Ноябрь был на исходе; в четвертом часу дня густой туман поднялся с моря, переполз через скалы и, застилая зеркальные стекла окон, наполнил ранними сумерками танцевальный зал отеля «Метрополь». Деревья в саду расплылись фантастическими контурами, как рисунок на промокашке; еще час красные крыши соседних домов светились призрачным лиловым сиянием, но вот и они потухли. Под золотым потолком, словно нехотя, расцвели редкими огнями три люстры с хрустальными подвесками; желтые полосы света легли на гладкий пол зала.

Дверь в дамскую гардеробную то и дело со скрипом распахивалась, и оттуда доносился гомон голосов, щебетанье еще укутанных девочек. А там – шарканье ног, приглушенное мягким ковром, шум воды, льющейся в раковины, постукивание костяных гребней о мраморные столешницы. Матери и гувернантки искали свободное место, где можно было бы заняться прическами и лентами, стянуть с шелковых чулок шерстяные гетры. С ворохом вещей они гурьбой выходили из гардеробной; холодный коридор наполнился шуршанием муслина. На радиаторах разложили шерстяные накидки и жакеты; девочки, сидя рядами на полу, надевали балетные туфли. В шубе, с дорожной сумкой торопливо прошла мисс Джеймс, учительница танцев. Грациозно склоняясь, как тростинка в потоке воды, она пробиралась по коридору, перешагивая через ноги девочек с однообразными, чуть досадливыми жеманными восклицаниями. За ней молча шла аккомпаниаторша; ее хмурый профиль резко выделялся на фоне парчовых обоев.

Мисс Джеймс и аккомпаниаторша вошли в зал и, расположившись у окна, за роялем, раскрыли сумки; по очереди держа зеркало друг перед другом, они припудрились большими мягкими пуховками. Намочив кончики пальцев, аккомпаниаторша пригладила прямые волосы, зализанные, как у мужчины, назад. Мисс Джеймс взяла зеркало и, прикусив губу, с легкой тревогой и укором посмотрела искоса на свое отражение в серебристом овале.

Аккомпаниаторша взглянула на люстры, затем с презрительной миной – на пелену тумана за окном.

– Хорошо, что опять искусственное освещение, мне кажется, так гораздо лучше. Ты еще не совсем расклеилась?

– Вроде бы не совсем, – равнодушно ответила мисс Джеймс. Она провела уже два занятия; перед вторым у нее разболелась голова.

Мисс Джойс Джеймс когда-то училась в балетной школе мадам Мажовски; теперь она работала у нее. Шесть дней в неделю давала уроки танцев, разъезжая по пригородам. Рано утром мисс Джеймс отправлялась в класс мадам Мажовски шлифовать свое мастерство. У Джойс было восемь бальных платьев, легких, как облако, одно другого краше, черная шелковая туника для занятий в классе, шуба, которую она набрасывала прямо на бальный костюм, и больше ничего – только юбка с кофтой, выглядевшие вызывающе в провинции и убого в Лондоне. Мисс Джеймс исполнился двадцать один, она была хорошенькая, но истощенная и без кровинки в лице от постоянной духоты в помещениях, где занималась. С утра до вечера мисс Джойс была формой, ритмом; в классе и в танцевальных залах она непрестанно перевоплощалась из одного изящного образа в другой, подобно тому как раскрывается брошенный в воду японский «волшебный» цветок. Поздно вечером у Джойс уже не оставалось сил «притворяться», да и существовать; в изнеможении она не могла ни говорить, ни есть. По дороге домой она обычно засыпала на плече аккомпаниаторши, и та с рук на руки передавала Джойс сестре, которая укладывала ее в постель. У мисс Джеймс были брови вразлет, над узкими скулами из-под полуопущенных век холодно смотрели дремотные глаза, в которых спала ее душа.

