Свет полной луны затопил и обшарил весь город, не осталось и щели, где можно было от него укрыться. Результат был беспощаден: Лондон выглядел столицей лунного царства, плоской, изрытой кратерами, вымершей. Был поздний час, но еще не полночь; теперь, когда не шли автобусы, отполированные мостовые и тротуары этих кварталов подолгу отбрасывали ничем не нарушаемое отражение света. Парящие над улицей новые многоэтажки, приземистые старые дома и лавки казались одинаково хрупкими на свету, который заливал все окна, что смотрели на луну. Смехотворно бесцельна была сейчас светомаскировка – ведь с неба можно было разглядеть каждую планку на шиферной крыше, каждый побеленный бордюр, каждый контур голой клумбы в зимнем парке; а озеро, с его сверкающими изгибами и островками под тенью деревьев, на протяжении миль – да, целых миль – могло служить сверху отличным ориентиром.

Однако небо, в холодном безмолвии которого плыли не облака, а лишь темные формы аэростатов, оставалось холодно безмолвным. Немцы теперь не прилетали в полнолуние. Но зато, казалось, возникла иная, не материального свойства угроза, она-то загоняла людей под крышу. Этот день между двумя днями, это новое добавочное бремя стало для них непосильным испытанием. Люди замыкались в четырех стенах, и в их затворничестве было нечто исступленное: зажатая со всех сторон, плотно спрессованная жизнь распирала здания изнутри. Но ни один лучик света, ни единый голос, ни тишайший звук радио не вырывались наружу. Лишь время от времени урчала земля под улицами и домами: в эти часы всего отчетливее доносился гул поездов метрополитена.

Перед входом в парк – ворота его были теперь сняты – улица, ведущая вниз, с северо-запада сворачивала на юг и переходила в узкую, в глубине которой продолжали бесполезно вспыхивать светофоры, сменяя сигнальные огни. С асфальтовой площадки у входа в парк можно было увидеть обе улицы, а позади между столбами открывалась картина более привычная: вода, трава, деревья. В этом месте и в этот момент трое французских солдат, направлявшихся в общежитие, которое они никак не могли найти, прервали свою песню и насмешливо слушали водяных птиц, разбуженных лунным светом. Два дежурных пожарника из отряда противовоздушной обороны, сменившись с поста, стали переходить по диагонали дорогу – у каждого локоть лежал в жестяной каске, подвешенной на согнутой руке. Пожарники повернули розовато-лиловые в лунном свете лица к французам и взглянули на них с абсолютным безразличием. Шаги тех и других простучали в противоположных направлениях и замерли. Постепенно смолкли голоса птиц, и больше ничего не было слышно и видно, пока из метро, обогнув кирпичную стенку (ее поставили, чтобы избежать паники при налетах), не вытекла тонкая людская струйка. Все эти люди поспешно рассеялись, словно пристыженные или растворенные в белой кислоте ночи; задержались только девушка с солдатом, которых, судя по медленному их шагу, не ожидало никакое прибежище, кроме них самих, да и в этом они, видимо, были не вполне уверены. Слитая в одну тень – он высокий, она маленькая, – парочка направилась было в парк. Они заглянули внутрь, но не вошли и остановились у входа как бы в молчаливом споре. И вдруг, как по команде, поданной с улицы и воспринятой разом их живущими в одном ритме телами, повернулись кругом – туда, откуда они только что пришли. Закинув голову, солдат измерил взглядом высоту ближнего здания, и девушка видела, как блеснули белки его глаз. Ее ладонь выскользнула из рукава его шинели; шагнув к краю площадки, она произнесла:

– «Таинственный Кёр».

– Что такое? – спросил он рассеянно.

– Это и есть Кёр.

– О господи, – сказал он, – сколько же лет я это не вспоминал.

– А я помню всегда, – отвечала она, – и продолжила:

Совершенно пустой покинутый город, со стенами высокими, как утесы, и белыми, как кость, без истории.

– Но ведь что-то должно было случиться, раз он оказался покинутым?

– А кто об этом расскажет, если там никого нет?

– И долго там никого нет?

– Тысячелетия.

– В таком случае город давно разрушился бы.

