный спектакль будет длиться часами, хотя сценарий его был смехотворным, а исполнение любительским. «Бизнесмены», которые могли за этим стоять, представлялись Женевьеве мелкотравчатыми бандитами, сшибающими по нескольку баксов то тут, то там, руководя своим бизнесом из какой-нибудь каптерки. Чем дольше она слушала всю эту телефонную галиматью, тем меньше верила наводкам Эплйарда.
      Зевнув, она повесила трубку и набрала номер «Вдвоем по-шведски». Ну что за праздник однообразия! Эта девица тоже бубнила с акцентом Южного Лондона да в придачу была косноязычной. Слова, в которых было больше двух слогов, давались ей с трудом. Когда она оказывалась совсем уж в отчаянном положении, то призывала себе на помощь вибратор. Девица бесконечно долго рассказывала про свои трусики.
      – Господи, ну дайте же мне передохнуть! – простонала Женевьева.
      – Эту статью должен готовить мужчина. – Журналист, работавший за соседним столом, подошел к Женевьеве и, наклонившись к ее плечу, прижался ухом к телефонной трубке. – И почему только Николас не поручил это мне! Боже, кто это там?
      – Номер тридцать пять. «Вдвоем по-шведски».
      – По ее голосу не скажешь, что она из Стокгольма. Больше напоминает Южный Лондон.
      – Похоже, они все оттуда.
      – Черт подери! А это что еще?
      – Ее вибратор. Снова включила. Она периодически врубает его ровно на тридцать секунд. Они все так делают, я засекала по часам.
      – Кстати, тебя вызывает Ники. Прямо сейчас. Он у себя в кабинете. – Репортеру уже надоело слушать. – Сказал, чтобы ты бросила все. Кажется, у него что-то наклевывается.
      – Ники надо бы самому заняться созданием таких сценариев. У него отлично получилось бы. – Женевьева повесила трубку.
      – Сейчас обед, – сказал репортер, отчаливая от стола Женевьевы. – Он сказал, чтобы ты отменила все свои встречи, если у тебя они назначены. Хочет свести тебя с каким-то фотографом по важному делу. Я подслушал, как об этом договаривалась его секретарша. Иди в редакторскую столовую.
      С тяжелым стоном Женевьева встала.
      – Значит, день испорчен. Ты уверен, что ему нужна именно я? С каких это пор ты у него на побегушках?
      Репортер лениво сделал ей ручкой.
      – А разве мы все не на побегушках у него?
      Затем он повернулся и двинулся между рядами столов с компьютерами.
      Когда Бог вызывает, не откажешься. Женевьева вошла в лифт и поднялась на пятнадцатый этаж. Выйдя из лифта, она ступила на толстый уилтонский ковер. Из огромных окон открывался вид на район доков: в серой дымке виднелись краны, балки и грязная вода Темзы.
      Женевьева прошла сначала через первую приемную, потом через вторую. Как только она приблизилась к самому святилищу, дверь распахнулась, и на пороге появился сияющий и стройный, властный и самодовольный Николас Дженкинс.
      – Наконец-то, Джини, – сказал он. – Заходи, заходи. Шарлотта, налей Джини что-нибудь выпить.
      Когда он отвернулся, Шарлотта, его старшая секретарша, скорчила в спину начальнику одну из рож, которые у нее так блистательно получались, и протиснулась позади Женевьевы в дверной проем. А Джини не могла пошевелиться. Она глядела в глубь кабинета, где возле стола Дженкинса стоял высокий темноволосый мужчина. Ей почудилось, что наступила абсолютная тишина, подул свежий ветерок, а в кабинете стало светлее.
      – Да заходи же ты, – суетился Николас, подталкивая ее через порог и подводя к мужчине, который уже повернулся и спокойно смотрел на девушку.
      – Джини, познакомься с Паскалем Ламартином. Ты, конечно же, слышала о нем…
      Джини взяла протянутую ей ладонь. Она почувствовала, как от лица отлила кровь. Пожав Ламартину руку, девушка быстро отпустила ее. Нужно было хоть что-нибудь сказать, Николас в ожидании смотрел на нее.
      – Да, – произнесла она, – я о нем слышала. Нам даже приходилось встречаться.
      – Довольно давно, – добавил Ламартин вежливым и спокойным тоном. Голос у него совсем не изменился. Джини чувствовала на себе испытующий взгляд Дженкинса.
      – Много лет назад, – быстро проговорила она, позаимствовав бесстрастный тон Ламартина. – Я была еще школьницей. Паскаль – старый друг моего отца.
      – А-а, понятно, – протянул Дженкинс и, к облегчению Женевьевы, тут же утратил интерес к этой теме.
 
      Да, много лет назад, в Бейруте. И никогда он не был другом ее отца, скорее наоборот. Хотя отец и получил Пулитцеровскую премию за свои вьетнамские репортажи, но к тому времени слава и бурбон сделали его дряблым и размагнитили.
      «Старый боевой конь», – говаривал он, потягивая первый за день хайбол в баре четырехзвездочного отеля «Ледуайен», окруженный раболепной толпой мелкокалиберных журналистов. Сидя в баре, отец находился в центре внимания, расточая виски и анекдоты, а она – тихая, испуганная и всеми забытая – старательно отводила глаза от этого зрелища, предпочитая разглядывать крутившиеся над головой лопасти вентиляторов.
      Старый боевой конь, старый газетный волк, сорокашестилетний выпивоха. Ее отец, живая легенда, великий Сэм Хантер, перед которым преклонялся весь тамошний журналистский корпус. В те дни он больше полагался на стрингеров и помощников. Раз в неделю отец брал такси и отправлялся в то место, которое называл «фронтом».
      Среди компании, собиравшейся в баре, был и молодой фоторепортер. Он был французом, а привел его сюда австралиец, корреспондент ЮПИ. Паскалю Ламартину исполнилось двадцать три, эта командировка в Бейрут была для него уже третьей. Женевьева видела его снимки и восхищалась ими. Сэм Хантер тоже видел и сразу же объявил их хламом.
      «Фотографии? Да кому они к черту нужны! – было его любимым припевом. – Избавьте меня, ради Бога, от этих пиявок с «лейками» на шее! Один репортаж стоит тысячи фотографий, вот что я вам скажу. Сегодня от этого барахла балдеют, а завтра забывают. А вот слова запоминаются. Они откладываются в проклятой башке проклятого читателя. Запомни это, Женевьева».
      Неприязнь оказалась взаимной, и Женевьева сразу поняла это. Когда француза представили, он пробормотал что-то вежливое и встал чуть поодаль от толпившейся в баре компании. Какой-то придурок выдал очередную идиотскую шутку, и ее отца понесло.
      Француз смотрел на него непроницаемым взглядом. Он даже ни разу не заговорил, но Джини чувствовала, как внутри Ламартина клубится неприязнь. Тогда она была очень молодой, очень наивной и очень любила своего отца. Лопасти вентиляторов продолжали вращаться, отец разливался соловьем, а у Джини сжималось сердце. Молодой француз стоял с каменным лицом, не произнося ни слова. Он даже не пытался скрыть владевших им чувств.
      Теперь, сидя в редакторской столовой, Джини буквально кожей чувствовала эту атмосферу тогдашнего Бейрута. Английские официанты подавали им английский обед, а она ощущала запахи Бейрута: меда и пирожных, арахиса и молотого кофе, пороха и пушечной гари. Николас Дженкинс говорил без умолку, но его слова заглушал другой, более настойчивый звук – шум бейрутских улиц.
      Автоматные очереди и крики уличных торговцев, скрип закрывающихся ставней, неожиданная дробь летнего дождя, западные песни, несущиеся из дискотек, громовые раскаты бомбовых взрывов и встававшая следом стена арабских завываний. Бормотание мужчин, сидевших рядом с ней в редакторской столовой, едва-едва доносилось до Женевьевы, словно далекие раскаты грома за миллион километров отсюда.
      В те дни она пыталась представить, что будет, если Паскаль не вернется. Она мысленно видела падающие на него бомбы, ей чудились снайперы, она многократно переживала его воображаемую смерть. Она считала секунды, прислушиваясь к звяканью стаканов в баре, шагам прохожих на улице, шепоту на иностранных языках. Но затем дверь открывалась, и входил Паскаль. «Скорее, милая», – говорил он, а может, это говорила она: «Пожалуйста, поскорее, милый!»
      Туманные сумерки, сквозь закрытые жалюзи пробиваются отсветы неоновых огней. Она до сих пор чувствовала запах его кожи, помнила его взгляд, ощущала прикосновение его рук. «Господи, неужели я никогда не забуду этого?» – подумала Женевьева, закрыв глаза.
      Все это было много лет назад, в другом городе, в другой жизни. С тех пор она встретилась с Паскалем только раз.
      Девушка подняла глаза и попыталась оттолкнуть от себя прошлое – в мертвую зону, туда, где ему надлежало быть. Она отпила воды из стакана. Современно обставленная редакторская столовая расплылась перед ее глазами, потом снова собралась в единое целое. Обед был подан необычный, словно Дженкинс хотел произвести на приглашенных впечатление. На белом блюде, украшенном виноградом, перед Женевьевой лежала какая-то птица, ее поджаренная корочка аппетитно блестела. Дженкинс не умолкал, но Женевьева не слышала ни слова из того, что он говорил. Ее ощущения дробились: Паскаль, вежливый и чужой, сидел на расстоянии протянутой руки, а в ее сумке до сих пор лежала пара наручников. Помещение, где она находилась, было совершенно обыденным и вместе с тем абсолютно сумасшедшим местом.
 
      Дженкинс пил морсо. Раз за разом он осушал свой бокал и продолжал говорить. Это было что-то вроде брифинга – он рассказывал о новом задании. Джини впервые прислушалась к его словам.
      – …полная секретность, – улыбнулся Николас Дженкинс, тридцатипятилетний, с розовощеким детским лицом, начинающий полнеть. Он носил очки без оправы, точно какой-нибудь физик-ядерщик. Его внешнее простодушие вряд ли могло замаскировать тот факт, что Дженкинс встал на тропу войны.
      – Никаких утечек, – продолжал он, разрезая воздух столовым ножом. – Все, что вы раскопаете, мы тут же проверим, и проверим дважды. Для пущей надежности. Мы не можем позволить себе никаких ошибок. Статья будет большой.
      Он перевел взгляд с Джини на Паскаля, отодвинув в сторону тарелку с недоеденным мясом.
      – Ты, Паскаль, нужен мне потому, что я хочу получить фотографии. Фотографии – это тоже доказательство. А ты, Джини, нужна мне, поскольку у тебя есть полезные связи. – Дженкинс помолчал, а затем одарил их легкой заговорщической улыбкой. – Вы все поймете, когда я назову вам имя. Это имя вы должны держать при себе. Не сболтнуть за обеденным столом, не записывать в редакционном блокноте, не выводить на экране компьютера, не произносить по редакционным телефонам, не называть никому – ни женам, ни любовницам, ни любовникам, ни даже любимой собаке. Вы оба хорошо меня поняли? Режим полного радиомолчания.
      Стараясь усилить впечатление, Дженкинс пристально посмотрел поочередно на каждого из них.
      – Вы будете работать над этим вдвоем. Начинайте прямо сегодня. Отчитываться будете передо мной – только передо мной и ни перед кем больше, что бы ни случилось. Поняли?
      – Поняли, Николас, – ответила Джини, подумав, как любит Дженкинс драматические эффекты.
      В глазах Паскаля она тоже уловила насмешливую искорку. После этого Дженкинс назвал имя, и кажущаяся несерьезность момента разом исчезла. На лице Паскаля появилось выражение тревоги. Он, как и Джини, стал ловить каждое слово.
 
      – Джон Хоторн.
      Дженкинс откинулся на стуле, любуясь произведенным эффектом. Убедившись, что собеседники в достаточной степени удивлены и заинтригованы, он продолжил с удовлетворенной улыбкой.
      – Джон Саймонс, Хоторн и легендарная Лиз Кортни Хоторн, его супруга. Или, иначе говоря, Его Превосходительство Посол Соединенных Штатов Америки при дворе Ее Величества. Американский посол и его жена, – насмешливо изображая тост, Дженкинс поднял бокал.
      – Образцовая пара, по крайней мере нам всегда так говорили. Если не принимать в расчет то, что прекрасно известно и мне, и вам, мои дорогие: образцовых пар не бывает.
      Связав воедино имя и должность, названные Николасом, Джини ощутила шок и постаралась сосредоточиться. Она, как и Паскаль, обладала журналистской памятью. Листая свою мысленную картотеку, Джини заметила, что лицо Паскаля тоже напряглось. В мозгу у девушки мелькали имена, даты, связи, слухи, старые и недавние наводки. Глядя в глаза французу, она видела зеркальное отражение того же, что происходило с ней, – проверки и перепроверки.
      Николас Дженкинс рассчитывал на более сильную реакцию. Он любил устраивать постановки драматических эффектов. Теперь, как будто решив приберечь собственные разоблачения и заставить собеседников помучиться ожиданием, он наклонился вперед и деловым тоном произнес:
      – Расскажите мне все, что вы о них знаете, а потом я расскажу вам то, что стало известно мне. Паскаль, ты первый.
      Джини пристально смотрела на француза. Паскалю, которого она когда-то знала, не было дела ни до послов, ни до их великосветских жен. Но этому, безусловно, было.
      – Ну что ж, – начал он, – политика у них в крови, на этом поприще трудилось как минимум три поколения Хоторнов. Их капиталы уходят корнями в сталелитейную промышленность и кораблестроение. В настоящее время компаниями управляет его младший брат Прескотт. В американском списке «Форбс» они стояли на шестом месте. Сейчас Джону Хоторну лет сорок пять – сорок семь…
      – Сорок семь, – уточнил Дженкинс. – Через пару недель ему стукнет сорок восемь.
      – Учился в Гротоне, затем в Йеле, окончил юридический факультет Йельского университета. – Паскаль замолчал и порылся в памяти. – Служил во Вьетнаме, что, учитывая положение и родословную этого человека, делает его необыкновенным, даже уникальным.
      – Да, не то что все остальные из этой компании, которые уворачивались от призыва, как змеи на сковороде…
      – Верно, – задумчиво нахмурился Паскаль. – Что же еще? Ах да, конечно, его отец, Стэнхоуп Саймонс Хоторн, известный среди своих врагов, как С.С. Эта кличка, впрочем, до некоторой степени подходит ему, поскольку отражает его политические взгляды. Стэнхоуп до сих пор жив, хотя сейчас ему, должно быть, не меньше восьмидесяти. Известный махинатор, человек, находящийся в самом сердце политической машины. Сейчас, после последнего инсульта, он наполовину парализован. Передвигается в инвалидном кресле-каталке, но до сих пор распоряжается в их огромном доме, что в пригороде Нью-Йорка.
      – С. С. Хоторн, – поцокал языком Дженкинс. – Старый С.С., своего рода смесь короля Лира с Мартином Борманом. Не самый покладистый папочка. А что с матерью?
      – Она давно умерла, – пожал плечами Паскаль, закуривая сигарету. – Погибла в автомобильной катастрофе много лет назад, когда Хоторн был еще ребенком лет восьми. Отец после этого так и не женился. С тех пор он единолично правит всей династией.
      – А жена? Жена Хоторна? – мягко осведомился Дженкинс.
      – Знаменитая Лиз? Она необыкновенно красива. Они с Хоторном в кровном родстве, но в далеком – то ли двоюродные, то ли троюродные брат и сестра. Поженились десять лет назад. Поговаривают, что С. С. Хоторн сам выбрал невесту своему сыну, но утверждать этого наверняка я не могу. Говорят также, что Джон Хоторн буквально потерял от нее голову. Их свадьба стала событием года. Еще бы, тысяча приглашенных! – Взгляд Паскаля оживился. – Насколько я помню, на невесте было платье от Ива Сен-Лорана за тридцать тысяч долларов.
      – Ты снимал их свадьбу?
      Джини вздрогнула, а Паскаль бросил на Дженкинса холодный взгляд.
      – Нет, – ответил он, – я же тебе сказал, что это было десять лет назад. В то время я был в Мозамбике. Тогда я еще не фотографировал великосветские свадьбы.
      – Да-да, конечно, – нетерпеливо согласился Дженкинс, не особо заботясь о такте. Прошлое других людей не особо интересовало его, если только не содержало в себе темы для очередной статьи. – Что-нибудь еще, Паскаль? До тебя должны были доходить какие-то слухи, ведь слухи – это твоя работа. Какие-нибудь скандалы, связанные с Хоторном? Какие-нибудь наводки, разговоры?
      – Ничего, – спокойно ответил Паскаль. – Но в конце концов я уже довольно давно не был в Штатах. Весь последний год я работал в Европе. Может быть, за это время там что-то и всплыло. А я слышал только, что Хоторны необычайно счастливая пара: двое детей, оба мальчики, удивительная супружеская преданность… – В голосе его появилась жесткая нотка. Он пожал плечами. – Беззаветный труд и служение обществу. Муж и жена, которые у всех на виду и которыми все восхищаются. Короче говоря, идеальная семейная пара. Именно так, как ты и сказал.
      Николас Дженкинс бросил на Паскаля быстрый взгляд. Джини показалось, что редактору хотелось что-то брякнуть, но потом он одернул себя. Вспыльчивость Паскаля Ламартина была хорошо всем известна, и Дженкинс, очевидно, счел за благо не дразнить гусей. Он откинулся в кресле и, напустив на себя вид заговорщика, самодовольно ухмыльнулся. «До чего же он любит сплетни!» – подумала Джини. Когда Дженкинс вынашивал планы очередной статьи, он напоминал скрягу, собирающего золотые монеты. Теперь Николас повернулся к ней.
      – Твоя очередь, Джини. Еще много чего остается добавить.
      – Да уж, конечно, – она колебалась. – Разумеется, мне приходилось сталкиваться с Джоном Хоторном.
      Произнеся эти слова, она тут же пожалела об этом. «Конечно», сорвавшееся с ее языка, сделало девушку беззащитной. Паскаль на противоположном конце стола сразу насторожился.
      – Конечно? – спросил он. – Значит, Хоторн – один из друзей твоего отца?
      Воцарилась короткая неприятная пауза. Дженкинс, всегда получавший удовольствие от возникавшей между другими напряженности, ухмыльнулся. Джини отвернулась. Ее больно задел тон, которым говорил Паскаль, – ленивый, словно упрекающий за что-то. Она умолкла, и тогда вмешался Дженкинс:
      – Может быть, я чего-то не знаю? – спросил он с наигранным простодушием. – Что, какая-то маленькая тайна, Джини? Твой отец действительно знаком с ним?
      – Он вполне мог с ним встречаться, – неопределенно пожала плечами Джини, – но я говорю не об этом. Видишь ли, Николас, я знакома с ним не через отца.
      – Так я и думал, – поклонился Дженкинс. – Продолжай.
      – Тут и говорить-то особо не о чем. Я встречалась с Хоторном дважды. Первый раз много лет назад, когда он впервые стал сенатором. Тогда он был еще холост, а я училась в школе. Мне было лет тринадцать, а разговаривали мы с ним минут десять, может, даже меньше.
      – Это было здесь? Во время его поездки по Англии? – уточнил Дженкинс.
      – Совершенно верно. Второй раз я видела его в прошлом году, когда он приехал сюда, получив ранг посла. Я присутствовала на приеме в его честь. Я снова очень недолго говорила с ним, поскольку он был страшно занят. На приеме было человек двести гостей.
      – Занят?
      – Он общался с приглашенными, Николас.
      – Ну и как, успешно общался?
      – О, вполне успешно.
      – А прекрасная Лиз – она тоже там была?
      – Да, но мне не представилось случая поговорить с нею. На протяжении всего вечера она была окружена поклонниками.
      – Интересно, интересно… – откинулся на своем стуле Дженкинс. Паскаль молчал. Он просто сидел и задумчиво смотрел на Джини. Она чуть ли не кожей чувствовала этот холодный пристальный взгляд, полный то ли враждебности, то ли неприязни. Этот взгляд заставлял Джини нервничать, стесняться, но в то же время наполнял ее решимостью. Ну и пусть молчит, этому французу не удастся сбить ее с толку!
      – Проснись, Джини, – вновь наклонился над столом Дженкинс. – Мне бы хотелось услышать о твоих… впечатлениях.
      – От Хоторна? Почти никаких. Только самые общие. Прекрасно выглядит. По словам многих, обаятелен. Я читала, что он умеет быть добрым и щедрым. Он безупречно работает с аудиторией, но это, говорят, свойственно многим политикам.
      – Чудесно, чудесно, – заерзал на стуле Дженкинс. – Теперь – о его подноготной. Ты можешь что-нибудь добавить к тому, что рассказал Паскаль?
      Джини помолчала, глядя на Ламартина. То, что он рассказал о Хоторне, удивило ее. Возможно, его информация абсолютно точна, но в ней не хватало самого главного. Неужели новая работа Паскаля сделала его столь одержимым всеми этими тривиальностями – великосветскими свадьбами и роскошными платьями? Она не могла в это поверить. Может быть, таким образом он просто пытался высмеять напыщенность Дженкинса? Трудно сказать. Однако оставалось фактом то, что от острых некогда журналистских инстинктов Паскаля ускользнул самый главный и любопытный аспект стремительной карьеры Джона Хоторна. Почему?
      – У меня есть кое-какие мысли относительно его политической подноготной, – сказала она. – Начнем с головоломки или загадки, если хотите. Итак, Джон Хоторн в данный момент является здесь послом США. Но давайте задумаемся, ведь для него этот пост является понижением. Пять лет назад Джон Хоторн был самым известным американским сенатором, и все считали, что он еще только набирает силу. В 1989 и 1990 годах эксперты единодушно утверждали, что его кандидатура будет почти наверняка выдвинута демократической партией на следующих президентских выборах.
      – В самую точку! – разъехался в улыбке Дженкинс. – А учитывая его происхождение, состояние и целеустремленность, можно предположить, что ему обязательно удалось бы въехать в Белый дом. Если бы, конечно, его смогли уговорить выдвинуть свою кандидатуру. Но как раз в этом никто никаких трудностей не усматривал. Захватывающе, не правда ли? – Дженкинс замолчал и принялся за ритуал возжигания сигары, смакуя скрытый смысл только что произнесенных им слов.
      – Ну ладно, – сказал он наконец. – В 1992-м Джон Хоторн мог быть кандидатом на пост президента от демократов. И вполне мог попасть в Овальный кабинет. Но ничего этого не произошло. Продолжай, Джини.
      – Джон Хоторн – это деталь механизма, – снова заговорила Джини, – кланового механизма. Очевидно сходство с семьей Кеннеди, хотя Хоторны не имеют ничего общего с Ирландией. Его предки – шотландцы католического вероисповедания. Он был сенатором в третьем поколении. Отец готовил его к карьере политика чуть ли не с колыбели. Юридический факультет, служба во Вьетнаме, конгрессмен, сенатор – ровное, планомерное восхождение. Он богат, умен, обаятелен, энергичен. Мастер словесных дуэлей, великолепно выглядит и прекрасно смотрится по телевидению. При выборах в сенат его избирательная кампания прошла на ура… Короче говоря, это прекрасный материал для выпечки современного президента. В 1992 году Хоторн станет президентом от демократов – таково было единодушное мнение экспертов. – Джини на секунду замолчала. – Но что-то пошло не так. Хоторн так и не выдвинул своей кандидатуры. В начале 1991 года он покинул сенат. К великой радости ребят из Арканзаса, он на целый год исчез с политического небосвода. Путь для Клинтона был расчищен.
      – Объяснение? – спросил Дженкинс.
      – Оно так и не было найдено. Все это было совершенно непонятно. Зачем уходить из сената? У него были могущественные сторонники в демократической партии, зачем было их разочаровывать? Сколько об этом гадали газеты! А ответ? Его так и не нашли. Не было ни скандала, ни трупа в шкафу, ни девиц на стороне, ни взяток, ни связей с организованной преступностью. Ничего. Просто сегодня он там был, а назавтра ушел.
      – Однако формальное объяснение все же появилось, – прервал ее Паскаль. – Он сделал заявление, в котором сообщил, что его младший сын серьезно болен.
      – Ну еще бы! И теперь, дескать, Хоторн хочет проводить побольше времени с семьей… Неужели ты на это клюнул?
      – Да нет, пожалуй.
      – Если да, то ты, Паскаль, оказался в меньшинстве, состоящем из одного человека.
      – Дорогие мои, прошу вас! Только ссоры здесь недоставало! – Дженкинс, чьим жизненным принципом было «разделяй и властвуй», сделал успокаивающий жест. – Давайте не будем отвлекаться. И поспешим. Не сидеть же нам тут целый день! Значит, ты говоришь, что Хоторн подает в отставку из сената. Естественно, он не участвует в последовавших за этим президентских выборах. И что же мы видим уже через месяц после инаугурации? Джон Хоторн целует ручки королеве. Его Превосходительство Посол. Уж слишком неожиданное назначение, ты не находишь, Джини? Объясни мне это. Объясни с точки зрения карьерных соображений.
      Джини пожала плечами.
      – То, почему администрация Клинтона предложила ему работу, для меня понятно. Я так и вижу их сидящими в Овальном кабинете и рассуждающими о том, каким образом избавиться от Джона Хоторна, похоронить, так сказать, наследного принца. Я детально представляю эту картину. Но то, что Хоторн принял это назначение в Англию, просто невероятно! На протяжении всей своей жизни этот человек напоминал ракету теплового наведения, нацеленную на Белый дом…
      – И вдруг в последний момент он отклоняется от цели, – вставил Дженкинс. – Конечно, на первый взгляд пост американского посла в Британии весьма престижен. Некоторые даже рассматривали этот пост как отличную стартовую площадку перед броском к президентству – Джозеф Кеннеди, к примеру.
      – Может, и так, но это было более пятидесяти лет назад. Времена меняются. Теперь послами назначают тех, чье время ушло, в качестве награды за долгую службу. Теперь для Америки Хоторн больше не существует. О послах не пишут на первых полосах газет. Этот пост не принесет ему никаких политических дивидендов, он будет держать Хоторна вдали от центра власти. Я думаю, он прекрасно понимает, что с ним покончено. Возможно, он сам этого хочет. С точки зрения политики, Хоторн – это вчерашний день.
      Наступила пауза. Дженкинс выждал еще немного и решил выложить то, что было у него припасено. Он наклонился вперед и обдал обоих собеседников сигарным дымом.
      – А если я скажу вам, что Хоторн еще далеко не вчерашний день? Что Хоторн не так прост? Что Хоторн жалеет о том, что сошел с дорожки своей золотой карьеры?
      – Тогда я отвечу, что он слишком поздно хватился, – парировала Джини.
      – Ты уверена? – улыбнулся Дженкинс. – Прикинь сама: предположим, Клинтону удастся посидеть в Овальном кабинете два срока. Это будет 2000 год. В это время Хоторну будет всего лишь за пятьдесят. А он к тому же выглядит лет на десять моложе. Можешь ли ты исключить его участие в предвыборной гонке при его-то способностях и связях? Если можешь, то, боюсь, мне придется с тобой не согласиться.
      – Ладно, – ответила Джини, – предположим, я согласна с этим. Но ближе к делу. Вполне допустимо, что Хоторн захочет снова выйти на прежнюю дорогу, но ему в любом случае не удастся восстановить позиции, утраченные им в Америке. По крайней мере, если он пробудет здесь слишком долго. Если Хоторн будет торчать в Англии, его можно считать покойником.
      Она замолчала. Дженкинс наблюдал за ней с улыбкой. Джини, которая знала все его уловки, поняла, что ее обставили, что она что-то упустила.
      – Ты сказал «связи», Николас? – спросила она, подаваясь вперед. – А-а, поняла. Ты имеешь в виду, что все может зависеть не только от собственных амбиций Хоторна? Что могут быть и другие люди, заинтересованные в его политическом будущем?
      – Да, моя дорогая Джини, именно это я и хотел сказать. А ты разве с этим не согласна? Хотя бы его отец. Об этом даже и говорить не стоит. Старого С.С. никогда нельзя недооценивать, независимо от того, на каталке он или нет. Мне называли имена и других людей – мощных, облеченных властью и весьма заинтересованных. И все же…
      Он замолчал и откинулся на стуле, вынув сигару изо рта.
      – Нам не нужно заклиниваться на этих деталях, по крайней мере сейчас. И сегодня мы здесь не для того, чтобы их обсуждать. Может, у Джона Хоторна будет яркое политическое будущее, может, нет. В настоящее время он – самый значительный из иностранных послов в этой стране и человек с незапятнанной репутацией. Но вот мне в отличие от вас удалось услышать о нем кое-какие истории. Истории очень интересные, я бы даже сказал – разоблачительные. Ваша задача будет состоять в том, чтобы выяснить, соответствуют ли они истине. Если да, значит, политического будущего у Хоторна не существует.
      Он помолчал, переводя взгляд с Паскаля на Джини. Кончик его сигары мерцал красными отсветами. Озадаченная молчанием Паскаля, Джини чувствовала себя неуверенно. Она посмотрела на Ламартина, а затем перевела взгляд на Дженкинса.
      – Ты хочешь сказать, что у Хоторна есть враги?
      – Вот именно.
      – Но это еще ничего не значит. Люди с положением Хоторна не могут не иметь врагов.
      – С этим я тоже согласен, – ровным голосом ответил Дженкинс. – Просто враги ничего не значат в том случае, если только им не удалось раздобыть чего-то такого, что Хоторн хотел бы похоронить как можно глубже. Нечто такое, о чем раньше никогда не было сплетен, о чем никто даже не шептался. Если же врагам это удалось…
      – Они отправятся прямиком в американскую газету, – вмешался в разговор Паскаль, заставив Джини подпрыгнуть на стуле от неожиданности. Француз смотрел прямо в глаза Дженкинсу.
      – Они отправятся прямиком в «Нью-Йорк таймс» или «Вашингтон пост», Николас. Вот что они сделают. Но в английскую газету они не пойдут, и ты это знаешь.
      – Верно. Совершенно верно, – нисколько не смутившись, парировал Дженкинс. – Согласен. Именно так они и поступят. Если, конечно, в этот момент не окажутся в Англии. Если только не выяснится, что в Англии у них есть отличный контакт, кто-то, кому вполне можно доверять.
      И вновь за столом повисла тишина. Дженкинс молча сидел, улыбаясь своим собеседникам. Джини видела, что он твердо настроен раскрутить эту историю. Мысленно она кляла его за манеру превращать любую беседу в лабиринт. Он расставался с информацией так же неохотно, как обжора с едой. Из него все приходилось вытаскивать клещами.
      – Ладно, Николас, – сказала она, – давай уточним. До тебя дошли какие-то слухи про Хоторна, да? Он, видимо, что-то скрывает. Это связано с деньгами? С укрытием от налогов?
      – Нет.
      – Так может, на него оказывают давление? Какие-нибудь скверные дружки? Или речь идет о взятках во время предвыборной кампании? Или он связан с организованной преступностью?
      – Нет. Ничего похожего. В этом отношении Хоторн – оригинал, мистер Чистоплюй.
      – Ну давай же, Николас, меня уже тошнит от этой игры в вопросы!
      – Попробуй в последний раз.
      – Ладно. Секс? Он пытается скрыть что-то, связанное с сексом?
      – Уже теплее. Продолжай.
      – Что ж, если тут замешан секс, то вполне можно предположить…
      – Из такого часто получаются самые лучшие статьи.
      – Любовница? Внебрачный ребенок? Девочки по вызовам? Нездоровое пристрастие к блондинкам…
      – Вот насчет блондинок ты угодила в самую точку. Они все должны быть блондинками, по крайней мере, мне так сказали…
      Дженкинс умолк и стал наслаждаться изумлением, которое, как показалось Дженкинсу, было написано на лицах его собеседников. Румяный, вальяжный, он сидел на своем стуле, словно Будда на троне, и попыхивал сигарой.
      Наконец Джини уронила:
      – Должны быть блондинками? Странная формулировка.
      – О нет. Совершенно точная, – искрился радостью Дженкинс. – Когда договариваются об услугах, он ставит непременным условием, чтобы это непременно была блондинка. Есть у него, конечно, и другие требования. Хоторн чрезвычайно привередлив – так мне говорили.
      – Давай конкретнее, Николас.
      – Разумеется, Паскаль. Блондинки. Хоторну нужны блондинки. Но то, каким именно образом они ему нужны, весьма необычно. Уж я чего только не наслушался, но это даже меня озадачивает. Во-первых, – он загнул палец, – блондинка, которая получает за это деньги, нужна ему с эталонной периодичностью. Один раз в месяц, всегда в один и тот же день. Это всегда происходит в воскресенье – третье воскресенье каждого месяца.
      Во-вторых, – продолжал Дженкинс, – во время встреч блондинка должна хранить абсолютное молчание. Во время… совместных мероприятий, назовем это так, она не имеет права говорить или кричать в его присутствии. С учетом того, что там происходит, это может оказаться нелегко, но таковы правила.
      В-третьих, встречи длятся ровно два часа, а девушке выдают тот или иной наряд. Впоследствии большая часть деталей туалетов снимается. За исключением одной. Каждой из них дают длинные черные кожаные перчатки, которые должны оставаться на ней от начала и до конца. Девушке не позволено прикасаться к Хоторну, если на ее руках нет перчаток.
      – Перчатки?! – удивленно переспросил Паскаль. Его реакция не укрылась от взгляда Джини.
      Дженкинс, которого неудержимо несло, не обратил внимания на вопрос.
      – В-четвертых, девушки, мягко говоря, обязаны выполнять все прихоти Хоторна, некоторые из которых бывают… мягко говоря, необычными. Случалось, что после свиданий некоторым из девушек требовалась медицинская помощь. Я полагаю, отчасти именно поэтому они получают такое богатое вознаграждение. В Америке каждой из них выплачивали по двадцать тысяч долларов, здесь – десять тысяч фунтов. Ни одна девушка не используется дважды.
      – Двадцать тысяч долларов? – недоверчиво переспросила Джини.
      – Щедро, не правда ли? – улыбнулся Дженкинс. – Возможно, именно по этой причине ни одна из девушек до сих пор еще ни словом не обмолвилась с журналистами из желтых газет. Но и не только поэтому. Есть еще одна причина: они смертельно напуганы.
      Воцарилась тишина. Николас Дженкинс победно откинулся на стуле.
      – Захватывающая история, вы не находите? Налицо симптомы маниакальной одержимости. А ведь Хоторн человек, которому есть, что терять…
      – Это невозможно! – возмутилась Джини, на секунду опередив Паскаля. – Это чушь! Мусор! Цветистый, не спорю, но, Николас, я не верю ни единому слову.
      – Я тоже, – встал из-за стола Паскаль. – Пустая трата времени. Раз в месяц? Николас, я тебя умоляю! Этот человек – посол. А раньше был американским сенатором. Для того, чтобы организовать что-нибудь подобное, не обойтись без посторонней помощи. У него есть помощники, телохранители… Таких людей, как Хоторн, охраняют круглые сутки, он почти не бывает один. И никому никогда не удалось бы держать в секрете такие фокусы. Ну два месяца, ну три, и об этом узнает весь город.
      – Я тоже так думаю, – самодовольно улыбнулся Дженкинс, – и все же мне сказали, что это продолжается уже четыре года. Четыре года – это значит очень много блондинок.
      – Ты, видно, выжил из ума, – Паскаль уже не пытался скрыть свое раздражение. – И только ради этого ты вызвал меня в Лондон? Думаю, мне надо возвращаться.
      – Не торопись. Я же еще не закончил рассказывать. Просто послушай. И поверь, поначалу я реагировал точно так же, как ты. Когда мне впервые выложили все это, я тоже не поверил ни единому слову. И, конечно, не стал бы вызывать тебя попусту, не такой у тебя калибр. – Паскаль вспыхнул, а Дженкинс знаком велел ему сесть обратно. – Садись и будь хорошим мальчиком. Позволь мне все объяснить. Остается один очевидный вопрос, не так ли? Кто был моим источником?
      – Ладно, даю тебе пять минут. – Паскаль сел на стул. – Так кто был твоим источником? Одна из девушек?
      – Конечно же, нет, – оскорбился Дженкинс. – Неужели ты думаешь, я стал бы так реагировать на рассказ дешевой уличной метелки? Мой источник находится прямо там, рядом с послом.
      – Ты лично говорил с этим источником?
      Впервые за всю беседу энтузиазм Дженкинса частично угас. Он отвел глаза.
      – Нет, – признался он, – я не говорил. Пока не говорил. Информация поступила ко мне через вторые руки.
      – Через кого?
      – Это имя вряд ли что-нибудь скажет и тебе, и Джини. Это мужчина. Джеймс Макмаллен. Мы вместе учились в школе, как это часто бывает. Я знаю его много лет.
      – Макмаллен? – Паскаль посмотрел на Джини, но та отрицательно покачала головой. – А что он собой представляет, этот твой школьный друг?
      – Да, в общем-то, ничего особенного, – ответил Дженкинс, постепенно обретая уверенность. – Достаточно умен, имеет хорошие связи. Изучал историю в Оксфорде, но, видимо, оказался слабоват – нерешительный, не очень энергичный. Ушел из Оксфорда без ученой степени, стал армейским офицером, потом вышел в отставку. Работал на разных должностях в Сити, превратился в эдакого бродягу – мужественного обаятельного бродягу. У парня доброе сердце, он честен. Немного не от мира сего, никак не может ужиться с современным обществом. В первый раз он появился у меня три месяца назад. Словно из-под земли вырос. Я не видел его уже многие годы.
      – И это он рассказал тебе про блондинок? – спросила Джини, внимательно глядя на Дженкинса. – Он хотел продать эту информацию? Сколько он просил?
      – Нисколько. Мой друг Джеймс не из таких. Он джентльмен, один из последних представителей этой вымирающей породы. Вряд ли ему вообще известно, что газеты платят за информацию, а если бы узнал, то ужаснулся. Нет, деньги ему были не нужны. Ему нужно нечто гораздо более утонченное. Он хотел, чтобы правда о Хоторне вышла наружу.
      Над столом снова повисла тишина. Джини видела, что Паскаль задумался и что-то прокручивал в мозгу. Его раздражения как не бывало.
      – Ну хорошо, – сказал он, убедившись, что Дженкинс не собирается продолжать. – Твой друг Макмаллен явился посредником, сообщив тебе информацию, полученную им от третьего лица. Насколько близок этот третий к послу?
      – О, чрезвычайно близок!
      – И ты убедился в том, что твой Макмаллен действительно знаком с этим человеком?
      – Ну конечно, Паскаль, о чем ты говоришь! Я потребовал этого с самого начала Черновая работа уже сделана специально для меня, чтобы я смог убедиться, был устроен ужин Макмаллена с этим источником. В том, что они знакомы, не может быть никаких сомнений. Они старые друзья. Кроме того… – он помолчал и улыбнулся, – кроме того, опять же по моей просьбе, Джеймс записал на магнитофон их телефонный разговор. Пленку сейчас копируют. Завтра я предоставлю ее вам. Прослушав ее, вы поймете, что Джеймс не лгал и что у него действительно очень близкие отношения с его источником.
      – Ну что ж, – пожал плечами Паскаль, – давайте пока примем это за данность. Макмаллен близок к этому источнику, а источник близок к Хоторну. Но насколько близок? Кто-то из обслуживающего персонала или сотрудников посольства? Горничная? Шофер? Один из помощников? Телохранитель?
      – Еще ближе.
      – Кто-то из членов семьи Хоторна? Его брат? Одна из табуна его двоюродных сестер? – стала перечислять Джини, но сама с сомнением покачала головой. – Нет, в это я ни за что не поверю. Их семья – это единый кулак. Никто из них не стал бы рассказывать ничего подобного.
      Дженкинс не слушал. Его взгляд был направлен в сторону окон, за которыми серел зимний полдень. Джини видела, как наслаждался он происходящим. Дженкинс обожал сорвать банк, нанести coup de grace, поэтому интуиция подсказывала Джини, что самый вкусный и самый крепкий коктейль он приберег напоследок.
      – В какой-то степени, – начал он размеренно, – можно сказать, что источник это почти сам посол. Дело в том, что эти ежемесячные ритуалы имеют еще один аспект, о котором я не упомянул. Судя по всему, когда Хоторн возвращается со своего очередного «мероприятия», он любит описывать его во всех подробностях, не упуская ни одной детали. Видимо, он рассматривает это в качестве завершающего этапа ночных развлечений и, как мне кажется, наиболее пикантного из всех.
      – Ты действительно хочешь сказать, что он обо всем этом кому-то рассказывает?! – изумленно уставилась на Дженкинса Джини. – Этого не может быть! Ты имеешь в виду, что он возвращается, садится у камина и описывает все, что он вытворял? Николас…
      – Насколько мне известно, не у камина, – Дженкинс одарил ее одной из своих самых лучезарных улыбок. – Как мне сообщили, он больше всего любит делать это в постели.
      – В постели? Это значит…
      – Это значит, мои дорогие, что наш источник – жена посла, Лиз Хоторн собственной персоной. Все это она рассказала Макмаллену, своему старинному другу, наперснику и добровольному защитнику, а он затем пересказал мне. Довольно наивно, вы со мной согласитесь, вручать динамит редактору газеты. Но что поделать, мой друг Джеймс действительно наивен, и мне начинает казаться, что жена посла – тоже. Наивная, запуганная, пойманная в ловушку и впадающая все в большее отчаяние… И еще изумительно красивая.
      Наконец-то Дженкинс дождался от собеседников той реакции, к которой стремился. Несколько минут он купался в волнах их изумления, а затем поднялся.
      – Миссис Хоторн хочет, чтобы все это было обнародовано, – продолжил он уже более жестким тоном. – Поскольку она католичка, развод исключен. Бракоразводный процесс, конечно, вытащил бы на свет Божий всю правду, но, поскольку для нее такой вариант невозможен, она решила обратиться к прессе. То есть к нам. – Он помолчал. – При одном условии. Мы должны подготовить статью без всякого участия с ее стороны и не имеем права указывать на нее как на наш источник.
      – Значит, мы даже не можем с ней поговорить? – перебила его Джини. – Мы не можем обратиться напрямую к основному источнику?
      – Ни под каким видом! Ни при каких обстоятельствах! Это первое и главное условие, которое выставил Макмаллен. Никаких интервью с прекрасной Лиз, – Дженкинс одарил обоих милостивой и в то же время злорадной улыбкой. – Тяжелый физический труд, дорогие мои. Никаких звонков в резиденцию посла. Никаких tete-a-tete с Лиз. Никаких расспросов обслуги, которая через три секунды после того, как вы повесите трубку, побежит к послу.
      – Черт! – выругалась Джини, открывая календарь в своем блокноте. – Я смотрю, как ложатся в этом месяце воскресенья. До третьего воскресенья остается одиннадцать дней.
      – Я знаю, – ответил Дженкинс, – и вам понадобится каждый из них. Выяснить нужно очень многое. К сожалению, в повествовании моего друга Джеймса имеются белые пятна. Допустим, мы знаем, по каким дням происходят эти встречи…
      – Но не знаем где, – закончила за него Джини.
      – Это не самая большая проблема. – Паскаль встал со своего места и задумчиво посмотрел на Дженкинса. – В конце концов все остальное-то Макмаллен тебе рассказал. Весьма любезный источник. Выяснить место не составит труда. Где сейчас твой друг Макмаллен, Николас? Как мы можем связаться с ним?
      В голосе Паскаля звучал сарказм. Дженкинс, казалось, был доволен, что сумел рассердить его.
      – А вот с этим заминочка, – радостно сообщил он. – Нужно было сразу вам сказать. Макмаллен исчез. Словно под землю провалился. Мы с ним должны были встретиться прямо перед Рождеством. Макмаллен обещал сообщить, где состоится следующая встреча. К сожалению, с тех пор он не объявлялся. В лондонской квартире он не показывался уже больше двух недель, его не видел никто из друзей. Он никому не писал, не звонил… Загадка. Будто умер… Но все же я надеюсь, что вы вдвоем сумеете отыскать его.
      С этими словами Дженкинс воздел руки в прощальном жесте. Джини показалось, что он предпочел бы избежать дальнейших расспросов.
      – Я должен бежать. Опаздываю на редакционное совещание, которое сам же и назначил. Держи, Джини.
      Он выложил на стол и подвинул к Джине фотографию и визитную карточку. Снимок, видимо, был сделан несколько лет назад, отметила Джини, поскольку на нем Макмаллен был одет в военную форму. Симпатичный светловолосый мужчина в камуфляже. Фотография была не очень четкой.
      – Его адрес и единственное фото, которое мне удалось найти. Начните хотя бы с этого. Паскаль, загляни к моей секретарше Шарлотте. Я знаю, что она где-то зарезервировала для тебя уютный номер. Через пару дней, если у вас что-то появится, зайдите ко мне. Будьте умницами, дети мои. Не скучайте. Чао.

      – Он что, всегда такой? – спросил Паскаль, когда чуть позже они выходили из здания «Ньюс».
      Джини поежилась и плотнее запахнула плащ. Часы показывали половину четвертого. Было уже почти темно и очень холодно.
      – Ты же знаешь Николаса. Конечно, он всегда такой.
      – Дерьмо он, – мрачно констатировал Паскаль. – Я всегда это подозревал, а теперь убедился окончательно. Злорадный гаденыш.
      – Это точно. Когда кому-то плохо, ему хорошо. Но он не один такой.
      – Это все охота за «утками», – Паскаль взглянул на желтоватое небо и поднял воротник пиджака. – Все притянуто за уши, и потому все развалится.
      – Может быть. Но я в этом не уверена. Когда Николас натыкается на хорошую историю, он сразу это чувствует. Взгляни на это с его точки зрения. Это может сработать двояко. Если все, что ему рассказали про Хоторна, правда, то это означает сенсацию для первых полос. Если информация оказывается выдуманной, это все равно сенсация: Лиз Хоторн клевещет на своего мужа журналистам.
      – Может быть. Может быть и так.
      Повисла короткая и неловкая пауза. Джини чувствовала на себе взгляд Паскаля и поспешила отвернуться.
      Редакция «Ньюс» в свое время переехала сюда с Флит-стрит и приложила все усилия, чтобы оградить себя от профсоюзных пикетов. Это было мрачное место. «Крепость в доках» – так его прозвали, и это прозвище подходило как нельзя более кстати. Здание в котором помещалась редакция, было окружено пятиметровой стеной с электрической проволокой по периметру и электронными охраняемыми воротами. На расстоянии нескольких кварталов с лабиринтами складских помещений текла Темза. Близость реки и ее грязные испарения делали воздух тяжелым и промозглым. «Я работаю в тюрьме», – думала иногда Джини.
      – Женевьева? – обернулся к ней Паскаль. Он прикоснулся к рукаву ее пальто, но тут же отдернул руку. Из-за того, что он назвал ее полным именем, и оттого, как по-французски прозвучало оно в его устах, на девушку снова обрушилось прошлое. На одно короткое и болезненное мгновение Джини вспомнила, как все было когда-то в маленькой комнатушке на берегу залива. Она помнила, как от грохота музыки из дискотеки на нижнем этаже дрожал пол, как на ночной глади воды мерцали огоньки рыбачьих суденышек, помнила охватившие ее чувства, когда ее обняли руки Паскаля.
      Она вновь отвернулась и стала пристально смотреть на ворота.
      – Извини. – Паскаль колебался, было ясно, что он ощущает неловкость. – Мне не сообщили, что я буду работать с тобой. Даю тебе честное слово, Джини, до тех пор, пока ты не вошла в кабинет, я не знал об этом. Дженкинс ничего не говорил мне.
      Джини повернулась к нему.
      – А если бы тебе сказали заранее, ты бы согласился работать со мной или отказался?
      По его лицу пробежала тень, но Паскаль, которого она знала раньше, всегда был честен, вот и сейчас он дал ей честный ответ:
      – Если бы это случилось несколько лет назад, да, я бы отказался. Тогда я пытался хоть как-то наладить свою семейную жизнь. У меня есть дочь, Марианна. – Он умолк, глядя на нее, а потом отвел глаза в сторону и, засунув руки в карманы пиджака, слегка поежился. – Да, несколько лет назад я бы отказался. Думаю, ты знаешь, почему.
      – Слишком много воспоминаний?
      – Отчасти. И еще слишком рискованно.
      Они помолчали. Джини неподвижным взглядом смотрела на ворота. Потом переспросила:
      – Рискованно?
      – Когда-то мы поссорились. Мне бы не хотелось, чтобы это повторилось опять.
      Это был не тот ответ, на который рассчитывала Джини. Откинув влажные волосы с лица, она направилась через двор к своей машине. Паскаль двинулся за ней и снова дотронулся до ее руки. Девушка остановилась.
      – А почему ты спросила? – произнес он взволнованно. – Потому что ты теперь не хочешь со мной работать?
      Джини остановилась и окинула его взглядом. Лицо его было бледным, волосы – мокрыми от дождя. Она чувствовала охватившее его напряжение, видела его признаки в изменившихся чертах лица.
      – Если это так, то просто скажи, Джини. Тогда я сообщу Дженкинсу, что выхожу из игры. Тут ведь нет ничего такого. А у меня и другой работы хватает. Я сделаю это, Джини. Я скажу ему прямо сейчас. Если ты хочешь.
      Джини колебалась. От дождя со снегом у нее замерзли щеки, мокрые снежинки липли к бровям и ресницам. Она моргнула.
      – Нет, – подумав, сказала она. – Не надо… В конце концов, это интересная история, она может прогреметь. Я не вижу причин, по которым нам нельзя было бы работать в одной команде. Несколько лет назад это было бы трудно и для меня. А сейчас нет. Сейчас все в порядке. Отболело…
      – Понятно.
      – Это было давно, Паскаль. Двенадцать лет назад. Он дотронулся до ее плеча и заставил повернуться к нему лицом. Внимательно посмотрев на девушку, Паскаль с легкой улыбкой поправил козырек ее шапки.
      – Почему ты скрываешь себя, Джини? Мальчишеская кепка, мужской плащ, спрятала свои чудесные волосы… Брюки, ботинки. Ты пытаешься изменить свой пол?
      – Да нет, нет, конечно, – она неуверенно, как бы защищаясь, подняла руку. – Просто не хочу выглядеть чересчур женственно, не более того. По крайней мере, в рабочее время. Я постоянно работаю с мужчинами и… Мне так проще, вот и все.
      – Знаешь, твои глаза совсем не изменились.
      – Не надо, Паскаль.
      Она резко отстранилась и отвела глаза в сторону. Джини чувствовала на своем лице его взгляд. Падал мокрый снег. На другом конце двора заработал автомобильный мотор. Услышав в его голосе эти нотки – удивленные и нежные, она испугалась – воспоминания снова обрушились на нее. «Я не позволю, чтобы это произошло со мной снова, – твердила она себе. – Я не позволю».
      Паскаль прошел несколько шагов и безнадежно махнул рукой.
      – Ты права, – сказал он. – Конечно.
      – Мы же можем работать вместе просто как друзья? – торопливо заговорила Джини. – Мы же всегда говорили, что так и будет, если нам еще суждено встретиться. Никаких сожалений, никаких обвинений.
      – Мы на самом деле так говорили?
      – На самом деле. Ты же сам помнишь. Примерно так.
      – Может быть. Мне, правда, запомнилось другое. – Наступила его очередь отвернуться. Он посмотрел в небо и, поежившись, снова повернулся к Джини. – Друзья. Конечно, ты права. Репортеры. Коллеги. Tout a fait, les professioneis, toi et moi.
      – Паскаль, прошу тебя, не говори по-французски.
      – Ты сама когда-то говорила на этом языке, – улыбнулся он. – У тебя хромала грамматика, было не очень хорошее произношение, но ты все же говорила. Я до сих пор помню твои интонации, Джини…
      – Нет! Не надо! Я не стану с тобой работать, если ты будешь продолжать это…
      Она возвысила голос, и ее слова эхом разнеслись по двору. Паскаль, казалось, хотел что-то возразить, но передумал. «Он тоже изменился, – подумала Джини. – Раньше он обязательно стал бы спорить». Взглянув на его лицо, она увидела на нем выражение усталой, безрадостной покорности.
      – Мне очень тяжело, – просто сказал он. – Очень тяжело встречаться с тобой вот так.
      – Мне тоже, – сжала губы Джини. – Мне тоже. Но мы с этим справимся.
      В ее голосе прозвучал вызов, но Паскаль не заметил его и ничего не ответил. Он медленно пошел к воротам. Джини двинулась следом. Позади них из окон редакции «Ньюс» в промозглый воздух просачивались потоки дрожащего света. Когда они дошли до ее древнего горбатого «фольксвагена», Паскаль произнес:
      – А я развелся.
      – Я знаю. Слышала. Кто-то в редакции говорил об этом. Я даже думала написать тебе, что мне очень жаль. Мне действительно жаль, Паскаль.
      – Что ж, такое случается. – Его голос был ровным. Вдруг лицо его оживилось. – Конечно, я по-прежнему вижусь со своей дочкой. Марианне уже семь лет. Она живет с матерью, но мы видимся каждую неделю. По выходным… – Он помолчал. – А ты не вышла замуж?
      – Нет, не вышла. Я живу одна. Возможно, я не из тех, кто выходит замуж. Знаешь, бывают ведь и такие.
      Они вновь замолчали. «Какие мы неуклюжие, – подумала Джини, – и как банально звучит все, что мы говорим!» Открыв сумочку, она стала рыться в ней, пытаясь найти ключи от машины.
      – Я думал о тебе, – внезапно сказал Паскаль. – Я читал твои статьи, я видел, что дела у тебя идут хорошо, и радовался. Я всегда очень хотел, чтобы ты добилась успеха, чтобы ты была счастлива. Я надеюсь, ты понимаешь, что тогда…
      – Я счастлива, – быстро перебила его Джини. – У меня все прекрасно. Все складывается замечательно. Послушай, Паскаль, мне пора. У нас с тобой есть, чем заняться. Я, наверное, поеду сейчас в ассоциацию прессы и покопаюсь в газетных вырезках, посвященных Хоторнам, а тебе надо бы отвезти вещи в гостиницу. Хочешь, я тебя подброшу?
      – Нет-нет, вон такси, я на нем и поеду.
      Паскаль махнул рукой таксисту. Джини все еще рылась в набитой разными мелочами сумке и никак не могла найти ключи. Ее пальцы нащупали оберточную бумагу, коробку и холодный металл наручников. А она-то уж и забыла про посылку. Джини снова принялась перетряхивать сумку и, наконец, нашла ключи на самом ее дне. Подняв глаза, она увидела, что Паскаль все еще стоит и, хмурясь, смотрит на нее.
      – Как поживает твой отец? Надеюсь, у него все в порядке?
      – Он сейчас работает в вашингтонском бюро. Пьет даже больше, чем раньше. Мы редко видимся, так что твоя вежливость в данном случае необязательна.
      – А твоя мачеха? Она до сих пор живет в деревне?
      – Нет, в Лондоне. Несколько лет назад она снова вышла замуж, причем очень удачно, но год назад ее муж умер. Для нее это был тяжелый удар. Однако она не сдается. Она у меня такая. – Джини помолчала. – Я думаю, Мэри тебе понравится. Тебе в любом случае придется с ней встретиться.
      – Придется? Мне? – удивленно переспросил Паскаль.
      – Непременно. Она может нам очень помочь. Именно поэтому Николас и привлек меня к этому расследованию. Ведь она и есть тот самый «контакт», о котором он упоминал.
      – Твоя мачеха?
      – Да. Мэри знакома с семейством Хоторнов по крайней мере сорок лет. Они старинные друзья и очень близки с Джоном Хоторном. Именно через нее я и встречалась с ним: в ее доме, на устроенном ею приеме.
      По лицу Паскаля пробежала тень.
      – Ну да, конечно, – произнес он. – Все эти твои семейные связи… Доступ повсюду.
      – Я не выставляю их напоказ, Паскаль.
      – Ясное дело.
      – В любом случае, Мэри не такая, как мой отец. А отец… – на секунду она умолкла. – Ты не должен винить его, Паскаль.
      – А я его и не виню, – резко ответил он. – Я виню только самого себя.
      Таксист нетерпеливо посигналил.
      – Черт, он уже дергается! – обернулся Паскаль. – Мне пора. А ты, если хочешь просмотреть вырезки по Хоторну, лучше поторопись. Эти папки, наверное, сантиметров по тридцать толщиной. Так что… – Паскаль повернул голову и взглянул на Джини. – Как мы поступим? Хочешь, встретимся попозже? Может быть, поужинаем вечером?
      – Нет, только не сегодня. У меня еще дела. Давай начнем с завтрашнего утра. Позвони мне. У тебя есть мой телефон?
      Она замолчала. В ее мозгу всплыло еще одно воспоминание. На секунду она ощутила на своей коже тепло бейрутского лета. Иногда, когда того требовала работа, Паскаль мог отсутствовать всю ночь. Если такое случалось, он обязательно звонил ей на следующее утро в гостиницу. Он всегда звонил ровно в восемь, и она всегда поднимала трубку после первого звонка. Это было их ритуалом. «Милая, ты сможешь сейчас приехать? Я сделал снимки. Со мной все в порядке. Я целехонек».
      Паскаль постоял еще немного, словно хотел сказать что-то еще, но, так и не решившись, повернулся и направился к ожидавшему такси. Отойдя на несколько шагов, он бросил через плечо:
      – Я позвоню завтра. В восемь.
      Внутри маленького «фольксвагена» было холодно, а сиденья казались сырыми. Джини включила дворники и увидела, как отъезжает и растворяется в серой пелене такси. По ветровому стеклу лились потоки воды, дождь барабанил по крыше. Джини припала к рулю и закрыла лицо руками. Ей дорого далась выдержка – все силы ее ушли на то, чтобы держать себя в руках. Если бы она знала, что придется встретиться с ним, ей было бы гораздо легче взять себя в руки. А сейчас Джини испытывала боль оттого, что он поздоровался с ней, как с незнакомкой, которую видит впервые. Если бы только у нее было время подготовиться, если бы она предполагала, что так случится, если бы она знала, чего ожидать…
      Женевьева выпрямилась, завела двигатель и окинула взглядом двор, похожий на тюремный. Двенадцать лет прошло с тех дней в Бейруте и пять со дня их последней встречи. Тогда, в Париже, она сидела в кафе на левом берегу Сены. Стоял один из чудесных ярких дней, и солнце слепило глаза. Тогда Джини была не одна, с ней был англичанин, тоже журналист, он был гораздо старше ее. Их связь была не из простых и часто омрачалась ссорами. Даже поездка в Париж не помогла наладить отношения. Большую часть прошедшей ночи и все то утро они выясняли отношения, и вот теперь она сидела и пыталась опровергнуть град обвинений, которые бросал ей ее спутник. «Через секунду, – решила она, – я встану и уйду. И больше никогда его не увижу». Она смотрела на бульвар с его аккуратно постриженными деревьями, разглядывала прохожих и вдруг увидела их.
      Эти трое шли неторопливым шагом: высокий темноволосый мужчина, темноволосая женщина и их ребенок. Мужчина обнимал жену за плечи, а та толкала перед собой прогулочную коляску, в которой сидела маленькая девочка. Малышка смеялась и размахивала руками. Джини подумала, что девчушке, наверное, годика два. Невозможно было не заметить спокойный свет счастья, который излучала семья. Она наблюдала за их медленным приближением. На девочке было ярко-голубое платьице и маленький передник. И вдруг до Джини дошло: мужчина, который смеется над какой-то репликой своей жены, это Паскаль! Это Паскаль взял свою жену за руку и ускорил шаги. Это Паскаль остановился в нескольких метрах от нее, повернул к себе лицо своей жены и поцеловал ее.
      Джини словно током ударило. Она знала, что он женат, слышала, что у него есть ребенок, но до этого момента она не осознавала, что потеряла.
      Быстро отвернувшись, она наклонила голову, моля, чтобы он ее не заметил. Но он уже увидел ее. Чуть поколебавшись, он приблизился к ней и заговорил.
      Впоследствии ей не хотелось вспоминать эту сцену. Сухие представления друг друга, обмен ничего не значащими фразами, застывшие искусственные улыбки. В воздухе теснились недосказанные мысли и тщательно скрываемые чувства. У жены Паскаля напряглось лицо, девочка в коляске заплакала. Через некоторое время семья проследовала дальше. Ее спутник отодвинул от себя бокал.
      – Так, так, так, – проговорил он, – Паскаль Ламартин собственной персоной. Расскажи-ка мне, когда это ты успела его подцепить. И нечего отнекиваться, Джини. На твоем лицо все было написано. И на его тоже.
      Она не сказала ни слова в ответ. Просто встала и ушла. И сделав это, испытала чувство пьянящего облегчения. Почти бегом она вернулась в гостиницу, собрала свои вещи и уехала. Этот мужчина больше для нее ничего не значил. Теперь, сидя в машине в редакционном дворе, она с трудом вспомнила его имя и лицо.
      Зато она надолго запомнила картину семейного счастья. Ее глаза были устремлены на вымокший двор, а перед мысленным взглядом вставала та картина. Другая жизнь Паскаля. Когда несколько минут назад он упомянул о своей дочери, то не вспомнил об этом случае. Возможно, забыл. Забыл, что она видела и его жену, и Марианну.
      А чего другого она ожидала! Сняв машину с ручного тормоза, Джини выехала из ворот.
 
      Гостиница Паскаля располагалась на Парк-лейн. Это был большой, внушительный и в то же время заурядный отель. Для Паскаля был заказан номер бизнес-класса с двумя телефонами и факсом. Именно в таких номерах и проходила теперь его жизнь. Паскалю казалось, что он может передвигаться в них с завязанными глазами. Чтобы распаковать вещи, ему понадобилось две минуты.
      Он проверил фотокамеры, позвонил в гостиничную службу и распорядился в восемь часов принести в номер ужин. Затем он принял душ, переоделся, произвел смотр своим вещам, висевшим на вешалках в шкафу, и принял историческое решение. Захочет ли Джини работать с мужчиной, который выглядит так, словно ночевал в кустах? Нет, не захочет. Гордясь самим собой, Паскаль снова позвонил в гостиничную службу и, когда ему прислали человека из прачечной, обвел царственным жестом свой гардероб.
      – Заберите все это, – велел он. – Все до последней вещи. И приведите в приличный вид. Да, а рубашки накрахмальте. Сможете?
      Служащий улыбнулся и обещал, что они попробуют. Он не сказал ни слова, когда открыл двери шкафа и обнаружил там три заношенные рубашки, три пары джинсов и бесчисленное множество перепутанных носков.
      – Кожаный пиджак тоже забрать, сэр? Паскаль в раздумье пригладил ладонью волосы.
      – Нет, пиджак, пожалуй, не надо. Сейчас холодно, он мне понадобится.
      – Пришить к рубашкам недостающие пуговицы, сэр?
      – А можно? Вот здорово!
      – Если вы намерены остаться в нашей гостинице подольше, я мог бы вам кое-что предложить, сэр…
      – Неделю, может быть, две. Может, и больше. А что?
      – В отеле есть прекрасный магазин мужской одежды, сэр…
      – Костюмы? – подозрительно спросил Паскаль.
      – Не только. По большей части неофициальная одежда. Думаю, вы найдете там кое-что по своему вкусу. Он открыт до восьми.
      – Прекрасно, – сказал Паскаль, сопроводив эту реплику весьма щедрыми Чаевыми. И тут же спустился на первый этаж отеля. Он исследовал витрины магазина с вниманием и осторожностью сапера. Шмотки всегда интересовали его в последнюю очередь, и он покупал их очень редко, только когда те или иные предметы его туалета начинали напоминать привидения. Затем Паскаль вошел внутрь и одну за другой стал снимать вещи с полок.
      – Вот это, – говорил он продавцу, – и еще это. Три таких, и вот с той полки…
      На прилавке росла гора вещей. Лицо продавца, наблюдавшего за Паскалем, оставалось бесстрастным.
      – Они все черные, сэр. Вы уверены, что хотите…
      – Да-да, черные, – успокоил продавца Паскаль, подставляя целлофановый пакет. Ему уже надоела вся эта суета. – Пусть все будет черным. Так проще.
      Продавец почувствовал подъем, когда увидел: покупатель торопится, а это всегда к лучшему. Кроме того, покупателю, как видно, совершенно необходим совет. Он был высоким, стройным и поджарым, он заслуживал быть хорошо одетым.
      – Могу ли я предложить вам совет, сэр? К этим вашим покупкам очень хорошо подошла бы классическая белая рубашка. Как раз сейчас у нас есть рубашки от Тернбулла и Ассера. Кроме того, не помешал бы хороший галстук. Галстук из крученого шелка…
      Паскаль, не подозревавший о существовании в природе крученого шелка, посмотрел на продавца пустым взглядом.
      – Галстук? Я никогда не ношу галстуки…
      – А званый ужин? А деловые встречи?
      Паскаль колебался. Он внезапно представил, как сидит рядом с Джини за столом, на котором горит свеча. Они пьют шампанское и едят всякие вкусные вещи. «Женщины любят, когда их водят в рестораны», – нерешительно подумал он.
      – Галстук, – пробормотал он, все еще колеблясь, – галстук… Что ж, возможно, вы правы.
      – И еще, сэр, к нам только что поступили новые пиджаки от Армани. Поверьте, они великолепны, даже более изысканы, чем в прошлом году. Вот, взгляните…
      Продавец снял с вешалки пиджак, но, к его несчастью, Паскаль заметил бирку с ценой.
      – О нет! Я и так вылетел в трубу. Это невозможно! Ни за что! Ни в коем случае! У меня уже есть пиджак из тонкой шерстяной фланели, кожаный.
      – Конечно, но подумайте о званом ужине, сэр. Возможно ли появиться на нем в кожаном пиджаке? Вот в этом, да!
      Паскаль выглядел явно озадаченным. Продавца не смутили сомнения Паскаля, на него снизошло подлинное вдохновение.
      – Этот пиджак никогда не выйдет из моды, сэр, уверяю вас. Классическая вещь, изумительный материал… Вы будете его носить и через десять лет.
      Паскаль был не так наивен, как казалось на первый взгляд. Настойчивые советы продавцов никогда не вводили его в заблуждение. Улыбаясь, он произвел в уме быстрый подсчет. Ну что ж, может, на этот раз ему стоит внять призывам. И он добавил к груде уже отобранных вещей рубашку, галстук и пиджак.
      – Ca suffit. Ни одного носка, ни одного ремня, ни одной вещи больше! Довольно.
 
      Вернувшись в номер, Паскаль развесил новые вещи в шкафу. Он смотрел на них, испытывая раздражение и чувство вины. Ресторан? Какой ресторан! Скорее всего, он никогда не поведет Джини ни в какой ресторан. Днем они будут работать, а по вечерам она будет отправляться к тому мужчине, который наверняка появился в ее жизни. Еще кинув взгляд на новые вещи, он резко захлопнул дверцу шкафа.
      «Работа! – сказал он себе. – Вот, на что надо настроиться!» Воспоминания забились в глубины его сознания, и Паскаль не хотел к ним возвращаться. Работа поможет ему удержать их на привязи. Паскаль открыл свою толстую записную книжку и начал перелистывать страницы. Забыть о Бейруте, забыть о маленькой голой квадратной комнатушке на берегу залива, забыть все, что в ней произошло. Это было в другой стране, в другой жизни.
      На секунду Паскаль закрыл глаза и снова увидел Джини – ту Джини, которую он когда-то знал. Она неподвижно стояла у окна, за которым занимался рассвет. Розовый свет, пробивавшийся сквозь жалюзи, словно проявлял контуры ее обнаженного тела. Она смотрела на него. Он только что проснулся, увидел ее у окна, и ему до боли захотелось ее обнять. Он протянул к ней руки.
      «Милая. Не волнуйся. Не будь такой грустной. Я что-нибудь придумаю. Я люблю тебя. Иди ко мне».
      Паскаль тихо выругался, закрыл книжку, снова открыл ее. Воспоминание поблекло и отодвинулось, но Паскаль знал: оно вернется. «Имена, контакты», – сказал он самому себе. Где-то в этой книжке наверняка есть кто-то, кто сможет помочь ему раскрутить историю с Хоторном. Но – кто? Какой номер телефона из всех записанных здесь он должен выбрать?
      Контакты Паскаля были основой его успешной работы. Именно обширные связи и еще умение блестяще пользоваться фотокамерой давали Паскалю преимущество перед его коллегами из других изданий. Он имел контакты на всех ступенях социальной лестницы. Среди его знакомых были и хозяйки великосветских раутов, и любители богатых вечеринок, и охотники за развлечениями, летающие на собственных самолетах. Но были и другие люди – те, которые обслуживали первых: пилоты частных самолетов, шоферы, гостиничные клерки, инструкторы горнолыжного спорта, телохранители, горничные, няни и садовники – все те, кто тихо и незаметно выполняет причуды и капризы богатых.
      Владельцы ночных клубов, крупье, обслуга бассейнов и гольф-клубов, тренеры по теннису, продавцы, девочки по вызовам… Неисчерпаемый и крайне полезный слой.
      Паскаль знал и уже давно не удивлялся той тщательно скрываемой враждебности по отношению к хозяевам, которая жила в этих людях. Ему самому было противно лицемерие тех, кто облачен привилегиями и властью, ему самому было противно высокомерное равнодушие богатых.
      За полученную информацию он рассчитывался немедленно и к тому же щедро. Иногда он сам удивлялся эффективности такого подхода, а иногда это вызывало у него отвращение. Мать Паскаля, властная, решительная и бескомпромиссная женщина, вечно нападала на сына за эту работу – с того самого момента, как он ей занялся, и до последнего дня своей жизни. «Когда-то ты действительно делал дело, – говорила она, – а во что превратился теперь? В шакала, в гиену, un esp?ce de parasite ».
      Паскаль не отвечал на эти обвинения. В его сознании громоздились лишь счета, которые необходимо было оплачивать. Адвокаты во Франции, адвокаты в Англии, дом за городом ценой в пять миллионов франков, которых у него не было. Дом, который, по словам французского адвоката и по мнению самой Элен, мог сделать его бывшую жену счастливой и удержать ее во Франции. А значит, оставить Марианну рядом с ним, дать девочке возможность учиться во французской школе и говорить на французском языке.
      Это всегда было очень важно для него. Теперь даже эта попытка сохранить дочь, спасти ее из-под обломков его семейной жизни могла пойти насмарку.
      Паскаль открыл книжку, полистал страницы и вновь закрыл ее.
      «Если бы не было пороков, мама, я был бы не нужен, – сказал он как-то раз. – Люди лгут, сплетничают, лицемерят. Мои фотографии разоблачают их. Они показывают правду».
      Мать тогда не удостоила его ответом, и Паскаль не стал убеждать ее дальше. Лучше не пытаться оправдать свою работу, хотя в принципе это, наверное, возможно. Ему были необходимы деньги, а эта работа оплачивалась гораздо лучше, чем военные репортажи. На скандальные истории существовал постоянный спрос. Сам же Паскаль полностью соответствовал системе принятых социальных ценностей, и уже одно это служило ему оправданием.
      Паскаль встал и включил телевизор. В программе новостей показывали репортажи с Ближнего Востока. На прошлой неделе израильские войска открыли огонь в одной из деревушек на оккупированных территориях. Погибло шестнадцать арабов, двое из них – возможные террористы, пятеро – дети. Инцидент произошел как раз во время последнего раунда американо-израильских переговоров. Поговаривали, что на них обсуждается увеличение американской помощи и поставок вооружения Израилю. В Египте, а затем в Сирии, в Ираке и Иране начались антиамериканские демонстрации у посольств США и у зданий различных американских компаний. Шествия, плакаты, лозунги, погребение погибших.
      «В Лондоне продолжают находить бомбы ИРА. Только что была обезврежена бомба, найденная в машине рядом с вокзалом «Виктория». В Брюсселе министры ЕЭС встретились с… На западе страны жесточайшие дожди…» Паскаль встал и выключил телевизор. Некоторое время он провел за телефонными разговорами кое с кем из своих контактов, в частности с бывшей хозяйкой дорогого борделя в шестнадцатом округе Парижа. Она могла подсказать, куда теоретически раз в месяц может отправляться высокопоставленный чиновник в поисках блондинки для садомазохистских развлечений. Результаты этих звонков могли бы пригодиться впоследствии, но на данном этапе от них не было никакой пользы. Паскаль стоял, тупо уставившись в стену. Он думал о Женевьеве, он слышал музыку, звучавшую в той маленькой комнате, что располагалась над дискотекой в Бейруте.
      В семь часов Паскаль, чувствуя себя зверем в ловушке, решительно вышел из отеля. Он прошел по тихой Мейфэр, миновал сияющие, но безлюдные магазины Оксфорд-стрит. Паскалю казалось, что он бредет наугад, без всякой цели, но это было не так. Ноги сами привели его на Гроссвенор-сквер к посольству США.
      Он остановился и стал рассматривать здание на противоположной стороне улицы. Сквозь окна кабинетов, занавешенных специальными шторами, которые должны были уберечь их обитателей от осколков потенциальной бомбы, пробивался свет. Дождь теперь падал сплошной плотной стеной. На ступенях у главного входа стояли на страже два морских пехотинца. Паскаль с удивлением разглядывал их. Он полюбовался белоснежностью их фуражек и блеском медных пуговиц. Фасад здания был залит светом. Паскаль поднял глаза на бронзового орла, распростершего крылья под самой крышей. Он как будто защищал кого-то и в то же время оставался хищником. Паскаль усмехнулся, глядя на орла. Орлы, молоты, серпы – он терпеть не мог все эти символы имперских амбиций. Паскаль перевел взгляд еще выше, на звездно-полосатое полотнище, что трепетало на флагштоке.
      Из созерцательного состояния его вывели морские пехотинцы. Он услышал, как щелкнули их каблуки, и, опустив взгляд, увидел, как захлопнулись входные двери.
      По ступеням быстро спускалась группа мужчин в темных плащах, а у подъезда стоял длинный черный лимузин с работающим двигателем и открытыми дверями. Двое охранников, обшаривающих площадь глазами, уже заняли свои места: один на переднем сиденье, другой на заднем.
      Вот вышедшие из посольства спустились по ступеням и, подойдя к машине, словно по команде разделились. Один из охранников поднял руку и стал что-то говорить в микрофон, укрепленный на запястье. Через полсекунды, не больше, возле автомобиля остался только один человек. На его светлые волосы упал свет, и Патрик узнал этого человека. Через мгновение посол уже был в машине. Дверца закрылась, и лимузин плавно покатил по улице. Быстро, неприметно, без сопровождающего транспорта и мотоциклистов. Стоявший на противоположной стороне улицы Паскаль видел лицо посла лишь доли секунды.
      Это была чистая случайность: жертва промелькнула перед глазами охотника. Паскаль повернулся и пошел обратно.

      – Это мисс Хантер? Мисс Женевьева Хантер? – повторял голос в телефонной трубке.
      Слышимость была плохой, голос то и дело прерывали какие-то щелчки. Женевьева потрясла трубку. Она вернулась домой меньше четверти часа назад. Кот требовал еды. Женевьева еще не успела снять плащ. Голос в трубке был ей незнаком.
      – Что? Да. Да, это я…
      – А это Джордж.
      – Джордж? Какой Джордж?
      – Джордж из СМД. Службы доставок. – В голосе мужчины прозвучал упрек.
      – А-а, Джордж! Извините…
      Джини боролась с плащом. Зажав трубку плечом, она обвела взглядом комнату. Сказать, что тут царил идеальный порядок, было бы сильным преувеличением. На стульях громоздились книги. Кипы неразобранных бумаг ждали своей очереди и на полу. Джини пошла на кухню, Наполеон требовательно терся о ее ноги.
      – До меня только что дошло. Просто не сразу поняла. Слышите шум? Это мой кот. Есть просит. Говорите, Джордж, я слушаю. Просто одновременно пытаюсь найти открывалку. И банку.
      – Я навел справки, – заговорщически начал Джордж. Джини показалось, что вся эта игра доставляет ему удовольствие. Она наконец нашла банку с кошачьей едой, попыталась открыть ее и вскрикнула.
      – Что случилось?
      – Ничего особенного, просто обрезалась об эту чертову жестянку, вот и все. Продолжай.
      – Посылку отправили из отделения в Сити, как я и говорил. А всего таких посылок было четыре.
      – Четыре?!
      – Совершенно верно. Все совершенно одинаковые, как сказал мне заведующий. Одинаковая обертка, одинаковый сургуч. Он это хорошо запомнил.
      – Значит, четыре? Странно. – Джини наконец вывалила консервы в миску Наполеона и поставила ее на пол у раковины. Наполеон перестал мяукать и начал есть – степенно, с достоинством.
      – Четыре, – повторила Джини. – И во всех – наручники?
      – В сопроводиловках было написано, что там предметы одежды. Остальные три ушли за границу. Больше мне ничего не удалось выяснить.
      – А вы не могли бы узнать адреса, по которым их отправили?
      – Нет, это конфиденциальная информация, мне не хотелось задавать слишком много вопросов. Возможно, вам это будет больше с руки. Поговорите с девушкой наверху, в отделе приема заказов.
      – Наверное, так и сделаю. Завтра утром. Спасибо, Джордж.
      – Если будут какие-нибудь проблемы, звоните мне запросто. Может, мне удастся разузнать что-нибудь еще… – Он помолчал. – Нехорошо посылать людям такие вот бандероли. Безобразие это.
      – Вы правы, Джордж, так оно и есть.
      Джини внезапно ощутила жалость к этому парню – она почувствовала, что он одинок. Она и сама нередко испытывала это чувство.
      Спросив у него номер телефона, Женевьева нацарапала его на обратной стороне квитанции за страховку, которую следовало оплатить еще на прошлой неделе. Наполеон уже прикончил свой ужин и недвусмысленно созерцал мясо, оставшееся в консервной банке. Когда банка была убрана обратно в холодильник, он бросил на хозяйку укоризненный взгляд и принялся за свой туалет.
      – Ах, Наполеон, Наполеон. – Джини поцеловала его в голову. – Наручники. А я совсем о них забыла. Чего хотел тот, кто их отправил: запугать меня, пригрозить? Или это просто дурацкая шутка? Как ты думаешь?
      Джини презирала себя за эту привычку разговаривать с котом и все же не могла расстаться с ней. Наполеону же нравилось. Когда Джини прошла в комнату, кот последовал за ней, вспрыгнул на единственный свободный от бумаг стул и устроился спать.
      Джини, которая и не собиралась никуда выходить в этот вечер, – и почему это она заявила Паскалю, что у нее дела? – предприняла слабую попытку навести в квартире порядок. Она переложила кое-какие бумаги с пола на письменный стол и зажгла настольную лампу, отчего убогая комната стала выглядеть уютнее. Сбросив с ног туфли, Джина прошла в спальню и, оглядев царивший там беспорядок, побросала кое-что из раскиданных вещей в шкаф, поправила пуховое одеяло и пришла к выводу, что постель убрана.
      Затем решилась подойти к горе грязного белья, лежавшей нетронутой несколько дней. Несколько пар колготок спутались, как щупальца осьминога. Джини запихнула весь этот ком в стиральную машину, включила ее и пошла проверить холодильник. Его содержимое было весьма скромным: апельсин, засохший кусок сыра, ополовиненная банка кошачьих консервов, головка чеснока, два вялых листа лука-латука и завернутый в целлофан сандвич с тунцом. Она начисто забыла о нем, но запах заставил вспомнить.
      Швырнув сандвич в помойное ведро, Джини захлопнула дверцу холодильника. Она представила себе, что опять нужно выходить на улицу и тащиться три квартала до бакалейной лавки мистера Пателя, единственной поблизости, которая работала до восьми вечера. Нет, решила она, и заказала по телефону пиццу на дом.
      Дожидаясь заказа, она, движимая неясным побуждением, стала рыться в ящиках письменного стола. Джини презирала сентиментальность так же, как и людей, которые разговаривают со своими котами. И все же в глубине одного из ящиков, задвинутая как можно дальше, чтобы не попадаться лишний раз на глаза, лежала обувная коробка. В ней хранились реликвии. «Да, реликвии», – жестко сказала она самой себе.
      И теперь, устроившись возле газового обогревателя, Джини доставала из коробки одну реликвию за другой. Тут была всякая ерунда, которая показалось бы любому постороннему обычным мусором, но каждая вещь имела для Джини особое значение. Карточка с расписанием работы гостиничных служб отеля «Ледуайен» в Бейруте. На обратной стороне карточки Паскаль записал карандашом свой адрес. Книга в мягкой желтой обложке – роман Камю «Посторонний» на французском языке, купленный потому, что Паскаль как-то раз сказал, что восхищается им, а она поклялась себе прочитать его сразу, как только получше выучит французский. Письма от Паскаля, каждое не больше странички. Цветок, который он как-то сорвал для нее в своем дворе. Теперь уже было невозможно определить его название, он засох, стал хрупким и сломался от первого ее прикосновения. Пуля, которую он подарил ей на счастье. Накануне эта пуля, отлетев рикошетом, ударилась в стену в тридцати сантиметрах от Паскаля. Маленькая золотая сережка, какие носят обычно арабские дети. Паскаль, этот романтик, уговорил торговца, чтобы тот продал ему эти сережки не парой, а по одной. Первую он купил и подарил ей на день рождения, вторую собирался подарить к Рождеству. До праздника оставалось еще четыре месяца, однако они расстались раньше. Паскаль еще оставался в Бейруте, а она уехала.
      Джини вынула сережку из коробки и подержала ее на ладони. Покупка, помнится, превратилась в целое событие. Она помнила темную лавку, мерцание золота и серебра, весы, на которых торговец взвешивал изделия, чтобы определить их стоимость. Они с Паскалем уселись на стулья с прямыми спинками, мальчишка принес им чашки со сладким мятным чаем. Они уже знали, что столь торжественно в Бейруте обставляется покупка любой вещи, даже самой незначительной мелочи. Торговец ювелирными изделиями говорил с Паскалем на смеси французского и арабского. «Он говорит, – с улыбкой объяснил ей Паскаль по-английски, – что такой дар молодого мужчины молодой женщине – священное событие. Он будет разочарован, если мы выберем вещь слишком быстро, – добавил он. – Пей чай не торопясь. Это должно длиться по крайней мере полчаса».
      Она до сих пор ощущала вкус сахара и мяты, слышала арабско-французское бормотание. Она смотрела в пол и говорила себе, что сейчас, именно сейчас настал момент признания. Она обязана прямо сейчас, до того, как он купит эту вещь, сказать, что обманула его относительно своего возраста. Признание казалось таким простым: «Паскаль, мне не восемнадцать. Мне всего пятнадцать». Она смотрела в пол. Слова, такие простые, застряли в горле. Паскаль показал ей колечко, потом браслет. Она отрицательно помотала головой. Сглотнула. Может быть, это можно сказать как-нибудь не так прямолинейно? Ну, например, что ее приближающийся день рождения будет шестнадцатым? В конце концов в Англии шестнадцать лет – это совершеннолетие.
      Джини отвела взгляд. Какая разница! Как ни крути, факт остается фактом: она его обманула и знала, каковы будут последствия, когда он обнаружит обман. Разозлится, почувствует себя виноватым, возможно, будет раздосадован. И какой бы ни была его реакция, между ними все будет кончено – уж в этом-то можно не сомневаться. И потому она, пятнадцатилетняя девчонка, не произнесла ни слова. В полутемной комнате было душно. Джини сидела раскрасневшаяся и несчастная, ее душу терзали сомнения. Позже, когда они снова оказались в комнатушке Паскаля, он вдел крохотную золотую сережку в мочку ее уха, поцеловал в губы и спросил волнуясь:
      – Ну как, нравится тебе? Правда, нравится? Она такая крошечная…
      – Она мне нравится. Я люблю ее. Я люблю тебя. Джини обвила его руками и уткнулась лицом ему в шею.
      «Разве возраст так уж много значит? – уговаривала она себя. – Да и ложь-то совсем маленькая». Когда-нибудь она все ему объяснит. Но не сейчас. За окном мерцало марево полуденного зноя, на белых стенах прыгали солнечные зайчики. Закрыв ставни, Джини взяла Паскаля за руки и потянула к постели. Они легли, и ее сомнения потеряли всякий смысл. Дни шли за днями, прошла еще неделя, а потом наступил разрыв. Маленькая ложь так и не всплыла.
      Пусть прошлое побудет с ней еще немного. Джини взяла крохотную сережку и вдела ее в ухо. Потворство своей прихоти, принесшее с собой отблеск былого счастья. Принесли пиццу. Она сняла сережку, аккуратно уложила ее на место и засунула коробку обратно в ящик стола. Она злилась на себя. Хватит, никаких воспоминаний, никаких сожалений, приказала себе Джини. Вынув ксерокопии газетных вырезок, посвященных Хоторну, она разложила их на столе.
      С фотографий на нее смотрели лица Джона и Лиз Хоторнов. Джини попыталась сосредоточиться. Хоторны, эта идеальная чета, были знамениты, многим хорошо известны и в то же время загадочны. Джини вздохнула и положила голову на руки. Какая тайна скрывается за этим фасадом благополучия?
 