Понуро прижавшись друг к другу, как две обезьянки, мисс Джеймс и аккомпаниаторша, мисс Пил, посидели еще немного в оконной нише. Сбросив пальто, мисс Пил грела руки у радиатора, осторожно растирала их и снова грела, словно хотела набрать побольше тепла. Когда она наклонялась вперед, шелк платья морщинился над ее худыми лопатками. Взгляд Джеймс был устремлен на дверь, через которую в зал входили дети; она рассеянно пересчитывала их. При появлении каждого нового ребенка его имя тотчас же всплывало у ней в памяти, словно у того над головой выскакивала табличка. Хотя всю неделю, от среды и до среды, мисс Джеймс не помнила о существовании этих детей, теперь она без колебаний узнавала их и никогда не путала Джоан с Джин, Марджери с Молли.

Через стеклянную дверь в зал по двое, по трое впархивали девочки и скользили по полу. Матери и гувернантки рассаживались группками вдоль стен. Их приглушенное перешептывание кольцом охватывало тишину зала, они кивали друг другу, здороваясь с сидящими напротив. В тусклом свете туманного дня сумрачный зал казался похожим на церковные своды.

За три минуты до начала занятий в дверях возник администратор отеля и остановился, глядя в сторону рояля. Мисс Пил разбирала ноты; заметив его, она оторвалась от своего занятия.

– Лулу пришел, – шепнула она.

– Вижу, – ответила мисс Джеймс.

Лулу, пылкий и стройный швейцарец, виновато отвел глаза, деловито оглядел зал и добавил света. Мисс Джеймс нахмурилась и, взяв ноты вальса, сделала вид, что изучает их. Вздохнула: до чего же она устала. Еще две девочки скользнули в зал, прошмыгнув мимо администратора. И дверь, качнувшись, тоже тяжело вздохнула.

– Он ушел, – сказала мисс Пил и снова погрузилась в ноты.

– Вижу, – ответила мисс Джеймс.

Без четверти четыре. Обе посмотрели на часы – пора начинать. Учительница отошла от рояля, аккомпаниаторша села за инструмент, поставила ноты «Военного марша»; подтянула браслеты на руках и застыла, не сводя глаз с мисс Джеймс; та стояла в дальнем конце зала и не мигая смотрела в зеркало на противоположной стене.

– Добрый день! – зазвенел серебристый голосок Джойс. Девочки выбежали на середину зала, поправляя платья. – Становитесь для марша! Гризельда ведет… Взялись за юбочки, правая нога вперед, оттянули носок… Начали! Правая, левая – правая – правая – правая – выше подбородок – хорошо! Руки, Филлис… Носок, Джин… Носок, Марджери, – Марджери, как ты идешь… нос-о-о-о-к!

Мисс Пил наяривала «Военный марш». Гризельда – сама безукоризненность, спина прямая, лицо непроницаемое, упруго оттянутый носок вздрагивает от напряжения – провела пятьдесят душ по кругу к середине зала. Здесь они разделились – одни направо, другие налево, – снова встретились, пошли по двое, по четыре и заняли позиции для экзерсисов. Все шло как обычно.

Пять позиций: мелькание ног, прямых как циркули. Первая… вторая… третья… четвертая… пятая! Начало каждой новой позиции возвещал аккорд, оглушительное дребезжание, прорезавшее тишину. Девочки по команде замерли в пятой позиции, и мисс Джеймс поплыла между рядами.

Марджери Мэннинг все делала не так. Эти среды отравляли ей всю неделю. Она твердо знала – мисс Джеймс ее ненавидит. И действительно, мисс Джеймс ее ненавидела. Нелепо одетая девочка, бабушкина внучка. Рыжие локоны тяжело обвисли, как сосиски, и белые банты тоже повисли-, очки все время запотевали от разгоряченного тела, и тогда она ничего не видела вокруг. Марджери ссутулилась, испуганно подалась вперед.. Мурашки побежали у нее по спине, а мисс Джеймс в своем голубом воздушном платье со складками, похожем на чашечку гиацинта, мягко ступая, все ближе подходила к ней.