– Только не Кёр, – откликнулась она мгновенно, с твердой убежденностью. – Кёр – это совсем особый город, там нет ни одной трещины, где бы могла пробиться трава; фундаменты, стены, монументы – все словно только вчера высечено из камня, а лестницы и арки держатся сами по себе.

– И все-то ты об этом знаешь, – сказал он, посмотрев на нее внимательно.

– Да, знаю, знаю об этом все.

– С тех пор как прочла книгу?

– О нет, из книги я мало что запомнила, только это название. Я сразу поняла, что именно так он и должен называться. Это имя звучит словно клич.

– По мне, скорей как воронье карканье… – И, помолчав, добавил: – А ведь стихи начинаются с не: «…Не за трясинами, среди песков и тлена…» А дальше, помнится, выходит так, что Кёр не существует нигде. Если даже в стихах говорится, что такого города нет на свете…

– Что говорится в стихах, совершенно не важно, важно то, что они мне открыли. А кроме того, это писалось довольно давно, когда люди вообразили, будто все на свете разложено по полочкам, потому что мир уже исследован, даже глубь Африки. Все на свете обнаружено и нанесено на карту, а если на карте чего-то нет, значит, этого вообще не может быть. Так считалось в те времена, вот поэтому он и написал эти стихи. Дальше там идет: «… Мир волшебства лишен…» С этого-то и началась моя ненависть к цивилизации.

– Можешь радоваться, – сказал он, – от цивилизации уже мало что осталось.

– А я и радуюсь, и давно уже. Война показала, что мы еще далеко не дошли до конца. Раз можно смести с лица земли целый город, то почему же нельзя сотворить город из ничего? Говорят, мы сами не знаем, что с нами делает эта бомбежка. К тому времени, как наступит конец, Кёр может оказаться последним городом на земле, единственным городом, который выстоял. Смешно!

– Нет, не смешно! – сказал он жестко. – Тебе не должно быть смешно, я, по крайней мере, на это надеюсь. Ты, похоже, и сама не ведаешь, что несешь, – может, из-за этой лунищи ты немножко чокнулась?

– Не сердись на меня за Кёр, Артур, пожалуйста!

– Мне казалось, девушки думают о живых людях.

– Что, в наше время? Думать о живых людях? Да разве можно сейчас, если у тебя есть сердце, думать о ком-то? Не знаю, как умудряются другие девушки; лично я думаю о Кёре.

– Не обо мне? – спросил он. Она помедлила с ответом, и он в муке повернул ее зажатую в своей ладони кисть. – Потому что меня нет рядом, когда я тебе нужен? Разве это моя вина?

– Но ведь думать о Кёре – это и значит думать о нас с тобой.

– Где, в мертвом городе?

– В нашем городе – ведь там мы были бы только вдвоем.

Еще крепче сжав ее руку, он размышлял над этими словами; обвел взглядом улицу, посмотрел назад, по сторонам, на крыши, даже на небо и заключил наконец:

– Но мы и здесь только вдвоем.

– Вот поэтому я и сказала: «Таинственный Кёр».

– По-твоему, мы сейчас – в нем, здесь – означает там, а сейчас – тогда? Что же, я не возражаю, – сказал он со смешком, скрывшим давно сдерживаемый вздох. – Тебе лучше знать, а в общем, мы и вправду могли бы сейчас быть где угодно, у меня часто появляется такое странное чувство, когда выхожу из метро. Ну-ну, как говорится, «запишись в армию, повидаешь мир». – И, кивнув в сторону светофоров, уходящих в перспективу улицы, спросил с хитрецой: – А что же это такое?

Она ответила почти без запинки:

– Это неистощимые газы. Когда-то к ним пробурили скважины и зажгли, теперь они отмечают минуты, меняя цвета, другого времени в Кёре нет.

– Но луна все же в наличии, а значит, без месяцев не обойтись.

– Ну конечно, есть и луна и солнце, но пусть они делают что хотят, мы все равно не станем рассчитывать время по их восходу и заходу.

– Может быть, нам и не придется, – заметил он, – мне, во всяком случае, полагалось бы.

– Это меня не касается, дело твое, только не спрашивай меня: «А что дальше?»

– Не знаю, как насчет «дальше», но вот что бы мы сделали в первую очередь, знаю твердо.

– Что, Артур?

– Мы бы населили город Кёр.

– Наверно, ничего страшного, – подхватила она, – если наши дети переженятся между собой?