      Поработав с час, она сделала перерыв и, сварив кофе, снова села за стол. Девушка чувствовала растерянность. В заметках перечислялись все этапы блестящей карьеры, бесконечно повторялись одни и те же забавные истории, приводились одни и те же цитаты. Джон Хоторн в двадцать лет, в тридцать, в сорок… Но что же она узнала из всего этого? Все прочитанное о нем представлялось ей авторизованной версией, сочиненной, возможно, каким-нибудь ловким помощником по связям с общественностью, или отцом Хоторна, или им самим. Уж слишком все было безмятежно и гладко. В большинстве материалов содержалась информация, которую Хоторн когда-то сам предоставил газетчикам. Ей был знаком этот феномен, он означал, что либо журналист ленив и при написании статьи довольствуется старыми вырезками, либо Хоторн сам не желает отступать от однажды принятого сценария. Казалось, этот человек надел на себя непроницаемую броню. Даже в материалах журналистов, которые относились к нему недоброжелательно, не было яда. В отличие от своего отца, печально известного праворадикала, Хоторн, с точки зрения радетелей за гражданские права, был безупречен. Да, в конце шестидесятых он действительно воевал во Вьетнаме и был трижды награжден за доблесть, но до призыва в армию участвовал в демонстрациях в Сельме и Бирмингеме, у него были дружеские отношения с самим Мартином Лютером Кингом. Теперешние политические взгляды Хоторна сложно было сформулировать: явно произраильски настроен, выступает в пользу активной помощи России, однако одним из первых призывал к интервенции в Боснии, поборник ужесточения законодательства, яростный сторонник смертной казни, верный союзник НСА, выступающий за пересмотр законов, ограничивающих владение оружием, и в то же время либерал, когда речь заходит о легализации абортов и правах женщин. Очевидно, балансирование – дело, обычное для американских политиков, – Хоторн довел до высот совершенства. Верил ли он в то, что говорил, или это было обычным оппортунизмом? Ответить на этот вопрос Джини не могла. Ей оставалось полагаться лишь на чутье, и первым ее инстинктом было подозрение: слишком уж чистеньким и благостным выглядел этот Хоторн. Он был слишком ловким, слишком осторожным, слишком совершенным – и в политической, и в личной жизни. Что касается его личной жизни, тот тут недостатка в материалах не ощущалось. Такова была цена, которую ему приходилось платить за широкую известность, блестящую родословную и безупречную внешность. Перед Джини во всем великолепии представал Хоторн – преданный муж, Хоторн – любящий отец, а в самых старых вырезках – Хоторн – блестящий юноша.
      Вот он, восемнадцатилетний, рядом со своим младшим братом Прескоттом, тремя сестрами и патриархом – С. С. Хоторном собственной персоной. Все стоят на ступенях загородного дома Хоторнов на берегу Гудзона. Джон Хоторн уставился в объектив с застывшей на лице улыбкой, отец обнимает его одной рукой за плечи, у их ног, положив головы на лапы, лежат два спаниеля.
      Отец с сыном поразительно похожи. Оба – высокие, с резкими чертами, со светлыми волосами. В позах обоих видна некоторая надменность. «Или это только кажется? – подумала Джини. Может быть, это предубеждение, реакция на просторные лужайки, дорогие спортивные машины на подъездной дорожке и возвышающийся подобно замку особняк?» Она присмотрелась к фотографии внимательнее. Плохая копия плохого газетного снимка, сделанного тридцать лет назад. При ближайшем рассмотрении ей показалось, что Джон Хоторн выглядит сконфуженным и напряженным, словно с трудом терпит отцовскую руку на своем плече.
      Джини отодвинула это фото и обратилась к другим. Вот молодой Джон Хоторн со своими многочисленными именитыми подружками. В те годы за ним прочно утвердилась слава ловеласа. Похоже, пассий он менял каждый месяц. Вот Джон в Йельском университете с группой друзей: он развалился в кресле, а две неизвестные девицы, изображая служение своему идолу, преклонили колени у его ног. Вот он в военной форме, вот – молодой конгрессмен, а вот уже сенатор. Первая фотография Хоторна с Лиз, а рядом помещен больше похожий на сплетню комментарий относительно того, что накануне они вместе уехали из ресторана. Они, как и предполагала Джини, действительно состояли в родстве. Троюродные брат и сестра, как утверждали газеты, они были очень дружны в детстве и принадлежали к огромному клану связанных друг с другом семейств Хоторнов и Кортни, которые, похоже, год за годом проводили летние месяцы, попеременно гостя на загородных виллах друг у друга. Лонг-Айленд, Нантакет, Таскани, конный завод на западном побережье Ирландии, старинное английское поместье в Уилтшире, принадлежащий шотландской ветви семейства замок в Пертшире, – они колесили по всему земному шару, эти золотые отпрыски клана: от тетушки к дядюшке или очередной двоюродной сестре, всегда в особняках, полных слуг, с теннисными кортами, бассейнами, лошадьми и несчетными акрами угодий. Они путешествовали, подумалось Джини, и в то же время оставались затворниками той особой цитадели, доступ в которую открыт только богатым.
      Судя по вырезкам, Джон Хоторн и его дальняя родственница Лиз встретились вновь примерно одиннадцать лет назад. Лиз, изучавшая историю искусств, выполняла работу для старинных друзей ее семьи в Италии, составляя каталог принадлежащей им коллекции художественных ценностей. К тому времени исполнилось уже пять лет с тех пор, как она в последний раз виделась со своим кузеном-сенатором. Их новая встреча, если верить газетным сплетникам, была делом рук старого Хоторна и произошла в Саутгемптоне, в доме еще одного их дальнего родственника, лорда Килмартина, дипломата, работавшего тогда в ООН.
      К тому времени Хоторну исполнилось тридцать шесть, и он считался самым завидным женихом в Вашингтоне. Лиз было двадцать шесть, хотя выглядела она гораздо моложе. В то время она носила траур по родителям, погибшим полгода назад в авиакатастрофе. По словам журналистов, молодые люди сразу же понравились друг другу, и вскоре уже были обговорены детали предстоящего брака.
      Через год состоялась умопомрачительная свадьба. Джини одну за другой просматривала разложенные перед ней ксерокопии заметок, посвященных этому знаменательному событию. Девушка вновь и вновь убеждалась в том, что Паскаль не ошибался. Вот она, Лиз, сияющая, неправдоподобно красивая, с ног до головы затянутая в платье от Ива Сен-Лорана – строгое по стилю, как бы подчеркивающее ее чистоту. Черные волосы распущены, прекрасное лицо словно светится под прозрачной вуалью. Шлейф из тяжелого шелка растянулся на пять метров, и несут его четыре маленьких пажа и шесть нарядных девочек.
      «Свадьба десятилетия!» – в один голос надрывались газетные заголовки, а дальше шли все, вплоть до мельчайших, подробности этого эпохального события: имя католического священника, совершавшего обряд бракосочетания, перечисление авиарейсов и поездов, заказанных для доставки армии приглашенных более чем в тысячу человек. С. С. Хоторн прибыл на церемонию за штурвалом собственного вертолета. В своем ослепительном костюме он блистал на всех фотографиях – официальных и неофициальных.
      Согласно семейной традиции Хоторнов, вечером в честь бракосочетания был произведен грандиозный фейерверк. Танцы начались в полночь и продолжались до рассвета. Особого внимания заслуживал список гостей, настоящий цветник: государственные деятели, политики, целый букет Титулованных особ из Европы, звезды Голливуда, писатели, дипломаты. Плюс оперная дива и английская герцогиня в придачу.
      Наряду с громкими упоминались и имена, никому не известные. Дело в том, что С. С. Хоторн, не такой разборчивый в знакомствах, как его сын, на протяжении десятилетий водил дружбу с людьми, присутствие которых на свадьбе могло не только удивить, но и встревожить остальных гостей. Среди них, например, вертелись торговец оружием с Ближнего Востока и сицилиец, которому, по слухам, принадлежало несколько игорных заведений в Лас-Вегасе. Если, как заметила Джини, Хоторн-младший этих гостей, что называется, в упор не видел, то старый С. С. – совсем наоборот. На одной фотографии он позирует с торговцем оружием, на другой – с сицилийцем. Большой, крепкий, неутомимый, непотопляемый, излучающий целеустремленность и энергию даже с блеклых газетных снимков – С.С. Хоторн, мастер плести сети, настоящий хищник.
      И вот наконец официальные групповые свадебные снимки, сделанные лордом Личфилдом. В них было что-то идиллическое и вместе с тем загадочное. Идеальная композиция, безупречное освещение – все должно было вызывать у зрителя ощущение совершенства, и в то же время Джини чувствовала в снимках какой-то скрытый подтекст, потайной смысл. Она угадала в них некую тайну, на которую Личфилду удалось прозрачно намекнуть.
      На всех официальных снимках в Джоне Хоторне угадывалась какая-то непонятная напряженность. Высокий, изящный, с очень светлыми волосами, с холодным взглядом голубых глаз, устремленным прямо в объектив, он тем не менее казался чуть удивленным всем этим балаганом, на его губах играла недоумевающая, почти презрительная полуулыбка.
      Невеста, тогда еще не привыкшая к подобному вниманию, была невероятно хороша – легенды о ее красоте не были преувеличением. Но на фотографиях она тоже выглядела скованной и напряженной. Джини знала, что впоследствии Лиз Хоторн в совершенстве овладела искусством позировать перед объективами, но тогда, в самом начале своей общественной карьеры, ее неискушенность бросалась в глаза. Уцепившись за руку новоиспеченного супруга, она как будто просила у него помощи, либо смущенно опустив глаза, либо вперив полный преданности взгляд в лицо мужа. Вид у Лиз был везде напуганный, даже какой-то жертвенный. В ее больших темных глазах, смотревших с газетных вырезок десятилетней давности, читалась мольба, словно Лиз, впервые столкнувшись лицом к лицу со славой, молча молилась об избавлении от этого тяжкого испытания.
      «Как быстро, – подумала Джини, – Лиз сумела адаптироваться». Ведь очень скоро она уже совершенно свободно вела себя перед камерами, появляясь на людях во время предвыборных мероприятий и общаясь с журналистами. За десять лет, прошедших после свадьбы, Лиз сумела искусно создать для себя общественную маску, свое новое «я» публике на потребу.
      Лиз превозносили за благотворительную деятельность, за то, какой она была замечательной хозяйкой, и – на тысяче журнальных обложек – за немеркнущий блеск ее образа. На последних снимках не было уже и тени былой скованности или волнения. Теперь Лиз смотрела в объективы с лучезарным спокойствием. Джини подумала, что на первый взгляд в новом имидже Лиз сквозила некоторая пресыщенность, но разгадать ее могли бы немногие. Общепринятое мнение о Лиз Хоторн состояло в том, что она женщина безупречной красоты, преданная жена и добродетельная мать. Она и была образцовой женой и идеальной матерью. Ее друзья, которых без устали цитировали репортеры, в один голос твердили: возможно, Лиз и не столь умна, как ее муж, – ну и Бог с ним, с этим интеллектом. Разве это главное? Лиз олицетворяла собой величайшую редкость на земле: красивую женщину с добрым сердцем. «Насчет Лиз вы должны понять одно, – говорили ее друзья, – она страшно – просто до ужаса! – хорошая…»
      Действительно ли? Джини задумалась. В ее представлении «хорошесть» плохо сочеталась с платьями от Ива Сен-Лорана по тридцать тысяч долларов. Но может быть, это просто несправедливый, скаредный, пуританский подход, продиктованный ее собственным предубеждением? Может быть, любовь к роскоши – вполне простительная слабость, особенно для такой красавицы, как Лиз. В пользу снисхождения свидетельствовало все остальное: Лиз не покладая рук трудилась на ниве благотворительности, обожала мужа и детей, ее добропорядочность была безупречной.
      Джини вздохнула, отодвинула газетные вырезки на край стола и переключила внимание на другой источник информации. Он не имел отношения к материалам, полученным ею в архиве, она просто купила его нынешним вечером в газетном киоске. Последний номер журнала «Хелло!», издание в глянцевой обложке, посвященное частной жизни богачей и знаменитостей. В этом номере на обложке и шести страницах внутри роскошными цветными фотографиями были представлены Хоторны en famille. Снимки были сделаны в Уинфилд-хаусе, заново отделанной резиденции посла на Риджент-парк.
      Изысканный вкус, которым славилась Лиз, проявился в том, что отремонтированный особняк выглядел изумительно, словно театральные декорации. Газетные описания, признавал сам репортер, даже приблизительно не могли передать его прелести: каждый стул, каждая ваза, каждый диванчик находились именно там, где нужно, все оттенки составляли тонкую цветовую гамму. Журнал доверительно поведал читателям, что Лиз обила комнату вощеным ситцем, поскольку на его фоне великолепно смотрелась картина Пикассо, висевшая над камином. Джини не удержалась от улыбки, заметив, что возле Пикассо розового периода примостился такой же розоватый Матисс.
      Розовый цвет присутствовал на всех фотографиях. Они, видимо, были сделаны этим летом, поскольку Хоторны позировали в большом саду позади дома, прогуливались по дорожкам, обсаженным розовыми кустами, сидели у огромной клумбы с розами. По обе стороны от них стояли двое их сыновей с ангельскими личиками. Два мальчика, младшему из которых шесть, а другому восемь. И старший, Роберт, и младший, Адам, были очень похожи на отца. У обоих, как и у него, были удивительно светлые волосы и голубые глаза. Старший обращал на себя больше внимания. Он смотрел в объектив с проказливой улыбкой, а на некоторых фотографиях вскарабкался на руки к гордому отцу, чем-то напоминая проворную обезьянку. Четыре года назад Адам, младший, перенес серьезное заболевание. Как рассказывала его мать, мальчик буквально чудом выкарабкался из тяжелейшего менингита, который грозил его жизни. В отличие от брата он выглядел нервным, подавленным и перед фотокамерой чувствовал себя неловко. На нескольких снимках он отвел глаза в сторону, крепко прижавшись к матери. Журнал приводил слова отца: «Теперь Адам чувствует себя хорошо. Единственное, что ему сейчас нужно, так это как следует окрепнуть».
      «Интересная реплика, – подумала Джини, – особенно в устах Джона Хоторна. Он будто намекает на суровое воспитание, полученное им самим». Она закрыла журнал, но образы семейной идиллии в розовых тонах не выходили у нее из головы. Она устало потерла глаза и вспомнила историю, которую совсем недавно с таким злорадным удовольствием рассказал им Николас Дженкинс. Одно из двух: либо кто-то ввел его в заблуждение, либо фотографии лгали. Так кто же говорил правду: редактор или снимки?
      Джини напрягла память, пытаясь вспомнить все до мельчайших деталей, связанных с двумя ее встречами с Хоторном. Из второй, которая произошла в прошлом году на приеме, устроенном Мэри, она не вынесла ничего, кроме понимания, что Джон Хоторн сформировался в настоящего, опытного политика. А вот та, первая встреча…
      Джини хорошо помнила тот день. Их первая встреча тоже произошла у Мэри, но она жила тогда в другом доме, в деревушке, расположенной в сердце графства Кент. Был конец пасхальных каникул, и вечером Джини предстояло возвращаться в свой интернат. Она гостила у Мэри со своей школьной подругой, и ехать они тоже должны были вместе, одним поездом.
      После обеда с коротким визитом в их дом должен был наведаться Джон Хоторн. И Джини, и ее подруга с нетерпением ждали его приезда. До этого Джини никогда не встречалась с Хоторном, но знала его по рассказам Мэри и фотографиям, которые они вдвоем с подружкой рассматривали. В то время им обеим было по тринадцать, и они с хихиканьем сошлись на том, что этот молодой высокий и неженатый американец был, как определила его подруга Джини, «лакомым кусочком».
      – Сколько ему лет? – спросила Рози – подружка Джини.
      – Для нас староват – тридцать с хвостиком.
      – Классно! Обожаю мужиков старше меня!
      – Не будь дурой, он на нас даже не посмотрит. Подумаешь, две глупые пигалицы!
      Рози смерила подружку оценивающим взглядом.
      – Ну уж не знаю. Ты выглядишь старше своих лет. Отлично выглядишь. Жаль, у меня нет таких длинных светлых волос. Но ты все равно вперед не лезь. Когда нас представят, я выдам ему свой коронный взгляд, а потом облизну губы.
      Девочки разом скорчились от смеха.
      – Оближешь губы? А зачем?
      – Я вычитала про это в журнале. Надо облизнуть губы и посмотреть мужчине прямо в глаза. В журнале написано, что мужчины от этого балдеют, прямо с ума сходят.
      – Ну давай, рискни.
      Конечно же, все это было бравадой и глупостью чистой воды. На самом деле встреча произошла совершенно не так, как они себе представляли. Джон Хоторн запаздывал, и они с Рози уже устали ждать. Девочки вышли в сад и стали играть в теннис на старом растрескавшемся корте Мэри. Стоял жаркий солнечный день, и Джини сказала, что сбегает в дом за холодным лимонадом. Через стеклянные двери в задней части дома она вбежала на террасу, бросила на стул розовую кофту и остановилась, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу тенниски. Девочка обвела взглядом прохладную комнату и замерла как вкопанная.
      Он был там. Джон Хоторн стоял в комнате. Один. Мэри, по всей видимости, вышла, чтобы принести чаю, а он стоял и смотрел на Джини с легкой улыбкой на губах.
      Тогда он показался ей самым мужественным человеком из всех, которых ей довелось видеть за свою недолгую жизнь. Гораздо более мужественным, чем выглядел на фотографиях. Снимки могли передать цвет его волос, его загар, острый взгляд голубых глаз, но они были не в состоянии выразить исходившую от него силу и энергию. Он не мог быть никем, кроме американца, поскольку излучал специфическое здоровье и бодрость, присущие только представителям этой нации. Джини посмотрела на него и с досадой почувствовала, что покраснела до корней волос. Она давно уже пыталась побороть эту свою дурацкую привычку, порой казалось даже, что она почти победила в этой борьбе. И вот, пожалуйста: краска, поднимаясь, заливает шею, потом лицо. «Только бы он перестал таращиться!» – в отчаянии подумала она. А он внимательно смотрел на Джини, уже не улыбаясь и недоумевая. Джон Хоторн не мог понять, что заставило покраснеть эту славную девочку. Со страстностью, свойственной только тринадцатилетним, Джини уже решила, что лучшим выходом было бы умереть прямо сейчас, на этом самом месте, как вдруг он протянул ей руку и заговорил.
      – Вы, должно быть, Женевьева? – спросил он. – Рад с вами наконец познакомиться.
      Он пожал девочке руку и оглядел ее с головы до ног: поношенные теннисные туфли без носков, длинные ноги, старое штопаное теннисное платье, спутанные и влажные от беготни по корту волосы. К полному ее изумлению, он поднял руку и поправил одну из прядей, прилипших к ее потному лбу, так глубоко заглянув при этом в глаза, что Джини испугалась: сейчас грохнусь в обморок. После этого он отступил назад и понимающе рассмеялся.
      – Понятно. Играли в теннис или что-то вроде этого? Ну и как, выиграли?
      В этот момент вернулась Мэри с чаем и начала тараторить, что девочки непременно опоздают на поезд. Джини бегом вернулась в сад, к Рози, валявшейся на травке.
      – О Господи! – резко села Рози. – Он там, да? Я по твоему лицу вижу. Что ж ты сразу меня не позвала, свинья ты эдакая! Ну какой он, какой?!
      – Обалденный! – В том году это было самое модное слово.
      – Что он делал?
      – Пожал мне руку, а потом убрал волосы с моего лица…
      – Нет, только не это! Ты, наверное, была красной, как свекла. По крайней мере, сейчас такая. Бежим в дом, быстрее…
      Они пошли домой. Рози была потрясена. Потрясена настолько, что даже забыла «выдать» гостю свой знаменитый взгляд и облизнуть губы. Подобно Джини она уставилась в пол и отчаянно покраснела. Девочки обсуждали это важнейшее, это самое главное событие их каникул всю обратную дорогу в школу. В спальне они бесстыдно хвастали перед другими девчонками. Они вырезали из «Тайма» фотографии Джона Хоторна и пришпилили их над своими кроватями. Их внезапная влюбленность была безрассудной, страстной и длилась два или три месяца, а потом, как и должно было быть, они начисто позабыли этого молодого американского бога, и страсть их растаяла как дым.
      Вот почему Джини прекрасно помнила все детали той встречи, однако она не имела ни малейшего желания расписывать их с Рози дурость перед кем бы то ни было, и уж тем более перед Паскалем. Оглядываясь назад, она отчетливо видела, каким незначительным было это событие. Оно было просто раздуто ее собственными тогдашними переживаниями. Вспоминая тот случай, Джини поняла: Хоторн тогда, скорее всего, догадался о том, что происходило в душах двух девчонок, и это позабавило его.
      В течение тридцати минут, остававшихся до их отъезда, он был вежливым, внимательным и светским, но находился решительно по другую сторону барьера, отделяющего юность от зрелости. Мэри вместе со своим потрясающим гостем в душе, должно быть, посмеивалась над ними. Джини помнила, как они обменивались лукавыми взглядами, когда она и Рози, краснея, бубнили что-то невразумительное в ответ на вопросы Хоторна об их школе и изучаемых предметах.
      Джини вздохнула и поднялась. Отодвинув эти воспоминания в дальний уголок сознания, она стала собирать газетные вырезки. Сейчас, решила она, ей нужна более конкретная информация, а именно что-нибудь интересное о Хоторне, от тех, кто хорошо его знал.
      Часы показывали половину девятого. «Не так уж поздно», – подумала Джини и набрала номер своей мачехи, изо всех сил надеясь, что Мэри на этот раз окажется дома. Мэри вела неравный бой с одинокой вдовьей долей, а потому использовала любую возможность, чтобы почаще выходить из дома и встречаться с друзьями.
      Мэри подняла трубку после третьего звонка. Услышав голос Джини, она радостно засмеялась:
      – Ах, это ты, моя милая! Какая радость! Что? Нет, абсолютно ничем не занята. Забралась с ногами на диван и смотрю новый американский телесериал. Он настолько плох, что я просто в восторге… С огромным удовольствием, дорогая! Ужасно хочется с тобой повидаться. Я приготовлю сандвичи. Что, половину пиццы? Джини, ну когда ты повзрослеешь! Чудесно, дорогая! Приезжай сейчас же.
 
      – Я подозреваю, – говорила она, ведя Джини в большую неприбранную комнату, служившую в доисторические времена кабинетом деду, – я подозреваю, что третья жена собирается убить вторую жену, потому что каждая из них крутила роман с сыном мужа от первой жены… Мэри подошла к телевизору, по экрану которого уже плыли титры закончившейся серии мыльной оперы, и выключила его.
      – Но с другой стороны, – продолжала она, – этот сынок сам может оказаться отпетым мерзавцем, и хотя у него с третьей женой отца был бурный роман, он хочет нагадить ей, потому что на самом деле является скрытым педерастом и втайне ненавидит всех женщин…
      – Придумано очень запутанно.
      – Ужас до чего! – согласилась Мэри с радостной улыбкой. – Путаница и белиберда такая, что любо-дорого… Как раз для меня! В конце все, конечно, разрешится. Так всегда бывает. Вот тогда-то и узнаем, кто негодяй, а кто хороший. Мне нравится, когда все встает на свои места. Эта нынешняя галиматья… Кстати, что ты будешь пить?
      – Хорошо бы кофе.
      – Ты пьешь слишком много кофе и злоупотребляешь этой едой в забегаловках. Хоть раз в кои-то веки дай накормить тебя по-человечески. Посиди у камина, пока я закончу возиться с сандвичами, а потом побалуем себя шоколадным муссом.
      Джини улыбнулась. Она знала, что спорить с Мэри столь же бесполезно, сколь опасно мешать ей на кухне. Она, как и было велено, села у камина и с удовольствием оглядела эту комнату, так хорошо знакомую. Само пребывание здесь всегда вселяло в нее чувство уверенности и умиротворения. Находясь у Мэри, Джини чувствовала себя вполне умиротворенной и довольной жизнью.
      Джини не помнила своей матери, та умерла, когда дочь была совсем крошкой. В памяти осталась лишь бесконечная череда лиц, сменявшихся возле ее кроватки: няни, отцовские друзья, которых он периодически заарканивал, чтобы присмотреть за малюткой. Джини не очень нравилось вспоминать те времена, но она с поразительной ясностью помнила день, когда в ее жизни появилась Мэри.
      Джини было пять лет, и как-то раз Сэм приехал домой с этой импульсивной, не привыкшей к порядку и прямодушной молодой англичанкой. Возникший между ними роман напоминал торнадо, и отец с ходу заявил дочери, что это его новая жена. Мачеха сразу понравилась Джини, и девочка быстро привязалась к ней. Сэм все время находился в разъездах, а теперь возле нее впервые появился человек на время, достаточно долгое, чтобы его можно было успеть полюбить. С тех пор она обожала Мэри и целиком доверяла ей.
      Через пять лет замужества Мэри наконец пришла к выводу, что не может больше терпеть измены Сэма, его непрерывные разъезды по дальним странам и все более ожесточенное пьянство. Без всякой злобы она довела все это до сведения мужа, после чего они буднично и довольно дружелюбно развелись. Следующий год, девять месяцев из которого отец провел за границей, Джини жила в Вашингтоне. Последовала новая череда нянек и отцовских друзей, но когда об этом узнала Мэри, она в присущей ей ясной и твердой манере растолковала Сэму, что так дело не пойдет.
      Поскольку отец не мог воспитывать дочь, Джини пришлось поехать в Англию и поселиться там. Она училась в старой школе, которую когда-то посещала и Мэри. До второго замужества мачехи оставалось еще семь лет, и в то время, находясь в весьма стесненных финансовых обстоятельствах, они вдвоем жили в деревенском доме в Кенте. Предполагалось, что Сэм будет регулярно навещать дочь, и в первый год он действительно делал это, но потом одно за другим посыпались оправдания. Мэри ворчала, упрекала, спорила, но Сэм неизменно отвечал: «Ну ладно, ладно, оставь меня в покое. На обратном пути заеду». И улетал: на Ближний Восток, на Дальний Восток, в Афганистан – куда только его не заносило! Иногда он вспоминал о своем обещании заехать, иногда забывал.
      Но Мэри всегда была рядом. Сейчас, когда Джини думала о ней, она ни на секунду не испытывала той путаницы и боли, которые отличали ее любовь к отцу. Ее чувства по отношению к Мэри были просты и спокойны, такими же они остались и после того, как та вышла замуж вторично, когда Джини уже исполнилось семнадцать. С тех пор эти чувства не замутило ничто, а после того, как Мэри овдовела, их связь стала еще крепче. Джини любила Мэри и доверяла ей как никому другому. У нее была только одна тайна от мачехи: она ни словом не обмолвилась ей о том, что произошло с ней тем летом, когда, вконец запутавшись и убегая от собственной юности, она уехала в Бейрут.
      «Мой единственный секрет», – думала теперь Джини, глядя вокруг себя. На какое-то мгновение Джини охватила тревога, но она с легкостью справилась с мимолетным ощущением. Эта комната успокаивала, убаюкивала ее. Мэри обладала даром делиться своим счастьем с окружающими, и в этом отношении комната очень напоминала хозяйку. Она располагалась в боковой части высокого и нескладного дома в Кенсингтоне, и именно в ней Мэри предпочитала проводить большую часть времени. Именно здесь Мэри устраивала свои частые и знаменитые приемы, на которых собиралась самая разношерстная публика. Именно здесь Мэри смаковала свои излюбленные детективные романы и писала акварели, которые любовно называла «мазюкалками».
      Комната была просторной, радостной, старомодной и непретенциозной. Она многое могла рассказать о прошлом Мэри, о ее крепкой привязанности к друзьям и семье. «Самое большое достоинство Мэри, – думала Джини, – это ее преданность друзьям живущим и такая же верность и любовь по отношению к друзьям ушедшим».
      Комната была полна безделушек, сохранившихся с детских лет самой Мэри, по стенам висели картины внушительных размеров викторианской эпохи, написанные маслом дедушкой Мэри. Полки были уставлены книгами ее отца-дипломата. Каким-то загадочным образом все это умещалось в комнате, и без того забитой всяким барахлом, собранным в течение жизни самой Мэри: итальянской керамикой, марокканскими коврами, расшатанными бронзовыми столиками, привезенными с Дальнего Востока. Мэри была заядлой путешественницей и к тому же обожала всякие экзотические мелочи. «В чем я не могу себе отказать, – признавалась она, – так это во всяком хламе». Именно поэтому рядом с полученной в наследство мебелью XVIII века в стиле чиппендей соседствовала чудовищная ваза, купленная на каком-то восточном базаре. Тут же примостилась розовая фарфоровая кошка, толстая до безобразия, которую Джини когда-то подарила Мэри на день рождения. Это было давным-давно в Вашингтоне, когда Мэри с Сэмом были еще мужем и женой, а самой Джини, уже тогда обожавшей свою мачеху, исполнилось шесть лет.
      Все эти предметы также свидетельствовали о том, что любовь и чувства значили для Мэри гораздо больше, чем вкус. Взять хотя бы безвкусный витраж, подаренный Сэмом в порядке компенсации за один из его «отрывов», как он это называл. Здесь же был представлен и весь багаж, оставшийся после второго брака Мэри: колена и катушки от спиннингов, набитая опилками голова оленя на стене с табличкой, где были выбиты сведения о том, где и когда сэр Ричард подстрелил этого благородного зверя. Здесь стояли книги Ричарда, его трубки, шахматы и все остальное, приобретенное им и Мэри за границей, где Ричард занимал различные дипломатические посты. «Неужели от всех этих вещей тебе не бывает грустно?» – спросила Джини через несколько месяцев после его смерти. «Грустно? – удивилась Мэри. – Что ты, милая, наоборот. Они возвращают мне его».
      Джини вздохнула, почувствовав свой промах. Иной раз ей казалось, что она сделала очень мало, чтобы помочь Мэри в течение года, прошедшего после смерти Ричарда. В те месяцы, когда работа не выгоняла ее из Лондона, Джини виделась с Мэри так часто, как только могла, и все равно временами ее не оставляло ощущение, что она недостаточно внимательна к мачехе. Как будто Мэри нуждалась в каком-то особом утешении, которое Джини, привязанная к ней на протяжении всей жизни, не могла ей дать, будучи по неизвестной причине ограничена в проявлении своей любви. Иногда Джини начинала копаться в себе, пытаясь выяснить, на каком же этапе она стала стесняться открытого проявления чувств. Произошло ли это после Бейрута или в самом Бейруте? Когда именно она стала такой настороженной? А может, эта перемена имеет отношение к еще более далекому прошлому?
      Из небольшой кухни послышался звон тарелок. Внезапно разозлившись на себя, Джини порывисто вскочила и, войдя на кухню, обняла и поцеловала мачеху.
      – Какая приятная неожиданность! Чем она вызвана?
      – Ничем. Просто я тебя очень люблю и подумала, что сейчас самое время напомнить тебе об этом.
      – Прекрасная мысль. А теперь возьми-ка вот этот поднос. Мы будем ужинать возле камина. Здорово, правда? Нет, Пес, тебе сандвичей не полагается, черта с два!
      Мэри нагнулась и потрепала Пса – старого и давно не мытого Лабрадора – по загривку. Однако на Пса, знавшего, что он все равно победит, это не подействовало. Когда-то в прошлом он прошел курс специальной дрессировки и стал любимой собакой сэра Ричарда. При всем том Пес был спокойным, как комод. А после того, как подохла его сестра, носившая такую же незатейливую, как и у брата, кличку – Сука, он стал безраздельно властвовать в доме и в сердце Мэри. Сейчас Пес сидел у ног хозяйки, не спуская с нее глаз, наполненных беспредельным обожанием. Мэри фыркнула.
      – Бутербродная любовь, – сурово сказала она мохнатому вымогателю и незамедлительно, как и предполагала Джини, капитулировала.
      – Ну ладно, черт с тобой, – вздохнула она, – одно печенье – и баста!
      Джини улыбнулась и понесла поднос в кабинет. Мэри пошла за ней, а Пес потрусил следом. Умиротворенный печеньем, он с осторожностью больного артритом уложил себя на ковер перед камином, зажмурился и сделал вид, что собирается спать.
      Мэри забралась с ногами на диван прямо напротив Джини и с любовью посмотрела на Пса.
      – Бедный старикашка! Мне бы не следовало потакать ему. Он похож на меня: стареет и толстеет.
      – Не толстеет, а становится упитанным, – поправила Джини, передавая Мэри сандвичи. – Это даже хорошо, тебе идет.
      – Может, и так, но я в этом почему-то не уверена. Знаешь, после смерти Ричарда я сказала себе, что теперь буду идти на поводу у всех своих самых плохих наклонностей: поздно ложиться, валяться в постели все утро, читать романы, есть шоколад, перестану красить волосы, растолстею, если захочу… – Мэри на секунду замолчала. – А, вот еще: и перестану развлекать приемами нескончаемых иностранцев. Забуду, что я когда-то была дочерью и женой дипломатов. С сегодняшнего дня и впредь, пообещала я самой себе, у меня никогда не будет больше четырех человек за обедом, да и те обязательно должны быть мне по душе…
      – Понятно, – улыбнулась Джини. – И что же помешало реализации этих грандиозных планов?
      – Выучка, – обреченно вздохнула Мэри. – Привычка. Я обнаружила, что по-другому уже не могу. К тому же это замечательно, когда ты все время занята. Да и люди были так добры ко мне: они постоянно приглашали меня в гости, и мне приходилось приглашать их в ответ… И все же, – усмехнулась она, – мне удалось кое-что из намеченного. Взгляни на меня: седые волосы, здоровенная, как портовый грузчик… Страх Божий!
      Джини посмотрела на мачеху. Это описание никак не подходило к ней. Волосы Мэри действительно стали белыми, нельзя было отрицать и то, что она раздобрела, но в глазах Джини ее мачеха была всегда и сейчас тоже оставалась красива непреходящей внутренней красотой. У нее была чистая кожа, проницательные глаза, а лицо неизменно светилось добротой.
      – Это неправда, – сухо сказала Джини, – и ты сама об этом прекрасно знаешь.
      – Очень мило с твоей стороны, – ответила Мэри и без колебаний совести потянулась за очередным сандвичем. – Мне не хватает самодисциплины. Впрочем, мне всегда ее не хватало. Сегодня днем я навестила Лиз Хоторн и, чтобы подбодрить ее, прихватила с собой коробку чудесных бельгийских шоколадок. И знаешь, что произошло? Лиз, как всегда, только надкусила одну, а я сожрала пять штук. Пять! Какой позор! И это уже после того, как мы выпили чаю.
      – Я думаю, она простила тебя за это. – Джини налила себе кофе. – А с чего это ты решила ее подбодрить? – спросила она нарочито будничным голосом. – Что у нее стряслось?
      – Даже не знаю, милая. На Лиз время от времени нападает хандра. Сегодня она вернулась из их загородного дома, и настроение у нее было препаршивое. Они провели там все Рождество, встретили Новый год, и Лиз, видимо, подхватила какую-то инфекцию – грипп или другую пакость. Правда, выглядела она хорошо, а к тому времени, когда я собралась домой, совсем взбодрилась. Думаю, дело в том, что она, хотя и не признается в этом, слишком переживает за Джона.
      – Переживает за Джона?
      – Ну ты же понимаешь, милая. За его безопасность. Из-за всего, что происходит сейчас на Ближнем Востоке: угрозы в адрес посольств и все такое. Ей чудятся террористы буквально за каждым кустом. Я ей уже тысячу раз говорила, что Джону ничто не грозит. Куда бы он ни направлялся, его постоянно окружают эти его головорезы-охранники… Впрочем, может быть, мне не следует их так называть. Но они все бывшие морские пехотинцы, в большинстве под два метра ростом, поэтому и производят устрашающее впечатление, хотя, стоит с ними заговорить, они кажутся вполне милыми…
      Голос Мэри неуверенно замер. «Главный недостаток Мэри как информатора, – подумала Джини, – заключается в ее доброй душе». Она была далеко не дурой, но по своей неизбывной доброте душевной считала большинство людей «милыми», если только не было со всей определенностью доказано обратное.
      – Как раз сегодня я читала о Хоторнах, – все тем же будничным тоном произнесла Джини, – когда сидела вечером дома. «Хелло!» поместил здоровенную статью о них.
      – Да-да, я видела ее! – просияла Мэри. – Какие чудные дети, просто прелесть! Как и сам Джон. Представь себе, я помню его еще с тех пор, когда он сам был в таком же возрасте. Я впервые увидела его, когда мой отец получил назначение в Вашингтон. Старый С.С. тогда обхаживал папу. Не помню уж почему, наверное, думал, что тот сможет ему пригодиться. Как бы то ни было, мы поехали погостить в их загородный дом на Гудзоне, помнишь, я рассказывала тебе? Мне было лет двадцать и все, что я увидела, произвело на меня неизгладимое впечатление… – Мэри помедлила. – Нет, впечатление – это не то слово. Благоговейный трепет – вот что я испытала. Все вокруг было настолько величественным, что пугало меня. Тьма лакеев, горничных, грандиозные приемы… До этого я была в Америке довольно давно, и теперь мне просто не верилось, что люди могут так жить. Ведь Англия в ту пору была серой, как и весь послевоенный европейский мир. А С. С. был таким вельможей и таким солдафоном!
      – Он тебе понравился?
      – Кто, старый С. С? – Мэри задумчиво сморщила нос. – Нет, не понравился. И насколько я помню, моему отцу тоже. Отец полагал, что этому человеку нельзя доверять, впрочем, это было известно кому угодно. А мне он показался быком, который прет напролом, лишь бы добиться своего, и еще – очень грубым. Разумеется, когда он хотел, то демонстрировал изысканные манеры и обаяние, которое открывал и закрывал по собственному усмотрению, как водопроводный кран. Он считал, что у всего на свете есть своя стоимость, что можно купить что угодно и кого угодно. К сожалению, чаще всего он оказывался прав. Но мне это не нравилось.
      – Интересно… И при этом солдафон?
      – Милая моя, да еще какой! – Мэри потянулась за шоколадным муссом. – Весь дом жил по часам, словно казарма. Аперитивы – в семь тридцать, ужин – в восемь, все должны быть на месте секунда в секунду, и горе тому, кто опоздает. А бедные детишки! Ходили по струнке, посещали частную школу, то да се… Естественно, они были обязаны быть лучшими абсолютно во всем, им ни в чем не дозволялось оказаться вторыми. М-м-м, этот шоколадный мусс просто объедение! Ты уверена, что не хочешь попробовать?
      Джини отрицательно покачала головой и нагнулась, чтобы погладить Пса, у которого сна не было ни в одном глазу. Пес отблагодарил ее довольным сопением. Затем она выпрямилась. Джини знала, что, если Мэри ударилась в воспоминания о былом, ее почти не нужно понукать.
      – И это касалось всех детей? – спросила она. – И мальчиков, и девочек? И Джона?
      – Еще бы, – нахмурилась Мэри. – Возможно, когда мать Джона была жива, она и пыталась вмешиваться, хотя тоже маловероятно. Но она умерла незадолго до того, как я туда приехала. Может быть, именно поэтому старый С.С. вел себя с детьми строже обычного. Не знаю. Но порой это выглядело просто безобразно. Он устраивал им перекрестные допросы прямо при гостях, издевался над ними так, как умеет только он. Второй мальчик, Прескотт, так тот вообще боялся его как огня. Он тогда сильно заикался, и папаша над ним непрерывно издевался. Бедный малыш! Можешь себе представить, что с ним творилось… Он был буквально раздавлен. Стоял перед отцом весь багровый и трясся как осиновый лист… Это было ужасно, меня просто тошнило.
      – И никто из них не пытался дать ему отпор?
      – Но, милочка моя, они ведь были совсем еще маленькие. Джону, старшему из них, было около десяти. Был только один случай… – Мэри неожиданно умолкла.
      – Какой? – спросила Джини.
      На лице Мэри появилось тревожное выражение.
      – Я, конечно, расскажу тебе, дорогая, но ты должна пообещать, что это останется между нами. Я никогда не напоминала об этом Джону, и он, видимо, думает, что я давно обо всем позабыла. Если бы он узнал, что я кому-то об этом рассказала, то был бы ужасно расстроен.
      – Конечно, только между нами…
      – Ну что ж, – Мэри подалась вперед и понизила голос. – Это действительно было весьма необычно. Мы гостили у них уже третий день, а старый С. С. знал, что я люблю верховую езду. Я думаю, он хотел немного повыпендриваться, поскольку у него были изумительные лошади, великолепные конюшни и все такое. Так или иначе, мы поехали на верховую прогулку: я, отец, С. С. и оба мальчика – Прескотт и Джон. Я сразу же поняла, что бедняга Прескотт не любит лошадей. Он их панически боялся, это ведь сразу видно. Когда мы пришли в конюшню, один из грумов вывел для него пони – чудесную маленькую кобылку, к тому же очень спокойную. Но как только он хотел помочь мальчугану взобраться в седло, С. С. Хоторн остановил его и велел дать сыну другую лошадь… – На лице Мэри появилось мрачное выражение. – Я думаю, Прескотт сразу же понял, к чему идет дело, и поэтому побелел как полотно. Джон что-то сказал отцу, потом вмешался грум, но С. С. в ответ начал, как обычно, вопить и ругаться и, естественно, все отступились. Мальчику оседлали другую лошадь, слишком большую для шестилетнего карапуза. Ее и взнуздать-то было непросто – даже в стойле она лягалась, вращала глазищами и пыталась кусаться. Короче говоря, несчастного Прескотта заставили ехать на ней, и в полмиле от дома лошадь сбросила его. Он остался цел, но испытал страшное потрясение. Мальчик плакал, у него было разбито лицо. Джон, спрыгнув с седла, помогал брату подняться с земли, и вот тут-то случилась эта невероятная вещь. К тому моменту С. С. Хоторн тоже вылез из седла и направился к сыновьям, чтобы, как мне показалось, успокоить Прескотта и отвезти его домой. Но не тут-то было! Он просто стоял рядом, глядя на детей, а затем своим бесстрастным ледяным голосом приказал Прескотту снова сесть в седло.
      – Шестилетнему-то мальчику?
      – Именно. Я своим глазам не верила. Лошадь Прескотта была в пене и мыле, сам С.С. с трудом сдерживал ее, поскольку животное было готово понести. И тем не менее, глядя на Прескотта сверху вниз, он холодно произнес: «Садись в седло».
      – И он послушался? Мэри вздохнула.
      – Милая, он был не в состоянии. Он был запуган, парализован страхом, дрожал. По-моему, он хотел что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова. И вот тут-то Джон сделал удивительную вещь…
      – Он вмешался?
      – Даже более того. Он сделал несколько шагов и оказался прямо перед отцом, в то время как Прескотт съежился за его спиной. С бледным решительным лицом Джон посмотрел на отца и сказал: «На эту лошадь он больше не сядет. Я не позволю. Это опасно…» Я не помню точно, что случилось вслед за этим, поскольку все произошло очень быстро. Отец стал что-то говорить, сделал шаг вперед, чтобы оттолкнуть Джона в сторону или еще что-то. И тогда Джон ударил его. Сильно, по-настоящему. Джон был довольно высок для своего возраста, а в сапогах для верховой езды и того выше. Он ударил отца хлыстом по лицу.
      В комнате воцарилось молчание. Мэри поежилась.
      – Ему было десять? – спросила Джини.
      – Десять. Это было так неожиданно! И не то, чтобы Джон вышел из себя и потерял голову, ничего подобного. Он был совершенно спокоен. Может быть, несколько бледен, но лицо у него оставалось абсолютно невозмутимым. А ударил он С. С. в самом деле сильно, у того через всю правую щеку пролег багровый рубец.
      – И что же сделал С. С. Хоторн? Дал сдачи?
      – Нет, ничего подобного. Он просто стоял и молча смотрел на Джона, а потом расхохотался. Закинул голову назад, затрясся всем телом и, представь себе… Он не был ни зол, ни удивлен, ни ошарашен. Он был обрадован, восхищен. Он протянул руки и заключил Джона в свои медвежьи объятия, оторвал его от земли и расцеловал в обе щеки…
      – И все?
      – И все. На этом драма завершилась. Прескотт был освобожден от лошадиной повинности, Джон не произнес ни слова, а мы с папой поехали обратно к дому. Папа был вне себя от негодования, мы даже уехали раньше, чем собирались, – вечером того же дня. Однако С. С. Хоторну было на все наплевать. Он лишь бахвалился на каждом углу, что один из его детей осмелился перечить ему, что, по крайней мере, один из его сыновей – настоящий мужчина, а не размазня. Это было отвратительно – перед детьми, перед гостями – и продолжалось на протяжении всего обеда.
      Джини наблюдала за Мэри. Доброе лицо мачехи было серьезно, в глазах плескалась тревога, словно что-то очень сильно взволновало ее. Она вздохнула, покачала головой и слабо попыталась улыбнуться.
      – Ну вот, пожалуйста, маленькая зарисовка из частной жизни Хоторнов. Мне кажется, этот случай может многое рассказать о Джоне. Он показывает, каким храбрым этот человек был уже тогда. И сейчас, когда я оборачиваюсь назад… – Незаконченная фраза повисла в воздухе.
      – То что? – спросила Джини, однако Мэри почему-то решила не продолжать.
      – Да ничего, – ответила она более резко, – просто Джон не самый простой человек для дружбы, даже если знаешь его столько времени, сколько знаю я. Он… Впрочем, оставим это. Ведь ты пришла сюда не для того, чтобы выслушивать мои воспоминания о Хоторнах. Я, должно быть, утомила тебя до смерти.
      Мэри поднялась, взяла из сигаретницы одну сигарету, которую позволяла себе выкурить за день, и зажгла ее. Ее все еще что-то беспокоило. Джини ясно видела, как она пытается отогнать от себя какую-то мысль. Затем Мэри встряхнулась и вновь обернулась к Джини, на сей раз с улыбкой.
      – Как бы то ни было, мне бы очень хотелось, чтобы вы с Джоном познакомились по-настоящему. И, конечно же, с Лиз. Ведь такая обида: каждый раз, когда я собираюсь вас свести, либо тебя не оказывается в городе, либо его. Ты, поди, и в эту субботу занята?
      – В субботу? Нет, свободна.
      – Вот и отлично! Значит, придешь? У меня будет званый ужин, да и у Лиз как раз в субботу день рождения, – улыбнулась Мэри. – Я собиралась устроить смесь приема с вечеринкой по случаю ее дня рождения, совместить полезное с приятным. Я вынуждена пригласить массу довольно скучных людей, так что ужин сам по себе, скорее всего, превратится в мрачное мероприятие. Сама знаешь, что за народ эти дипломаты: протокол, порядок рассадки за столом… Но Джон с Лиз придут… – Некоторое время Мэри колебалась, а потом просияла. – Эврика! Почему бы тебе не присоединиться к нам уже после ужина? Посидим, выпьем. Так будет гораздо веселее. Самые скучные к тому времени уже разойдутся.
      – А Хоторны останутся?
      – Конечно, – засмеялась Мэри. – Джон всегда засиживается допоздна, лучшей своей формы он достигает в полночь, как и я.
      Она умолкла и вдруг раздраженно засетовала, услышав в прихожей звонок.
      – Кого там еще черт принес! Уже половина одиннадцатого!
      Пес на ковре поднял огромную голову и посмотрел в сторону входной двери. Шерсть у него на загривке встала дыбом, он зарычал. Звонок повторился. Мэри посмотрела на Джини.
      – Какая чушь! Сама себя за это презираю, но после смерти Ричарда, оставаясь одна в таком большом доме, особенно по ночам, я иногда нервничаю. Глупо… Хотя Пес-то совершенно бесполезен: лая много, а толку мало…
      – Я открою.
      Джини пересекла комнату и вышла в холл, а Мэри замерла позади нее в дверях кабинета. Джини почувствовала, что злится на саму себя: ну почему ей никогда не приходило в голову, что Мэри может волноваться? И она тут же заметила, что входная дверь в доме Мэри, как и следовало ожидать, практически не защищена: хлипкий замок да старая ерундовая щеколда. Ни цепочки, ни глазка. Отметив в уме, что этим следует заняться, она открыла дверь и выглянула в ночь.
      Первое, что она услышала, был странный звук – легкое шипение, похожее на радиопомехи. С неба лил дождь, улица была плохо освещена. Джини вглядывалась в темноту, дожидаясь, пока глаза привыкнут к тусклому свету. Наконец она увидела темный силуэт машины, от которой тут же отделилась человеческая фигура и двинулась к крыльцу. Внезапно свет выхватил из темноты белесые волосы и рукав черного мужского плаща.
      – Мэри? – произнес мужчина. – А я уж было подумал, что тебя нет дома. Я привез книгу, которую ты просила. Я…
      Разглядев Джини, он резко умолк. На некоторое время повисла странная напряженная пауза, во время которой Джини подумала, что хотя гость и изобразил удивление, на самом деле он его не испытал. Мужчина стал подниматься по ступеням крыльца, а ему навстречу уже торопилась Мэри с распростертыми объятиями.
      – Джон, какая приятная неожиданность! Это Джини… Женевьева. Ты помнишь ее? Заходи, ну заходи же…
 
      Первым делом Хоторн сообщил, что задержится не дольше, чем на пять минут, однако пробыл все десять. Он сообщил, что в течение всего вечера у него были встречи, а потом наступило время забрать детей из гостей, от приятелей. С кривой улыбкой Хоторн сказал, что его сыновья впервые увидели, что такое английская рождественская пантомима.
      – Они в ней вообще ничего не поняли, – усмехнулся он. – Мужчины, переодетые женщинами, женщины, наряженные мужчинами, танцующие лошади, феи, черти… Когда я их забрал, они уже перевозбудились, а потом наступило неизбежное: оба уснули на заднем сиденье. Нет, с ними все в порядке, их караулит Фрэнк. Но мне все равно нельзя задерживаться. Лиз нас уже заждалась, так что пора домой.
      – Очень мило с твоей стороны. – Мэри вертела в руках привезенную ей книгу. – Но все же не стоило так беспокоиться.
      – Чепуха. Ты же говорила, что ждешь не дождешься, когда сможешь ее прочитать, а мои друзья живут прямо за углом, вот я и решил заодно забросить тебе книгу. Так что никакого беспокойства. Должен заметить, Мэри, что у тебя, прости мне это определение, довольно мрачный литературный вкус, – щелкнул он по обложке книги. – Убийства, маньяки, разгуливающие по улицам… До утра не заснешь.
      – Знаю, – ответила Мэри с виноватым, но непреклонным видом, – но я всю жизнь обожала подобное чтиво. Ты очень добр, Джон, большое тебе спасибо.
      И он с улыбкой повернулся к наблюдавшей эту сцену Джини.
      – А вы, Женевьева, разделяете увлечение Мэри убийствами и засохшей кровью?
      – Нет, никоим образом.
      – И я тоже. Впрочем, у меня все равно нет времени для чтения, по крайней мере, ради удовольствия… Нет, Мэри, я действительно должен бежать, как бы сильно мне ни хотелось задержаться. И пить я тоже ничего не стану.
      – Ну хоть немножечко! – Мэри уже держала наготове бутылку виски.
      – Немножечко? – расхохотался Хоторн. – Знаю я твое «немножечко». Твои коктейли самые крепкие в мире, поэтому не буду лучше рисковать. Мне в самом деле пора.
      Хоторн двинулся к двери.
      – Женевьева… – Он быстро и крепко сжал ладонь девушки и тут же отпустил. – Был очень рад снова встретиться с вами. Надеюсь, в ближайшее время нам удастся пообщаться по-человечески. Мэри так много о вас рассказывает, что мне кажется, я уже знаю все, а Лиз просто не терпится познакомиться с вами… Что? – обернулся он, услышав, как Мэри что-то сказала, а потом тепло улыбнулся: – В эту субботу? Знаменитое сборище по случаю дня рождения? Отлично. Это будет здорово.
      Хоторн вышел в холл, и Мэри последовала за ним. Оставаясь в кабинете, Джини смотрела на них обоих. Она видела, как он обхватил ее мачеху за плечи и спросил ее о чем-то. Джини не расслышала, о чем именно, но Мэри рассмеялась и шутливо оттолкнула его.
      – Конечно, у меня все замечательно, – донеслось до Джини. – Ты слишком переживаешь, Джон. Это очень мило с твоей стороны, но не стоит так волноваться. Я принимаю это один раз в день в определенное время.
      Скрывшись из поля зрения Джини, они остановились у двери. Она слышала, как Джон сказал что-то, понизив голос, и Мэри зашлась от смеха. Послышался звук открываемой двери, затем шаги Хоторна по ступеням.
      – Джини, – позвала ее Мэри, – поди-ка сюда, ты должна это видеть. Ну разве они не прелесть! Посмотри…
      Джини подошла к входной двери как раз в тот момент, когда Хоторн садился в ожидавший его черный лимузин. На заднем сиденье, рядом с огромной тушей охранника, спали двое мальчиков со светлыми, как у ангелочков, волосами. Хоторн помахал женщинам рукой, и лимузин тронулся. Джини и Мэри вернулись в кабинет. Мэри украдкой бросила на девушку торжествующий взгляд.
      – Поздравляю, ты произвела впечатление.
      – Действительно?
      – Уж поверь мне. У тебя уши не горят?
      – Нет, а что? Что он сказал?
      – Неважно, но это можно считать комплиментом.
      – Непонятно, почему. Я почти и рта не раскрывала.
      – Значит, на него произвели впечатление не твои разговоры, а что-то другое, – мудро заметила Мэри, сопроводив свои слова игривым взглядом. Пройдя по комнате, она взяла новую книгу, подержала ее в руках и положила на место. – В общем, ты твердо обещаешь прийти в субботу? Скажи еще раз, что придешь, и я тебя выпровожу домой. Мне пора спать.
      – Не ври. Тебе просто не терпится приняться за новую книжку.
      – Ну ладно, – засмеялась Мэри, – сознаюсь. Но все равно подтверди, что придешь.
      – Конечно, с удовольствием. Вот только…
      – Что такое?
      – Ты не станешь возражать, если я приду не одна? Сейчас в Лондоне находится мой друг из Франции и…
      Мэри тут же утратила интерес к своей новой книге, и у Джини упало сердце. Она знала, что сейчас последует.
      – Друг? – Мэри была плохой актрисой, и безразличный тон ей не удался. – Я его знаю?
      – Нет, вряд ли. Его зовут Паскаль Ламартин.
      – Ты давно с ним знакома?
      Джини отвела глаза и задумалась. Она могла бы сознаться, что знает Паскаля уже двенадцать лет, она могла сказать, что знала его лишь три недели в Бейруте – и то, и другое было бы правдой.
      – Нет, – ответила она, – не очень. Просто сейчас он работает на «Ньюс», вот и все…
      – Холостяк?
      – Мэри, пощади, умоляю! Да, вроде того. Разведен. Мэри обдумывала услышанное. Было почти слышно, как ворочаются мысли у нее в голове.
      – Он журналист, милая? Наверное, редактор?
      – Фотограф. Он был военным фотокорреспондентом, одним из самых лучших. Теперь он… Думаю, paparazzo будет самым подходящим словом. – Джини с радостью ухватилась за это определение. Самой ей не хотелось думать о Паскале в таких выражениях, но иногда и обидные слова могут оказаться полезными. Девушка полагала, что подобное определение отобьет у Мэри интерес к персоне Паскаля, однако через секунду с отчаянием поняла, что добилась прямо противоположного эффекта. Мэри издала радостный вопль, лицо ее просияло. Джини знала, что это значит, и боялась этого до смерти.
      – Paparazzo! – воскликнула мачеха. – Не может быть! Это же потрясающе! Я всегда мечтала посмотреть на кого-нибудь из них. Эдакие отчаянные дьяволы. Рыскают там и сям на своих мотоциклах и носят черные очки даже по ночам. Как же назывался этот фильм?
      – «Сладкая жизнь», Мэри. Это Феллини. И там были моторные лодки, а не мотоциклы.
      – Вот еще! Я отлично помню этот фильм. Он такой же, этот твой Паскаль?
      – Насколько мне известно, он ездит на машине. И он вовсе не «мой Паскаль».
      Джини произнесла последнюю фразу подчеркнуто твердым голосом, но на Мэри это ничуть не подействовало. Она насмешливо фыркнула и продолжила допрос. Мачеха еще с четверть часа говорила про Феллини, фотоаппараты, восхитительных молодых мужчин на мотоциклах, и Джини стоило немалых трудов сбежать от нее.
      – Мотоциклы! – крикнула Мэри вдогонку с крыльца. – Я абсолютно уверена, что это были мотоциклы. В субботу я сама его спрошу, этого твоего Паскаля…

      Паскаль позвонил в восемь утра. Джини, которая была на ногах уже с шести, вела себя очень сдержанно: хотя телефон и стоял у нее под рукой, трубку она сняла не сразу – только после пятого звонка Паскаль никак не отреагировал на это, а просто сказал:
      – Это я. Я взял напрокат мотоцикл. Заеду за тобой в десять.
      – Что ты сделал?!
      – Взял напрокат мотоцикл. Черный, немецкий. «БМВ». Очень быстрый.
      – Паскаль, у меня есть машина. Ты же видел ее вчера!
      – Разумеется, видел. Поэтому и арендовал мотоцикл.
      – Моя машина тебе чем-то не понравилась?
      – Твоя машина мне не понравилась очень многим. Во-первых, старая. Во-вторых, медленная. В-третьих, ярко-желтого цвета. Ее только раз увидишь и больше уже никогда не забудешь. Все это никуда не годится. – Он помолчал. – Кроме того, нам, возможно, придется разделиться, а если такой надобности не возникнет, ты сможешь ехать за мной. Так я захвачу для тебя шлем?
      – Паскаль…
      – Ровно в десять. Мне нужно сначала сделать кое-какие дела, а потом я у тебя. Au revoir.
      Джини положила трубку и уставилась в пустоту. После недолгих размышлений она сняла юбку и натянула джинсы.
      – Моя мачеха обладает даром ясновидения. Ты в курсе, Наполеон? – задумчиво обратилась она к коту, а затем взяла его на руки и поцеловала около уха. Наполеон попытался изобразить, что терпеть не может подобных нежностей. Поборовшись для виду, он с чувством выполненного долга подогнул лапы и, поудобнее устроившись на руках у хозяйки, замурлыкал.
 
      Джини казалось, что она так хорошо помнит Паскаля, и вот, поди ж ты, забыла одну из его главных отличительных черт – упрямство. Работая над какой-нибудь темой, он становился одержимым. Он работал не жалея сил и очень быстро, начисто забывая о таких мелких неудобствах, как сон и еда. Работа становилась для него воздухом.
      В десять часов у квартиры Джини призывно проревел мотоцикл. В десять часов и одну минуту Паскаль уже стоял в гостиной Джини с двумя мотоциклетными шлемами в руках. На нем были черные джинсы, черный свитер, черный кожаный пиджак. Черные очки, правда, отсутствовали. «Спасибо Феллини», – подумала Джини. Паскаль захлопнул дверь, и от потока воздуха по полу закружились бумаги.
      – Так вот, – начал он, проходя на середину комнаты, которая тут же стала вдвое меньше, – я выяснил две вещи. Одну – вчера вечером, другую – сегодня утром.
      – Выпей кофе, – предложила Джини, протягивая ему керамическую кружку, – и сядь! Ты слишком большой для этой комнаты. И ты меня нервируешь. У меня тоже есть кое-какие успехи.
      – Правда?
      Паскаль взял кружку и выпил сразу половину, даже не замечая, что пьет. Потом поставил кружку на картонную подставку, уселся на диван и вытянул свои длиннющие ноги.
      – Курить можно?
      – Да.
      – Спасибо. Ну, рассказывай.
      Джини рассказала о своем вчерашнем визите к Мэри и встрече с Хоторном. Внимательно выслушав ее, Паскаль нахмурился.
      – Не понимаю. Увидев тебя, Хоторн выглядел удивленным, но тебе показалось, что он только прикидывался. Почему?
      – Не знаю. Мне так показалось. По тому, как он тянул время, как говорил. Словно у него что-то было на уме.
      – Он просто ожидал, что дверь ему откроет Мэри, вот и…
      – Нет, ты ошибаешься. Во-первых, все было слишком хорошо разыграно, чисто по-актерски. Во-вторых, хотя он и хорошо сыграл, но переиграл немного. Он с самого начала прекрасно видел меня – ведь я стояла на свету, в дверном проеме. Он сразу же должен был увидеть, что это не Мэри, однако продолжал разыгрывать удивление. Зачем?
      Паскаль пожал плечами.
      – Тебе это могло просто почудиться. Ты что же, хочешь сказать, он с самого начала знал, что ты в доме? Что он ожидал тебя увидеть?
      – Вроде того. И мне это не почудилось.
      – Он мог знать, что ты там окажешься?
      – Не представляю, откуда. Я позвонила Мэри всего за час до этого. Наша встреча была спонтанной.
      – Может, вы видитесь с ней каждую среду?
      – Ничего подобного, мы видимся довольно часто, но не по каким-то определенным дням.
      Джини почувствовала неуверенность и некоторое разочарование. Ее рассказ явно не произвел на Паскаля должного впечатления, и теперь, обдумывая все произошедшее, она понимала, почему. Ее версия явно хромала. О чем она рассказала? О странном совпадении, о каких-то своих смутных подозрениях, вот и все.
      – Забудем об этом, – сказала она. – Скорее всего, это не имеет никакого значения. Ты прав. Но все же хорошо, что мы сможем встретиться с ним, верно?
      – В субботу? Конечно. Только мы обязаны быть очень осторожными. Хоторн не должен почувствовать никакого интереса к своей персоне. Если же почувствует, считай, пропало.
      Джини промолчала. Она испытала укол обиды оттого, что Паскаль с такой легкостью пустил побоку все сделанное ею, однако неприятное ощущение быстро исчезло.
      Из кармана пиджака Паскаль достал небольшую коробочку и открыл ее. Джини радостно вскрикнула.
      – Это та самая пленка, которую записал Макмаллен?
      – Да, Дженкинс прислал ее сегодня утром с курьером мне в гостиницу, – улыбнулся Паскаль. – Курьер на самом деле был вооруженным охранником. Мы можем прослушать ее прямо сейчас. Но сначала я хочу рассказать тебе о том, что мне удалось раскопать.
      Он положил кассету на стоявший перед ним кофейный столик и наклонился вперед, сразу посерьезнев.
      – Джеймс Макмаллен. Наш источник. Где он? Почему исчез? Вчера я еще раз говорил с Дженкинсом. В последний раз они с Макмалленом виделись как раз в день, когда тот передал ему вот эту запись. Это случилось за две недели до Рождества. Они договорились снова встретиться через неделю, но Макмаллен так и не появился. Я думаю, нам следует в первую очередь двигаться именно в этом направлении. Мы обязаны отыскать Макмаллена, а это может оказаться очень непростой задачей. Дженкинс прав, дома его нет. Для начала…
      – А ты уверен? Откуда тебе это известно?
      – Сегодня утром я первым делом съездил к нему на квартиру. Поговорил со швейцаром и с уборщицей. Оба видели его в последний раз еще перед Рождеством и даже не могут точно вспомнить, когда именно.
      – Понятно.
      – Я предположил, что он мог смотать удочки, и потому позвонил своему другу в Хитроу. Тот проверил для меня все списки пассажиров на всех рейсах, вылетавших из Лондона за последние три недели. Никаких следов Макмаллена. И не только в Хитроу, но и в Гэтвике, Стэнсиде и новом аэропорту в Сити. Значит, либо Макмаллен покинул страну или морем, или на поезде, либо…
      – Твой друг проверил списки пассажиров? – недоверчиво уставилась на собеседника Джини. – Всех рейсов?!
      – Ну разумеется, – с нетерпением ответил Паскаль. – Вся эта информация хранится в компьютере, и если у тебя есть определенное имя, все списки можно прошерстить за считанные минуты. Компьютерный поиск – быстрая штука.
      – Какой полезный у тебя друг, – сухо заметила Джини.
      – У меня много полезных друзей, – улыбнулся Паскаль. – Да толку мало. Он мог вылететь из провинциального аэропорта, использовать паспорт друга, наконец выправить временный загранпаспорт на чужое имя. Во время рождественских каникул, когда такой наплыв пассажиров, документы проверяют спустя рукава. Тогда я решил проверить таксопарки, фирмы, присылающие такси по вызовам.
      – Таксопарки? – недоверчиво переспросила Джини. – Но ведь их только в центре Лондона больше трех тысяч!
      Паскаль отмел это возражение как несущественное.
      – Конечно, но Макмаллен живет в квартире, верно? В одном из этих многоквартирных домов недалеко от редакции «Ньюс». Их обитатели обычно прибегают к услугам одних и тех же фирм хотя бы потому, что чаще всего такси для них вызывает консьерж. Поэтому я и обратился к портье в доме Макмаллена. Он дал мне карточки трех фирм. Одна из них находится в Уоппинге, в трех кварталах от дома Макмаллена. Там его хорошо знают, потому что часто возили. Судя по их записям, в последний раз он воспользовался услугами именно этой фирмы. Он сел в такси в восемь вечера и отправился на вокзал Виктория. Двадцать первого декабря прошлого года, за день до того, как должен был встретиться с Дженкинсом.
      В комнате воцарилось молчание.
      – С Виктории отправляются поезда к паромам, отплывающим в Европу, – заметила Джини.
      – Именно об этом я и подумал. И никакого учета пассажиров там не ведется, если только они не бронируют заранее спальные купе в поездах, идущих ночью. Я проверил. Макмаллен не бронировал. С другой стороны, в тот вечер отправлялись два поезда к пароходу, идущему рейсом Дувр – Кале. Один – в восемь пятьдесят пять, другой – в одиннадцать десять. Он мог сесть на любой из них.
      – Или не сесть ни на один. Или – на любой другой поезд, отправлявшийся с вокзала Виктория в тот вечер. Он мог вообще никуда не уезжать и поехать на вокзал с единственной целью запутать следы.
      Ее рассуждения понравились Паскалю. Джини подумала, что, если бы стоявшая перед ними задача оказалась проще, Паскаль был бы расстроен.
      – Совершенно верно, – улыбнулся он, – может быть, в этом что-то есть, а может, ничего. Значит, сегодня нам предстоит проникнуть в его квартиру. Думаю, это будет несложно.
      – Несложно?!
      – Напротив, очень даже просто. У меня есть план. – Паскаль взглянул на свои часы. – Отправимся туда в полдень. Но сначала мы должны прослушать пленку. Кстати, может, выпьем еще кофейку?
      Джини вздохнула. Помимо других отличительных черт Паскаля, она забыла еще об одной – его пристрастии к кофе.
      – Нет ничего проще, – Джини поднялась на ноги. – Кофе обычно находится в банке. С помощью ложки ты насыпаешь некоторое его количество в чашку, добавляешь горячей воды и – voila.
      – Это не кофе. – Паскаль тоже поднялся, внезапно оказавшись совсем рядом с Джини, и посмотрел на нее сверху вниз – мягко и как-то печально. – Следующий раз я привезу тебе кофе в зернах. Колумбийский. Я не умею готовить, но могу варить отличный кофе.
      Паскаль быстро пошел на кухню, и в этот момент Джини показалось, что он был готов прикоснуться к ней или взять ее за руку. Она услышала звук воды, наливаемой в электрический чайник, и приглушенные французские ругательства.
      Почувствовав слабость в ногах, Джини села. Через некоторое время вернулся Паскаль, неся в руках две кружки. Он скорчил недовольную гримасу.
      – «Нескафе». Какая гадость! Ну да ладно, сойдет.
 
      На столик, стоявший между ними, Джини поставила магнитофон, вставила в него кассету и нажала кнопку воспроизведения. В динамиках послышались щелчки, шипение, а затем раздался голос:
      – Алло! Алло! Я говорю с Аделаидой?
      – Нет, это Сидней.
      – Ох, Джеймс, слава Богу! Я всегда так боюсь, что кто-то другой войдет в эту телефонную будку и возьмет трубку вместо тебя.
      – Не беспокойся, дорогая, я всегда прихожу сюда специально на полчаса раньше. Где ты находишься? Ты в безопасности?
      – Думаю, что да. Я обедаю со своей подругой Мэри в «Айви». Сейчас я сказала ей, что должна отлучиться в туалет. Пять минут назад Фрэнк проверил ресторанный зал, через десять минут он снова осмотрит его. Я не должна задерживаться. О Господи, как я рада, что слышу наконец твой голос!
      – Не расстраивайся, дорогая, не надо плакать. Ты не должна. Постарайся быть мужественной. Мой друг поможет нам. Я знаю, он обязательно поможет.
      – Я верю, верю тебе, Джеймс. Ты самый лучший друг на свете. Если бы не ты… Если бы мы не имели возможности разговаривать… Я как в тюрьме. Я чувствую, что за мной постоянно следят. Знаешь, вчера вечером по телевизору показывали его интервью. Он так хорошо выглядел, так убедительно говорил… И я подумала: если бы только люди, которые видят его сейчас, если бы только они знали…
 
      В этот момент раздался щелчок и воцарилось молчание. Джини нажала на кнопку паузы и взглянула на Паскаля.
      – Тут что-то вырезали. По крайней мере, по звуку похоже.
      – Мне тоже так показалось, – кивнул он.
      – Такой голос, будто сама не своя, – мрачно констатировала Джини.
      – Как у маленькой напуганной девочки. – Паскаль посмотрел на нее. – Думаешь, это действительно Лиз Хоторн? А вдруг фальшивка? Что скажешь?
      – Я уверена, что это она. Хотя на том приеме у Мэри я с ней и не разговаривала, но стояла рядом. Кроме того, я слышала ее интервью по телевидению. У нее очень характерный голос: с придыханием и немного детский. Да ведь я могу и у Мэри узнать, обедали ли они в «Айви». Я уверена, что это она.
      – У Дженкинса нет и тени сомнения. Он попросил специалистов аудиоэкспертизы сравнить кусочек этой записи с ее радиоинтервью. Они однозначно заявили, что голоса идентичны. По крайней мере, так сказал Дженкинс.
      – Давай слушать дальше.
      – Давай, только сделай погромче.
      Джини выполнила эту просьбу, и после короткой паузы в динамиках раздались всхлипывания, а затем послышался мягкий, увещевающий голос Макмаллена:
 
      – Ну же, ну, дорогая, не надо. Для меня невыносимо слышать, как ты плачешь.
      – Я знаю, знаю, извини. Просто… Я никак не могу забыть. Это все время со мной. Я думаю о последнем воскресенье, и когда мне уже вроде бы удается забыть о нем, выплакаться, избавиться от боли, все ближе и ближе подступает новое воскресенье… Джеймс, это настоящая пытка. Он специально планирует все именно так: мучит меня, потом дает отдохнуть, а потом снова мучит. Я смотрю на него, и иногда мне хочется умереть.
      – Милая, не надо так! Не надо, пожалуйста. Послушай, помнишь, что я сказал тебе в прошлый раз? Не можешь ли ты куда-нибудь уехать? Уезжай одна, к друзьям, на выходные.
      – Я не могу. Не могу! Даже не проси. Ты не понимаешь. Если я это сделаю, он меня накажет. Он никуда не отпустит меня. Однажды я попробовала. Только однажды, но с меня и одного раза достаточно, я больше не буду. Это было ужасно. Ты не можешь себе представить, что значит, когда за тобой постоянно следят. Джеймс, если бы не ты, если бы не дети… На прошлой неделе я виделась с тем доктором, помнишь? С тем, о котором говорила твоя сестра.
      – Очень хорошо, милая, ты умница. Вот видишь, как здорово, когда ты находишь в себе силы на что-то решиться! Видишь, все встает на свои места. Все сработает, все наши планы осуществятся.
 
      Джини вновь остановила пленку и взглянула на Паскаля.
      – Странно, правда? Что это может означать? Паскаль нахмурился и покачал головой.
      – Не пойму. У меня такое ощущение, словно разговор перепрыгнул. Там чего-то не хватает. Давай прослушаем еще раз.
      Джини стала перематывать пленку назад. Раздалось быстрое и неразборчивое писклявое бормотание. Она нашла нужное место, и они вновь прослушали этот эпизод, а затем девушка опять нажала на паузу. Паскаль по-прежнему хмурился.
      – Так, значит, сестра Макмаллена порекомендовала ей какого-то врача. Лиз встретилась с ним, а Макмаллен ее с этим поздравил…
      – Это объяснимо, если он беспокоится о ее здоровье. Потому что она, похоже, находится на грани срыва…
      – Правильно, правильно, но сразу после этого – смысловой прыжок. Почему после того, как она сообщает, что виделась с врачом, Макмаллен говорит, что все становится на свои места? Что у них за планы?
      – Не знаю, возможно, он имеет в виду нас. Свою беседу с Дженкинсом, обращение к прессе. Потому что доктор действительно не очень вяжется с…
      – Может, и не вяжется. Просто так прозвучало.
      Люди, которые хорошо знают друг друга, часто укорачивают фразы, мысли, зная, что собеседник все равно их поймет. В любом случае не обращай пока на это внимания. Поехали дальше.
      Остаток записи они дослушали в молчании. Когда пленка закончилась, Джини посмотрела на Паскаля.
      – Не знаю, что думаешь ты, но, по-моему, все это подтверждает то, что Макмаллен рассказывал Дженкинсу.
      – Ты имеешь в виду то, что она говорила о воскресеньях?
      – Конечно. Кроме того, я уверена, что это Лиз Хоторн и что она вне себя от страха.
      – Согласен. Иначе пришлось бы признать, что голос на пленке принадлежит великой актрисе.
      – Мне это не показалось игрой, Паскаль.
      – Мне тоже.
      – В таком случае… – Джини почувствовала, как возбужденно забилось ее сердце. – В таком случае, может оказаться правдой то, что…
      – Знаю, знаю. Мне самому с трудом во все это верится. Неудивительно, что Николас Дженкинс так себя вел. Можешь представить, что начнется, если мы раскрутим эту историю? И здесь, и в Америке…
      – Даже слишком хорошо представляю.
      – И все же, – Паскаль сделал предупреждающий жест, – мы не должны торопиться с выводами. Нужно двигаться вперед постепенно, шаг за шагом. Кое-что в этой записи кажется мне непонятным, тут есть какие-то странности. Прокрути еще раз тот кусок в конце, где они с Макмалленом договариваются о встрече.
      – Подожди, прежде взгляни на это.
      Порывшись в ворохе ксерокопий у себя на столе, Джини вытащила одну, маленькую, из колонки светских сплетен, напечатанной в «Дейли мейл».
      – Видишь? Все, о чем говорится в последней части записи, подтверждается. Лиз и впрямь регулярно посещает остеопата на Харли-стрит. У нее проблемы со спиной. Кажется, много лет назад она не очень удачно упала с лошади во время охоты. Эта травма до сих пор не дает ей покоя.
      Быстро прочитав вырезку, Паскаль поднял глаза.
      – Что ж, все совпадает. Несомненно. Поставь еще разок эту часть, а потом двинемся в путь.
      Джини перемотала пленку вперед. Вся запись беседы занимала шесть минут, причем большую часть этого времени Макмаллен утешал Лиз. То место, где речь шла об остеопате, была последней. После нее запись резко обрывалась.
      – Утром я должна быть на заседании благотворительного комитета по оказанию помощи больницам. Это, конечно, не очень здорово, но зато на следующей неделе, во вторник… он проведет целый день в Брюсселе. После обеда я поеду лечить спину. В три часа, как всегда. Я буду сама за рулем.
      – Значит, все, как раньше, милая? А как же Фрэнк?
      – Не беспокойся, в этот день он выходной, и будет работать его сменщик. Я как-нибудь избавлюсь от него. Пошлю его хотя бы за покупками.
      – Ты это серьезно? За покупками? И что же он должен будет купить, очередную порцию одежды?
      – Он не посмеет отказаться, особенно если Я буду настаивать. А может, отошлю его куда-нибудь с мальчиками. Если ты сможешь ждать меня на том же месте…
      – Ты не должна рисковать, особенно теперь.
      – Все будет в порядке. Там безопасно. Я выскользну от врача через черный ход, а машину оставлю, припаркованной на Харли-стрит. Если даже они начнут вынюхивать, то увидят машину и подумают, что я еще у доктора. Ну пожалуйста, Джеймс, ведь уже почти Рождество, а на рождественские каникулы он заставит меня уехать за город. У нас не будет возможности увидеться еще несколько недель.
      – Хорошо, я приду. Только не расстраивайся. Ты ведь знаешь, я готов пройти пешком весь мир, лишь бы побыть пять минут рядом с тобой.
      – Если мы станем соблюдать осторожность, у нас будет гораздо больше, чем пять минут…
      – О, моя милая, какой у тебя замечательный смех! Мне так хорошо, когда ты смеешься!
      – Просто я счастлива, оттого что увижу тебя, вот и все. Жди меня на прежнем месте, я накину на голову косынку. Мы сможем пойти в тот… Ой, извини, кому-то понадобился телефон. Итак, остальные члены комитета не имеют никаких возражений? Конечно. Замечательно. В таком случае встретимся с вами на следующем собрании. Чудесно. До свидания.
 
      Джини остановила пленку, Паскаль встал, подхватив два мотоциклетных шлема. Выходя из дома, он молчал, но вид у него был озадаченный, будто он до сих пор пытался проанализировать услышанное.
      – Странно, – произнес он, остановившись возле черного огромного и сверкающего мотоцикла. Взгляд Паскаля был задумчив. – Лиз Хоторн и Макмаллен – любовники? Что скажешь?
      – Не знаю. Я и сама только что об этом думала. Джини отвела взгляд, гоня прочь воспоминания о некоторых телефонных звонках, которые когда-то делала сама.
      – Вина не доказана, – шутовски подытожил Паскаль. – Полагаю, тебе больше нечего сказать на этот счет. Это, конечно же, не является типичным разговором любовников, однако учитывая все обстоятельства…
      Он стоял, сосредоточенно глядя в одну точку.
      – Они, разумеется, осторожничали… И все же он называет ее «дорогая» и «милая», причем буквально в каждой фразе.
      – А она говорит о дружбе и называет его другом.
      – Точно! Он в нее по уши влюблен – вот что я тебе скажу, – констатировал Паскаль, взглянув на Джини.
      – И его любовь взаимна.
      – Н-да, ответное чувство, может быть, и есть, но во всяком случае не настолько испепеляющее, как его любовь.
      Эта мысль, похоже, встревожила Паскаля. Задумавшись на пару секунд, он дернул плечами, словно сбрасывая с себя наваждение.
      – Да черт с ним! Не будем пока думать об этом. – Он протянул своей спутнице блестящий мотоциклетный шлем с забралом. – Надень и застегни покрепче. Когда я буду наклоняться, наклоняйся и ты. Сейчас четверть двенадцатого, еще через пятнадцать минут мы должны быть в квартире Макмаллена.
      – Неужели? Может, скажешь еще, что уже придумал, как туда попасть?
      – А как же, – с упреком взглянул на нее Паскаль. – Мы взломаем ее. Никаких проблем, ведь дом оснащен сигнализацией.

      Дом, в котором находилась квартира Макмаллена, представлял собой типичное строение девятнадцатого века и стоял прямо на берегу Темзы. Он был огромным и похожим на крепость. Семь лет назад, во время тэтчеровского бума, его с огромным тщанием, не жалея денег, перестроили.
      Паскаль остановил мотоцикл, не доезжая нескольких кварталов, и повел Джини по ветреным, выложенным брусчаткой улицам, где вдоль тротуаров стояли «рейнджроверы», «ягуары» и дорогие немецкие машины. От фасада с вычурной решеткой и декоративными деревьями в кадках Паскаль потащил ее в большой внутренний двор, к черному ходу, приговаривая:
      – Через парадный вход нам сюда соваться пока рановато.
      Взяв Джини за руку, он нырнул за угол, и они оказались на маленькой, выложенной булыжником дорожке, затененной с обеих сторон огромными двенадцатиэтажными домами. Дорожка вела к ступеням, спускающимся к самой Темзе.
      Прилив только начинался. Джини вздрогнула, ступив на прибрежную грязь и гальку. Здесь был совсем другой Лондон – тот, рядом с которым она работала и которого в то же время совершенно не знала. У ее ног плескалась серая плоть реки, с левой стороны блестел шпиль Кэнари-Вэрф. Справа по течению реки виднелся мост и приземистые каменные стены Тауэра. Мимо них по Темзе проплыли катер речной полиции и баржа, однако Паскаль не удостоил их даже взглядом. Он не сводил глаз с дома Макмаллена, глядевшего на них высокими стрельчатыми окнами.
      – Вон она – квартира Макмаллена, – ткнул пальцем Паскаль, – там, посередине, на самом верхнем этаже.
      Джини посмотрела вверх, и у нее закружилась голова. Отвесная кирпичная стена вздымалась на двадцать метров над водой, а по ней змеилась черная пожарная лестница, нижние ступени которой нависали над самым берегом. Паскаль обернулся с улыбкой.
      – Отлично. А теперь слушай меня и делай в точности так, как я скажу. Ты должна поговорить с консьержем. Он же по совместительству и охранник. Отвлеки его минут на пять. Я уверен, у тебя это получится. – Улыбка Паскаля стала еще шире. – Обычно я действую один, но совершенно очевидно, работа на пару с такой восхитительной блондинкой имеет свои плюсы.
      Пропустив его слова мимо ушей, Джини спросила:
      – А что потом?
      – Услышишь сигнал тревоги. Это сработает сигнализация. Побудь там еще пять минут, а потом уходи. В этом же здании, справа от главного входа, есть кафе в американском стиле. Буду ждать тебя там.
      – Паскаль, ты думаешь, это сработает? Ведь тут установлены телекамеры, я видела их со двора.
      – Конечно, как им не быть! Если в них есть пленка и если они работают вообще, камеры должны держать под наблюдением вход, вестибюль, лифты и коридоры. И, естественно, пожарную лестницу. Вот я и говорю: очень хорошо, что ты блондинка.
      Не пытаясь больше понять хоть что-то, Джини пошла обратно. На секунду остановившись, она подкрасила губы – у нее всегда была при себе помада «на всякий пожарный», вроде этого случая. Затем пересекла внутренний двор и вошла в вестибюль. В углу, за столом, сидел консьерж. Перед ним было видимо-невидимо всякой аппаратуры: несколько телефонов, система интеркома, диспетчерский пульт, а позади – целая шеренга видеомониторов. На одном из них застыло зернистое изображение пожарной лестницы. Пустой пожарной лестницы. Консьержу было около тридцати, он был одет в синюю униформу. Приветливо поздоровавшись с ним, Джини согнала с лица меланхоличное выражение, усилила свой американский акцент и принялась врать напропалую.
      Впоследствии она с трудом могла вспомнить, какую именно чушь несла в те короткие минуты: какую-то путаную историю о друге, который снял здесь квартиру и порекомендовал ей сделать то же самое. Она долго выясняла, можно ли снять квартиру сейчас, и если да, то в какое агентство недвижимости следует обратиться… Войдя в положение Джини, консьерж буквально распластался у ее ног, а она стояла, не смея взглянуть на телеэкраны за его спиной. Он как раз был занят поисками телефона агентов по недвижимости, когда сработала сигнализация.
      От испуга Джини чуть не подпрыгнула на месте. За стойкой заверещал зуммер, на пульте замигали красные лампочки, из отдаления, скрадываемый огромными размерами здания, донесся прерывистый звук самой сигнализации.
      Однако консьерж отреагировал самым неожиданным образом. Выругавшись, он тут же извинился:
      – Простите, мисс, у нас только что установили новую охранную систему. Высокая технология, только вот, кроме неприятностей, никакого толку. Подождите секундочку…
      Стоило ему отвернуться, Джини впилась взглядом в центральный телемонитор. На нем по-прежнему было изображение пожарной лестницы. Пустой пожарной лестницы.
      Сверившись с инструкциями, консьерж взглянул на мигающий лампочками пульт.
      – Двенадцатая квартира. Снова у мистера Макмаллена. Нет, ну надо же, а? Второй раз за неделю! С ног собьешься, а у нас и без того людей не хватает. Вот вам адрес, который вы искали, мисс. Через минуту здесь будет полиция, а я пока должен сейчас же подняться и проверить…
      – Полиция? – переспросила Джини.
      – Сигнал поступает прямиком в отделение полиции, а оно находится тут через улицу. Только время теряем – и я, и они. Знаете, отчего в половине случаев срабатывает эта штука? От тепла. От тепла и насекомых, черт бы их всех побрал. Все эти «волшебные глаза», как их называют, представляют собой детекторы тепла и движения, а насекомые их просто обожают: забираются в них, устраивают себе там уютные гнездышки, вот сигнализация и срабатывает… И все же мне нужно сходить наверх. Может, там кошка совершила кражу со взломом, как полагаете? – Он ухмыльнулся.
      Поблагодарив консьержа, Джини вышла.
 