– Теперь Марджери… Марджери Мэннинг, как ты стоишь?

Они впились друг в друга глазами; все вокруг замерли. Марджери думала: «Она готова убить меня». Мисс Джеймс думала: «Я готова убить ее – прямо сейчас». На ее лице появилось выражение холодной тоски. «Ну-ка, подумай», – сказала она ласково. Девочки впереди обернулись. Марджери посмотрела на свои ноги. Ноги как ноги, не хуже, чем у других; в балетных туфельках-лодочках. Господи, да она стоит в третьей позиции!

– Вот так, – кивнула мисс Джеймс. – Теперь поняла?… Повтори сама… Пожалуйста, музыка. Начали! – Рояль задребезжал карающе, звуки обрушились на Марджери, как топор мясника. – Теперь поняла?

У Марджери были кокетливые повадки хорошенькой девочки, делавшие ее жалкой. Вот и теперь она игриво откинула назад тяжелые локоны, а те ударили ее по спине. Через запотевшие стекла очков она уставилась на мисс Джеймс снизу вверх, как толстенький зверек, попавший в ловушку, – как крыса, которая ни у кого не вызывает жалости.

– Да, мисс Джеймс.

– Постарайся запомнить, – сказала мисс Джеймс и пошла дальше. В ней встрепенулась ее спящая душа, легкое приятное колыхание нарушило бесстрастное оцепенение. На щеках выступил нежный румянец. Она подумала о Лулу, она почти чувствовала себя женщиной.

Перешли к самым изящным экзерсисам – к прыжкам. Мисс Джеймс освободила от них нескольких маленьких мальчиков. Выстроившись рядами, девочки пружинисто подпрыгивали, взлетая вверх, так что мелькали оборки на нижних юбках, взмахивали округленными руками, разводили и сводили их, вскидывали головы. Они будто что-то собирали руками, кидали, ловили, будто разбрасывали вокруг розы. Мисс Пил с мрачноватой бравурностью играла песенку «Куда же, куда пропала моя собачка!».

В каскаде прыжков лучше всех были Гризельда, Лоис и Синтия, Джин Джоунс и Дорис. Их поставили впереди, чтобы остальные видели, как надо выполнять эти упражнения. Марджери Мэннинг казалось, когда танцует какой-нибудь отличившийся счастливчик, то и музыка звучит по-другому, звуки не обрушиваются, как удары топора, а порхают, как легкие перышки, и, покружившись над ним, улетают прочь.

После прыжков были упражнения с лентами и булавами. Потом танцы. Маленькая Синтия исполнила испанский танец под восхищенное аханье зрителей – прелестна, как настоящая испанка. Мисс Джеймс разрешила ей принести в следующий раз кастаньеты. В ирландской джиге блистали Гризельда и Дорис; они плясали задорно, совсем по-ирландски. Еще две пары отличались в гавоте и исполнили его отдельно, в пример остальным. «Как только научить вас делать реверанс?» – вздохнула мисс Джеймс. Только бы, только бы научить их делать реверанс. Они приседали, будто вертел проглотили, ноги застряли где-то позади, колени выпирают вперед.

– Смотрите на меня, дети. Следите за мной… – Они недоверчиво окружили ее. Они знали, что им никогда не сделать реверанс так, как она. Мисс Джеймс присела, склонив голову; согнув руки, она опускалась на пол, словно растекалась по нему, и снова поднималась. «Мне бы такое платье», – думала Дорис. «Она будто вовсе и не человек», – думала Джин Джоунс.

У двери стоял администратор и смотрел через стекло. Глаза чуть скошены к переносице, лицо сосредоточено. Мисс Пил медленно проигрывала трель; она представляла, как мисс Джеймс приседает в реверансе.