      В безлюдном кафе играла негромкая музыка. Возле входа в него располагалась пустая терраса со сложенными друг на друга столами и стульями. Паскаль расположился таким образом, чтобы через зеркальное окно видеть, что творится и на улице, и во дворе. Он читал газету и курил, на столике стояли две чашки кофе. В дальнем углу, навалившись на стойку, со скучающим видом читала книгу официантка Джини села.
      – Паскаль, – начала она, понизив голос, – по-моему, нам самое время смыться. Сейчас сюда нагрянет полиция.
      Паскаль взглянул на часы.
      – Разумеется, нагрянет, в том-то все и дело. Сиди спокойно. Мы должны ждать.
      – Может, прикажешь и вести себя как ни в чем не бывало?
      – Было бы неплохо.
      – Ты понимаешь хоть, как бросаешься здесь всем в глаза? Под два метра ростом и говоришь с безобразным французским акцентом.
      – Отвергаю это обвинение. Мое произношение безупречно.
      – Да тебя любой запомнит, черт побери! Ты торчишь над всеми. Тебя консьерж опознает, вот эта самая официантка Они и меня запомнят.
      – Ну и что из того! У меня преступного прошлого нет, так что мне бояться нечего. А у тебя как с этим?
      – Это просто чудо какое-то, что ты с твоими фокусами до сих пор не обзавелся преступным прошлым! Ползком на брюхе проникаешь в частные владения, скачешь там по кустам, вламываешься в чужие квартиры… – Она умолкла. Паскаль не обращал на ее скороговорку ни малейшего внимания. – В таком случае, – продолжила Джини, наклоняясь над столом, – тебя, возможно, заинтересует тот факт, что мы далеко не первые, кто вознамерился залезть в квартиру Макмаллена? На этой неделе сигнализация в его квартире срабатывает уже второй раз.
      – Ты уверена? Откуда тебе об этом известно?
      – Консьерж сказал. При осмотре они не обнаружили видимых следов взлома. Консьерж списывает все на механические неполадки. Он, похоже, ни капли не беспокоится на этот счет.
      – Tais-toi. – Паскаль накрыл своими руками ее ладони. – Смотри лучше. А вот и полиция.
      Во двор въехала белая машина, и из нее выбрались два констебля в форме. Судя по всему, они не считали свое задание делом первостепенной срочности, поскольку направились в ворота почти прогулочным шагом.
      – Пять минут, – сказал Паскаль. – Через десять минут выйдут. Подождем.
      Его предположение оказалось правильным. Через каких-то десять минут полицейские отбыли восвояси. Еще через пять Паскаль поднялся на ноги.
      Он взял Джини за руку, расплатился за кофе, одарил официантку парочкой любезностей и вывел свою спутницу наружу. Там он снова подтащил ее к Темзе, оценивающе посмотрел на уровень воды, который заметно поднялся по сравнению с прошлым разом, и остановился у пожарной лестницы.
      – Отлично. Теперь – наверх. Быстро. Авось повезет. Если все сработает, в нашем распоряжении – самое большее полчаса, чтобы покопаться в квартире Макмаллена.
      – Всего полчаса?
      – Оставаться дольше не позволит прилив. Вода поднимается на полтора метра в минуту – слишком быстро. И это опасно. Если не управимся, придется сидеть на этой пожарной лестнице в ожидании отлива, а такая перспектива меня, признаться, не радует. Ну давай, ты первая, – галантно кивнул ей Паскаль. – Надеюсь, высоты не боишься?
      Джини быстро полезла вверх по лестнице, Паскаль – за ней. Она старалась не думать о видеомониторах в вестибюле и об окнах, по которым сейчас поднималась.
      Когда они были на половине пути, внезапно пошел дождь, причем очень сильный. Паскаль начал ругаться. Они промокли насквозь, пока добрались до окон Макмаллена, по их лицам стекала вода.
      Впрочем, силы природы не могли остановить Паскаля. Повиснув на лестнице рядом с Джини, он достал из кармана тяжелый складной нож.
      – Итак, – сказал он, – либо мы взламываем окно, и ничего не происходит, либо мы взламываем окно, и срабатывает сигнализация. Это рулетка.
      – А каковы шансы?
      – Пятьдесят на пятьдесят. Обычно после того, как эти сигнализации срабатывают один раз, их нужно налаживать заново…
      – А как ты заставил ее сработать?
      – Проще простого. Смотри, – указал он на две крохотные черные коробочки, установленные изнутри на оконной раме. – Это контакты охранной системы. Если сильно ударить по раме, они сработают. К счастью, эта сигнализация сверхчувствительная, не мешало бы ее как следует отрегулировать. Иногда приходится бить по-настоящему сильно, а тут все оказалось гораздо проще. Я едва прикоснулся к окну… – Паскаль хитро ухмыльнулся.
      – Объясняешь весьма компетентно, – откликнулась Джини. – Судя по всему, тебе приходилось заниматься этим и раньше?
      – А как же, – ответил он, засовывая лезвие ножа в щель оконной рамы. – Система средненькая – и по качеству, и по цене. Я имел дело с лучшими. И с худшими тоже.
      Он замычал и поднатужился, засовывая лезвие ножа поглубже. Внутренняя задвижка отскочила, и Паскаль облегченно вздохнул. Подняв раму вверх, он протянул руку, чтобы помочь Джини.
      Не обращая внимание на протянутую руку, она подтянулась, уцепившись за подоконник, и, перевалившись через него, оказалась в огромной комнате.
      – А где же все эти «волшебные глаза»? Консьерж говорил, что они тут повсюду.
      Паскаль сделал нетерпеливый жест.
      – Лучше меня слушай. Говорил же я тебе: все будет в порядке. Система выключена. Если бы она была в действии, то сработала бы в ту же секунду, как я засунул нож между створками. После того, как система сработала, ее должен вновь привести в рабочее состояние специалист. Конечно, существует возможность того, что коды для перезагрузки охранной системы есть и у консьержа, но это крайне маловероятно – на это вряд ли пойдут из соображений безопасности. Сейчас он внизу и звонит со своего поста в компанию, установившую эту сигнализацию, чтобы сообщить им, что и он, и полиция проверили квартиру, но следов взлома не обнаружили, так что система, видимо, сработала из-за какого-то внутреннего сбоя. Они пришлют своих людей, чтобы снова наладить систему, но, я надеюсь, не сразу, а после обеда. У нас же до прилива остается полчаса, так что давай двигаться поживее.
      – Уголовник, да и только! – Джини взглянула на Паскаля с возмущением и восхищением одновременно. – Я работаю с уголовником. Потрясающе!
      – Пошевеливайся, – приказал тот голосом, полным обаяния. – Я беру на себя спальню, ты проверь письменный стол.
      – Что я должна искать?
      – Все что угодно. Дневник, записную книжку, письма, телефонные послания – все, что помогло бы нам понять, куда запропастился Макмаллен.
 
      Впервые Джини увидела лондонскую квартиру, которая до такой степени напоминала ей роскошные апартаменты на верхних этажах нью-йоркских небоскребов. Гостиная была поистине неимоверных размеров, потолки здесь были вдвое выше обычного. Оглядевшись, Джини пришлось признать, что ее первоначальные представления о Макмаллене, видимо, не соответствовали действительности. Раньше ей не приходило в голову, что «бродяга» Макмаллен может быть богат.
      Однако он, без сомнения, был очень богатым человеком. Он мог позволить себе иметь апартаменты, по сравнению с которыми любая другая лондонская квартира выглядела просто чуланом, мог позволить себе – пусть даже в качестве наследника – быть обладателем изящных предметов антиквариата. Комната могла многое рассказать о своем хозяине. Он одинаково любил и старинную, и современную мебель. При этом Макмаллен не просто покупал дорогие вещи. Он, несомненно, обладал вкусом. Ему нравилась музыка, о чем свидетельствовала обширная коллекция лазерных дисков, преимущественно Моцарт. Он любил читать: одна стена сверху донизу была занята книжными полками. Тут было, наверное, не менее двух тысяч томов: множество исторических трудов, книги на иностранных языках, неизвестных Джини. Задумчиво нахмурившись, она озирала все это и вновь пересматривала свое представление о человеке, которого они искали. «Ведь он ученый из Оксфорда», – напомнила она себе. Девушка вошла на кухню, которая была буквально напичкана бытовой техникой, заглянула в пустой холодильник и после этого направилась к письменному столу.
      Это было дорогое сооружение из полированного красного дерева. Несколько книг, пресс-папье без каких-либо следов чернил на промокательной бумаге, стакан для ручек и фотография – единственная в квартире. Джини повернула тяжелую серебряную рамку к свету, и с фотографии ей улыбнулась Лиз Хоторн. Снимок был сделан в фотостудии, причем не вчера: Лиз на нем выглядела не старше двадцати. Она блистала в вечернем туалете девушки, впервые выходящей в свет.
      Джини переключила внимание на ящики письменного стола. Их было шесть, все – незаперты. И пусты. Джини изумленно созерцала на эту картину: никаких канцелярских принадлежностей, никаких палок, никаких писем, дневников, записных книжек – ничего! Ни единого клочка бумаги… Письменный стол был буквально вычищен. Джини тихо присвистнула. Она ощупала задние стенки ящиков. Ничего.
      Начав двигаться проворнее, она еще раз проверила комнату. При более внимательном обследовании она заметила, что подчистили все помещение. Да, здесь оставалась мебель, ковры, книги, но все признаки существования самого Макмаллена исчезли. Не было никаких бумаг, писем, счетов. Она залезла в каждый шкаф, но не нашла ровным счетом ничего.
      Растерянно Джини осмотрелась вокруг. Кто же мог это сделать? Сам Макмаллен или кто-то еще? Она слышала, как в соседней комнате Паскаль хлопает дверцами шкафов и выдвигает ящики. Нахмурившись, она вернулась к письменному столу.
      Пресс-папье, стакан для ручек, стопка потрепанных книг, фотография Лиз Хоторн. Наклонившись, она взяла в руки книги и потрясла их в слабой надежде, что из них вдруг выпадет спрятанное послание от Макмаллена. Ничего, просто три книжки: «Оксфордская антология современной поэзии», «Потерянный рай» Мильтона и потрепанный роман Карсон Маккаллерса «Баллада о невеселом кабачке». На титульном листе последней книги было написано имя Макмаллена, а под ним слова: «Крист Черч, Оксфорд – 1968 г.».
      От этого было мало пользы. Надпись лишь сообщала, какой колледж в Оксфорде и в каком году посещал Макмаллен, не более того. Джини положила книги на место и сосредоточенно уставилась на письменный стол. Здесь что-то есть – она была в этом уверена. В конце концов именно Макмаллен заварил всю эту кашу. Если уж ему понадобилось исчезнуть, неужели он не оставил бы никакого следа, чтобы друзья смогли найти его?
      Пресс-папье? Джини осторожно отодрала промокательную бумагу от деревяшки, но ничего под ней не обнаружила. Тогда она взяла фотографию Лиз Хоторн и аккуратно отогнула сзади крепления рамки. Поначалу она решила, что и тут нет ничего, кроме картонной обложки фотографии и листа бумаги, играющего роль прокладки, но тут увидела это. На листке бумаги, использованном в качестве прокладки, были написаны карандашом цифры в следующем порядке:
      3
      6/2/6
      2/1/6
      Это могло оказаться чем-то важным, но с таким же успехом это мог быть какой-нибудь вздор. Если это даже какой-то код или подсказка, сейчас его расшифровывать некогда. Джини быстро свернула бумагу и сунула ее в карман, а затем закрыла рамку и поставила ее на место. Только она повернулась, чтобы сообщить Паскалю о своей находке, как услышала из спальни его приглушенное восклицание:
      – Джини, Джини, скорее сюда! Посмотри, что я нашел.
      Джини непроизвольно поежилась. Она чувствовала неуверенность и страх. То, чем они сейчас занимались, было противозаконно.
      Она вошла в соседнюю комнату. Это была, вне всякого сомнения, спальня мужчины, довольно аскетичная и в идеальном порядке. Одна стена была занята шкафами, за открытыми дверцами которых виднелись ряды строгих пиджаков и костюмов.
      Паскаль стоял посередине комнаты, возле двуспальной постели. Рядом возвышался комод, некоторые ящики которого были выдвинуты. Джини показала на них рукой.
      – Это ты устроил?
      – Что, открыл стенные шкафы и комод? Да, а почему ты спрашиваешь?
      – Потому что письменный стол совершенно пуст. Его очистили от всего содержимого. Вот я и думаю, кто мог это сделать – Макмаллен или тот, кто на этой неделе уже один раз заставил сработать сигнализацию?
      – Кто-то копался в столе?
      – Вот именно. И во всех остальных ящиках. Там не осталось ничего, за исключением вот этого клочка бумаги.
      Она протянула Паскалю найденную запись, и он внимательно изучил цифры.
      – Мне это ни о чем не говорит.
      – Мне тоже. Но это было спрятано за рамкой портрета Лиз Хоторн на письменном столе.
      – Не потеряй. Изучим позже. – Паскаль понизил голос и схватил Джини за руку. – А теперь я покажу тебе то, что обнаружил. Очень любопытно. Взгляни сюда, – показал он пальцем на один из выдвижных ящиков комода.
      Джини заглянула внутрь.
      – Рубашки, – констатировала она. – Вижу рубашки. Куча одинаковых белых рубашек – элегантных, только что из прачечной, до сих пор в целлофановых упаковках. Ну и что?
      – А вот что. Макмаллен – хорошо организованный, педантичный человек, правильно? Белые рубашки он держит в одном ящике, голубые – в другом. Здесь, в верхнем ящике, лежат носовые платки, тоже чистые, недавно из прачечной. А вот в этом, верхнем левом, – что бы ты ожидала найти здесь?
      – Господи, ну откуда мне знать… – Джини обернулась. За окном по-прежнему вовсю лил дождь. Освещение было сумрачным и тоскливым. Тишина становилась все более гнетущей.
      – Послушай, Паскаль, пошли-ка отсюда. Мне все это не нравится. Это неправильно, что мы с тобой забрались сюда и копаемся в чужих вещах. Нехорошо это!
      Паскаль пропустил ее слова мимо ушей. Лицо его было бледным и сосредоточенным.
      – Отвечай, что ты ожидала бы найти в этом верхнем ящике?
      – Ну что, что… Нижнее белье. Может быть, носки. Что-то в этом роде.
      – Вот именно. – На лице Паскаля появилась легкая улыбка победителя. – Твое второе предположение совершенно правильно. Носки. Любой человек предположит, что там находятся именно носки, и, предположив это, не станет обследовать этот ящик слишком дотошно. Если бы ты торопилась, ты бы не стала в них копаться и предпочла бы повнимательнее осмотреть какое-нибудь другое место…
      – Ты хочешь сказать, что квартиру обыскивали?
      – Не уверен, но думаю, Макмаллен этого ожидал, поэтому перед своим исчезновением вычистил ее с военной дотошностью. Вот только, как это всегда бывает, он кое-что упустил. Смотри.
      Паскаль открыл верхний левый ящик. В нем, как верно угадала Джини, лежали кипы носков: темно-серые, черные, идеально подходящие к строгим костюмам, висевшим в шкафах, и к образу бывшего военного, каким она представляла себе Макмаллена.
      Засунув руку поглубже, Паскаль вытащил из ящика какую-то черную тряпицу и протянул ее Джини, которая воззрилась на находку непонимающим взглядом. Это была перчатка. Женская перчатка под вечернее платье, длинная, до самого локтя. Она была сделана из тончайшей черной лайки.
      – Ну так что же, – начала она, – женская перчатка. Скорее всего, ее забыл здесь кто-то из его подружек. Возможно, это перчатка Лиз Хоторн, которую он сентиментально оставил себе на память и… – Внезапно она умолкла, вспомнив: «Каждой из них дают длинные черные кожаные перчатки, которые должны оставаться на ней от начала и до конца. Девушке не позволено прикасаться к Хоторну, если только на ее руках нет перчаток…»
      – Господи, Паскаль…
      – Вот так-то. – Лицо Паскаля побледнело от возбуждения. – Но это еще не все. Это особая перчатка. Очень запоминающаяся. Посмотри на нее внимательно, понюхай…
      Он поднес перчатку поближе к ее лицу. Джини поморщилась. От перчатки исходил тяжелый, маслянистый запах. Джини не была уверена, но от перчатки, кажется, еще пахло кровью. Она попятилась назад.
      – До чего мерзкий запах!
      – Знаю. Такой запах не забывается. И еще, если потрогать, – он провел ее рукой по мягкой коже, – чувствуешь? Она словно смазана маслом.
      Джини слегка передернуло. Она обернулась через плечо. Ей было страшно находиться в этих толстых стенах, запутанных коридорах, между запертых дверей.
      – Не по душе мне все это, Паскаль. Мы пробыли здесь уже дольше, чем полчаса. Пошли отсюда.
      – Хорошо, согласен. Здесь все равно больше нечего делать, я проверил все. Но это, – он взглянул на перчатку и сунул ее к себе в карман, – это мы заберем с собой.
      – Одну-единственную перчатку на правую руку? Зачем? С ее помощью ничего не докажешь.
      – Она мне кое о чем сможет рассказать. О чем-то таком, что я пока не понимаю… Пошли.
      С этими словами он крепко взял ее под руку и повел к окну, выходившему на пожарную лестницу. Джини хотела освободиться, но передумала, посмотрев вниз и увидев бурные воды поднимающегося прилива. В лицо ей ударил косой дождь, в ушах завыл ветер.
      Они спустились вниз, выбрались из воды, которая теперь прибывала буквально на глазах, и наконец снова ступили на твердую и безопасную дорожку. Джини повернулась к Паскалю.
      – Ну ладно, – сказала она, – объясни, о чем эта перчатка может тебе рассказать. Я хочу знать, Паскаль. Хочу знать прямо сейчас.
      – Она намекает мне на кое-какие связи, которые существуют в этой истории и в которых я пока не могу разобраться. – Он посмотрел на серые воды Темзы, которые уже лизали гальку. На лице Паскаля была написана тревога, и Джини схватила его за руку.
      – Дело в том, что у меня есть пара к этой перчатке, – продолжал он, нахмурившись. – Точно такая же. Тот же запах, та же ткань, те же морщинки на ладони…
      – У тебя есть к ней пара?! – изумленно воззрилась на него Джини. – Откуда?
      – Мне прислали ее по почте. Анонимно, – мрачно ответил Паскаль. – Вчера в Париже мне принес ее посыльный. Она была в аккуратной коробочке, обернутой в коричневую бумагу, а адрес был написан с помощью трафарета. Она еще была обвязана веревкой… Впрочем, какое это имеет значение!
      – Только один маленький вопрос, – произнесла Джини, чувствуя, как у нее холодеют руки. Глядя ему в глаза, она спросила: – На посылке случайно не было сургучных печатей? Красных сургучных печатей?

      – Черт! Черт, черт, черт! – выругалась Джини, швырнув телефонную трубку. Паскаль наблюдал за ней с другого конца ее гостиной, держа в руках присланные ей по почте наручники. Он задумчиво поигрывал ими, перебрасывая с ладони на ладонь.
      – Не хотят помочь?
      – Не хотят или не могут. Женщины, которая приняла посылки, уже нет на работе. У нее заболела мать, ее отпустили домой, и появится она только завтра утром. Ее зовут Сюзанна. Завтра мы сможем с ней поговорить.
      – А кроме нее, никто не может нам помочь? Ведь вся информация должна быть заложена в компьютер.
      – Наверняка так оно и есть. СМД – огромная фирма. Но, судя по всему, нам без этой Сюзанны не обойтись. Все отправления у них считаются конфиденциальными – просто так никто ничего не скажет. Нужно туда ехать, Паскаль, завтра же. По телефону мы точно ничего не узнаем.
      – Хорошо, завтра первым делом я отправлюсь туда…
      – Мы отправимся, – резко поправила его Джини. – Поедем вместе. Я тоже хочу поговорить с Сюзанной.
      – Конечно, – неуверенно ответил Паскаль и отвел глаза в сторону. Джини нахмурилась. Они вернулись сюда, в Айлингтон, прямо из квартиры Макмаллена. Было уже больше трех часов, и свет за окнами постепенно начинал угасать. Одежда на Джини была все еще мокрой, но она даже не подумала переодеться. Она до сих пор чувствовала, как в крови бесится адреналин. Ей казалось: еще один телефонный звонок – и путеводная нить у них в руках. И теперь она не поняла, почему Паскаль так себя ведет. Неужели он не испытывает тех же чувств, что и она?
      Судя по всему, нет. С того момента, как она показала ему наручники, в нем произошла какая-то перемена. Он словно потух, успокоился.
      Она неуверенно посмотрела на него. Джини чувствовала, что он что-то скрывает от нее. Паскаль все еще стоял, держа наручники. Вся энергия, вся одержимость, которые владели им сегодня утром, теперь, казалось, покинули его. На протяжении последнего часа, пока она рассказывала ему о посылке и звонила по телефону, он оставался задумчивым и молчаливым. Теперь он хмуро смотрел на нее.
      – Тебе нужно переодеться, Джини, ты промокла насквозь. И прими горячий душ. Все равно мы пока не можем сделать ничего полезного. Но это не так уж плохо. Это дает нам время как следует все обдумать и взвесить.
      – Паскаль, что-то не так?
      – Не так? Не так?! – Он бросил на нее странный взгляд. – Да нет же, все замечательно! Кто-то присылает тебе по почте пару наручников. По-моему, совершенно нормальная вещь… Чему тут удивляться?
      – Ну и что? Тебе самому прислали перчатку. Это напрямую связано с Макмалленом. Это какой-то сигнал, подсказка. Курьер сказал мне, что было отправлено сразу четыре посылки: одна – тебе, другая – мне, еще две – за границу. Если бы нам только удалось выяснить, кто и кому отправил тс две… Неужели не понимаешь? Это же след! Нужно лишь…
      – Согласен, нам все преподнесли на блюдечке. И именно это мне не нравится.
      – Ну и пусть. Пусть все получается слишком кстати, слишком удобно… Кого это волнует! Все равно нам предстоит это проверять. И чем раньше нам удастся…
      – Кого это волнует? Меня, – зло посмотрел на нее Паскаль. – И если бы ты хоть на секунду задумалась вместо того, чтобы размахивать руками, ты бы тоже стала волноваться по этому поводу. Неужели ты всегда так работаешь? Неужели это твой обычный подход – сначала делать, а потом думать? А вот я действую по-другому. Остынь немного!
      Джини захотелось быстро и ядовито ответить, но она сдержалась. Это обвинение, особенно то, что оно исходило от Паскаля, больно ужалило ее. В своей работе она действительно была импульсивной. Иногда это окупалось сторицей, но далеко не всегда. Временами ее стремительность приводила к ошибкам, которые оборачивались неприятностями.
      Ее отец всегда утверждал, что секрет успеха в журналистике заключается во внимании к деталям. «Я проверяю, – говорил он, – потом перепроверяю и перепроверяю еще раз. Я складываю кусочки головоломки очень медленно и точно. И только когда все – все до единого! – кусочки собраны и легли по своим местам, я могу отправиться домой и просохнуть. Вот тогда я знаю, что пришпилил этих подонков к стене».
      Джини почувствовала, что краснеет, и отвернулась. Они оба – и отец, и Паскаль – были правы. Осторожно, избегая взгляда Паскаля, она произнесла:
      – Конечно, ты прав. Я иногда тороплюсь. Сама знаю. Паскаль пропустил это косвенное извинение мимо ушей и пожал плечами.
      – Такое бывает со всеми нами, когда мы начинаем… Джини резко обернулась, пронзив его взглядом. Атмосфера накалилась.
      – Начинаем? – произнесла она. – Я не начинаю, Паскаль. Я, конечно, понимаю, что мне далеко до твоих заоблачных высот, но не забывай, что я тяну репортерскую лямку уже десять лет. Я уже не школьница. Господи Боже… – Джини ощутила внезапный прилив ярости. – Я не приготовишка в журналистике, Паскаль, мне уже двадцать семь лет.
      – Вряд ли я смог бы забыть, сколько тебе лет, даже если бы захотел. – Его лицо тоже окаменело. – С учетом того, что было… Разве забудешь?
      – Да что же это такое! – Джини зло вскочила на ноги. – Неужели обязательно вытаскивать это именно сейчас?
      – Ничего я не вытаскиваю, – огрызнулся он. – Это делаешь ты. Что же касается меня, то ты просто не так поняла мою фразу. Я вовсе не намекал на недостаток у тебя опыта, а хотел сказать: когда начинаешь раскручивать новую историю, вот и все.
      – Иди ты к черту! И не ври! Ты относишься ко мне свысока, унизить хочешь.
      – Да ни черта подобного! – Глаза Паскаля заблестели от злости. – Снова ты делаешь скоропалительные выводы. Вывернула все наизнанку. Слушай, Джини, если мы собираемся работать вместе…
      – Если? Если?! – Она шагнула к нему. – Да мне просто приказали заниматься этой историей, без всяких «если» и «но». И если тебе это не нравится, то очень плохо, потому что…
      – Господи Иисусе! – воскликнул Паскаль и начал ругаться – долго и по-французски. Теперь их разделяло меньше метра. В комнате стало душно от клокочущей ярости. Джини раскраснелась, ей было жарко, ее распирало негодование и страшное отчаяние, от которого подламывались ноги. Она никогда, по крайней мере уже много лет, не плакала, но теперь почувствовала, что слезы уже стоят комком в горле.
      Она была уже готова бросить новую едкую реплику, но что-то в его глазах остановило ее. Злость прошла. Она слабо махнула рукой, и тут – надо же! – Паскаль взял ее за руку и привлек к себе. Джини увидела, что он тоже больше не сердится. Его лицо было грустным и растерянным.
      – Извини, Джини, – сказал он, – ведь повздорили-то мы из-за прошлого, а вовсе не из-за работы. Мы сражаемся с тем, что произошло двенадцать лет назад.
      Вздохнув, Джини отвернулась.
      – Да, ты прав. Я полагаю, мы…
      – Мы не должны делать этого, Джини, – продолжал он, стискивая ее руку. – Посмотри на меня. Если мы позволим этому случиться… Мы не должны допустить этой ошибки…
      – Я это прекрасно понимаю. Просто иногда… Паскаль, это ведь очень непросто – забыть все, отодвинуть в сторону…
      – Я тоже все понимаю. Это прорывается наружу, а потом… – Теперь его голос был мягким. – Послушай, Джини, ты права. Я сам виноват, что не смог четко выразить свою мысль. Просто я не привык работать с кем-то еще. Я слишком долго был одиночкой, стал нетерпимым и нетерпеливым. Но сейчас тому есть веские причины, неужели ты не понимаешь, Джини? Ты женщина… Нет, дай мне договорить. Ты женщина, живешь одна, и вдруг какой-то тип присылает тебе посылку. Пару наручников. Пусть это не волнует тебя, но меня это беспокоит. Очень беспокоит.
      С этими словами он посмотрел на Джини, заметив, как порозовело и изменилось ее лицо. Казалось, в ней происходит ожесточенная внутренняя борьба.
      – Я к этому не привыкла, – ответила она каким-то неестественным голосом, в котором ему послышались гордость и боль. – Я не привыкла к тому, чтобы меня опекали, может, потому и рассердилась. Обычно я и работаю одна, и живу одна. Всем плевать, куда я хожу, что делаю и когда возвращаюсь. Возможно, я превратила это в фетиш. Кроме того… – Тут она умолкла.
      – Ну же, расскажи мне, – попросил Паскаль.
      Она снова подняла на него глаза. На ее лице появилось необычное жалобное выражение.
      – Да так, ничего… – Она попыталась придать своему голосу беспечности. – Мой отец всегда говорил, что женщины не могут быть независимы так, как это удается вам, мужчинам. Мне казалось, я смогла доказать, что он ошибался, и, может быть, в самом деле доказала. Я не такая, как все, Паскаль… Я уже не та девочка, которую ты когда-то знал.
      – Я в этом не уверен.
      – А я уверена. Тогда я была такой слабой, такой глупой. Я торопила жизнь и позволяла сердцу управлять головой.
      – Не такой уж великий грех, не так ли?
      – Может, и нет. Просто часть взросления. Как бы то ни было, – с этими словами она вынула свою ладонь из его руки и отступила назад, – теперь я другая, Паскаль. Я могу сама о себе позаботиться. Мне не нравится, когда кто-то из мужчин начинает меня опекать.
      – Правда? – с любопытством взглянул на нее Паскаль. – И почему же?
      Неожиданно Джини улыбнулась.
      – Наверное, боюсь, что мне это понравится. Боюсь попасть в зависимость.
      – А это будет плохо?
      – Судя по опыту прошлых лет, да.
      – Понятно, – нахмурился Паскаль, но затем тоже улыбнулся. – Ну что ж, если хочешь, воспринимай это как мою слабость. Считай, что мое французское воспитание непреодолимо заставляет меня быть галантным. В подобных обстоятельствах я стал бы опекать любую женщину. Это мой возраст, моя болезнь.
      Они помолчали. Взглянув на Паскаля, Джини увидела на его лице выражение, которое была не в силах разгадать. Он как-то сразу отдалился от нее, и когда заговорил вновь, голос его был уже более жестким.
      – Итак, – сказал он, – надеюсь, атмосфера разрядилась? Я предлагаю принять некоторые правила. Во-первых, не вспоминать о прошлом. Во-вторых, если моя опека станет слишком назойливой, можешь меня одернуть. И все же мне кажется, тебе следует переодеться, а я тем временем сварю кофе. После этого мы сядем у камина и обсудим все, что у нас есть.
      – Звучит резонно.
      – Ну вот и чудно. И подумай еще вот о чем. Есть тут одна вещь, которая вызывает у меня особенно сильное недоумение.
      – Какая же?
      – Обрати внимание на сроки. Нам поручили раскрутить историю с Хоторном только вчера утром. В то же утро каждый из нас получает эти посылки. Кто же мог знать о том, что мы получим это задание?
      – Николас Дженкинс.
      – Кто еще?
      – Никто. До того момента, как я оказалась у него в кабинете, я сама ничего не знала. И ты тоже.
      – И все же кто-то об этом знал, неужели ты не понимаешь, Джини? Кто-то должен был знать, ведь он отправил нам посылки за два часа до того, как мы оказались в кабинете Дженкинса. Нас взяли на заметку еще до того, как мы приступили к работе. Это не может быть совпадением. Кто-то знал, что мы вместе будем работать над этим заданием. Может быть, тебе удастся объяснить это? Лично у меня никак не получается.
 
      После того, как за Джини закрылась дверь, Паскаль уже мог не сдерживать себя. Запустив пальцы в волосы, он принялся мерить комнату шагами. Он говорил себе, что должен, по крайней мере, справиться со своим возбуждением, но оно было слишком сильным. С его стороны, было ошибкой прикасаться к Джини. Он не должен был позволять себе взять ее за руку. Он не должен был терять равновесия – это было самой большой его ошибкой. Он словно устроил короткое замыкание, вновь обрушив на себя тревожащее прошлое. Двенадцать лет отделяли его сегодняшнего от тех недель, которые он провел в зоне боевых действий, но теперь этот барьер времени словно исчез. Сейчас он хотел Джини так же сильно, как хотел ее тогда. Оказывается, эта потребность не исчезала никогда. Он желал ее сейчас, желал страстно. Еще вчера он чувствовал себя в безопасности. Во время обеда с Николасом Дженкинсом он пристально смотрел на нее и мог с уверенностью сказать самому себе, что теперь-то, слава Богу, неуязвим. Это была новая, незнакомая ему Джини. Конечно же, он мог работать с этой женщиной, поскольку, глядя на нее, не испытывал ровным счетом ничего.
      – Дело в том, – сказал Дженкинс перед ее приходом, – что она действительно хороший репортер. Она действует быстро, у нее острый нюх, она прекрасно работает с домашними заготовками. Вы двое – отличная команда… – Паскаль понял, что сейчас последует «но», и ждал. – Но… – ухмыльнулся Дженкинс, – тут есть одно большое «но»: работа с ней может оказаться нелегким делом. Она, как и многие женщины сейчас… Ну, сам понимаешь, все эти феминистские штучки.
      Дженкинс скорчил рожу.
      – Вдобавок у нее дикий комплекс, связанный с ее отцом. Любая, самая задрипанная статья, которую она пишет, должна быть сделана идеально. А вдруг папочка прочтет, понимаешь? Хотя, подозреваю, у него и в мыслях нет ничего подобного, поскольку любимому папочке на нее насрать. Но она этого не понимает. Она все время пытается что-то доказать, и когда пишет очередную статью, то пишет специально для него.
      – Я встречался с ее отцом. – Паскаль бросил на Дженкинса быстрый взгляд, но тот ничего не уловил. Только снова захихикал.
      – Действительно? Ну в таком случае сам все знаешь. Не вздумай даже заикнуться о Сэме Хантере и его сраной Пулитцеровской премии, иначе она будет распевать о его многочисленных наградах весь вечер. Уж я-то знаю.
      В последних словах Дженкинса прозвучала нотка обиды. Судя по всему, его в свое время лишили надежды на официальное признание его заслуг.
      – Что-нибудь еще? – спросил Паскаль.
      – Да. Она нахальная, резкая. Симпатичная, спору нет, но по части женского обаяния у нее не все в порядке.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Скажем по-другому: любому мужику яйца за пять секунд отморозит. Так что даже не мечтай ни о чем таком.
      – Ладно. – Паскаль холодно посмотрел на него. – Между прочим, я тут для того, чтобы работать с ней.
      Дженкинс весело хихикнул.
      – Паскаль, я тебя умоляю! Тоже мне, ледяная глыба! Подожди, вот сейчас увидишь ее, – он нарисовал в воздухе роскошные женские очертания, – по-другому запоешь.
      И тут как раз в кабинет вошла Джини. В первую минуту Паскаль ее даже не узнал. Она вела себя сдержанно и немного воинственно, а он смотрел на эту высокую и стройную молодую женщину с испугом и сожалением. «Моя дорогая Джини», – подумал он сначала, но потом мысленно поправился: «Такая красивая, а той больше нет».
      Это горькое чувство владело им на протяжении всего обеда. Он видел, как неприятно ей общество Дженкинса. Сам Паскаль чувствовал то же самое. Но от нее исходил такой холод! Сидя напротив, она ни разу не улыбнулась. Через некоторое время ему показалось, что в ее поведении есть какая-то фальшь, натянутость, словно она заранее решила играть некую роль. Ему казалось, что она разыгрывает из себя эдакого профессионала, пытаясь выпятить важность информации о Хоторне, которой располагает лично. То, что говорил Паскаль, она слушала с выражением легкой усталости на лице.
      «Твоя очередь, Джини. Еще много чего можно добавить», – сказал тогда Дженкинс. «Да уж, конечно», – ответила она, кинув в сторону Паскаля надменный взгляд.
      Она явно хотела его приложить, и это удивляло. «Как она изменилась! – думал он. – Жесткая, как ноготь».
      Когда Дженкинс закончил рассказывать про Хоторна, она не обнаружила никаких чувств: ни удивления, ни сочувствия. Все так же холодно и равнодушно она дала услышанному свою оценку. Паскаль вслушивался в ее слова, наблюдал за ее поведением, и оно казалось ему крайне неженственным. К концу ужина он был просто подавлен. Он и раньше понимал, что Джини наверняка изменилась, но ему в голову не приходило, что она может вызвать у него такую неприязнь.
      Когда они выходили из редакции, он убеждал себя в том, что вместе с неприязнью пришло облегчение. С этой женщиной он вполне мог работать, тут никаких сложностей не возникало. Девочка, которую он помнил, умерла. Она превратилась в призрак, фантом, живущий только в его памяти, – как странно! Все двенадцать лет он только и думал о ней, а когда встретил, оказалось, что ее больше не существует.
      Но потом что-то случилось, что-то, чего он не в состоянии был объяснить. Маленькое волшебство, игра света, случайный поворот головы, какая-то тень, пробежавшая по ее лицу… Она молчала, стоя в сумерках, глядя через двор на ворота, и вдруг произошло удивительное. В той женщине, какой она стала, Паскаль вдруг вновь увидел девочку. За этим воинственным фасадом он разглядел беззащитность, в разрезе ее глаз, в изгибе шеи он увидел ее прежнюю. Он не отрывал глаз от ее лица и опять видел, как она красива. Узнавание приняло внезапную, легкую радость. Прежде чем Паскаль успел остановить себя, он произнес ее имя так, как раньше, на французский манер. Она резко обернулась, пристально посмотрела на него, от ее лица отлила краска, и прежде чем ей удалось это скрыть, ее лицо снова осветилось тем давним светом нежности, который он так любил. Этот свет был в ней и сейчас, спустя столько лет.
      Он не смог бы определить это одним словом: серьезность, честность, нежность, желание дарить радость – когда-то он использовал эти блеклые слова, да и многие другие, пытаясь объяснить необъяснимое – то, что ему так нравилось в ее лице. В Бейруте он много раз пытался запечатлеть это на пленке и, конечно же, у него ничего не получилось. Пленка, как и слова, была не в состоянии передать ее внутренний мир, она лишь останавливала мгновение, но оставалась безучастной к прикосновению ее руки, звуку ее голоса. От постоянных неудач Паскаль завелся. Он говорил себе, что фотопленка могла рассказать и рассказывала очень многое: о ярости, счастье, одиночестве, тщеславии, горе. Желание раскрыть Джини с помощью фотокамеры превратилось в одержимость, в цель жизни. «Встань здесь, – говорил он ей. – Поверни лицо к свету. Смотри на меня. Да, да, вот так…»
      Но объективу не удавалось увидеть то, что видел Паскаль. Рассматривая отпечатанные снимки, Паскаль понимал, что они эффектны, но мертвы. Тем не менее он долго хранил их, а один – маленький, черно-белый – остался у него до сих пор. Сидя в лондонской квартире Джини, Паскаль достал фото из бумажника.
      Он сделал эту фотографию однажды вечером у залива. С точки зрения техники снимок был неудачным, и Паскаль это знал. Поскольку освещение было плохое, он поставил большую выдержку, и кадр получился немного засвеченным. Из-за отраженного света лицо Джини получилось размытым и прозрачным. И все равно это был его любимый снимок. Глядя на него раньше, да и сейчас тоже, Паскаль понимал, почему хранит его, почему позволил ему превратиться в некий талисман. На нем жила молоденькая девочка, самая обычная девочка, которая наврала ему о своем возрасте. Когда он делал этот снимок, она была младше, чем он думал. Светлые волосы развевались над ее лбом, в ухе висела сережка. Она была одета в свободную рубашку с открытым воротом. Эта фотография была непримечательной во всех отношениях, в ней не проявился его профессиональный талант. Для посторонних глаз на ней была запечатлена обычная девчонка на фоне морских волн – заурядный снимок, сделанный в выходные. Но для Паскаля этот снимок значил чрезвычайно много: глядя на него, Паскаль смотрел в лицо открытой им когда-то истине, которая никогда не изменится и не сотрется. Джини не была его единственной любовью, менялось и его отношение к любви. Но что бы она ни значила для него, позже, когда он стал разочаровываться во всех своих иллюзиях и соблазнах, это воспоминание, чистое и сильное, оставалось всегда при нем. В тот день, когда он сделал этот снимок, его камере повезло: впервые ей удалось запечатлеть радость. Это до сих пор удивляло Паскаля, ведь к тому времени он уже привык снимать только смерть!
      Все это было, думал Паскаль, было, и маленький снимок служил тому доказательством. Кроме того, не далее, как полчаса назад, он получил еще более веское доказательство. Он увидел прошлое таким, каким его помнил и хотел помнить: оно было в глазах Джини. «Прощай», – подумал он. Теперь фотография была ему уже не нужна.
      Повинуясь внезапному порыву, он наклонился, поднес снимок к огню и стал смотреть. Карточка вспыхнула моментально, охваченная разноцветным от химикалий пламенем, и Паскаль бросил предательскую золу в камин. Ритуалы иногда приносят пользу. Паскаль смог наконец признать, что это было, но прошло. Услышав в соседней комнате движение, он пошел на кухню делать кофе. «Коллеги, друзья, профессионалы, команда, не более того», – сказал он себе.
      – Вот как мы сейчас поступим, – жизнерадостно объявил он, когда вернулась Джини. – Отправимся в какое-нибудь уютное местечко, выпьем красного вина, съедим чего-нибудь вкусного и обсудим наши дела.
      Он умолк. Джини тоже молча смотрела на него, а затем покорно согласилась.
      Паскаль вел себя очень осторожно, стараясь держаться дружеского тона, когда они вместе выходили из квартиры. Он понимал, что прошлое было бы разумнее похоронить, чтобы уберечься от его притягательной силы. К тому же оно осталось бы чистым, не испорченным тем сумбуром, в который Паскаль превратил в последнее время свою жизнь. И все же глупый вопрос вырвался помимо воли:
      – Та сережка, – спросил он, когда они уже шли к двери, – ты помнишь? Та, которую мы вместе выбирали. Ты сохранила ее? Носишь ее хоть иногда?
      Вопрос, что и говорить, идиотский. Джини покраснела.
      – Сережка? Нет, я ее не ношу. Даже не знаю, сохранилась ли она у меня. По-моему, потерялась, когда я переезжала на новую квартиру.
      Она сняла цепочку и распахнула дверь для выступавшего впереди них кота, покачивающего хвостом и сгоравшего от нетерпения обследовать улицу.
      – Пошли, Паскаль, – произнесла она устало. – Столик заказан на восемь. Мы опоздаем.
 
      Ресторан, выбранный Джини, находился в нескольких кварталах от ее дома. Это было маленькое неприметное заведеньице, которым управляла жившая здесь итальянская семья. В будни в ресторанчике было тихо, подавали простую и вкусную еду.
      Их посадили за столик, стоявший в углублении, в самом конце зала. На выкрашенных в белый цвет стенах по обе стороны от них красовались портреты итальянских кинозвезд и знаменитых футболистов, под потолком висели искусственные лианы, выстроились радами бутылки с кьянти. Взглянув на эти украшения, Паскаль улыбнулся.
      – Маленькая Италия в Северном Лондоне. Тут симпатично, Джини.
      – Тут тихо и хорошие спагетти. Можно спокойно поговорить.
      Когда официант принес им спагетти, салаты и разлил вино, Паскаль вытащил записную книжку.
      – Ну что ж, – возгласил он, как на открытии совещания, – приступим.
      – Рассмотрим возможные ниточки? Давай.
      – В первую очередь это, конечно, фирма по доставке почтовых отправлений. Мы выясним, куда и кем были отправлены две остальные посылки. Это, возможно, поможет нам понять, почему они были отправлены и не намеренно ли кто-то подбросил нам этот след.
      – Кроме того, сам Макмаллен… – Джини подалась вперед. – Мы должны вычислить его семью и друзей, проверить его прошлое – Оксфорд, службу в армии и так далее. Это поможет нам в поисках.
      – Дженкинс снабдил меня кое-какими контактами – имена и телефонные номера Он прислал их вместе с пленкой. – Паскаль задумчиво побарабанил по записной книжке. – К примеру, на пленке упоминается его сестра Видимо, бывшая актриса. С ней бы стоило поговорить.
      – Она живет в Лондоне?
      – Да, рядом со Слоун-сквер. И родители его до сих пор живы. Отец занимается историей искусств. Дженкинс говорит, он – выдающийся ученый.
      – Они тоже в Лондоне?
      – К сожалению, нет. В Шропшире. Это в нескольких милях отсюда. С ними лучше общаться не по телефону, по крайней мере сначала. Значит, сначала займемся сестрой и друзьями.
      – Их много?
      – Дженкинс говорит, что нет. Макмаллен, похоже, одиночка.
      – К тому же у нас есть Хоторн, – напомнила Джини. – Он сам мог бы помочь нам проверить то, что рассказал Макмаллен. В конце концов, если Хоторн требует блондинок каждый месяц, ему их кто-то должен поставлять! А где этот загадочный кто-то их находит? Вот, к примеру, ты, Паскаль… Где бы ты стал искать блондинок?
      Паскаль пожал плечами.
      – В агентствах по эскорт-услугам, среди девочек по вызовам. Достаточно поговорить с главным портье в любом из лондонских отелей.
      – Но Хоторн сам вряд ли стал бы этим заниматься, не правда ли?
      – Нет, конечно. Просто я хочу сказать, что в принципе тут нет ничего сложного. Если у мужчины есть деньги, то найти женщину для него сущий пустяк.
      – Едва ли бы он сам стал бы обращаться в агентства, – покачала головой Джини. – Там чересчур много народа, а это слишком рискованно.
      – Я тоже так думаю, но, с другой стороны, вдруг Хоторн прикрывался чужим именем?
      – Но он слишком известен, его бы сразу же узнали.
      – Ну и что? Не он первый и не он последний из знаменитостей, пользующихся услугами девчонок по вызовам. Молчание и готовность выполнить все желания купить несложно, если знаешь, куда обратиться.
      – Ты говоришь как большой знаток этого дела.
      – Я и есть большой знаток. Мне уже приходилось сталкиваться с этой публикой.
      – С девками по вызову? С проститутками?
      – С моделями, с массажными салонами, с бандершами. Естественно. Будет тебе, Джини, – нетерпеливо побарабанил он по блокноту. – От кого, по-твоему, я получаю наводки? От президентов банков? Ты же знаешь, какой работой я занимаюсь.
      – Да уж, знаю, – отвернулась Джини.
      На некоторое время воцарилась тишина. Паскаль делал какие-то записи, а Джини ковырялась в тарелке. Она обнаружила, что потеряла всякий аппетит. Вопрос о том, какой работой занимается теперь Паскаль, что снимает и о чем пишет, лежал между ними, словно некая неизвестная земля, которую Джини хотелось бы исследовать. Ей хотелось спросить Паскаля, почему он занялся этим делом и не считает ли это предательством самого себя. Однако вопрос этот был из тех, задавать которые не так-то просто. Пожалуй, лучше он подождет до тех пор, пока она не поработает с Паскалем подольше, пока у него не появится больше оснований быть с ней откровенным. Потому что сейчас он не доверял ей, по крайней мере не до конца, и Джини чувствовала это. А может, он вообще никому не доверял. Одно лишь упоминание о его жене, ребенке или работе – и створки раковины тут же захлопываются.
      Когда Паскаль заговорил о своих источниках, по его лицу пробежало облачко, но теперь, когда он погрузился в записи, оно прояснилось. Джини наблюдала за тем, как, сосредоточившись, Паскаль сплетал слова в фразы. Его темные, уже седеющие на висках волосы упали ему на лоб, глаза были устремлены в блокнот, лежавший на столе. Сейчас она могла беспрепятственно смотреть на Паскаля и испытывала от этого тайное удовольствие.
      Паскаль и изменился, и не изменился одновременно. Вот небольшой шрам на левой скуле, оставшийся от детских проказ. Когда-то давно, лежа в своей сотрясаемой оглушительной музыкой комнате, под которой находилась дискотека, Джини нащупала этот шрам на лице Паскаля, когда он крепко спал в ее кровати. Своими пальцами она изучила всю географию его, такого дорогого ей лица: глаза, губы, нос, подбородок, шея, волосы. Она помнила особый запах, исходивший от его кожи, прикосновения его рук, слова и способы любви. Она помнила все до мельчайших деталей: как трепетало его тело, как он двигался. Воспоминания были острыми, а потому болезненными. Сейчас недоставало одного, самого главного компонента, который придавал бы смысл всему остальному. Раньше им было достаточно посмотреть друг на друга, чтобы понять все. Но тогда им, влюбленным, не нужны были слова, язык взглядов был их языком.
      – Что-то не так? – неожиданно спросил Паскаль.
      – Нет, ничего, – резко вернулась она в менее приятное настоящее. – Почему ты спросил?
      – Ты вдруг загрустила.
      – Не загрустила, а сосредоточилась. Я думаю обо всей этой истории… – Она помахала рукой официанту. – Выпьем еще кофе?
      Он кивнул и закурил сигарету.
      – У нас есть еще одна ниточка, – продолжила она скороговоркой. – Тот листок, который я обнаружила в квартире Макмаллена. Ты не забыл о нем? Может быть, в нем какая-то важная информация, хотя, конечно, необязательно.
      С этими словами она вытащила лист бумаги и протянула его через стол. Нахмурившись, Паскаль поднес его поближе к зажженной свече.
      – Три группы цифр. Это не даты. Они могут оказаться чем угодно: измерениями, какой-то комбинацией… Они могут быть старыми или недавними…
      – Обрати внимание, Паскаль, они написаны очень тщательно.
      – Это ничего не значит. Возможно, кто-то сделал запись для памяти, а потом ему потребовался лист бумаги, чтобы подложить под фотографию в рамку, вот он и взял этот. Может, это вообще не Макмаллен писал.
      – Верно. – Джини забрала у Паскаля бумагу и внимательно всмотрелась в написанное. – Как же так получилось с Макмалленом? Зачем выходить на Дженкинса, а потом исчезать?
      – Судя по всему, между тем днем, когда он передал Дженкинсу пленку, и двадцать первым декабря прошлого года что-то произошло. Возможно, он решил, что ему грозит опасность.
      – Но в таком случае он наверняка попытался бы установить контакт. Вся эта история подходила к своему важнейшему этапу. Он должен был сообщить, где состоится очередное «мероприятие». Если бы ему по каким-то причинам понадобилось исчезнуть, он тем или иным способом обязательно попытался бы установить контакт.
      – Ты имеешь в виду, что он оставил бы след? Возможно. – Паскаль взглянул через стол на бумагу, которую теребила Джини. – Но даже если это некое закодированное послание, я не могу расшифровать его, а ты?
      – Я тоже. Уж в чем, в чем, а в шифрах я никогда не была сильна. Но все же, мне кажется, мы могли бы попробовать самые очевидные вещи. Например, заменить цифры буквами. Попробуй, Паскаль.
      – Стало быть, буква А будет у нас номером один? О'кей.
      Он стал царапать что-то в своем блокноте, потом усмехнулся.
      – Не очень обнадеживает. Взгляни. – Он протянул страницу Джини. Теперь запись выглядела так:
      3 С 6/2/6 F/B/F
      2/1/6 B/A/F
      – Тарабарщина! – насупилась Джини. – А давай попробуем принять за единицу В или С. Ведь С – это третья буква в алфавите, может, именно на это указывает тройка наверху? Попробуй-ка так.
      Некоторое время они пытались и так, и сяк, но ни одна из получавшихся комбинаций не напоминала послание или хотя бы какое-то внятное слово.
      – Безнадежно, – первым потерял терпение Паскаль, отодвинув от себя лист бумаги. – По-моему, мы напрасно тратим время.
      – Последняя попытка. Подумай, Паскаль, это единственная запись, обнаруженная нами во всей квартире. Она находилась под фотографией Лиз Хоторн. Это ведь что-то да значит, правда?
      – Возможно, возможно… – Паскаль улыбнулся. – Искушение сделать определенные выводы и впрямь очень велико. Возможно, ты что-то упустила, возможно, сама по себе эта записка ничего не значит и может сработать только вместе с чем-то еще. Расскажи мне еще раз, как ты нашла ее.
      – Я обыскала письменный стол дважды. На нем было пресс-папье…
      – Бумага была чистой?
      – Девственно чистой. Ей ни разу не пользовались. Я проверила и под ней – ничего. На столе лежала стопка книг, но книги там были повсюду: на полках, на журнальном столике, свалены прямо на полу, возле его постели – впрочем, ты сам видел.
      – А в книгах ты посмотрела?
      – Естественно. Тоже ничего. Ах да, на одной из них было написано его имя, название его колледжа в Оксфорде и дата – 1968 год. Я, конечно, проверю, но не сомневаюсь, что это время его учебы там.
      – В самой книге ничего не было подчеркнуто или написано на полях?
      – По крайней мере, я ничего такого не заметила. Я просматривала их очень быстро. Они были довольно зачитанными, но безо всяких пометок.
      – Что это были за книги?
      – Антология поэзии, «Потерянный рай» Мильтона и роман Карсон Маккаллерс.
      – Довольно пестрый набор.
      – Действительно, но на книжных полках было то же самое: романы, политические исследования, поэзия, история. Огромное количество книг по истории. Возможно, именно она была предметом его исследований в Оксфорде. Да, и еще книги на иностранных языках – немецком, французском, итальянском…
      – Для армейского офицера весьма образован. Интересно… – вздохнул Паскаль. – И все-таки это, похоже, нам не поможет. Продолжай.
      – Вот, собственно, и все, что там было. Книги, промокашка, фотография Лиз Хоторн – снимок, кстати, не из последних – и стакан для ручек и карандашей. Больше ничего.
      Паскаль покачал головой.
      – Я тоже ничего не нахожу. Темный лес. У тебя случайно нет по соседству друзей-шифровальщиков? – улыбнулся он.
      – К сожалению, нет. Я не по этой части. Вот разве что… Ну-ка, подожди. Есть один человек, который может помочь. Бывший приятель Мэри, дока из Оксфорда. Во время войны работал на разведку, по крайней мере, я так думаю. Сейчас он сочиняет кроссворды, хитрые кроссворды для «Таймс».
      Джини замолчала. Она видела, что Паскаль смотрит на нее не отрываясь.
      – Что-то не так? – спросила она.
      – Нет, ничего. Просто мне нравится, когда ты сосредоточена, только и всего. Тогда у тебя на лице появляется какое-то особенное выражение. Ты откидываешь волосы назад, заправляешь их за уши, и ты… Впрочем, ладно. Просто удачная игра света и тени… Глаз фотографа, сама понимаешь…
      Джини неуверенно взглянула на собеседника. Паскаль резко встал.
      – Пойду заплачу, а потом провожу тебя домой.

* * *

      Когда они вернулись к Джини, Паскаль не выказал никакого намерения уходить. Пока Джини делала кофе, он слонялся по квартире. Он изучал двери, окна, картины, книжные полки, и то, как он это делал, выводило ее из равновесия. Она села у камина, поглаживая Наполеона, а Паскаль тем временем исследовал окантованные плакаты с какой-то художественной выставки.
      – И что же ты там ищешь, Паскаль?
      – Что? – Он обернулся и посмотрел на нее отсутствующим взглядом, словно мыслями был очень далеко отсюда.
      – Самая обычная квартира, – терпеливо сказала Джини. – Обычные плакаты, обычные книги. А тебя это как будто удивляет. Интересно, почему?
      – Может, потому, что я хочу получше узнать тебя, – пожал он плечами.
      – Ты меня и так знаешь.
      – Может быть, но я не уверен. Ты изменилась.
      – И о чем же говорят тебе твои изыскания?
      – О, о многом! Нам с тобой нравятся одни и те же художники, мы с тобой посещали одни и те же выставки. Вот эту, к примеру, в Париже. – Он показал на один из плакатов. – Ты там была, и я там был.
      – Да, и примерно еще двадцать пять тысяч человек, Паскаль. Эта выставка пользовалась огромным успехом.
      – Пусть даже так. – Он бросил на нее быстрый взгляд. – Она проходила в Париже. И я живу в Париже. Выставка проходила в прошлом году. – Паскаль помолчал. – Ты одна туда поехала?
      – Да, одна. Представь себе, такое тоже случается.
      – Без мужчины?
      – Я как раз находилась в промежутке между двумя мужчинами. У меня часто так бывает.
      – Я тоже ходил туда один.
      Паскаль вновь поколебался, но потом все же спросил:
      – У тебя никогда не возникало желания позвонить мне, когда ты бывала в Париже?
      – Нет, Паскаль, не возникало. С момента нашей встречи прошло много лет. У тебя была жена, семья, а я…
      – В прошлом году уже не было. По крайней мере, жены. Я развелся три года назад. Ты же знала об этом.
      – Ты полагаешь?
      – Но ты же сама сказала мне только вчера. Ты сказала, что слышала об этом.
      Джини быстро отвела взгляд. Ей было тяжело обманывать его. Она подумала, какой была бы реакция Паскаля, если бы она сказала ему правду: каждый раз, когда она оказывалась в Париже или где-то еще во Франции, каждая улица, каждое кафе выкрикивали его имя. Гуляя по парижским бульварам или сидя в парижских кафе, она всегда ощущала его присутствие, его образ словно витал в самом воздухе, черты лица проступали в солнечных бликах Сены.
      – А как насчет Лондона? – подняла она глаза, вновь посмотрев на него. – Ты ведь бывал здесь сотни раз, но так и не позвонил мне, Паскаль. Ты ни разу не написал. Мы только раз случайно встретились в Париже.
      Теперь настала очередь Паскаля отвести глаза. Он подумал, какой была бы реакция Джини, если бы он сказал ей правду: он звонил ей, он говорил с ней – много раз, но только в своих мыслях. Разве объяснишь, что ее отсутствие и разделившее их время вовсе не мешали ему продолжать разговаривать с ней, что этот диалог уже не зависел от них и жил своей собственной жизнью? Нет, это объяснить невозможно, мрачно решил он. И тем более невозможно было объяснить, как эти мысленные беседы действовали на него, проникая в самое сердце, как иногда с болезненной внезапностью всплывали в снах.
      Он посмотрел на занавески в комнате Джини и на короткое мгновение представил свой собственный дом в Париже, который пять лет назад они делили с Элен. Светит весеннее послеобеденное солнце, дочка спит в соседней комнате, а Элен ушла за покупками. Он тогда схватил телефонную трубку, но затем положил обратно. Снова схватил и снова положил. После третьего раза он все же набрал номер.
      Всего лишь несколько часов назад он встретил Джини возле кафе, и с того самого момента внутри него накапливался этот порыв. Теперь, чувствуя за собой вину, Паскаль дал ему волю. Во время их холодного и нервного разговора на улице она упомянула название отеля, в котором остановилась. Он находился в таком смятении, что ничего не соображал. Знал только, что должен ей что-то сказать и услышать звук ее голоса. Теперь, набрав номер отеля, он поговорил с гостиничным портье и стал ждать с неистово бьющимся сердцем. Телефон в ее номере прозвенел три раза, четыре, пять… Затем ответил мужской голос. Паскаля обдало холодом. Он должен был это предвидеть, ведь все было настолько очевидным. Она сама постаралась сделать ситуацию предельно ясной. Паскаль уже хотел повесить трубку, но вдруг обнаружил, что не может этого сделать.
      – Je peux parler a Mademoiselle Hunter?
      – Non. Je regrette… – англичанин говорил по-французски отлично, почти без акцента. Последовала короткая пауза. – Elle est partie.
      – Quand?
      – Cet apr?s-midi – une demi-heure… Vouz voulez laisser un message?
      – Non. Ce n'est pas important. Merci. Au revoir … Положив трубку, он почувствовал, что вернулась Элен.
      Он буквально лопатками ощутил, что она стоит у него за спиной, и резко обернулся.
      – Не повезло? – улыбнулась она едва заметной сухой улыбкой. – Какая обида! А я все думала, когда же ты ей позвонишь, – бросила она быстрый взгляд на свои часы. – Прошло уже два с половиной часа. Странно, как это тебе удалось так долго терпеть! Но, с другой стороны, ты ведь не мог позвонить раньше, здесь была я.
      Она поставила сумку на стол и начала спокойно разбирать ее: хлеб, вино, овощи, сыр.
      – Ну ничего, Паскаль, попытаешься еще раз, когда окажешься в Англии. Она будет счастлива услышать твой голос. Она сделала все, чтобы в этом не возникло ни малейших сомнений.
      – Мы с ней всего лишь друзья, – безнадежно начал Паскаль. – Я же рассказывал тебе…
      – О, конечно же, помню, что ты мне рассказывал, как безбожно врал. Ты мне всегда врал, и это меня удивляло. Зачем врать? В конце концов мне-то какое дело! Это было за много лет до того, как мы с тобой встретились. Всего лишь один из твоих заграничных романов. Зачем же тогда прикидываться, конечно, если только это не был какой-нибудь особенный роман? Он был особенным, Паскаль?
      – Я не собираюсь это обсуждать. Ты ошибаешься. Ты не понимаешь…
      – Ошибаюсь? – Жена холодно посмотрела на него. – О нет, едва ли. Я ни капельки не ошибаюсь. Мне кажется весьма знаменательным, что ты ни разу не упомянул при мне ее имени – ни разу за все прожитые годы. Какая таинственность! Кстати, у нее дрожали руки, ты заметил?
      – Нет, черт побери, не заметил!
      – А они действительно дрожали.
      – Послушай, может, забудем об этом?
      – Я-то могу. Наверное. – Она окинула его задумчивым и холодным взглядом. – Вопрос в другом: сможешь ли ты? – И она нервно стала складывать продуктовую сумку. – Неоконченный роман – вот как я назвала бы это. Я всегда чувствую такие вещи. Мой тебе совет: отправляйся в Лондон, разберись с этим окончательно и, когда освободишься от всего этого, возвращайся домой.
      – Элен…
      – А почему бы и нет? Это, по-моему, лучший выход. Ложись с ней в постель. Я же вижу, ты до сих пор мечтаешь об этом. Иначе зачем бы ты стал ей звонить?
      – Ради всего святого, неужели это единственная причина, по которой можно звонить женщине?! Только из-за того, что хочешь лечь с ней в постель?
      – Нет, конечно же, нет. Но в твоем случае это единственная причина, независимо от того, сознаешь ты это или нет.
      – Это неправда.
      – А ты знаешь, мне ведь на самом деле плевать. Мне уже плевать, куда ты идешь, по кому сходишь с ума. – Она помолчала, выжидательно глядя на мужа. – Ты был мне верен? Ты верен мне?
      – Да, я верен. С трудом.
      Его ярость, как всегда, доставила ей удовольствие. Она одарила его еще одной ледяной улыбкой.
      – В таком случае, не борись с собой из-за меня, Паскаль. Если бы ты любил меня, я бы так не говорила, но поскольку ты меня не любишь, это уже не имеет значения. Чувствуй себя свободным. Трахайся на здоровье.
      По-прежнему спокойная, она отвернулась и открыла холодильник, начав укладывать в него продукты. Паскаль вышел из себя и грохнул ладонью по кухонному столу.
      – Ну зачем, – заорал он, – зачем ты все это говоришь! Ведь женился-то я все-таки на тебе!
      – О да, женился ты на мне, – повернулась она к нему, – и даже говорил, что любишь меня. Я даже поверила тебе… На некоторое время.
      – Я сам верил в это, черт бы тебя побрал! – снова грохнул он по столу, свалив бутылку с вином. – Иначе не говорил бы такого.
      Элен ловко подхватила бутылку и обожгла его холодным взглядом.
      – Верил? Я видела, что ты стараешься, но верил ли ты в это на самом деле в сердце, Паскаль?
      Повисла тишина, очень долгая тишина. Паскаль отвернулся, Элен вздохнула.
      – Вот именно, – сказала она наконец, и теперь в ее голосе прозвучала горечь. – Может быть, именно поэтому я никогда по-настоящему не чувствовала себя твоей женой, хотя и носила на пальце надетое тобой обручальное кольцо. Посмотри правде в глаза, Паскаль. Ты женился на мне только потому, что я очень непредусмотрительно забеременела от тебя. Ты женился на мне потому, что это было очень благородно, а ты умеешь быть благородным. Очень мило, весьма трогательно, вот только после этого, к несчастью, я потеряла ребенка.
      Она возвысила голос, он теперь звучал напряженно. Паскаль отвернулся.
      – Зачем? – прошептал он, почти не в силах говорить. – Зачем, ради всего святого, ты это делаешь?
      – Потому что это правда. Ты что, думаешь, я совсем слепа? Я знаю, о чем ты думал после того, как у меня случился выкидыш. Ты думал, что тебе вообще не стоило жениться на мне.
      – Как ты можешь такое говорить! – Он стал наступать на нее с побелевшим лицом. – Я был с тобой. Я делал все возможное. Я нашел для нас эту квартиру, потому что так захотелось тебе. Я бросал одну работу за другой, почти полгода, даже больше не отходил от тебя. Нам помогала моя мать.
      – О, только не впутывай сюда свою занудную мамочку! Она рассуждает как истинная французская крестьянка. Она считает, что рождение ребенка ровным счетом ничего не значит. Она полагает, что женщина должна рожать, как какое-нибудь вонючее животное на скотном дворе. Что она вообще понимает!
      Паскаль едва удержался от злой реплики. Его мать приехала в Париж и оставалась здесь несколько месяцев, пытаясь помочь Элен после ее выкидыша. Она ходила для нее за покупками, готовила, а взамен получала только недовольные замечания. Он взглянул на жену с каменным лицом.
      – В таком случае забудь о том, что я тебе сказал. Валяй, перевирай все и дальше. Только об одном ты не имеешь права забыть: у нас есть Марианна.
      Лицо жены дернулось от скрытой боли, однако, взмахнув рукой, она овладела собой.
      – Ах да, как же, у нас есть Марианна. Наконец-то у тебя появилась причина, чтобы оставаться со мной. Спасибо, Паскаль.
      Элен отвернулась и стала накрывать стол, чтобы покормить Марианну. Она встряхнула скатерть, нашла нагрудник, детскую тарелку и ложку Марианны. Паскаль чувствовал боль и растерянность. Некоторые из этих обвинений были старыми, другие прозвучали впервые. Он проходил через все это уже много раз и знал: сейчас он может подойти к Элен и обнять ее, и тогда она заплачет. А потом – через день или два – все повторится снова. Наверное, именно такой попытки примирения она ждала от него и сейчас, потому что, когда он ничего не предпринял, это ее не на шутку разозлило. На щеках Элен проступили красные пятна. Она перестала накрывать на стол и посмотрела на него.
      – Я всегда знала, – отчеканила она – С самого начала. Знала еще до нашей свадьбы. Я знала, что у тебя есть кто-то на уме. Что ж, по крайней мере, теперь я хотя бы знаю, как она выглядит. Я рада, что увидела ее. Скажу больше, у нее интересное лицо. Она, разумеется, была со своим любовником, но тебя это, я думаю, не должно беспокоить, он ведь настолько старше ее. Твоя маленькая Женевьева, похоже, не слишком прихотлива.
      От того, что она произнесла имя Женевьевы, Паскаля передернуло. Его лицо побелело от бешенства. Развернувшись, он направился к двери.
      – Довольно! – Он больше не мог заставить себя даже смотреть на нее. – Я ухожу. Я не могу больше выслушивать все это.
      – Скажи мне только, Паскаль, эта встреча действительно была случайной? Или ты знал, что она в Париже? Вы заранее договорились?
      – Нет, черт подери, мы не договаривались. Я уже говорил тебе. Я понятия не имел, что она здесь. Мы не виделись много лет.
      – Не сомневаюсь, что ты наверстаешь упущенное, – улыбнулась она. – Последуй моему совету, Паскаль, езжай к ней в Лондон. Может, тогда ты испытаешь то, что испытала я, а это очень болезненные ощущения.
      Паскаль уже находился в дверях. Он остановился.
      – О чем ты говоришь?!
      – Идеала не существует, Паскаль. А если и существует, то на короткий миг. Так что езжай, потрахайся в Лондоне. Отведи душу. Тогда и поймешь, каково это.
      – Я не понимаю. Я ни черта не понимаю…
      – Поймешь. Потому что убедишься, что она вовсе не та, какой ты представлял ее себе, точно так же, как ты оказался не тем человеком, каким я представляла себе. Отведай этого, Паскаль. – Она тихо засмеялась. – Попробуй, каково это – трахать свою мечту.

* * *

      Эти слова, интонация, с которой они были произнесены, до сих пор звучали в его ушах, повторяясь снова и снова. Они достигали даже гостиной Джини. Не видя ничего перед собой, Паскаль огляделся вокруг. Ему только что задали вопрос, а он его даже не услышал. Джини до сих пор смотрела на него, ожидая ответа. Сколько веков, сколько секунд прошло за этот короткий промежуток? Он так и не последовал совету Элен, и одной из причин этого был неотступный страх, до сих пор живший в нем, – страх перед тем, что ее последняя фраза может оказаться правдой. Он повернулся и взглянул на Джини. Она по-прежнему поглаживала кота. Наполеон довольно урчал. Джини наклонилась к нему, и золотистая прядь ее волос смешалась с его шоколадной шерстью. «Она не похожа на мечту или выдумку, – подумал Паскаль. – Она выглядит именно такой, какой я ее помню».
      – В Лондоне? – переспросил он. Джини улыбнулась. Интервал между вопросом и ответом мог бы быть и покороче. Как удивительны изгибы сознания!
      – Да, в Лондоне, – ответила она. – Ты ведь, наверное, приезжал сюда очень часто, но ни разу не позвонил.
      – Да, – неуклюже развел он руками. – Возможно, из-за предрассудков.
      – Но не из-за злости…
      – Нет. Я никогда не злился. Только однажды, когда ты уехала из Бейрута. А потом – никогда.
      – Честно?
      – Честно.
      – Я очень рада, – вздохнула она.
      Они замолчали. За окном все еще лил дождь, и Джини прислушивалась к его звукам. Было уютно и спокойно, она ощущала, как внутри нее поселяется умиротворение. Она зажмурилась и вновь открыла глаза. Паскаль все еще стоял в неловкой позе, глядя на нее.
      – Ты устала, – сказал он, – и уже поздно. Мне нужно идти. – Он все еще колебался. – Ты закроешь за мной? Запри дверь хорошенько. Обещаешь?
      – Конечно.
      – Джини, я серьезно. Мне вовсе не нравится мысль оставлять тебя одну в квартире на первом этаже.
      – Паскаль, со мной все будет в порядке, уверяю тебя. Ко мне никто никогда не вламывался и…
      – И тебе никто не присылал по почте наручников – раньше. Джини, отнесись к этому серьезно. История Хоторна – это история садиста, где в качестве жертв выступают женщины.
      – Мы даже не знаем, правда ли все это.
      – Может, и нет. Но кто-то знает, где ты живешь. Кто бы ни прислал тебе эти наручники, ему известен твой адрес. А если он знает это, то может знать и о том, что ты живешь одна.
      – Не надо, Паскаль. – Девушка встала и подошла к нему. – Ты прибавляешь к двум два, и у тебя получается десять.
      – Нет, – возразил он, посмотрев на нее сверху вниз и нежно прикоснувшись рукой к ее лицу. – У меня нюх на неприятности, и я чувствую их приближение. Я знаю.
      В его голосе и взгляде читалась неподдельная тревога, и Джини была тронута этим. Подняв к нему лицо, она сказала:
      – В наши дни никто не может чувствовать себя в безопасности. Ни я, ни ты…
      В его глазах вспыхнул какой-то огонек: то ли удивление, то ли ирония.
      – Я знаю, – ответил он, – уж я-то знаю, поверь. Последовала короткая пауза, во время которой он словно хотел, чтобы она прочитала в его последней фразе некий подтекст.
      – Я позвоню тебе утром, в восемь?
      – В восемь будет в самый раз.
      – И заеду за тобой примерно в половине девятого. К девяти мы уже будем в этой компании по доставке.
      Он все еще колебался, а Джини, которой именно этого и хотелось, смотрела в пол.
      Через некоторое время, все так же неуклюже, он прикоснулся к ее руке.
      – Спокойной ночи.
      – Спокойной ночи, Паскаль.
      Закрывая за ним дверь, она, как и обещала, заперла ее на все замки. После этого долго стояла, оглядывая свою знакомую комнату. Что-то в ней было не так, и Джини понадобилось некоторое время, чтобы понять, что именно. Наконец она поняла. Комната была пустой. В ней не хватало Паскаля. Она казалась в тысячу раз более пустой, чем когда бы то ни было.

      На следующее утро в девять часов они уже были в конторе СМД. Сюзанна сразу же сообщила им все интересовавшие их сведения.
      – Наручники? – Она взглянула сначала на журналистку, а затем на ее спутника-фоторепортера. Оба были бледны и напряжены, словно почти не спали ночью. Журналистка была из «Ньюс», а этот маленький эпизод был вовсе не той рекламой, в которой нуждалась СМД.
      – Вы не представляете, как я сожалею, – начала она. – Разумеется, если бы я имела хотя бы малейшее представление… Она выглядела вполне приличной женщиной. В подобных обстоятельствах, все, чем я смогу помочь… Конечно, я очень хорошо запомнила ее, а все точные данные у меня в компьютере, вот здесь.
      Беседа длилась полчаса, а в десять с минутами Паскаль и Джини были уже в Белгрэвиа. Опять шел дождь. Паскаль припарковал мотоцикл, и им пришлось дважды пройти вдоль всей Итон-плейс, прежде чем они поняли очевидное: красавица-блондинка, назвавшаяся миссис Дж. Гамильтон, сообщила правдоподобный, но фальшивый адрес. На Итон-плейс не было дома под номером 132. Столь же тщетно они прошлись по Итон-сквер и Итон-террас, а затем вновь вернулись на Итон-плейс. За это время дождь успел закончиться и начаться снова.
      – Merde!  – выругался Паскаль, озирая ряды роскошных белых особняков. – Merde! Мы должны были это предвидеть. Я проверю телефонный номер этой леди Гамильтон, который сообщила нам приемщица. Если ее действительно зовут Гамильтон, в чем лично я очень сомневаюсь. Ты же попробуй постучаться в двери. Опиши ее, упомяни про шубу. Попытка стоит того. Она может жить где-нибудь по соседству. Может быть, люди что-то запомнили.
      Телефонная будка стояла на другой стороне улицы, к ней и направился Паскаль, а Джини медленно пошла по тротуару, изучая дома по обе стороны улицы. Их фасады были безукоризненно белыми, изгороди – в идеальном состоянии. Окна особняков закрывали красивые шторы и жалюзи, в цветочных ящиках пламенели красные герани. Атмосфера довольства и благополучия была разлита в воздухе. Отсюда было рукой подать до фешенебельных магазинов на Слоун-стрит, а на такси можно было за несколько минут добраться до «Хэрродса» или «Харви Николс». Это был как нельзя более подходящий – и, несомненно, тщательно продуманный – адрес, по которому могла бы обитать женщина, одетая, как модель с обложки журнала «Вог».
      Джини размышляла о том, какой вопрос ей лучше приготовить, когда она постучится в двери этих домов. Она видела, как жестикулирует Паскаль, стоя в телефонной будке. Заехав за ней сегодня утром, он выглядел напряженным и усталым, и Джини подумала, не провел ли также, как она, он бессонную ночь. Теперь даже на расстоянии она видела, как к нему возвращается его обычная энергия. Похоже, он с кем-то спорил. Затем Джини увидела, как Паскаль повесил трубку, чуть помедлив, снял ее и стал набирать еще один номер. Она улыбнулась и направилась к подъезду последнего на улице дома.
      Хозяйка дома, изящная, хорошо одетая женщина с короткими темными волосами, открыла дверь после третьего звонка.
      – Если вы по поводу одежды для благотворительных базаров, то вы опоздали, – торопливо заговорила она. – Я уже звонила и все объяснила. Мы несколько недель ждали, чтобы вы приехали и забрали вещи, а теперь я уже отвезла их в Оксфам. Все, включая мое платье от Озбека, которое обошлось мне в целое состояние.
      – Нет-нет, я не по поводу одежды, – остановила ее Джини.
      – О Господи, надеюсь, вы не из какой-нибудь секты? – встревожилась женщина. – Если вы из этих мормонов или свидетелей, то вам не на что рассчитывать. Мы приверженцы англиканской церкви.
      Джини объяснила цель своего визита. Женщина, похоже, уже собиралась захлопнуть дверь перед ее носом, но заинтересовалась, когда Джини описала шубу.
      – Соболь, говорите? Боже милосердный… Высокая, со светлыми волосами?
      – Запоминающаяся внешность, не правда ли? – улыбнулась Джини. – Мы жили в одной комнате в колледже. Она всегда была такой рассеянной, вот и сейчас, дурочка, дала мне неправильный адрес.
      Женщина задумалась.
      – Ну что ж, она может жить где-нибудь поблизости. Тут всего-то несколько улиц с похожими названиями: Итон-сквер, Итон-террас…
      – Я знаю, я там уже была. К сожалению, безуспешно.
      – Но мы живем здесь уже три года, и на этой улице определенно нет женщины, которую вы ищете. Сюда лезут в основном иностранцы… О, извините, я не имела в виду американцев, – смущенно улыбнулась она. – Арабы, довольно много японцев, ну и так далее.
      – Может быть, она жила здесь некоторое время? Приезжала к кому-то в гости?
      – Вполне вероятно. Гамильтон? Нет, я уверена, что женщины с такой фамилией не встречала. А почему бы вам не поговорить с леди Ноулс через дорогу? Она тут всех знает. Триста лет здесь живет.
      «Триста лет» оказались тридцатью годами, но даже леди Ноулс не знала дамы по фамилии Гамильтон. Описание женщины ничего не дало. Джини заходила еще в пять домов, а затем вернулась к тому месту, где они оставили мотоцикл. Паскаль был уже там, со шлемом под мышкой, безнадежно взирая на небо.
      – В этой стране когда-нибудь перестает лить с неба? – спросил он.
      – По крайней мере, не в январе.
      – Как твой улов? Пусто?
      – Да, как мы и ожидали. А у тебя?
      – Ничего. Номера, который она дала, не существует. В телефонных списках Лондона вообще не значится Дж. А. Гамильтон – ни мужчина, ни женщина. Так-то вот.
      – Не расстраивайся. Та девушка из СМД все-таки помогла нам. Теперь у нас есть адрес Макмаллена.
      – Есть, но в Венеции, – вздохнул Паскаль. – Это как минимум три часа пути, и бьюсь об заклад, что его там нет.
      – А еще адрес Джонни Эплйарда. Я говорила тебе, что знаю его. Я в любой момент могу с ним связаться.
      – Он ведет колонку сплетен?
      – Нет, не совсем так. Он из тех типов, которые дружат с голливудскими гинекологами, и поэтому всегда может сообщить в «Нэшнл инкуайрер» о том, что очередная звезда подзалетела, еще за час до того, как она сама получит результаты анализов и узнает о своей беременности. – Джини скривилась. – Настоящая гадость.
      – Эплйард, Эплйард… – Паскаль задумался. – А ему-то зачем отправили посылку?
      – Не знаю. Но я могу позвонить и спросить его. Он меня знает. Дженкинс постоянно использует его наводки. Я несколько раз говорила с ним по телефону и один – нет, два раза – встречалась.
      – А Макмаллен? Отправился в Венецию? В январе? С какой стати ему туда ехать, если Лиз Хоторн так хотела, чтобы он оставался в Лондоне?
      – Возможно, в Венеции у него какие-то свои дела. И потом зимой это вполне спокойное место, подходящее для того, чтобы спрятаться, раз уж он решил исчезнуть.
      – Он не исчез. – Паскаль посмотрел ей в глаза. – Или, по крайней мере, исчез, но не совсем удачно. Кто-то знает, где он находится, и отправил ему посылку. Так же, как и нам. – Он пробежал рукой по волосам. Выражение озабоченности делало его лицо серьезным и замкнутым. – Так кто же все-таки этот неведомый манипулятор? – размышлял он. – Я сгораю от желания поскорее узнать, кто дергает за ниточки. А ведь кто-то определенно делает это.
      – Ты хочешь знать, кто водит нас за нос? – улыбнулась Джини. – Скорее всего, никто. Все это может оказаться цепью совпадений.
      – Вряд ли. Я чувствую, что со мной играют. – Паскаль скосил взгляд. Чуть дальше по улице возле тротуара притормозил черный автомобиль. Его двигатель продолжал работать, двери оставались закрытыми, но никто не выходил из машины.
      – И еще я чувствую, что за нами следят.
      Джини поежилась, плотнее запахнувшись в плащ. Она посмотрела на черную машину, но сумела разглядеть только то, что внутри находились двое: мужчина и женщина. И еще она увидела, как мужчина обнял женщину.
      – Нам не следует превращаться в параноиков, – сказала она, оборачиваясь к Паскалю. – Это профессиональная болезнь. Давай лучше подумаем, как нам быть дальше.
      – Мне кажется, я знаю, что мы должны делать, – начал Паскаль. – Съездить поохотиться в Венецию, точно так же, как мы охотимся здесь. У меня такое чувство, что кто-то вставляет нам палки в колеса, заставляет нас попусту тратить время. Мы могли бы отправиться в Венецию прямо сейчас, если бы сегодня была не пятница и на завтра в доме твоей мачехи не была бы назначена встреча с Хоторном. Я не хотел бы ее пропустить.
      – Я тоже. Я хочу, чтобы ты посмотрел на Хоторна во плоти.
      – Тогда я первым делом проверю, есть ли в этом Палаццо Оссорио телефон. У меня есть один приятель, который работает в Итальянской телефонной компании.
      – По крайней мере, нам известно, что Палаццо Оссорио существует, – заметила Джини, – в отличие от миссис Гамильтон и ее дома на этой улице. Этот адрес должен быть настоящим, а значит, посылку туда должны были доставить непременно.
      – Совершенно верно. – Паскаль нахмурился. – Я думаю, мы могли бы поехать в Венецию прямо сегодня, но тогда мы были бы очень ограничены во времени. Конечно, можно предположить, что мы сразу же обнаружим по этому адресу Макмаллена, но мне это кажется весьма сомнительным. Это было бы слишком просто. А если его там не окажется, на расспросы у нас уже не будет времени, нам надо будет возвращаться. А возникни хоть одна проблема с рейсом – туман, задержка – и мы не успеем на встречу с Хоторном. Нет, игра не стоит свеч. – Он помолчал. – Лучше поедем послезавтра, в воскресенье утром. Полетим первым же рейсом, переночуем в Венеции и вернемся в понедельник.
      Вдруг выражение его лица изменилось.
      – Если все получится именно так, то мне придется вернуться через Париж. По этим дням у меня встречи с дочерью. Я не могу пропустить… Иначе не увижусь с Марианной.
      Они замолчали. Джини, отвернувшись, рассматривала улицу. Ее подмывало расспросить его, она хотела бы утешить его, дав хотя бы возможность выговориться. Накануне вечером, по пути в ресторан, она уже сделала такую попытку – и проиграла. Все ее вопросы о личной жизни Паскаля разбивались о стену молчания. Через некоторое время, расстроенная, она оставила эту тему.
      – Ну хорошо, – наконец сказала она, повернувшись к своему спутнику, – давай так и планировать. Значит, в воскресенье отправляемся в Венецию. А пока, – поколебалась Джини, – я думаю, мы должны разделиться. Я хочу заехать в редакцию, позвонить Эплйарду и проверить еще кое-что…
      – Что именно?
      – Да так, кое-какие идеи.
      Поначалу Паскаль не согласился с этим предложением. Некоторое время он спорил, а затем махнул рукой и отступился.
      – Ладно, может, ты и права. Так мы, конечно, сэкономим время. Тогда я вернусь в гостиницу и сделаю несколько звонков. Попробуй договориться о встрече с сестрой Макмаллена. Позже я подъеду к тебе. Часа в три – нормально?
      Джини взглянула на свои часы.
      – Давай лучше в четыре. Вдруг я не успею до трех? Тогда тебе придется куковать перед закрытой дверью. Если, конечно, ты не влезешь в дом, как ты обычно это делаешь…
      Паскаль посмотрел на нее без тени улыбки.
      – Это было бы не очень сложно. Я осмотрел твои окна и дверь. Знаешь, сколько мне понадобилось бы времени, чтобы вскрыть их? Ровно пять секунд.
      – Тебе не придется этого делать, – усмехнулась Джини. – Потому что у меня есть запасной ключ. Я сделала его для своей соседки сверху. Иногда она заходит ко мне, чтобы накормить Наполеона. Ключ находится под третьим цветочным горшком слева.
      – И, очевидно, находился там в течение всей прошедшей ночи?
      – Да, я о нем совершенно забыла. В любом случае сейчас это не имеет значения. Ты все равно не сможешь открыть дверь, если она заперта изнутри на задвижку.
      – Ты невыносима, – пробурчал Паскаль, собираясь надеть шлем. Заглянув ей в лицо, он поднял руку и осторожно, одним пальцем, вытер капли дождя с ее щек. – Невыносима, – повторил он. – Тупоголова. Упряма. Я подумал об этом в первую же нашу встречу. Прошло двенадцать лет, и что же я вижу? Ты не изменилась, Джини. Я был прав.
      Он надел шлем, и перед Джини предстало черное забрало, за которым теперь скрывалось его, ставшее невидимым лицо. Помахав рукой, он ударил ногой по педали стартера. Мотор взревел, мотоцикл вырулил на улицу и с рычанием умчался.
      Джини подождала, пока Паскаль не скрылся из виду. Вот он исчез за углом, и улица вдруг стала оглушительно тихой и пустой. Джини еще немного постояла под дождем, дожидаясь, пока острое ощущение потери отпустит ее, и убедившись, что уже вполне владеет собой, спустилась в метро и поехала в сторону Бейкер-стрит. Отсюда она добралась до Риджент-парка, оказавшись возле Ганноверских ворот в юго-западной части парка.
      Парк был окружен кольцевой дорогой, и Джини остановилась на ней, оглядываясь по сторонам. Справа от нее находился ряд симпатичных безмятежных домиков, слева – здание главной лондонской мечети. Позади нее змеилась дорога, а за ней, уже в самом парке, располагался Уинфилд-хаус, официальная резиденция посла США в Лондоне. Джини до нее было буквально рукой подать – каких-нибудь семьдесят метров через дорогу. Резиденция была обнесена густым поясом живой изгороди.
      Девушка пересекла дорогу и вошла в парк. Она хотела взглянуть на особняк поближе, но решила приблизиться к нему скрытно, в обход. Джини стала кружить по Риджентпарку, прошла мимо пруда, где в летние дни можно было покататься на лодках, подошла к помосту, на котором в летние дни играл военный духовой оркестр. Сейчас из-за дождя парк был практически пуст, и только самые стойкие лондонцы прогуливались здесь с собаками. Когда-то на этом, ярко раскрашенном помосте для оркестра взорвалась бомба ИРА. Тогда погибли несколько человек. Джини пошла дальше. Она приблизилась к резиденции посла сзади, где прямо в лес вклинивался большой посольский сад. Дом и отсюда был едва различим. Сквозь деревья и вечнозеленые кусты, росшие за высокой оградой, шедшей по периметру, Джини видела только крышу и дымоходы.
      Она обошла сад, вернулась на окружную дорогу и по узкой дорожке подошла прямо к фасаду резиденции. Здесь она увидела два входа, один из которых был заперт прочной решетчатой дверью – им похоже, не пользовались. Рядом со вторым входом, который располагался ближе к северной части здания, находилось приземистое помещение, похожее на большую сторожку. На его крыше торчали спутниковые антенны, у ворот и на подъездной дорожке были установлены охранные телекамеры, на любого, кто намеревался проникнуть внутрь, смотрело зеленоватое окошко из пуленепробиваемого стекла.
      Джини почувствовала, что за ней наблюдают. На подъездной дорожке, рядом со сторожкой, она краем глаза увидела двух охранников. На них были темные костюмы и темные плащи. Возле черного лимузина стояло еще двое – нет, трое, – делая вид, что не замечают проходившей мимо девушки.

* * *

      Усевшись за свой стол в отделе очерков, Джини стала звонить. Первой на очереди была Мэри.
      Мачеха, казалось, была удивлена, снова услышав ее голос. Она убегала на встречу с очередными друзьями, но у нее все же нашлось немного времени, чтобы подтвердить: да, «Айви» действительно хороший ресторан, и она его рекомендует.
      – О да, милочка, – прощебетала она, – непременно своди туда своих друзей. Я уверена, что им там понравится. Попробуй их пирожки с томатом. Объедение!
      – Я слышала, что по вечерам там полно народа… – надавила на мачеху Джини. – А в обеденное время?
      – Мне там очень нравится, и я обедаю там очень часто. Там всегда полно актеров, писателей, и я знаю многих из них.
      В трубке возникла пауза. Джини тоже молчала. Иногда лучше не понукать собеседника.
      – Когда же я там последний раз обедала? – начала вспоминать Мэри. – Дай-ка подумать… А, вспомнила! Я приводила туда Лиз. Все правильно, это было незадолго до Рождества. Я хорошо помню это, поскольку на следующей неделе она собиралась уезжать из Лондона на рождественские каникулы. Она там до этого никогда не бывала, и ей ужасно понравилось это место, так что она тоже рекомендовала бы его тебе. Я не сомневалась, что это местечко как раз по ней. Джону там вряд ли понравилось бы, но… Что, милая? Тебе звонят по другому телефону? Ну хорошо, жду тебя и твоего Паскаля завтра вечером.
      Джини повесила трубку. Именно такого результата она и ожидала, но все равно следовало проверить. Теперь – Эплйард.
      Она стала перебирать визитные карточки, которые держала в специальной картотеке. Джини помнила, что в его квартире в Грэмерси-парке было два телефона. Она набрала первый номер и долго слушала длинные гудки. Когда она уже собиралась повесить трубку, к телефону все же подошли.
      Голос ответившего звучал настороженно. Он явно принадлежал молодому человеку.
      – Да, – послышалось в трубке, – кто говорит?
      – Привет, это Джини Хантер. Я звоню из редакции «Ньюс». Джонни дома?
      В трубке возникла пауза, послышался царапающий звук. Затем голос сказал:
      – Не могли бы вы повторить по буквам, мэм? Из «Ньюс»? Что это за «Ньюс»? Я записываю…
      Теперь Джини расслышала в голосе говорившего акцент. «Со Среднего Запада», – подумала она, продиктовав свое имя по буквам и объяснив, что звонит из Лондона. Казалось, парню понадобилась целая вечность, чтобы записать все это, однако он так старался оказаться полезным, что Джини проявила терпение.
      – Джонни, судя по всему, нет дома? – наконец спросила она – Вы на него работаете? Не знаете, когда он вернется?
      – Нет, я не работаю на него. Не совсем. То есть я должен принимать для него послания и все такое. Я Стиви.
      Я живу с Джонни – его друг. Мы с вами, похоже, никогда раньше не говорили, хотя я живу здесь уже довольно давно.
      Ну конечно же, только сейчас Джини вспомнила, как злорадно прохаживался Дженкинс по адресу нового мальчика Джонни Эплйарда после своей последней поездки в Нью-Йорк. «Физиономия, как у молодого Рудольфа Нуриева, дорогие мои. Полуграмотный, но изо всех сил старается услужить. Он целый вечер талдычил мне про систему выращивания свиней. Скучно? Не то слово! Джонни подцепил его на Пенн-стейшн, ага, прямо в поезде. Видно, не смог устоять перед его задницей. Я взмолился: «Джонни, спаси меня!» Этот парень прямо как из романов Стейнбека, у него в волосах до сих пор солома торчит.
      Джини поколебалась, а потом произнесла:
      – Стиви? Ну конечно. Правильно, теперь я припоминаю. Когда я видела Джонни во время его последнего приезда в Лондон, он упоминал о вас.
      – Правда? – В голосе юноши послышалось оживление. – Это, наверное, было прошлой осенью. Я тогда чуть было не полетел в Лондон. Мне так хотелось! Я ведь ни разу не был за границей. Но Джонни потом передумал…
      «Еще, бы! – подумала Джини. – Как не вспомнить печально известные похождения Эплйарда во время его наездов в Лондон! Преданный деревенский мальчик мог стеснить его свободу». На секунду она почувствовала прилив жалости к этому мальчишке.
      – Так скажи мне, Стиви, когда вернется Джонни? У меня к нему срочный разговор.
      – Понимаете, трудно сказать… – Стиви поколебался и продолжил внезапно упавшим голосом: – Видите ли, я не знаю, где он находится. Он сорвался с места совершенно неожиданно, и с тех пор от него ни слуху ни духу.
      – Понятно. – Джини услышала в голосе юноши тревогу и отчаяние. – Когда он ушел, Стиви? – спросила она осторожно. – Пару дней назад?
      – Гораздо раньше, мэм. Он ушел двадцать седьмого декабря, я ждал все эти дни… Его нет уже десять дней…
      Почувствовав тревогу, Джини записала дату. Учитывая наклонности Эплйарда, его отсутствие в течение нескольких ночей можно было бы объяснить без труда, но десять дней…
      – Да, многовато, – сказала она, пытаясь придать голосу спокойствие. – Ты, должно быть, весь извелся, Стиви? Может быть, всплыла какая-то история, над которой он работает…
      – Не припомню такого, мэм, – ответил он тоже осторожно. – Джонни сказал бы мне об этом, он всегда так делает. И еще он бы позвонил. Он обычно звонит и узнает, нет ли для него каких-нибудь новостей. Даже, когда уезжает из города.
      – Ты хочешь сказать, что не имеешь ни малейшего представления о том, где он находится, Стиви? Мне на самом деле очень нужно с ним связаться. Ну подумай, где он может быть?
      В трубке повисло долгое молчание. Через некоторое время Стиви неохотно признался:
      – В общем-то, он действительно прислал мне факс, но это было пять дней назад. Да и сообщение было довольно странным.
      – Что значит «странным», Стиви?
      – Он не сообщил, где находится, написал только, что сам свяжется со мной. Вдобавок текст был напечатан на машинке, а Джонни всегда пишет сообщения для факса от руки. И мое имя было там написано неправильно: на конце стояло не «еу», а «ie». Джонни никогда бы не сделал такой ошибки.
      Джини, нахмурившись, записала все эти подробности и как можно спокойнее сказала:
      – Думаю, все это вполне объяснимо: возможно, он очень торопился и попросил отправить факс какую-нибудь секретаршу.
      – Может быть. Я тоже так думаю.
      – А ты не знаешь, откуда был послан факс, Стиви?
      – Нет, исходных данных там не было, а только много-много цифр наверху. Когда я прочитал его и увидел, что мое имя исковеркано, я сразу подумал, что его послал кто-то другой. Ну понимаете, кто-то, с кем был Джонни…
      Голос у мальчишки был несчастным, теперь Джини уже отчетливо слышала это. Значит, Стиви боится, что его бросили, а это, конечно, было вполне возможно. Новый любовник вполне мог стать объяснением десятидневного отсутствия, но это было не единственно возможное объяснение.
      – Я все же думаю, что он работает над какой-то новой статьей, – сказала Джини. – Вот увидишь. Какая-нибудь очень большая история, эксклюзив, и ему нужно не торопясь собрать все детали.
      – Возможно, вы правы…
      Попытка приободрить его, кажется, удалась. Голос Стиви звучал уже не так мрачно.
      – Он тебе сам все расскажет, когда вернется, – продолжала Джини еще более жизнерадостным тоном. – А пока, Стиви, коли уж я не могу побеседовать с Джоном, может быть, ты мне поможешь? Ты находился дома на протяжении всей последней недели?
      – Разумеется.
      – Джонни случайно не приносили посылку? Ее должны были доставить курьером в среду утром. Из Англии. Такая аккуратная посылка, обернутая коричневой бумагой, перевязанная и с красными сургучными печатями.
      – Посылку? Да, ее принесли. Действительно в среду. – Он осекся. – А откуда вы об этом узнали? Ах, так это вы ее отправили? Но зачем же? Это вовсе не смешно. Отвратительно! Меня чуть не стошнило. Я…
      – Подожди секундочку, Стиви, – повысила голос Джини. – Я не отправляла эту посылку и не знаю, кто это сделал. Но мне прислали в точности такую же. И то, что там было, тоже не доставило мне удовольствия.
      – Правда? – неуверенно переспросил он.
      Джини поколебалась, но затем решила: иногда для того, чтобы получить информацию, надо поделиться своей.
      – Стиви, в посылке мне прислали пару наручников – и никаких объяснений. Я живу одна, и, поверь, мне тоже было не до смеха, когда я открыла ее. Вот почему сейчас я звоню Джонни. Я устроила большой скандал в компании по доставке, после чего мне сказали, что ему тоже была отправлена бандероль… – Джини помолчала, но Стиви никак не реагировал на сказанное. – Я хотела выяснить, что прислали Джонни, и спросить, может быть, он знает, кто устраивает такие шутки… – Она вновь замолчала, но реакции снова не последовало. – Стиви, – мягко произнесла она, – я на самом деле хочу выяснить, кто это делает и зачем. Ты сказал, что это было отвратительно, значит, ты открыл коробку. Пожалуйста, Стиви, скажи мне, что было внутри.
      И снова повисла долгая тишина.
      – Я действительно открыл ее, – наконец неуверенно признался юноша. – Я думал… Ну, понимаете, я волновался из-за Джонни. А в квитанции значилось, что это «подарок ко дню рождения». Но день рождения Джонни не в январе, а в июле. Я смотрел и смотрел на коробку, а Джонни все не звонил. Целый день я не прикасался к ней, но потом все же открыл. Я подумал, что, возможно, найду в ней объяснение тому, куда подевался Джонни.
      – Стиви, – произнесла Джини, понимая, что из парня придется все вытаскивать клещами, – там была какая-нибудь записка?
      – Нет. Ни визитной карточки, ни записки. Я посмотрел.
      – Там были наручники, как у меня, или что-то другое?
      – Другое.
      – Что-нибудь подобное, Стиви? Какая-нибудь вещь, которая могла расстроить Джонни?
      – Не знаю. Джонни либо пришел бы в ярость, либо расхохотался. Я… – он поколебался. – Это очень непонятная вещь, мэм…
      – Стиви, прекрати называть меня «мэм». Зови меня Джини, договорились? Обещаю тебе, что не упаду в обморок от удивления. Я репортер, и удивить меня непросто. Прошу тебя, Стиви, мне действительно нужно это знать. Я хочу прищучить тех, кто этим занимается.
      – Ну хорошо, Джини, коли так… – Мальчик понизил голос, и Джини буквально почувствовала, как он краснеет.
      – Там было нижнее белье. Женское. С оборочками, с черными кружевами. Трусики, мэм. Вроде тех, что рекламируются на последних страницах журналов. Или высылаются по заказам из каталогов…
      Уже много лет Джини не приходилось сталкиваться с напускной стыдливостью Среднего Запада. Она была удивлена и тронута. Трудно было поверить, что какой-нибудь мальчик, оказавшийся в мире Джонни Эплйарда, может остаться таким наивным и неиспорченным.
      – Ну хорошо, Стиви, картина проясняется. У тебя есть сестры, Стиви?
      – Есть, мэм.
      – Скажи мне, могли бы такие трусики носить твои сестры?
      – Мои сестры? – возмущенно взвился голос. – Исключено, мэм. Они для публичного дома: причудливые, с разрезом спереди и… – Парень умолк. Сзади него раздался звенящий звук, затем наступило короткое молчание, и он снова заговорил: – Извините, мэм, кто-то звонит в дверь. Мне нужно идти.
      – Хорошо, последний вопрос, Стиви. Мне все же необходимо срочно поговорить с Джонни. Когда ты увидишь или услышишь его, попроси, пожалуйста, чтобы он связался со мной. Запиши мой домашний телефон и номер факса…
      Боже мой, как же долго он все это записывал! Джини слышала, как в отдалении надрывался дверной звонок.
      – Сейчас открою, – прокричал Стиви и повторил Джини записанные им номера.
      – Отлично, – сказала она. – Спасибо тебе за помощь, Стиви.
      – Не за что, мэ… Джини, – ответил он и повесил трубку.
      Некоторое время Джини сидела, обдумывая услышанное. Десять дней, как от Эплйарда ни слуху ни духу, блядские трусики… Что из всего этого следует, и следует ли что-нибудь вообще?
 
      Следующий звонок был в отдел, занимавшийся модами. Может быть, хоть кто-то в отделе поможет найти какую-нибудь зацепку. Вся эта история после разговора с Сюзанной уже не на шутку беспокоила Джини. Зачем таинственная женщина, принесшая посылки, будто специально оделась так, чтобы ее получше запомнили?
      По пути в отдел мод она прошла мимо кабинета заведующего отделом иллюстраций. Дверь его была открыта, а в комнату набились мужчины. Там собралась половина отдела, да еще и сотрудники из других газетных подразделений. Над всем этим сборищем витал монотонный гул. Мужчины вышли в коридор, преградив ей путь и передавая что-то из рук в руки. Они присвистывали, одобрительно цокали языками и восхищенно сквернословили.
      Джини остановилась. Один из мужчин, чуть робея, протянул ей несколько фотографий.
      – Ламартин, – ухмыльнулся он. – Мы обсуждаем подачу. Дженкинс только что дал добро. Завтра напечатаем. Что ты об этом думаешь?
      – Ну-ка, Джини, – крикнул кто-то сзади, – выскажи женскую точку зрения. Горячо или не очень?
      Раздался смех. Джини посмотрела на фотографии. Она сразу же узнала Соню Свон и хорошо известного члена французского кабинета министров, находившегося в ее объятиях. Платиновые волосы кинозвезды были растрепаны, губы, как сообщалось в колонках светских сплетен, недавно накачанные силиконом, полуоткрыты, голова запрокинута назад. Она была обнажена до пояса Министр приник к ее груди, он ласкал языком ее правый сосок.
      – Эту, конечно, на обложку мы поместить не сможем, – сказал редактор отдела иллюстраций, с оценивающим видом заглядывая Джини через плечо. – Увы. Внутри – может быть. Дженкинс пока не может решить. Он считает, что она уж слишком откровенная. Мы отдаем под них шесть страниц. Настоящая бомба, верно?
      – Это снял Паскаль Ламартин? – спросила Джини, чувствуя, что ее начинает тошнить.
      – А кто же еще! Это место кругом охранялось. Телохранители, эти доберманы сраные, можешь себе представить? Одному Богу известно, как он туда пробрался, но ему это удалось.
      – Теперь жирная жаба может поцеловать в задницу свои надежды стать президентом, – ухмыльнулся редактор. – Хороший урок для этого высокомерного дерьма. Эй, – повернулся он к своим товарищам, – может получиться отличный заголовок: «Соня Свон и министр списаны со счетов. Лебединая песня ». Как вам это нравится?
      Заголовок Джини одобрила. Толпа мужчин повернулась и повалила обратно в кабинет редактора фотоотдела. Джини вернула снимки. Так и не высказав своего мнения, она пошла дальше в сторону лифта.
      Когда его двери открылись, Джини нос к носу столкнулась с Николасом Дженкинсом. Он был надут собственной значительностью и самодовольством. Рядом с ним стоял его главный подпевала, выходец из Глазго по имени Дэш. Всем своим видом изображая восхищенное уважение, он записывал указания шефа.
      – Езжайте, – сказала Джини, – мне надо вниз.
      – Нет, тебе туда не надо, – отрезал Дженкинс. – Тебе надо наверх, ко мне в кабинет. На пять минут. Дэш, передайте им, что через пятнадцать минут мне нужны комментарии из Елисейского дворца о том, насколько прочны позиции министра. У них, чтоб они провалились, был целый день, чтобы в этом разобраться. А если они не в состоянии получить комментарий, то пусть сами выдумают что-нибудь. Пусть будет ссылка на какого-нибудь анонимного «представителя правительства», но это должно звучать убедительно. Кто может придумать подходящее высказывание?
      – Официальный стиль очень хорошо умеет имитировать Холмс. Или Митчелл.
      Дэш, подвизавшийся в качестве главного наместника Дженкинса на грешной земле, имел весьма обходительные манеры, однако это впечатление было обманчивым. Дэш был глазами и ушами Дженкинса. Когда Дженкинс хотел избавиться от того или иного журналиста, а это случалось нередко, то увольнением занимался Дэш. Сейчас его выцветшие глаза были устремлены на вошедшую в лифт Джини. Он ее всегда недолюбливал, а Джини платила ему плохо скрываемой ненавистью. Вместо приветствия он едва заметно кивнул головой.
      – Митчелл, – принял решение Дженкинс. – Поручите это Митчеллу.
      Дэш кивнул и сделал пометку в блокноте. Наконец они поднялись на пятнадцатый этаж. Широко шагая, Дженкинс прошел по уилтонскому ковру, через первую приемную, через вторую, в которых сидело множество ожидающих. При его появлении мужчины вскочили на ноги.
      – Не сейчас, не сейчас. Я занят. Дэш, разберитесь, – Дженкинс кивнул головой в сторону посетителей и вошел в свое святилище. Джини следовала за ним по пятам. В кабинете Дженкинса зазвонил один из телефонов. Дженкинс снял трубку и медленно произнес:
      – Никаких сучьих звонков в течение пяти минут, понятно, Шарлотта? – И швырнул трубку.
      Он сел, а Джини осталась стоять по другую сторону стола. Еще минуту или две Дженкинс энергично перекладывал лежавшие перед ним бумаги. Затем посмотрел на девушку.
      – Успехи есть? – осведомился он.
      – Да, кое-какие.
      – Нашли Макмаллена?
      – Возможно. Мы достали еще один адрес. Я…
      – Сейчас нет времени. Не до деталей. Доложишь мне все в понедельник, если к этому времени мир не развалится на части. – Он на полсантиметра передвинул какой-то листочек и спросил: – А что с телефонным сексом?
      Джини поколебалась.
      – Я отложила это на некоторое время. Как я поняла, ты хотел, чтобы мы полностью сосредоточились на истории с Хоторном. Ты же сам говорил…
      – Господи, неужели ты не можешь одновременно идти и жевать?
      – Конечно, могу, Николас.
      – Ну вот и действуй. Работай сразу на два фронта. – Дженкинс раздраженно посмотрел на свой стол. – Что-нибудь еще?
      Это было в духе Дженкинса, когда он находился в подобном настроении: вызвать сотрудника, а потом сделать вид, что тот его вконец достал. Джини, которая прекрасно знала это, проигнорировала его вопрос.
      – Есть еще одна вещь. Кому еще была известна история с Хоторном?
      – Я уже говорил: тебе, мне, Паскалю. Все.
      – Ну а Дэш, к примеру, что-нибудь знает?
      – Сколько раз я должен повторять! Нет, не знает! Это была моя наводка, моя тема. Я ее вынянчил и никому не рассказывал… Чему ты улыбаешься?
      – Ничему, Николас. Я просто подумала, что это, возможно, и моя история тоже. И, конечно, Паскаля.
      – Правильно, правильно. Только не надо задирать нос по этому поводу, черт бы вас побрал, это все, о чем я прошу. И передай Паскалю, чтобы он не особо швырял деньгами, у нас все-таки газета, а не монетный двор.
      – Конечно. Обязательно передам, Николас. Джини направилась к двери, и Дженкинс кинул на нее острый взгляд.
      – Как у вас с Паскалем? Нормально кашу варите?
      – Да, пока все хорошо.
      – Вот так и дальше держите. Мне нужно, чтобы над этим работала команда. Ты сможешь многому у него научиться.
      – В этом я не сомневаюсь.
      – Ты видела снимки с Соней Свон? – Он внезапно улыбнулся ей доброжелательной и насквозь фальшивой улыбкой.
      – Видела только что.
      – Они великолепны, не правда ли? – Дженкинс поднялся, прошелся по ковру и обнял Джини за плечи. – Не откажешься передать от меня кое-что Паскалю? Скажи ему, что завтра я увеличиваю тираж на сто тысяч экземпляров. Мы засняли эту Соню Свон, когда она была на министре прямо на глазах у телохранителей, представляешь? Паскаль снял все. Мы пустили информацию о том, что располагаем этими снимками, так что «Мейл» и «Экспресс» уже писают кипятком. Скажи об этом Паскалю. Дополнительно сто тысяч экземпляров. Завтра мы угробим этих козлов.
 
      В отделе мод, как обычно, царил хаос.
      – Демонстрация мод в Сибири? – спросила Джини.
      – Не совсем, – улыбнулась ее подруга Линдсей, редактор отдела – Одежда для заключенных. На Мартинике.
      – Послушай, Линдсей, мне нужна от тебя одна услуга. Не могла бы ты позвонить в Париж, в «Шанель»? Тебя там знают, и с тобой будут говорить. Мне нужно кое-что узнать об одной соболиной шубе…
      – Соболиной шубе?! Ни хрена себе! – усмехнулась Линдсей. – Ты знаешь, что в Лондоне практически не осталось меховщиков? Сейчас даже «Хэрродс» не продает шуб.
      – Но где-нибудь они должны были продаваться?
      – Да, но буквально штучно. Что еще?
      – Совсем мелочи. Кое-какие причиндалы от «Шанель». Костюм от «Шанель». Вот этот костюм и эти украшения.
      Джини протянула Линдсей страницу, вырванную из декабрьского номера «Вог».
      – Ага, я их помню. Очень миленькие. Классический стиль.
      – Да, так вот, мне нужно выяснить, кто их купил. Главное – шуба. Могу даже назвать приблизительную дату покупки.
      Джини рассказала Линдсей, что ей было известно. Когда она закончила, Линдсей с любопытством посмотрела на нее.
      – А зачем тебе все это? – осведомилась она.
      – Не спрашивай, Линдсей. Просто помоги. Пожалуйста. Если им позвоню я, они насторожатся, а у тебя это займет десять минут, даже меньше того.
      – Ну хорошо, раз уж ты просишь… Кстати, я слышала, ты работаешь с Паскалем Ламартином. Это правда?
      – А кто тебе сказал?
      – Не помню. Сказал кто-то. Я еще подумала: «Ну и везет же Джини!» Высокий, темноволосый, мужественный. Настоящий огонь! И очень сексуальный.
      – Да будет тебе, Линдсей! Он не в моем вкусе.
      – Я была бы готова бросить все и заряжать для него пленку в аппарат, – засмеялась Линдсей. – Как ты думаешь, у меня получится уговорить его поснимать демонстрацию мод?
      – Нет, Линдсей, вряд ли.
      – А жаль, было бы интересно. Это эротично: снимки из-за угла, работа настоящего paparazzo. Ты видела, что он сделал с Соней Свон? Невероятно! Можешь себе представить: лежать в кустах и снимать все это! Как ты полагаешь, он сам от этого не возбуждается?
      – Не имею ни малейшего представления.
      – Ну ладно, ладно, не ершись… Умолкаю. Я знаю, когда остановиться, просто ты сама сказала, что он не в твоем вкусе.
      Линдсей пристально посмотрела на Джини и шутливо подняла руки.
      – Больше ни слова, клянусь. Твои секреты умрут вместе со мной.
      – Линдсей, так ты разузнаешь все ради меня?
      – Хорошо, хорошо, прямо сейчас этим и займусь. Только не кусайся.
      Линдсей стала названивать по нескольким номерам. Пока она звонила, Джини просматривала каталоги с фотографиями манекенщиц. Сюзанна из СМД была отличной, просто великолепной свидетельницей, а какой была ее первая реакция, когда женщина с посылками вошла в приемную фирмы? Она сразу же подумала, что посетительница может быть манекенщицей. Джини нахмурилась. Женщина не была миссис Дж. А. Гамильтон. Возможно, внутреннее чутье не обмануло девушку.
      Кипа каталогов агентств была внушительной: «Моделз уан», «Сторм», «Элита». Лица одно другого красивее. Джини внимательно рассматривала фотографии. Легкость, с которой эти девушки умели изменять свою внешность, потрясала. Вот, к примеру, Линда Евангелиста: то с белыми волосами, то рыжая, то брюнетка…
      Через полчаса Линдсей закончила свои телефонные переговоры. Она подошла к Джини и вручила ей несколько листков с записями. Вид у нее был весьма довольный.
      По мере того, как Джини читала записи, глаза ее расширялись от изумления, а внутри нарастало возбуждение. Она читала молча, а когда закончила, то спросила:
      – Ты абсолютно в этом уверена?
      Линдсей кивнула.
      – На все сто. Я хорошо знакома с управляющим Шанель, и сейчас говорила с ним лично. Ошибки быть не может.
      – Они часто идут на такие соглашения?
      – Когда речь идет о знаменитостях, хороших клиентах, конечно, а как ты думала! – Она внимательнее всмотрелась в лицо Джини. – Ты взволнована, Джини, и мне хорошо знаком этот твой взгляд. Это настолько важно для тебя? Что-то серьезное?
      – Да нет, не очень, – осторожно ответила Джини. – Так, проверяю кое-что. Спасибо тебе, Линдсей. И, пожалуйста, не рассказывай никому об этой моей просьбе, договорились?
      – Ни слова, обещаю.
      Линдсей вернулась к своей работе, но оглянувшись, бросила взгляд на Джини, которая собирала свои вещи. Линдсей поняла: что-то произошло. Лицо Джини окаменело, на нем застыло злое выражение. Она как будто пыталась сосредоточиться на работе, но что-то не давало ей покоя. «Джини редко можно увидеть раздраженной», – подумала Линдсей. Джини была ее самой близкой подругой в редакции «Ньюс», но никогда прежде Линдсей не видела подругу в таком состоянии.
      Джини потянулась за плащом, но Линдсей остановила ее.
      – Эй, погоди. Джини, с тобой все в порядке?
      – Нет, не совсем. Точнее, совсем нет, – быстро взглянула на подругу Джини и передернула плечами. – Сама знаешь, как это бывает. Чертово место!
      – Кофе? – Линдсей пристально смотрела на Джини. Они с ней говорили на специфическом женском языке. В данном случае предложение кофе означало предложение поболтать.
      Джини колебалась.
      – Мне бы не следовало… Если только минут десять, не больше.
      – Я и сама с удовольствием сделаю перерыв. Пойдем ко мне в кабинет. Там не такой бедлам, как здесь.
      – Хорошо. Спасибо, Линдсей. Я совсем забыла про обед. С удовольствием хотя бы выпью кофе. Но только на десять минут, а потом побегу.
      – Ты слишком много бегаешь, – улыбнулась Линдсей. – Это одна из твоих вечных проблем. Чего ты боишься, Джини? Что у тебя появится время остановиться и задуматься о жизни?!
 
      Как только они оказались в кабинете Линдсей и дверь за ними закрылась, Джини дала волю эмоциям. Она сняла только что надетый плащ и с яростью швырнула его на кресло. За плащом последовал шарф, туго набитая всякой всячиной сумка, с которой Джини никогда не расставалась, и красные перчатки. С удивлением глядя на подругу, Линдсей включила электрический чайник. В ярком свете флюоресцентных ламп волосы Джини отливали серебром, черты лица обрисовались более резко.
      – Господи, Линдсей, – воскликнула она, нервно расхаживая по кабинету. – Все, не могу больше. Здесь все принадлежит мужикам…
      Линдсей промолчала. Она всегда считала Джини очень сдержанным человеком, никогда раньше она не видела подругу в таком состоянии. Джини умела держать себя в руках. Линдсей не раз задумывалась, чего ей это стоило, а теперь увидела своими глазами.
      – Как ты только можешь выносить все это, Линдсей? – обернулась к ней Джини, остановившись на мгновение. – Все эти бесконечные взгляды, смешки, намеки, шлепки по заднице, когда стоишь у ксерокса, указания от мужиков типа Николаса Дженкинса, и никогда не можешь высказать то, что думаешь, только потому, что ты женщина. Ты должна быть тише воды и ниже травы, не можешь выйти из себя, не имеешь права высказать свое мнение, потому что если осмелишься, – если ты только осмелишься! – они лишь убедятся в том, что были правы.
      Джини вновь резко обернулась.
      – Тебе никогда не хочется все выложить им? Ну хотя бы разик? Высказать все, пусть тебя назовут истеричкой, или решат, что у тебя месячные, или примут за мужененавистницу? О Линдсей, неужели тебе никогда не хочется перестать притворяться?
      Наступило молчание. Линдсей заварила кофе и поставила маленький кофейник на стол. Джини все еще не могла успокоиться, внезапно она сорвала ленту, которой на затылке были подхвачены ее волосы, и они рассыпались по ее плечам. Линдсей наблюдала, как подруга откинула пряди назад, продолжая метаться по кабинету, словно по клетке. В эту минуту Джини была похожа на вакханку – само воплощение прекрасной и всепобеждающей женской силы.
      – У меня свои владения, Джини, – ответила Линдсей, чуть помолчав. – Чисто женские владения, поэтому в них я чувствую себя спокойно. Мужчины сюда не заходят, а если кто и появится, я вполне могу сразу указать ему на дверь. Они не принимают нас всерьез, считая, что мода не составит им конкуренции.
      – О Господи, Господи… – Джини резко стукнула напряженно сжатыми кулаками по столу. – Иногда мне просто хочется взорвать к чертям собачьим всю эту поганую газету.
      – Ну и в чем же дело? Давай, Джини, если ты такая отважная и можешь высказать все, что в тебе накопилось, сделай это хоть раз.
      – В чем дело? В Дженкинсе. Я ненавижу его, презираю и испытываю к нему отвращение. А еще я ненавижу, презираю и испытываю отвращение к самой себе за то, что работаю на него. Мне нужно было уходить давным-давно, а я этого не сделала. Я не должна была выслушивать все его лживые обещания. «Возможно, через месяц, Джини, мы пошлем тебя за границу… – Она зло, но очень точно скопировала манеру Дженкинса. – А сейчас, Джини, займись этой крайне важной темой. Темой телефонного секса…»
      – Ну ладно, – Линдсей закурила. Она просто не верила своим глазам. Джини – холодная, спокойная, выдержанная Джини, которая никогда не теряла голову, – вела себя подобным образом. – Ну ладно, – сказала она, – что еще?
      – Что еще? Для начала то, что эти козлы пускают по кругу фотографии с Соней Свон. «Эй, Джини, правда, горяченькие снимки?» Меня от этого тошнит. Тошнит. И ни у кого не хватает мужества прийти к Николасу Дженкинсу и спросить: «Какого черта мы делаем? Пусть хоть весь кабинет министров Франции перетрахается с этой Соней Свон – кому какое дело!» – Она глубоко вздохнула и снова обернулась, чтобы посмотреть на Линдсей. – Смелости не хватает ни им, ни мне, понимаешь? Ведь я могла высказать все это Дженкинсу, только что в его кабинете у меня была для этого прекрасная возможность. Сделала я это? Нет, держала рот на замке. Почему? Разве я его боюсь? – Она помолчала, а затем потрясла головой. – Нет, даже не в этом дело. Просто сейчас я работаю над тем, над чем очень хочу работать, вот я и побоялась рисковать, не хочу, чтобы у меня отобрали это задание. Вот и держала рот на замке. «Да, Николас. Нет, Николас». Ненавижу себя!
      – Что еще? – настойчиво повторила Линдсей. – Ты ведь знаешь, Джини, – меня не проведешь. Скажи, чего это ты так завелась?
      Джини посмотрела ей в глаза. Она колебалась. Линдсей видела, что в ее подруге происходит какая-то внутренняя борьба.
      – Ну ладно, – наконец решилась Джини. – Ладно. Паскаль Ламартин. Вот в ком все дело. Именно он сделал эти снимки Сони Свон, и мне это отвратительно. Я просто в бешенстве от этого.
      – Почему? – спросила Линдсей, хотя ответ ей был уже известен. Он светился в зеленых глазах Джини, проступал в каждой черточке ее лица.
      – Почему? Потому что он не такой, он лучше. Гораздо лучше. Ты знаешь, какой работой он занимался раньше. А сейчас он занялся вот этим. И он сам себя за это ненавидит, я прекрасно вижу, Линдсей. Это его особый способ самоубийства, и я не могу на это спокойно смотреть.
      С этими словами Джини прижала руки к сердцу, а потом сделала резкое и сердитое движение, словно бросила что-то на пол. Она мотнула головой, и волосы ее вспыхнули в голубовато-белом свете ламп. Линдсей ждала – секунду, вторую… Джини встретилась с ней глазами и взгляд ее дрогнул. Она отвела его в сторону.
      Линдсей вздохнула и, немного поколебавшись, сказала:
      – Ну ладно, Джини, рассказывай. Когда?
      Линдсей думала, что Джини не ответит, а если и признается, то скажет, что дело было в прошлом году или полгода назад. Она ошиблась.
      – Двенадцать лет назад, – негромко ответила Джини.
      – Двенадцать лет! – удивленно воскликнула Линдсей. Она не помнила, чтобы Джини хоть когда-нибудь упоминала имя Паскаля Ламартина.
      – Двенадцать лет? Ты хочешь сказать, что тебе было пятнадцать?
      – Да. Только он об этом не знал. Я наврала ему о том, сколько мне лет.
      – Где это было?
      – В Бейруте.
      – И сколько это продолжалось?
      – Три недели.
      – Всего-то?
      Джини сердито обернулась.
      – Этого хватило, поверь. Он до сих пор здесь. – Джини снова прижала руки к груди. – Он в моем сердце, в моей голове, и я никак не могу его выгнать оттуда. Не получается.
      Линдсей не знала, что сказать. Джини была на десять лет моложе ее, но сейчас, рядом с подругой, Линдсей вдруг ощутила себя немолодой и усталой женщиной.
      – Так что же случилось, Джини? – спросила она гораздо более мягко.
      – Что случилось? Случился мой отец. Он обо всем узнал.
      Еще один поворот, еще один резкий жест, еще раз волосы упали на лицо.
      – И на этом все закончилось? После этого ничего не было? – спросила Линдсей.
      – Молчание, – ответила Джини. – Глубокое молчание. Я только раз, да и то случайно, встретила Паскаля в Париже. И опять ничего. Снова молчание – до тех пор, пока мы не встретились снова на прошлой неделе.
      – Молчание, которое о многом говорит?
      – Только с моей стороны, с его – нет. Он женился. У него ребенок. Он развелся…
      – Он не пытался встретиться с тобой после этого?
      – Нет.
      – А ты на это надеялась?
      – Когда перестала держать себя в руках, то – да.
      В ее глазах промелькнуло смятение. Джини отвернулась, и воцарилось долгое молчание. За окном мигали огни, снаружи по стеклу хлестали струи дождя, доносился шум проезжающих машин, в соседнем кабинете зазвонил телефон.
      – Три недели и двенадцать лет молчания? – медленно проговорила Линдсей. – Джини, тебе нужны новые страдания? Мало ты мучилась?
      – Пусть будет все как будет. – Голос Джини сник, но затем вновь окреп. – Если этого не случится, если мне придется выбирать между тем, что что-нибудь произойдет и мне будет больно или ничего не произойдет, но я буду в безопасности, я снова выберу боль.
      – Вряд ли это разумно.
      – Разумно? – обернулась Джини, уставившись на Линдсей. – Я уже не знаю, что означает это слово. Оно уже не является частью уравнения. Я больше не могу двигаться через все это шаг за шагом, взвешивая и перебирая все снова и снова:
      – Ну так скажи ему обо всем, – резко произнесла Линдсей.
      – Нет. Нет, я не могу этого сделать. Это единственное, чего я не могу. Ты его не знаешь. Он только что прошел через жуткий развод. Только моих признаний ему сейчас и не хватает.
      – Чушь все это! – Линдсей потеряла терпение, вся жалость к Джини вдруг испарилась. – По-моему, он еще тот подонок.
      Повисла мертвая тишина. Лицо Джини побелело.
      – Почему ты так говоришь?
      – Да будет тебе, повзрослей ты наконец. Три недели в зоне военных действий и двенадцать лет молчания? Да ему на тебя было просто наплевать!
      – Ты ошибаешься. Все было не так. Он никогда не был таким. И сейчас не такой.
      – А ты уверена? – смягчилась Линдсей. – Или это ты его представляешь таким?
      Снова воцарилось короткое молчание. И вдруг Джини начала решительно надевать плащ, перчатки и шарф. Наконец она взяла с кресла свою сумку.
      Линдсей молча наблюдала за подругой. Джини даже не прикоснулась к кофе и теперь в нерешительности, с несчастным лицом стояла у двери.
      – Линдсей…
      – Да?
      – Извини, мне не следовало вываливать на тебя все это. Я еще никогда ни с кем об этом не говорила.
      – Заметно.
      – Ты никому не расскажешь? Обещай мне.
      – Да ладно тебе, Джини, сама ведь знаешь, что не расскажу.
      Джини действительно не сомневалась в этом. Немного помявшись, она сделала неуверенный жест и просительным тоном произнесла:
      – Линдсей, ты сказала, что ему было на меня наплевать. Ты действительно так думаешь?
      Линдсей со вздохом поднялась со стула, и они обнялись.
      – Будет тебе, Джини, – сказала старшая. – Ты ведь знаешь, я не могу судить. Посторонние не должны вмешиваться. Но если смотреть только на факты, должна признать, что они не очень обнадеживают. Я бы солгала, если бы сказала тебе другое.
      – Наверное, ты права. – На лице Джини появилось отчужденное выражение. – Я всегда об этом подозревала. Двенадцать лет молчания. Мне пришлось жить с этим. На самом деле я уже почти выкинула все это из головы, и если бы не последняя встреча, такая неожиданная… Она вернула прошлое.
      – Не забывай, что это и в самом деле прошлое, оно уже позади.
      – Да, если не считать, что мы сами являемся своим прошлым. Он – часть меня…
      Линдсей попыталась возражать, и Джини встряхнулась.
      – Нет, нет, ты права, – улыбнулась она. – Мне следует повзрослеть. Спасибо, Линдсей, желаю тебе хорошо провести время на Мартинике.
      Через несколько минут Джини ушла, прихватив с собой каталоги агентств, предоставлявших манекенщиц. Она засунула каталоги в сумку и быстрым шагом вышла из здания.
      Было уже около пяти часов. Шел проливной дождь, по улицам бежали потоки воды. Если поторопиться, Джини могла успеть добраться до Сити и попасть в контору СМД прежде, чем Сюзанна закончит работу. А вдруг женщина, отправившая посылки, и впрямь была манекенщицей, как и предположила Сюзанна? Манекенщицей, которую наняли для того, чтобы выполнить эту необычную работу. Может быть, полистав эти каталоги, Сюзанна узнает ее?
      Надежда на успех была, конечно, ничтожной, но попробовать стоило. Потом, когда она вернется домой, к Паскалю, им удастся еще немного продвинуться вперед. Еще один кусочек головоломки займет свое место.
      Внезапно она резко остановилась прямо посередине улицы. Домой, к Паскалю? Почему она позволила себе так подумать? Она вернется к себе домой, в свою квартиру, и там, конечно, может оказаться Паскаль, но возвращается она не к нему, а в свой собственный дом.
      Несколько мгновений она неподвижно стояла под дождем. Мысленно вернувшись к разговору с Линдсей, Джини подумала, что подруга была кругом права, что ее советы были чуткими и мудрыми. Умом она в этом не сомневалась, а вот сердцем… «Я любила его», – сказала Джини сама себе. Она снова и снова повторяла эти слова, пока они не стали каким-то бессмысленным рефреном, иллюзией пятнадцатилетней девочки, иллюзией, которая должна была развеяться еще двенадцать лет назад.
      Убедившись в том, что она разобралась с этим глупым самообманом, Джини двинулась дальше. Такси поблизости не было, а все автобусы были переполнены. Весь путь до Сити она прошла пешком, сражаясь со своими заблуждениями, отталкивая их, словно они были материальны, швыряя их в серые воды Темзы с моста Тауэр. Она почувствовала легкость, будто с ее плеч упала тяжкая ноша, и хрупкую пустоту. На мгновение Джини почувствовала себя так паршиво, словно, она кого-то предала, и она резко прибавила шаг. Но это не избавило ее от мерзкого душевного состояния.

      Сестру Джеймса Макмаллена звали Кэтрин, но она настаивала на том, чтобы ее называли Кейт. Она жила в маленьком трехкомнатном домике на Честер-роу в Белгрэвиа, взятом в аренду у Вестминстерского управления недвижимости за огромные деньги. Расположенный в этом фешенебельном районе, снаружи дом казался скромным, но внутри поражал роскошью. Аренда была оформлена двенадцать лет назад, когда Кейт была моложе, красивее и еще не распрощалась с честолюбивыми амбициями. Тогда ее имя было на устах у всех домохозяек, поскольку дважды в неделю в прайм-тайм она появлялась на телеэкране в популярнейшем сериале.
      Однако через полгода на нее «наехал» этот ублюдок-продюсер, который уготовил ее героине ужасную судьбу. Еще через пару месяцев ее героиня стала «катать колеса», а еще через месяц, мстительно вспоминала Кейт, – что бы вы думали? – умерла.
      На этом ее карьера закончилась. Неприятная мысль об этом возвращалась к Кейт то и дело. Она либо пыталась отогнать ее, либо топила в водке с тоником – в любое время суток. И все же она не опускала руки. Время от времени ей все же удавалось найти работу. Она ждала, что в любой момент ей на голову свалится блестящий сценарий с главной ролью, предназначенной именно для нее.
      Но пока, мрачно думала она, вернувшись на Честер-роу с неудачных проб для ролика рекламы стирального порошка, пока этот кукольный домик обходится ей слишком дорого. Однако он помогал ей поддерживать свой имидж, а имидж в ее деле значил очень много. Впрочем, сегодня она изрядно потрудилась над собой, а помогло ли это? Нет, не помогло. И в придачу ко всем неприятностям целый день лило как из ведра. Кейт замедлила шаг, чтобы взглянуть на небо, потом пошла еще быстрее – ее дом уже был виден, но вдруг остановилась как вкопанная.
      У дверей ее дома стоял человек: удивительно мужественный, просто потрясающий экземпляр, как раз в ее вкусе. Он был высок, с темными, довольно длинными волосами, над которыми явно потрудился парикмахер, с длинными ногами, узкими бедрами, в обтягивающих черных джинсах, черном свитере и черном кожаном пиджаке. Он выглядел мрачноватым и опасным, как звезда французского экрана. Он выглядел так, будто только что занимался любовью, а теперь пребывал в любовной неге, курит «Галуаз». И такой мужчина звонил в ее дверь. Кейт немедленно ускорила шаг. Оказывается, не все так плохо в этой жизни.
      Запыхавшись, она приблизилась к дому. Мужчина посмотрел на нее сверху вниз. У него были изумительные дымчатые глаза и ослепительная улыбка. Он заговорил, и женщина почувствовала, как от его акцента у нее подгибаются колени.
      – Вы, должно быть, Кэтрин? – спросил он. – А я друг вашего брата Джеймса.
      Кейт было наплевать, кто он такой, пусть хоть заклятый враг Джеймса.
      – Меня зовут Франсуа, – произнес Паскаль. – Франсуа Ледюк.
      – О, конечно же… – Это имя ничего не говорило Кейт. Она одарила гостя лучезарной улыбкой. – Джеймс только и говорит, что о вас. Ах Господи, этот дождь! Заходите, заходите, сейчас мы чего-нибудь выпьем.
 
      – Итак, Франсуа, – произнесла Кейт Макмаллен, – из напитков у меня есть водка и еще водка. Вас устроит?
      Паскаль вежливо наклонил голову.
      – Merveilleux, – сказал он, оглядываясь вокруг. Гостиная была довольно запущенной. Повсюду стояли грязные стаканы. На диване валялись пестрые шали, на кофейном столике громоздилась кипа сценариев, в комнате пахло китайскими ароматическими палочками, а может быть, марихуаной.
      Он был удивлен тем, как легко ему удалось здесь оказаться, однако Кэтрин Макмаллен и в самом деле казалась беззаботной. Она рыскала по комнате в поисках чистых стаканов. Высокая, располневшая женщина, когда-то она, видимо, была достаточно привлекательной, но, судя по всему, она уже давно перешагнула сорокалетний рубеж и продолжала стариться с неимоверной быстротой. Ее длинные и густые волосы были выкрашены хной и повязаны платком в стиле хиппи. На ее руках было слишком много браслетов, на лице – слишком много косметики. На ней было свободное платье со множеством разрезов, а поверх него – украшенное вышивкой шерстяное пальто, вышедшее из моды лет двадцать назад и заношенное почти до последней стадии. Рукой с наполовину облезшим маникюром, в которой была зажата бутылка водки, Кэтрин Макмаллен изобразила величественный жест:
      – Садитесь, садитесь. О Боже, у меня закончился тоник. Вы ничего не имеете против неразбавленной?
      Паскаль заверил, что неразбавленная водка – это как раз то, что нужно.
      – Благодарю вас, Кэтрин, – сказал он.
      – Кейт, – проворковала она, снимая пальто, – называйте меня Кейт.
      – Надеюсь, я не причинил вам неудобств?
      – Господи, конечно же, нет. Наоборот. У меня сегодня был сволочной день. Я ходила на пробы, так что сейчас мне не помешает взбодриться.
      – Ах да, конечно, Джеймс говорил мне, что вы актриса.
      – Пробы для рекламного ролика. Глупая, напыщенная и бестолковая реклама стирального порошка. Два пирожка на кухне – вот как называют эти ролики. Да еще этот мелкий придурок из агентства: метр с кепкой, весь в прыщах, на вид лет пятнадцать и, представляете, заявляет, что я ему не нравлюсь! У меня, видите ли, не тот акцент. Акцент ему мой не понравился! – Женщина яростно воздела руки к потолку.
      – Вот я ему и говорю: «Слушай, милый, я могу изобразить любой акцент, какой пожелаешь. Хочешь шотландский? Могу шотландский. Могу ирландский, могу ливерпульский, лондонский, манчестерский. Могу американский, австралийский. А если тебе очень приспичит, могу даже валлийский.
      Она бухнула полный стакан водки на столик перед Паскалем. Он ободряюще улыбнулся, дожидаясь, пока она сядет, а затем уселся сам.
      «Интересно, – подумал он. – Разные акценты… Английский акцент в голосе, звонившем по телефону в СМД, американский акцент у женщины, принесшей посылки. Об этом добровольном признании Кэтрин Макмаллен надо обязательно рассказать Джини».
      – Вы должны извинить меня, – сказал он с подчеркнутой вежливостью, в то время как хозяйка полезла за сигаретой, – за то, что я вторгся к вам столь бесцеремонным образом. Но дело в том, что, приехав в Лондон, я надеялся повидаться с Джеймсом и подумал, что вы можете подсказать мне, где его отыскать. Я уже обзвонил нескольких его друзей, но никто из них, похоже, не знает, куда девался Джеймс.
      – Ох уж этот Джеймс… – Она посмотрела на Паскаля игривым взглядом, словно говорить на эту тему ей было смертельно скучно и она предпочла бы побеседовать о чем-нибудь другом. – Всем хочется знать, где он находится. А меня он, откровенно говоря, уже достал. Ведь клялся, что постарается вернуться к Рождеству. В это время мы всегда навещаем наших родителей-стариков – ну, сами понимаете. Так вот, этот паршивый Джеймс так и не вернулся. Вот и угадайте, кому пришлось возиться с индейкой и выводить этих чертовых собак. Торчать в декабре в Шропшире – не самое веселое занятие.
      – Вы сказали, что он «клялся», значит, вы с ним недавно виделись? – спросил Паскаль, наклоняя голову, чтобы зажечь сигарету.
      – Видела? Вы, наверное, шутите. Такого счастья мне не выпало. Я не видела Джеймса с лета. Он слишком занят, чтобы обременять себя моей компанией. Постоянно носится как угорелый, занят Бог знает чем. Нет, он мне всего лишь позвонил. Сказал, что собирается ехать кататься на лыжах с одним своим скучным другом-придурком. И даже тут наврал, потому что через два дня я встретила этого чертова придурка у общих знакомых в доме и он сказал, что уже несколько месяцев он о Джеймсе ничего не слышал.
      – Как странно! Может быть, у него изменились планы и он поехал с другим своим приятелем?
      – С другим приятелем? – Женщина подозрительно посмотрела на Паскаля. – Вы, видимо, не очень хорошо знаете Джеймса. У него практически нет друзей. По крайней мере, сейчас. Он превратился в настоящего рака-отшельника.
      – Но ведь он вам позвонил? Когда это было?
      – О Господи, да откуда мне знать, когда это было. Перед Рождеством – это точно, как раз накануне праздника, потому что, Когда он сообщил, что едет кататься на лыжах, я сказала ему, что он слишком хорошо устроился и линяет в самый неподходящий момент, – скорчила недовольную гримасу Кейт. – Вот тогда он и поклялся, что вернется. Сказал, что уезжает всего на несколько дней. Это, наверное, было числа девятнадцатого или двадцатого декабря, примерно так. Нет, девятнадцатого, точно! Я вспомнила, потому что как раз в тот день мой замшелый импресарио пригласил меня на обед. Я только вернулась домой, к тут Джеймс звонит…
      Она умолкла, окинув Паскаля взглядом, который вселил в него некоторую тревогу. Затем женщина наклонилась, продемонстрировав гостю изрядную порцию своих прелестей, и обходительно спросила:
      – Еще выпить не хотите? Ну и ладно, а я себе еще плесну.
      Она встала, взяв курс к столику с напитками, и Паскаль осведомился у ее спины:
      – Значит, к Рождеству он так и не объявился?
      – Нет, и к Новому году тоже. Даже не позвонил. Не могу сказать, что папе это понравилось. Мамочка горько рыдала в пудинг, а мне пришлось выслушивать лекции о бессердечных и неблагодарных детях. Впрочем, я думаю, папа давно уже махнул на Джеймса рукой. Когда он служил в армии, то был еще туда-сюда, но после того, как вышел в отставку…
      – Именно по армии я его и знаю, – уверенно соврал Паскаль. – Мы впервые встретились во время учений НАТО… – Он произвел в уме быстрые расчеты и припомнил дату на фотографии, которую дал им Дженкинс. – Это было году эдак в восемьдесят восьмом.
      Паскаль обеспокоенно подумал о том, знает ли сестра Макмаллена, что француз вряд ли мог принимать участие в учениях НАТО, однако его опасения были напрасны. Было совершенно очевидно, что обстоятельства, при которых он якобы познакомился с ее братом, волновали женщину в последнюю очередь. Паскаль начал понимать, что хозяйка дома относится к тому типу женщин, которым моментально наскучивает любая беседа, если она не связана с их персоной.
      – Неужели? – откликнулась она, наливая себе водки. – Да, примерно тогда Джеймс и ушел из армии. Когда он вернулся, то все еще был золотым мальчиком. Отец в нем души не чаял. Орден Меч Почета, будущий генерал и всякая прочая тягомотина… Лично я считаю, что вся эта старинная болтовня – про королеву, отечество и так далее – полная фигня. Однако Джеймс всегда покупался на нее. Думаю, ему было бы лучше жить в те времена, когда мы были империей. С него станется… Расскажите мне о себе.
      Женщина вальяжно прошествовала к стулу, стоявшему напротив Паскаля, а он незаметно взглянул на свои часы. Было почти три, но за окном уже темнело. Нужно поторопиться. Он сделал еще один маленький глоток.
      – Так вы думаете, Джеймс на самом деле не поехал кататься на лыжах? А если поехал, то почему его до сих пор нет? Ведь уже…
      То, что разговор вновь вернулся к ее брату, не понравилось женщине. Она раздраженно пожала плечами.
      – Да Бог его знает. Может, и поехал. В последнюю минуту изменил планы, взял с собой кого-то другого, снял коттедж. Все возможно. Если уж он и поехал, то наверняка в Италию – тут и думать нечего. Он всегда там катается – в Итальянских Альпах. В этом случае он исчез надолго. Джеймс всегда был без ума от Италии, особенно он любит туда ездить в межсезонье, когда там не шатаются толпы туристов. Он может быть где угодно: во Флоренции, в Венеции, в Риме, в Сиене. Памятные места – Джеймс это любит. Мы половину детства провели, слоняясь по этим чертовым итальянским музеям. Вот так и проводили свои школьные каникулы, таращась на древние картины, пока наш папочка проводил изыскания для своей очередной книги. Твою мать!
      Она пролила водку себе на платье и стала безуспешно вытирать пятно, а потом странно посмотрела на Паскаля.
      – Наш папа искусствовед. Специалист по всяким сраным Тицианам и Тинторетто. Джеймс ведь наверняка упоминал об этом?
      Скачок от дружелюбия к враждебности был очень резким. Паскаль и раньше имел дело с пьющими людьми, так что подобные перепады настроения были ему не в новинку. Он поднял руки в знак примирения.
      – Конечно, я знаю, что ваш отец занимается историей искусств.
      – Вот там своего Джеймса и ищите. – Хозяйка дома в очередной раз скорчила гримасу. – Либо на лыжах катается, либо памятники старины обнюхивает. Выбирайте на свой вкус. А чего ему волноваться! Джеймс управляет имуществом дедушки на правах опекуна. Ему не надо отсасывать у отвратных людишек из рекламного бизнеса, не надо работать, в отличие от всех остальных. Джеймс у нас богатенький.
      – Ну что ж, в таком случае… – Паскаль поднялся на ноги. – Выходит, не суждено мне с ним увидеться. Я ведь в Лондоне ненадолго.
      – Неужели? – Она посмотрела на Паскаля мутным взглядом, засмеялась и снова отхлебнула водки из своего стакана. – Это ужасно, я понимаю. Салют!
      Паскаль направился к двери, но, пройдя несколько шагов, остановился.
      – Скажите, – обратился он к ней, – а не подскажете ли вы мне, кто еще может знать о том, где найти Джеймса?
      – А вы к кому обращались?
      – К нескольким людям. – Паскаль назвал кое-какие имена из тех, которые дал ему Дженкинс и кому он сегодня уже звонил. Кейт Макмаллен пожала плечами и хлебнула из стакана.
      – Господи, что за настырность! С ними и нужно было разговаривать. Кто еще? Ну есть еще один парень, Николас Дженкинс, жаба мерзкая. Они с Джеймсом учились в школе. Может, и до сих пор встречаются.
      – Николас Дженкинс, – задумчиво повторил Паскаль.
      – Он работает в «Ньюс». А кстати, и еще Джереми Прайор-Кент. Они вместе ходили в частную школу, а потом были в колледже Крайстчерч в Оксфорде. Тоже та еще задница! Делает телевизионную рекламу – редкая дрянь! И дело не в том, что он ни разу не соизволил пригласить меня сниматься, а…
      – Его телефон у меня записан, но сейчас его нет в городе. – Паскаль помолчал и бросил на сестру Макмаллена осторожный взгляд. Язык у той уже ворочался через силу, и он решил рискнуть напоследок.
      – И еще, мне кажется, он как-то упоминал о том, что у него есть близкий друг, женщина, верно? Американка…
      – Кто, Лиз? Вы имеете в виду обожаемую Лиз? – Она поднялась и хрипло расхохоталась. – О, конечно, попробуйте поговорить с Лиз Хоторн. Желаю вам удачи.
      – Простите?
      – Лиз Хоторн – это поганая глупая сука. Я знаю ее не очень хорошо, но думаю, что она именно такая. У меня аллергия к приторным бабам. От них у мужиков мозги становятся набекрень. Все равно, попытайтесь с ней поговорить, если, конечно, пробьетесь через тридцать пять секретарей. Может, она даже знает, где находится Джеймс, однако ради его блага я надеюсь, что нет.
      – Почему вы так говорите? – спросил Паскаль, понимая, что это уже лишнее и его допрос зашел слишком далеко.
      Взгляд Кейт Макмаллен опустился к носкам ее туфель. С подчеркнутой осторожностью она поставила на стол свой стакан и, прищурившись, посмотрела на Паскаля.
      – Да что же это такое? Ты вообще-то кто такой?
      – Я уже говорил вам, я друг вашего брата. Недавно я оказался в Лондоне, вот и решил его навестить.
      – Срань ты, а не друг… Что это такое! Вопросы, вопросы, Джеймс то, Джеймс это… Что здесь происходит? Какого черта!
      – Знаете ли, я лучше пойду, хорошо? – Паскаль открыл дверь.
      – Армия… Говоришь, в армии служил, с Джеймсом на учениях познакомился – ты ведь так говорил? А мне вот кажется, что ты на солдата не очень-то похож. И на офицера тоже. Волосы у тебя длинноваты, сволочь ты этакая.
      – И тем не менее. – Паскаль отвесил ей полупоклон, – честь имею представиться: второй парашютный полк, капитан Ледюк. В отставке, как и ваш брат.
      Однако Кейт Макмаллен его уже не слушала. Она покачнулась вперед, но потом выпрямилась.
      – Вот и тот, другой, то же самое болтал. Теперь-то я задумаюсь над этим. Он тоже сказал, что он армейский дружок братца. Господи Иисусе, это что, шутка такая? Ну давайте, тащите сюда весь ваш чертов взвод, чего же вы ждете! Сперва американский офицер приперся, потом французский, а следующим кто будет? Ну давайте, давайте, пришлите сюда еще «красных кхмеров», Иностранный легион… Что за дела! С какой стати Джеймс вдруг стал так популярен?
      Уже стоя в дверях, Паскаль обернулся.
      – Американец? И тоже искал вашего брата? Когда это было?
      – На это Рождество. Как раз когда я уезжала в Шропшир. – Она глубоко вздохнула и шлепнулась в кресло. – Ах, твою-то мать! Совсем не смешно.
      Паскаль колебался.
      – Я сожалею, – начал он, – но…
      Кейт Макмаллен швырнула через всю комнату свой стакан с водкой, и он пролетел в сантиметре от головы Паскаля.
      – Пошел вон! – Вслед за стаканом она бросила на гостя злобный взгляд. – Кто это все заварил? Это розыгрыш, да? За мой счет? А мне вся эта ваша херня вовсе не кажется смешной, вот так-то! А-а-а, – протянула она, неуверенно поднимаясь с кресла, – я, кажется, поняла. Вы заключили пари. Пари между братьями-офицерами. Ах вы, суки! Ну и кто же победил?
      Паскаль хотел было что-то возразить, но Кейт Макмаллен перебила его:
      – Не трудись врать, сама знаю. Победит тот, кто первым бросит мне палку? Ну и ублюдки! Ну ладно, я Джеймсу все расскажу.
      Она умолкла, нетвердым шагом добралась до столика с напитками, налила себе еще водки и обернулась.
      – Ты все еще здесь? Я же тебе сказала: пошел вон. Проваливай… – и, зло посмотрев на Паскаля, добавила: – А все-таки американец мне больше понравился. Он мне хоть выпивку поставил…
 
      Движение было напряженным, и сырой воздух загустел от автомобильных выхлопов. Оседлав свой мотоцикл, Паскаль стал пробираться между автобусами и грузовиками, направляясь на северо-восток. Незадолго до станции Кинг-Кросс он остановился на красный свет и посмотрел на часы. Стрелки показывали четыре. Через десять минут он будет у Джини. Паскалю не терпелось ее увидеть – у него было что ей рассказать. Сейчас она уже наверняка дома.
      Однако когда он доехал до станции, движение остановилось. Внезапно улица оказалась заполнена полицейскими, взвыли сирены, вспыхнули синие полицейские мигалки. Несчастный случай? Очередное сообщение о якобы подложенной ИРА бомбе или настоящий взрыв? А вдруг они опять взорвали станцию подземки? А если Джини возвращалась домой на метро?
      Паскаль вытянул шею и посмотрел вперед поверх бесчисленных автомобильных крыш. Из подземки выплескивался людской прибой, полицейские загоняли толпу словно стадо на тротуары. Любопытство Паскаля удвоилось. Когда транспортный поток с черепашьей скоростью добрался до следующего перекрестка, Паскаль свернул на боковую улицу. И вовремя: обернувшись назад, он увидел, как полицейские выставляют заграждения. С ревом понесся он на север, в сторону Айлингтона, петляя по запутанному лабиринту второстепенных улочек. Газанув, он едва не наехал на зазевавшегося пешехода, однако вовремя вывернул в сторону, чертыхнулся и снова набрал скорость. В четыре двадцать он добрался до Гибсон-сквер и затормозил.
      Свет в квартире Джини не горел. От волнения у Паскаля перехватило горло. Спустившись по нескольким ступеням к ее двери, он стал шарить под цветочными горшками в поисках ключа. Нашел его, вставил в замочную скважину и открыл дверь. Паскаль вбежал в гостиную, включая повсюду свет и выкрикивая ее имя, надеясь, что Джини все-таки вернулась. Однако когда гостиная предстала его глазам при свете, он окаменел, застыв на одном месте.
      Поначалу Паскаль озирался со страхом, потом с яростью, потом просто отказался верить своим глазам. У Джини побывали гости, оставив визитную карточку, причем весьма своеобразную. Большая и квадратная, она стояла точно посередине ее письменного стола.
 
      Когда Джини вышла из метро, часы уже показывали шесть. Тротуары были заполнены клерками, направлявшимися по домам, в отдалении слышался плач сирен. Мимо нее на красный свет промчались две машины скорой помощи. Джини не терпелось поскорее оказаться дома и поведать Паскалю о своих успехах, поэтому, оказавшись в нескольких кварталах от Гибсон-сквер, она почти побежала. Первое, что она увидела возле дома, был его мотоцикл. Сердце радостно забилось, и девушка бегом спустилась по ступеням к своей двери. Шторы на окнах были задернуты, но свет за ними горел. «Как приятно это видеть», – подумала она. Джини уже давно привыкла возвращаться в темные комнаты и тишину.
      Еще не успев открыть дверь, она уже звала Паскаля. С ее губ была готова сорваться фраза, которую она повторяла всю обратную дорогу.
      – Паскаль, Паскаль, – позвала она. – Я нашла ее, женщину, которая принесла посылки. Я знаю, кто она…
      Она прошла через маленькую прихожую, открыла дверь в гостиную и застыла с помертвевшим лицом. Затем, озираясь, не веря собственным глазам, вскрикнула. В ее квартире был обыск, все было перевернуто вверх дном.
      Посередине чудовищного бардака стоял Паскаль. Когда она вошла, он обернулся, и Джини увидела, что в его лице нет ни кровинки. Атмосфера в комнате напоминала плотное силовое поле, Джини почувствовала, как ее пригибает к земле. В следующую секунду, метнувшись через всю комнату, Паскаль уже был возле нее. Он обнял девушку и прижал ее к себе.
      – Джини, – бормотал он, – Джини… Слава Богу! На нем была мокрая куртка, и Джини прижалась лицом к ее влажному отвороту. Сквозь толстый кожаный покров она чувствовала, как бьется сердце Паскаля. Девушка закрыла глаза, еще крепче прижалась к нему и на несколько секунд позволила себе замереть в объятиях прошлого. Паскаль гладил ее. Она чувствовала его руки на своих мокрых волосах. Он поцеловал ее волосы, потом – лоб и отстранился. Они еще долго стояли, взявшись за руки. Потом Паскаль прикоснулся к ее лицу, и Джини с удивлением заметила, что его рука дрожит.
      – Взорвали еще одну бомбу, – сказал он. – На Кинг-Кросс. Я видел, как полиция выгоняла оттуда людей, и по радио только что сообщили. Я боялся, что ты поехала домой именно этим маршрутом. Слава Богу, ты этого не сделала. С тобой все в порядке…
      Она видела, как он пытается справиться с волнением. Отпустив ее руки, Паскаль отошел в сторону и недовольный собой проговорил:
      – Извини, это нервы – наследство военного прошлого. Бомбы, снайперы… Ты видишь кого-нибудь за завтраком, а вечером узнаешь, что его уже нет в живых. Эти случайные внезапные смерти, из-за которых никто и никогда не может чувствовать себя в безопасности. Никак не могу забыть…
      – Я тоже это помню, но не волнуйся, Паскаль. Я добиралась другим путем. Я ехала из Сити. Я…
      Она умолкла и огляделась еще раз. Их окружал хаос, ее вещи были раскиданы по полу. Вот так же она стояла тогда в крошечной комнатке много лет назад в Бейруте. Проходили часы, люди, вдалеке рвались бомбы, трещали автоматные очереди. Как же она боялась за него! Не в силах двинуться с места, она обвела глазами гостиную.
      – Кто это мог сделать? Зачем? Здесь нечего красть.
      – Красть здесь никто ничего не собирался. Паскаль говорил ровным голосом, но в нем звучало какое-то неясное предостережение. События развивались слишком быстро и непредсказуемо. В ее дом кто-то вторгся, а ей казалось, что вторглись к ней в душу. Джини поежилась, глядя вокруг себя в немом отчаянии. Ей была отвратительна сама мысль о том, что чужие люди потрошили ее шкафы, копались в ее письменном столе. На полу были разбросаны предметы, которые составляли ее жизнь: письма, открытки, магнитофонные записи, книги, фотографии, дневники. Неужели они читали ее дневники, ее письма? Джини растерянно заглянула в бледное и сосредоточенное лицо Паскаля. Он с нежностью и сожалением смотрел на нее, и Джини отвела глаза в сторону, внезапно почувствовав приступ глубокой горечи, ощутив себя совершенно беспомощной. Что было тому причиной – разгром в квартире или недолгая близость Паскаля, несколько секунд, проведенных в его объятиях?
      Джини сделала несколько шагов по комнате и ровным голосом сказала:
      – Мне, наверное, надо позвонить в полицию.
      – Нет, – возразил Паскаль, встав между ней и письменным столом. – Не надо. На твоем месте я не стал бы этого делать.
      – Почему?
      – Хотя бы потому, что это не является обычной попыткой ограбления, Джини. Здесь нет никаких следов насильственного взлома: ни разбитых стекол, ни сломанных замков.
      Джини недоверчиво смотрела на Паскаля.
      – Ты хочешь сказать, что они открыли дверь ключом?
      – Да, я так думаю. И если я прав, то с их стороны было очень мило положить его обратно под цветочный горшок. Но это еще не все, Джини. – Лицо Паскаля было озабоченным. – Через минуту я покажу тебе, в чем дело. Они побывали везде: на кухне, в ванной…
      – И в моей спальне? – Она проглотила комок. Ее начинало тошнить.
      – Да, и там тоже. – Паскаль помолчал. – Но прежде, чем мы туда войдем, ты должна увидеть еще одну вещь. Это были не простые воры, Джини. Те обычно не оставляют подарков после ухода.
      – Подарков? Не понимаю.
      – Они для тебя кое-что оставили, Джини. Вот это.
      С этими словами он отошел в сторону, и глазам девушки предстал ее письменный стол. На нем стояла еще одна посылка, на этот раз большего размера, чем первая. Как и предыдущая, она была аккуратно завернута в коричневую бумагу, перевязана и запечатана красным сургучом.
 
      Паскаль разрезал веревку ножом. Внутри коробки, укутанная в черную тонкую бумагу, лежала туфля. Одна-единственная женская туфля – черная, лакированная, на левую ногу. У нее был длинный, сантиметров в десять, каблук-шпилька, острый, как кинжал. В туфлю был вложен – тоже черный – чулок-паутинка Дрожащими руками Джини выложила все это на стол. Рядом шумно вздохнул Паскаль. Ничего не понимая, Джини смотрела на чулок. Сначала ей показалось, что он был сложен каким-то необычным образом, но потом Джини разглядела то, что уже успел заметить Паскаль: наверху чулок был завязан узлом.
      Джини еле слышно вскрикнула, Паскаль нахмурился сильнее. Взяв туфлю и чулок, он стал внимательно их рассматривать. Похоже было, что ни чулок, ни туфлю ни разу не одевали. Подметка у туфли была абсолютно чистой. Ни на туфле, ни на чулке не было никаких указаний на фирму-производителя.
      Паскаль повернулся и посмотрел на Джини.
      – Я знаю, о чем ты думаешь, – мрачно сказал он. – Я думаю о том же. Примерь.
      Джини сняла свою левую туфлю и сунула ногу в присланный «подарок». В первую секунду она почувствовала неудобство, поскольку никогда не носила туфли на высоком каблуке. Тем не менее и она, и Паскаль сразу же поняли: туфля идеально подходила на ее ногу – эдакий Золушкин башмачок. Джини смотрела на туфлю с ненавистью, но не могла отрицать, что эта туфля ей впору!
      – Этого-то я и боялся, – обреченно произнес Паскаль. – Именно этого…
      Джини сбросила мерзкую туфлю, наклонившись, одела свою собственную и выпрямилась.
      – Они пытаются запугать меня, Паскаль. Они хотят, чтобы я испугалась до смерти. Ну нет, я не доставлю им такого удовольствия. Я понимаю, на что они рассчитывали. Они думали, что я приду одна в темный дом и увижу все это… – Джини умолкла, увидев, что на лице Паскаля появилось какое-то странное выражение. Она сделала шаг к нему и протянула руку.
      – Разве ты не видишь, Паскаль? Не понимаешь, на что они рассчитывали? Но они ошиблись. Я не одна. Со мной ты и…
      – Нет, Джини, боюсь, что ты ошибаешься. Это послание предназначено нам обоим. Я думаю, они знали, что я тоже здесь окажусь. Посылка оставлена для нас двоих.
      – Они не могли об этом знать. Откуда? Это невозможно!
      – Не представляю, откуда, но они об этом знали. – Паскаль нерешительно помялся, но потом все же произнес: – Пойдем в спальню. Ты все поймешь…
 
      Спальня, как и гостиная, являла собой полный хаос. Все дверцы шкафов были открыты, ящики выдвинуты, повсюду валялась разбросанная одежда. От двери к окну вела своеобразная дорожка самых интимных вещей Джини: нижнее белье, новые рубашки, косметика, украшения – все скомкано и раскидано. На вершине этой беспорядочной гряды лежали два портрета, которые обычно стояли в изголовье у кровати Джини – фотографии Мэри и ее отца. Серебряные рамки были исковерканы, стекла разбиты, словно кто-то бросил их на пол и топтал каблуками. Стоявший сзади Паскаль осторожно обнял ее за плечо.
      – Джини, – сказал он, – постарайся не принимать это близко к сердцу. Они именно этого и хотели, они намеренно стремились причинить тебе боль. Впрочем, в этом нет ничего особенного, этого можно было бы ожидать и от обычных взломщиков. Однако посмотри сюда. – Паскаль, казалось, колебался, словно сомневался, стоит ли продолжать, но потом все же показал на кровать рукой.
      – Видишь? Все остальное, может быть, и можно назвать случайными разрушениями, но вот это уж никак не случайно.
      Джини проследила за его взглядом и издала сдавленный крик. Она почувствовала, как от лица отлила кровь.
      На ее постели была сооружена настоящая выставка, словно здесь потрудился искушенный дизайнер. Поверх покрывала лежала белая ночная рубашка, та самая, в которой она спала предыдущей ночью. А вокруг нее и на ней были разложены ее реликвии, эти маленькие грустные и тайные сувениры из ее прошлого. Засушенный цветок, страничка письма от Паскаля, пуля, которую он подарил ей на счастье, карточка с расписанием работы гостиничных служб отеля в Бейруте, «Посторонний» Камю. В середине, на ночной рубашке, лежала одинокая и маленькая золотая сережка. Джини сделала шаг вперед, и сережка блеснула, отразив свет лампы.
      Джини сделала слабый, неуверенный жест, еще один шаг по направлению к постели, вытянула руки. Резко, почти грубо Паскаль дернул ее назад.
      – Не надо, – отрывисто велел он, – не трогай ночную рубашку. Не надо, Джини. Я сам…
      – Что? Почему? Я не понимаю… Паскаль обвил ее руками и увлек назад.
      – Все это устроил мужчина. Его это, видимо… возбудило. Он воспользовался твоей ночной рубашкой… Пожалуйста, не смотри. Пойдем отсюда.
      Джини вырвалась из его рук и бросилась к двери. Ее трясло от холода, потом ее бросило в жар, лицо покрылось испариной и горело. Джини показалось, что комната покачнулась и накренилась. Паскаль бросился к ней и попытался поддержать, но Джини оттолкнула его руку.
      – Не прикасайся ко мне, – сказала она. – Только не прикасайся ко мне!
      Она убежала от него в ванну, захлопнула дверь и заперла ее на задвижку. Затем встала на колени на белую кафельную плитку, усеянную осколками стекла и разбросанными пузырьками. Она слышала, как Паскаль зовет ее и барабанит в дверь. Вся дрожа, она стояла на коленях. Ее руки были порезаны, ванная была холодной, белой и омерзительной. Через некоторое время Паскаль перестал стучать в дверь. Наступила тишина, и Джини вывернуло наизнанку: никогда прежде у нее не было такой сокрушительной рвоты.
 
      Она уже и не помнила, каким добрым и ласковым умел быть Паскаль. Она совсем забыла или не позволяла себе вспоминать, какую силу вселяла эта его доброта в окружающих. Когда она наконец выбралась из ванной, он обнял ее, словно ребенка. Он ополоснул ей лицо и вымыл руки, а затем привел обратно в гостиную и освободил для нее место возле камина. Он завернул ее в махровую простыню, налил ей сладкого чаю и заставил выпить немного разбавленного виски.
      – Сиди здесь, – приказал он. – Сиди смирно, Джини. Это просто шок, пройдет. А мне еще нужно кое-что выяснить.
      Она слышала, как он ходил по ее спальне, затем по кухне. Она услышала, как открылась дверь черного хода и звякнула крышка мусорного бака. В комнату ворвался холодный воздух. Наконец Паскаль вернулся, неся на руках Наполеона.
      – Смотри, Джини, – он погладил Наполеона и посадил его девушке на руки. – Кот. Мокрый, одинокий. Он, должно быть, сидел все это время на дворе. Может, дать ему молока?
      Джини кивнула, покрепче прижав к себе Наполеона. Его шерсть поднялась дыбом, кот настороженно смотрел на хозяйку своими огромными топазовыми глазами. Успокоившись, он замурлыкал, принявшись вылизывать свою мокрую шерсть. Паскаль вернулся с блюдечком молока и поставил его возле дивана. После этого встал на колени, так что его лицо оказалось прямо напротив Джини, и взял ее руку в свои.
      – А теперь, – начал он ласково, но твердо, – я хочу, чтобы ты внимательно выслушала меня, Джини. Обещаешь? Не будешь перебивать?
      Джини кивнула.
      – Где ты хранила эти вещи? Ну те, из Бейрута? Они были у тебя в спальне?
      – Нет. – Сглотнув комок, девушка потупилась. – Я держала их здесь, в письменном столе. Они лежали в коробке.
      – Ну не надо, милая, не плачь. – Паскаль наклонился и прижал Джини к себе, гладя ее по волосам и выжидая, когда она успокоится. Через некоторое время поток слез утих, и Паскаль отстранился. Джини даже не поняла, сожалеет ли он об этой мимолетной ласке или нет. Возможно, это получилось у него импульсивно, случайно, возможно, он просто хотел утешить ее, вот и все. Больше он не позволил себе забыться.
      – Послушай меня, Джини. – Паскаль крепко стиснул ее руки. – Понимаешь ли ты, что все это значит? Кто бы здесь ни был, кто бы его сюда ни прислал, этот человек знает очень много. Я думаю, он знает о запасном ключе. Он определенно знает размер твоей обуви. И он знает, как причинить боль тебе и мне. – Паскаль помолчал. – Джини, он знает все про Бейрут.
      – Не может быть! Об этом не знает никто! – В горле у Джини пересохло, она с трудом могла говорить. – Только ты, мой отец и я. Больше никто.
      – А Мэри?
      – Нет, я никогда не рассказывала ей об этом.
      – Ей мог рассказать твой отец.
      – Нет! Он поклялся мне! Он обещал, что не скажет ни одной живой душе. Если бы он рассказал Мэри… Мэри такая бесхитростная, такая прямая… Если она знала, я бы догадалась об этом.
      Паскаль нахмурился.
      – В таком случае я ничего не понимаю. Я тоже никогда и никому об этом не рассказывал. Даже своей жене. Подумай, Джини. Ты уверена? Никто?
      Джини нерешительно посмотрела в пол.
      – Сегодня я рассказала подруге. На работе. О том, что я знала тебя раньше. Но до этого момента я действительно никому ничего не говорила о нас. Честное слово, Паскаль. А сегодняшний разговор никак не может быть связан с этим погромом. Я ушла от нее поздно, после трех часов.
      – Да, в таком случае ты права. Потому что я приехал сюда сразу же после четырех. Проклятье! Это, должно быть, твой отец, Джини. Он, наверное, рассказал кому-то. Не мог не рассказать, если только…
      Паскаль умолк, и Джини видела, что он колеблется, рассматривая комнату, телефон, письменный стол.
      – Если только что, Паскаль?
      – Ничего. Не обращай внимания, – повернулся он к ней. – Давай пока не будем ломать себе голову над тем, откуда все стало известно. Есть кое-что поважнее. Возьми-ка вот это.
      На его ладони лежала какая-то маленькая вещица. Опустив глаза, Джини увидела, что это крохотная золотая сережка.
      – Надень ее.
      – Сейчас?
      – Да.
      Он внимательно следил за тем, как она вдевает сережку в мочку уха, а затем протянул руку, убрал ее волосы назад и взял ее ладонь.
      – Ты действительно думала, что потеряла ее?
      – Нет, я солгала. Я знала, что она у меня.
      – Почему ты солгала, Джини? – В его глазах был испуг. – Почему ты сказала мне неправду?
      – Я не знаю, почему, – отвела она глаза. – Возможно, потому, что это выглядит сентиментально, глупо. Я подумала, что ты стал бы презирать меня, если бы узнал об этом.
      – Презирать тебя? Ты не могла так думать.
      – А я думала.
      – Послушай, Джини, я хочу, чтобы ты кое-что поняла. Тот, кто побывал здесь сегодня днем… – Голос Паскаля стал твердым. – Так глупо! Так грубо! Они считают, что могут прийти сюда и, переколотив несколько вещей, причинить нам боль. Им следовало бы знать, что есть вещи, разбить которые невозможно. То, что помнишь ты, то, что помню я, – этого у нас не отнять никому. Они нас не тронут, ты понимаешь это, Джини? Если только мы сами им не позволим, а в мои планы это не входит.
      – Ты хочешь сказать, что они не могут изменить то, что мы чувствовали? – Джини подняла глаза на Паскаля. Они долго молчали, и Джини пожалела, что сформулировала последнюю фразу в прошедшем времени. В его глазах промелькнул удивленный огонек. Наклонившись, Паскаль поцеловал ее в бровь и быстро поднялся на ноги.
      – Конечно, – сухо сказал он, – именно это я и имел в виду. А теперь, – обвел он рукой царивший вокруг них кавардак, – теперь я избавлюсь от них. Изгоню их отсюда. Я вычищу все это.
 