После танцев мисс Джеймс объявила перерыв. Девочки врассыпную побежали к стульям у стен. Марджери Мэннинг подошла к бабушкиной служанке, которая вязала носки, и села рядом.

– Снова не так, – сказала бабушкина служанка, облизнув тонкие губы. – Ты бы поучила этот испанский танец дома.

– Не ваше дело, – огрызнулась Марджери, она была груба с прислугой и пересела через три свободных стула. Она не спускала глаз с мисс Джеймс; та обходила матерей и хвалила отличившихся девочек; около гувернанток мисс Джеймс не задерживалась; она и без того еле на ногах держалась от усталости.

У Марджери за спиной сидели Синтия с матерью; взявшись за руки, они возбужденно обсуждали, как Синтия будет танцевать с кастаньетами. Синтия казалась окутанной любовью, она обволакивала ее, как облачко, сопровождала повсюду. К ним приближалась улыбающаяся мисс Джеймс. Запрокинув голову на короткой шее и теребя локон, Марджери следила за ней; проходя мимо, мисс Джеймс почувствовала какой-то слабый толчок, снова ощутила трепетание жизни, глаза ее вспыхнули.

– Не ломай стул, – проговорила она и, выдавив улыбку, прошла мимо.

Мисс Пил приютилась у радиатора.

– Ну как ты? – спросила она. – Не можешь не обойти всех этих гусынь? Тебе нехорошо?

– Как-нибудь дотяну до конца урока… Слышала, как я расправлялась с этой девчонкой Мэннинг?

– С которой?

– Да знаешь. Рыжая. – Она рассмеялась коротким смешком и села, поглаживая руку. – Эта девчонка меня просто из себя выводит… Сама не знаю почему.

– С кем она пришла?

– С прислугой.

– Может, отдаст богу душу, – весело сказала мисс Пил, пробегая глазами по нотам фокстрота.

– Ах, зачем же, – вздрогнула мисс Джеймс. Без Марджери Мэннинг она уже не могла: ей хотелось стереть ее в порошок. Мисс Джеймс встала и громко сказала: – Все становятся в пары на вальс!

– Приходил Лулу, – торопливо проговорила мисс Пил. – Когда ты с ним встретишься?

Мисс Джеймс пожала плечами и отошла. Заиграла музыка.

Тем временем туман совсем почернел; в окна смотрела ночь. Ярко сияли люстры. По залу плавно кружились дети. Отражаясь в большом зеркале на стене, они двоились, вырастали в толпу; и снова двоились, повторенные в темных стеклах окон. Мисс Джеймс не могла понять, почему не задернуты шторы. Почувствовав взгляд Лулу, неотрывный, откровенный взгляд страсти, она направилась к двери, распахнула ее и сказала:

– Пожалуйста, опустите шторы. Так в зале неуютно, да и родителям неприятно – ведь в окна может любой заглянуть.

– Вы хотя бы раз, хотя бы сегодня не будете торопиться на поезд? – спросил он. – Да?

– Нет, не могу, я устала, голова болит. И вы же знаете, со мной Пили. Она не поедет домой одна.

Он прошел по краю зала, подошел к окнам, потянул за шнур, и шторы, бесшумно вздрагивая, скользнули вниз. Потом приблизился к Пили, погладил по спине; ее пальцы продолжали бегать по клавишам.

– Я хочу, чтобы она была со мной сегодня вечером, – сказал он, наклоняясь к Пили через плечо. – И мы поужинаем втроем, да? А в 8.40 я посажу вас в поезд. Хорошо? Пили, милая, хорошо?

Она кивнула в такт музыке.

– Пили, дорогая, чудесная!

Она повела плечами, Лулу поспешно отошел.

– Все устроилось, – сообщил он радостно. – Я сию минуту беру такси. Мы ужинаем втроем у пирса.