      Порядок они наводили вместе, расставили все по своим местам: книги, кассеты, фарфор, разложили одежду.
      Из квартиры ничего не пропало, Паскаль был прав: целью погрома был вовсе не грабеж.
      Джини никак не могла избавиться от острого ощущения опасности. Она старалась не думать, что будет делать, когда Паскаль отправится в гостиницу и она останется одна. Когда комнаты вновь обрели божеский вид, Джини оглянулась вокруг. Что-то неуловимо изменилось в ее квартире. Уверенность в собственной защищенности ушла, ее дом теперь был ненадежным и хрупким убежищем.
      Она предложила Паскалю поужинать дома, но он был непреклонен и настоял на том, чтобы они отправились в ресторан, только не в тот, где были прежде.
      Они выбрали китайский ресторанчик, что находился неподалеку. В этот вечер, в пятницу, здесь, как всегда, было людно и шумно. Когда же они наконец сели за столик, Джини спросила:
      – А чем не понравился тебе тот итальянский ресторан?
      – Почему же не понравился? Там очень мило, просто нам с тобой теперь нужно избегать шаблонного поведения, вот и все. Кроме того, мне кажется, что в твоей квартире разговаривать надо с большой осторожностью.
      Джини изумленно уставилась на него.
      – Ты шутить?
      – Вовсе нет. Кто-то очень хорошо информирован о нас. Сделаем жизнь нашего наблюдателя чуть более сложной, согласна?
      – Паскаль, ты хочешь сказать, что у меня в доме «жучки»?
      – Джини, – подался вперед ее собеседник, – много ли тебе известно о современных подслушивающих устройствах?
      – Не очень.
      – В таком случае забудь все фильмы, которые ты смотрела. Забудь о маленьких «жучках», спрятанных за картинами, в телефонных трубках и под столешницами. Конечно, они существуют и могут быть использованы, но есть и другие. Обладая соответствующим лазерным оборудованием, человек может сидеть в машине рядом с твоим домом. Он может находиться в квартире на другой стороне площади. И в том, и в другом случае он будет слышать все, что ты говоришь, так же отчетливо, как если бы стоял в метре от тебя. Даже лучше. И когда ты находишься в квартире одна, ты даже в этом случае не можешь чувствовать себя в безопасности. Они могут определить, в какой комнате ты находишься. Они могут слышать, как ты наливаешь воду в стакан. Они могут слышать, как ты стучишь по клавишам своего компьютера. Они могут слышать, как ты зеваешь. Они могут слышать твое дыхание, когда ты спишь…
      Джини поежилась.
      – Ты сам начинаешь в это верить, да? – тихо спросила она. – Ты начинаешь верить в эту историю про Хоторна…
      – Я безоговорочно верю в то, что какая-то история существует. Возможно, не та, которую нам рассказали. Я верю также в то, что нам, с одной стороны, помогают, а с другой, мешают – одновременно. – Он помолчал. – Но уверен я только в одном: мы не единственные, кто жаждет найти Джеймса Макмаллена. Его ищет кто-то еще.
      После этого Паскаль рассказал ей о своей встрече с сестрой Макмаллена и беседах с его друзьями.
      Джини слушала очень внимательно и, когда он закончил, задумчиво насупилась.
      – Как странно. Она сказала про Лиз «обожаемая»? Послушай, Паскаль, помимо нас с тобой, посылки были отправлены еще двоим, и оба эти человека исчезли.
      – Оба?
      – Да, Эплйард тоже. Его нет уже десять дней. – Она пересказала свой разговор со Стиви. Паскаль сосредоточенно слушал, перебивая время от времени рассказ Джини вопросами. – Но и это еще не все, Паскаль. Я собиралась сказать тебе, когда вернулась домой… – Джини наклонилась вперед, на ее лице было написано возбуждение. – Я знаю, кто принес посылки в компанию по доставке. Сегодня ее опознала Сюзанна.
      – Опознала? Каким образом?
      – По фотографии в каталоге манекенщиц. Я взяла их сегодня в редакции. Сюзанна легко ее узнала. Эта женщина действительно американка. Работает на нью-йоркское агентство под названием «Моделз ист» – это одна из самых процветающих в этой области фирм. Я позвонила в это агентство прямо оттуда, из конторы СМД. Она новенькая, только начала работать. Ее зовут Лорна Монро.
      – Ты уверена?
      – Абсолютно. Сюзанна убеждена, что не ошиблась.
      – Ты узнала номер ее телефона?
      – Да, но она сейчас в Италии. Выполняет какую-то работу в Милане. У меня есть номер ее телефона в отеле.
      – Звонить пробовала?
      – Да, но ее не было на месте. Я повсюду оставила для нее сообщения: у ее импресарио в Нью-Йорке, в гостинице, в журнале, для которого она снимается. Она перезвонит, Паскаль, я в этом не сомневаюсь.
      – Что еще? – ободряюще улыбнулся Паскаль.
      – Как что? – вопросом на вопрос ответила Джини.
      – Убежден, что это еще не все твои новости, – пожал плечами Паскаль. – Я это вижу по твоим глазам и румянцу. С каким же крутым, с каким цепким репортером мне посчастливилось работать! Не хотел бы я, чтобы когда-нибудь ты повисла у меня на хвосте…
      – Я не привыкла останавливаться на полпути, – не очень уверенно посмотрела на него Джини. – Как и ты, Паскаль.
      – Это точно, – подтвердил он. – Так что же еще тебе удалось разузнать?
      Джини колебалась. Вытащив записи, которые сделала Линдсей, она посмотрела на них и нахмурилась.
      – Есть еще кое-что, чего я никак не могу понять, – начала она. – Это, конечно, ниточка, но я не понимаю, что она означает. Тот костюм от Шанель…
      – Который был на Лорне Монро, когда она принесла посылки?
      – Да. Я думала, что его кто-то купил, но я ошиблась. Он был взят без предварительной оплаты в магазине на Бонд-стрит вечером в пятницу тридцать первого декабря. Через четыре дня его вернули – во вторник четвертого января, когда магазин открылся после новогодних праздников.
      – В этом есть что-то необычное? – спросил Паскаль.
      – Да нет, они изредка оказывают такие услуги своим постоянным клиентам. Необычность этого заказа заключается в том, кто оказался клиентом в данном случае. – Джини выдержала эффектную паузу. – Этот костюм брала Лиз Хоторн.
      – Лиз Хоторн? – изумленно переспросил Паскаль. – Ты уверена в этом?
      – Настолько, насколько в чем-то вообще можно быть уверенным. Хозяин магазина хорошо знает Лиз. Он утверждает, что костюм брала именно супруга посла. Она позвонила ему в пятницу утром, и он сам с ней разговаривал.
 
      Когда они покидали ресторан, Паскаль был задумчив. Он взял Джини под руку, и они пешком пошли к ее дому. С неба все еще капало, блестел мокрый асфальт, мимо с сырым шелестом проезжали машины. Их шаги гулко отдавались в вечерней тишине. Джини чувствовала, как в ее душу медленно заползает страх. Она пыталась не думать, как останется в доме одна.
      По настоянию Паскаля они возвратились кружным путем. Около Гибсон-сквер, на безлюдной улице, Паскаль замедлил шаги.
      – Я думаю о твоей квартире, Джини. Кто живет над тобой?
      – Моя соседка. Миссис Хеншоу. Она живет в Айлингтоне с самого начала, а таких старожилов немного. В шестидесятых – начале семидесятых это был довольно бедный район. Это уже позже его облюбовала аристократия. Многие аборигены уехали или их вынудили уехать.
      – Подкупом? Угрозами? – взглянул на нее Паскаль.
      – Конечно. Или грошовым подкупом, или под давлением: в один прекрасный день они обнаруживали, что у них отключены вода, газ и электричество. То, что здесь происходило, – история не из приятных. Миссис Хеншоу повезло больше: ее оставили в покое. Но теперь эти дома стоят огромных денег, поэтому домовладелец несколько лет назад попытался выжить и ее. А ведь она прожила в этом доме всю свою жизнь. Здесь родились ее дети, здесь умер ее муж… – В голосе Джини зазвучала злость. – Я попыталась объяснить это домовладельцу, но потерпела неудачу.
      – И что же будет теперь?
      – Я нашла ей хорошего адвоката, и он помог оформить пожизненную аренду. Теперь ей ничего не угрожает до конца жизни.
      – Понятно.
      Они прошли еще немного, и Паскаль сказал:
      – Значит, мы имеем только одну пожилую соседку, которая живет этажом выше. А сейчас она где? Я что-то ее не видел и не слышал.
      – Нет, она уехала погостить к одной из своих дочерей.
      – Но у тебя есть ключ от ее квартиры?
      – Да, конечно. Иногда я хожу для нее за покупками, навещаю ее. Она дала мне ключ.
      – Прекрасно. – Паскаль бросил взгляд через плечо и ускорил шаг. – Дай мне его, когда придем домой. Я хочу кое-что проверить.
      Оказавшись в квартире, она молча протянула Паскалю ключ. Он взял его, вышел из комнаты, и Джини услышала, как он направился к квартире миссис Хеншоу. Через некоторое время над головой Джини скрипнула половица и наступила полная тишина. Джини включила телевизор и стала смотреть выпуск новостей. По всему Ближнему Востоку прокатилась волна антиамериканских демонстраций, на станции Кинг-Кросс возле газетного киоска взорвалась бомба, подложенная ИРА, несколько человек были ранены осколками и битым стеклом. Двое – молодая женщина и ее четырехлетний ребенок – погибли.
      По сравнению с этим сообщением ее собственные страхи показались Джини ничтожными. Злясь на саму себя, она выключила телевизор и стала ждать. Сверху не доносилось ни звука. Джини заставила себя войти в спальню. На постели лежало чистое белье, на подушке – новая ночная рубашка. От той, другой, Паскаль избавился. Джини приказала себе забыть картину, которую она увидела в спальне и так тщательно подготовленную неизвестным посетителем.
      И все же она до сих пор ощущала дух побывавшего здесь мужчины. Он копался в ее вещах, прикасался к ее одежде. Его присутствие все еще отравляло сам воздух комнаты.
      Она попятилась из спальни и в этот момент услышала в гостиной за своей спиной шум. Джини оглянулась.
      Это был Паскаль. Джини смотрела на него широко открытыми глазами, а он тем временем расстилал на диване простыню и выкладывая на нее горку подушек. Признавший гостя Наполеон терся о его ноги. Как только Паскаль расстелил простыню, Наполеон запрыгнул на нее и тут же свернулся калачиком. Паскаль не видел, что Джини смотрит на него. Он улыбнулся и наклонившись, согнал кота на пол.
      – Mais non … – проговорил он. – Нет, Наполеон, это не самая удачная мысль.
      – Паскаль, – позвала его Джини, делая несколько шагов вперед. – Что ты делаешь?
      – Что делаю? Я проверил квартиру наверху и ничего не нашел. А сейчас… – Он бросил на Джини взгляд, в котором, несмотря на его серьезность, зажглись смешливые огоньки, – теперь я стелю постель. По-моему это ?videmment.
      – Я вижу. – Джини, поколебавшись, добавила: – Это очень мило с твоей стороны, но я буду спать на своей кровати. Все равно рано или поздно мне придется это сделать. Лучше уж сразу.
      – А я вовсе не для тебя стараюсь. Я стелю себе. Видишь, как раз по моему росту. То, что надо!
      В подтверждение своих слов Паскаль растянулся на диване. Диван был довольно коротким и ни в коем случае не был рассчитан на верзилу под метр девяносто.
      – Паскаль, – начала Джини, пытаясь подавить смех, – этот диван тебе не подходит. Тебе на нем, похоже, будет не очень удобно.
      – Ты ошибаешься. – Он поднялся. – Я могу спать где угодно. Здесь, на полу. Мне все равно. И не спорь. Я остаюсь здесь. Одну я тебя не оставлю.
      – Это вовсе не обязательно. Со мной уже все в порядке. Все равно мне так или иначе придется с этим справиться и…
      – Нет. И не будем больше об этом.
      Он приблизился к Джини. Лицо его было абсолютно серьезным, а голос, такой лукавый еще секунду назад, звучал отчужденно.
      – Нет, – повторил он, и впервые с момента их последней встречи Джини ощутила жесткую волю, которая жила в этом человеке. – Нет, с этим ты не справишься. И одна ты не останешься. Пока мы работаем над этой историей, я остаюсь здесь – таковы мои условия. Либо так, либо я звоню Дженкинсу, и тебя снимут с этого задания.
      Джини изумленно смотрела на Паскаля. Происшедшая в нем перемена ошеломила ее. Он говорил непривычным тоном, не допускавшим никаких возражений. Еще одна черта Паскаля, о которой она совершенно забыла. Джини смотрела на него, и в ее мозгу, словно давно забытые голоса, оживали другие воспоминания.
      – Ты действительно так сделаешь?
      – Да. Мне ничего не стоит заставить Дженкинса снять тебя с задания. Ему нужен я и мои фотографии. Он сделает все, что я скажу.
      – То есть ты готов продолжить работу один, без меня.
      – После всего этого? – Он обвел рукой вокруг себя. – Бесспорно.
      Джини отвернулась. В ее памяти всплыли все старые сплетни и пересуды в пресс-баре в Бейруте о том, что Ламартин не побрезгует ничем, лишь бы только сделать репортаж, о том, что он бессовестный, одержимый человек, одиночка, а не член команды. Держаться от Ламартина подальше – такова была общая позиция журналистов, даже тех, которым он нравился. Ламартин никогда не раскрывал своих наводок, не судачил и не позволял никому и ничему становиться на его пути.
      Джини нерешительно взглянула на него.
      – Если бы ты так сделал, я бы просто так не отступила. Я тоже могу поговорить с Дженкинсом.
      – Но победил бы все равно я.
      Он заявил это спокойно и категорично. Джини знала, что Паскаль прав. Она молча пожала плечами.
      – Ну хорошо, мне ничего не остается, как принять твои условия. Оставайся. Я не откажусь от этого задания.
      Она умолкла. Это неохотное согласие не очень обрадовало Паскаля, Джини понимала, что сделала ему больно. Губы Паскаля сжались.
      – Вот и хорошо, – проговорил он наконец и отвернулся.
      – Послушай, Паскаль, подожди, – торопливо заговорила Джини. – После всего этого мне действительно было страшно. Я признаюсь, что рядом с тобой мне будет гораздо спокойнее…
      Паскаль молча смотрел на Джини долгим изучающим взглядом. Взгляд этот был твердым, оценивающим, в нем не было ни капли тепла.
      – Если ты подумала, что этой ночью я оставлю тебя одну, – спокойно произнес он наконец, – значит, ты совсем меня не знаешь.

      Паскаль лежал на диване в темноте. На улице, за окном, было тихо. Прошел час, еще один, сон не шел.
      Его мысли устало вертелись вокруг одного и того же. Он пытался заставить их работать продуктивно, старался сосредоточиться на истории с Хоторном, но они отказывались повиноваться. Возвращаясь от прошлого к настоящему, Паскаль с отчаянием вглядывался в то месиво, в которое он превратил свою жизнь.
      Часа в два ночи Паскаль впал в зыбкий и прерывистый сон. Ему приснился английский адвокат, с которым накануне утром он имел короткую беседу, а потом – его французский адвокат, одетый в черную мантию. Их образы наплывали друг на друга, сливаясь и путаясь, его преследовали какие-то фантасмагорические темные силы. Они следовали за ним из Ливана в Африку, он видел улицы, по которым когда-то ходил в столице Мозамбика Мапуту. Повсюду на улицах валялись мертвецы, а оставшиеся в живых тянули к нему руки из черных дверных проемов. «Пристрели меня!» – кричал один из таких призраков, но когда Паскаль поднял свой фотоаппарат и навел его на резкость, этот человек упал замертво. Паскаль медленно шел по улице, склоняясь над телами. В воздухе стоял приторный запах крови. Паскаль опустился на колени рядом с девочкой, одетой в очень знакомое ему платье. Девочка лежала вниз лицом, и когда Паскаль перевернул ее, то увидел, что это его дочь – Марианна.
      Паскаль проснулся в холодном поту, уверенный, что кричал во сне. Наполеон, свернувшись, лежал у него в ногах. В квартире стояла тишина. Паскалю такие сны снились нередко. Во сне он часто оказывался рядом со смертью. Он знал, что никакого другого средства справиться с дурными беспокойными снами, кроме напряженной работы, для него не существует. Если сейчас он попытается уснуть, кошмары вернутся. Они всегда возвращались.
      Паскаль включил лампу и стал выжидать. Он оглядел комнату, и мало-помалу ощущение реальности вернулось. Паскаль ненавидел тот свободный полет, в который пускалось его сознание по ночам, ему было страшно то, как, меняя свои очертания, переиначивало себя его прошлое. Иногда сны воссоздавали в его сознании образы давно минувших событий – именно так случилось и сейчас. В других случаях были связаны с его нынешними напастями, и их он тоже боялся.
      Временами сны наталкивали его на мысли, «что было бы, если бы…». Такие подвохи Паскаль ненавидел. Хорошо хоть сегодня обошлось без этого надувательства. Он встал и начал слоняться по комнате. Сделал себе кофе, выпил его, закурил сигарету. Иногда работа помогала ему отвлечься от ненужных мыслей, и теперь он решил прибегнуть к испытанному средству. Потихоньку, стараясь не разбудить Джини, он вновь и вновь прокручивал пленку с записью Макмаллена, вспоминал мельчайшие детали разговора с его сестрой, читал и перечитывал газетные вырезки, посвященные персоне Хоторна. Открыв каталог, который показала ему Джини, он вглядывался в лицо Лорны Монро.
      Наконец, измученный, но настроенный по-прежнему решительно, Паскаль вернулся к листу бумаги, найденному за фотографией на письменном столе Макмаллена. Он в который раз разглядывал написанные на нем цифры, порядок их расположения. Неожиданно его пронизало чувство, что если он сейчас сможет разместить их как-то иначе, расположить в определенном порядке, ему удастся расшифровать этот код, разгадать смысл заключенного здесь сообщения. За окном проехала машина. Паскаль отодвинул в сторону бумагу и признал очевидное: он не может разобраться в этой китайской грамоте, да и во всей этой истории. Если из этого лабиринта и был какой-то выход, то он представлял собой узенькую щелку, какой-то тончайший намек, который он, должно быть, пропустил.
      Паскаль вернулся к дивану и зажег очередную сигарету. Он лег на спину и стал глядеть в потолок, наблюдая, как извиваются струйки дыма.
      Через некоторое время произошло именно то, чего он отчасти ожидал и отчасти боялся: мысли о Хоторне стали таять, а сквозь них начало все более отчетливо проступать его прошлое, постепенно приобретая реальные очертания. В его сознании будто прокручивался фильм двенадцатилетней давности. Вот он, кадр за кадром: пресс-бар в пятизвездочном отеле, небольшая, как коробка, комнатка на берегу залива, город, который когда-то был так прекрасен. Ливан, Бейрут.
 
      Ему исполнилось двадцать три, и это была его третья командировка в Бейрут. Журналистская известность Паскаля начинала расти, а денег по-прежнему не было. Двое из пишущих журналистов, с которыми он работал раньше, погибли, и он предпочел работать в одиночку. К моменту их первой встречи с Джини он провел в Бейруте уже два месяца. Два месяца, полных кровавых кошмаров и предсмертных криков. Два месяца нестерпимой, нескончаемой жары. Два месяца без спиртного и секса. Во время работы Паскаль никогда не пил и не спал с женщинами. Этот пуританский кодекс высмеивался в равной степени и его друзьями, и врагами. Из-за него на Паскаля смотрели с подозрением, но ему было плевать. Это был его кодекс!
      Июльским утром 1982 года друг Паскаля затащил его в «Палм бар» в отеле «Ледуайен». Этот человек сказал, что там будет сам великий Сэм Хантер, которого он знал еще по Вьетнаму, и если Паскаль хоть раз в жизни постарается быть вежливым, то его представят Хантеру. Паскаль, пожав плечами, согласился. Он встал поодаль от собравшихся, заказал минеральной воды и стал наблюдать за представлением, которое давал Хантер, – этот коренастый и агрессивный американец с гарвардским акцентом. На нем была одежда от «Брукс бразерс», он много курил и пил виски со льдом. Было одиннадцать часов утра. Паскаль презрительно смотрел на Хантера, Этот человек не понравился ему с первого взгляда.
      Через некоторое время состоялась церемония представления. Хантер был вежлив, но держался высокомерно. «Конечно, конечно, – сказал он, – я видел ваши снимки. Кто же их не видел! Очень любопытно. Но вы стремитесь запечатлеть все своими глазами – всю эту кровавую тошнотину. Наверное, у вас переизбыток адреналина. Как-нибудь вы подберетесь слишком близко, и вас пристрелят».
      На этом беседа закончилась. Хантер не привык тратить свое драгоценное внимание на посторонних. Репортеры стали шутить, а подхалимы удвоили свое старание. Сэм Хантер был в центре внимания. «Этот обладатель Пулитцеровской премии не в лучшей форме», – подумал Паскаль. Он считал, что люди, добившиеся славы, должны быть не такими, как другие смертные. А у этих всегда находилось время еще для одного бурбона со льдом. Если даже случалось что-нибудь важное, им сообщали об этом либо добровольные помощники, либо кормившиеся от этого уличные мальчишки. В то же время события в Ливане отнюдь не являлись историческими – так, мелкая заварушка. Раньше или позже стрельба здесь закончится. Что же касается Хантера, то он освещал события и покруче, так что здесь мог не особо напрягаться.
      Единственной представительницей противоположного пола в этом стаде из двадцати мужчин была девушка, сидевшая в углу, – всеми забытая и молчаливая. «Дочка Хантера», – небрежно обронил кто-то из присутствующих. Дочка, отметил про себя Паскаль, которую Хантер даже не счел нужным представить.
      Паскаль проскользнул мимо журналиста из ЮПИ увернулся от двух чересчур медоточивых ребят из Рейтер, репортера из сиднейской «Морнинг геральд», англичанина из «Таймс» и пристроился между своим другом из «Монд» и мрачным русским из ТАСС, очень скверно говорившим по-английски. Теперь Паскаль смог поближе рассмотреть девушку, и, проследив за его взглядом, приятель-француз одобрительно подмигнул. По его словам, у нее, помимо симпатичной мордашки, есть кое-что еще. Неужели Паскаль не слышал ее историю? Да где же он, черт побери, был всю последнюю неделю? Тут только об этом и говорят. Она училась в какой-то обалденной частной школе в Англии, стал рассказывать друг. И в один прекрасный день, во время игры в хоккей, в лакросс или во что там еще играют девицы в этих школах, неожиданно повернулась и ушла, а в шесть утра как снег на голову свалилась на папашу в Бейруте.
      Последние несколько дней Хантер потчевал этой историей всех и каждого, рассказывая, как его разбудил управляющий отелем, как он с дикого перепоя спустился в вестибюль и обнаружил там свое дитя, вцепившееся в чемодан. Хантер и узнал-то ее не сразу, поскольку не видел дочь последние три года, – девочка жила в Англии с его бывшей женой, – а за это время ребенок вырос, приобрел формы… «Да ты сам посмотри», – снова подмигнул Паскалю его приятель.
      Когда Хантер наконец уразумел, что перед ним стоит его единственное чадо, этот факт его совершенно не обрадовал. Он пытался первым же самолетом отправить дочь обратно, но она категорически отказывалась, упрямо стоя на своем, и наконец Хантер сдался. Таким уж он был человеком. Ее присутствие развлекало его несколько дней, он носился с ней, как с курица с яйцом, однако его восторги скоро растаяли, и теперь постоянное присутствие девушки только раздражало Хантера.
      «Интересная история, – подумал Паскаль. – Не очень много молоденьких девушек решились бы улететь посреди ночи в Бейрут, добраться от аэропорта, колесить по этому страшному городу и под утро заявиться в незнакомый отель». Приятель отошел к бару, а Паскаль продолжал с интересом разглядывать девушку.
      Она молча сидела рядом с отцом. С того момента, как пришел Паскаль, она лишь однажды раскрыла рот. Она была высокой, стройной и одета по-мальчишески. В уме Паскаль прикинул, что ей, должно быть, лет семнадцать или восемнадцать. Сидела она спокойно, с неосознанной грацией. Нежный загар покрывал ее кожу, а спутанные волосы, небрежно закинутые назад, выцвели на солнце. На девушке были шорты цвета хаки и белая майка, на ногах – стоптанные кроссовки. Время от времени она ерзала на стуле, переводила взгляд на окно, а потом опять замирала и смотрела на отца. Паскалю показалось, что эта прокуренная и заполненная людьми комната ей надоела и она с большим удовольствием оказалась бы сейчас на улице. Она снова посмотрела за окно, и лицо ее приняло мечтательное выражение. Девушка закинула одну свою длинную ногу на другую и даже не заметила, что в этот момент все взгляды были устремлены на нее.
      Паскаль придвинулся чуть ближе, чтобы получше рассмотреть ее лицо. У нее были чудесные, широко расставленные глаза. Ее лицо, решил Паскаль, вовсе нельзя было назвать непривлекательным, однако на нем было написано упрямство. Ее будто что-то раздражало в этом помещении, но ради своего отца она старалась не обращать на это внимания. Каждый взгляд, который она бросала на Хантера, был полон какой-то болезненной преданностью. Паскаль наблюдал за тем, как Хантер принялся рассказывать очередной длинный и скабрезный анекдот. Девушка, казалось, была смущена. Она покраснела и опустила глаза.
      Вернувшись и увидев, что Паскаль все еще рассматривает дочку Хантера, его приятель ухмыльнулся. Трогательная сцена, не правда ли? Взгляни, как боготворит девчонка своего отца, этого старого пустобреха! И характер у нее еще тот. Она категорически заявила папаше, что вернуться в Англию ее не заставит ничто. Она собирается остаться здесь и учиться. Приятель Паскаля скорчил гримасу и, понизив голос, насмешливо произнес: «Pauvre petite fille. Elle veut ?tre journaliste».
      Паскаль утратил к ней всякий интерес. Ему не было никакого дела до амбиций этой девчонки. Если она мечтает стать журналистом, замечательно, это хотя бы более оригинально, чем мечты о карьере манекенщицы, актрисы или кинозвезды. Он вдруг почувствовал злое нетерпение: околачиваясь здесь, он только теряет время.
      Паскаль допил воду, поставил стакан и вышел из бара. В вестибюле отеля он задержался, выглядывая на улицу, плавящуюся от полуденного зноя. Издалека, оттуда, где располагался Западный Бейрут, доносился треск пулеметных очередей, затем раздался гулкий грохот взрыва. Еще один автомобиль-бомба.
      Девушка – дочь Хантера – стояла прямо возле его локтя. Паскаль не замечал этого до тех пор, пока, повернувшись, чтобы выйти на улицу, не встретился взглядом с обвиняющими глазами девушки, горевшими на побледневшем от злости лице.
      – Я видела, как ты смотрел на моего отца, – начала она без всяких предисловий. – Я знаю, о чем ты думал. Ты – высокомерный французский ублюдок! Как ты смел так смотреть на моего отца!
      В то время настроение у Паскаля часто и беспричинно менялось, и вывести его из себя не стоило ровным счетом ничего. Вот и сейчас гнев сразу же бросился ему в голову.
      Он смотрел на эту глупую девчонку, только что вылезшую из самолета, только что сбежавшую из какой-то дурацкой частной школы, девчонку, отца которой он невзлюбил с первого взгляда.
      – Хочешь узнать, почему? – ответил он по-английски. – Прекрасно. Я покажу тебе. Пошли.
      Несомненно, девушка не ожидала такой реакции, когда он схватил ее за руку и вытащил на улицу, она даже не сопротивлялась.
      Паскаль оторвался от нее почти сразу. Он повесил сумку со своими камерами через плечо и пошел по улице широкими шагами. Девушка спешила следом за ним. Паскаль ускорил шаг. Он уже жалел о своем опрометчивом поступке и если бы смог, то с удовольствием отделался бы от нее, но девушка не отставала.
      Ее упорство злило его не меньше, чем собственная глупость. Даже теперь, когда конфликт был уже локализован, улицы Бейрута все равно оставались не самым подходящим местом для прогулок с молодыми американскими девицами. Паскаль остановился и приказал:
      – Ступай обратно. Забудь о том, что я сказал. Это опасно.
      – Ну и черт с ним, – зыркнула она на него. – Делай, что говорил. От меня тебе отделаться не удастся.
      Паскаль устал. В течение нескольких недель он постоянно находился в напряжении и мало спал. Столкнувшись лицом к лицу с женским упрямством, он почувствовал, что его вновь разбирает злость.
      – Ладно, будь по-твоему. Взгляни на войну, которую твой папаша считает ничтожной. В гостиничном баре ты узнаешь о ней не больше, чем знает он.
      Паскаль свернул на боковую улочку, и девушка последовала за ним. Когда они завернули за угол, пыль от взрыва только начинала оседать. Вдоль всей улицы были разбросаны изуродованные останки автомобиля. Прямо на их пути лежали огромные куски кирпичной кладки, на фоне ясного неба неестественно клонилась набок уцелевшая половина здания, под ней возвышалась груда обломков, из которой торчала детская ножка.
      Взрыв повредил водопроводную магистраль, и теперь вода стремительным потоком разливалась по улице. Народу становилось все больше. Паскаль почти не слышал криков и стонов, его сознание уже привыкло автоматически отсекать их.
      Он вытащил камеры. Обычно он работал двумя: «лейкой», куда была заряжена цветная пленка, и «олимпусом» с черно-белой. Паскаль привычно выискивал видоискателем наиболее эффектные кадры. Он не оборачивался, но знал, что девушка стоит на прежнем месте. Опустив камеру, он поглядел через плечо и увидел, как на ее лице медленно проступает ужас. Так же медленно она закрыла уши, затем глаза и наконец рот.
      На земле, прямо перед ней, лежала маленькая детская сандалия. Она была красной, дешевой и стоптанной – такие носили почти все арабские дети. Девушка наклонилась и подняла ее. Позади нее суетились несколько мужчин. Одетая в черное женщина рухнула на колени возле груды развалин и воздела руки к небу. Здесь царила неразбериха: люди бегали, толкались, трясли друг друга, рылись в обломках. Девушка то появлялась в поле зрения Паскаля, то вновь исчезала. Вздымались клубы пыли. Паскаль вдруг понял, что сделал непоправимую ошибку: не надо было тащить сюда девушку.
      Он метался то в одну сторону, то в другую, протискиваясь в людском водовороте, и наконец нашел ее в том месте, где крики раздавались громче всего. Там на импровизированные носилки в виде куска жести, слетевшего с крыши, грузили то, что осталось от мужчины. Она помогала поднять тело и перенести его. Какая-то женщина закричала на нее по-арабски, а затем плюнула в ее сторону. Девушка отступила назад, ее руки и лицо были в крови.
      Когда Паскаль дотронулся до нее, она не произнесла ни звука. Он обнял девушку и крепко прижал к себе.
      Уводя ее от этого места, Паскаль все еще слышал крики за спиной. Крики неотступно преследовали их, пока они пробирались по улицам. Девушка спотыкалась и шла, словно слепая. Паскаль заботливо поддерживал ее. Они уже прошли три, четыре, пять кварталов, но в их ушах все еще звучали душераздирающие крики.
      Дом, где жил Паскаль, находился неподалеку от залива. Чем ближе они подходили к дому, тем большую растерянность чувствовал Паскаль. Девушка по-прежнему не отпускала его руку. На улице стояла невыносимая жара. Он впустил ее в подъезд, и тут произошло нечто, что он не мог объяснить. Он неуверенно прикоснулся к ее лицу, потом к шее. Она удивленно подняла на него глаза. Паскаль помог ей подняться по ступенькам.
      Наконец они оказались в его комнате. Паскаль бесшумно закрыл за собой дверь. Жалюзи создавали полумрак, и тени от них расчертили пол. Паскаль прижал девушку спиной к двери и поцеловал в губы, а она поймала его руки и, словно обезумев, засунула их к себе под майку, прижав к обнаженным грудям. Никто не произнес ни звука. Никогда еще Паскаль не испытывал такого острого желания.
      Ее руки возились с его джинсами, неловко пытаясь их расстегнуть. Она тихонько застонала. Задрав на ней майку, Паскаль наклонил голову и поцеловал ее соски. Она судорожно схватила его руку и засунула ее себе в шорты. Там было влажно.
      Продолжая целовать Паскаля, она увлекла его вниз, ее волосы разметались по полу. Так и не успев скинуть с себя одежду, они занимались любовью прямо на полу. Он кончил, целуя ее в губы и сжимая руками ее груди, а она испустила крик, показавшийся ему торжествующим. Он целовал ее, обнимал и снова целовал. Ее глаза казались ему изумительными, как и эта комната, и весь окружающий мир. Паскаль, никогда не спавший с женщинами в зоне военных действий, с изумлением пытался осознать то, что с ним сейчас случилось.
      Там, во Франции, между очередными командировками на войну, за ним тянулся целый шлейф впечатляющих побед. Он любил женщин, а они частенько обвиняли его в том, что он их использует, и он любил секс. Как и большинство мужчин, он знал хороший секс, плохой секс, секс запоминающийся, секс равнодушный, но того, что он испытал сейчас, раньше в его жизни не случалось.
      Паскаль растерянно смотрел на лежащую рядом девушку. Издалека до его слуха донеслась дробь автоматного огня. В комнате становилось душно, их тела были влажными от пота. Он снова взглянул на нее сверху вниз. Внутри себя он чувствовал ликование и возбуждение, словно находился рядом с щекочущей нервы опасностью. Мир вокруг стал зыбким и переменчивым, но в нем самом совершалось нечто – словно непонятное вдруг прояснилось и все встало на свои места.
      Так, и вот так, и еще так, и так… Долгие и неторопливые способы любви. Он наклонился и снова стал целовать ее в соски. Его член вновь напрягся и, не вынимая его, Паскаль снова стал совершать фрикции. Он испытывал решимость – абсолютную и безусловную – заставить ее тоже кончить. Он решил, что она не слишком опытна в этом деле, однако у него-то было достаточно опыта. Паскаль был тронут ее неловкостью, тем, как ей не удавалось попасть в ритм, и невинным отсутствием у нее какой бы то ни было техники.
      – Вот так, – шептал он, – вот так. Нет, медленнее. Не надо со мной воевать. Да, да… – и постепенно, раз за разом входя в нее, он почувствовал, как начинает получаться то, что надо. Паскаль позабыл все секреты и способы, с помощью которых – своевременным прикосновением или словом – можно усилить наслаждение. Он словно оказался в какой-то темной комнате, и девушка доверчиво следовала за ним. Их любовь была то безумной, то спокойной, временами она напоминала войну, а иной раз – перемирие. Он протянул руку, стащил на пол подушку и подложил ей под спину, чтобы войти в нее поглубже. И тогда она кончила, забившись в судорогах, прижатая к полу его телом. Паскаль был и сам близок к оргазму, но заставил себя подождать. Он смотрел, как по ее телу перекатываются волны – точно так же, как свет по ее лицу. Она закрыла свои удивительные глаза и выгнулась дугой, откинув голову. Паскаль обнял ее за шею и притянул ее губы к своим. Он чувствовал, как пульсирует ее влагалище, и, когда он кончил, ему казалось, что их тела не смогут разомкнуться. Лежа рядом с ней и постепенно успокаиваясь, он подумал: «А я ведь даже не знаю, как ее зовут!» Он стал гладить ее волосы, сжимать руки. Он целовал ее, слизывая соль с ее бедер, живота, грудей. На ее бедрах была кровь, и Паскаль ощутил во рту вкус железа, пота и секса. Он целовал ее бедра, трогал их, а затем притянул ее к себе, прижал к груди и заглянул в глаза. Ему казалось, что он тонет в них, что над его головой смыкается вода. Он показал ей свою ладонь, липкую и мокрую от крови.
      – Ты должна была мне сказать, – произнес он. – Я не подумал, что у тебя это в первый раз.
      – А разве от этого что-нибудь изменилось бы?
      – Нет, – признал он после некоторых колебаний. – Ни от чего бы не изменилось. По крайней мере, после того, как мы оказались в этой комнате.
      – Даже раньше, – сказала она. – Еще на лестнице. Я уже тогда знала. Я знала еще на улице…
      – И я тоже.
      – Я так рада. – В ее голосе прозвучала торжествующая нотка. – Сегодня ты показал мне две вещи: смерть и это. Я рада, рада, рада, что ты это сделал… – Она умолкла и задумалась. – Там, в гостинице, мне казалось, что я тебя ненавижу. Но это было не так. Как раз наоборот. – С детской прямотой она подняла на него глаза. – Это всегда бывает так? Как сейчас.
      – У меня так никогда не было, – сказал ей Паскаль.
      Позже, значительно позже они вышли из маленькой раскаленной комнаты и пошли по прохладным вечерним улицам. Они гуляли по берегу залива и смотрели, как рыбаки готовят свои сети. Там же, возле залива, они поужинали и потом смотрели, как на город опускается тьма и он превращается в мир теней и движущихся огней. Они говорили и не могли наговориться. Паскаль очень хорошо помнил, как увлеченно они беседовали, но никогда не мог вспомнить, о чем. Ощущение абсолютного единения с этой, почти незнакомой девушкой потрясло его. Он смотрел на нее через стол и хотел ее. «Странно, – думал он. – Значит, вот как это бывает – без всякого предупреждения. Вот как ощущаешь любовь, вот на что она похожа». Им все время нужно было прикасаться друг к другу: сидя за столом, идя вдоль залива, гуляя по улицам. Он испытывал потребность то и дело сжимать ее ладонь, брать под руку. Когда они оказались на темном и пустынном перекрестке, его желание усилилось и, не сумев пересинись себя, он стал целовать ее в губы, поднял на ней майку и стал целовать груди.
      Там, в темноте, возле стены арабского жилища, они снова судорожно занимались любовью, и она обвивала его торс ногами. Потом они вернулись в его комнату, и Паскаль по-прежнему хотел ее. Только в три часа утра он отвел ее в отель «Ледуайен», но и там не смог от нее оторваться. Он вместе с ней поднялся в ее номер. Там они говорили, занимались любовью и снова говорили. Она сказала, что им следует проявлять осторожность и не шуметь. Отель, конечно, шикарный, но стены в нем все равно тонкие.
      Паскаль вспомнил об ее отце, но она успокоила его:
      – Не волнуйся, – сказала она. По ее лицу пробежала тень, и она крепко стиснула его ладонь. – Ему никогда не бывает дела до того, куда я ухожу и чем занимаюсь. В любом случае, мне уже восемнадцать. Это его не касается.
      Вот так все и продолжалось – день за днем, ночь за ночью. Паскалю ни разу не пришло в голову, что она могла солгать, обмануть его. Это было немыслимо. Глядя на нее, прикасаясь к ней, он не сомневался ни в едином ее слове. В ее глазах отражались те же любовь и желание, которые светились в его. Заглядывая в них, он не видел ничего, кроме правды и отражения его любви. Это рождало в нем новое желание и бесконечное удовлетворение.
      День за днем, ночь за ночью, неделя за неделей. Они утратили ощущение времени. Время теперь могло удлиняться или укорачиваться. День, проведенный вместе, казался одним мгновением, час, проведенный врозь, тянулся, как столетие. Когда Паскаль обнимал ее, ему казалось, что он держит в руках свое будущее. В его объятиях тогда находились обе их жизни. Иногда он видел, что она пытается заглянуть вперед и от этого ей делается страшно. Временами она целиком и полностью разделяла его блаженный оптимизм, то вдруг начинала сомневаться. Лето подходило к концу. Не позволит же ей отец поселиться в Бейруте навеки. Он уже планировал свое возвращение в Штаты.
      – Он заставит меня вернуться в Англию, – сказала она.
      Паскаль сжал ее руки в своих и твердо сказал, что об этом не может быть и речи.
      – Нет, – решительно сказал он, – мы вместе вернемся во Францию. Мы можем там пожениться. Я хочу, чтобы ты познакомилась с моей матерью, с моими друзьями. Я хочу, чтобы ты увидела мою деревню. Она расположена на холмах, на юге, и сказочно красива. Там похоронен мой отец – на маленьком кладбище возле церкви. В ней мы и поженимся, а потом будем пить вино в кафе и танцевать на площади. Дорогая, я хочу, чтобы ты увидела мой дом, увидела Прованс…
      Рассказывая об этих местах, рисуя себе эти события, Паскаль думал, что она представляет их себе так же ярко, как и он. У нее загорались глаза, светилось лицо. Но затем, через два часа, а может, через два дня он видел, что надежда покидает ее, а на лицо возвращается грусть.
      Раз или два он задумывался, нет ли каких-либо препятствий или сомнений, о которых она не хочет говорить, но на все его расспросы она неизменно давала отрицательный ответ. Он не понимал, что может помешать им соединиться, для Паскаля их будущее было совершенно определенным и решенным. Может быть, задумывался Паскаль, она не верит в него и в его любовь к ней? Но сама мысль об этом казалась ему невыносимой. Проснувшись как-то раз, он увидел ее, стоящей у закрытого ставнями окна. Ее чудесное обнаженное тело светилось в лучах восходящего солнца, лицо было задумчиво-грустным, и у него упало сердце. Наверное, все дело в том, что он говорил не те слова. Они были слишком незначительны и туманны.
      – Не грусти, дорогая, мы что-нибудь придумаем, – сказал он и потянул ее обратно в постель, а когда она лежала рядом, прижавшись к нему, он стал говорить. Он говорил ей снова и снова, как любит ее и как всегда будет любить.
      – Это не может измениться, – говорил он, прижимая ее к себе. – А если бы могло, то тогда все потеряло бы смысл, абсолютно все. – Он потрогал маленькую золотую сережку, а затем наклонился и поцеловал ее прохладное ухо. – Ты должна позволить мне купить кольцо, – сказал он. – Я хочу купить его, хочу, чтобы ты его носила. Меня не очень-то волнуют всякие церемонии, бумажки и церковные обряды. Когда мы поженимся, это ничего не изменит. Ты уже моя жена.
      Он был уверен, что она тогда поверила ему. Он видел, как радость осветила ее лицо. Только потом он понял, что это был свет радости, желания и любви. Ни Паскалю, ни ей даже в голову не приходило, что другие могут быть менее слепы, нежели они сами.
      Они ошибались. Как-то вечером, когда Джини находилась у себя в отеле, Паскаль очень поздно, около трех часов утра, вернулся со встречи с одним из своих источников в Западном Бейруте и увидел в маленькой комнатке на берегу залива Сэма Хантера, сидящего на стуле в углу. Поначалу Паскаль даже не заметил его, с удивлением обводя глазами комнату, в которой царил полный разгром. В комнате было мало вещей и мебели, но все без исключения, что там находилось, было теперь изуродовано. Жалюзи были искорежены, погнуты, и в странном, феерическом холодном белом свете луны Паскаль увидел, что кто-то здесь потрудился на совесть.
      Лампа, стул и стол были разбиты. По полу змеились фотопленки. Запасные фотокамеры Паскаля были разбиты вдребезги. Его снимки, его драгоценные снимки устилали пол, словно опавшие листья, – разорванные и смятые. Постель была голой. Простыни, свидетельствующие о том, что происходило здесь прошлой ночью, были расстелены на полу, словно для судебной экспертизы.
      Паскаль остолбенел, потрясенный этим разгромом. Из темноты перед ним вырос Хантер.
      Он уже порядочно выпил, Паскаль чувствовал, как от него разит спиртным. Хантер не тратил время на предисловия. Он попытался нанести Паскалю боковой удар в голову, промахнулся, едва не свалился на него, но затем выпрямился, прислонившись спиной к стене. Лунный свет выхватил из темноты его лицо, превратившееся в маску бешенства.
      – Ты, сраный ублюдок, – начал он. – Ты, проклятый вонючий сукин сын. Ты трахал мою дочь! Ведь ей всего пятнадцать лет, она еще школьница! Господи, какая же ты гнида! Я убью тебя за это!
      Он снова накинулся на Паскаля, размахивая руками, словно ветряная мельница. Паскаль стоял совершенно неподвижно. «Пятнадцать лет», – тупо повторял он про себя, и в эту минуту один из ударов Хантера достиг цели. Хантер был здоровым и тяжелым мужчиной, и хотя сейчас он был пьян, удар оказался весьма болезненным. Голова Паскаля бессильно склонилась, а сам он отшатнулся назад.
      В этот момент его ослепила ярость, подогреваемая резкой болью. Он взглянул на порванные снимки, на простыни – их с Джини оскверненное прошлое. На это ему потребовалось секунд тридцать, а то и меньше. После этого он развернулся и изо всех сил ударил Хантера.
      Силы были неравны. Хантер был тяжелее и медлительнее Паскаля. Француз был более подвижным, сильным, молодым и находился в лучшей форме. Хантер когда-то выступал на ринге за Гарвард, однако Паскаль вырос в маленькой деревушке, где в драках не признавались никакие правила. Он наугад влепил удар в глаз Хантеру, второй удар пришелся в живот. Хантер сделал попытку вцепиться в противника. Он зарычал, развел в стороны руки и навалился на Паскаля всем своим весом. Паскаль ударил его снова. Хантер схватил француза за горло.
      Паскаль резко ударил его по шее и тут же нанес еще один удар по ребрам. Хантер задохнулся, рухнул на колени и скорчился, хватая ртом воздух. По его лицу текла кровь. Он тяжело поднялся на ноги и, шатаясь, побрел к двери. У двери он остановился, пытаясь отдышаться и размазывая кровь по рубашке.
      – Ты, кусок дерьма, срань поганая! Подожди у меня, я еще до тебя доберусь!
      И, конечно же, он выполнил свое обещание. После этого Паскаль видел Джини только один раз, на следующее утро в отеле «Ледуайен». Она молча присутствовала при разговоре отца с Паскалем. Он длился всего полчаса, но о его последствиях Паскалю не хотелось вспоминать даже сейчас, двенадцать лет спустя. В полдень Джини уже сидела в самолете, покидая Бейрут в сопровождении Хантера.
      Через день начали лопаться все контракты Паскаля. По телеграфу ему прислала отказ от дальнейшего сотрудничества сначала «Нью-Йорк таймс», потом «Вашингтон пост», а через некоторое время и «Тайм». В течение двух лет после этого Паскалю не удалось продать ни единого снимка ни одному из ведущих американских изданий. Этого он Хантеру не забыл и не простил. По отношению к нему самому и к тем, на кого надавил Хантер, Паскаль чувствовал глубочайшее презрение. Именно в тот период своей жизни Паскаль начал рисковать по-настоящему. «Переизбыток адреналина»? Возможно, и так, но Паскаль чувствовал, что истоки этого лежат глубже. В зоне военных действий хорошие снимки можно было сделать только в том случае, если вам было наплевать, умрете вы или останетесь в живых. Именно с того времени о нем стали ходить легенды: про него говорили, что он равнодушен к любым опасностям, а когда друзья и конкуренты видели результаты такого подхода к работе, они отказывались верить своим глазам. Про себя Паскаль понимал, что они воздают славу лишь той скуке, которой он томился. После двух, даже трех лет, в течение которых он иссушал себя, они ошибочно объявили, что им двигало возбуждение, жажда смерти.
      Паскаль-то знал, что они ошибались. На протяжении этого периода в его сердце царила пустота – как по отношению к самому себе, так и к работе. Все искушения, содержавшиеся в работе и женщинах, оставляли его равнодушным. Женщин он использовал, чтобы получить мимолетное сексуальное удовлетворение, а чтобы получить снимки, которые хотел, он грубо использовал всех без исключения – и женщин, и мужчин, и детей. Оставаясь холодным как лед, он переходил от задания к заданию, от женщины к женщине.
      Он не чувствовал ни любви, ни сострадания, он всегда оставался замкнутым в себе и холодным. Иногда он сам себе казался живым трупом, и это давало ему, по крайней мере, одно преимущество: презрение к опасности делало его снимки неповторимыми.
      Его друзья, не понимая, что он умирает заживо, говорили, что он сам ищет смерти, более того, ухаживает за ней и строит ей глазки. Паскаль не брал на себя труд спорить или опровергать их – пусть верят своим сказкам. Зачем ему ухаживать за смертью, если он держит ее в руках? Они со смертью уже давно были любовниками. Смерть была рядом с ним во время работы, она сидела с ним за одним столом, когда он ел или пил, смерть наблюдала, как он занимается любовью, смерть здоровалась с ним каждое утро, когда он просыпался, и преданно дожидалась его, когда он засыпал по ночам.
      Паскаль потом не любил вспоминать тот период своей жизни. Время облегчило остроту утраты, примирило его с жизнью. Он почти убедил себя в том, что может вырваться из этой тюремной клетки. Именно поэтому Паскаль женился и честно пытался скрыть мрачные тучи, омрачавшие его жизнь, от жены. Когда она ждала их первого ребенка, Паскаль даже позволил себе надеяться на счастье и смотрел на эту малышку, как на подарок судьбы. На развалинах его умирающего брака Марианна оставалась для Паскаля единственным светом в окошке. Само ее существование, та любовь и потребность защищать, которые он испытывал по отношению к ней, звучали в его жизни как прекрасная, чистая и вечная мелодия.
      Именно Марианна вернула ему жизнь. Ради дочери он готов был забыть об опасности, о смерти и начать жить сначала. Марианна была для него утешением, единственным существом, придававшим смысл всему его существованию. И вот теперь, когда он мог видеться с ней только в определенные дни, только по разрешению, даже над этой, последней, радостью нависла беда.
      Часы показывали уже четыре утра, за окном было все еще темно – самое глухое ночное время. Движимый внезапным порывом, Паскаль вскочил на ноги и в отчаянии стал мерить комнату шагами. Он снова и снова мысленно перебирал все просчеты и ошибки, которыми было засеяно поле его жизни. Ему на секунду показалось, что все сделанные им ошибки уходят корнями в прошлое – к одному и тому же моменту и месту. К той маленькой комнатке у залива в некогда прекрасном городе. Насколько по-другому могла бы сложиться вся его жизнь, если бы тогда он вел себя иначе!
      Паскаль подошел к двери в спальню, за которой спала Джини. На секунду внутри него родилась уверенность, что если он сейчас откроет дверь, если он хотя бы просто поговорит с ней, ему удастся повернуть время вспять, исправить и переписать заново всю свою прежнюю жизнь.
      Паскаль даже взялся за ручку двери и повернул ее. Но вдруг опустил руку. Искушение отступило, и он понял, чем оно являлось: побочным эффектом усталости, разочарования, которое питалось отчаянием и недосыпом. Паскаль подумал, что он уже не тот неутомимый молодой человек, каким был в Бейруте. Теперь он полагался скорее на дружбу, чем на любовь. Дружба была не таким быстровоспламеняющимся предметом, но зато длилась гораздо дольше. Любовь в большинстве случаев имела крайне болезненные и труднопреодолимые последствия. Теперь Паскаль понимал, что им снова суждено расстаться и это неизбежно, как неизбежны были в его браке разочарование, душевная травма для ребенка, разбитое сердце и развод.
      Паскаль вернулся к дивану, лег и выключил свет. В течение всех часов, оставшихся до рассвета, он заставлял себя думать только о работе и о Хоторнах – этой образцовой чете, которой удалось, – а может, и нет – добиться такой редкой вещи, как идеальный брак. Его мысли вертелись вокруг них. За окном начало светать, но сон не шел.
 
      В соседней комнате Джини тоже лежала без сна. Она слышала, как Паскаль подошел к ее двери, но затем вернулся. Она была близка к тому, чтобы позвать его, но удержалась и не издала ни звука. Вскоре полоска света под дверью погасла Джини лежала и пыталась заставить себя уснуть, когда же ей это удалось, к ней пришли сны – яркие и живые, словно реальность. Она что-то искала в истерзанном войной городе, обезумевшая от отчаяния. Предмет ее поисков был неясен, детали сна – расплывчаты. Временами город напоминал Лондон, в иные моменты – Бейрут.
      Джини проснулась измученной. Сквозь шторы сочился серый свет. Из-за окна доносился шум дождя, падавшего в маленький дворик позади дома. Выйдя в гостиную, она увидела Паскаля, стоявшего у ее письменного стола спиной к ней. В воздухе витал запах свежесваренного кофе и слышался какой-то механический звук. Паскаль обернулся, и она не заметила в нем признаков усталости или сонливости. Лицо его было сосредоточенным и тревожным. «Мой коллега, – подумала Джини. – Не более того». Паскаль протянул ей факс.
      – История развивается, – сказал он. – События набирают темп. Посмотри, Эплйард только что проклюнулся. Он сообщает, что сегодня утром вылетает в Лондон, и предлагает встретиться. Я думаю, мы вполне успеем увидеться с ним, а потом отправиться к твоей мачехе, чтобы, как и собирались, пообщаться с Хоторнами. – Он помолчал и с легкой улыбкой закончил: – Сегодня ведь суббота, Джини.
      Она ничего не ответила, до сих пор находясь во власти своего сна. Она взяла факс, который протягивал ей Паскаль. Сообщение было коротким, напечатано на машинке, но авторство, несомненно, принадлежало Эплйарду. Он предлагал им встретиться сегодня в восемь вечера в ресторане в Мэйфэр.

      В субботу утром Мэри встала ни свет, ни заря. На ужин должны были пожаловать двадцать человек. Она больше не могла позволить себе валяться в постели, поскольку накормить двадцать ртов – нелегкий труд, и, чтобы подготовиться к этому, нужно много часов. Мэри, впрочем, это не пугало. Она всегда любила готовить. Частенько она с грустью вспоминала годы жизни, проведенные в различных посольствах за рубежом, роскошь, окружавшую ее родителей, а потом и ее саму и мужа: целая армия поваров, секретарей, дворецких и помощников. Единственной ее заботой тогда было рассадить приглашенных и должным образом одеться. Она вспоминала все те годы, которые провела за развлечением бесчисленных гостей, и ни на секунду не пожалела о том, как она прожила их.
      Сейчас ей предстояло составить меню на сегодняшний вечер. Она уже почти все продумала, но в глубине ее сознания жило какое-то беспокойство, не имевшее ничего общего ни с меню, ни с самим ужином, беспокойство, которое мешало ей сосредоточиться, вселяло неуверенность и даже тревогу. Мэри открыла дверцу холодильника и внимательно изучила его содержимое. Когда она была рассеянной, все валилось у нее из рук. «Сосредоточься, – приказала Мэри, – думай об ужине и не дергайся, от этого будет только хуже».
      Первым делом, как она планировала, надо будет подать копченую лососину, потом – блюдо, которое неизменно пользовалось успехом: фазан в кальвадосе с яблоками. И наконец десерт. Мэри всегда испытывала слабость к сладкому, и хотя ее не разделяли некоторые из приглашенных, как, например, Лиз Хоторн, Мэри хотела, чтобы у гостей был выбор. Персики в красном вине и с корицей будут великолепны и похожи на рубины, а еще – любимый ею шоколадный мусс.
      Мэри повязала фартук и, напевая себе под нос, начала приготовления, чувствуя, что уже немного успокоилась. Она твердо решила, что ужин непременно удастся. Во-первых, никаких особых хлопот с приготовлениями, а во-вторых, это меню возвращало ей счастливые воспоминания о Ричарде. Удивительно, как вкус пищи может возрождать воспоминания о минувшем счастье и любви. Помимо всего прочего, она сделала тщательный подбор гостей. Будут, конечно, и скучные гости, но они могут оказаться полезными для Джона Хоторна и, откровенно говоря, именно по его просьбе и были приглашены.
      – Экий ты интриган, – засмеялась Мэри, когда он перечислил ей их имена.
      – Естественно, – парировал он. – Я теперь дипломат, а это занятие неотделимо от интриг. Ты сама это знаешь, Мэри.
      – Ты уже родился интриганом с характером Макиавелли, Ричард всегда это говорил.
      – Хочешь жить, умей вертеться, – в своей обычной манере отшутился Джон. – Помимо того, в моем нынешнем положении быстро учишься прикрывать собственную спину.
      И действительно, думала Мэри, для любого человека, ведущего светский образ жизни, необходимо иметь хорошо развитое чувство опасности. То же самое сказали бы и ее отец, и муж. Некоторый цинизм в таких случаях просто необходим. И довольная собой, она начала натирать на терке шоколад для мусса, изредка рассеянно отправляя в рот маленькие его кусочки. Затем вынула из холодильника сливки, яйца и апельсин, который придавал муссу дополнительную пикантность. Разбив яйца, она принялась взбивать белки, позволив мыслям вернуться назад, к более счастливым дням ее жизни.
      Этот рецепт дала ей одна из тетушек Ричарда, которая на протяжении сорока лет жила в эмиграции в Провансе. У нее был изумительный дом на склоне холма, к которому вела дорога, усаженная огромными кустами розмарина и лаванды. Однажды Ричард сорвал для нее веточку лаванды, размял ее в пальцах и протянул Мэри. Она с наслаждением вдохнула терпкий, сухой и душистый аромат. Он тогда сказал: «Для меня – это запах Франции, французского юга…»
      Мэри отложила в сторону терку. «Больше от этого прятаться нельзя, – подумала она. – Нужно посмотреть этому в глаза, решить, что делать дальше». Должна ли она дать понять этому французу, что она знает о его поведении в прошлом, или этого делать не стоит? Следует ли сказать ему, что она знает, кто он такой и что собой представляет?
      Разволновавшись, Мэри сварила себе кофе и нарушила жесткое правило, закурив сигарету утром. Сидя за кухонным столом, она уставилась в пространство невидящим взглядом – расстроенная и несчастная.
      Мэри была уверена, что когда Джини, ничего не подозревая, назвала имя Ламартина, она среагировала слишком поспешно. Мэри не сомневалась, что смогла скрыть от Джини растерянность, которая охватила ее в ту секунду. Мэри даже погордилась собой немножко. Она знала весьма скромную цену своим актерским способностям, а Джини была очень проницательна, но при всем том Мэри все же являлась дочерью и женой дипломатов. При необходимости она умела вполне неплохо использовать приемы из арсенала светских уловок. Возможно, ей самой это и не доставляло удовольствия, поскольку она не выносила лжи, и тем более не могла врать Джини, которую любила без памяти. Тем не менее ее в свое время научили искусству прятать скуку и неприязненное отношение, и точно так же ей удавалось маскировать свое волнение. Еще в детстве она научилась лгать «на голубом глазу», освоила технику вежливых отговорок и уклонения от опасных тем. В прошлом она применяла все это на сотнях дипломатических приемов. В прошлую среду, когда Джини взорвала перед ее носом бомбу, назвав имя Паскаля Ламартина, именно эти навыки пришли ей на выручку. Нет, Джини не могла ничего заподозрить, в этом Мэри не сомневалась. Она знала, что ее болтовня о paparazzi была совершенно идиотской, но в данных обстоятельствах это было как раз то, что нужно. Этот бессмысленный треп достиг своей цели, позволив Мэри собраться с мыслями. Теперь, к сожалению, время заканчивалось. Она, наконец, должна была решить, как вести себя при встрече с Паскалем на сегодняшней вечеринке.
      После того, как Джини уехала от нее в среду вечером, Мэри никак не удавалось уснуть. Полночи она ворочалась без сна, а на следующий день оказалась на приеме во французском посольстве. Джон Хоторн пришел туда без жены и после приема подвез ее домой. Согласившись зайти к ней на стаканчик виски, он увидел, что Мэри не на шутку встревожена, и стал вежливо расспрашивать ее… Некоторое время она не хотела говорить с ним на эту тему, но потом сдалась и облегчила душу…
      Ну и что ж, думая об этом сейчас, Мэри не испытывала угрызений совести. За всю свою жизнь Джон ни разу никого не подводил. Что же касается ее самой, то, заботясь о Джини, она никогда и никому не рассказывала этой истории, и теперь, когда слова полились наружу, Мэри испытывала огромное облегчение. Ей казалось, что самое неприятное во вдовстве – это необходимость брать на себя ответственность за принятие решений. Ей до боли не хватало умения Ричарда слушать, его поддержки, его спокойных и мудрых советов.
      Этот провал в ее жизни постепенно начинал заполнять собой Джон Хоторн, и за это Мэри испытывала к нему невыразимую благодарность. Даже более жесткий, чем ее покойный муж, – хотя Ричард тоже умел быть твердым, – Джон Хоторн тем не менее обладал многими качествами, которые когда-то были присущи Ричарду. Он завоевывал сердца людей своим умением слушать. Те, кто его любил, считали, что именно в этом заключался источник его обаяния, те, кто его недолюбливал, утверждали, что именно этому качеству он обязан своими успехами. Кроме того, как выяснила за последние несколько лет Мэри, Джон Хоторн был добрым, щедрым и остроумным человеком. Он говорил без обиняков, он не опускался до лести и фальшивых утешений. Он давал прямые и честные советы, даже если в данном случае Мэри хотела бы слышать совсем другое, и впоследствии она всегда убеждалась, что советы его оказывались верными. Сдержанный человек, думала она теперь, умный человек, который за прошедший год постепенно завоевал ее сердце. Как ей повезло, что у нее есть такой друг! Какое счастье, что она может рассчитывать на его защиту и доверие!
      – Ты хочешь сказать, что Джини знала этого человека раньше? – задумчиво спросил он.
      – Более того. Все гораздо хуже. О Боже мой, Джон, что же мне делать! Если об этом узнает Сэм, он будет вне себя.
      Джон, знавший в прошлом ее бывшего мужа, сухо улыбнулся.
      – Да уж, на Сэма, когда он злится, стоит посмотреть. В таких случаях я посоветовал бы любому держаться от него подальше.
      – О Джон, я не знаю, с чего начать. Джини даже не догадывается, что мне все известно. Все это было так ужасно! Сэм и этот парень, Ламартин, подрались. Подрались по-настоящему! У Сэма был подбит глаз и сломано ребро. А Джини – бедная Джини! – она была так несчастна на протяжении многих месяцев. Я была в ужасе, поскольку думала, что она беременна, но, слава Богу, я ошиблась. Я твердила себе, что она непременно доверится мне, но она не обмолвилась ни словом, вплоть до сегодняшнего дня. Вот как глубоко в ней все это сидит. А теперь этот проклятый француз появился вновь, и я знаю, что ее все еще тянет к нему. Я вижу это по ее лицу, Джон. Что же мне делать: промолчать или вмешаться? Должна ли я сообщить Сэму, что этот Ламартин появился снова? Когда-то он взял с меня такое обещание, но ведь с тех пор прошло уже двенадцать лет! Теперь это выглядит глупо. В конце концов Джини уже взрослая. Все мы бессильны и можем лишь давать ей советы. Я подумала, что, возможно, этот Ламартин даст задний ход, если в субботу вечером я ему что-нибудь скажу? Но это только в том случае, если он до сих пор испытывает к Джини какие-нибудь чувства, а мне лично кажется, что это не так.
      Задохнувшись от волнения, Мэри умолкла и повернулась к собеседнику.
      – Ты сам видишь, единственное, что меня заботит, это Джини. Она гораздо беззащитнее, чем кажется на первый взгляд. Я не выдержу, если ей вновь причинят боль. Тогда он сделал ей так больно, Джон, и совершенно очевидно, что ему было на нее плевать. Откуда берутся такие мужчины? Откуда?
      – Не знаю, Мэри, – ответил Хоторн, подарив ей удивленный и преданный взгляд. – Я мог бы дать тебе лучший совет, если бы ты сбавила обороты и рассказала мне всю эту историю с самого начала. Мне на все понятно. Мы говорим о совращении или о любовном романе?
      – Разумеется, о совращении, – возмутилась Мэри. – Все это происходило двенадцать лет назад. Джини тогда было всего пятнадцать.
      Теперь удивление исчезло с лица Хоторна и оно стало серьезным. Он подался вперед и стал слушать, не пропуская ни единого слова. История в том виде, в каком ее излагала Мэри, оказалась длинной, но он ни разу не прервал ее.
 
      – Это случилось тем ужасным летом, – начала Мэри. – Летом восемьдесят второго. Для меня это был страшный год, один из самых тяжелых. Сэма я не видела уже сто лет, он был в Бейруте…
      Мэри продолжала рассказывать: о телефонном звонке от директрисы школы, где училась Джини, о необходимости общения с полицией, об облегчении, которое она испытала поздно ночью, года Джини позвонила ей из отеля «Ледуайен» и сообщила, где находится. Она поведала и о разговоре, состоявшемся той же ночью с Сэмом, который был уже слегка пьян – на уровне трех бурбонов, как определила Мэри. Сэм небрежно успокоил ее, сказав, что с Джини все будет в порядке и он не спустит с нее глаз, но волнение Мэри от этого не уменьшилось. Бейрут был опасным местом, а Сэм Хантер никогда в жизни не утруждал себя заботой о дочери.
      – Прекрати паниковать, Мэри, – заявил ей Сэм. – Коли она уже здесь, то пусть поживет немного. Может быть, после этого у нее появится хоть капля здравого смысла. Представляешь, что она несет? Говорит, что хочет стать журналисткой. Господи Боже!
      – Она говорит это уже на протяжении пяти лет, Сэм. Если бы ты в тех редких случаях, когда видишься с ней, хоть изредка слушал ее, то знал бы об этом.
      – Послушай, Мэри, ведь мы говорим о ребенке! О шестнадцатилетней девчонке…
      – Пятнадцатилетней, Сэм. Шестнадцать ей исполнится только через четыре недели.
      – Пятнадцать, шестнадцать – какая разница! – Его голос потонул в шуме помех на телефонной линии.
      – …Журналисткой, видишь ли! – услышала Мэри, когда посторонний шум пропал. – Ну что ж, пусть увидит, что значит быть репортером. Гарантирую, что через неделю она уже будет дома.
      Глядя в огонь камина, Мэри подумала, а потом продолжила свой рассказ. Сэм, конечно, ошибся. Прошла одна неделя, пролетела вторая. Она сама пыталась дозвониться до них, но телефон Сэма в Бейруте не отвечал, а Джини, похоже, даже не заходила в номер.
      Мэри рассказала, как ежедневно чуть ли не под лупой изучала газетные репортажи из Бейрута. И вот в один прекрасный день без всякого предупреждения на пороге ее дома возникли Сэм и Джини. Было десять утра, их рейс задержался. Мэри услышала, как перед ее домом в Кенте остановилось такси, и выбежала, сгорая от нетерпения увидеть их лица и задать десятки накопившихся вопросов. Выбежала и замерла.
      Лицо Джини было белым и по нему катились слезы. Сэм выглядел весьма воинственно и без устали сквернословил. У него была разбита скула, над глазом красовался шрам с наложенными на него десятью швами, и он заметно хромал. Сэм наполовину втолкнул, наполовину втащил Джини в прихожую.
      – Вот так, – прорычал он, – а теперь отправляйся в свою комнату и оставайся там, черт бы тебя побрал! Выйдешь только тогда, когда я тебе разрешу, и ни секундой раньше! Господи Иисусе, Мэри, я не спал всю ночь. Налей что-нибудь выпить, ладно? Только побольше!
      Джини, не оборачиваясь, бегом взбежала по лестнице наверх, где располагалась ее спальня. В отдалении грохнула дверь. Сэм и Мэри перешли в гостиную, и он закрыл за ними дверь. Мэри изумленно смотрела на бывшего мужа, а он выпил залпом полстакана бурбона и только тогда перешел к делу.
      – Хочешь узнать, в чем дело? Интересуешься, что случилось? Прекрасно, я тебе расскажу. Случился мужик. Его зовут Паскаль Ламартин. Чертов французишка! Фотограф. Из тех придурков, что всюду шляются с «лейкой» на брюхе. Вот что случилось. Возьми себя в руки, Мэри: он ее трахал. Он день и ночь трахал Джини на протяжении нескольких недель…
      Сэм умолк.
      – Классно, просто классно, правда? – Он налил себе еще один бурбон. – Впервые за три года встречаю собственную дочь, и что же я вижу? Оказывается, что она – маленькая чертова врунья. Паршивая сучка! Хочешь узнать, как все было? Он затащил ее в постель в первый же день их знакомства, и они не вылезали оттуда три недели! Торчали там по утрам, все дни напролет и по ночам! Ей все казалось мало! И это – моя дочь! Господи Иисусе!
      Сэм осушил стакан одним глотком и вытер лицо.
      – Знаешь, что будет дальше? Беременность, вот что! Она, черт ее задери, наверняка забеременела, я это точно знаю: с этой дуры станется. Забеременеть в пятнадцать лет! Неужели я это заслужил? Ну ладно, пусть только попробует! Я оплачу аборт, и делу конец. Хватит с меня ее художеств, я умываю руки. Пошла она к черту! Пошла к черту эта идиотская школа, куда ты ее пристроила, и пошли к черту те деньги, которые за нее приходится платить! Надеюсь, они вышибут ее из школы пинком под зад! И, надеюсь, ты понимаешь, Мэри, что во всем виновата ты. Ты живешь с ней, и ты должна за ней следить!
      Так продолжалось несколько часов. Из Сэма, как из рога изобилия, сыпались обвинения, упреки, оскорбления… Мэри не перебивала его, пока перед ней не развернулась вся картина происшедшего – по крайней мере, в таком виде, в каком изобразил ее Сэм.
      Она узнала, что Паскалю Ламартину тридцать лет и он пользуется сомнительной репутацией. Между ним и Сэмом была драка, в которой Сэм избил его до полусмерти и не сетовал до сих пор только на то, что ему не удалось довести дело до конца. Рассказывая, он перескакивал с одного на другое, часто возвращаясь к уже сказанному. Во второй, в третий раз она слышала рассказ о комнате на берегу залива, о постели, о простынях.
      – Сэм, – спросила она наконец, – он знал, сколько лет Джини? Ты в этом уверен?
      – Уверен ли я? Еще как!
      – Он в этом признался?
      – Мне – нет. А ты подумала, что он вот так возьмет и во всем сознается? Он не дурак! Джини, правда, пыталась покрывать его, заявила мне, что соврала и сказала, будто ей уже восемнадцать. Она, видишь ли, его обманула! Маленькая врунья! Да все он прекрасно знал! Ему просто хотелось потрахаться, Мэри, он ошивался с ней в барах, ресторанах. Он совратил мою идиотку-дочь. Конечно, он затащил ее к себе в постель в первый же день! Конечно, ей было пятнадцать лет, но ведь несовершеннолетние девочки самые аппетитные! Он рассказывал об этом всем, всем! Господи Иисусе! Бармену, всем журналистам, официантам. Они все об этом знали. Я превратился в посмешище! Он не просто рассказывал, а еще и описывал, как учил ее трахаться, что выделывал с ней…
      – А что он с ней выделывал? – внезапно спросил Хоторн, застав Мэри врасплох. Она подняла на него удивленные глаза, затем вздохнула и покачала головой.
      – Извини, Джон. Я была за сотни километров от нее, и все же я буквально наяву представляла себе все, о чем рассказывал Сэм. Ты не представляешь, что я испытывала, когда он говорил… Прости, ты о чем-то спросил?
      – Да нет, ни о чем, – выпрямился в кресле Хоторн. Мэри встала, приготовила кофе и, пока они его пили, быстро досказала Хоторну финал истории. О том, как она решила ничего не говорить Джини. Девочка считала, будто отец сдержал обещание и хранит все в тайне. Если для Джини это имело такое огромное значение, значит, так тому и быть. Мэри сделала вид, что поверила в идиотскую историю, рассказанную ей в качестве «официальной» версии их возвращения из Бейрута: якобы Джини где-то задержалась и вернулась домой пьяная. Потом, решила Мэри, когда Джини будет готова довериться ей, когда ей потребуется помощь близкого человека, она сама расскажет ей обо всем, и Мэри сможет ей помочь.
      – Но этот момент так и не настал? – спросил Хоторн, и Мэри показалось, что он уже не так внимателен, как в самом начале, словно эта часть истории интересовала его гораздо меньше. Она кивнула.
      – Прекрасно, – перегнулся он через столик и дотронулся до ее руки. – Теперь я все понял и могу наконец дать тебе совет…
      Так он и сделал. Совет его, как всегда, был чрезвычайно мудрым.
      – Ничего не предпринимай, – сказал он.
      Мэри поднялась со стула и окинула взглядом кавардак, царивший на кухне. Она уже выбивалась из графика. Нужно было поскорее кончать с муссом и приниматься за фазанов. Она вновь, но уже без былого воодушевления, принялась сбивать белки. Затем Мэри отмерила нужную порцию сливок, и вдруг ее снова охватили сомнения. Был ли этот совет действительно хорош? Во время их беседы она не усомнилась в этом ни на секунду, настолько взвешенными казались доводы Джона в пользу такого решения, настолько убедительно и спокойно звучал его голос, хотя теперь он показался Мэри более жестким, чем прежде.
      – Во-первых, – начал он, – появление этого Ламартина, конечно, хорошей новостью никак не назовешь. Его имя кажется мне знакомым. Я постараюсь что-нибудь выяснить и сообщу тебе о результатах. Во-вторых, – продолжил он после недолгого молчания, – Джини сама должна разобраться в том, что он собой представляет. И ты не пытайся делать это за нее. Она уже взрослая женщина, а не ребенок, пойми это, Мэри. Более того, судя по ее статьям, она женщина умная, и ее не так просто ввести в заблуждение. – Он пристально посмотрел на Мэри. – Я прав?
      – Думаю, да.
      – В таком случае позволь ей самой разобраться, что это за человек. Не вмешивайся. И уж тем более не вовлекай в это Сэма. Если еще и он влезет, можно гарантировать, что дела пойдут хуже некуда. И в-третьих, – после короткой паузы подвел он итог, заставивший Мэри удивленно открыть глаза, – не настраивай себя заранее. У тебя существует предубеждение против Ламартина…
      – Предубеждение? – изумленно переспросила Мэри. – Не думаю, чтобы это было предубеждением. То, что он сделал, очевидно. Он поматросил Джини, а потом перескочил на какую-нибудь другую бабу. Это жестоко и непростительно.
      – А ты уверена, что все было именно так? – Что-то в тоне Хоторна, когда он задавал этот вопрос, показалось Мэри необычным. Он чуть ли не симпатизировал Ламартину, а уж этого-то она никак от него не ожидала. Когда речь касалась сексуальной морали, Хоторн становился старомодным и даже консервативным. В нем слишком крепко сидел дух католицизма.
      – Ты уверена в этом, Мэри? – спросил он опять. – Подумай. Ты ведь слышала всего одну версию этой истории. По собственному опыту скажу тебе, что она может оказаться, мягко говоря, недостоверной. – Хоторн нахмурился и посмотрел в сторону. – Вполне возможно, существуют какие-нибудь смягчающие обстоятельства.
      – Что за чушь! – огрызнулась Мэри. – Факты говорят сами за себя…
      – Нет, не говорят! – резко оборвал он ее. – Факты вообще редко разговаривают. Ты просто определенным образом интерпретируешь известные тебе факты. Все люди только этим и занимаются. – В голосе Хоторна промелькнула горечь. – Поверь, мне это хорошо знакомо.
      – Ну ладно, ладно… – поспешно согласилась Мэри. – Я подожду благоприятного случая, не буду торопиться с выводами. Ты ведь именно это предлагаешь?
      – Да, именно это. – Хоторн говорил решительным тоном, однако звучавшая в нем категоричность не нравилась Мэри.
      – Не торопись, – продолжал он. – Выжди. Посмотри на этого человека и спроси саму себя, что ты о нем думаешь. А пока… Пока остынь, Мэри. Постарайся не быть твердолобой. Попробуй взглянуть на всю эту историю с точки зрения Ламартина. Подумай, какие чувства здесь могут быть замешаны. Работая в зоне боевых действий, он находится под огромным гнетом. Это опасное место, опасное время. Неожиданно он встречает незнакомку, которая оказывается прекрасной светловолосой девушкой. Да будет тебе, Мэри! Ты же вполне в состоянии представить, во что может вылиться подобная ситуация.
      – И, по-твоему, это извиняет его поведение? Я, например, считаю, что нет.
      – Возможно, и не извиняет, но объясняет. Будь реалистом. – Голос Хоторна напрягся, в нем зазвучало нетерпение. – Пятнадцатилетние девочки могут быть весьма соблазнительными и представлять собой сильное искушение – тебе это известно не меньше, чем мне. Они легко могут завести любого мужчину. Им хочется опробовать силу своих сексуальных чар. Их поведение может выглядеть как откровенное приглашение, а иногда таковым и является. И когда мужчина откликается на это приглашение, его не всегда можно за это судить.
      – Значит, ты обвиняешь Джини? – пылко возмутилась Мэри. – Как ты можешь, Джон!
      – Ничего подобного, – резко возразил он. – Я всего лишь перечисляю возможные варианты. Для того, чтобы акт совращения увенчался успехом и имел повторения, в нем должны принимать участие как минимум двое.
      Мэри смотрела на него сначала с недоумением, а потом с укором. Они внезапно оказались на грани ссоры. Она увидела, что Хоторн тоже это понял, и сразу постарался сгладить неловкость.
      – Не отвечай на это, Мэри. Извини. Уже поздно, и мне пора идти. Может быть, мне просто не удалось как следует сформулировать свои мысли… – Он поднялся и обнял ее за плечи. – Я только пытаюсь объяснить тебе, что мужчины и женщины отличаются друг от друга. Допустим, для Джини все обстояло именно так, как ты рассказываешь, и для нее эта история обернулась большой любовью. Я даже убежден, что ты права. Но с точки зрения мужчины, ты должна признать это, Мэри! – искушение было слишком велико. Мужчины любят секс, Мэри. Они любят простой секс, не отягощенный никакими эмоциональными переживаниями. Если им предлагают такой товар, они не раздумывая хватают его… И не делай вид, будто тебе это неизвестно или что ты гневно осуждаешь это. Это не так. Я слишком хорошо знаю твою жизнь.
      Мэри в нерешительности помялась, но затем, радуясь, что ссоры удалось избежать, все же улыбнулась.
      – Ну хорошо, хорошо, ты меня убедил, хотя я и не понимаю, почему ты решил выступить в роли адвоката дьявола. Ладно, я постараюсь и дальше придерживаться широких взглядов.
      – Известно ли тебе, как часто мужчины думают о сексе в течение одного дня? – Теперь улыбался и Хоторн, уже направляясь к двери. – Только на прошлой неделе мне попалась на глаза кое-какая статистика. Каждые две минуты, Мэри. Или там говорилось про каждые три?
      – Ты врун, – рассмеялась Мэри. – Только что сам все выдумал.
      – Ничего подобного, я говорю правду. Я даже провел исследования на самом себе и засек время.
      На лице его появилась обезоруживающая мальчишеская улыбка.
      – Однако уже поздно. Мне пора домой.
      Хоторн уехал, а Мэри поздравила себя. Конечно, в их беседе были напряженные моменты, но такое случается между близкими друзьями, и, к счастью, они вовремя заметили опасность взрыва и нейтрализовали ее. Когда он уходил, они, как всегда, просто и беззлобно подшучивали друг над другом. Их дружбе больше ничего не угрожало.
      Но был ли правилен совет, данный ей Джоном? Теперь, через три дня после этого разговора, когда она вот-вот должна была встретиться с Ламартином, Мэри уже не была так уверена в этом. Ее вновь охватила нерешительность. В итоге она решила выждать и посмотреть, какова будет ее реакция при встрече с этим человеком. Лучше довериться собственным глазам. Мэри снова начала взбивать яйца. Как раз, когда она почти достигла нужного результата, в дверь позвонили.
      На пороге стоял Джон Хоторн. На нем был неофициальный наряд для уик-эндов, а рядом топтался какой-то новый телохранитель, которого Мэри раньше не видела. Охранник был нагружен коробками с цветами.
      – Это для тебя, – сказал Джон. – Для сегодняшней вечеринки. Мэлоун, внесите все это в дом, пожалуйста. Да, на кухню.
      Мэри взглянула на цветы и чуть не расплакалась, до того они были красивы. Нарциссы, гиацинты, ирисы, тюльпаны, полевые цветы, тепличные – такие цветы, которых она себе позволить не могла. На секунду ее взгляд затуманился.
      – Ты слишком добр ко мне, Джон, – сказала она, беря его за руку. Если он и заметил слезу на ее глазах, то у него хватило ума и такта не подать виду. В ответ он тоже сжал ее руку.
      – Увидимся сегодня вечером, а сейчас я должен бежать.
      Хоторн заглянул внутрь дома, желая убедиться, что телохранитель в точности выполнил его указание, а затем протянул Мэри большой конверт из манильской бумаги.
      – Здесь сведения о Ламартине, которые я тебе обещал. Я поручил это задание двум моим людям, и они хорошо поработали.
      – Святые небеса, Джон! – Мэри взвесила тяжелый конверт на руке. – Что здесь такое? Он весит целую тонну.
      – Вырезки из газет, сведения о его прошлой работе и нынешних занятиях, ну и кое-какая информация из неофициальных источников.
      Он повернулся и стал спускаться по ступенькам. По обеим сторонам лимузина немедленно выросли две мощные фигуры.
      – Пахнет восхитительно, – с улыбкой бросил он Мэри через плечо, чувствуя запах вина и корицы. – Великолепно! Кстати, Лиз просила тебя поцеловать.
      Чуть позже Мэри, распечатав манильский конверт, присвистнула. Ее в первую очередь удивило не содержание информации, а ее объем. Конечно, ей было известно, что при современной технологии подобные проверки были делом несложным, а для человека, занимающего такой пост, как у Хоторна, вдвойне. Но скорость, с какой все это было сделано, и колоссальный объем полученной при этом информации удивили и потрясли ее.
      Перед ней лежали все сведения о детстве Ламартина, его родителях, годах, проведенных в школе, о женитьбе и разводе, данные о его банковских счетах, заработках, долгах, налогах. Она читала отчеты о его выплатах по закладным, о том, где он использует свои кредитные карточки. Мэри изучала информацию о том, что и в каких магазинах он покупал, какие страны посещал, когда и куда он летал, на самолетах каких компаний и какими рейсами, в каких отелях останавливался. Она узнала адрес его парижской студии и даже имя его тамошней консьержки. Она выяснила, какие международные звонки он делал из этой студии: на лежавшем перед ней листе компьютерной распечатки содержался целый список телефонных номеров.
      Не веря своим глазам, Мэри смотрела на этот ворох бумаг. Затем, не прочитав и десятой доли, она сунула их обратно в конверт. Она вся дрожала, испытывая стыд и омерзение.
      Конверт вместе со всем его содержимым был немедленно сожжен. Мэри казалось, что она выпачкалась в грязи, она чувствовала себя так, будто только что подглядывала или шпионила за кем-то.

      Ресторанчик, который Эплйард выбрал для встречи, назывался «Стилтскинс». По собственной воле Джини ни за что не пошла бы сюда. Здесь в основном паслись туристы, заезжие бизнесмены и женщины, которых Мэри изящно называла filles de joie. Это местечко находилось на самом краю Мэйфэр, на Шепард-Маркет. Они прикатили туда на потрепанном «фольксвагене» Джини, припарковали его в нескольких кварталах от ресторана и побрели под дождем. Это место испокон веку было районом красных фонарей, и тут до сих пор трудились проститутки, хотя теперь они делали это скрытно: либо по предварительным договоренностям, либо снимая комнаты над различными забегаловками. Паскаль и Джини прошли мимо нескольких рыскавших в поисках удовольствий мужчин, которые при их приближении отворачивались, скрывая лица.
      Шум из «Стилтскинса» разносился на несколько кварталов. Когда они подошли к ресторану, оттуда на темный тротуар вывалилась орава японских бизнесменов в сопровождении своих западных подружек. Внутри ресторан – темный и похожий на пещеру – представлял собой анфиладу душных прокуренных комнат, освещенных тусклым красным светом. Музыкальный автомат, включенный на полную мощность, играл попурри Тома Джонса. В рамочках на стенах были вывешены скабрезные изречения.
      Столик был заказан на имя Эплйарда, и при первом упоминании его имени метрдотель стал сама почтительность и торопливо проводил их в заднюю комнату, где стоял накрытый на четверых столик. Эплйарда не было. Они сели. Паскаль заказал вина, а Джини вздохнула.
      – Боюсь, нам придется подождать, – сказала она. – Эплйард славится своей непунктуальностью.
      – Только этого не хватало, – насмешливо огляделся Паскаль. – Мне все же хотелось бы, чтобы он появился поскорее. Я здесь долго не просижу.
      – Вряд ли на это стоит рассчитывать. Он наверняка заставит нас ждать, уж двадцать минут как минимум. Он считает, что, опаздывая, выглядит более солидно.
      Паскаль издал мученический стон. Из-за столика позади них раздался пронзительный смех. Там сидела шумная компания, литрами поглощавшая шампанское. Паскаль обернулся, чтобы окинуть взглядом еще одну группу, входившую в зал.
      – Его среди них нет? Как он вообще выглядит?
      – Нет, тут его нет. Эплйарда очень легко узнать, его ни за что не пропустишь. Последний раз, когда мы виделись, он обедал с Дженкинсом. На нем был белый костюм, розовато-лиловая рубашка и розовый галстук. Он не всегда выглядит так экзотично, но одевается, надо сказать, причудливо. Среднего роста, легкого сложения, со светлыми волосами. Постоянно брызгает себе в рот мятным спреем. Он вообще любит розовые и телесные тона. Считает себя Оскаром Уайлдом.
      – Но только полагает? – улыбнулся Паскаль.
      – Об этом говорят его сценарии. И еще он, – Джини поколебалась, – не очень хороший человек. Зловредный. И трахает всех подряд.
      – Как, например, бедного Стиви из Нью-Йорка?
      – Да, действительно. Бедный парень, у него был такой несчастный голос!
      Говоря это, Джини отвернулась, и Паскаль увидел, как ее взгляд скользит по другим столикам. Он задумался.
      В тот день они работали в его гостиничном номере, поскольку Паскаль уже не доверял телефону в квартире Джини. Он занялся Джеймсом Макмалленом, а Джини – Лорной Монро и ее туалетами. Вечером они вернулись к Джини, чтобы та смогла переодеться. По случаю вечеринки у Мэри она надела новое платье. Обновка была подарена ей на Рождество самой Мэри, и сегодня Джини надела платье в первый раз. Она объяснила Паскалю, что немного нервничает, поскольку надевает такие наряды нечасто. Но сегодня она специально оделась так, зная, что Мэри это будет приятно. Паскаль ничего не ответил. Он подумал, что платье понравилось бы и ему, скажи она, что надевает его специально для Паскаля, однако эта мысль показалась ему ничтожной, и он тут же отогнал ее.
      Платье очень шло Джини: узкое, из черного шелка, оно держалось на двух тоненьких бретельках, оставляя шею и плечи открытыми. Черный шелк платья подчеркивал матовую белизну кожи Джини. Паскаль любовался девушкой – такой чистой и хрупкой.
      Золотистые волосы Джини убрала назад, и Паскаль увидел, что в ее ухе поблескивала маленькая сережка. Его сережка. Золотая капелька, белизна кожи и черное платье, похожее на тень. Паскаля вдруг пронзило воспоминание о ее светлых волосах, разметавшихся по полу, тогда, в Бейруте, у него в номере. Видение, правда, так же быстро исчезло, как и возникло, и Паскаль отвернулся. Он вспомнил о присланных Джини наручниках, туфле, черном шелковом чулке и пожалел, что Джина не брюнетка.
      Однако он отогнал от себя эту мысль и обвел глазами зал. Время шло, а Эплйарда все еще не было. Джини вынула из сумки блокнот и, склонив голову, перелистывала страницы, не замечая, что за ней наблюдает Паскаль. Он внимательно рассматривал ее новую прическу. Светлые волосы Джини были убраны назад и закреплены в пучок непонятным, но гениальным образом. Паскалю хотелось протянуть руку через стол, вытащить заколки и увидеть, как волосы рассыплются по ее плечам. И вдруг он вспомнил, как точно так же наблюдал за ней всего четыре дня назад. По доброй воле он никогда бы не пришел в этот ресторан, но здесь тоже горели свечи и было вино, и им было хорошо вдвоем. По случаю вечеринки у Мэри Паскаль тоже приоделся, на нем был купленный недавно пиджак, белая рубашка и этот чертов галстук. Вот она, та самая сцена, которую так часто рисовал в своем воображении Паскаль, и что же в это время делает Джини? Копается в своем блокноте! Работает! Бывают ли хоть иногда моменты, когда она забывает о работе? Паскаль вздохнул. Джини подняла на него взгляд и улыбнулась.
      – Извини. Он вот-вот должен появиться, в любую минуту. Я просто подумала, что пока мы ждем… – Она побарабанила пальцами по записной книжке. – Ты не будешь возражать, если мы пробежимся кое по каким деталям? Кажется, я во всем разобралась, но вдруг я что-то упустила?
      Паскаль закурил.
      – Прямо сейчас? Хотя почему бы и нет? Конечно. Ответы его были скупы, и Джини растерялась.
      – Может, ты предпочел бы поговорить о Макмаллене? – неуверенно спросила она.
      – Нет, нет. Эту тему мы обсудим завтра в самолете, по пути в Венецию. Скоро нам предстоит встретиться с Хоторном, вот на нем давай и сосредоточимся. Или хотя бы на Лиз.
      Паскаль долил ей в бокал вина.
      – Через минуту я скажу и про Лиз. Я обнаружила кое-что очень интересное… – Джини перевернула несколько страниц в блокноте. – Но сначала об этой Лорне Монро.
      – Она тебе так и не позвонила?
      – Пока нет. Кроме того, она переехала из Милана в Рим. Насколько я понимаю, она пробуется для итальянского издания «Вога». У меня есть ее номер телефона в новой гостинице, я звонила ей и оставила послание. – Джини умолкла. – Чем больше я думаю, тем больше мне кажется, что Лорна Монро вовлечена во все это очень поверхностно. По-моему, ее просто кто-то нанял. Приехать в Лондон, надеть на себя все эти роскошные вещи, отнести посылки – не совсем обычная, но все же работа, только и всего.
      – Похоже, что так. Надеюсь, мы выясним это в личной беседе с ней.
      – Не добравшись пока до этой девицы, я решила вернуться к магазину одежды, – продолжала Джини. – Кто-то однажды сказал мне, что главный секрет в журналистике – это умение раскопать все детали, проверить и перепроверить их. Так я и попробовала сделать. Я вернулась к тем людям, у которых накануне была Линдсей, но попыталась подъехать к ним с другой стороны. Хочешь послушать?
      – Разумеется, – Паскаль посмотрел через плечо. Чертова Эплйарда до сих пор не было. Он опаздывал уже на полчаса.
      – Я говорила со всеми более или менее крупными меховщиками в Лондоне. К счастью, их теперь можно сосчитать по пальцам. Ненавижу меха! Никто из них не захотел обсуждать покупки своих клиентов – ни с Линдсей вчера, ни со мной сегодня. То же самое у Булгари. Они только подтвердили, что жемчужное ожерелье, представленное «Воге», действительно было продано. Паскаль пожал плечами.
      – А ты уверена, что на Лорне Монро было именно это ожерелье? Все нитки жемчуга похожи друг на друга, разве не так? Настоящий ли жемчуг, выращенный или искусственный – он выглядит одинаково.
      – Для мужчины – может быть, – улыбнулась Джини. – Тот жемчуг из Булгари был самым настоящим, прекрасно подобран, и на нем была очень характерная застежка: золотая, с неограненным рубином. Сюзанна из СМД стоит насмерть, что именно это ожерелье было на Лорне Монро. – Джини перевернула страницу. – Тогда я отстала от Булгари и решила попробовать удачи у Картье. Ты помнишь, Сюзанна сказала, что женщина носила массивные золотые часы с ремешком из зеленой крокодиловой кожи? Бесполезно! Я пробовала что-нибудь разузнать, но за неделю до Рождества в одном только магазине на Бонд-стрит таких было продано пятнадцать штук. А ведь часы от Картье продаются в сотнях ювелирных магазинов по всей стране. Значит, и тут ничего.
      Джини снова заглянула в блокнот, и на ее лице появилось некогда хорошо знакомое Паскалю выражение. Джини выглядела очень решительно. Тронутый этим, Паскаль улыбнулся!
      – Могу предположить: поначалу ты вытащила пустышку, но затем последовал настоящий прорыв? – спросил он.
      – Ну, не совсем прорыв, однако я выяснила несколько очень интересных вещей. Во-первых, относительно того костюма от Шанель. Меня не удивило, что у Лиз была привычка сначала брать вещи из магазинов «на одобрение» – множество знаменитых и богатых женщин любят сначала опробовать тот или иной наряд на публике и уж потом решать, покупать его или нет. Однако тут была взята французская одежда, но ведь Лиз – жена американского посла. Я проверила по журнальным подшивкам и убедилась в своей правоте. Лиз очень осторожна: появляясь на публике, она блюдет нации, и поэтому пользуется моделями, разработанными американскими кутюрье – Оскаром де ля Рента, Калвином Кляйном, Донной Каран…
      Паскаль явно скучал. Он снова закурил и вежливо осведомился:
      – Одежда? Неужели это так важно?
      – Да, важно, Паскаль. Постарайся понять, – терпеливо начала объяснять Джини. – Для Лиз это имеет очень большое значение. Одежда – неотъемлемая часть ее образа, даже ее личности…
      – Тем глупее с ее стороны.
      – Послушай меня, Паскаль. Почему Лиз Хоторн настолько знаменита? По трем причинам. Первая – ее красота. Вторая – ее шик. Третья – она претендует на роль святой.
      Паскаль бросил на Джини острый взгляд.
      – Ты кое-что упустила. Четвертая причина: она жена Джона Хоторна. Если бы не муж, о ее существовании не знал бы никто.
      Джини поколебалась, а затем пожала плечами.
      – Да, ты прав, в этом случае она была бы гораздо менее известна. Интересно, захотела бы она этого? Я бы на ее месте захотела.
      – Захотела бы? – пристально посмотрел на нее Паскаль.
      – Конечно, – ответила Джини. – Какой женщине понравится, что она целиком зависит от мужа? Какая женщина захочет, чтобы ее рассматривали в качестве придатка к мужу? Как, к примеру, его машину…
      – Этого хотелось бы множеству женщин, – резко парировал он. – Я не одобряю и не осуждаю такой подход, но он существует и весьма широко распространен.
      – Я знаю, знаю, – отвела глаза Джини. Она почувствовала, что атмосфера накалилась. За соседним столиком раздался взрыв оглушительного смеха. Паскаль взглянул на часы и выругался.
      – Чертов Эплйард! Это ни в какие ворота не лезет. Мы здесь уже целый час торчим. Как ты думаешь, может, закажем что-нибудь?
      Джини согласилась, и они обсудили довольно скудное меню ресторана.
      – Мясо? – улыбнувшись, спросил Паскаль. – Я надеюсь, что мясо и салаты трудно приготовить плохо. Даже в таком месте, как здесь.
      – Хорошо.
      Паскаль подозвал официанта и продиктовал ему заказ. Когда он повернулся к Джини, вид у него был смущенный и немного грустный.
      – Извини, – сказал он, быстро прикоснувшись к ее рукам, – я не слишком приветлив. Ты тут ни при чем. Я просто думал о сегодняшней встрече с Хоторнами и, кроме того, этот ресторан действует мне на нервы. – Он помолчал и продолжил: – Не обращай внимания. Я, видимо, устал, не выспался.
      – А ведь я предупреждала тебя относительно моего дивана, – начала Джини, но затем умолкла и внимательно посмотрела ему в глаза. – Но ведь тут не только диван виноват, правда, Паскаль? Я хочу, чтобы ты рассказал мне все. Поговори со мной, Паскаль!
      Он отвернулся, его лицо приняло замкнутое выражение.
      – Да, в общем… – неопределенно махнул он рукой. – Впрочем, это не твоя забота. Конечно, у меня сейчас есть кое-какие проблемы. Так сказать, последствия развода. Вчера я должен был поговорить со своими местными адвокатами. Как бы то ни было, я часто плохо сплю. – Он пожал плечами. – Мне снится война.
 
      Некоторое время они молчали. Джини думала, пропускает ли Паскаль хоть одну живую душу сквозь эти редуты самообороны. Она подалась вперед.
      – А для чего тебе адвокаты в Англии? – мягко спросила она.
      – Моя жена продала дом в Париже. Она хочет вернуться в Англию и жить здесь. С Марианной. Мне бы не хотелось, чтобы она так поступила… – Он не закончил. Впрочем, теперь Джини уже могла сделать это и сама. Она видела, как в глазах Паскаля плещется боль, и не стала больше приставать к нему.
      – Понятно, – лишь произнесла она, когда подошел официант с подносом.
      Еда была приготовлена отвратительно, и Паскаль смотрел в свою тарелку с чисто французским выражением брезгливости на лице.
      – Может, отослать все это обратно? – спросил он.
      – Да ладно, оставь. Не стоит связываться.
      – Ты права. Черт с ним! Съедим как-нибудь да пойдем. – Он снова посмотрел на часы. Прошло уже больше часа. – Ты все еще думаешь, что он появится?
      – Не исключено, – примирительно произнесла Джини. – Когда имеешь дело с Эплйардом, никогда не знаешь, чего ожидать.
      Некоторое время они молча ели, а затем, словно по молчаливому сговору, отодвинули от себя тарелки. Паскаль заказал кофе и закурил. Пока они молчали, его настроение, казалось, пришло в норму.
      – Ну ладно, теперь я слушаю тебя. Весь внимание. Ты рассказывала мне о Лиз и ее шмотках. Не хочешь продолжить?
      – Хорошо, – ответила Джини, вновь открывая свой блокнот. – Загадка с этими вещами не давала мне покоя. Почему именно Шанель? Тогда я позвонила своей старой знакомой, которая пишет о модах для «Вашингтон пост». Она сказала мне интересную вещь. Очень интересную. Жаль, что я не догадалась поговорить с ней раньше. – Джини подвинулась ближе к столу. – Сначала о мелочах. Одежда. В свое время Лиз Хоторн всегда носила французские вещи…
      – Свадебное платье?
      – Вот именно. Потом, через два года после замужества, ее пристрастия изменились. Согласно вашингтонским сплетням, причиной тому стал Джон Хоторн, устроивший ей как-то раз хорошую взбучку. Он сказал ей, что, возможно, французская одежда и хороша для Иваны Трамп, но только не для жены сенатора и будущего кандидата в президенты от демократической партии. Именно с того дня Лиз Хоторн на официальных приемах появлялась только в американских вещах, а в частной жизни и дома отдавала предпочтение той моде, которая ей нравилась, – французской, итальянской, какой угодно другой. Если она заказывала одежду у портного, об этом сразу же становилось известно, поэтому Лиз стала покупать готовые вещи. В течение последних трех-четырех лет Карл Лачерфельд был ее кутюрье, у Лиз было несколько лучших вещей из коллекции Шанель. – Джини помолчала. – Это всего лишь одно из незначительных жульничеств в ряду других, с помощью которых Лиз Хоторн пытается выглядеть не той, кем она является на самом деле. Относительно Хоторнов ходило очень много сплетен, Паскаль. На приемах в Вашингтоне им до сих пор перемывают косточки, хотя по большей части все это скорее сплетни.
      – Ты имеешь в виду, что сплетничают и по поводу самого Хоторна? – быстро переспросил Паскаль. – Но уж по поводу его воскресных «вечеринок» точно ничего не говорят? Черт, черт…
      – Да нет, успокойся. На этот счет – ничего. По словам моей подруги, а она, надо признать, не самый надежный источник на свете, поговаривали о том, что Лиз больна. Судя по всему, это началось некоторое время назад, после того, как ее младший сын, Адам, переболел менингитом. Примерно в это же время у Лиз, по слухам, случился выкидыш… – Джини умолкла и вопросительно посмотрела на собеседника. – Что-то не так, Паскаль?
      – Нет, нет, – провел он рукой по лицу. – Ничего. Здесь просто очень шумно. Продолжай.
      – Ну так вот, после выкидыша Лиз оказалась на грани нервного срыва. Это было примерно четыре года назад.
      – Четыре года? – теперь Паскаль уже не сводил глаз с Джини. – Именно тогда, когда, по словам Дженкинса, начались воскресные оргии Хоторна.
      – Совершенно верно. – Джини ткнула пальцем в блокнот. – Сам понимаешь, после этого я качала слушать свою приятельницу с удвоенным вниманием. Я осторожно подталкивала ее, впрочем, в этом не было большой нужды, потому что она страшная сплетница. Она говорит, что одно время об этом судачили, но потом угомонились. Видимо, после выкидыша Лиз отказалась спать с Хоторном. Отказалась начисто, раз и навсегда. У них даже спальни разные. Ты знаешь, как просачиваются наружу подобные вещи: одна служанка сказала другой, и пошло-поехало.
      – Да уж, знаю, – усмехнулся Паскаль.
      – Но любопытно, что Хоторн это проглотил. По крайней мере, так болтают. Естественно, когда об этом пронюхали, появилось множество претенденток на роль его утешительницы. Тут нет ничего удивительного, ведь он могущественный, пользуется влиянием и, помимо прочего, обладает исключительно мужественной внешностью.
      – Ты уже говорила это, причем неоднократно.
      – Но ведь так и есть, Паскаль. С этим не поспоришь. Это является одной из причин… Ну да ладно. По словам моей подружки, всех женщин ожидало жестокое разочарование. Они вились вокруг него и делали ему разные соблазнительные предложения, а он посылал их подальше.
      У Паскаля вырвался нетерпеливый жест.
      – Ты хочешь сказать, что он решил завязать с сексом? На четыре года? Да будет тебе, Джини!
      – Ну хорошо, пусть это только слухи, но я думаю, что такое вполне возможно. Ведь известно, что многие мужчины воздерживаются в течение всей жизни. Есть же, к примеру, монахи, священники…
      Паскаль улыбнулся. Он увидел, что из прически Джини выбилась прядь, протянул руку через стол и убрал волосы со лба девушки.
      – Эх, Джини, Джини, – ласково сказал он. – Ну подумай хоть чуть-чуть. Священники принимают обет безбрачия, это же совершенно другое дело, сама должна понимать. А для большинства мужчин четыре года – это очень большой срок. Даже четыре месяца – и то слишком много.
      Джини покраснела и, отведя взгляд в сторону, тихо произнесла:
      – Мне тоже так кажется. Я знаю это. Это просто…
      – Джини, – взял ее за руку Паскаль, – я ведь над тобой не смеюсь, просто мы смотрим на это с разных точек зрения. Это неизбежно, поскольку ты – женщина, а я – мужчина. – Он помолчал в нерешительности. – История, конечно, любопытная, но совершенно абсурдная. Я не верю ей ни на цент. Если бы Лиз Хоторн действительно так поступила, Джон Хоторн раньше или позже пошел бы к другой женщине. И вовсе не за любовью. За сексом. У мужчин одно вовсе необязательно должно быть связано с другим. Поверь мне.
      Джини вытащила свою руку из его ладони.
      – Я знаю, – быстро проговорила она. – И ты ошибаешься, женщины могут делать в точности то же самое. У них секс и любовь тоже могут не зависеть друг от друга.
      – Тоже? – переспросил Паскаль, пристально глядя на Джини. – Не уверен, что я с тобой согласен, но не вижу смысла препираться. А история, которую тебе рассказали… – Он нахмурился. – Это, конечно, сплетня, но для нас она очень много значит. Может быть, воскресные оргии как раз и стали выходом, который нашел Хоторн из этой ситуации. Вполне возможно.
      Он обернулся, чтобы окинуть взглядом зал ресторана, а затем еще раз посмотрел на циферблат часов.
      – Почти десять, – сказал он. – Пошли, Джини, черт с ним, с этим Эплйардом!
      Джини уткнулась в свой блокнот. Когда она смотрела туда, то чувствовала себя увереннее, однако слова и фразы, написанные ее рукой, плясали перед глазами. «Выкидыш. Отдельные спальни». Дальше шло высказывание ее приятельницы: «Одним словом, дорогая, никакого секса на протяжении четырех лет».
      Внезапно она почувствовала отвращение к самой себе и своим вопросам. Неужели это и есть та самая журналистика, о которой она когда-то мечтала: рыться в чужой семейной жизни, разбирать интимные переживания, поступки и мысли посторонних людей? Джини быстро перевернула страницу и посмотрела на Паскаля.
      – Нет, – сказала она, – давай подождем. Дадим Эплйарду еще десять минут. Время у нас есть. И вот еще одна, последняя вещь, которую я раскопала сегодня. Это не слух или сплетня, это факт. Помнишь, сегодня утром ко мне на домашний факс поступило несколько сообщений?
      – Ну и что?
      – Их прислал мой друг, который работает рядом с Оксфордом, в «Оксфорд мейл». Так вот, загородный дом Хоторнов расположен менее чем в двадцати километрах от Оксфорда…
      – И что же?
      – А ты проследи за тем, как расположены все эти события во времени. Костюм был затребован от Шанель по телефону утром в пятницу тридцать первого декабря, правильно?
      – Да. Если, конечно, верить управляющему.
      – Кроме того, управляющий божится, что Лиз звонила ему самолично. Он встречал ее, знает ее голос. Тем более что голос у нее очень запоминающийся. Но, как сказала тебе Кэтрин Макмаллен, голоса и произношение можно подделать. Почему не предположить, что ее голос был кем-то сымитирован, причем очень умело? Задумайся, Паскаль. Хозяин магазина Шанель заявил, что Лиз сказала ему следующее: она хочет получить этот костюм потому, что он ей понравился, и собирается надеть его на следующий день – на Новый год. Она собиралась надеть его по поводу особого случая – приема в Чекерсе, в загородном доме премьер-министра.
      – Я начинаю понимать, – Паскаль резко подался вперед. – Конечно, хозяин был в восторге…
      – Он просто парил от счастья. Но это было ложью, Паскаль, причем очень глупой. – Джини постучала ногтем по страничке блокнота. – В работе над статьей о знаменитостях есть только одно преимущество: их передвижения очень легко проследить. Так я и сделала. Я проверила, где находились Лиз и Джон Хоторны в течение четырех дней – пятницы, субботы, воскресенья и понедельника, в дни, когда были закрыты все банки.
      – Они не были приглашены на прием в Чекерс?
      – Если они и были приглашены, то не пошли. Лиз находилась в Оксфордшире, в их загородной резиденции. Разве ты не помнишь, на магнитофонной записи Макмаллена она говорит, что на следующей неделе уезжает за город? Так она и поступила. Она приехала туда за два дня до Рождества и оставалась там до среды после Нового года. После обеда в день своего возвращения они с Мэри пили чай. Мэри сама сказала мне об этом.
      Джини помолчала.
      – Когда вернемся домой, взгляни на факсы, Паскаль. В течение новогоднего уик-энда все передвижения Лиз Хоторн дотошно фиксировались местной прессой. В пятницу вечером они с Хоторном встречали Новый год у члена парламента, который тоже живет в Оксфордшире. В субботу Лиз ездила на охоту. Она охотится в Уайт-Хорсвэлли. В воскресенье она и Хоторн посетили специальную мессу в местной церкви и пожертвовали деньги на ее ремонт. В понедельник она устроила большой прием в их доме, а во вторник…
      – В день, когда Лорна Монро принесла посылки в СМД…
      – Вот именно. В тот день Лиз все еще находилась в Оксфордшире. Утром она посетила детский дом, а днем онкологическую больницу. – Джини помолчала. – Паскаль, ее вообще не было в Лондоне. Ее не было в Чекерсе. И мне кажется, что по телефону с управляющим говорила тоже не она. К Шанель звонил кто-то другой.
      Паскаль нахмурился.
      – Это неубедительно, – возразил он.
      – Я знаю, что это не очень убедительно. Но есть еще одна интересная вещь. В течение этих четырех дней Лиз находилась в Оксфордшире. А ее муж – нет.
      – Он провел какое-то время в Лондоне?
      – Держу пари, что так оно и есть. От Оксфордшира до Лондона час езды на машине. Он был в Лондоне в пятницу утром, поскольку должен был выступать на каком-то сборище промышленников. И он опять приехал в Лондон во вторник, когда нам доставили посылки. У него был назначен еще один прием – с премьер-министром. В «Намбер тен».
      – Ты уверена?
      – Абсолютно. Это был официальный прием в честь визита главы государства. «Таймс» напечатала список всех гостей.
      Паскаль бросил на Джини острый взгляд.
      – Жены были приглашены?
      – Да, были.
      – И тем не менее Лиз Хоторн предпочла не идти? Как интересно… Не понимаю, Джини, я ничего не понимаю. Давай в качестве рабочей гипотезы отбросим пока Лиз, предположив, что она ничего не знала об этих посылках. – Паскаль задумался. – Но почему Джон Хоторн должен иметь с ними что-то общее? Ведь это бессмысленно, разве ты не видишь? Зачем ему предпринимать действия, которые заставляют историю о блондинках звучать еще более правдоподобно? Уж в этом-то он никак не заинтересован.
      – Я с тобой согласна, но ведь во все ключевые моменты он оказывался в Лондоне.
      Паскаль вздохнул и поднялся.
      – Ладно, не мучайся, – успокоил он Джини. – В любом случае ты сработала отлично. Для нас важно все, любая капля информации может оказаться полезной. Мы все еще находимся слишком далеко от цели, блуждаем в потемках.
      Он отодвинул ее стул, и Джини встала.
      – Стало быть, – спросила она, – Эплйарда больше не ждем?
      – Нет, мы не можем больше ждать, – беря ее под руку, ответил Паскаль. – Пойдем и взглянем на Хоторна собственными глазами.
      Они стали лавировать между столиками. Недалеко от их столика гуляла шумная компания американцев. Четверо мужчин в темных костюмах расположились в цветнике из пергидролевых и рыжеволосых девиц. Когда Паскаль и его спутница проходили мимо, один из мужчин вскочил, чуть не сбив Джини с ног.
      – Где сортир? – во весь голос вопрошал он. – Покажите мне, где тут сортир, черт бы его подрал!
      Паскаль смерил гуляку неодобрительным взглядом и встал между ним и Джини, позволяя ей пройти. Наконец они отыскали своего официанта, уплатили по счету и стали пробираться к выходу. Возле дверей их остановил метрдотель.
      – Мистер Ламартин? Мистер Эплйард просил передать вам свои извинения и сказать, что в силу ряда обстоятельств ему пришлось задержаться.
      – Жаль, что вы не сообщили нам об этом раньше, – раздраженно начал Паскаль, но умолк на полуслове. Джини ощутила, как он напрягся. – Вы назвали меня по имени? – резко повернулся он к метрдотелю. – Но он планировал встретиться здесь с мисс Хантер…
      – Мне назвали имя мистера Ламартина, сэр. Только что мне позвонил помощник мистера Эплйарда… Ах да, сэр, он еще сказал, что вам понадобится вот это. Он только что прислал это для вас с таксистом.
      И метрдотель вручил французу маленький пакет. Паскаль за руку вытащил Джини на улицу, они прошли несколько метров по улице и развернули бумагу. Внутри находилась аудиокассета. Паскаль поднял ее к свету уличного фонаря и стал внимательно рассматривать. На крыльцо дома напротив поднялся мужчина и, помедлив, нажал кнопку домофона. В одном из окон на втором этаже зажегся свет. Раздалось короткое гудение электрического замка, мужчина вошел, и дверь за ним закрылась. На улице снова воцарилась тишина.
      – Это не простая пленка, Джини, – сказал Паскаль. – Посмотри, она слишком короткая. Черт, черт!..
      – Нас обвели вокруг пальца, тебе не кажется? – медленно произнесла Джини. – Я думаю, что факс прислал не Эплйард.
      – Я тоже так думаю. И кассету прислал тоже не он. – Паскаль посмотрел на Джини. – Только что мы сделали огромную глупость. Мы два часа просидели в ресторане, который для нас кто-то выбрал. Два часа мы обсуждали наши дела, разглагольствуя о том, что нам известно и что – нет. Как же я мог оказаться таким идиотом! Дьявольщина! Черт бы меня побрал!
      В неописуемом бешенстве Паскаль широкими шагами двинулся вперед. Джини поспешила за ним.
      – Подожди, Паскаль, – взмолилась она, – не торопись. Мы оба издерганы, напряжены, вот и совершили ошибку. Но подумай сам: в ресторане было слишком шумно, и наш разговор вряд ли можно было подслушать.
      – Может быть, ты и права, только теперь уже все равно ничего не исправишь. – Они подошли к машине. Паскаль ждал, пока Джини откроет двери. Раньше, чем Джини успела сесть на водительское место, Паскаль уже засунул кассету в автомагнитолу.
      – Скорее, – поторопил он, – закрывай дверь.
      Как только Джини оказалась внутри, он нажал на кнопку воспроизведения. Несколько секунд из динамиков доносилось только шипение, а затем послышалось дыхание мужчины. Сначала просто тяжелое дыхание, затем – пыхтение и стоны. Джини почувствовала, как холодеют ее руки. Паскаль, сидевший рядом, издал короткое восклицание, взглянул на девушку и протянул руку к магнитоле.
      – Нет, – остановила его Джини. – Нам не случайно это послание. Давай дослушаем до конца.
      – Я уже понял, что это за послание, – зло перебил ее Паскаль.
      – Я тоже.
      – Он там один?
      – Если даже и нет, то у него весьма молчаливая партнерша.
      – Они у него все не очень разговорчивые, – мрачно ответил Паскаль. – Насколько нам известно, это одно из главных условий.
      Запись длилась семь минут. Через пять, не произнеся ни единого слова, мужчина, судя по всему, достиг оргазма, затем воцарилась полная тишина. Через шесть с половиной минут, почти перед тем, как закончиться пленке, раздался женский крик.
      Паскаль наклонился вперед, выключил магнитофон и посмотрел на Джини.
      – Ты хорошо себя чувствуешь?
      Джини было не очень хорошо, но она не сказала об этом Паскалю. Она отпустила ручной тормоз и тронула машину с места.
      – Я уже говорила тебе, – произнесла она, проехав несколько улиц, – кто-то пытается нас запугать. Ну и черт с ними! Мы будем продолжать то, что начали. Поехали на вечеринку. Ты сосредоточься на Лиз, а я поговорю с Хоторном. Потом, если останется время, поменяемся местами.
      Джини чувствовала беспокойство Паскаля. Он ответил не сразу.
      – Только будь очень осторожна, – сказал он наконец. – Внимательно следи за своими словами. Погром в твоей квартире, все эти посылки, назначенная в ресторане встреча, теперь вот кассета… Кто-то постоянно опережает нас на полкорпуса.
      – Хоторн? – искоса взглянула на Паскаля Джини. Он вглядывался в темноту за окном.
      – Может быть, – ответил он через некоторое время. – Может быть. Кем бы они ни были, мы знаем о них одно: им очень нравится играть. Играть в грязные игры.

      Ужин явно удался. Фазаны получились на славу, персики и шоколадный мусс были просто объедение. Часы уже показывали четверть одиннадцатого. Скоро должна была подъехать Джини, поэтому Мэри изо всех сил пыталась выпроводить скучных гостей. Двое уже уходили, еще парочка зануд торчала в гостиной, но Мэри видела, как умело маневрирует Джон Хоторн, постепенно вытесняя их в сторону прихожей. Находившийся здесь на протяжении всего вечера американский охранник сейчас помогал мрачному первому секретарю болгарского посольства влезть в пальто.
      «Головорез-то из новеньких», – подумала Мэри. Мэлоун – да, именно так его звали, – был весьма услужлив. Болгарин пожал руку хозяйке дома.
      – Леди Пембертон, – сказал он, – благодарю вас за великолепный ужин.
      Его английский был неплохим, у его жены – похуже.
      – Птицы фазаны, – сказала она. – Они мне очень понравится.
      – Было крайне интересно побеседовать с послом Хоторном, – продолжал тем временем болгарский дипломат. – Ему известны все последние данные по нашим экспортным поставкам. Весьма информированный человек.
      – Вы так думаете? – с восторгом подхватила Мэри, провожая их до двери. Болгарин был как раз из тех гостей, которых Мэри пригласила по просьбе Джона. Все десять минут их протокольной беседы он рассказывал ей о развитии болгарской железорудной промышленности. Мэри с облегчением распахнула дверь.
      – Какая жалость, что вы уже уходите! Как приятно было познакомиться с вашей супругой! Конечно, конечно… Несомненно! Всего наилучшего!
      Закрыв за ними дверь, Мэри воздела к потолку мученический взгляд. Позади хихикнул новенький охранник.
      – Осталось выпроводить еще двоих, мэм? – кивнул он в сторону гостиной.
      Мэри одарила его заговорщическим взглядом. Слово «головорез», подумалось ей, в данном случае все же не очень подходит. Хотя Мэлоун был здоровенным, под метр девяносто, верзилой с короткой стрижкой, он, похоже, обладал чувством юмора. Это был беспрецедентный случай. Она взглянула на его широкие плечи и неизменный темный костюм. Проходя мимо телохранителя, она вдруг подумала, вооружены ли охранники Джона. Интересно, как выглядит наплечная кобура с пистолетом? Можно ли ее заметить под костюмом? А может, они прятали оружие где-нибудь еще? Любопытно, где? Может, за поясом? «Фу, какой ужас!» – подумала она и сердечно улыбнулась.
      – Я забыла поблагодарить вас, мистер Мэлоун, за те цветы, которые вы мне привезли.
      – Рад услужить, мэм.
      – Вы ведь новенький, не так ли? Мне кажется, я вас раньше не видела.
      – Так оно и есть, мэм. Я прилетел из Вашингтона всего два дня назад.
      Мэри удивленно посмотрела на телохранителя. Насколько ей было известно, эти люди никогда и ни с кем не делились никакой информацией. Обычно они разговаривали фразами, состоящими из двух слов. «Да, мэм», «Нет, мэм», – этим их словарный запас исчерпывался.
      – Обычно, когда Джон приезжает ко мне, его сопровождает Фрэнк…
      Мэри с надеждой посмотрела на верзилу. Если уж он начал изъясняться более-менее по-человечески, то не исключено, что ей удастся из него что-нибудь выудить. Мэри хотелось бы узнать, чем вызвано состояние повышенной боеготовности, в которую приведена служба безопасности Джона, и что означает отсутствие Фрэнка и появление вместо него Мэлоуна. Сам Джон Хоторн ни за что не стал бы ей ничего объяснять, но ведь что-то происходило, и Мэри чувствовала это. На протяжении всего вечера это было видно по Лиз. Мэри заглянула в гостиную и увидела, что та в одиночестве стоит возле камина. Лиз никогда не пила спиртного. Вот и сейчас она держала в руке пустой стакан, в котором ранее была минеральная вода перье. Вертя стакан в руках, Лиз невидящим взглядом смотрела на огонь.
      Внезапно Мэри сообразила, что так и не дождалась ответа от Мэлоуна. Обернувшись к нему, она сделала еще одну попытку.
      – Значит, даже вы иногда отдыхаете? – вновь закинула удочку Мэри. – Как я понимаю, Фрэнк решил немного отвлечься от служебных обязанностей?
      – Да, мэм. В этот уик-энд он выходной.
      – Как мило…
      – Да, мэм.
      – Я всегда думала, что ваша работа, должно быть, чрезвычайно утомительна, – продолжала Мэри, сделав широкий и неопределенный жест в воздухе. – Всегда начеку, постоянно в готовности…
      – Да, мэм.
      – Настоящие церберы…
      Она умолкла. Сравнить собеседника с мифическим псом Цербером, стоящим на страже ворот в преисподнюю, было не очень тактичным шагом. В глазах телохранителя на миг появилось удивление, но через долю секунды взгляд его снова стал пустым и невидящим.
      – Да, мэм.
      – Не хотите ли выпить, мистер Мэлоун? Может быть, перье?
      – Нет, мэм, спасибо.
      Охранник отошел на несколько шагов и сделал то, что у его коллег всегда получалось на «отлично» – стал невидимым, слившись со стеной.
      – Ну да, разумеется, – пробормотала Мэри, чувствуя себя полной идиоткой.
      Она взглянула на часы. Половина одиннадцатого. Джини и этот ее Ламартин могут появиться в любую минуту. Неожиданно ее охватило волнение, но затем инстинкт хозяйки все же взял верх. Вернувшись в просторную гостиную, она прошла за спинами назойливых зануд и подошла к камину. Лиз по-прежнему стояла там одна.
 
      – А где Пес? спросила Лиз, когда, оказавшись возле нее, Мэри наклонилась, чтобы подбросить в камин новое полено. Мэри видела, что Лиз дрожит, хотя она стояла буквально в метре от огня, да и в комнате было очень тепло.
      – Я заперла его наверху, – улыбнулась хозяйка. – Он стал бы клянчить у всех подачки и кусочничать. Кроме того, я должна смотреть фактам в лицо: хотя я его и обожаю, но он стар, и от него несет псиной.
      – Он такой милый, – неуверенно сказала Лиз. На самом деле ей никогда не нравились собаки. – Ужасно милый. И…
      Она умолкла, видимо, не в состоянии придумать ни одного подходящего комплимента. На секунду ее глаза, в которых читалось немое отчаяние, встретились с глазами Мэри, но она тут же отвела взгляд в сторону.
      Мэри взяла ее за руку.
      – Лиз, – участливо спросила она, – что произошло?
      – Произошло? Конечно же, ничего. Я прекрасно провожу время.
      Мэри внимательно смотрела на женщину. Сегодня она было как никогда хороша, в белом платье строгого покроя – это был неизменный стиль Лиз. Как хорошая рамка подчеркивает красоту картины, так платье Лиз своей простотой и изысканностью подчеркивало прелесть своей хозяйки. На Лиз было ожерелье, подаренное ей Джоном на день рождения, и никаких других драгоценностей. Лицо ее обрамляли распущенные черные волосы. Сейчас на этом лице с огромными темно-синими глазами, несомненно, было написано волнение. Сегодня Лиз исполнилось тридцать восемь. Она приближалась к сорока годам и неоднократно признавалась, что стремительный бег времени наполняет ее страхом, но сейчас, подумалось Мэри, больше двадцати пяти ей не дашь.
      Вот только выглядела она очень напряженной. Лиз казалась болезненно похудевшей, ее прекрасные длинные пальцы, только на одном из которых было скромное обручальное кольцо, по-прежнему сжимали пустой стакан так крепко, что даже побелели костяшки. Поймав на себе взгляд Мэри, Лиз снова болезненно поежилась.
      – Да будет тебе, Лиз, не прикидывайся. По крайней мере, не передо мной, – похлопала ее по руке Мэри. – Я же вижу, что ты весь вечер находишься на грани. Я чувствую, что-то случилось.
      Лиз по-детски оттопырила нижнюю губку, опустила глаза, а затем смущенно посмотрела на Мэри.
      – Ох, Мэри. Так уж и быть, признаюсь тебе. Я понимаю, это глупо, но я так беспокоюсь за Джона! Весь этот ближневосточный ужас… Я знаю, что служба безопасности приведена в повышенную готовность, хотя Джон ни за что не признается в этом. Ты слышала, что у нашего посольства в Париже заложили бомбу? К счастью, сегодня ночью ее обезвредили.
      – Нет, я не знала. В новостях об этом не было ни слова.
      – Завтра сообщат. Мне рассказал об этом Джон, когда мы одевались, чтобы ехать к тебе. Я думаю, журналистам пока специально ничего не сообщали. Но ты ведь понимаешь, если это случилось в Париже, то почему не, может случиться здесь?
      – Ты не должна думать об этом, Лиз. Я уверена, что Джону абсолютно ничего не грозит, – ободряюще улыбнулась Мэри. – Посмотри на его телохранителей – они везде. В прихожей сидит этот симпатичный Мэлоун…
      – Симпатичный? – странно взглянула на приятельницу Лиз. – Мне он совсем не кажется симпатичным. Они все такие угрюмые и молчаливые. Я их ненавижу! Особенно Фрэнка, он самый мерзкий из всех.
      – А мне казалось, что Фрэнк тебе нравится, – удивленно посмотрела на нее Мэри. – Разве ты забыла? Во время обеда перед Рождеством ты сама говорила мне, что он тебе очень нравится. Ты еще сказала, что он хороший работник и очень вежлив.
      – Неужели я могла такое сказать? Не помню. – Лиз снова поежилась. – А если даже и говорила, то потом передумала. Он чересчур выслуживается! Он следует за мной по пятам, как неумолимая тень.
      – Что ж, по крайней мере, сегодня он тебя не потревожит, – успокаивающе сказала Мэри. – Как я узнала, в эти дни он выходной, так что…
      – Правда? – резко повернулась к ней Лиз. – Кто тебе об этом сказал? Джон? Куда подевался Фрэнк?
      – Ну откуда мне знать, Лиз! – удивленно уставилась на нее Мэри. – Мне только что сказал об этом Мэлоун. Я понятия не имею, где они проводят свои выходные, даже представить себе не могу. Может, они пьют два дня напропалую, может, гоняются за девочками, звонят своим стареньким мамочкам, живущим в Омахе. Господь их знает, – улыбнулась Мэри. – Чем занимаются бывшие морские пехотинцы в свободное время? Прыгают с парашютом? Палят в тире? Устраивают пробежки на семьдесят пять километров?
      – Бывшие морские пехотинцы? Почему ты так решила? Фрэнк никогда не служил в морской пехоте.
      Вопрос прозвучал резко, но Мэри уже не слушала, ее внимание переключилось на вновь прибывших – гостей, которые обычно начинали съезжаться примерно в это время. Мэри узнала известного поэта, вместе с которым пришел еще кто-то. Да, ей, видимо, уже пора обзавестись очками… Нет, это не Джини и не Ламартин. Пара знакомых приятелей-артистов и – да, ну конечно же, – забавный маленький журналист, редактор самого непристойного в Лондоне журнала. Нужно постараться не подпускать его к Джону.
      – Извини, – обернулась она к Лиз, – я только посмотрела, не пришла ли Джини. Что ты спросила?
      – Ничего. Это не имеет значения.
      – И все же?
      – Я говорила про Фрэнка. Он не морской пехотинец и никогда им не был.
      – Правда? А я-то думала, что они все оттуда… Мэри оглянулась и окинула взглядом гостиную. Два последних зануды уже стояли в прихожей.
      – Фрэнк работал еще на отца Джона. Ты об этом не знала?
      Лиз уже смотрела на Мэри взволнованным, почти подозрительным взглядом, будто думала, что Мэри от нее что-то скрывает.
      – Нет, не знала, – хмурясь, ответила та.
      – Вот так-то, – снова повела плечами Лиз. – Когда Джон получил это назначение, его отца не устраивало, как здесь налажена служба безопасности. Ты ведь знаешь, какой он.
      – Да уж.
      – Он настоял на том, чтобы эта служба была укреплена. Фрэнк оказался одним из тех, кого он сюда прислал. – Лиз замолчала и пристально посмотрела в глаза Мэри. – Джон тебе об этом никогда не рассказывал?
      – Нет, Лиз, никогда.
      Лиз издала прерывистый вздох. Взгляд ее потух.
      – Просто я подумала… Просто… Вы с Джоном такие хорошие друзья. Вы постоянно видитесь.
      Мэри с изумлением уставилась на молодую женщину. В ее последней фразе ей послышались чуть ли не ревнивые нотки.
      – Лиз, – твердо произнесла она, – я знаю Джона с тех пор, как ему было десять лет. Я – толстая, сварливая старая вдова, а Джон всегда был очень добр ко мне, особенно после смерти Ричарда. Если он ко мне и заезжает, то делает это лишь для того, чтобы подбодрить меня. К счастью, у него это замечательно получается. Поверь, мы с ним не обсуждаем его телохранителей, да и с какой стати?
      Лиз сразу же уловила в голосе Мэри упрек и, улыбнувшись, взяла ее за руку.
      – О Мэри, Мэри! Я сегодня такая идиотка! Я не хотела тебя обидеть. На самом деле я ужасно рада, что вы с Джоном дружите. Ему приходится очень туго, и иногда он просто должен с кем-нибудь поговорить.
      – Он может поговорить и с тобой, Лиз.
      Лиз промолчала. Ее глаза встретились с глазами Мэри, и на короткое мгновение той показалось, что супруга посла вот-вот расплачется. Мэри смотрела, как Лиз пытается удержаться от слез. Затем женщина, сделав странный жест, будто пытаясь от кого-то защититься, отошла чуть в сторону. Рукой она прижимала к себе маленькую вечернюю сумочку. Открыв ее, Лиз стала копаться в ее содержимом.
      – Просто мне кажется, что приближается один из моих приступов мигрени, – сказала она. – Эти жуткие головные боли…
      – Ты уверена, что с тобой все в порядке? Может, тебе лучше поехать домой? Давай я поговорю с Джоном…
      – Нет! Ни в коем случае! Не надо! – Лиз, казалось, была до смерти напугана этим предложением. Она едва не выронила сумочку. – Не надо. Он ужасно расстроится. Я знаю, что он очень хочет увидеть Джини. И я, конечно, тоже. У меня есть чудесные таблетки. Мои волшебные таблетки… А, вот они. Честное слово, Мэри, одна такая таблетка, стакан воды, и со мной будет все в порядке.
      Ее движения становились все более лихорадочными, руки тряслись. Волнуясь за Лиз, Мэри принесла ей воды. Она обернулась в сторону прихожей и заодно оглядела гостиную. Последние скучные гости, слава Богу, ушли не попрощавшись. «Не только зануды, но еще и хамы», – подумала она. Джон беседовал с двумя артистами. До ее слуха донеслись слова «награды Академии киноискусства». Все были заняты разговорами и напитками. В этот момент и появились новые гости.
      Мэри протянула Лиз стакан минеральной воды. Теперь женщина выглядела спокойнее. Наградив Мэри благодарным взглядом, она проглотила маленькую белую таблетку и, в свою очередь, оглядела комнату.
      – Это и есть Джини? – спросила она. – Наверняка это она. Какая хорошенькая! Какое у нее чудесное платье! А что это за мужчина рядом с ней?
      – Насколько мне известно, он фотограф, – со вздохом ответила Мэри. – Француз. Его зовут Паскаль Ламартин.
      – Как замечательно! Я очень люблю Францию. Я обязательно с ним поговорю позже.
      Лиз двинулась к редактору похабного журнала. Твердо взяв ее под руку, Мэри развернула Лиз и направила в сторону поэта.
      – Ты должна его помнить, вы уже встречались. Это Стивен. У него только что вышел новый сборник стихов…
      – Правда? А как он называется? – спросила Лиз, вызвав у Мэри улыбку. Лиз уже приходила в себя, ее инстинкты вновь включались в работу.
      – «Размышления».
      – Спасибо.
      На лице Лиз внезапно появилась обаятельная улыбка. Она подошла к поэту, и до Мэри донеслись ее слова:
      – Стивен, как замечательно, что вы пришли. Я так и думала, что смогу найти вас здесь. «Размышления» – просто чудо! И я, и Джон – мы оба в восторге от них. Нет, правда, мы читали их вслух как раз сегодня вечером. Да, прямо перед приездом сюда…
 
      – Итак, месье Ламартин, надолго ли вы в Лондон?
      – Пока не знаю. Может быть, задержусь еще на несколько дней, а может быть, и на несколько недель.
      С высоты своего роста Паскаль смотрел на Мэри, мачеху Джини. Почему-то он представлял ее другой, считая, что любая женщина, побывавшая замужем за Сэмом Хантером, должна быть высокой, элегантной и волевой, Мэри не подходила ни под одно из этих определений. Она была невысокой, не выше ста шестидесяти сантиметров ростом, и ее никак нельзя было назвать элегантной. Это была толстушка, невыразительно, типично по-английски одетая, в блеклом платье, которое явно скучало по утюгу. Ее седые волосы обрамляли лицо наподобие ореола. Цвет лица у нее, как и у большинства англичан, был прекрасный, а косметикой она, судя по всему, не пользовалась. Она улыбалась Паскалю, но улыбка эта не затрагивала ее ясных голубых глаз, которые она не отрывала от Паскаля с тех пор, как пару минут назад он вошел в гостиную. Первым его впечатлением было, что хозяйка дома – рассеянная и эксцентричная особа, однако теперь он уже начинал думать о ней иначе. Она встретила его и Джини восторженным потоком слов и жестов. И все же Паскаль заметил, что его быстро и ловко оттерли от Джини, и она сейчас разговаривала с Джоном Хоторном. Самого же Паскаля, как он понял только сейчас, блокировали, и теперь он был зажат в углу хозяйкой дома. Справа от него горел огонь в камине, слева стояло огромное старинное, обитое ситцем кресло с продавленным сиденьем, а прямо перед ним, отрезав все пути к отступлению, стояла эта энергичная толстушка Паскаль озадаченно смотрел на нее сверху вниз. Внезапно он начал понимать. Она неожиданно напомнила ему его собственную мать, на лице которой в прошлом он неоднократно замечал точно такое же выражение. Она смотрела так же – точно так же! – на любую новую девушку, которую приводил домой ее сын. Паскаль улыбнулся.
      Глядя на него, Мэри подумала, что его улыбка обезоруживает, но ей не хотелось разоружаться. Действительно, она представляла этого француза совсем иначе. Поначалу он ей не понравился. Мэри обладала богатым воображением, кроме того, у нее было двенадцать лет, чтобы нарисовать себе его мысленный портрет. Она не стала читать те материалы, которые принес ей Джон Хоторн, поэтому в ее сознании до сих пор жил тот образ Ламартина, который она создала для себе еще со времен бейрутской истории. «Чертов французишка, покоритель женских сердец», – решила Мэри двенадцать лет назад. Она хорошо представляла себе этот тип мужчин. Хорошо выглядят, прилизаны, взгляд с поволокой, который так и зовет в постель. Откровенно говоря, таких французов Мэри встречать не приходилось, но она не сомневалась, что они есть и выглядят именно так… Помимо того, что он действительно был довольно симпатичен, – хотя ему не мешало бы постричься и чуть более тщательно побриться, – образ, нарисованный Мэри, абсолютно не подходил к Ламартину. Его манеры были сдержанны и независимы. С того самого момента, как молодые люди переступили порог ее дома, он вел себя с Джини заботливо и вполне корректно. Они вошли бок о бок, и он поддерживал ее под локоть, помогая маневрировать между стоявшими в комнате гостями. Когда Джини познакомила их, он пожал Мэри руку, слегка наклонив голову, – элегантно, как умеют только французы, и вежливо произнес: «Мадам».
      Нет, он не был прилизанным, решила Мэри. Она моргнула и продолжала разглядывать француза. И ему еще нет сорока. А если Сэм в свое время правильно назвал его возраст, ему сейчас должно было быть именно столько. Он был значительно моложе, лет тридцати пяти, определила Мэри. «Чертов Сэм! – подумала она. – И мое чертово зрение!» Она прищурилась, чтобы лучше видеть. Он вовсе не был похож на дешевого охотника за юбками, и у него не было взгляда с поволокой, зовущего в постель. Присмотревшись поближе, она выяснила, что глаза у него были очень приятными, дымчато-серого цвета, а взгляд – ироничным и насмешливым, как будто его что-то забавляло. Тут Мэри поняла, что разглядывает гостя совершенно неприличным образом. Она сделала шаг назад. Ламартин улыбнулся. Мэри подумала, что улыбка у него совершенно очаровательная.
      – Извините меня, – затараторила она, размахивая руками. – Просто… Я представляла вас совсем иным.
      – И я тоже представлял вас по-другому, – ответил он.
      – Видите ли, – продолжала Мэри, старательно избегая ловушек, которые, казалось, окружали ее со всех сторон, – это потому, что Джини сказала мне, что вы – paparazzo… – Это ему не понравилось. Улыбка исчезла с лица Ламартина.
      – Неужели? – спросил он. – Так и сказала?
      Он посмотрел в тот конец гостиной, где стояла Джини, погруженная в беседу с Джоном Хоторном. Мэри сглотнула комок в горле и стала быстро соображать.
      – Возможно, я ее неправильно поняла. Скорее всего, так и есть. Я такая тупая, все время все путаю…
      – Нет, нет. Она совершенно права. Я именно то, что она имела в виду.
      Он произнес это серьезно, но с нескрываемым сарказмом. Мэри сделала большой глоток вина из своего бокала.
      – Ну так что же, – смущенно продолжала она, – по-моему, это восхитительно: метаться по всему свету и все такое… – Тут она постаралась взять себя в руки. – Так расскажите мне, давно ли вы знаете Джини?
      – Нет, – ответил Паскаль после некоторых колебаний, – мы встречались только несколько раз.
      Мэри помолчала. Вот она, прекрасная возможность. Какой великолепный момент, чтобы собраться с мужеством, испепелить его взглядом и бросить прямо в лицо: «Ну-ну, месье Ламартин! По-моему, в свое время вы очень хорошо знали Джини. В Бейруте. Двенадцать лет назад». Однако, посмотрев на собеседника, Мэри почувствовала, что слова не идут с языка. Она просто не могла их произнести. Во-первых, он был великолепен, во-вторых, она ощутила, что с ее стороны это было бы беспардонным вторжением в чужую жизнь – грубым, наглым и, возможно, несправедливым. «Ведь я ничего не знаю об этом человеке, – подумала она – Совершенно ничего. Мне известно только то, что рассказал Сэм».
      Она вновь встретилась взглядом с Ламартином. Все ее чувства говорили ей: кое-что из рассказанного Сэмом может быть неправдой. С другой же стороны, она не особенно хорошо разбиралась в людях, они представлялись в ее глазах совсем не теми, кем были на самом деле. «Джон был прав, – подумала она, – совершенно прав. Я не должна вмешиваться. Я не должна ничего говорить и делать». Приняв такое мудрое решение, она почувствовала, что у нее словно гора с плеч свалилась. Наконец-то Мэри расслабилась.
      – Насколько я помню, Джини говорила, что вы сейчас тоже работаете для «Ньюс»?
      – Да, но это будет продолжаться недолго.
      – Вы сделаете доброе дело, если уговорите Джини уйти оттуда, – продолжила Мэри потеплевшим голосом. – Это совершенно ужасное и скандальное издание. Ну, может быть, не всегда, но мне не нравится их тон. А этот мерзкий новый редактор поручает Джини самые дурацкие задания. Пока он не пришел, ее дела шли так хорошо! Она не рассказывала вам, что пару лет назад получила две премии?
      – Нет, этого она мне не говорила.
      – Как похоже на Джини! Она подготовила серию прекрасных публикаций о коррупции на севере страны. Предыдущий редактор просто восхищался всем, что она делает. Он даже согласился послать ее за границу, в Боснию, а она всегда мечтала о такой работе. Бедняжка столько к этому готовилась, и вдруг…
      – В Боснию? – нахмурился Паскаль. – Вы имеете в виду, что она хотела освещать военные действия?
      – Вот именно. Как раз о такой работе она всегда мечтала. И она бы справилась. Джини прекрасный журналист и очень смелая девушка.
      – В этом я не сомневаюсь. – Паскаль еще раз посмотрел в противоположную часть гостиной. Джини по-прежнему беседовала с Джоном Хоторном. После очередной ее реплики, которую Паскаль, конечно же, не расслышал, посол засмеялся.
      – Дело в том, – тараторила Мэри, оседлав своего любимого конька, – что, хотя Джини ни за что в этом не признается, на нее оказал огромное влияние ее отец. Когда он уезжал, она была готова следовать за ним хоть на край света. Видите ли, ее мать умерла, когда Джини была еще совсем крошкой. Ей было два года и она ее совершенно не помнит. Когда я впервые увидела Джини, ей исполнилось только пять, но она была развита не по годам, очень хорошо читала и писала. Она даже сочиняла маленькие истории. Это, наверное, делают все дети, но она писала их и оформляла наподобие газетных статей, а потом показывала отцу. Вот только… Он никогда не проявлял к этому интереса. Однако это только укрепляло ее решимость. Она очень упорная, если что-то решила, то отговорить ее невозможно. Знаете ли, когда ей было только пятнадцать лет, Джини вдруг ушла из школы и кинулась в…
      Мэри вдруг умолкла и покраснела. Она знала за собой эту черту: когда она начинала говорить о Джини, то не могла остановиться. Но дойти до такого! Оказаться такой дурой! Тут она поняла, что никогда бы не допустила подобной промашки, если бы, к ее вящему удовольствию, Ламартин не слушал ее с таким неподдельным вниманием. Она бы никогда так не опозорилась, если бы Ламартин до такой степени не отличался от того мужчины в Бейруте, каким она его представляла. Так или иначе, это случилось. Теперь нужно было выпутываться.
      – Так куда же она кинулась? – вежливо спросил Ламартин.
      – О Господи! – растерянно посмотрела вокруг себя Мэри. – Простите, я отлучусь буквально на секунду. Этот никудышный поэт, мой приятель, кажется, вконец измучил Лиз. Мне следует вмешаться…
      И она умчалась прочь. Паскаль задумчиво проводил ее взглядом. Она понравилась ему. Более того, он узнал от нее много полезного, о чем сама Джини никогда бы не рассказала. И конечно же, Паскаль понял, что Джини ошибалась. Ее мачеха прекрасно знала о том, что произошло в Бейруте, а это значит, что Сэм Хантер не сдержал своего слова. Он обо всем рассказал Мэри. Кому же пересказала эту историю она?
      Паскалю было тяжело оттого, что Мэри услышала всю эту историю в пересказе Хантера и теперь была настроена против него, но с этим уже ничего не поделать. Это объясняло то, как она встретила Паскаля, каким подозрительным и колючим взглядом изучала его. Мэри, вероятно, решила обезопасить себя от очередных ошибок и поэтому возвращалась к нему не одна, а в сопровождении Лиз Хоторн.
      Представляя их друг другу, она произнесла приличествующие случаю фразы и растворилась. Паскаль рассматривал супругу посла. Чтобы видеть его глаза, ей пришлось задрать голову, ее чудесное лицо излучало напряженное, почти лихорадочное оживление.
      – Я так рада познакомиться с вами, – произнесла она своим тихим, с придыханием голосом. Чтобы слышать все, что она говорит, Паскалю даже пришлось слегка наклониться. Лиз окинула его удивленным и несколько игривым взглядом. – Я видела кое-какие ваши фотографии, – продолжала она, – те, на которых изображена Стефани Монакская. Знаете ли, месье Ламартин, – погрозила она своим длинным пальцем с безупречным маникюром, – я была шокирована. У вас очень скверная репутация…
 
      – Так расскажите мне о вашем отце, – обратился к Джини Джон Хоторн. – Просветите меня, а то мы с ним не виделись уже очень давно. Лет, наверное, пять или шесть.
      – Он сейчас в Вашингтоне, – начала Джини.
      – В Вашингтоне? Ах, ну да, конечно! Однако, по-моему, до меня доходили слухи о том, что он планирует новую книгу. Об Афганистане? О Ближнем Востоке?
      – О Вьетнаме, – ответила Джини.
      Она была уверена, что Хоторн знает все это не хуже ее, но по каким-то причинам – возможно, чтобы разговорить ее, – продолжает задавать вопросы.
      – О Вьетнаме, Лаосе и Камбодже, – добавила она. – Прошло уже почти двадцать пять лет с тех пор, когда он там был. Теперь он хочет вернуться в те края и написать о переменах, произошедших там со времен войны. По-моему, отец считает, что именно там он работал лучше всего.
      – Он ошибается, – резко произнес Хоторн. – Конечно, его репортажи из Вьетнама были выдающимися, так что Пулитцеровскую премию он получил вполне заслуженно. Но его последующие материалы ни в чем им не уступают. Я читал абсолютно все, что он писал во время войны в Персидском заливе, и даже использовал кое-что из его статей в своих выступлениях.
      – Думаю, он не стал бы против этого возражать. Наоборот, даже был бы польщен.
      – Может быть, может быть… У Сэма никогда не было времени для политиков, – улыбнулся Хоторн. – Самое замечательное заключается в том, что ему всегда удавалось раскрыть что-нибудь новенькое из того, что военные предпочли бы утаить. У них, как ни бились, никогда не получалось ни подкупить, ни заболтать его. Он обязательно должен сделать эту книгу о Вьетнаме. Он просто обязан ее написать. И если Сэм сделает ее, она обязательно будет продаваться… О, ваш бокал пуст. Позвольте мне что-нибудь налить вам. Белого вина?
      Хоторн направился к столику с напитками в противоположном конце гостиной, по пути остановившись, чтобы переброситься парой слов со стоявшей неподалеку группой людей. Гости все прибывали, в гостиной становилось тесно. Джини огляделась и увидела, как ее мачеха ведет Лиз Хоторн по направлению к Паскалю и представляет их друг другу. Лиз протянула французу руку.
      Затем Джини повернула голову и посмотрела вслед Хоторну. Его комплименты в адрес отца были приятны Джини, особенно замечание о том, что Сэм Хантер до сих пор пишет хорошо.
      В то же время Джини чувствовала некоторую растерянность. Хоторну, без сомнения, нет нужды заискивать перед ней. Ради чего? И, разумеется, ни малейшего намека на это нельзя было заметить в его поведении. Манеры Хоторна были просты и естественны. Когда он впервые упомянул ее отца, – а сделал он это в самом начале разговора, – в его голосе сразу прозвучало неподдельное восхищение.
      – Разве вы не знали, – спросил он, – что во Вьетнаме я смог остаться в здравом уме только благодаря вашему отцу? Он сопровождал мой взвод во время двух акций, которые нам было приказано провести. Как-то раз мы с Сэмом провели трое суток в одном окопе, под пулями. Он ел мой сухой паек, а я пил бренди из его фляжки. Тогда мне был двадцать один год, и я был перепуган до кровавого поноса. А ваш отец и бровью не повел. Он преподал мне урок, которого мне никогда не забыть. Уж не знаю, что это было – мужество или просто глупость. Так или иначе, нам с вашим отцом нашлось бы сейчас, что вспомнить.
      «Обезоруживающая история», – подумала Джини. Восхищение ее отцом с элементами самобичевания, даже легкая непристойность относительно «кровавого поноса», чтобы показать, что Хоторн не является эдаким накрахмаленным снобом, – все рассчитано на то, чтобы завоевать ее расположение. И все же сказанное Хоторном прозвучало естественно и доверительно.
      Джини задумалась. Она не была новичком, ей неоднократно приходилось брать интервью у знаменитых и могущественных людей, в том числе и у многих политиков, но Хоторн не был похож ни на одного из них. Он не пытался сконцентрировать разговор на своей персоне, а, наоборот, как бы уводил его от себя. И он не глазел по сторонам в поисках какого-нибудь собеседника поважнее Джини.
      Все его внимание было сосредоточено на собеседнице. Он внимательно слушал ее и отвечал на каждый ее вопрос. Джини буквально кожей ощущала его внимательный, даже изучающий взгляд. Ей казалось, что внутри него формулируются быстрые и точные оценки. И еще ей казалось, что какому бы молчаливому тесту она только что ни подверглась, ей удалось его успешно пройти. Джини понимала, что если бы он счел ее дурой, не теряя ни секунды, просто развернулся бы и отошел.
      Конечно же, имело значение и другое – знаменитое обаяние и шарм Хоторна, его умение заставить собеседника почувствовать, что тот является самым интересным человеком на свете. Может быть, и Джини подпала под власть этого обаяния? К сожалению, так оно и было, и Джини понимала это. Джон Хоторн нравился ей, и нравился давно.
      Он уже возвращался с двумя бокалами в руках. Джини внимательно наблюдала за ним. Мог ли этот человек быть таким чудовищем, как его описывала Лиз Хоторн? Неужели именно его собирался разоблачить Макмаллен? Нет, решила Джини, по крайней мере, сейчас она в это не верит.
      – Так расскажите мне, – начал Хоторн, вручая ей бокал, – почему вы работаете на «Ньюс». Николас Дженкинс, может быть, и увеличивает тираж газеты, но в то же время снижает ее качество, тащит ее вниз. Если он не будет осторожен, то потеряет подписчиков из числа среднего класса.
      – Дженкинс прекрасно об этом знает. Он считает, что может ходить по натянутому канату, и поэтому постоянно пытается балансировать.
      – Да, – улыбнулся Хоторн, – Дженкинс считает, что умеет ходить по воде аки по суху. Я, правда, не уверен, что это его амплуа. Поживем – увидим. По крайней мере, в Букингемском дворце он сейчас не слишком популярен, это уж точно. А судя по утренним газетам, и в Енисейском дворце тоже. Тот французский министр, которого он запечатлел на пленку, как я узнал, подал в отставку. Впрочем, это не самая большая потеря для мира. Расскажите-ка лучше, над чем вы работаете сейчас.
      Вопрос был задан умело. Джини поняла, что ответ занял у нее слишком много времени.
      – Над чем я работаю? Видите ли, это типичная статья в духе Дженкинса. Секс по телефону. Ну, сами знаете…
      – Сам не знаю, но слышал, что такое существует. – Хоторн, казалось, был удивлен. – И вам нравится эта область исследований?
      – Нет, совершенно не нравится. – Джини помолчала и подумала, что такое направление беседы может оказаться небесполезным. Она пристально посмотрела ему в глаза. – Пока что я просто прослушиваю магнитофонные записи, которые проигрываются по этим линиям.
      – Вы находите их занятными?
      – Нет, однообразными. То, что говорят эти девицы, чрезвычайно скучно Они описывают свои тела, свое нижнее белье…
      – Неужели?
      – Периодически они включают вибратор. Мне кажется, я смогла бы написать куда лучший текст.
      – Правда? И почему же вы так считаете?
      – Ну, может быть, я и ошибаюсь. Я женщина, а эти тексты рассчитаны на мужчин. Возможно, я просто не понимаю, что в них заводит мужчин.
      – Наверняка понимаете. Вы же не дурочка.
      До этого он, казалось, поддразнивал ее, но сейчас его голос прозвучал очень резко.
      На секунду Джини показалось, что сейчас Хоторн скомкает и прекратит разговор. Он посмотрел в другой конец комнаты, где теперь сидели Лиз и Паскаль, но тут же, к удивлению Джини, повернулся к ней и продолжил уже гораздо более серьезным тоном:
      – Любой мужчина, который прибегает к услугам таких телефонных линий, одинок. Он набирает этот телефон, желая получить нечто вполне определенное, вы согласны? Для того, чтобы обеспечить им это «нечто», проводились сотни исследований того, как мужчины реагируют на порнографию, и вам это должно быть хорошо известно. В отличие от женщин, реагирующих в основном на слова, мужчины откликаются на картинку, на зрительный образ. Таким образом, главная задача, которая стоит перед телефонными секс-линиями, заставить мужчину именно увидеть. Перед его глазами должно возникнуть то, что описывает женщина, и оно вовсе необязательно должно быть оригинальным. Порнография вообще не бывает оригинальной, в том-то вся и штука. Помимо того, – нахмурился Хоторн, – я полагаю, что мужчины, звонящие по этим телефонам, Испытывают два вполне определенных типа возбуждения. Во-первых, они, несомненно, выступают в роли подслушивающих, а подслушивание сродни подглядыванию. А во-вторых, – пожал он плечами, – мне кажется, то, что они звонят, дает им некую иллюзию власти, превосходства. Они ведь сами выбрали телефонный номер, а следовательно, и девушку. В любой момент этого общения они могут прекратить его, повесив трубку. Удовлетворение, не требующее никакой самоотдачи и хлопот. Секс на условиях мужчины. Секс с абсолютно незнакомым человеком.
      Хоторн нетерпеливо взмахнул рукой.
      – Многие мужчины нашли бы это весьма привлекательным для себя. Я предполагаю, что такие телефонные линии будут здесь процветать точно так же, как и в Америке, откуда они родом. Они не прогорят, это уж точно.
      Джини опустила глаза. Интересная речь, выдержанная в безличном тоне, словно он читал лекцию перед аудиторией. Свои слова Хоторн сопровождал короткими прямыми взглядами, а под конец стал проявлять явное нетерпение, – то ли ему надоел предмет разговора, то ли собеседница.
      – В любом случае это не та тема, над которой вам бы стоило работать, – сказал он так неожиданно и резко, что Джини даже вздрогнула. – Мэри часто говорила мне об этом, и она совершенно права. Дженкинс специально подсовывает вам такие темы, хотя вы гораздо лучше справились бы с другими.
      – Это не раз приходило в голову и мне.
      – Вот и отлично, – улыбнулся Хоторн. – Вы знакомы с Генри Мелроузом? Вам следовало бы поговорить об этом с ним и ясно рассказать ему о ваших предпочтениях.
      Джини смотрела на Хоторна, не веря своим ушам. Генри Мелроуз – лорд Мелроуз – являлся владельцем «Ньюс».
      – Нет, я никогда не встречалась с лордом Мелроузом, – сухо ответила она. – Репортеры его вообще редко видят. Когда он присутствует в здании, что, кстати, случается не часто, то все время находится у себя на Олимпе – на пятнадцатом этаже.
      Хоторн снова улыбнулся Джини.
      – Так встретьтесь с ним где-нибудь еще. Это не так уж сложно устроить. Вам он понравится. Генри Мелроуз необыкновенный человек. Во-первых, он очень умен, что не так часто встретишь среди владельцев газет, и ему далеко не безразлично, о чем пишут в его газетах. В отличие от Дженкинса, он прекрасно умеет отличить способного человека от бездаря. Кроме того, ему принадлежат несколько газет – и здесь, и в Америке. В конце концов, если вы будете разочарованы работой тут, зачем вам вообще оставаться в Лондоне? Почему не вернуться в Вашингтон, Нью-Йорк?
      – Там я никогда не работала, – ответила Джини, – только в качестве внештатного автора. С тех пор, как я закончила школу, я работаю в Лондоне.
      – Вот и измените это. Вырвитесь отсюда. Я уверен, что отец смог бы вам помочь. У него огромные связи.
      – Именно поэтому я и не хочу там работать. Не желаю выезжать на репутации моего отца, а на Лондон она не распространяется.
      – Простите.
      Видимо, она говорила достаточно жестко, поскольку вновь почувствовала на себе оценивающий взгляд посла. Джини казалось, что за несколько минут до этого она немного упала в его глазах, может быть, потому, что не была знакома с Мелроузом, может, из-за своей застенчивости, но теперь ее акции снова пошли вверх. По крайней мере, голос Хоторна потеплел.
      – Я понимаю вас, – начал он. – Сэм бывает просто невыносим, и мы все об этом знаем. Возможно, это касается всех отцов. К примеру, моего собственного… – Хоторн немного помолчал и продолжил: – Когда я был помоложе, мне приходилось с ним очень несладко и время от времени приходится до сих пор. В первую очередь из-за его грандиозных планов в отношении меня. Тем не менее мне повезло. Теперь я знаю, как строить с ним отношения. И, конечно, в этом мне очень помогла Лиз.
      Хоторн улыбнулся и взял Джини под руку. Она вздрогнула, почувствовав прикосновение его пальцев к своему обнаженному локтю, но от нее не ускользнул оценивающий взгляд, которым он окинул ее платье.
      – Кстати, у вас чудесный наряд, – сказал Хоторн. – Это тот самый рождественский подарок от Мэри, о котором она столько говорила?
      – Да, он самый.
      – Ее выбор оказался очень удачным. Цвет выгодно оттеняет ваши волосы. Теперь вам следует побеседовать с Лиз. Ей-то, я знаю, не терпится с вами поговорить. Мэри рассказывала вам эту историю – как она якобы уговорила меня сделать Лиз предложение? – Хоторн состроил удрученную гримасу. – Конечно же, полная чепуха Мой отец, в свою очередь, приписывает эти лавры себе. На самом деле я сам все решил, но предпочитаю не говорить об этом Мэри. Меня забавляет то, как она гордится собой, – улыбнулся он. – Мне очень нравится ваша мачеха. Знаете ли вы о том, что мы встретились с ней впервые, когда мне было всего десять лет? Она еще тогда начала меня безжалостно дразнить и продолжает заниматься этим до сих пор. Тому уже почти сорок лет.
      Продолжая держать Джини под руку, он стал легонько увлекать ее в сторону. Теперь его лицо было повернуто в том направлении, где находилась его жена. Лиз сидела на диване, весьма возбужденно беседуя с Паскалем. Джини внимательно посмотрела на Хоторна. Он, как и большинство присутствовавших здесь мужчин, был в смокинге. Его светлые волосы лежали естественно, легкий загар покрывал кожу, мужественное лицо было абсолютно непроницаемым. Точно так же он выглядел и в тот момент, когда появился в этой гостиной, и тогда, когда она встречалась с ним, еще будучи ребенком. «Я не продвинулась ни на шаг, – удрученно подумала девушка. – Я ничего не сумела разузнать».
      Затем она заметила, что Хоторн нахмурился, и проследила за его взглядом. Он смотрел на Лиз и Паскаля, которые сидели на диване, с головой погруженные в разговор. Паскаль выглядел свободным и раскованным гораздо в большей степени, чем на протяжении всех предыдущих дней. Глаза его были устремлены на Лиз, в них читалось пристальное внимание.
      – Нет, – донеслись до Джини его слова, брошенные в ответ на какую-то реплику Лиз. – Нет. C'est impossible.
      Женщины любят такие предсказания. И, возможно, кое-кто даже верит им. Но только не вы.
      Лиз засмеялась. Она подалась вперед и снова заговорила Хоторн остановился. Некоторое время он неподвижно стоял, наблюдая за своей женой, а затем повернулся к Джини.
      – Возможно, сейчас не лучший момент прерывать их беседу. Судя по всему, Лиз оседлала одного из своих любимых коньков.
      – И что же это?
      – Астрология, карточные гадания, судьба, рок… – посмотрел он на Джини. – И всякая прочая чертовщина. Если ваш друг не проявит осторожность, – а судя по всему, он ведет себя неосмотрительно, то примерно через… – Хоторн взглянул на часы, – примерно через три минуты Лиз предложит ему погадать по ладони.
      – Она часто это делает? – неуверенно взглянула на него Джини.
      Хоторн не казался ни раздраженным, ни смущенным. Теперь он отпустил руку девушки и смотрел на нее как-то по-другому, упрямым и внимательным взглядом. Она видела, как его взгляд скользит от воротника ее платья к волосам, затем исследует ее рот, глаза. Внезапно он ослепительно улыбнулся и, словно повернув какой-то выключатель, обрушил на нее всю лавину своего легендарного обаяния и шарма. «Значит, вот как это делается, – подумала Джини. – Когда его жена флиртует, начинает флиртовать и он».
      – Очень часто, – ответил Хоторн. – Боюсь, Лиз на полном серьезе верит во всю эту чепуху. У нас обоих дни рождения в январе. Когда мы впервые повстречались, она сказала мне, что это предзнаменование… Тогда мы были еще такими молодыми. Кстати, что касается дней рождения, то до моего осталась пара недель. В нашем доме в Оксфордшире состоится прием. Там будет и Мэри, и Генри Мелроуз. Вы обязательно должны прийти, Джини. Теперь, когда нам с вами наконец удалось познакомиться по-настоящему, мы должны компенсировать потерянное время. Ага, вот видите? Ровно три минуты…
      Он показал в сторону Лиз, которая уже держала ладонь Паскаля в своей руке и показывала ему на какие-то линии. Паскаль, казалось, воспринимал все это совершенно серьезно.
      – Специально для этого сюда прилетают и мой отец, – продолжил тем временем Хоторн, – и мой брат Прескотт, и мои сестры. Вы непременно должны прийти, я скажу об этом Лиз. Ей будет только полезно, если в Лондоне у нее появятся друзья помоложе. – Он снова взял Джини под руку и повлек ее вперед. – А то все эти официальные приемы и расшаркивания на самом деле не в ее вкусе. Да и не в моем тоже. К сожалению, мне приходится с этим мириться, и свободного времени у меня остается в обрез. Слишком много встреч, всех этих чертовых выступлений. Сейчас, конечно, учитывая все то, что творится на Ближнем Востоке…
      – А вы не находите это обременительным? Я имею в виду все, что связано с обеспечением вашей безопасности. Ведь вы, похоже, ни на минуту не можете остаться в одиночестве?
      – Наоборот. Это как раз напоминает мне о том, насколько я одинок.
      Тон, которым были сказаны эти слова, заставил их прозвучать совсем по-иному – искренне и глубоко, но уже в следующую секунду он стал прежним – напористым, властным и лишенным эмоций.
      – Как бы то ни было, к этому привыкаешь. Это неотъемлемый элемент занимаемого мной положения.
      Они уже подошли к дивану, на котором сидели Лиз и Паскаль. Паскаль поднялся. Рядом с ними вновь возникла Мэри. Лиз Хоторн также встала и тепло поздоровалась с Джини. Она крепко сжала ее руку и посмотрела на девушку взглядом, который той показался смущенным и даже каким-то странным.
      – О, я так рада наконец познакомиться с вами по-настоящему! – сказала она своим мягким, с придыханием, голосом. – Я так много слышала о вас. От Мэри, конечно же, и от Джона.
      Хоторн улыбнулся.
      – Боже Милостивый, – сказал он, – да Джини даже и не вспомнит о тех временах, когда мы с ней встречались. Это было так давно! Но мы с вами, Джини, однажды действительно встречались. В Кенте, в доме у Мэри. Вы как раз собирались возвращаться в школу.
      – Я помню, – кивнула Джини.
      Лиз отпустила ее руку. Стоя рядом с ними, Мэри пыталась представить друг другу Джона Хоторна и Паскаля. Когда ей удалось наконец привлечь к себе внимание посла, он в упор посмотрел на француза и крепко пожал ему руку.
      – Ламартин? – задумчиво переспросил он. – Знакомая фамилия. Ах да, конечно же, я видел ее в утренних газетах. Простите, ради Бога!
      Он уже отворачивался. На лице Мэри появилось странное выражение, будто она почувствовала себя виноватой. Лиз так крепко сжала в руках свою крохотную сумочку, что костяшки ее пальцев побелели.
      – Лиз, – бросил ей муж через плечо, – боюсь, у нас осталось всего пять минут. Нам пора домой. Я только перемолвлюсь словечком с Мэлоуном.
      И с этими словами он бесцеремонно развернулся к ним спиной.
 