– Уходите же, – зашептала Джойс Джеймс. – Вы несносны, вы погубите меня. Раз-два-три, раз-два-три. Темп, Джин и Бетси, темп и темп! Что ты делаешь, Молли! Перестань болтать. Марджери Бейтс, не забывай, что ты партнер. Как партнер держит руку?… Марджери Мэннинг, почему ты танцуешь не на носках?

Заметив в конце зала сдвинутые с места стулья, Лулу отправился наводить порядок. Проходя мимо Джойс, он почти коснулся ее.

– А пока я буду смотреть на вас. Вы прекрасны. Я готов все отдать, душу, жизнь…

Она отстранилась от него; хлопая в ладоши – «раз-два-три, раз-два-три», – наблюдала за кружащимися парами. И вдруг закричала, оборвав музыку: «Стоп!»

Разумеется, снова Марджери Мэннинг. У нее не получался вальс, она топталась на месте вместе со своей поникшей партнершей и подпрыгивала на всей ступне. В полной тишине мисс Джеймс подошла к Марджери и взяла ее за руку.

– Я сама буду танцевать с тобой. Все ненадолго сядут. Мы будем танцевать, пока ты не научишься. И пожалуйста, постарайся, Марджери. Ты только отнимаешь у всех время. Музыка! Начали!

Мисс Джеймс и Марджери Мэннинг вдвоем вальсировали по залу. Они молчали, только слышалось их дыхание – легкое дыхание учительницы и громкое сопение девочки. Сердце Марджери глухо стучало. Ей казалось, будто где-то у ней внутри лопаются большие черные пузыри; вот они подступают к горлу. Ее горячее тело повисло на прохладной обнаженной руке мисс Джеймс. Глаза, как у кролика, сузились от животного страха, она уставилась через запотевшие очки на шею мисс Джеймс, расплывающуюся перед ней белым пятном. Когда они кружились под люстрами, по лицу учительницы пробегали блики от очков Марджери. Рука мисс Джеймс, как ледяная раковина, крепко сжимала горячую руку девочки.

– Какая же она терпеливая и добрая, – говорили мамаши, кивая друг другу. – Какая старательная. – Они были очень довольны, что им так повезло с учительницей. – Ну и достается же ей с этой бедной неумёхой. Подумайте – она улыбается.

Мисс Джеймс действительно улыбалась. Лулу смотрел на нее из-за двери; глаза его еще больше расширились и потемнели, почти сошлись у переносицы, лицо расплющилось по стеклу. Мисс Пил играла как заводная; она не сводила с Лулу глаз.

– У меня кружится голова, – взмолилась вдруг Марджери.

– Не увиливай. Будем танцевать, пока не научишься.

В такси девушки молчали, откинувшись на спинку сиденья. Лулу сидел спиной к шоферу и видел, как по их лицам, вспыхивая, пробегают огни города. Туман рассеивался, но такси, словно слепое фыркающее животное, осторожно тащилось по призрачным улицам. Временами раздавался скрежет тормозов, и девушек кидало вперед, дребезжали стекла. Бесстрастное лицо Джойс почти скрывалось под маленькой, надвинутой до бровей шляпкой. Пили положила свою шляпку на колени и, глядя поверх головы Лулу, мрачно напевала себе что-то под нос. Джойс вздохнула и раздраженно мотнула головой. Пили и Лулу одновременно потянулись к окну; опередив Пили, Лулу опустил стекло. В окно, клубясь, вплыл туман, принеся с собой прохладную свежесть. Такси проехало старый город, из гавани донеслась тоскливая жалоба пароходных гудков.

– Какие ужасные звуки, – вздрогнула Джойс.

– Она совсем выдохлась, – сказала Пили, обращаясь к Лулу.

– После ужина ей станет лучше.

– Она не станет есть, – ответила Пили, не оставляя ему надежды.

– Ведь вы поужинаете? – умоляюще сказал Лулу. Он дотронулся до колена Джойс и не убрал руку. Пили не сводила с его руки цепких глаз. Джойс не обратила внимания. Пили почувствовала, как что-то нежно прижимается к ее ноге.