      Ровно через пять минут Хоторны направились к выходу. Джини хотела задержаться, чтобы успокоить Мэри, но Паскаль покачал головой и взял ее под руку.
      – Нет, – сказал он, – пошли сейчас. Я хочу уйти одновременно с ними.
      В прихожей набилась уйма народу. Там была Мэри, Хоторны, там были двое артистов, тоже собравшихся уходить. Возле двери возвышался огромных размеров телохранитель, попискивание портативной рации раздавалось и снаружи.
      – Мэлоун, – обратился к верзиле Хоторн. Охранник кивнул, приоткрыл дверь и, буркнув туда что-то неразборчивое, снова закрыл ее.
      Хоторн помогал жене надеть шубу. Джини замерла и чуть не вскрикнула, но Паскаль предупреждающе сжал ее руку. Лиз застегнула шубу и с улыбкой повернулась к Мэри.
      – Ну разве она не божественна! Джон подарил мне ее на день рождения. И ожерелье тоже. – Она повернулась к мужу и наградила его благодарным поцелуем. – Он так балует меня!
      – Ничего подобного, дорогая, – улыбнулся он ей в ответ, – ты заслуживаешь и большего.
      Хоторны еще раз поблагодарили хозяйку, пожали руки двум артистам и откланялись. Прихожая пришла в движение, после чего Мэлоун открыл входную дверь и быстро вышел. Двинулись еще две тени, стоявшие до этого на нижних ступенях крыльца. Снова послышалось попискивание их раций. Паскаль и Джини смотрели, как Хоторны в сопровождении двух теней спустились по ступеням и сели в свой длинный черный лимузин. Мэлоун продолжал стоять на верхней ступеньке и исследовать глазами улицу. Когда машина тронулась, он поднял руку и неразборчиво произнес что-то в микрофон на запястье. Лимузин скрылся из виду, и на положенном отдалении в двадцать метров за ним последовала вторая машина.
      С легкостью, удивительной для человека подобных размеров, Мэлоун сбежал по ступеням. К крыльцу уже подъехал третий автомобиль. Мэлоун прыгнул в него, и машина резко рванулась вперед.
      – Ничего не говори, – прошептал Паскаль, склонившись к уху Джини. – Ни слова. Подожди, пока мы не окажемся на улице.
      Они также попрощались с Мэри и, поблагодарив ее, вышли из дома. Паскаль взял девушку под руку. Быстрым шагом они пошли в сторону, противоположную той, где Джини припарковала свою машину. Убедившись, что за ними никто не следует, Паскаль резко дернул ее за руку и втащил в глухой переулок. Там он остановился и повернул к Джини взволнованное и побледневшее лицо.
      – Ты видела?
      – Шубу? Конечно. Ты полагаешь, я могу не заметить соболиную шубу до пола?
      – А ожерелье? Ты видела жемчужины?
      – Нет.
      – Потому что застежка была у нее на шее. Ее можно было разглядеть только сзади. Я еще раньше заметил. Золотая застежка с неограненным рубином. И шубу, и ожерелье она получила от мужа в качестве подарков на день рождения. Сегодня же ее день рождения, Джини!
      – Я знаю, Мэри говорила об этом.
      – Ну так вот, – Паскаль вынул из кармана сигареты и, прислонившись к садовой ограде, закурил. – Не правда ли, посол, ее муженек, щедрый человек? Жемчужное ожерелье! Соболиная шуба! Интересно только, сообщил ли он женушке, кто носил все это до нее?
      – Подожди, Паскаль. Ты уверен насчет ожерелья?
      – Разумеется. Более того, мы были правы, прослушивая тогда эту магнитофонную запись. Она боится, она в напряжении. Даже твоя мачеха заметила это. Мэри дважды подходила и спрашивала Лиз, лучше ли та себя чувствует.
      – Мне она не показалась больной, – бросила Джини быстрый взгляд, на Паскаля. – Когда она изучала твою ладонь, то выглядела вполне нормально.
      – Откуда ты знаешь? – Его ответный взгляд тоже был колючим. – Ты ведь была настолько погружена в беседу с Хоторном, что просто не замечала ни черта вокруг себя!
      – Что ж, я, по крайней мере, не заигрывала с ним, чего нельзя сказать о тебе и Лиз…
      – Неужели? Не заигрывала? Но с каким вниманием ты его слушала! Впитывала буквально каждое слово! Я заметил, как он на тебя глядел, видел, как он взял тебя под руку…
      – Да не будь же ты таким дураком! Конечно, я его слушала! Именно за этим я сюда и пришла – чтобы составить хоть какое-то представление об этом человеке.
      – Отлично! Великолепно! И какое же представление ты о нем составила?
      – Если хочешь знать, мне он понравился. В целом. Он довольно властный, но это вполне объяснимо. Если бы ты сам попробовал с ним поговорить вместо того, чтобы торчать на диване и выслушивать предсказания своей судьбы, возможно, он бы и тебе понравился.
      – Если бы я попробовал с ним поговорить? Господи, да ты совсем ослепла! – Паскаль возмущенно воздел руки. – Разве ты не видела, что произошло, когда Мэри представила нас друг другу? Как только он услышал мою фамилию, его тут же не стало, он растворился. А жене дал команду «к ноге».
      – Удивительно еще, что он не сделал этого раньше, – огрызнулась Джини. – Я никогда не видела ничего романтичнее: сидят двое голубков на диване и перешептываются…
      – Она не шептала, просто у нее тихий голос, вот и все.
      – Шептала… Взяла твою ладонь на глазах у всех. Я видела, как ты поплыл, Паскаль. Мне не хочется разочаровывать тебя, но она, как выяснилось, делает это постоянно…
      – Правда?
      Голос Паскаля, такой возбужденный еще мгновение назад, стал вдруг опасно холодным.
      – Да, черт побери, делает! – продолжала Джини. – Мне сказал об этом сам Хоторн. Он слышал, что она болтала обо всей этой хреновине, про гороскопы, астрологию и прочий бред. И сказал мне, что через три минуты она станет предсказывать тебе судьбу по руке. Он не ошибся ни на одну секунду.
      – Действительно? Как умно с ее стороны!
      – С ее стороны?! – уставилась на него Джини. – Почему?
      – Потому что она сделала именно то, что он от нее ожидал, а после этого он перестал обращать на нее внимание. Вместо этого он переключился на тебя.
      – Прекрати! Он этого не делал! Между нами был обычный, нормальный разговор. Мы говорили о работе, о моем отце. Они знакомы еще по Вьетнаму.
      Паскаль нетерпеливо взглянул на девушку.
      – Ну разумеется. Он тебя просто очаровал, это было заметно с той самой минуты, как мы туда вошли. Значит, он говорил о твоем отце? Он просто подбивал под тебя клинья. Неужели ты сама этого не видишь, Джини?
      – Нет, не вижу. Я же говорю, он мне понравился. Он показался мне честным человеком. Прямым. Умным. Мне он понравился, вот и все. Кончено!
      – Значит, теперь ты настроена в его пользу, не так ли? Но ты ведь не можешь объяснить эту шубу, этот жемчуг…
      – Нет, не могу. К ты тоже не можешь. Сами по себе они еще ничего не доказывают…
      – Но очень многое предполагают.
      – Слушай, – вздохнула Джини. – Единственное, чего я хочу, это сохранить хоть какие-нибудь спасительные сомнения на его счет. В отличие от тебя, я хочу считать его невиновным до тех пор, пока не будет доказана его вина. Это один из тех случаев, когда у тебя спонтанно возникает неприязнь к тем или иным людям. Точно так же ты невзлюбил с первого взгляда моего отца…
      – Я не верю собственным ушам! – Паскаль развернулся и стал расхаживать вперед и назад. – Чудесно! Замечательно! – произнес он, встав спиной к девушке. – Позволь мне убедиться в том, что я понял тебя правильно. Теперь ты сравниваешь Хоторна со своим отцом. Так?
      – Нет, черт возьми, не сравниваю! – со злостью парировала Джини. – Разве я это говорила? Нет. Я сказала о спонтанно принимаемых тобой решениях, которые…
      – Я не принимаю спонтанных решений.
      – Нет, принимаешь. А как же Лиз? Ты всего разок посмотрел на нее и сразу же сдался. Конечно, ведь Лиз это бедное, запуганное существо, которое нуждается в защите! Но мы этого не знаем, Паскаль. Вполне возможно, что всю эту историю затеяла именно Лиз. Или Макмаллен из-за нее. Все это может оказаться одной большой ложью – с начала и до конца.
      – По-твоему, я этого не знаю? Зачем, по-твоему, мне говорить с глупой женщиной столько времени? Почему, ты думаешь, я так внимательно слушал ее? Ты полагаешь, мне и вправду было интересно целый час выслушивать эту галиматью про гороскопы и лекции о поворотах судьбы? Господи, неужели ты совсем меня не знаешь?
      – Со стороны не казалось, что тебе было скучно, Паскаль.
      – Может быть, ты все-таки замолчишь и дослушаешь? – сказал он, быстро подойдя к ней и сжав ее руку.
      – Нет, не замолчу. Я наблюдала за тобой, Паскаль. И я никогда в жизни не видела, чтобы ты так себя вел. Я… – Она замолчала Теперь их с Паскалем разделило лишь несколько сантиметров. Он смотрел прямо в ее глаза.
      – Хочешь что-нибудь добавить, Джини? Или все же успокоишься и выслушаешь меня до конца?
      – Нет, не успокоюсь. И у меня еще есть очень многое сказать.
      – Что ж, хорошо, – вздохнул Паскаль. – Тогда поступим следующим образом. Я сам успокою тебя.
      Паскаль притянул девушку к себе и поцеловал ее. Движения его были так стремительны, что он застал Джини врасплох.
      – А теперь, – сказал он, отступив от нее на шаг, – ты меня выслушаешь и не будешь перебивать до тех пор, пока я не закончу. Во-первых, Лиз Хоторн действительно была в напряжении. Она была какой-то дерганой, странной, может быть, даже наглоталась таблеток. Во-вторых, служба безопасности, судя по всему, находится в состоянии повышенной готовности, поскольку дом буквально кишел телохранителями. Снаружи стояло три автомобиля и двое охранников. Внутри, в прихожей, сидел мужчина по имени Мэлоун, а возле второй двери, ведущей из гостиной, стоял еще один. Все это очень необычно, я никогда не видел ничего подобного во время частных вечеринок. В-третьих, Лиз Хоторн была взволнована из-за этих двоих – в прихожей и гостиной. Она все время переводила взгляд то на них, то на своего мужа. Ей будто казалось, что за ней следят. В-четвертых, Хоторн действительно ни на секунду не спускал с нее глаз. Большую часть времени, пока вы разговаривали, ты стояла к нам спиной, но он все это время смотрел на нее. Все это, Джини, – все это! – делает еще более знаменательным то, что она совершила, погадав по моей руке и таким образом заставив наконец своего чертова муженька отвернуться. Вот что она мне дала, Джини. Смотри.
      В свете уличного фонаря Паскаль протянул девушке крохотный кусочек бумаги.
      – Теперь-то ты понимаешь, – продолжил он, – зачем женщина гадала мне по руке? Все было проделано безупречно, Джини, я ничего не понимал до тех пор, пока не почувствовал в своей руке эту бумажку. Все произошло в долю секунды. Ну так что? Заглянем в эту записку?
      Паскаль подвел Джини поближе к фонарю, развернул бумажку и разгладил ее. Там, напечатанное на машинке, было одно слово: «Воскресенье», а чуть ниже – адрес.
      Воцарилось молчание. Джини поежилась.
      – Макмаллену не удалось раздобыть адрес, по которому должно состояться очередное воскресное «мероприятие», – сказал Паскаль, – а вот она смогла это сделать. С риском для себя.
      Джини внимательно изучала адрес.
      – Ты знаешь, где это, – спросила она Паскаля. – Это же в пяти минутах ходьбы от Риджент-парка. В пяти минутах от официальной резиденции американского посла, от дома Хоторна, Паскаль. По пути домой мы можем взглянуть на это местечко.
      Сев в машину, они поехали на север, пересекли Риджент-парк и свернули на Авеню-роуд. По обеим сторонам дороги возвышались огромные дома.
      – Где-то здесь, – без всякого энтузиазма произнес Паскаль. Их вид напомнил ему о доме Элен, о том месте, где она жила.
      – Богатые дома. Дома нуворишей, – сказала Джини. – Посмотри на эти.
      Они проехали мимо особняков в викторианском стиле с белыми оштукатуренными стенами. Следом за ними пошли огромные кирпичные дворцы, выстроенные гораздо позже. Все они были оснащены хитроумными сигнализациями, окна первых этажей были забраны решетками.
      – Я думаю, покупая их, люди таким образом делают надежные вложения капитала, – объясняла Джини, – вот отчего половина этих домов пустует. Ага, это известная клиника, здесь делают аборты. Как-то раз я брала интервью у ее шефа. По-моему, нам нужен следующий поворот направо… – Она сбавила скорость. – Черт, здесь же тупик!
      – Неважно. Поворачивай, доезжай до конца, там развернешься.
      В тупике находилось шесть домов, по три с каждой стороны. Дом, который был им нужен, стоял в самом конце тупика и был старинной постройки. Они рассматривали его белые оштукатуренные стены, причудливое готическое крыльцо, пристроенное сбоку. Остальная часть дома была скрыта густыми зарослями лавровых деревьев. Как и большинство домов здесь, этот был не освещен. В темном тупике одиноко горел единственный уличный фонарь.
      Джини выехала обратно на основную дорогу. На пути в Айлингтон они почти не разговаривали. Войдя в ее квартиру, Паскаль молча постелил себе на диване и все в том же молчании принялся упаковывать чемодан. Джини наблюдала за ним.
      – Завтра в Венецию? – спросила она.
      – Да. Самолет в девять утра. Нам придется выехать около семи, так что тебе лучше поспать.
      – Может, нам удастся найти Макмаллена, – произнесла она, – и тогда он сможет объяснить…
      – Может быть, – выпрямился Паскаль. Он красноречиво обвел комнату глазами и, повернувшись к ней, предупредил: – Не здесь.
      Джини тоже оглядела комнату, которая теперь вполне могла таить скрытую опасность. Ей хотелось спросить Паскаля, почему он ее поцеловал и чувствовал ли он при этом то же, что и она, но не решилась сделать этого в комнате, стены которой могли иметь уши.
      Джини казалось, что она видит ответ на его лице и в той решительности, с которой он укладывал вещи, но она не была уверена до конца. Возле двери в спальню она задержалась. Паскаль выпрямился и посмотрел на нее.
      – Ты сделал это только для того, чтобы я замолчала? – спросила она наконец.
      – Нет, – улыбнулся он. – Я давно об этом думал. Depuis mercredi, tu sais. Depuis douze ans…
      И он отвернулся к своему чемодану. Джини вошла в спальню и закрыла за собой дверь.
      Две фразы, сказанные по-французски, звучали в ее ушах вновь и вновь. «С той самой среды, – повторяла она про себя. – Все эти двенадцать лет».

      Вылет задерживался. Самолета в Венецию ждало немного пассажиров, и в руках у большинства из них были чехлы с горными лыжами. Однообразный и скучный голос из динамиков бесконечным рефреном повторял одно и то же сообщение: «В связи с обострением международной ситуации введены дополнительные меры обеспечения безопасности полетов. Пожалуйста, не оставляйте свой багаж без надзора. Пожалуйста, проявляйте терпение и по возможности оказывайте содействие сотрудникам службы безопасности…»
      Их багаж досматривали дважды, самым тщательным образом были исследованы фотокамеры Паскаля, диктофон Джини был вскрыт, кассета вынута, все было проверено.
      Самолет оказался наполовину пустым. Паскаль, который внимательно разглядывал каждого в зале вылетов, попросил, чтобы их посадили в отдалении от остальных пассажиров. И позади, и впереди них было по два ряда пустых кресел.
      – Ну вот, – сказал он, когда самолет оторвался от земли, – я сделал все, что мог. Стопроцентной гарантии, конечно, нет, но теперь подслушать нас будет гораздо труднее.
      – Ты полагаешь, за нами следят?
      – Вполне возможно, – пожал плечами Паскаль. – Мне все время кажется, что мы под чьим-то пристальным взглядом, хотя я допускаю, что это может быть просто навязчивая идея. Я предпринял кое-какие меры. В отель, где я заказал для нас номера, мы не поедем. Я знаю там еще один – маленький и тихий.
      К ним подошла стюардесса, предлагая свежие газеты, и Паскаль умолк. Когда девушка отошла, он заговорил снова:
      – Вовремя Макмаллен улетел из Англии в Италию. Еще пару недель паспорта будут проверяться с огромным тщанием.
      – Они и твой достаточно долго проверяли, – сказала Джини.
      – Слишком много визитеров с Ближнего Востока. Им это не по нраву.
      – Взгляни, – сказала она, протягивая ему номер «Санди таймс». – Новые антиамериканские демонстрации. В Сирии, в Иране.
      – Да, волна растет. Это неизбежно, – пожал плечами Паскаль. – Посмотри сюда. – Он перевернул страницу другой газеты, которую просматривал сам, и указал Джини на одну из заметок. – В прошлую пятницу возле американского посольства в Париже обнаружена бомба. Ты об этом слышала?
      – Да. Возможно, это и было причиной беспокойства Лиз. Мэри сказала, что Лиз очень тревожится за безопасность мужа.
      Паскаль задумался и отвернулся к иллюминатору.
      – Нет, – произнес он, – тут было что-то еще. Нечто большее.
      – Она могла беспокоиться за Макмаллена, – предположила Джини. – Тебе это объяснение не кажется наиболее вероятным? В конце концов Макмаллен, похоже, является единственным человеком, которому она доверяет.
      Она зависела от его помощи и поддержки. С момента его исчезновения прошло уже больше двух недель.
      – Двадцать дней. Уже двадцать дней.
      – Предположи, что за все это время она тоже не получала от него никаких известий. Предположи, что она даже не знает, жив ли он или умер. А тем временем приближается очередная воскресная оргия. До нее осталась только одна неделя. – Джини посмотрела на Паскаля. – Его нет, она находится в неопределенности. Уже одним этим можно объяснить ее нервозность. Она переживает, волнуется за него.
      – Если только они не поддерживают контакта, – возразил Паскаль и, подумав, продолжил: – Всякое может быть. Вот только не верится мне, что Макмаллен не прислал бы ей весточку. Ты же слышала его на той записи. «Я готов пройти пешком весь мир, чтобы только побыть пять минут возле тебя». Он бы горы сдвинул, лишь бы не терять с ней связь, подбадривать ее. Это очевидно.
      Говоря это, Паскаль посмотрел на Джини, помолчал и отвел глаза. Самолет сделал вираж и стал набирать высоту. Сначала за иллюминаторами клубились белые клочья облаков, но скоро их пронзил ослепительный свет.
      – Ну да ладно. – Паскаль сложил газеты и отбросил их в сторону. Тон его стал деловым. – Давай-ка лучше сосредоточимся. Через два часа или около того мы окажемся в этом Палаццо Оссорио и, возможно, уже будем разговаривать с Макмалленом. Мы должны подготовиться. У тебя сохранилась фотография, которую дал нам Дженкинс?
      Джини вынула фото, и они вместе стали его изучать. Военные будни Макмаллена. На нем была одета полевая камуфляжная форма, на берете виднелась эмблема парашютных войск. В момент, когда был сделан снимок, он, видимо, поворачивался к объективу, поэтому черты его лица были немного смазаны. Мужчина среднего роста, с мужественной, но не особенно выразительной внешностью. На мизинце его левой руки виднелся перстень-печатка. На обратной стороне фотографии была надпись: «Висбаден, Западная Германия. Учения НАТО, 1988 год».
      – Не очень-то много дает нам это фото, – вздохнула Джини. – Впрочем, от снимков всегда мало проку.
      – Я надеюсь, ты это несерьезно? – улыбнулся Паскаль.
      – Я же говорю не про те фотографии, которые делаешь ты, сам понимаешь. А это обычный снимок, и, как мне кажется, он ни о чем нам не говорит.
      – Соедини его с той информацией, которой мы располагаем, и он расскажет тебе гораздо больше. Во-первых, о том, как выглядит Макмаллен. Сейчас ему за сорок. Приятная, но незапоминающаяся внешность, носит перстень-печатку. Помнишь костюмы и рубашки в его квартире? Обычный англичанин, правда? Именно то, чего ожидаешь от человека его класса с подобным послужным списком. Офицер и джентльмен со всеми предпосылками к тому, чтобы со временем стать генералом, вот что сказала мне его в высшей степени необычная сестра.
      – Однако же он покинул армию.
      – Действительно. Но за этим может крыться нечто большее. К примеру, неудовлетворенность службой – подразделением или вообще парашютно-десантными войсками. Разве нельзя предположить, что такой человек, как он, – за его спиной частная школа и Оксфорд, диплом Сэнахерста, – предпочел бы служить в более элитных, более престижных войсках, например, в гвардейских?
      – Возможно, ты прав. Я не очень хорошо разбираюсь в тонкостях, связанных с британской армией.
      – Ну в таком случае поверь мне на слово. Это необычный выбор. Не скажу, что беспрецедентный, но необычный. И когда я стал проверять этого человека…
      – То нашел еще нечто необычное?
      – Вот именно. Во-первых, его оксфордская карьера. Помнишь, что говорил нам Дженкинс? Он был прав, в 1968 году Макмаллен действительно пришел в колледж Крайсчерч, чтобы изучать там курс современной истории. Он был птицей высокого полета, Джини, но что случилось? Он так и не окончил колледж. Всего лишь через год он уходит оттуда.
      – Ты связался с колледжем?
      – Разумеется.
      – Ну и как же они это объяснили? Он заболел? Его отчислили, выгнали?
      – Может быть, и так, но они мне этого не сказали. – Паскаль взял фотографию, долго вглядывался в нее и затем продолжил: – Более того, если ты взглянешь на его армейскую карьеру, то обнаружишь в ней нечто похожее. Через три года после Оксфорда, в 1972 году, он поступает на военную службу. Макмаллен, казалось, был предназначен для более важных дел, – так сказала и его сестра, – но посмотри, что происходит. Он дослужился лишь до капитанских погон, то есть до чина обычного для такого срока службы и возраста. А затем в 1989 году он подает в отставку. Уходит.
      Джини задумчиво наморщила лоб.
      – Четыре года назад? Это интересно. Время, которое постоянно всплывает во всей этой истории. Четыре года назад серьезно заболел младший сын Хоторна, в результате чего тот оставил политическую сцену. Четыре года назад, если верить вашингтонским пересудам, которым ты, кстати, не веришь, Лиз Хоторн заболевает сама, и в результате их брак оказывается под угрозой. Четыре года назад… Есть между всем этим какая-нибудь связь?
      – Вполне возможно. Мне бы хотелось точно узнать, когда, где и при каких обстоятельствах Макмаллен и Лиз впервые встретились. Может быть, его сестра и рассказала бы мне об этом, но ты сама знаешь, что произошло.
      – А никто из его друзей этого не знает?
      – Никто. Они совершенно бесполезны. Ясно, что они не поддерживают с ним тесных контактов. Не зря его сестра сказала, что он превратился в отшельника. Один из его приятелей в последний раз видел его в августе прошлого года. Они вместе охотились на куропаток в Йоркшире. Он хорошо говорил о Макмаллене. Я упомянул о Лиз Хоторн, но никто из них не отреагировал на ее имя. Все они в один голос твердили одно: если мне так не терпится найти Макмаллена, почему бы мне не расспросить ее саму, но все повторяли: при них он ни разу не упоминал ее имени.
      – А тот его друг, о котором вспоминала сестра Макмаллена?
      – Джереми Прайор-Кент? Его нет в городе. Он снимает телевизионные рекламные ролики. Должен вернуться в Лондон в понедельник или во вторник. После этого мы, конечно, попробуем с ним побеседовать, но я не возлагаю на него особых надежд.
      – А те люди, вместе с которыми он работал в Сити? Дженкинс ведь сказал, что после ухода из армии он работал в Сити.
      – Я их всех прощупал, – пожал плечами Паскаль. – Тоже дохлый номер. Последним местом его работы оказалась контора биржевых брокеров, принадлежащая другу его отца. Он был там не последней пешкой, но и не на виду. В январе прошлого года он внезапно уволился. С тех пор больше нигде не работал, да ему это и не надо, если верить его сестре.
      – В январе. Год назад. – Джини взглянула на Паскаля. – Еще одно совпадение. Примерно в это время Хоторн был назначен послом. Макмаллен бросил работу именно тогда, когда в Лондоне появилась Лиз. Думаешь, между этими событиями существует какая-то связь?
      – Думаю, что это вполне вероятно. – В голосе Паскаля проскользнуло раздражение. – Меня уже тошнит от всех этих предположений. Я мечтаю только о том, чтобы в нашем распоряжении появилось хоть несколько новых фактов.
      Стюардессы заканчивали разносить еду и напитки. Вскоре после этого загорелся сигнал пристегнуть ремни. Самолет начал снижение. Джини вытянула шею и с любопытством смотрела в иллюминатор. Она никогда еще не бывала в Венеции, и ее воображение рисовало волшебный город. Она, как и многие другие, видела город на картинах, на фотографиях, в романах. Сейчас ей страстно хотелось увидеть острова и заливы, но разглядеть что-нибудь внизу было трудно.
      Самолет спускался, пробиваясь сквозь толстую пелену облаков, и Паскаль глядел на серое молоко за окном. Лицо его было озабоченным и напряженным. Вначале Джини удивляло, что накануне этой решающей встречи он остается таким бесстрастным. Теперь она поняла.
      – Ты думаешь, мы его не найдем, да, Паскаль? Ты думаешь, Макмаллен мертв?
      Он хмуро посмотрел на девушку и пожал плечами.
      – Я считаю это вполне возможным. Как-никак двадцать дней молчания…
      – Смерть в Венеции?
      – Подходящее название для романа, – сдержанно улыбнулся он. – Думаю, что так оно и есть. Да, именно так.
 
      В Венеции шел дождь. Дождь шел, когда они прилетели, шел, когда они выходили из аэропорта, шел все то время, пока они блуждали по лабиринту каналов, разыскивая отель. Их номера были смежными. Паскаль проводил Джини в ее комнату. Она пересекла ее, подошла к окну, открыла жалюзи и издала восхищенный возглас.
      – Смотри, смотри, Паскаль. Какое изумительное место! Как здорово, что идет дождь! Посмотри на свет.
      Он подошел и встал рядом с Джини. Из окна открывался вид на Большой канал. Пар, поднимавшийся от воды, словно светился в воздухе. По другую сторону канала сквозь пелену дождя виднелся дворец. Он словно светился серебристым светом, а внизу, на водной поверхности канала, колеблясь, лежало его отражение. Оно было одновременно реальным и сказочным, как и само это место. Пока они любовались этой картиной, по каналу прошло суденышко. Отражение задрожало и рассыпалось, но когда вода успокоилась, призрачное отражение дворца вновь собралось в единое целое.
      Небо было бесцветным. Свет постоянно менялся, незаметно переходя от одного оттенка к другому: на смену серебристому приходил жемчужный, плавно переходящий в серый, а затем в черный. Паскаль смотрел на это освещение, и его руки потянулись к фотоаппарату. Но потом он огляделся и задумался. Камера тут вряд ли поможет. Джини повернула к нему озаренное радостью лицо, и Паскаль нежно обнял ее за плечи.
      – Я не верю собственным глазам, – сказала она. – Здесь все какое-то нереальное: и дождь, и отражения, и свет…
      – А я твоим глазам верю, – ответил Паскаль.
      Через некоторое время он закрыл окно, и они покинули гостиницу. Через двадцать минут они уже скрылись в путанице городских улочек. Хотя Палаццо Оссорио находился недалеко, им понадобилось не меньше часа, чтобы отыскать его. Практичный, как всегда, Паскаль предусмотрительно вооружился картой.
 
      – Этот город похож на лабиринт, – сказал Паскаль, остановившись.
      – Но этот лабиринт прекрасен.
      – Пусть даже так, – ответил он, задумчиво изучая карту. – Мы прошли здесь, вышли на площадь, потом завернули налево…
      – Причем все это проделали уже дважды. Мы ходим по кругу.
      Джини и Паскаль снова двинулись в путь, но хотя им казалось, что они следуют тем же маршрутом, дорога вывела их в совершенно новое место – узкий и мрачный переулок. Движимая приливом, вода в каналах прибывала, в воздухе явственно ощущался запах морской соли. Мимо причала проплыла гондола, затем послышался шум моторной лодки. Пройдя сквозь узкую арку, они завернули в переулок и оказались перед внушительных размеров стеной.
      – Прислушайся, Паскаль, – схватила Джини своего спутника за рукав. – Шаги. За нами кто-то идет. Я уже давно слышу эти шаги.
      Паскаль прижал палец к губам, и некоторое время они стояли в тишине. Шаги раздались совсем близко от того места, где они стояли, минуту было тихо, потом шаги стали удаляться. Паскаль выбежал на набережную, но никого не увидел. Он постоял, вертя головой в разные стороны.
      – Видел кого-нибудь? – спросила Джини, когда он вернулся к ней.
      – Нет, никого. Но взгляни на это место, – обвел он рукой вокруг себя. – Так много всяких поворотов, дверей, закоулков… – Он поежился. – Я думаю, это была ложная тревога. Но все равно с этого момента нам следует быть осторожнее.
      Они действительно стали более внимательно следовать карте, но Палаццо Оссорио был по-прежнему неуловим, и терпение Паскаля начало истощаться.
      – Здесь, черт бы его побрал, должен быть мост! Где же он?
      – По-моему, мы снова свернули не там, где надо.
      – Это какой-то кошмар! Мне еще никогда в жизни не случалось заблудиться. Давай снова посмотрим на эту чертову карту.
      Заглядывая ему через плечо, Джини рассматривала карту и водила пальцем по мелкой паутине линий, обозначавших улочки и переулки.
      – По-моему, мы находимся здесь.
      – Это невозможно. Мы не можем быть в этом месте. Вот мы где. Мы движемся в совершенно неверном направлении. Нам нужно добраться вот до этого перекрестка, где пересекаются четыре улицы, видишь? Затем мы заворачиваем за угол, попадаем на площадь и оказываемся почти на месте. Это не так уж далеко.
      Они пошли тем маршрутом, который показал Паскаль, но, добравшись до ключевого перекрестка, обнаружили, что на нем сходятся не четыре, а целых шесть улиц.
      – Merde! – выругался Паскаль по-французски.
      – А по-моему, все очень просто, – проговорила Джини. – Мы пойдем по этой улице и будем поворачивать только направо. Теперь уже близко.
      – Пусть это и близко, но мы не можем двигаться наугад или повинуясь каким-то инстинктам. Джини, подожди…
      Джини тем временем быстро устремилась вдоль по переулку, на который она только что показала Паскаль последовал за ней, но девушка уже скрылась из виду. Паскаль побежал. Вскоре он оказался на площади, где расположилось маленькое кафе. Джини уже ждала его там. Дождь намочил ее волосы, по ее лицу текла вода. Она взяла его под руку, показала ему куда-то, и, свернув за угол, в какой-то узенький и почти незаметный проулок, они обнаружили канал, набережную и, наконец, искомый Палаццо Оссорио. Молча смотрели они на это, столь долго ускользавшее от них здание. Это место едва ли подходило для жилья, а все его прежние красоты уничтожило безжалостное время. На ступенях дома росли чахлые побеги, сам дом выглядел заброшенным и жалким.
      – Его здесь не может быть. Просто не может! – Джини широко открытыми глазами рассматривала дом. Из двора метнулась крыса и бросилась к воде.
      – Может быть, все-таки зайдем и все выясним? – предложил Паскаль.
 
      Квартира Макмаллена располагалась на самом верхнем этаже. Здание казалось вымершим. Возле двери в квартиру Макмаллена, на которой они не обнаружили ни звонка, ни молоточка, стояло пустое блюдце. Сидевший на подоконнике бродячий тощий кот внимательно наблюдал за их действиями. К двери была прилеплена засиженная мухами записка на английском, в которой говорилось, что если хозяев не окажется дома, посетителям стоит зайти попозже.
      По углам лестницы ветер наметал ворохи сухих листьев. В отдалении, быть может, в соседнем доме, хлопнула дверь. Закричала женщина, заплакал ребенок, затем – тишина. Кот следил за ними, прищурив зеленые глаза. Паскаль приблизился к двери и громко постучал. Ни звука в ответ. Паскаль подождал, потом стал барабанить снова. Стук эхом прокатился по лестничной клетке. Кот спрыгнул с подоконника и прошмыгнул мимо них. Его хвост был поднят трубой, кончик подрагивал по мере того, как он перепрыгивал со ступеньки на ступеньку. Он спустился на один лестничный пролет, завернул за угол и исчез.
      – Что за жуткое место! – пожаловалась Джини. – И пахнет какой-то гадостью. Темно. Мрачно. Заброшено. Пойдем отсюда, Паскаль. Его здесь наверняка нет.
      Паскаль тем временем внимательно изучал дверь – старую, но массивную. Он осмотрел единственный имевшийся в ней замок, подошел к окну, на котором только что сидел кот, и, с трудом распахнув его, высунулся наружу. Прямо под ним разверзлась пропасть в пятнадцать метров, на дне которой виднелся канал. Ни карнизов, ни водосточных труб.
      – Я знаю, о чем ты думаешь, Паскаль, – сказала Джини. – Не надо. Проникновение со взломом нам ни к чему. Давай лучше вернемся попозже. Кроме того, мы можем расспросить людей в кафе на площади.
      Паскаль в последний раз поколотил в дверь и испытал ее на прочность, навалившись на нее всем телом. Дверь даже не дрогнула. Только после этого француз капитулировал и отступил назад.
      – Ну ладно, возможно, ты права. Сначала попробуем расспросить людей, а потом снова вернемся.
 
      Хозяин кафе, неразговорчивый малый, смерил их взглядом и пожал плечами. Англичанин? Какой еще англичанин? Не знает он никого, здесь туристов не бывает. Палаццо Оссорио? Нет, не может быть. Там никто не живет. Была там, правда, одна сумасшедшая старуха, но и ее уже несколько недель не видать. Может, померла, может, переехала. Кто, находясь в здравом уме, захочет жить в таком местечке!
      Кто хозяин дома? Он понятия не имеет. Да, они, конечно, могут попробовать обратиться в агентство по аренде жилья, но он не знает, где оно находится. Может, по ту сторону Большого канала. Там было несколько контор, которые сдают в аренду жилье иностранцам, но на зиму они обычно закрываются. Пусть зайдут в одно такое агентство. Оно находится на западной стороне площади Святого Марка, на Калье-Ларга.
      Владелец кафе молча проводил их взглядом. Когда они скрылись за поворотом, он кашлянул, и из задней комнаты появился высокий мужчина в темном плаще.
      – Grazie mille, – сказал он. Затем, поставив недопитую чашку эспрессо, он взглянул на небо и сделал несколько ничего не значащих замечаний о погоде в Италии. Хозяин кафе подметил, что гость говорил очень правильно и с хорошим произношением, хотя явно не был венецианцем и вообще итальянцем. Вытащив из кармана несколько купюр, незнакомец сложил их и бросил на стол. Там было на несколько тысяч лир больше, чем стоил эспрессо. Не произнеся больше ни слова и не оглянувшись, он вышел под дождь.
      На противоположной стороне канала Паскаль и Джини отыскали несколько контор по найму жилья, в том числе и ту, что находилась на Калье-Ларга, но все они были закрыты, а их окна забраны ставнями. Молодые люди навели справки в нескольких гостиницах. Нет, ни в одной из них не останавливался англичанин, который соответствовал бы описанию Макмаллена. Несмотря на неподходящий сезон, несколько ресторанов и кафе были все же открыты. Паскаль с Джини заходили сначала в самые респектабельные, затем в забегаловки, прятавшиеся в темени переулков. Нет, Макмаллена на фотографии не узнал никто.
      – Пустой номер, – подвел итог Паскаль. Они вернулись на площадь Святого Марка и стояли под залитым светом фасадом знаменитого собора. – Безнадежное дело. Тут тысячи кафе, тысячи гостиниц.
      Паскаль сердито смотрел на площадь. Темнело. Вымощенная брусчаткой площадь блестела под струями дождя. В кафе, что рядами расположились по периметру площади, зажглись огни.
      Джини оглянулась. В открытые двери собора были слышны голоса. Там, внутри, было несколько групп туристов, которые имели неосторожность приехать сюда в неподходящий сезон. Английские голоса, американские голоса, другие языки, которые Джини не только не понимала, но даже не могла определить. Силуэты людей, тени. Она повернулась к Паскалю и поэтому не заметила, что кто-то остановился прямо за их спинами, на ступеньках собора. Джини вдруг испытала упадок духа. Такой путь, и ради чего! Обернувшись, Паскаль увидел выражение ее лица и, обняв девушку за плечи, стал ее утешать:
      – Не отчаивайся. Тебе холодно и ты устала. Но мы не должны бросать наши поиски. Пойдем в кафе, перекусим и выпьем горячего кофе. А после этого вернемся в ту квартиру.
      – А если нам снова не откроют? Поколебавшись, Паскаль мягко сказал:
      – Джини, ты же сама знаешь ответ на этот вопрос. Так или иначе, законно или нет, но мы все равно попадем туда.
 
      В пять часов они вернулись к Палаццо Оссорио. Уже стемнело, но близлежащие улицы были едва освещены. Все пространство вокруг казалось вымершим. На улицах не было ни одного прохожего, в воздухе не было слышно ни голосов, ни звуков радио или телевизоров. Над водой канала клубился зеленоватый туман.
      Паскаль подвел Джини к мрачному зданию, взял ее за руку, и они вместе двинулись через двор. Открыв входную дверь, Паскаль вытащил карманный фонарик. Следуя его узкому лучу, все еще рука об руку, они стали подниматься по каменным ступеням.
      На половине пути Джини остановилась как вкопанная.
      – Что это? – спросила она.
      Они постояли прислушиваясь. Паскаль выключил фонарик. Темнота была непроницаемой, они не видели ничего, даже ступеней под своими ногами. Джини почувствовала, как от страха холодеет ее тело, а на затылке начинают шевелиться волосы. Откуда-то – то ли снизу, то ли сверху – послышалось тихое урчание. Постепенно звук набрал силу, а затем опустился до шепота. Джини почувствовала, как рядом с ней напрягся Паскаль.
      Через некоторое время звук возник снова – тихий, мелодичный, словно кто-то напевал незнакомый мотив. Джини почувствовала, как что-то прикоснулось к ее ногам, и издала вопль. Паскаль дернул перепуганную девушку к себе, прижал ладонь к ее губам и тихо сказал:
      – Здесь кто-то живет. Это место вовсе не необитаемое.
      Они продолжали прислушиваться. Урчание возобновилось и тут же умолкло. Где-то внизу послышались шаркающие звуки. Открылась и захлопнулась дверь. На одном из лестничных пролетов появилась полоса света, но как только дверь закрылась, она исчезла, и мурлыканье возобновилось.
      – Кошки, – тихо сказал Паскаль. – Все в порядке, Джини. Здесь кто-то живет, и живет один. Прислушайся: это женщина, старуха, она разговаривает со своими кошками…
      Джини прислушалась и поняла, что ее спутник прав. Она вся дрожала и стыдилась этой дрожи. Паскаль еще крепче сжал ее руку, снова включил фонарик и двинулся вверх.
      До квартиры Макмаллена оставалось еще два лестничных пролета. С его площадки не доносились никакие звуки. Джини прислонилась к стене. Снаружи здание яростно атаковал ветер. Скрипела оконная рама.
      Она услышала тихое восклицание Паскаля и резко обернулась.
      – Джини, – прошептал он, – Джини, посмотри сюда.
      Дверь была отперта и открыта примерно сантиметров на пять. За ней было темно и тихо. Паскаль, похоже, колебался. Приблизившись, Джини ощутила тошнотворный запах тлена и разложения, шедший через щель в двери. Она отшатнулась. Лицо Паскаля напряглось. Он положил руку на дверной косяк.
      – Подожди меня здесь. Стой на площадке. Я зайду внутрь.
      – Ты не оставишь меня здесь. Я тоже пойду…
      – Нет! Ты останешься здесь!
      В скудном свете карманного фонарика она видела его побледневшее и взволнованное лицо. Ей казалось, что от чудовищного запаха ее вот-вот вырвет. Прикрыв рот рукой, она отошла на несколько шагов и глубоко вздохнула.
      – Прошу тебя, Джини! Я не хочу, чтобы ты туда входила.
      – Мне страшно, Паскаль, – Джини схватила его за руку. – Я боюсь, я не останусь здесь одна. Там может кто-то быть…
      – Там точно кто-то есть, – мрачно ответил он. – И я думаю, он вряд ли способен причинить нам вред…
      Паскаль выключил фонарик. Протянув руку и чуть отступив в сторону, он резко распахнул дверь. Послышался шелест – с пола взлетели и снова опустились обрывки бумаги. На мгновение включив фонарик, Паскаль осветил их и снова погасил свет. Медленно, нащупывая впереди себя путь, словно слепой, он пошел в темноту. Джини двигалась вслед за ним, также ощупывая пустоту. По обе стороны от них тянулись стены. Судя по всему, они оказались в длинном узком коридоре. Под их ногами скрипели половицы.
      Метров через десять в этой кромешной тьме они совершенно потеряли ощущение пространства – коридор закончился, но двери впереди не оказалось, только арка в стене, завешенная тяжелой шторой. Паскаль отодвинул ткань в сторону. Услышав над своей головой стук деревянных колец, Джини застыла на месте и зажала рот рукой.
      Это потом она не могла понять, почему ей не пришло в голову, что им предстоит найти в этой комнате, но в тот момент мозг ее работал медленно. Единственное, о чем она тогда думала, это о том, что место, где они оказались, было жутким, а кисло-сладкий запах гниющего мяса отвратительным.
      Однако Паскаль, повидавший немало смертей на войне, ни на секунду не заблуждался. Он совершенно точно знал, что им предстоит здесь найти. Включив фонарик, он стал обводить лучом стены комнаты, пока не наткнулся на электрический выключатель.
      Тихим голосом он произнес:
      – Джини, я хочу, чтобы ты отвернулась. Сейчас я включу свет. Не смотри.
      Она закрыла глаза и сквозь опущенные веки почувствовала, как в комнате зажегся свет. Где-то позади себя девушка слышала шаги Паскаля, скрип половиц, слышала, как он что-то произнес, задыхаясь. Она повернулась, открыла глаза и посмотрела.
      В комнате находились два трупа. Запястья и лодыжки каждого из покойников были туго замотаны клейкой липкой лентой. Трупы были расположены в мрачной близости друг от друга – тела были прислонены спинами к шкафу. Помимо стола и стула, это был единственный предмет обстановки во всей комнате.
      На тело, расположенное ближе к ней, невозможно было смотреть без содрогания. Увидев лилово-синие трупные пятна на лице покойника, Джини отвернулась, но затем заставила себя вновь посмотреть на него.
      Тело принадлежало мужчине средних лет, светловолосому, худощавого сложения. Он был прекрасно одет – в будничные, но дорогие вещи. Состояние, в котором находилось его тело, разительно контрастировало с элегантным спортивным пиджаком, шелковым галстуком и рубашкой, расстегнутой на несколько пуговиц. На нем были джинсы, мягкие кожаные мокасины и желтые носки. Тело его раздулось. Джини закрыла лицо руками, но затем опустила их.
      Другое тело, также принадлежавшее мужчине, было практически обнажено. У этого покойника были золотистые волосы и на нем были только синие трусы. В мочке его правого уха была продета золотая сережка. Его рука застыла в последнем конвульсивном жесте в сторону его товарища. Он облокотился на плечо своего соседа карикатурным жестом преданности, его голова свесилась на грудь. На затылке, у основания черепа, между длинными прядями волос виднелась аккуратная дырочка размером с десятипенсовую монету.
      Крови было очень мало, она запеклась только вокруг ранки. Отведя глаза в сторону, Джини поняла, что перед тем, как убить этого человека, его заставили раздеться. Его вещи лежали на полу в нескольких метрах от тела. Они были аккуратно свернуты и уложены стопкой, которую венчали два ботинка. Вид этой одежды потряс девушку. Значит, его заставили раздеться, аккуратно уложить свои вещи и сесть на пол, чтобы быть застреленным? Или, может быть, кто-то сам взял на себя труд уложить их, как для проверки в казарме, уже после того, как их владелец был мертв?
      Паскаль стоял на коленях рядом с покойниками, изучая их раны, которые были расположены одинаково. Затем он осмотрел клейкую ленту шириной примерно в три сантиметра, которой были скручены их лодыжки и запястья. Выпрямившись, с побледневшим лицом, он повернулся к Джини.
      – Убиты профессионально. По одному выстрелу на каждого.
      – Но они умерли не одновременно…
      – Нет, конечно. Этот умер один или два дня назад. Второй… – У Паскаля вырвался нетерпеливый жест. – Раньше. Гораздо раньше. Здесь достаточно холодно, отопление не работает… Я бы сказал, что его убили дней десять назад. Возможно, недели две.
      Паскаль склонился над тем, который был одет, присмотрелся к его светлым волосам и перстню-печатке, что был у него на пальце.
      – Макмаллен, – сказал он. – И застрелили его раньше, чем второго. Неожиданный способ убить человека, заставив его предварительно устроиться рядышком с другим трупом.
      Он задумался, будто в голову ему пришла какая-то новая мысль, и стал оглядываться.
      – Посылка, – произнес он, – где же посылка? Неужели ты не видишь, Джини? Макмаллен был мертв уже задолго до того, как ему отправили посылку… Где же она? Значит, ее кто-то забрал.
      Он быстро пересек комнату и открыл дверь в противоположной стене. Джини удалось разглядеть, что там располагалась маленькая спальня. Прямо на полу лежал матрас, на нем несколько простыней. Паскаль вошел в спальню. Джини слышала, как он открывает и вновь закрывает дверцы шкафа. Сама она встала на колени возле трупов. Запах то и дело вызывал у нее позывы к рвоте. Она пригляделась к перстню на пальце одетого мужчины и заставила себя всмотреться в черты его лица, обезображенные разложением. Задрав рукав его пиджака, девушка увидела на его запястье золотой браслет и тут же заметила на руке обнаженного трупа в точности такой же. Негромко застонав, Джини встала на ноги.
      Паскаль не услышал ее стона. Он вошел обратно в комнату и открыл дверцы шкафчика. Там был электрический чайник, немного черствого хлеба, несколько чашек и тарелок. Паскаль захлопнул дверцы.
      – Где же посылка? – нетерпеливо спросил он. – Она наверняка была доставлена, но кто ее получил? Обертка и упаковочная бумага от нее до сих пор валяется на полу в спальне. Коробка пуста.
      – Я знаю, что они прислали ему, Паскаль, – тихо произнесла Джини. – Вон там, на полу, рядом с одеждой. Тот, кто их убил, использовал это. Смотри. Они ее использовали…
      Ее голос дрожал. Издав невнятное восклицание, Паскаль нагнулся и поднял с пола небольшой золотой предмет. Он открыл крошечную его крышку.
      – Губная помада? Они прислали Макмаллену губную помаду?
      – Думаю, да. Взгляни, они разукрасили ей лицо этого человека. Как ужасно, Паскаль! Посмотри.
      Паскаль нагнулся и осторожно приподнял голову обнаженного мужчины. Кто-то накрасил его рот ярко-красной губной помадой, нарисовав ему губы сердечком. Этой же помадой были нарумянены его щеки. Красные пятна помады придавали лицу покойника сходство с женским. Его синие глаза все еще были открыты. Паскаль едва слышно выругался.
      – Кто же это сделал? Кто этот человек? Если одетый – Макмаллен, то кто же этот?
      – Это не Макмаллен, – отвернулась в сторону Джини. – Я знаю, кто это. Я знаю обоих. Тот, который одет, Джонни Эплйард, а второй, по-моему, его дружок, Стиви.
      – Стиви? Не может быть! Ты же разговаривала с ним всего два дня назад, и он был в Нью-Йорке.
      – Думаю, это именно он. Взгляни, лента немного закрывает их запястья, но на них совершенно одинаковые браслеты. Это что-то вроде символов взаимной любви. Сам посмотри, Паскаль, на них выгравированы их имена и сердца, пронзенные стрелой. Джонни и Стиви. Стиви через «еу». Это он.
      Лицо Паскаля окаменело. Он молча осмотрел браслеты и выпрямился.
      – Надо обыскать квартиру, – сказал он. – Как можно тщательнее. Макмаллен мог здесь быть. Это вполне мог сделать он сам. Не исключено, что он дошел и до этого. Джини, подожди меня снаружи.
      – Нет, – стараясь не глядеть на мертвецов, она пересекла комнату. – Я еще раз осмотрю спальню. Вдруг ты что-нибудь упустил.
      В спальне она ничего не обнаружила. Джини приподняла матрас и простыни с пола, но под ними ничего не было. От белья пахло сыростью и грязью. Позади спальни располагалась примитивная ванная комната: унитаз, верхний душ, треснувшая раковина. Ни полотенец, ни мыла.
      Девушка вернулась в комнату. Паскаль стоял на коленях возле мертвого Эплйарда. Засунув руку во внутренний карман его пиджака, он достал оттуда бумажник. Почувствовав, как к горлу вновь подступает тошнота, Джини снова отвела глаза и подошла к шкафу, который перед этим уже осмотрел Паскаль. Электрочайник, засохший хлеб, чашки, тарелки – все вымытое. Наверху, на двух маленьких полочках, выстроились какие-то, прикрытые крышками банки.
      Она стала открывать их по очереди: растворимый кофе, пакетики с чаем, сахар, соль, рис, макароны. Джини смотрела на все это, прикидывая что-то в уме. Значит, кто-то собирался жить здесь в течение некоторого времени. Если ты хочешь провести в квартире одну или две ночи, не будешь же ты запасаться рисом и макаронами! Может быть, Макмаллен собирался пожить здесь какое-то время, но потом спешно изменил планы? Джини чуть-чуть передвинула коробку с отсыревшей солью и вдруг заметила позади нее книгу в бумажной обложке.
      Взяв ее в руки, она смотрела на книгу не отрываясь. «Потерянный рай» Мильтона. Та книга – та самая книга! – которая лежала на письменном столе в лондонской квартире Макмаллена.
      Дрожащими пальцами девушка стала листать ее, но не нашла между страницами никакой спрятанной записки, никаких надписей на полях или обложке, никаких имен, никаких пометок. Ничего.
      – Джини, – негромко окликнул ее Паскаль из соседней комнаты. – Иди сюда. Взгляни. – Когда она вошла, он стоял на коленях возле аккуратно сложенной одежды. – Бумажники обоих на месте, со всеми деньгами и кредитными карточками. Я думал, что ничего больше не обнаружу, но затем нашел вот это. Она лежала под кучей одежды. Взгляни.
      Он протянул ей что-то маленькое и блестящее. Это была медная пуговица, возможно, от военного мундира или из тех, что пришивают к блейзерам. На ней был выдавлен узор в виде венка из листьев.
      – Военная?
      – Вполне возможно. По крайней мере, она не от их пиджаков и принадлежит кому-то еще. Вероятно, тому, кто их убил. – Тут он заметил книгу в руках Джини и спросил: – А это что такое?
      Джини ответила ему, но когда Паскаль услышал, что внутри книги нет никакого послания, то моментально потерял к ней интерес и склонился над сумкой со своими фотокамерами.
      – Постой в коридоре, Джини, – велел он. – Не двигайся. Извини, но это необходимо сделать.
      Джини послушалась. Выйдя в коридор, она прислонилась к стене, крепко сжала в руках книгу и закрыла глаза. Ей казалось, что пол под ней плывет, от тяжелого, пропитанного запахом гниения воздуха у нее кружилась голова. Сквозь прикрытые веки она видела вспышки от фотоаппарата Паскаля. Она понимала, что это было необходимо, но от вспышек ее начинало тошнить еще больше. Паскаль работал быстро. Буквально через пару минут он уже стоял рядом с ней.
      – Ну вот и все, – сказал он. – Теперь у нас есть кое-какие доказательства. Уходим. Пошли, Джини.
      Джини отпрянула.
      – Уходим? – спросила она. – Мы не можем оставить их так. Мы должны что-то сделать. Позвонить в полицию…
      – Мы уже ничего не можем сделать для них. Они мертвы. Врачи, «скорая помощь», полиция – для этих ребят уже ничто не имеет значения.
      – Мы не можем оставить их! Так нельзя! Это ужасно, это невозможно! Кто-нибудь должен здесь остаться…
      Паскаль стал подталкивать ее к арке, ведущей к выходу.
      – Если мы вызовем полицию, то окажемся замешанными в это дело. Нас станут допрашивать, мы вынуждены будем задержаться на несколько дней в Венеции. А может быть, даже на несколько недель. Как мы тогда сможем раскручивать эту историю дальше? Неужели тебе не хочется найти тех, кто их убил, Джини? Если мы им что-то и должны, то именно это.
      – Да, но все-таки это неправильно – просто бросить их здесь вот так. Это так жестоко, Паскаль, и так грустно.
      – Пошли отсюда, – решительно сказал Паскаль и, погасив свет, начал подталкивать девушку по коридору. Уже в дверях он остановился.
      – Неужели ты ничего не понимаешь, Джини? Когда мы пришли сюда в первый раз, дверь была закрыта и заперта. Вечером мы вернулись, и она уже была открыта. Пока мы полвечера гонялись по Венеции, кто-то сюда приходил. Вернулся, отпер дверь и оставил ее открытой. Оставил для нас! Ну ты идешь? Или хочешь подождать, покуда они снова заявятся?
      Они спустились по лестнице, пересекли пустынный двор и остановились возле канала. Джини тихонько вскрикнула. Где-то в отдалении раздалось пронзительное завывание.
      Звук отражался от воды и оттого казался еще громче. Выла сирена. Вглядываясь во тьму, они видели, как по воде, пробиваясь сквозь дымку, к ним приближаются огни.
      – Конечно. Ну конечно же! Какой я болван!.. – Паскаль схватил девушку за рукав и повлек ее вдоль темной улицы, подальше от этого места. – Ты хотела вызвать полицию, Джини? – прошептал он. – Неужели не видишь, нам было вовсе необязательно это делать? Кто-то уже позаботился об этом, очень точно рассчитав время. Нам дали ровно столько, сколько было нужно, чтобы подняться в квартиру и сделать то, что мы сделали. А затем нам дали время, чтобы уйти. Смотри.
      Огни приближались все ближе, из-за туманной дымки свет их расплывался, лишенный строгих очертаний. Вскоре до их слуха донеслись крики. Паскаль крепко прижал ее к каменному парапету набережной. С этого места они смотрели, как у набережной напротив Палаццо Оссорио появился светлый силуэт катера. Внезапно, словно вынырнув из дымки, свет ослепил их глаза, и Паскаль оттащил Джини еще на несколько шагов – туда, где темнота была гуще. Они услышали, как на пристань полетели причальные концы и по набережной гулко загрохотали ботинки полицейских, бегом направившихся во двор здания. Они прогремели по каменным ступеням и стали затихать, пока, наконец, не наступила тишина.
      Паскаль слушал все эти звуки с сосредоточенным выражением лица.
      – Почему же они рассчитали время именно так? – еле слышно спросил он самого себя. И тут же его лицо прояснилось. – Ну конечно же, конечно, – пробормотал он. – Они не хотят, чтобы нас арестовали или задержали для допросов. Мы крайне полезны для них. Я понимаю, Джини. Я начинаю понимать…
      Снова повисла тишина, нарушаемая только свистом ветра и шлепками, которые издавали волны, разбиваясь о гранитные бока канала.
      Джини закрыла глаза. Она так устала. Пусть дождь умоет ее лицо.
 
      Паскаль проводил девушку в ее номер. Она никак не могла успокоиться, ее до сих пор трясло, и Паскаль укутал ее в пуховое одеяло. Затем он спустился вниз и уговорил портье достать для них немного бренди и что-нибудь поесть – супа и хлеба. Принеся все это наверх, он запер дверь номера. Вдобавок к этому Паскаль хотел закрыть жалюзи, но Джини попросила его:
      – Не надо, оставь их открытыми. Я хочу видеть луну, воду и небо. Мне это помогает.
      Паскаль обернулся и посмотрел на девушку. Комнату освещала лишь одна тусклая лампа, тени от нее распластались по потолку. Из окна по полу протянулась дорожка лунного света. Под глазами Джини залегли темные круги, лицо ее было бледным. Она все еще дрожала Паскаль неслышно подошел к ней и, проявив некоторую твердость, заставил ее поесть. Налив бренди в маленький стаканчик, он заставил девушку выпить его содержимое.
      – Вот так-то лучше. – Он сел напротив нее, взял ее ладони в свои и стал их растирать, возбужденно глядя ей в лицо. – Так гораздо лучше. Тебе все еще холодно, но хотя бы щеки чуть-чуть порозовели.
      Поколебавшись, Паскаль привлек ее к себе.
      – То, что мы обнаружили сегодня, меняет все, – начал он тихим голосом. – Ты должна уяснить это, Джини. Сначала все выглядело мерзко, неприятно, и все же… Но сейчас… – Его голос напрягся. – Сейчас это уже убийство. Кто-то хладнокровно прикончил тех двоих. И все было рассчитано так, что их найдем именно мы. Я в этом уверен.
      Он помолчал, не отрывая взгляда от девушки.
      – Я был прав, Джини, кто-то постоянно идет по нашему следу. Нас используют. Возможно, они считают, что со временем мы приведем их к Макмаллену. Так вот, довольно! Больше я не позволю тебе заниматься этим делом. Завтра я собираюсь поговорить с Дженкинсом и сообщить ему об этом.
      Ничего не ответив, Джини опустила взгляд. Пусть все немного уляжется. Кроме того, ей было не под силу думать о завтрашнем дне, о Дженкинсе, о редакции. Все это казалось призрачным и нереальным. Перед ее глазами неотрывно стояла комната, из которой они только что бежали.
      – Кто их убил, Паскаль? – спросила она – Кто мог сделать это? Эплйард был всего-навсего газетным сплетником, а Стиви вообще ни к чему не имел отношения. Что мог выиграть убийца от их смерти?
      – Молчание, – ответил Паскаль, отпустив ее руки, поднявшись и меряя комнату шагами.
      – Я думаю, кто-то хотел заткнуть им рот, это очевидно. Эплйард, должно быть, о чем-то знал, а они решили, что он вполне мог все рассказать Стиви. Поэтому для убийц было бы проще, если бы эти двое умерли…
      – Но почему именно таким образом? – Джини наклонила голову и закрыла лицо руками. – Если они хотели убить Стиви, то зачем заманивать его сюда и делать это именно так? Зачем было привозить его в ту квартиру, усаживать рядом с трупом человека, которого он любил? Зачем раскрашивать ему лицо? Это же так жестоко! Это чудовищно, Паскаль!
      – Жестокость во всей этой истории самое главное, – Паскаль сжал руки девушки. – Ты же знаешь это, Джини, ты сама все видела. Унижения, стремление подчинить своей воле. Секс, а теперь – смерть. Кто бы за всем этим ни стоял, ему доставляет удовольствие причинять боль. Неужели ты хоть на секунду усомнилась в этом, увидев, что они устроили в твоей квартире? Когда ты прослушивала пленку в машине? Или сегодня вечером, в той квартире?
      – Нет, – ответила Джини, – конечно же, нет. Я в этом не сомневаюсь. Но видеть доказательства этого воочию… Этот несчастный раздетый мальчик, его сложенные вещи… Они лишили его лица!
      – Они сделали его похожим на женщину. Точнее, на пародию женщины. – Казалось, что лицо самого Паскаля высечено изо льда. Он пристально посмотрел на Джини. – Это сделал тот, кто ненавидит гомосексуалистов, женщин и секс и в то же время испытывает ко всему этому непреодолимую тягу. Ответ тебе известен Джини. Кто это может быть?
      – Хоторн?
      – Вот и я так думаю.
      Джини попыталась что-то ответить, начала было спорить, но Паскаль резко оборвал ее:
      – Ладно, ладно, я знаю все, что ты собираешься сказать: ничего еще не доказано, это всего лишь предположения и так далее. Конечно. Но прислушайся к логике, коли уж нет ничего иного. – Паскаль поднялся и зашагал по комнате. – Кто-то очень хорошо обо всем осведомлен, согласна? Он знал, что мы будем раскручивать эту историю, еще до того, как об этом узнали мы сами. Он знал, в какой момент твоя квартира окажется пуста и как туда попасть. Он знал, что мы поедем в Венецию, и сделал так, что мы оказались в этой квартире в удобный для него момент. За нами действительно следят, ходят по пятам и подслушивают, Джини. Теперь у меня на этот счет уже не осталось никаких сомнений. Теперь задумаемся, кто мог организовать операцию с подобным размахом? Кто мог нанять палача, чтобы самому не появляться в Венеции? И рассуди, в конце концов, кто тот единственный человек, который выигрывает в результате всего этого?
      Джини выпрямилась. Она отпила глоток бренди и попыталась сосредоточиться. Внутри себя она чувствовала ледяной холод.
      – Хоторн, – сказала она, помолчав, и затем добавила: – Но не только он один. Мы до сих пор почти ничего не знаем о Макмаллене. Возможно, Макмаллен тоже что-то выигрывает от всего этого, если он и впрямь одержим Лиз, если хочет пустить под откос карьеру ее мужа и их брак. Это вполне может быть Макмаллен, Паскаль. Ты сам сказал, что убийства напоминают казнь в духе военных: два точных выстрела в затылок.
      – Я допускаю это. – Паскаль пересек комнату и сел рядом с Джини. – Конечно, я и сам об этом думал. Но если положить две эти возможные кандидатуры на чаши весов, то ты должна признать, что Хоторн все же сильно перевешивает Макмаллена. Разве Макмаллен мог бы организовать подобную слежку? Вряд ли. Действительно, у Макмаллена могли быть веские причины для того, чтобы очернить имя Хоторна. Но неужели ты думаешь, что ради этого он зашел бы так далеко и совершил убийство? Я в это поверить не могу. Состряпать мелкое сексуальное паскудство, вроде того, что было устроено в твоей квартире? Возможно. Оклеветать человека? Ради Бога. Но убить двоих людей? Нет, не верю. – После недолгого молчания Паскаль продолжил: – В то же время у Хоторна действительно есть за что бороться. Взгляни сама, чего он рискует лишиться: своего брака, своих детей, своей репутации, своей карьеры, всего своего будущего.
      Паскаль замолчал, но Джини видела, что у него на уме есть что-то еще, о чем он не хочет ей говорить.
      – В чем дело, Паскаль? – пристально взглянула она на него. – Договаривай.
      – Да, есть и еще кое-что, – сказал он после минутного молчания. – Первое – это исчезновение Макмаллена. Я думаю, он знал, что ему грозит опасность, и это возвращает нас все к тому же вопросу. К очень простому вопросу. Кто мог раскрыть планы Макмаллена? Кто мог пронюхать о его разговорах с Лиз, о том, что он обратился в газету? Кто мог с такой легкостью организовать слежку? Кто мог перехватывать почту, подслушивать телефонные разговоры, даже те, которые велись из телефонов-автоматов? У кого могут быть такие безграничные возможности? У Хоторна. Конечно, у Макмаллена тоже есть кое-какой опыт, он все же бывший десантник. Поэтому-то он моментально и смылся, предварительно успев замести все свои следы. Мне кажется, что ему это вполне удалось и сейчас он жив.
      – Раньше ты думал по-другому. Почему ты переменил свое мнение?
      – Я уже говорил тебе, Джини. Потому что я понял: нас используют – и тебя, и меня. Они продолжают разыскивать Макмаллена и считают, что мы можем вывести их на него. Пока существует такая возможность, мы остаемся для них полезны. В тот момент, когда надобность в нас отпадет… Вот почему они щадят нас, как пощадили сегодня вечером. Как только мы приведем их к Макмаллену, считай, что мы покойники.
      – Ты ведь не можешь так думать, Паскаль!
      – Еще сегодня утром – не думал, сейчас – уверен. – Неожиданно он со злостью обернулся к ней. – Все делается очень просто, Джини. Для них вовсе не обязательно стрелять нам в затылки. Они могут провернуть это гораздо тоньше: устроить автомобильную катастрофу, выбросить из поезда метро, организовать поломку лифта, который рухнет в шахту…
      – Это неправда. Это не может быть правдой! – Джини всхлипнула, поднялась и, подойдя к окну, выглянула наружу. Облака непрерывно наплывали на луну, и воды канала то вспыхивали серебряным светом, то вновь делались непроницаемо черными.
      – Я же разговаривала с Хоторном, – обернулась она и умоляющим взглядом посмотрела на Паскаля. – Я говорила с ним только вчера. Все это время я смотрела ему в глаза, в лицо. Я бы увидела там какой-то знак, какое-то выражение…
      Паскаль нетерпеливо махнул рукой.
      – Ты считаешь, что зло так легко распознать? Ошибаешься, Джини, это совсем не так. Мне приходилось встречать многих страшных людей, фотографировать их: бывших нацистов, мафиози, мелкотравчатых продажных генералов в Африке, арабских диктаторов – людей разного возраста, принадлежащих к разным расам. Всех их роднило только одно: они убивали не задумываясь и были готовы убивать снова и снова. Но ни в одном – ни в едином! – случае этого нельзя было прочитать на их лицах.
      – Но здесь все по-другому! – взорвалась Джини. – Хоторн не какой-нибудь генерал или диктатор. Он американский политик.
      – Ах да, конечно, – в голосе Паскаля появились нотки сарказма – И ты общалась с ним в прелестной гостиной, в окружении милых цивилизованных людей, а угощали вас вкусной едой и дорогими напитками. Но задумайся, задумайся, Джини, что на самом деле представляют собой все эти американские политики, а также их английские и французские коллеги!
      – Я думаю и вижу, что тут все иначе. Конечно, я допускаю, что они порой могут принимать негуманные решения, к примеру, во время войны. Могут отдавать приказы о бомбежках и прочих постыдных вещах, могут шевельнуть пальцем, и еще до обеда какой-нибудь город исчезнет с лица земли. Я все это знаю, знаю. Но это политические, а не личные решения. Это совсем не то, что убить кого-нибудь ради того, чтобы спасти собственную шкуру.
      – Значит, ты абсолютно уверена, что ни один из американских политиков на такое не способен? – Паскаль смерил Джини спокойным взглядом и, пожав плечами, отвернулся. – Неужели все они такие чистые? Взгляни хотя бы на некоторых из ваших последних президентов и тех, кто их окружает, Джини. И скажи мне еще раз, что ты совершенно спокойна на их счет.
      После некоторого молчания Джини произнесла:
      – Хорошо, я допускаю это. Но то же самое можно сказать про политиков и могущественных людей во всем мире: в Европе, Африке, Южной Америке, на Востоке…
      – Естественно, – вздохнул Паскаль. – В развитых демократических странах система ограничений работает эффективнее, нежели в других регионах. Но попробуй загнать того или иного политика в угол, пригрози ему, что в случае бездействия он потеряет все, а в противном случае выиграет, и он начнет лгать, сплетничать, шантажировать, а при определенном стечении обстоятельств – да, и убивать. И лишь в одном ты можешь быть совершенно уверена: ничего на его лице тебе прочитать не удастся.
      После этих слов в номере воцарилось длительное молчание. Паскаль задумчиво курил, Джини стояла у окна, не отрывая взгляда от воды. Она обдумывала некоторые аспекты этой истории, которые раньше не давали ей покоя. К примеру, вначале она не была уверена, что делает правое дело, копаясь в частной, более того, интимной жизни постороннего мужчины. Ее мучили неразрешимые, казалось бы, вопросы. Неужели не существует никакой ширмы, которая отделяет политическую жизнь человека от того, как он ведет себя в быту? Имеет ли какое-то значение тот факт, что политик с безупречной во многих отношениях репутацией оказывается лжецом и бабником, когда дело не касается его работы? Неужели первое не перевешивает второго?
      Теперь ответ на эти вопросы был для нее ясен: нет. Ложь и обман не могут быть оправданы и локализованы. Они как заболевание, расползающееся от одного органа по всему организму, заражая его и ставя под угрозу саму жизнь. Кроме того, – перед ее внутренним взором вновь предстала страшная комната в Палаццо Оссорио, – теперь еще убиты два человека. Она вспомнила свой телефонный разговор со Стиви. «Я ведь ни разу не был за границей», – пожаловался он ей тогда. Вот он и совершил его, свое первое и последнее путешествие за границу. И тут Джини осознала, что ярость и бешенство, которое она испытывала сейчас, заставили ее полностью успокоиться. Обернувшись, она посмотрела на Паскаля.
      – Паскаль, – начала она, – ты должен понять одну вещь. Я не брошу этого дела. По крайней мере, сейчас. Делай все, что тебе угодно. Беседуй с Дженкинсом, если тебе угодно. Попробуй снять меня с этого задания, если хочешь. Но я все равно буду продолжать работать над ним, и помешать мне не сможет никто – ни ты, ни Дженкинс. Я буду работать над этим с тобой или без тебя. Я буду работать до тех пор, пока не докопаюсь до истины. Если во всем этом действительно виноват Хоторн, он конченый человек.
      Она сделала быстрый и резкий жест.
      – Выбирай, Паскаль. Со мной или без меня. Делай выбор.
      Паскаль молча смотрел на девушку. Ни на одну секунду у него не возникло сомнения в серьезности ее слов. Она говорила спокойно, лицо ее было сосредоточенным и бледным, глаза не отрывались от его лица. Это не было ни бравадой, ни истерикой. Ему самому было знакомо такое состояние. Это было упрямое и непреклонное убеждение в том, что правда может быть раскрыта, и что именно эта цель составляет главную суть их работы.
      В этот момент, глядя на Джини, он словно увидел и услышал самого себя, когда был моложе. Он вспомнил, как это бывает, когда работа, которую ты делаешь, становится всем смыслом твоей жизни. Он испытывал одновременно стыд и убежденность в ее правоте, хотя знал, что не может сказать об этом Джини.
      Встав, он подошел к девушке. В лунном свете ее волосы приобрели цвет серебра. С бледного лица на него глядели огромные темные глаза. Паскаль видел, что она до сих пор дрожит, и понял, что все увиденное ею до сих пор не отпускает ее. Он молча взял ее за руку и привлек к себе. Протянув руку, он дотронулся до ее затылка и распустил волосы Джини. Когда Паскаль прикоснулся к Джини, она глубоко вздохнула. Он обнял Джини и повернул к себе ее лицо.
      Паскаль крепко держал ее в объятиях, чувствуя, как тепло его тела переходит в нее. Внезапно его пронзило понимание закономерности всего происходящего, и он понял, что Джини чувствует то же самое. Они, казалось, слились друг с другом: сознанием, сердцами, руками, и в тот же момент это слияние вернуло желание, которое всегда пробуждала в нем ее близость. Он помнил, каким властным могло быть это влечение, но сейчас, прикасаясь к ней, он ощущал, что даже те, прошлые чувства были ничто по сравнению с тем, что он испытывал теперь.
      Теперь уже Паскаль ни секунды не сомневался в том, что и Джини давно ждет его. Он отстранил от себя девушку и заглянул ей в лицо. Да, он не ошибался. Паскаль выключил свет, потянул ее за руку к кровати, и они легли. Паскаль держал ее в своих объятиях легко и нежно. Они лежали в полутьме и смотрели, как то появляется, то исчезает лунный свет. Паскаль гладил ее волосы. Через некоторое время он начал говорить.
      Он давно собирался ей рассказать о том, как провел эти двенадцать лет, как ходил рядом со смертью, про обстоятельства своей женитьбы, и сейчас он рассказал ей многое. Джини лежала молча, крепко прижавшись к нему. Но потом Паскаль почувствовал, что хочет забрать ее с собой еще дальше в их прошлое, и заговорил о днях, проведенных ими в Бейруте. Он возвращался все дальше и дальше в глубь времени, рассказывая ей о своем детстве, о матери, о давно умершем отце, о маленькой деревушке в Провансе.
      Многое из того, о чем он говорил, было внове для Джини, кое о чем он упоминал еще в Бейруте, и теперь Паскаль чувствовал, что это путешествие в прошлое успокаивает не только его, но и ее. Воспоминания убаюкали их, избавили от пережитого этим вечером ужаса. Дрожь в ее теле начала утихать, Джини уже не была такой напряженной.
      Через некоторое время, когда Паскаль умолк, заговорила она. Теперь уже Джини позвала Паскаля назад, в свое прошлое, свое детство. Девушка еще никогда не рассказывала ему об этом, и теперь, прежде чем она успела объяснить сама, он начал понимать, почему их связь в Бейруте окончилась именно таким образом. А Джини все так же спокойно и неторопливо говорила о том, что чувствовала она после того, как они расстались, и как он жил в ее душе все эти долгие годы.
      Ее рассказ все перевернул в Паскале. Пока Джини говорила, он гладил руку девушки, проводя пальцем по жилкам, бежавшим по внутренней ее стороне от локтя к запястью.
      Какое глубокое, мягкое, наркотическое успокоение охватывало его от этих прикосновений! Джини затрепетала, и, не размыкая объятия, они сомкнулись еще теснее. Паскаль заглянул ей в глаза, и она ответила ему молчаливым взглядом. Паскаль провел рукой по ее волосам, по лицу, коснулся ее горячих губ. Джини тихо застонала. От наслаждения ее лицо расслабилось, его черты стали мягкими и выражали бесконечное доверие и блаженство. Паскаль склонился и нежно поцеловал Джини в губы. Они лежали совершенно неподвижно, слившись в поцелуе.
      У губ Джини был слабый вкус коньяка, ее волосы и кожа пахли солью, морским ветром и дождем. Они занимались любовью очень медленно, чувствуя, как возвращаются к своим истокам. В сознании Паскаля, на его поверхности, беспорядочно всплывали крохотные кусочки воспоминаний: вот – характерное для нее движение, вот – ее запах, прикосновение, жесты… Вновь и вновь к нему приходило узнавание, и когда он входил в ее тело, то почувствовал, что вернулся не только к бесконечно любимой женщине, но и к самому себе, прежнему.
      Позже, когда они лежали рядом и острое наслаждение, только что пережитое ими, начинало медленно наполнять их тела и души близостью и любовью, Паскаль думал о том, что сейчас произошло, и вспомнил, что кто-то из поэтов прошлого называли это «маленькой смертью». В данном случае, казалось ему, эти слова были неправильны. Наоборот, ему казалось, что он летел на огромной высоте, что он путешествовал на необозримых пространствах. Он чувствовал себя возрожденным.
      Они разговаривали и занимались любовью почти всю ночь. Проснувшись в ее объятиях на следующее утро, Паскаль сначала испытал чувство полного умиротворения, а затем волнения от непомерной радости. Ему казалось, что ночью он был ослеплен и оглушен, а теперь снова мог слышать, видеть и ощущать все с необыкновенной чуткостью. И хотя ему хотелось пребывать в таком состоянии бесконечно долго, позволяя времени бежать мимо, не затрагивая его, Паскаль понимал, что сейчас для этого не самый подходящий момент.
      Поэтому, совершив над собой усилие, он поднялся и проделал все процедуры, которые обычно приводили его в чувство: встал под душ, оделся, выпил две чашки кофе, позвонил портье, сдал комнату и заказал лодку-такси. Он был настроен решительно и уверен, что они успеют на самый первый рейс.
      Они выехали в аэропорт гораздо раньше, чем это было необходимо. Водное такси лавировало между черными бакенами, отмечавшими фарватер канала, утренний свет был еще неярким и серым, а над водой висела все та же зеленоватая дымка.
      Стояло утро понедельника, и они добрались до маленького аэропорта, когда еще не пробило восемь. По залу бесцельно слонялись несколько вооруженных охранников, девушка за стойкой контроля зевала. «Оба рейса, – сказала она, – задерживаются. Придется подождать еще, по крайней мере, час».
      Только после того, как она произнесла слова «оба рейса», Паскаль вспомнил, каковы были их планы. Ведь он забронировал билеты на разные рейсы: для Джини – прямой рейс на Лондон, для себя – до Парижа, откуда он должен был вылететь в Лондон пятичасовым самолетом. После обеда ему предстояло встретиться с дочерью. У Марианны все еще продолжались каникулы, и ему было позволено увидеться с ней в три часа дня. Как же он мог об этом забыть! Злясь на самого себя, Паскаль начал ругаться, но потом перевел глаза на Джини и в то же мгновение понял, почему он обо всем позабыл.
      – Это все из-за тебя, – сказал он, пытаясь скрыть счастье, которое так и прорывалось в его голосе. – Это твоя вина, Джини. Я не соображаю, где нахожусь и что делаю. Я не могу ни о чем думать…
      Ему подумалось, что существует единственный разумный выход: отменить встречу с Марианной.
      – Ты не полетишь в Лондон одна, – сказал он. – Я не позволю, чтобы ты оставалась одна в этой квартире.
      Но Джини привела его в кафе аэропорта, напоила крепким кофе и стала переубеждать.
      – Ты не можешь так поступить, – говорила она. – Ты должен поговорить со своей женой, Паскаль. Да и Марианна ждет не дождется встречи с тобой. Ведь вы встречаетесь в три часа. Вечером ты уже будешь в Лондоне. Ну что может случиться за это время!
      Но перед глазами Паскаля все еще стояла комната в Палаццо Оссорио и их страшная находка. Джини поняла, что он уперся, и ничто не заставит его изменить решение. Нет, нет и нет, он не пустит ее одну в эту квартиру в Айлингтоне.
      Именно Джини предложила компромисс. Хорошо, в таком случае вместо того, чтобы возвращаться домой, она прямо из аэропорта поедет к Мэри и будет оставаться там до тех пор, пока Паскаль вечером не вернется в Лондон.
      – Ты даже можешь заехать за мной к Мэри, – предложила она. – Я буду ждать тебя там. Сейчас я ей позвоню, чтобы убедиться, что она дома. Вот увидишь, все будет в порядке. Это даже к лучшему, – добавила она, помолчав. – Я хочу задать Мэри кое-какие вопросы. – Она обвела глазами пустой зал вылетов и безлюдное кафе. – Ты, наверное, догадываешься, о чем я хочу у нее спросить.
      Паскаль заворчал. Он уже был готов пуститься в дальнейшие пререкания, но Джини не позволила. Она помнила его слова о том, насколько важна для него эта встреча с дочерью, поэтому без долгих разговоров она нашла телефонную будку и позвонила Мэри. Их соединили почти сразу. Мачеха, встававшая обычно очень рано, подняла трубку после второго гудка. Она, как и всегда, была рада услышать Джини, но в то же время девушка заметила, что голос ее звучал как-то странно и немного напряженно.
      – Примерно в полдень? – переспросила Мэри. – Милая, ты знаешь, как мне всегда приятно с тобой видеться, но боюсь, что на сей раз это будет затруднительно. Да, у меня тут кое-какие проблемы. Что, дорогая? Я тебя очень плохо слышу, связь просто ужасная… Ну если тебе действительно так необходимо со мной поговорить, возможно, я смогу уйти попозже, но я пока не уверена. Вот если бы я могла перезвонить тебе примерно через часок…
      Джини не сказала ей, откуда звонит, и теперь быстро произнесла:
      – Нет, Мэри, не надо. До меня сложно дозвониться. Я уже должна бежать. Я свободна все утро, может быть, смогу заехать к тебе чуть позже? Например в половине первого или в час? Ты никуда не уходишь на обед?
      – Нет, нет… Дело не в обеде. Я просто не могу тебе сейчас объяснить. Случилось кое-что весьма неприятное и… – Голос Мэри затих, но потом снова зазвучал в трубке. – Я знаю, как мы сделаем, дорогая. Все очень просто. Помнишь, мы как-то уже так поступали. Я оставлю ключ своей соседке, в доме пятьдесят шесть. Так что если меня не окажется, ты все равно сможешь войти. Мне не хочется, чтобы ты торчала у порога в такую мерзкую погоду. Так мы и сделаем. Возможно, я и буду дома, но если мне придется отлучиться, смело входи и приласкай несчастного Пса. Я оставлю для тебя сандвичи.
      – Мэри…
      – Нет, давай остановимся на этом. Если я и уйду, то ненадолго. А если мне придется задержаться, что ж, я хоть буду знать, где тебя найти. – Мэри помолчала. – Джини, с тобой все в порядке? Там не было… У тебя не возникало проблем с… Дело в каком-то мужчине, милая?
      Джини улыбнулась.
      – Вроде того, – ответила она. – Можно сказать и так.
      – О, Джини… Я надеюсь, это не твой Паскаль? Он показался мне довольно симпатичным… Нет? Тогда что же, дорогая? Ну хорошо, ладно, будь по-твоему. Скоро увидимся. Обнимаю тебя…
      Джини задумчиво повесила трубку. Ей подумалось, что подробности этого разговора Паскалю лучше не передавать. Все еще немного озадаченная, она медленно вернулась в кафе.
      – Все прекрасно, – бодро сказала она. – Я обо всем договорилась. Я еду к Мэри, а потом… – Джини вдруг запнулась, не в силах продолжать. Она увидела Паскаля, и все эти договоренности, препирательства, обсуждения показались ей такими незначительными! Он поднялся со стула и одним резким движением заключил ее в объятия. Целуя ей волосы, он поднял к себе лицо девушки.
      – Ты знаешь, я не хочу расставаться с тобой даже на час, даже на одну минуту, – сказал он. – Ты знаешь об этом?
      С этими словами он затащил ее в углубление, подальше от любопытных глаз карабинеров. Там они стояли, обнимаясь и бормоча какие-то слова. Одновременно с огромным счастьем Паскаль испытывал неловкость и волнение. Он почти изменил свои планы, во второй раз заявив, что, несмотря ни на что, летит вместе с ней. Даже спустя много времени, он так и не смог решить, обернулось ли бы все к лучшему или к худшему, если бы тогда он именно так и поступил.
      Только когда объявили о посадке на ее самолет, Паскаль хватился, что прошлой ночью забыл ей кое-что сказать.
      – Бейрут, Джини, – торопливо проговорил он. – Очень важно, чтобы ты это знала. Ты помнишь, что они устроили, когда вломились в твою квартиру. Я тогда еще сказал тебе, что это, видимо, сделал человек, знавший, как причинить нам боль, знавший о том, что было в Бейруте…
      – Об этом не знает никто. Только мой отец. Я же говорила тебе…
      – Милая, ты ошибаешься. Мэри все знает. В тот вечер, во время приема, она дала это понять совершенно недвусмысленно. Неважно, откуда она узнала, сейчас не время это выяснять, но поверь мне, я прав. Она знает обо всем, что там было, и я думаю, она рассказала об этом кому-то еще.
      – Она бы не сделала этого! Никогда! Только не Мэри! Паскаль увидел, как лицо Джини приняло упрямое выражение, и привлек ее к себе.
      – Конечно же, она не сплетничала. Нет, конечно, нет. Но она, видимо, очень переживала и с кем-то поделилась. Попросила совета. Кто был ее ближайшим другом после смерти мужа? Кто помогал ей пережить тяготы вдовства, привозил ей книги, подарки… От кого она зависит, Джини?
      – Джон Хоторн…
      – Вот именно. – Он отстранился от девушки и, посмотрев ей в лицо, увидел озабоченность в ее темных глазах. – Если я прав, Джини, то именно он послал кого-то в твою квартиру с особым поручением, выполнение которого, как он теперь знал совершенно точно, причинит тебе боль.
      Паскаль сдвинул брови.
      – Дорогая, обещай мне быть осторожной. Я не хочу, чтобы он причинил тебе вред.
      Джини привстала на носки и поцеловала его.
      – Я не позволю ему сделать это. Я никому не позволю.
      Она направилась к дверям вылета, но на полпути остановилась и импульсивно обернулась к Паскалю.
      – Все равно он не знает о том, что произошло в Бейруте, – сказала она. – Может, он и думает, что знает, но ошибается. Ни он не знает, ни кто-либо еще. Кроме нас.

      В комнате было тепло и тихо. Где-то в отдалении тикали часы. За окнами тоже стояла тишина, лишь изредка нарушаемая колесами проезжавших автомобилей. Выглянув на улицу, Джини увидела, что дождь уступил место мокрым снежным хлопьям. Она приехала позже, чем рассчитывала. Мэри дома не было, вместо нее девушка нашла записку и аккуратно уложенную корзиночку с сандвичами. Джини откинулась в кресле. Она чувствовала, как к ней подступает сон. Еще бы, ведь прошлой ночью она почти не спала. Девушка изо всех сил боролась с сонливостью, но безуспешно. Ноги налились тяжестью, мысли путались. Она решила дождаться Мэри и задать ей еще кое-какие вопросы о Хоторнах. В конце концов, она лишь раз общалась с ними более или менее на короткой ноге, так что ее расспросы не могли показаться странными или неуместными. Она могла спросить Мэри, почему Лиз выглядела такой взволнованной? Можно было даже рискнуть и произнести имя Макмаллена, вдруг Мэри знает, как и когда началась их дружба с Лиз? Она направит Мэри на ее любимую тропинку воспоминаний и забавных историй, и если даже со стороны Джини это и станет некоторым обманом, то в данной ситуации он вполне простителен.
      Пес, валявшийся на потертом ковре, стал тихонько посапывать и наконец уснул. Во сне он дергал лапами и повизгивал. Джини слышала, как часы в прихожей ударили один раз, обозначив половину чего-то. Через некоторое время они пробили три. Ее глаза слипались. От огня в камине шло приятное тепло. Джини подумала о Паскале и о том, что с каждым прошедшим часом его возвращение становится все ближе. Сейчас он уже должен быть с Марианной. Может быть, он играет с ней, или разговаривает, или читает, или взял с собой на прогулку. Потом он отправится в аэропорт, сядет в самолет, а затем… Она вздохнула, безуспешно попыталась сбросить с себя дремоту, но уплыла на волнах сна.
 
      Когда Джини проснулась, в комнате было темно. В дверь отчаянно барабанили, звонок в прихожей разрывался. Несколько секунд, ошалевшая после перелета, растерявшаяся от усталости и темноты, она никак не могла сообразить, где находится. Потом вспомнила. Конечно же, она была у Мэри, а шум раздавался от входной двери, в которую кто-то колотил и непрерывно звонил. Джини вскочила на ноги, едва не споткнувшись о Пса, и заметила, что огонь в камине едва теплился и был готов вот-вот погаснуть. Сколько же времени она проспала? Где Мэри? Она ощупью дошла до ближайшего стола и включила лампу. Пес тоже проснулся, поднялся и вздыбил шерсть на загривке. Из его глотки послышалось низкое рычание. За окнами было темно. Джини взглянула на свои часы, увидела, что уже почти пять, и испытала приступ безотчетной тревоги. Где же Мэри и почему она не позвонила, как обещала?
      Стук в дверь прекратился. Мэри вышла в прихожую и прислушалась. Ушел ли тот, кто находился снаружи, или он все еще там? Ей вдруг стало страшно. На секунду ей представилась комната в Венеции и двое сидящих на полу мертвецов. Она увидела пустой взгляд голубых глаз Стиви, маленькую ранку на затылке, через которую вытекла его жизнь. Она услышала предупреждение Паскаля: «Они могут провернуть это гораздо тоньше: устроить автомобильную катастрофу, выбросить из поезда метро, организовать поломку лифта, который рухнет в шахту…»
      Пытаясь справиться со страхом и презирая саму себя, она открыла дверь, испуганно вскрикнула и отступила назад. За дверью слышался какой-то шорох и электрический треск – знакомые звуки, издаваемые портативной рацией. На пороге вырос незнакомый ей мужчина, одетый во все темное. Он был очень высок и имел могучее сложение. На нем был темный плащ и черные перчатки.
      Джини замешкалась, хотела что-то сказать, потом передумала и попыталась закрыть дверь. Огромная нога в черном ботинке, просунувшись в щель в дверном проеме, не позволила ей сделать это.
      – Мисс Хантер? Одну минуту, пожалуйста, – произнес голос с американским акцентом.
 
      Паскаль приехал в дом своей бывшей жены в четверть первого. Элен сама открыла ему дверь.
      – Ты опоздал.
      – Всего на пятнадцать минут, Элен. Рейс немного задержали, кроме того, мне нужно было забрать машину.
      – Меня это раздражает. Никогда не знаешь, в котором часу ты объявишься, – метнула в него острый взгляд женщина. – Я должна выйти из дома, а у няни сегодня выходной. Из-за тебя я опаздываю. Ну уж, коли приехал, заходи. Понятия не имею, что ты собираешься делать. Погода отвратительная, а Марианна сегодня капризничает. Эти твои визиты ее только нервируют.
      Паскаль ничего не ответил. Элен провела его в комнату, которую она называла «телевизионной». Здесь было чересчур много стульев и прочей обитой ситцем мебели. Марианна сидела на полу напротив телевизора и смотрела американские мультики. На экране множество ярко раскрашенных зверей шумно и безжалостно колотили друг друга.
      Она поздоровалась с Паскалем, но не встала и не подошла к нему. При взгляде на дочь его сердце заныло. Эти послеобеденные встречи очень часто проходили весьма напряженно. Трех часов было явно недостаточно, чтобы навести мосты. Ему было тяжело неделю за неделей ломать голову над тем, что бы им придумать на время этих кратких свиданий.
      В летние месяцы, когда он мог, к примеру, водить ее на занятия по плаванию или в парки, это было легче, но зимой… Паскаль взглянул в окно. На улице было холодно и ветрено, но хоть дождь пока не шел.
      – Я подумал, что ты, возможно, захочешь сходить на игровую площадку, Марианна? – предложил он, думая о парке неподалеку. – Тебе же нравятся качели, карусель…
      Марианна послушно поднялась.
      – Да, папа, – произнесла она без всякого энтузиазма – Очень хорошо. Сейчас я надену пальто.
      Неуверенно взглянув на мать, она вышла из комнаты. Элен передернула плечами.
      – Не представляю, что вы будете делать в парке несколько часов. На улице жуткий холод.
      – Мы сходим туда, а потом я свожу ее куда-нибудь попить чаю, – начал Паскаль, но Элен его оборвала.
      – Валяй, если очень хочется. Дело твое. Я, пожалуй, оставлю вам ключ. Постараюсь прийти к трем, но если задержусь, вы сами сможете войти.
      – Задержишься?
      – Господи Боже мой, Паскаль! Я и так выхожу из дома раз в сто лет. Сегодня я обедаю с друзьями. Постараюсь, как уже сказала, вернуться к трем.
      Она отвела глаза в сторону.
      – Хорошо, – ответил он. – Но, может быть, ты оставишь мне их телефонный номер?
      Вместо ответа она окинула его холодным взглядом.
      – Это невозможно. Мы едем в какой-то ресторан, и я даже не знаю, в какой. Уж три часа ты можешь провести с дочерью? О большем я тебя не прошу.
      Паскаль начал мысленно подсчитывать: если Элен действительно вернется в три, он спокойно успеет на пятичасовой рейс. Если же она задержится… Он колебался и уже хотел было сказать о том, что не может опоздать на самолет, но все же промолчал. Узнав, что ему срочно нужно куда-то улетать, она опоздает специально. – Вот ключи. Заприте дверь на два оборота. Увидимся около трех. До свидания, Марианна. Постарайся, чтобы папочка тебя не утомил.
 
      На детской площадке Марианна позволила Паскалю покачать себя на качелях, но, похоже, не получила от этого большого удовольствия. Затем по его предложению она залезла на карусель и вежливо сидела на ней, пока Паскаль раскручивал эту железную конструкцию. Как только карусель замедлила свой бег, девочка слезла с нее. Взявшись за руки, они подошли к маленькому пруду на краю площадки и стали смотреть на уток. Паскаль совсем забыл прихватить с собой хлеба, чтобы покормить птиц.
      – Ничего страшного, папа, – сказала Марианна. Вытащив ладонь из его руки, она подошла к скамейке и села.
      Паскаль последовал за ней и присел рядом. Его начинало охватывать отчаяние. Прошло всего полчаса.
      – Тебя что-то беспокоит, дорогая? – спросил он. – Что-нибудь не так?
      – Ухо немного болит. И в горле першит, – ответила она, потирая шею. – Мне холодно.
      Паскаль заглянул ей в лицо. Лоб и губы девочки были бледными, но на щеках горел румянец. Она поежилась. Он потрогал ее лоб и убедился, что тот был теплым.
      – У тебя действительно болит ухо, милая?
      – Болит. Я даже слышу плохо.
      Паскаль колебался. Он беспомощно оглядел парк. Детей в нем не было.
      – Наверно, это из-за холода, – бодрым голосом произнес он. – В такой день лучше не выходить на улицу, как ты думаешь, Марианна? Хочешь, пойдем в то кафе, куда мы ходили раньше, помнишь? Там отличное мороженое.
      – Нет, спасибо, папа, – слабо улыбнулась Марианна. – Лучше пойдем домой.
      Такого еще не бывало. Паскаль почувствовал, как его пронизала тревога. Он снова потрогал ее лоб, затем взял девочку за руку.
      – Великолепная мысль. Пойдем домой и попьем чаю. А потом можем посмотреть телевизор. Что ты на это скажешь?
      Такая перспектива, казалось, обрадовала девочку. Лицо ее осветилось.
      – Я согласна, – сказала она. – Я дома всегда смотрю телевизор одна.
      – А разве мама с тобой его не смотрит, дорогая? Или няня? Новая няня? Как ее зовут?
      – Элизабет. Она англичанка. Да, иногда и она со мной смотрит. А мамочка только обещает, но потом всегда оказывается занята. – Марианна крепко стиснула руки. – По понедельникам после обеда, по-моему, показывают «Опасную мышь». Мне она нравится.
      – Вот и отлично, пусть будет «Опасная мышь», – подвел черту Паскаль.
      Идти им было недалеко, но Марианна шла все медленнее и медленнее. Вскоре она начала отставать. Паскаль вновь пощупал лоб дочурки. Теперь он был уже очень горячим. Оставшийся путь до дома он нес ее на руках.
      Войдя в дом, он уложил Марианну на диван в «телевизионной» комнате и укрыл ей ноги пледом. Затем он включил телевизор и газовое отопление. После этого Паскаль отправился на поиски аспирина, обнаружив его в третьей по счету ванной, принадлежавшей самой Элен. Она была тщательно отделана и облицована розовым мрамором. Длинная полка вдоль стены была уставлена косметикой, кремами, предохраняющими кожу от старения, и склянками духов. Аспирин находился в аптечке, рядом с коробочкой в форме лошадиной головы, где Элен всегда держала противозачаточные средства. Коробочка была открыта и пуста.
      Паскаль закрыл аптечку, испытывая неудобство оттого, что увидел это. Налив в стакан воды, он вернулся к Марианне. Он отсутствовал не более пяти минут, но судя по лицу девочки, за это время у нее успела сильно подскочить температура. Ей даже было больно проглотить таблетку аспирина.
      – Папа, у меня болит горло, – пожаловалась она. Паскаль погладил ее по волосам, подложил ей под голову подушку и осторожно расстегнул платье. Грудь и шея девочки были покрыты сыпью. Паскаль вновь застегнул платье. Был всего час дня.
      – Во сколько возвращается домой твоя няня Элизабет в выходные дни, Марианна?
      – Вечером. После чая. Она купает меня.
      – А разве этого не делает мама, когда у Элизабет выходной?
      – Нет, это всегда делает Элизабет. Потом она читает мне книжку и укладывает в постель…
      Паскаль нахмурился и, пытаясь говорить спокойным голосом, произнес:
      – Слушай, Марианна. По-моему, папе стоит позвать к тебе доктора. Пусть он даст тебе что-нибудь от горлышка, хорошо? Ты хочешь, чтобы я позвонил своему доктору или тому, который к тебе обычно приходит?
      – Позвони своему доктору, папа. Наш доктор противный. Он старый и все время торопится. Ну его.
      Ассистентка сообщила, что доктор уехал по вызову к больному с сердечным приступом и находится сейчас на другом конце Парижа. Когда он вернется, то немедленно отправится по адресу, который назвал Паскаль, но ожидать его раньше, чем через два часа, не имеет смысла.
      Паскаль вернулся в «телевизионную» комнату. Марианна спала. Он сел рядом и стал с волнением смотреть на дочь. Ее дыхание выровнялось, лоб стал прохладнее. Видимо, подействовал аспирин.
      Паскаль встал и принялся расхаживать по комнате. Он был взволнован, озабочен и никак не мог успокоиться. Взял один из модных журналов Элен, но через секунду отшвырнул его в сторону. В этом доме вообще нечего было читать. Он взглянул на телефон и подумал, не позвонить ли Джини. Шел уже третий час. Паскаль посмотрел на спящую Марианну. Он понял, что может и не успеть на пятичасовой рейс. Через некоторое время, все еще не в силах успокоиться, он вышел на улицу. Никаких признаков приближения доктора!
      Паскаль вернулся в дом и сел напротив Марианны. Чтобы взять себя в руки, он попытался думать о работе, однако это ему не помогло. Он вспомнил Палаццо Оссорио, и от этого стало еще хуже: к страху за Марианну добавился страх за Джини. Паскаль вытащил из кармана маленькую медную пуговицу, найденную им накануне вечером под стопкой одежды Стиви. Она завалилась в щель между половицами и была почти невидна. Принадлежала ли она убийце? Пуговица выглядела новой и еще не успела потускнеть. Паскаль вертел ее и так, и эдак. Узор был выполнен очень тщательно. Присмотревшись повнимательнее, он увидел, что на пуговице выдавлен венок, предназначенный, судя по всему, для того, чтобы увенчать какого-нибудь героя или победоносного генерала. Листья были то ли дубовые, то ли лавровые, но, так или иначе, они символизировали триумф.
      Паскаль долго не отрывал взгляда от маленького блестящего предмета, но потом спрятал его в карман. Из кофра с фотоаппаратами он достал найденную Джини книгу. Старая потрепанная обложка с фирменным знаком издательства «Пингвин» – такие продаются в тысячах магазинов. На обложке красовался портрет молодого Джона Мильтона, внутренние страницы пожелтели и были испещрены пятнами сырости. «Потерянный рай». Та самая, которую Джини обнаружила в свое время на письменном столе Макмаллена. Означало ли это нечто большее, чем просто пристрастие ее хозяина к творчеству Мильтона и эпической поэзии? Пока было очевидно лишь одно: книга эта действительно принадлежала Макмаллену и, следовательно, он успел побывать в Венеции. Но больше эта находка не говорила Паскалю ни о чем.
      Он взглянул на Марианну. Девочка все еще спала. Стремясь хоть чем-то занять себя, он принялся читать книгу, но очень скоро оказался в крайне затруднительном положении. Разговорный английский был у Паскаля блестящим. Его отец преподавал иностранные языки в школе в Провансе. Он умер, когда сыну исполнилось всего лишь десять, и хотя воспоминания уже поблекли, Паскаль до сих пор помнил давно минувшие времена, когда отец читал ему вслух отрывки из произведений великих англичан: Шекспира, Диккенса и других. Однако Мильтон в их число не входил. Паскаль перевернул страницу. Необычный синтаксис этого слога был выше его понимания. Может, английский язык Паскаля и был хорош, но для этого произведения явно недостаточен. Паскаль перевернул еще одну страницу, замер и поднес книгу поближе к свету.
      Вдоль одной из строф карандашом была проведена тонкая линия. Она выделяла не какие-то определенные слова, а целое четверостишие. Паскаль стал внимательно его читать:
 
И мучит его мысль
Двоякого страданья:
О счастье, что ушло,
О боли, что горит.
 
      Паскаль задумался. Прочитанные слова эхом отдавались в его мозгу. На короткое мгновение он примерил их к собственной жизни. Подходили ли они также и к Макмаллену? Он захлопнул книгу. На диване заворочалась Марианна и беспокойно скинула с себя плед. Паскаль пощупал ее лоб. Судя по всему, действие аспирина заканчивалось, девчушка снова начинала гореть. Паскаль нетерпеливо подбежал к входной двери и распахнул ее настежь. Машины доктора все еще не было. Боль и тревога захлестнули его. Он вернулся в комнату, опять укрыл дочку пледом, выключил отопление и приоткрыл окно. Нужно сбить ей температуру. Во что бы то ни стало нужно сбить ей температуру!
      Он встал на колени возле дочери и стал гладить ей лоб, размышляя, не дать ли ей еще аспирина. На пузырьке было написано, что одну дозу можно принимать раз в четыре часа. Паскаль взглянул на часы: во сколько он дал ей первую таблетку? Около двух. Сейчас почти четыре. Слишком рано для повторной дозы!
      Он терзался в нерешительности. Подумал, что теперь уже точно опоздал на самолет, и тут же забыл об этом. Марианна проснулась и захотела пить, но когда он принес ей воды, выяснилось, что из-за боли в горле она не может глотать. Паскаль снова уложил ее на диван, а затем вышел в соседнюю комнату и, набрав номер, дрожащим от нетерпения и волнения голосом потребовал к телефону доктора.
      – Не волнуйтесь, мсье Ламартин, – стала успокаивать его ассистентка, – я уверена, что с девочкой все будет хорошо. У детей часто бывают такие внезапные скачки температуры. Держите ее в прохладной комнате. Доктор вот-вот подъедет. И не волнуйтесь, с ней все будет в порядке.
      Ассистентка ошибалась. С Марианной было далеко не все в порядке. В половине шестого, когда Паскаль уже собрался дать ей еще одну таблетку аспирина, послышался звук затормозившей возле дома машины. Он направился к прихожей, чтобы открыть доктору дверь, и замер. Позади него Марианна издала странный звук. Это был сухой всасывающих вдох.
      Паскалю стало жутко. Он стремительно обернулся. Глаза Марианны вдруг широко раскрылись и закатились так, что видны были одни белки. Она мелко задрожала, а затем ее тело скорчилось в конвульсиях.
      – Приношу извинения за беспокойство, мэм.
      «Этот здоровяк вежлив, – подумала Джини. – Вежлив и бесстрастен». На его физиономии было написано эмоций не больше, чем на амбарной двери. Он протянул Джини свое удостоверение и открыл его. Бросив взгляд на документ, девушка увидела герб США, фотографию и имя: Фрэнк Ромеро. Верзила захлопнул книжечку.
      – Леди Пембертон в данный момент находится в резиденции господина посла. Она не смогла позвонить вам, как было условлено, мэм. Господин посол решил, что будет проще, если вы сами приедете к ним прямо туда. Я прибыл за вами на автомобиле. Он приносит извинения за то, что заставил вас ждать.
      Джини колебалась, и мужчина сразу это заметил. Он тут же протянул ей белую карточку с напечатанным на ней телефонным номером.
      – Если вы согласитесь позвонить по этому телефону, вам подтвердят приглашение.
      – Благодарю вас, – ответила Джини. – В любом случае мне необходимо собраться.
      Помешкав еще немного, Джини закрыла дверь и, вбежав в гостиную, набрала телефонный номер. Трубку подняли после третьего гудка. Это был Джон Хоторн. Голос его, как всегда, был абсолютно спокоен.
      – Джини? – спросил он. – Я прошу прощения за то, что все так получилось. Передаю трубку Мэри…
      Голос Мэри можно было назвать каким угодно, но только не спокойным. Джини показалось, что мачеха измучена и находится в смятении.
      – Джини, дорогая, я так перед тобой виновата! Тут происходит настоящая трагедия. Нет, сейчас я говорить не могу. Было бы хорошо, если бы ты приехала сюда немедленно… Что такое, Джон? – спросила она в сторону, и в трубке настало молчание. – А-а, хорошо. Джини, ты меня слышишь? Джон послал за тобой одного из этих… своих телохранителей. Его зовут Фрэнк. Да, дорогая. Что?
      – Я не понимаю, Мэри. Зачем я там понадобилась?
      – Дорогая, сейчас я не могу тебе ничего объяснить. Только когда увидимся. Хорошо, значит, минут через двадцать-тридцать.
      Повесив трубку, Джини собрала сумку, взяла плащ, поцеловала Пса и вышла на крыльцо. Дождь закончился. Фрэнк Ромеро стоял возле машины и снимал свой плащ. Сделав это, он аккуратно свернул его и уложил на заднее сиденье. Когда Джини спустилась с крыльца, он уже был наготове и стоял на тротуаре, открыв для нее заднюю правую дверцу. Джини заметила, что на нем была одежда либо абсолютно неофициальная, либо, наоборот, некая униформа: черные ботинки, темно-серые брюки с острыми, словно лезвия, стрелками и двубортный черный блейзер. Он был застегнут на два ряда блестящих медных пуговиц. Джини весьма правдоподобно споткнулась, и Фрэнк Ромеро протянул руку, чтобы поддержать ее.
      – Осторожно, мэм, тротуар очень скользкий.
      Джини оперлась о его руку, потерла коленку и болезненно поморщилась. На рукавах его пиджака также были пуговицы, и теперь она их отчетливо видела. На них был выдавлен любопытный и весьма характерный узор: маленький венок из дубовых листьев. Джини выпрямилась и улыбнулась охраннику.
      – Спасибо. Со мной все в порядке. Просто немного подвернула ногу. Лучше я сяду впереди.
      Девушка уселась рядом с ним и выждала, пока они отъехали на несколько кварталов. Только после этого она спросила:
      – Скажите, а вы давно работаете у господина посла?
      – Да, мэм.
      – Как давно?
      Он кинул на нее быстрый взгляд, но тут же перевел глаза на дорогу.
      – С тех пор, как он получил это назначение, мэм.
      – Наверное, у вас очень интересная работа?..
      – Да, мэм.
      «Черт бы тебя побрал!» – подумала Джини. Некоторое время она сидела молча, размышляя, с какой стороны лучше подступиться к этому истукану. Фрэнк Ромеро не отрывал взгляда от дороги. Был час пик и улицы кишели автомобилями. Возле Гайд-Парк-Корнер им пришлось остановиться.
      – Вы не будете против, если я вас кое о чем спрошу, Фрэнк?
      Он снова быстро взглянул на нее и тут же повернул свое бесстрастное лицо к автомобильному затору.
      – Меня всегда интересовало вот что: где люди, работающие телохранителями, проходят подготовку? Вы все какое-то время служите в полиции, в армии или где-то еще?
      – Что касается меня, мэм, – проговорил он, не отрывая глаз от дороги, – то я служил в армии. Я ветеран Вьетнама.
      – Как интересно! Значит, у вас есть кое-что общее с послом Хоторном? Два дня назад он рассказывал мне о своей службе во Вьетнаме.
      – Да, мэм.
      Они долго молчали. Джини не понукала своего шофера, и через некоторое время ее безмолвные надежды оправдались. Последнее замечание девушки, похоже, вдохновило охранника, и он решил выдавить из себя кое-какую информацию.
      – Во Вьетнаме я служил под командованием посла Хоторна, мэм. Я был сержантом в его взводе.
      – Надо же! – воскликнула Джини. – Стало быть, вы связаны с его семьей уже много лет.
      – Да, мэм, так оно и есть.
      Было видно, что Ромеро больше не настроен откровенничать, и Джини сочла за благо не наседать на него. Остаток дороги они болтали о всяких невинных пустяках: уличном движении, лондонской погоде и так далее в том же духе. Доехав до Риджент-парка, они завернули в Ганноверские ворота, миновали мечеть и на секунду притормозили возле проходной. Увидев, кто едет, охранники помахали им, подавая знак проезжать. Фрэнк Ромеро остановил машину около входа в резиденцию, вышел и учтиво распахнул для Джини дверцу. Вылезая из автомобиля, девушка использовала эту возможность для того, чтобы еще раз и поближе рассмотреть пуговицы на пиджаке телохранителя. Шесть спереди, по три на каждом рукаве, ни одной недостающей.
      На крыльце появился Джон Хоторн.
      – Все в порядке, Фрэнк?
      – Да, господин посол.
      – Я выйду через пару минут. Заходите, Джини, на улице холодно. – Он взглянул на небо, взял Джини под руку и увлек в просторный холл. – Я очень сожалею. У нас тут сплошные ЧП. Мэри вам все объяснит, а я, боюсь, должен вас покинуть. Как всегда, опаздываю на встречу в министерстве иностранных дел. Мэри здесь, и вскоре к вам присоединится Лиз.
      Он провел ее в ту самую, выдержанную в розовых тонах гостиную, фотографии которой она видела в журнале «Хелло!». Шторы были задернуты, в камине горел огонь, над ним красовался Пикассо «розового периода», а правее – розоватый Матисс. С кресла около камина поднялась Мэри. Джини сразу заметила, что мачеха выглядит усталой и растерянной.
      Джон Хоторн, как всегда, спокойный, побыл с ними пару минут и затем удалился.
      Как только за ним закрылась дверь, Мэри протянула руки к Джини и крепко прижала ее к себе.
      – Джини, прости меня, ради Бога! Я бы обязательно позвонила, если бы смогла. Но… – Она сделала беспомощный жест. – Здесь творился настоящий ад, просто ужас! У меня голова раскалывается. Мне только что принесли чаю… Ты хочешь чаю? Впрочем, лучше я тебе все объясню, пока не спустилась Лиз. А потом, если повезет, поедем домой. Я этого больше не выдержу…
 
      Джини подошла к камину и села напротив Мэри. Пока мачеха разливала чай, она рассматривала эту розовую комнату. Столик, стоявший напротив нее, был сплошь заставлен фотографиями: официальными, семейными… Молодой Джон Хоторн в военной форме, Хоторны рядом с различными бывшими президентами и другими высшими государственными деятелями США, Хоторны en famille. Два очаровательных светловолосых мальчика, дом в пригороде Нью-Йорка, где прошло детство Хоторна. Роберт и Адам Хоторны стоят в саду рядом со своим дедушкой С. С. Хоторном. Старый С. С., сидящий в инвалидном кресле-каталке, а рядом с ним стоит Джон Хоторн. Лиз на этом снимке отсутствует.
      Джини обернулась к Мэри, которая протягивала ей чашку. У нее дрожали руки, и от этого маленькая серебряная ложечка звякала о блюдце. К удивлению Джини, Мэри наклонилась, открыла сигаретницу на столике возле себя, взяла сигарету и закурила. Встретившись глазами с Джини, она слабо улыбнулась.
      – Знаю, знаю… Но после того, что я вытерпела, мне просто необходимо закурить. Либо выпить чего-нибудь покрепче.
      – Да что здесь, в конце концов, творится, Мэри? Зачем меня сюда привезли? Я ничего не понимаю.
      – Через секунду поймешь, – вздохнула мачеха. – Только не спрашивай, как и когда все это началось. Я не знаю. Мне только известно, что в субботу на моей вечеринке Лиз была страшно взволнована. Она сказала, что боится за Джона. Мне, правда, показалось странным, что ее нервы натянуты до такой степени, но к тому моменту, когда они уходили, Лиз уже выглядела вполне нормально. Впрочем, ты и сама видела. Она чувствовала себя гораздо лучше, была возбуждена. Может быть, даже чересчур… Как бы то ни было, я об этом вскоре позабыла. Но потом, в воскресенье вечером, – да, правильно, это случилось вчера, – мне позвонил Джон. Мы разговаривали с ним невероятно долго, и он был страшно расстроен.
      – Из-за Лиз?
      – В общем-то да, но не только. – Мэри обратила к своей падчерице беспомощный взгляд. – Дело в том, что Джон очень предан семье, и еще эта его дурацкая гордость… Она ни за что не позволит ему признаться, что у него появились какие-то сложности. Он все держит внутри себя. А уж что касается того, чтобы попросить совета или помощи, так это для него вообще немыслимо. Он не признался мне в этом, но, несомненно, это копилось внутри него не один месяц. Впрочем, ладно. Когда Джон позвонил мне в воскресенье, я поняла по его голосу, что он близок к срыву. И вот, наконец, это вышло наружу. Видишь ли, Джини, с Лиз не все в порядке, причем довольно давно. По крайней мере, с прошлого лета. Она сменила уйму докторов, но ни один из них так и не смог ей помочь. В течение всего воскресенья здесь происходили дикие сцены: истерики, плач…
      – Но почему? Чем это вызвано?
      Лицо Мэри приняло озабоченное выражение. Она снова вздохнула.
      – Я думаю, из-за Джона, хотя ему, разумеется, это нужно меньше всего. С каждой неделей он переживал все сильнее. Конечно, и за Лиз, но в большей степени за мальчиков. Ты же знаешь, дети улавливают и замечают буквально каждую мелочь. А Лиз была настолько взвинчена из-за всех этих вещей, связанных с безопасностью Джона… Она так нервничала, что превратила жизнь ребятишек в сущий кошмар: то кудахтала вокруг них, то без всякой причины выходила из себя. Кроме того, я думаю… Конечно, Джон никогда не сказал бы мне этого напрямую, но, по-моему, эти проблемы не миновали и его. Я подозреваю, что у них с Лиз случались ссоры, и, как мне кажется, младший мальчик, Адам, подслушал одну из них. Он вообще сложный ребенок, всегда был ближе к Лиз, и все ее волнение, беспокойство передалось ему. По словам Джона, он стал очень замкнут, почти совсем забросил учебу… Его преподаватели весьма встревожены.
      Мэри тяжело вздохнула.
      – Короче говоря, Джон решил, что наилучшим выходом станет отослать детей на несколько месяцев обратно в Штаты, чтобы они пожили у его брата Прескотта. У него самого целая куча ребятишек, поэтому Джон и подумал, что мальчикам это пойдет только на пользу, позволит им отдохнуть от напряженности, царящей здесь. Разумеется, он считал, что от этого станет легче и Лиз. Ее ведь постоянно обуревали всякие дикие фантазии по поводу того, что детей могут похитить или сделать с ними что-то еще. Вот Джон и решил, что Лиз это тоже пойдет на пользу. Он рассчитывал, что когда угроза всяких покушений и террористических актов минует, когда Лиз немного успокоится, дети смогут вернуться обратно.
      Мэри замолчала. Джини видела, что она буквально вне себя от волнения, но не проронила ни слова. Она думала, что такое объяснение было, конечно, вполне правдоподобным, но не единственным.
      – В любом случае, – продолжала Мэри, – вслед за этим Джон повел себя очень глупо, и я ему прямо заявила об этом. Это похоже на него: он принимает какое-то решение, и баста! Вместо того, чтобы хоть прикинуться, будто он советуется с Лиз по этому вопросу, он попер напролом и, не сказав никому ни слова, сделал все необходимые распоряжения. А вчера утром поставил в известность Лиз. И это при том, что еще накануне вечером дети уже сидели в самолете.
      – Накануне вечером? – уставилась Джини на мачеху. – Ты хочешь сказать, что он не только задумал, но и осуществил все это?
      – В том-то и дело, милая. Иногда, как, например, в этом случае, он проявляет удивительную слепоту. Он считал, что делает все к лучшему, и априори убедил себя в том, что Лиз с ним согласится. Однако он поступил бы точно так же даже в том случае, если бы знал, что Лиз станет возражать. Уж коли Джон считает, что принял верное решение, его не своротишь. Вот так-то.
      – И Лиз взбрыкнула?
      Мэри оглянулась и понизила голос.
      – «Взбрыкнула» это не то слово, дорогая. Весь вчерашний вечер здесь творилось черт-те что: сплошные вопли, рыдания и битье посуды. К тому времени, когда вчера вечером мне позвонил Джон, им уже пришлось вызвать врача и напичкать ее транквилизаторами. Он был в полном отчаянии, и мне было так его жалко! По-моему, Джон был близок к тому, чтобы заплакать, в его голосе буквально звенели слезы. Он переживал из-за того, что может произойти здесь сегодня. Вот я и сказала, что если во мне есть необходимость, я приеду. И, как видишь, приехала.
      Мэри слегка поежилась.
      – Представь себе, Джини, я примчалась сюда в десять утра и с тех пор нахожусь здесь. Все это продолжалось целый день, Джону даже пришлось отменить несколько рабочих встреч. Он просто не мог оставить ее, надеялся, что если мы осторожно с ней поговорим, она может успокоиться. Сначала так и получилось. Утром ей первым делом дали транквилизаторы, но примерно к одиннадцати часам их действие прекратилось. И вот тут началось такое… Джини, я была просто в шоке! Тут творилось нечто невообразимое! Она обвиняла Джона в самых жутких преступлениях, говорила немыслимые вещи…
      – Какие, например?
      – Я не могу все это повторять, – вспыхнула Мэри. – Она говорила про его любовниц, других женщин… Ну ты сама можешь себе это представить. То есть такой абсурд! Джон никогда в жизни даже не взглянул на постороннюю женщину. Это человек беззаветной преданности и верности. Потом она стала говорить про детей, про то, что он хочет отобрать их у нее. Потом… О Боже! Она наговорила целую кучу чудовищных, нелепых вещей: он, дескать, и следит за ней, и письма ее вскрывает… И так далее, и тому подобное. Джон проявил невероятное терпение, был с ней мягок и добр. Я тоже старалась, как могла, но Лиз и слушать ничего не хотела. Джон уже вновь послал за врачом, но Лиз отказалась его видеть и заявила, что сегодня он не переступит порог ее комнаты, так что в конечном итоге Джону пришлось отослать его обратно. Мы снова поднялись наверх и еще раз попытались ее успокоить, – это было около трех часов, – и в конце концов она все же немного угомонилась. Сказала, что чувствует себя гораздо лучше и хочет вздремнуть, но тут, совершенно неожиданно и без всякой причины, все началось сначала, даже еще хуже. Джон хотел уложить ее в постель, а она вдруг набросилась на него. Она напала на него форменным образом, Джини! Стала таскать за волосы, рвать на нем одежду. Это было так страшно, так жутко! Он стоял на одном месте и пытался защититься, а на лице у него было ужасное выражение. Он выглядел мертвым, был в абсолютном отчаянии. Ну и… я ее остановила.
      – Ты ее остановила?
      – Да. Она находилась в состоянии истерики, и я закатила ей оплеуху.
      Мэри с несчастным видом потрясла головой.
      – Как ни странно, это возымело эффект. После этого Лиз стала гораздо спокойнее. Она продолжала что-то очень быстро говорить, но, по крайней мере, уже не кричала и не плакала. Вот тогда-то я и сказала, что мне пора возвращаться, поскольку ты меня ждешь. А Лиз снова понесло: Джон, дескать, никогда не позволял ей иметь друзей, отпугивал от нее всех людей, вот и накануне вечером ей так хотелось с тобой пообщаться, а он ей не позволил… Просто не знаю, Джини, это была очередная порция какого-то бреда. Потом она заявила, что хочет тебя видеть. Она твердила не переставая: «Хочу видеть Джини сейчас же. Хочу поговорить с Джини». Вот почему я осталась, а Джон отправил за тобой машину. Это показалось нам самым простым выходом. Лиз вот-вот должна спуститься, но я полагаю, она уже забыла о том, что упоминала о тебе. Потом, я надеюсь, мы с тобой сможем уехать. Сейчас рядом с ней находится сиделка. Джон сказал, что пробудет в министерстве не больше часа, а оттуда отправится прямо домой. Мне его жалко, Джини, но, откровенно говоря, с меня уже довольно.
      Джини ничего не ответила. Допив чай, она поставила чашку на столик и снова обвела взглядом элегантную комнату. В доме царила тишина, был уже седьмой час. Паскаль должен был вылететь пятичасовым рейсом. В зимние месяцы разница во времени между Парижем и Лондоном составляла один час, а это значит, что он окажется в аэропорту Хитроу в семь вечера по лондонскому времени. Около восьми он приедет к Мэри. Джини не хотелось отсутствовать, когда он появится, но она предчувствовала, что от Лиз Хоторн ей так просто не отделаться. Джини думала, что существует множество причин – и очень веских! – по которым Лиз хотела бы с ней поговорить. Но ведь не здесь же! Она опять осмотрела комнату. Стали бы устанавливать подслушивающие устройства в этой гостиной? Еще четыре дня назад она отбросила эту мысль как вздорную, но теперь…
      В этот момент открылась дверь и вошла Лиз. Она была одета с ног до головы в изысканный светло-бежевый кашемир: кашемировое платье, а поверх него кашемировое пальто. Лиз буквально светилась радушием.
      Пройдя через гостиную, она тепло расцеловала Джини в обе щеки. Мэри не спускала с нее изумленного взгляда.
      – Пойдемте, Мэри, Джини… – поочередно посмотрела она на них. – Мы уходим.
      – Уходим? – поднялась с кресла Мэри. – По-моему, Лиз, это не самая удачная мысль.
      – Это просто великолепная мысль! Мэри, извини меня за все огорчения, которые ты из-за меня пережила. Сейчас я понимаю, что вела себя глупо и психовала. По-моему, на меня не очень хорошо подействовала та дрянь, которой вчера напичкал меня доктор. Но теперь все прошло, и я чувствую себя замечательно. Я приняла ванну, немного поспала. Мне сейчас кажется, что я заново родилась. Машину я уже вызвала, так что поехали. Приглашаю вас на ужин. Пусть это будет чем-то вроде компенсации за моральный ущерб. Я хочу отблагодарить тебя, Мэри, за твою доброту.
      – Нет, Лиз, – твердо заявила Мэри. – Я обещала Джону, что ты будешь дома. Он вернется с минуты на минуту.
      – Чепуха! Он вернется самое раннее в восемь вечера. Если не хотите ужинать, то поедем и хотя бы чего-нибудь выпьем. Ну же, соглашайтесь! Я проторчала тут все выходные, мне необходимо сменить обстановку. Неподалеку от твоего дома, Мэри, есть чудесное местечко. Оно принадлежит другу моего знакомого. Там подают великолепные пирожки. Ну хотя бы на часок, ладно?
      Мэри вздохнула и отвернулась. Лиз в упор посмотрела на Джини. Молча, одними губами, она произнесла: «Скажи «да».
      – А мне кажется, что это действительно неплохая идея, Мэри, – быстро проговорила девушка. – Всего-то на часок. Может, Лиз от этого станет лучше?
      Лиз улыбнулась и направилась к двери, а Мэри устало посмотрела на Джини.
      – Поехали, Мэри, – тихо обратилась к ней девушка, – может быть, это пойдет ей на пользу. Почему бы и нет, она выглядит вполне нормально. Ее отвезут и привезут обратно на машине.
      Мэри озадаченно взглянула на Джини и пожала плечами.
      – Воля ваша, – сказала она.
 
      «Кенсингтон бар», выбранный Лиз, находился всего в двух кварталах от дома Мэри. Это было шикарное, модное и очень людное место. Вез их шофер в униформе, а на переднем сиденье расположился Мэлоун, – один из охранников, присутствовавших на вечеринке у Мэри. За всю дорогу он не проронил ни слова, а когда они подъехали к бару, вылез из машины и первым вошел внутрь. Его не было минут пять, и Лиз уже начала проявлять нетерпение.
      – Господи, – раздраженно сказала она, – ну чего они всегда так возятся! Неужели нельзя побыстрее!
      Однако Мэлоун, судя по всему, не терял времени даром. Когда они вошли в бар, их уже поджидал свободный столик рядом с запасным выходом. Мэлоун помешкал возле них еще несколько секунд, а затем испарился. Лиз облегченно вздохнула:
      – Слава Богу! Теперь он будет торчать снаружи и через каждые десять минут заглядывать: здесь ли я. Можете проверять по нему свои часы.
      – Да ладно тебе, Лиз, – миролюбиво сказала Мэри, – что ты на них ополчилась? Они же просто выполняют свою работу.
      – Да знаю, знаю… – нетерпеливо махнула рукой Лиз. – Уж лучше он, чем Фрэнк. – Она повернулась и вопросительно посмотрела на Джини. – Вас привез сюда Фрэнк?
      – Да, он самый. Лиз скорчила гримасу.
      – Жуткая личность. Слава Богу, на уик-энд он был выходным. Он не нравится мне больше всех остальных. Постоянно ошивается вокруг в своих скрипучих ботинках. А Джон даже слушать не хочет, когда я хотя бы заикаюсь про эту гориллу. Они знакомы уже много лет, вместе служили во Вьетнаме, вы, наверное, слышали об этом. А потом он еще много лет работал у отца Джона.
      Голос Лиз зазвучал громче, и Мэри напряглась.
      – Хватит тебе, Лиз, забудь о нем. Забудь о них всех.
      – Ты права, – улыбнулась Лиз и взяла меню. – Джини, вы только взгляните, какие у них тут потрясающие коктейли. Какой вы выберете? А ты, Мэри?
      Лиз и Джини заказали минеральной воды, а Мэри, смущенно посмотрев на них, попросила себе двойной скотч. Принесли бокалы и пирожки. Шум в баре нарастал: в отдалении звучала музыка, раздавался смех, громкие разговоры. Лиз огляделась вокруг себя и улыбнулась.
      – Как тут мило! – произнесла она. – Мне здесь нравится. Извините, – остановила она проходившую мимо официантку, – не могли бы вы убрать все это?
      При этом она указала на маленькую вазочку с цветами, солонку и перечницу, стоявшие на столе. Официантка окинула Лиз удивленным взглядом, но просьбу выполнила. После того, как стол опустел, Лиз, казалось, испытала облегчение. Она еще немного поболтала, а потом поднялась.
      – Мне нужно на минутку в дамскую комнату, – пояснила она.
      Джини наблюдала, как она пробиралась сквозь толпу людей, скопившуюся возле стойки бара. Девушка заметила, что туалеты находились рядом с телефонными кабинками. Ей вспомнилась магнитофонная запись, которую слушали они с Паскалем, и то, что в прошлый раз Лиз использовала аналогичный прием. Собиралась ли она и теперь кому-то звонить? И зачем ей понадобилось убирать со стола все посторонние предметы? Неужели она предполагает, что в них установлены «жучки»? Джини встретилась глазами с Мэри. Та вздохнула и сделала большой глоток из своего бокала.
      – Не говори ничего, Джини. Я понимаю, что ты чувствуешь. Наверное, думаешь, что я все выдумала. Но сейчас она действительно выглядит совершенно нормально. Будем надеяться, что это продлится подольше, в противном случае Джон устроит мне черт знает что.
      – Я подумала, что это неплохая идея – развлечь ее.
      – Милая, я изо всех сил надеюсь, что ты права. Ох, я только что вспомнила. Ты ведь хотела со мной повидаться, чтобы о чем-то поговорить! У меня совсем вылетело это из головы. Что у тебя случилось, дорогая?
      – Ничего. У меня все в порядке, честное слово.
      – Да ты и выглядишь хорошо. Я тебя уже очень давно такой не видела. – Мэри хитро посмотрела на падчерицу. – Интересно, почему? Чем это вызвано, дорогая: новой работой, новым мужчиной или чем-то еще?
      – Не вынюхивай, Мэри, – улыбнулась Джини.
      – Да разве я вынюхиваю! – Мэри взглянула на девушку широко открытыми глазами, изображая саму невинность. – Я, кстати, собиралась тебе сказать, – продолжала она непринужденным тоном, который, впрочем, не мог обмануть Джини, – что была приятно удивлена этим твоим paparazzo. Мы, правда, разговаривали с ним не очень долго, но он показался мне довольно симпатичным. Сколько ему лет, Джини?
      – Тридцать пять.
      – Правда? Мне очень понравились его глаза. Глаза мужчины имеют очень большое значение и…
      – О ком это вы говорите?
      Вернулась Лиз. Она сняла пальто и села за столик.
      – О друге Джини, Паскале Ламартине, – ответила Мэри.
      Глаза Лиз мгновенно загорелись.
      – О да, Джини, до чего приятный человек! Такой умница! Настоящий француз. – Она бросила на девушку озорной взгляд. – Вы знаете, я гадала ему по руке… Надеюсь, вы за это на меня не в обиде? Я часто проделываю с гостями такой трюк. У него страшно интересная ладонь. Очень длинная линия жизни, четкая линия судьбы, один брак, одна глубокая привязанность, четверо детей…
      – Четверо?
      – Сейчас у него, по-моему, один ребенок, значит, со временем появятся еще трое. Да, – помедлила она, – и еще в середине его жизни произойдет одно очень важное событие. Примерно между тридцатью пятью и сорока годами. По его руке это ясно видно: четкий разрыв в линии судьбы. Я сказала ему об этом. Неизвестно, хорошее или плохое, но в его жизни произойдет какое-то очень важное и резкое изменение.
      – Правда? – спросила с отвращением к самой себе Джини, чувствуя, что она ловит каждое слово с огромным вниманием.
      – Совершенно точно, – с важным видом кивнула Лиз. – Я никогда не ошибаюсь. Например, я предсказала Джону, что этот год будет для него очень трудным, даже опасным, и оказалась права.
      – Но ведь сейчас только январь, Лиз… – вмешалась Мэри.
      – Знаю, – небрежно отмахнулась от нее Лиз, – в том-то и дело! Год начался именно так, как и должен был начаться. Попробуй пирожки, Мэри, они сказочно вкусные.
 
      В течение следующих двадцати минут Лиз трещала без умолку. Она ничего не ела, лишь время от времени брала пирожок и крошила его над своей тарелкой, а в остальном выглядела вполне спокойной и уравновешенной. Джини размышляла, действительно ли эта женщина была хорошей актрисой, и если да, то когда она прикидывалась: разыгрывая истерику или сейчас? В какой из этих моментов она была сама собой?
      Выглядевшая усталой Мэри почти не принимала участия в разговоре. Лиз рассказывала Джини о том, как она трудилась над лондонской резиденцией, как заново отделывала их загородный дом, какое участие во всем этом принял Джон. По ее словам, Джон буквально свихнулся на почве паркового искусства. Без тени горечи Лиз говорила о своих сыновьях, очень тепло отзывалась об их дяде Прескотте и рассуждала, как хорошо будет для мальчиков провести некоторое время в Соединенных Штатах. Лиз рассказывала о приеме, который должен был вскоре состояться по случаю сорокавосьмилетия ее мужа, и, как и сам Джон Хоторн, уговаривала Джини непременно приехать к ним в гости.
      Она говорила оживленно, временами даже слишком. Единственное, что удивляло Джини, было то, как часто она упоминала своего мужа. Его имя мелькало буквально в каждой фразе: Джон думает, Джон говорит, Джон считает, Джон надеется…
      Джини незаметно поглядела на часы. Она собиралась вскоре уйти, но до этого ей хотелось придать, беседе некоторое ускорение.
      – Скажите, пожалуйста, – обратилась она к собеседнице, – когда закончится срок службы вашего мужа в Англии, собирается ли он вернуться к активной политической жизни?
      – О, несомненно! – Лиз взглянула на Мэри. – Бедный Джон! Он согласился на это назначение только ради меня. Он считал, что здесь мне будет чем заняться, и, помимо этого, мы сможем проводить вместе больше времени. Джон знал, что мне опостылела жизнь в Вашингтоне. Захолустный городишко с политикой на завтрак, обед и ужин.
      Лиз замолчала и вновь посмотрела на Мэри.
      – Думаю, он уже начинает понимать, что ему не следовало этого делать. С его стороны это было жертвой, которую я от него не хотела принимать. Я умоляла его не уходить из сената, но Джон иногда бывает так упрям! Я знала, что со временем он пожалеет об этом, так оно и вышло. Если ты рожден для высокого полета, как Джон, от этого не убежать.
      – Почему же он покинул сенат? – спросила девушка. – Я никогда не могла этого понять.
      – Ох Джини, – вздохнула Лиз, – никто не мог. Нужно слишком хорошо знать Джона, чтобы понять это. Я думаю, он в первую очередь чувствовал себя страшно виноватым. – Она кинула на девушку мимолетный взгляд. – Вы ведь знаете, наш малыш, Адам, ужасно болел, едва не умер, и это время было для нас самым страшным. Джон решил, что должен уделять нам гораздо больше времени, чем это позволяли его прежние обязанности. Вот он и принял такое решение, даже не посоветовавшись со мной. На этом все и закончилось… – Лиз бессильно махнула рукой. – Послом может быть любой. А Джон должен реализоваться в делах куда более значительных, чем те, которыми он занят сейчас.
      Они замолчали. Мэри удивленно подняла брови, однако ничего не сказала. Джини подалась вперед.
      – Следовательно, вы считаете, что со временем он вернется к полнокровной политической деятельности?
      – И даже более того, – с важностью ответила Лиз. Она сейчас напоминала ребенка, излагающего вызубренный урок. – Со временем Джон будет бороться за президентское кресло, как это планировали и его отец, и он сам. И, несомненно, победит.
      Лиз проговорила все это с абсолютной уверенностью, словно умела провидеть будущее. В ее голосе не промелькнуло и тени сомнений.
      – Понятно, – ответила потрясенная Джини. – А как к этому отнесетесь вы? – осторожно спросила она. – Вы ведь возражаете против Вашингтона.
      – Вашингтона? – растерянно переспросила Лиз.
      – Да. В последний мой приезд в Штаты Белый дом находился именно там.
      – Ах, ну да… – На ее лице появилось недоумение. – На самом деле, я никогда не возражала против Вашингтона. По крайней мере, не до такой степени. Джон считал, что я не люблю Вашингтон, но это было только в его воображении…
      Джини нахмурилась.
      – Но мне показалось, вы только что сказали, кто когда жили там, то считали его скучным захолустным городишком?
      – Неужели я так сказала?
      Лиз выглядела искренне удивленной, несмотря на то, что Джини процитировала слова, произнесенные ею всего две минуты назад. Лиз передернула плечами, взглянула на свои часики, а затем на Мэри, сидевшую напротив.
      – Наверное, в прошлом у меня были какие-то комплексы, – вздохнула она. – Я была такой застенчивой. Мне понадобились годы, чтобы привыкнуть к светской жизни. Но сейчас… Я не должна быть помехой Джону. Это, наверное, было бы несправедливо с моей стороны. Кроме того… – она запнулась, – я могла бы помогать Джону, он сам об этом говорил. Это дало бы импульс моей благотворительной деятельности, я могла бы отделать Белый дом, как когда-то Джеки Кеннеди. У меня это хорошо получается, даже Джон говорит…
      На ее лице появилась прелестная, оживленная и немного детская улыбка. Затем, подняв руку, она помахала ей в воздухе, пытаясь привлечь внимание официантки.
      – Какая досада, – сказала она, – эта несносная девица просто не хочет меня замечать! А Мэри, я вижу, вконец измучена. Нет, нет, не спорь, Мэри, так оно и есть, и виновата в этом я одна. Все болтаю и болтаю, а ты, наверное, только и мечтаешь поскорее добраться до дому и отдохнуть. Проклятье, она просто не хочет смотреть в нашу сторону!
      Лиз приподнялась из-за столика, но Мэри остановила ее.
      – Не глупи, Лиз, тебе вовек не выбраться из этого угла. Я сама ее позову. Где она?
      – Да вон же, за стойкой бара. Вон та, с рыжими завитушками.
      Мэри встала и начала проталкиваться сквозь толпу посетителей. Обведя глазами зал, Джини заметила, что, во-первых, у официантки, которая их обслуживала, не было никаких рыжих завитушек и, во-вторых, она стояла вовсе не за стойкой бара, а в противоположном конце помещения. Джини повернулась, чтобы взглянуть на Лиз, и увидела разительную перемену, происшедшую в женщине. Приторное выражение было стерто с ее лица словно губкой, его черты напряглись и обострились, она побледнела. Быстро оглянувшись через плечо, она подалась вперед и схватила Джини за запястье.
      – О Боже, извините меня! Мне было необходимо поговорить с вами. Вы сможете мне помочь? Вы пытаетесь мне помочь?
      Джини захотела что-нибудь ответить, но Лиз не дала ей открыть рот, продолжая говорить приглушенной скороговоркой:
      – Я должна была это сделать. Мне было нужно каким-то образом поговорить с вами. Тогда, вечером, я хотела сделать это у Мэри, но он непрерывно следил за мной. Я не осмелилась. Я попыталась помочь вам, ваш друг рассказал? Джон не понял, что я сделала, но он все равно был в бешенстве. Вы не представляете, каким он бывает в ярости! Он наказывает меня. То, что он на следующий день отослал домой моих мальчиков, и явилось наказанием. Пожалуйста, ну пожалуйста, вы должны мне помочь! Вы моя последняя надежда!
      Ее начала бить дрожь. Она еще крепче сжала руку Джини.
      – Вы еще не нашли Джеймса? Нет? Но вы искали его? Где он? Вы знаете?
      – Нет, – ответила Джини.
      – О Боже! Боже мой! – лицо ее побелело как мел. – Вы должны найти его. Фрэнк куда-то уезжал на эти выходные. Я должна знать, что Джеймс в безопасности. Я так боюсь, что его уже нет в живых!
      Она сжала запястье Джини с такой силой, что той стало больно. Внезапно Лиз отпустила ее и стала закатывать рукав.
      – Смотрите, – сказала она, – смотрите!
      На ее болезненно тонкой руке виднелся огромный кровоподтек. На белой коже Джини отчетливо разглядела темно-лиловые следы пальцев. Чуть выше синяка виднелись три круглые отметины – следы, оставленные горящей сигаретой.
      – Это сделал Джон. Вчера. Есть и другие следы: на спине, на шее. Вот почему я не выдержала. Я больше не могу этого выносить. Мэри ничего не знает. Никто не знает. Прошу вас, найдите Джеймса, пожалуйста! Пока не наступило следующее воскресенье. Вы понимаете, о чем я говорю? Следующее воскресенье…
      Ее голос бессильно замер.
      – Я понимаю. Следующее воскресенье будет третьим в этом месяце.
      – Найдите Джеймса и отправляйтесь в тот дом. Я дала вашему другу адрес. Думаю, все состоится именно там. Он всегда туда приезжает… по воскресеньям, понимаете? Он все время следит за мной. Что ж, пусть теперь последят за ним.
      Лиз поежилась и снова оглянулась, после чего опять схватила Джини за руку.
      – Он очень умен, Джини, и вы не должны об этом забывать. Он измучил меня врачами: один, второй, третий… Он заставляет меня пить всякие таблетки, следит, чтобы я не отказывалась от уколов. Он хочет, чтобы все поверили, будто я нахожусь на грани срыва, схожу с ума. Вот почему он вызвал сегодня Мэри, – ему просто нужен свидетель. Вы понимаете?
      Лиз била дрожь.
      – И, конечно, это действует на людей. Они считают меня дурой, истеричной развалиной, отвратительной матерью. – Ее глаза наполнились слезами. – Иногда я даже сама начинаю этому верить. Всей той лжи, которую он распускает обо мне. Я в отчаянии, Джини, вы должны верить мне! Ради меня, ради моих детей. Я так им нужна! Вы же видите, он ни перед чем не останавливается. – Лиз издала какой-то странный звук, и по ее лицу потекли слезы.
      – Он давно уже не любит меня, если вообще хоть когда-нибудь любил. Это холодный человек. Он похож на своего отца и стремится убрать меня с дороги, чтобы я не мешала его блестящей карьере. Если он узнает, что я говорила с Джеймсом, обратилась в газету, это будет конец. А он знает, я не сомневаюсь в этом. Вот почему исчез Джеймс, а теперь… О Боже! Мэри возвращается. – Лиз умолкла, одернула рукав и принялась вертеть на пальце обручальное кольцо. – Слушайте меня быстрее. Вы ничего не должны говорить по телефону. Будьте осторожны в своей квартире. За мной следят, за вами тоже. Никогда не подпускайте близко к себе этого Фрэнка. Помните, что я вам сказала. Если вам надо поговорить, идите в парк, на любое открытое пространство, но еще лучше общайтесь в каком-нибудь людном месте вроде этого. Господи… – Она уставила на Джини свои огромные расширенные черные зрачки. Лиз никак не могла унять дрожь, у нее побелели даже губы. – Мэри уже возвращается. Я попытаюсь встретиться с вами еще раз, хотя и не уверена, что у меня это получится. Но я попробую. В среду. Гуляйте в парке, прямо позади нашего дома. По средам, около десяти, я встречалась с Джеймсом именно там. Вы придете? Вы обещаете мне?
      – Приду, – коротко ответила Джини.
      – Спасибо. – Лиз лихорадочно схватила руку девушки и сжала ее в своих горячих ладонях. – Спасибо вам за все. Я никогда не забуду этого…
      Наконец вернулась Мэри и с испугом уставилась на Лиз. Та промокнула глаза платочком и встала из-за столика.
      – Извини меня, Мэри, – сказала она, – я просто не смогла удержаться от слез. Мне так не хватает моих мальчиков! Я, пожалуй, отправлюсь с Мэлоуном домой. Наш поход сюда мне очень помог, честное слово.
      И не говоря больше ни слова, она подхватила пальто и стала пробираться к выходу. Мэри поспешила за ней, но когда она добралась до двери, автомобиль с Лиз и Мэлоуном на заднем сиденье уже рванулся с места.
      Мэри проводила взглядом удалявшуюся машину и, когда она исчезла из виду, со слезами на глазах обернулась к Джини.
      – Как же я за нее боюсь! – сказала она, сжав руку падчерицы. – Как я боюсь за нее, Джини! Двое таких чудесных людей, и вот тебе, пожалуйста! Она сделала столько добра, вложила столько любви в их брак, а теперь вот это… Жизнь очень жестока, Джини, ты со мной согласна?
      – Люди, это люди жестоки, Мэри, – ответила девушка.

      Некоторое время Паскаль стоял в молчании, а потом обернулся к Элен. Она сидела там же, где он оставил ее, – за столом, уронив голову на руки.
      – Я остаюсь, Элен, – промолвил он наконец. – Я не покину тебя одну. Я останусь на ночь и, возможно, на завтра, пока мы оба не убедимся, что ей лучше.
      Элен посмотрела на него невидящим взглядом. Слезы оставили дорожки на ее щеках. Сев напротив нее, Паскаль уловил в ее дыхании слабый запах выпитого вина. Комната была белой и стерильной, как операционная. Наверху мирно спала Марианна под надзором своей английской няни. Часы показывали половину восьмого, но Паскалю казалось, что с того момента, как он появился в этом доме, прошла уже неделя.
      – Скарлатина, – сказала Элен бесцветным голосом. – Не понимаю. Ей уже давно никто не болеет.
      – Да, это необычно, но пенициллин все же сделал свое дело. Не плачь, Элен, кризис уже миновал. Врач сказал, что теперь с ней все будет хорошо.
      – А меня здесь не было, – отвела она взгляд. – Меня здесь не было, и я не могу себе этого простить.
      – Но Элен, ты же не можешь находиться здесь постоянно! Здесь был я, но и от меня оказалось мало проку… – беспомощно пожал плечами Паскаль.
      – Не говори так, – подняла на него глаза Элен. – Ты сделал все, что мог. Такого раньше никогда не случалось, я бы сама не знала, что делать. Проветрить комнату, обтереть ее, дать лекарство… Мне бы это и в голову не пришло. Не мог бы ты сделать для меня чаю, Паскаль? – помедлив, спросила она – А то мне что-то совсем нехорошо.
      Паскаль заварил чай. Все время, пока он этим занимался, он чувствовал, что Элен не сводит с него глаз. Через некоторое время она натянуто произнесла:
      – Я не всегда была справедлива по отношению к тебе, Паскаль. Я сознаю это в моменты просветлений.
      – Я тоже сознаю, – с усталой улыбкой сказал Паскаль, передавая ей чашку с чаем. – В моменты своих просветлений я понимаю, в чем, в каких своих поступках я был не прав.
      – Действительно? – Она отхлебнула из чашки и посмотрела на него долгим задумчивым взглядом. – Ну что ж, так или иначе, все это в прошлом. Это не более, чем…
      Элен замялась. Паскаль видел, что она пытается бороться со слезами. Элен ненавидела проявления собственной слабости. Наконец она справилась с собой и сказала:
      – Я теперь не умею говорить о любви. У меня это даже с Марианной не получается. Разучилась.
      – Я уверен, что это не так.
      – Ошибаешься. Это именно так. – Элен помолчала, к лицу ее стала приливать краска, и она заговорила быстро, будто признаваясь в чем-то, что ей самой было отвратительно. – Все из-за того, что я боюсь. Вот почему. Мне все время кажется, что если я чувствую и проявляю по отношению к кому-то любовь, то рано или поздно мне швырнут ее обратно в морду. Нет, не говори ничего. Тут нет твоей вины. Я всегда была такой, еще задолго до того, как мы с тобой поженились.
      Паскаль безмолвно смотрел на сидевшую рядом с ним женщину. Через несколько секунд он протянул через стол руку и накрыл ее ладонь.
      – Элен, – начал он, – почему ты никогда не говорила мне об этом? Если бы мы чаще разговаривали, были бы откровеннее друг с другом…
      – То ничего бы не изменилось, – докончила она за него. – Просто мы никогда друг другу не подходили. Мы оба об этом знаем: и ты, и я. Вот и вся загадка.
      Паскаль убрал руку, и их глаза встретились. Элен грустно улыбнулась.
      – Вот видишь, мы оба знаем, что это правда. По крайней мере, хоть какой-то прогресс. Видишь ли, – отвела она взгляд, – я очень надеялась и надеюсь, что смогу измениться. Ну хотя бы научиться доверять кому-то. Это еще одна причина, по которой я хочу вернуться в Англию.
      В комнате воцарилась тишина.
      – Понятно, – сказал Паскаль. – Ты встретила кого-то другого?
      – Да, встретила. Он очень хороший человек. Настоящий англичанин: очень надежный, очень стабильный. Он не восхищает меня так, как некогда ты, но я больше не хочу восхищаться. По крайней мере, не сейчас. Я хочу покоя.
      – Это я понять могу.
      – Можешь? – удивленно вскинула она глаза. – Видишь ли, я больше ни во что не собираюсь бросаться очертя голову. Теперь, прежде чем связать себя обязательствами, я хочу быть во всем уверена.
      – Он собирается жениться на тебе?
      – Говорит, что да. Именно с ним я сегодня и встречалась, и мы беседовали как раз об этом. Я сказала ему, чтобы он проявил терпение, и он будет ждать. – Ее черты смягчились. – Он добрый человек, Паскаль, и я думаю, что он бы тебе понравился. К Марианне он будет относиться очень хорошо. Он вдовец, у него у самого есть дети. Но он ни в коем случае не станет пытаться заменить ей тебя. Он чуткий, добрый, немного скучный. Кроме того, тебе не придется так тратиться… И, Паскаль, мне же всего тридцать один, я тоже хочу пожить.
      – Я понимаю тебя.
      Он уперся взглядом в белую поверхность стола, за которым сидел, и попытался убедить себя в том, что уже давно примирился с неизбежностью этого.
      – Ты правда понимаешь?
      Он задумчиво посмотрел на Элен.
      – Как ни странно, да. С тех пор, как мы виделись в последний раз, я многое передумал. Слишком много накопилось горечи. Я никогда не хотел, чтобы так было. Так не должно было быть. Хотя бы ради Марианны.
      – И ради нас, – заглянула она ему в глаза. – Ведь когда-то мы нравились друг другу. Мы почти любили. Какое-то время… Ты был так добр ко мне после того, как у меня случился выкидыш. Я чувствовала это, несмотря на всю горечь и боль. А сегодня, когда я вернулась и увидела твое лицо… – Элен на мгновение умолкла. – Я знаю, как ты любишь Марианну, Паскаль. И надеюсь, ты знаешь, как люблю ее я. – Она склонила голову и начала тихонько плакать. Затем вытерла глаза и выпрямилась. – Я могу поговорить со своими адвокатами, – произнесла она уже более спокойно, – и готова сделать это. Когда я окажусь в Англии, мы внесем изменения в соответствующие документы, чтобы облегчить для тебя общение с дочерью.
      Паскаль молча двигал по столу чашку, подыскивая нужные слова.
      – Если бы я жил в Англии, – заговорил он наконец, – если бы я поселился там навсегда… Ты стала бы против этого возражать?
      – В Англии? – Глаза Элен удивленно округлились, она задумалась. – Нет, наверное, я не стала бы возражать против этого. Хотя, конечно, мне не хотелось бы жить с тобой через стенку или даже в соседней деревне.
      – Ну, как ты сама понимаешь, этого не случится.
      – Да, конечно, – сказала она и, помолчав, добавила: – Что ж, я думаю, это вполне возможно. Марианна будет ужасно рада. Никогда не знаешь, как все обернется. В конце концов, – взглянула она на Паскаля, – мы даже могли бы оказаться друзьями. В мире случались и более странные вещи. Но все же я удивлена: Англия и ты! Что тебя туда влечет?
      – Прошлое. И будущее.
      Паскаль помолчал, и вдруг на его лице появилось тревожное выражение.
      – Ты разрешишь мне позвонить? – спросил он.
 
      Джини вернулась к себе в десять вечера. На коврике у ее двери лежала груда корреспонденции. Девушка сгребла ее в охапку и вошла. Стоя посередине гостиной, она слушала, как за окном раздались чьи-то шаги, затем проехала машина. Джини стояла и твердила себе, что это ее дом, но не ощущала себя дома. Здесь она больше не чувствовала себя в безопасности.
      Еще когда она была у Мэри, по телефону позвонил Паскаль, чтобы сообщить, что он пока не может вернуться, и всячески стал уговаривать ее остаться на ночь у мачехи. Джини отказалась и, сделав это, почувствовала, как внутри нее нарастает какая-то мятежная ярость: никому не удастся выгнать ее из собственного дома, единожды вломившись туда, или с помощью страха от того, что ей пришлось увидеть в Венеции прошлой ночью! Пусть присылают свои поганые бандероли и мерзкие кассеты! Надеясь переубедить ее, Паскаль звонил дважды, но Джини оставалась непреклонной. «Меня не заставят стать беженкой!» – заявила она. В тот момент, когда за стеной гремела тарелками Мэри, эта фраза прозвучала очень красиво. Теперь, когда Джини стояла здесь ночью одна, она не чувствовала в себе прежней уверенности.
      Она заперла и закрыла на щеколды обе двери – в передней и с черного входа, проверила, надежно ли закрыты все окна. Все еще не сняв плаща, она бесшумно передвигалась из комнаты в комнату, задергивая занавески и шторы. Она включила газовое отопление, зажгла все без исключения лампы, свалила почту на письменный стол, сняла плащ, огляделась вокруг и успокоилась. Может, это было и глупо, но, сидя за задернутыми шторами, она чувствовала себя в большей безопасности. За ней, по крайней мере, не могли наблюдать с улицы.
      Наполеон сидел на диване и с интересом следил за действиями хозяйки. Когда Джини направилась к нему, он отвел в сторону свои топазовые глаза и поджал хвост. «Кошки тоже умеют разговаривать», – подумала Джини. В данном случае Наполеон олицетворял собой горестный упрек.
      Он вообще не любил, когда его оставляли одного, а теперь, когда отсутствовала и миссис Хеншоу, кот чувствовал себя безнадежно покинутым. Джини погладила своего любимца по голове и поцеловала его в рыжие уши, однако Наполеон оставался неподкупен. Он лишь наградил хозяйку холодным презрительным взглядом, а затем, словно вспомнив о каких-то более важных делах, спрыгнул на пол и величественной поступью отправился на кухню.
      Еда, оставленная для него Джини, была не тронута, но она предполагала, что так и будет, поэтому предусмотрительно привезла от Мэри специальное подношение – отварную лососину, любимое блюдо Наполеона. Унюхав аромат деликатеса, кот немедленно стал облизываться. Он съел все до последней крошки, потом через кошачий лаз вылез во двор, педантично исследовал стоявшие там грязные и вонючие мусорные баки и вернулся в дом. К этому моменту настроение у него заметно улучшилось. Последовав за Джини в гостиную, кот, видимо, окончательно простил хозяйку и вспрыгнул ей на руки.
      Джини зевнула и потянулась. Она решила быстро разобрать почту – там почти наверняка были сплошные счета – и пораньше лечь спать. Наутро она собиралась первым делом отправиться в редакцию «Ньюс». Джини хотела довести до конца кое-какие дела, сделать несколько звонков, задать некоторые вопросы – о, как она этого хотела! – Николасу Дженкинсу. Например, спросить у него, кто еще знал, что им было поручено это задание, поскольку в прошлый раз он совершенно очевидным образом соврал, и кому-то об этом было, несомненно, известно.
      Джини стала перебирать конверты. Рекламные проспекты, счета, пара приглашений, пара открыток. Первая была от почти забытого давнего друга, который находился теперь где-то в Австралии, и Джини небрежно отбросила ее в сторону. Вторая… Девушка недоуменно смотрела на открытку, ломая голову: кто же мог ее прислать?
      На лицевой стороне открытки красовалось изображение висевшей в Национальной галерее Лондона картины Учелло. На ней в причудливой и изящной манере был изображен Святой Георгий верхом на коне, поражающий дракона. Рядом, у входа в пещеру, стояла спасенная им дева. Она безмятежно ждала момента, когда дракон испустит дух. Пятнадцатый век, флорентийская школа. Это была знаменитая картина, и Джини хорошо знала ее. Перспективы и пропорции этого полотна были несколько наивны: Святой Георгий и дракон были очень большими, а дева маленькой. Джини перевернула открытку. На ее оборотной стороне было короткое послание, выведенное аккуратными буквами: «Помните ли вы те три книги, которые я одалживал вам? Не могли бы вы вернуть их мне, когда в следующий раз окажетесь в Оксфорде? Хотел бы их перечитать. Благодарю вас за спагетти на прошлой неделе. Ваш соус болоньез – исключительный, лучший! До скорой встречи. Не трудитесь сверх меры, берегите себя. Крепко вас обнимаю. Якоб».
      Джини изумленно уставилась на открытку. Она не знала ни одного человека по имени Якоб, не была знакома ни с кем, кто учился бы или работал в Оксфорде, в последнее время она ни у кого не одалживала никаких книг и, по крайней мере, с год никого – а в последний раз это была Линдсей – не угощала спагетти с соусом болоньез.
      Она вертела открытку и так и сяк. Итальянская картина, три книги… Возможно ли такое! Неужели это Макмаллен пытается выйти с ними на связь? Джини взглянула на остальную корреспонденцию: брошюры, счета… На первый взгляд было непохоже, что их вскрывали, но ведь на то и существуют профессионалы. Если Макмаллен решил установить с ними контакт, то можно ли было придумать более верный способ, нежели невинная, открытая любому постороннему взгляду открытка с жизнерадостным и маловразумительным посланием от какого-то друга, почти не отличающаяся от той, которая пришла из Австралии!
      Джини присмотрелась к открытке повнимательнее и тут ее осенило: ну конечно же, Якоб! Она тут же вспомнила столь ненавистную ей частную школу с ее уроками латыни и истории. Латинская форма имени Джеймс была Якобус. Ее даже использовали британские короли Джеймс I и Джеймс II. «Jacobus Rex» – величали они себя.
      «Хитро, – подумала Джини, – очень хитро!» Однако даже если этот текст представлял собой некое зашифрованное послание, она все равно была не в состоянии его разгадать. Какое из предложений содержало скрытый смысл, а какие были написаны только ради маскировки? Указание на Оксфорд казалось ей вполне логичным, упоминание о трех книгах, оставленных Макмалленом на письменном столе, тоже. Но что означало «перечитать»? Имела ли какое-то значение ссылка на итальянскую кухню? В недоумении Джини вынула лист бумаги с цифрами, найденный ею в квартире Макмаллена. Она посмотрела на цифры, припомнила три книги и снова взглянула на открытку. Одной из книг была «Оксфордская антология современной поэзии». Снова Оксфорд, и еще один Мильтон, если припомнить книгу, найденную ею в Венеции. Мильтон, Оксфорд и роман Карсон Маккалерса. «Возможно, первая группа чисел представляет собой отсылку к определенным страницам в этих книгах, – подумала девушка, – а вторая – порядковый номер слов на странице». Впрочем, даже если она угадала, то проверить ее правоту прямо теперь все равно не представлялось возможным. Где сейчас взять эти книги! Нет, все должно быть проще. Джини просидела за столом битый час, пока не почувствовала, что у нее плавятся мозги.
      В полночь она бросила это занятие. Оставив все лампы в гостиной гореть, – так ей было спокойнее, – она отправилась спать.
 
      И все же Джини никак не могла уснуть. Из двери в гостиную пробивался свет. Джини лежала в полутьме, а Наполеон свернулся клубочком у нее в ногах. Она смотрела в потолок, в ее мозгу хороводом кружились мысли, связанные с загадочной историей американского посла. Она видела то медные пуговицы на пиджаке Фрэнка Ромеро, то бледное, искаженное лицо Лиз Хоторн, возвращалась мысленно к первой беседе с Николасом Дженкинсом и к фразе, которую он тогда произнес.
      «Налицо симптомы маниакальной одержимости», – сказал он. «Не очень утешительная формулировка», – подумала Джини. В свое время ей приходилось беседовать с несколькими людьми, которых вполне можно было бы назвать одержимыми, даже сумасшедшими, и теперь она представила их себе. Один, к примеру, отбывал пожизненное заключение в Бродмурской тюрьме для душевнобольных преступников. До этого он жил со своей собакой в квартире в Северном Лондоне и имел привычку фотографироваться в обнимку с трупами своих жертв прежде, чем расчленить их и избавиться от останков.
      Этот человек неизменно придерживался определенных правил: все его жертвы были юношами до двадцати пяти лет, белыми, темноволосыми, всех их он находил в одном и том же баре и только по субботним вечерам.
      Или, например, женщина, твердо верившая, что в нее без ума влюблен знаменитый хирург. Они и виделись-то всего два раза, и то на научных конференциях, но врач имел неосторожность ответить на одно из ее писем, желая объяснить женщине, что любит свою жену, детей и предан семье. Она тоже была одержимой и обратилась к Джини по собственной инициативе. Женщина хотела, чтобы Джини поведала миру, что этот выдающийся человек на самом деле является лжецом и мошенником. С холодным негодованием она продемонстрировала молодой журналистке любовные письма, полученные ей от хирурга. Они были написаны ее собственной рукой… Джини была уже готова пожалеть несчастную женщину, но хирург напугал ее, рассказав, что как-то раз «жертва» тайком проникла к нему в дом и изрезала ножом все его костюмы, превратив их в полоски ткани.
      Так что у Джини уже имелся кое-какой опыт общения с ненормальными, и воспоминания о нем отнюдь не способствовали крепкому и здоровому сну. Одержимость, сумасшествие подчиняли всю жизнь человека одной навязчивой идее, начисто стирая все другие события, привязанности, устремления. Говорить с сумасшедшим было равнозначно тому, чтобы шагнуть в зеркало и наблюдать оттуда перевернутую жизнь. Всех этих людей, с которыми пришлось иметь дело Джини, объединяло одно свойство: глядя на них, ни за что нельзя было сказать, что они безумны. Если вы не знали этого, они казались вам совершенно обычными людьми и ничем не отличались от сотен других, с которыми ежедневно встречаешься повсюду – в метро и супермаркетах. Они лгали со спокойной убежденностью, поскольку искренне верили: их ложь это и есть самая настоящая правда.
      Так, может быть, и Лиз Хоторн лгала ей сегодня вечером? Джини не могла с уверенностью ответить на этот вопрос. А сам Хоторн? Кем он был в прошлую субботу: искусным лицедеем или самим собой? И вновь она терялась в догадках. Однако, помимо всех аргументов Паскаля, помимо улик, которых становилось все больше, был еще один факт, и он также неоспоримо свидетельствовал против Хоторна: знаменитые и могущественные люди сами очень часто вполне осознанно ставили под угрозу свою карьеру. Свидетельства тому появлялись в газетах чуть ли не каждый день. Именно этот феномен они с Паскалем обсуждали в кафе в Венеции, и именно он в последнее время обеспечивал фотографа нескончаемым валом работы. Как же еще можно объяснить ситуацию, когда известный человек, потративший всю жизнь на построение своей карьеры, добившийся громкого успеха, ставит все это на карту ради одной ночи, проведенной с проституткой, ради романчика с болтливой актрисой, которая, выпрыгнув из его постели, бежит прямиком в какую-нибудь желтую газетенку? Чем еще можно объяснить поведение человека, который публично борется с коррупцией, а затем скрывает от налоговых органов свои доходы или берет взятки?
      Когда она задала эти вопросы Паскалю, тот ответил, вздохнув: «Им нравится рисковать. Они испытывают в этом потребность. Возможно, они только тогда могут по-настоящему оценить то, чего сумели добиться, когда чувствуют: одно неверное слово, один неправильный шаг, и все это будет потеряно. Может быть, успех и спокойствие попросту наскучили им. Они словно стремятся к саморазрушению. Да, Джини, я думаю, это именно так».
 
      Джини проснулась в два часа утра. Она села в постели и прислушалась. Их что-то разбудило – и ее, и кота. Наполеон поднял голову и настороженно уставился на Джини. Она услышала, как во дворе скрипнула деревянная ограда. Хрустнула ветка. Джини застыла. Теперь она уже слышала шаги. Медленно и осторожно кто-то приближался к ее окну. Затем звук шагов послышался со стороны двери, ведущей в кухню. Что-то зашуршало, звякнуло, и наступила тишина.
      Джини едва сдержала уже готовый вырваться крик. Она откинула одеяло, бесшумно встала и прислушалась. Неизвестный осторожно шел в обратном направлении. Вновь скрипнула ограда. Джини сцепила руки, чтобы унять дрожь. Ушел ли незваный гость, или он просто ищет другой путь?
      Босиком, не издавая ни единого звука, девушка прильнула к стене и стала двигаться в направлении горевшего в гостиной света. Шторы были задернуты, так что с улицы ее никто не мог видеть. Она прислушалась. Раздался скрип металлической калитки перед ступенями к ее входной двери. Сердце у девушки екнуло. Она бесшумно вышла в прихожую и прижалась ухом к двери. Так и есть, человек уже спускался по ступеням.
      Шаги были размеренными, затем звуки замерли. Джини услышала, как кто-то приближается к окну. Девушка уже приготовилась услышать звук бьющегося стекла или отодвигаемой задвижки.
      Ничего подобного. Вместо этого раздались шаркающие звуки. Шаги приблизились к двери, возле которой она стояла, и замерли.
      Кто бы там ни находился, но он стоял так же близко к двери, как и Джини. Их разделяло всего несколько сантиметров тонкого дерева. Джини отчетливо слышала дыхание человека, каждый его вдох и выдох.
      Страх парализовал ее. «Нужно было выключить свет, – подумала Джини, – но теперь уже слишком поздно. Я сейчас же должна решить, что делать, когда он войдет». Несмотря на испуг, сознание ее работало четко. Она словно наблюдала, как на скорости сто километров в час к ней приближается машина. «Я должна подвинуться так, чтобы оказаться за дверью в тот момент, когда он ее откроет», – сказала она себе. Джини сделала шаг, другой. В ту же секунду свет в квартире мигнул и погас.
      От охватившего ее ужаса Джини еле слышно застонала. В непроглядной темноте она не видела буквально ничего. Девушка попятилась от двери и наткнулась на стол позади себя. Стоявшая на нем ваза полетела на пол и разбилась. Снаружи послышалось какое-то движение. Стоявший там человек потоптался и пошел прочь, он удалялся от двери, ступил на тротуар. Судя по звукам, человек направился в сторону сквера на площади. Теперь шаги были громкими и быстрыми и вскоре затихли в отдалении. Повисла гнетущая тишина.
      На Джини накатилась волна облегчения, заструившись по ее жилам, словно свежая кровь. Она сделала маленький шаг и тут же порезала ногу битым стеклом. Осторожно, пытаясь не наступить на осколки вазы, она ощупью пошла через комнату. Ничего не видя впереди себя, Джини направилась в сторону письменного стола, в котором, как она помнила, лежал карманный фонарик. Шаря перед собой руками, она наконец наткнулась на ящик стола. Потянув за ручку, Джини стала рыться в его содержимом. Ее рука ощутила мягкое прикосновение кожаной перчатки, затем холодный металл наручников. Она стала судорожно шарить в самом дальнем конце ящика. Эта темнота была для нее невыносима. Она все еще рыскала в письменном столе, когда внезапно зазвонил стоявший на столе телефон. Звонок прозвучал так громко и неожиданно, что Джини едва не сбила аппарат на пол.
      Кто мог звонить в такой час? Она ощупью стала искать трубку и, наконец найдя ее, вздохнула с облегчением: Паскаль, ну конечно же, это Паскаль! Крепко схватив трубку, она прижала ее к уху. В ней действительно зазвучал мужской голос, однако он принадлежал не Паскалю.
      – Джини, – произнес он, – Джини, это ты?
      По ее коже побежали мурашки. Голос был низким, густым и совершенно незнакомым.
      – Джини, я знаю, это ты. Я вытащил тебя из постели. Слушай меня, Джини. Сейчас поздно, и для нас самое время поговорить…
      – Кто это? – спросила Джини. – Что вам надо?
      Не обращая внимания на ее вопросы, словно не слыша ее, голос продолжал говорить. Он почти шептал, слышимость была плохой.
      – Ты сейчас в ночной рубашке, Джини? Думаю, что да. В белой, с голубой каймой на вороте? Мне она нравится. Она очень симпатичная. Такая тонкая ткань…
      – Слушайте вы, как вас там… – попыталась перебить его Джини, чувствуя страх в собственном голосе. На ней действительно была тонкая хлопчатобумажная ночная рубашка – белая, с голубой каймой.
      – Стой неподвижно, – продолжал говорить мужчина, снова не обращая никакого внимания на ее слова. – Вот так, хорошо, теперь я вижу твои груди сквозь этот тонкий хлопок. У тебя чудесные груди, Джини. Ты знаешь, что со мной происходит, когда я их вижу? У меня встает… Вся моя кровь устремляется прямиком в член, Джини. Он уже твердеет.
      В этот момент рука Джини наткнулась на фонарик. Она вытащила его из стола и включила. При свете девушка почувствовала себя гораздо увереннее. Она держала трубку на расстоянии вытянутой руки и слышала змеившийся оттуда шепот. Тогда она поднесла трубку ближе и отчетливо произнесла:
      – Ну вот что, ты, мразь! Сделай нам обоим приятно: засунь, что у тебя там затвердело, себе в жопу! Договорились?
      И бросила трубку. В комнате повисла тишина. После этого Джини пошла в ванную и ее вырвало.
 
      Она ни на секунду не сомневалась: кто бы это ни был, он позвонит опять. И когда ровно через пятнадцать минут снова раздался телефонный звонок, девушка по мере сил успела к этому подготовиться. С помощью фонарика и имевшихся в доме свечей она, насколько возможно, разогнала тьму. На столе рядом с телефоном она установила магнитофон, подключив к нему выносной микрофон и вставив чистую кассету.
      Это был не самый лучший способ записывать телефонные разговоры, но для нее в данном случае единственно доступный. Когда раздался звонок, она сняла трубку и как только услышала мужской голос, плотно прижала микрофон к верхней части трубки. К сожалению, кое-что из его болтовни доносилось и до ее слуха. Джини напряженно прислушивалась. Те же слова, те же предложения, произносимые в той же последовательности, что и раньше…
      Это был не обычный звонок. В трубке звучал не обычный человеческий голос. Джини слушала… магнитофонную запись. Вот почему и во второй раз звучали те же самые слова – они были записаны заранее. А с кем всего лишь два дня назад она говорила о записях, звучащих по телефонным секс-линиям? С Джоном Хоторном. Джини прислушивалась, стараясь абстрагироваться от слов и сосредоточиться только на интонациях голоса. Девушке казалось, что он принадлежит не Хоторну, хотя с уверенностью она этого сказать не могла. Голос звучал размеренно, произношение не было ни английским, ни американским, а каким-то усредненным. Слова звучали приглушенно, как если бы говоривший обернул трубку платком. И все же, несмотря на то, что речь звучала глухо, через какой-то фильтр и с магнитофонной ленты, чувствовалось, что произносивший их мужчина постепенно возбуждается. По мере того, как текст становился все более скабрезным, она слышала, как учащалось его дыхание.
      – Я буду сосать твои груди, – тихо шептал голос. – Потом я свяжу тебе руки за спиной. Ты ведь получила наручники, Джини? Вот их-то я и использую. Затем ты встанешь передо мной на колени, как в церкви. Ты будешь смотреть, как я его вынимаю… – В трубке раздался глубокий вдох, потом послышался какой-то металлический звук, и шепот продолжался.
      – А потом… потом я буду делать то, что я так люблю. Я буду водить членом по твоим волосам, лицу, губам. По твоим грудям, таким мягким. Мой член большой и твердый, ты чувствуешь его, сука? Открой рот и соси его, а потом, может быть, я тебя трахну. Так, как тебя не трахал еще никто…
      Джини почувствовала бешенство, от которого ее мозг затуманился красной пеленой. Ярость вытеснила из нее страх и даже отвращение. Оно очень помогло ей, это красное бешенство. От него ей стало легче. Очень осторожно девушка положила трубку и микрофон на стол. Пусть продолжает, – в ее магнитофоне тоже крутится пленка. Слушать она не будет, но запись эта у нее останется.
      Джини подождала ровно десять минут. Стоя в полутора метрах от телефона, она не могла разобрать слов, до ее слуха доносились лишь шуршащие звуки. Десять минут. Этого вполне достаточно.
      Подойдя к столу, она отключила микрофон. Голос на другом конце провода недвусмысленно говорил о том, что его обладатель был близок к оргазму. Наконец это произошло, и когда Джини услышала, что последовало дальше, ей стало страшно: в трубке раздался истошный женский вопль. Джини схватила трубку, в которой слышались теперь мужские стоны, и швырнула ее на рычаги, переключив телефон в режим автоответчика. После этого она вернулась в спальню и крепко прижала к себе Наполеона. Остаток ночи, казалось, тянулся целую вечность, но Джини почти не сомкнула глаз. Больше ей не звонили.
 
      Наутро она очнулась после короткого и беспокойного сна. В гостиной вновь горели все лампы. Выйдя на кухню, девушка нашла объяснение странному звуку, услышанному ею накануне. Ночной гость оставил ей подарок, просунув его в кошачий лаз.
      Такая же обертка, такая же коробка, такая же туфля, только на другую ногу. Правда, на сей раз обошлось без чулка.
      Некоторое время Джини созерцала туфлю на шпильке, а потом открыла заднюю дверь. На улице снова шел дождь.
      Она размахнулась и что было сил швырнула черную туфлю. Та, пролетев через весь двор, стукнулась об ограду и упала в лежавшую там кучу опавших листьев. Джини закрыла дверь и вновь заперла ее на щеколду.
      Часы показывали половину седьмого утра, на календаре был вторник. Девушка приняла душ и оделась. Затем накормила Наполеона и позволила ему понежиться у себя на руках. Кот блаженно мурлыкал, а Джини строила планы. Сначала она сделает это, затем это… Пока не закончилась эта неделя, пока не наступило воскресенье, она отыщет Макмаллена и вытащит всю эту историю на свет Божий.
      – Я прищучу его, – пообещала она Наполеону. – Я прищучу ублюдка, который все это устроил.
      Наполеон сощурил желтые глаза и принялся умываться, а закончив с этой процедурой, отправился спать.
      Ровно в восемь, как и надеялась Джини, позвонил Паскаль.
      – По этому телефону ничего не говори, – предупредил он ее. – Позвони мне позже, как договаривались.