– Это моя нога.

– О, Пили, простите.

Такси проползло мимо выстроившихся в ряд одинаковых домиков с балконами и резко остановилось.

Отель «Звезда» оказался скромным и приятным заведением. Было шесть часов вечера. Они вошли и сели в гостиной. Пили понравилась предусмотрительность Лулу; здесь их никто не узнает, и можно не бояться разговоров, а то и скандала вокруг школы танцев в «Метрополе». Лулу, который провожал дам в спальни, и Джойс, которая часами танцевала с неуклюжими мужчинами, не пристало столь явно оказаться мужчиной и женщиной; их клиенты порицают такие увлечения. Бедняжка Лулу был удручающе красив; плохо одетые посетители откровенно разглядывали его – высокий, стройный, лоб точеный, гладкий, как темная слоновая кость (эти иностранцы особенно выделяются лбами), волнистые волосы, из-под тяжелых прямых век – страстный и робеющий взгляд, прикованный к Джойс. Лулу пошел заказать ужин – что-нибудь легкое, попросили они, рыбу или что-то в этом роде, потом кофе. Пили внезапно встряхнула Джойс за руку.

– Да очнись же, – сказала она. – Неужели ты не можешь никого полюбить?

– Я не хотела ехать – это ты привезла меня… Ну хорошо, дай мне пуховку.

– Ты и так вся в пудре… Румяна – вот что тебе нужно. У тебя есть…

– Нет, ты же знаешь, я ими не пользуюсь. Мажовски терпеть не может, когда румянятся.

– Благодари бога, что Лулу швейцарец. Будь он итальянцем, он бы не позволил тебе сидеть здесь и зевать.

– Нет. Он собирается открыть отель – разве это не ужасно? С двумя собственными фуникулерами. Кажется, на вершине ледника. Вот уж кому не растопить ледник! – Зевок Джойс перешел в смех; она смеялась тихо, печально, почти вопреки себе, прикусив губу и пожимая худыми плечами.

– Над чем вы тут смеетесь? – спросил, вернувшись, Лулу. Они промолчали. Он повел их в столовую, где никого не было, даже официантки. Лулу шел к столику, легко обхватив Джойс за талию. Когда он выдвигал для нее стул, ей пришлось отступить на шаг, и она почти прижалась к нему. Ничуть не смутившись, Пили с любопытством смотрела на них. Все трое замерли, наблюдая друг за другом. Что-то в глазах Пили сказало Лулу, что медлить позорно. Он привлек к себе Джойс и дважды поцеловал в щеку, туда, где порой появлялась узкая полоска румянца. Пили рассмеялась, неуверенно рассмеялась и Джойс. Лулу смущенно улыбался. Они сели за столик. Джойс расстегнула шубу и спустила ее с плеч, открыв шею и мягкий, присборенный вырез гиацинтового платья. В свете свисающей над ними лампы в ее глазах мерцали холодные светлые сумерки.

– Вы видели, как я расправилась с этой девчонкой? – оживленно спросила она, повернувшись к Лулу. – Вы же стояли в дверях и должны были видеть. Я была ужасна. Пили считает, что я была ужасна.

– С какой девчонкой? – переспросил Лулу, а глаза его робко вопрошали: «Кто? О чем мы? Ты ли это? Мне нужна ты».

– Объясни же ему, Пили.

– Она говорит о толстой рыжей Мэннинг. Я только предупредила: «Не показывай всем, что ты ее ненавидишь».

– Но я действительно ее ненавижу. Разве это не ужасно? Я заставила ее танцевать, пока она не заревела. И все-таки я ее научила.

Пили пристально посмотрела на возбужденное лицо Джойс.

– Ну вот и проснулась, – заметила она Лулу. – Я бы даже сказала, что у ней появился аппетит.

Но вскоре Джойс снова сникла, она потухла, как крыши в тумане. Ее рука под столом безжизненно лежала в руке Лулу. Как думала Джин Джоунс, будто вовсе и не человек.

После ужина они медленно шли к гавани в поисках такси. Соленый воздух мягко обвевал их, свет фонарей проступал в тумане бледными пятнами. Был час прилива. Слева, под пеленой тумана, чмокала темная блестящая вода, упруго ударяя о набережную. Вдоль берега на низких столбиках висели цепи. Пили подошла к краю и заглянула в воду, небрежно раскачивая коленом позвякивающую цепь.

– Интересно, что бы вы сделали, если бы я свалилась в воду и даже не булькнула?

– О, Пили!

– Нет, я, разумеется, не собираюсь, я не из таких. Но все-таки интересно…

В ее голосе звучало презрение к тем двоим, и тут ее насторожила тишина за спиной; она оглянулась, высматривая, куда они делись. Лулу увлек Джойс подальше от света фонаря… Он был не так уж не похож на итальянца. Они стояли тесно обнявшись, но вот Лулу со стоном отступил. Джойс растерянно постояла, подняв воротник шубы и оглядываясь; она искала Пили. Они двинулись друг другу навстречу. Пили подумала: «Что там происходит?», но Джойс только сказала:

– Надо такси поймать. Нет сил. Пили, я просто мертвая!

Они долго ехали от гавани к Центральному вокзалу. Молчали. Лулу сидел, свесив руки с колен; он то сжимал руки, то потирал их. Джойс все ниже погружалась в огромный меховой воротник шубы. Такси круто повернуло, и от резкого толчка Джойс, качнувшись, припала к плечу Пили. Не отстранилась, а безвольная, спящая прижалась к ней. Пили, чтобы поддержать ее, вытянула руку вдоль спинки сиденья. Они всегда так возвращались домой. Яркий свет кинотеатра, пронзительный, как трубный глас, озарил кабину, личико спящей, шляпку, сползшую на один глаз. Лулу, вздрогнув, громко сказал:

– Это несправедливо!

– Тише!… Все всегда несправедливо.

– Через полтора месяца я возвращаюсь в Швейцарию. А ее разве это волнует? Ничуть. Ты не отпускаешь ее от себя, а дни проходят.

– Ты и я, ты и она, она и я – все мы рано или поздно забудем друг друга. Такова жизнь.

– Тебя это не огорчает?

– Не очень.

– Пили…

– А?…

– Пили… Я… позволь мне только…

Она кивнула. Несколько минут они осторожно перемещались, балансировали, протискивались; они менялись местами, будто были в лодке. Пили поддерживала Джойс, но вот рука Лулу обхватила Джойс за плечи. Джойс не шелохнулась. Она тихонько лежала, пока они суетились, перешептывались, тяжело дышали.

– Не трогай голову, а то разбудишь – не надо, Лулу. Пусть лежит свободно, она сама пристроится. Просто поддерживай ее рукой, вот так, и не напрягайся. Возьми с другой стороны, а то она откинется назад… Ты скоро весь онемеешь – я всегда ужасно затекаю. Не двигайся, так хуже, просто постарайся расслабиться…

Джойс вздохнула. Ее сонное тело теснее прижалось к Лулу, голова юркнула в ямку на плече – «пристроилась». Джойс снова вздохнула, прижалась щекой к его груди; она отдыхала. Лулу склонился над ней, едва дыша; его подбородок почти касался маленькой черной шляпки.

Джойс улыбалась. Новое ощущение жизни, пробуждение души смягчили линию рта. Лицо во сне просияло, оживилось… Она танцевала с Марджери Мэннинг. «Я изничтожу тебя, изничтожу», – слова как удары кинжала. В суженных глазах Марджери что-то вспыхнуло, и она упала без чувств… Джойс улыбалась во сне.