Но голос ее замер, это было напоминанием: в первый же вечер его отпуска они оказались бездомными. Вернее – оказались в Лондоне без малейшей надежды на собственное пристанище. Пепита жила вдвоем с подругой в крохотной двухкомнатной квартирке недалеко от Риджент-парка, и к этой-то обители они и двигались теперь, медленно и неохотно. Артуру предназначался диван в столовой, где обычно спала Пепита, сама же она должна была спать в другой комнате в одной постели с подругой. Фактически в этих комнатках, забитых мебелью и разными пожитками, просто не было места для третьего, тем более – для мужчины. Пепита старалась почувствовать признательность к своей великодушной подруге Кэлли, но у нее ничего не получалось: ведь Кэлли и в голову не пришло, что лучше всего ей было бы просто отсутствовать этой ночью. Не то чтобы Кэлли была с предрассудками, скорее, не слишком сообразительна. Но так или иначе, Пепита считала, что из-за Кэлли встреча их с Артуром загублена. Можно не сомневаться: Кэлли, которая еще ни разу не возвращалась домой позже десяти, сидит сейчас в своем парадном халате и готовится к радушному приему Артура. Что означает беседу втроем, по чашечке какао на сон грядущий и затем – сон. Только это и больше ничего. Ведь они в Лондоне, военном Лондоне, переполненном еще до появления американцев, им еще повезло, что есть крыша над головой. Нигде ни одного свободного местечка, даже на кладбище: супружеские пары жаловались, что нынче приходится ставить второй гроб в могилу, да и то с трудом допросишься. Между тем как в Кёре…

В Кёре… Но видение разлетелось, как разбитое стекло: машина, гудящая осиным гнездом, приблизилась к ним, круто свернула, сверкнула фарами и унеслась по дороге. Женщина, пробираясь вдоль перил у своего подъезда, робко звала кошку; тут же начали бить полночь уличные часы, сперва ближние, потом дальние, за пестрыми огнями светофоров. Пепита вздрогнула, ощутив, что Артур внезапно, с резкостью, говорившей о силе желания, отпустил ее руку и отрывисто спросил:

– Озябла? Ну ладно, показывай дорогу, нам пора возвращаться.

Кэлли уже перестала ждать. Несколько часов назад она поставила на стол три чашки с блюдцами, банки с какао и сухим молоком и довела почти до кипения чайник на газовой плитке. Она было отвернула уголком одеяло на застеленном Для Артура диване, уютно, как научили ее дома, но в порыве скромности опять постелила сверху покрывало. Как и предвидела Пепита, Кэлли была в своем кретоновом халатике, призванном заменить сейчас домашнее платье для приема; она давно расчесала на ночь волосы, снова заплела косы и уложила их венчиком вокруг головы. Обе лампы и радио были включены, чтобы комната казалась веселее; долго прождав в одиночестве, Кэлли уже миновала ту высшую точку ожидания, когда все решительно готово и вот-вот должны появиться гости, – что так редко случается в действительности. А затем появилось чувство, что слишком рано расцветший цветок радушия начинает понемногу вянуть. И она сидела, неподвижная как идол, перед тремя холодными чашками на краешке постели, в которой скоро будет лежать незнакомый мужчина.

Присущее Кэлли простодушие невинности и ее пока еще одинокое положение породили в ней чувство какой-то собственнической гордости по отношению к Артуру; чувство это усиливалось, вероятно, тем обстоятельством, что они еще не были знакомы. Вот уж год как она жила здесь вместе с Пепитой и вполне довольствовалась отраженным жаром чужой любви. Неудивительно, что Пепита порой бывала очень счастливой, но случались дни, когда она явственно мучилась, и этого-то Кэлли совсем не могла понять.

– Но ведь ради Артура, – говорила она в таких случаях, – ты должна быть бодрой! Раз вы любите друг друга…

И спокойное чело Кэлли сияло радостью, можно сказать, она сияла вместо подруги. Кэлли приняла на себя миссию хранительницы высокого идеала, который Пепита то и дело теряла из виду. Правда, внезапное известие о близком отпуске Артура изменило положение дел, все стало куда более земным и конкретным, Артур – реальной фигурой; Кэлли была бы только рада, если бы он мог поселиться где-нибудь еще. Застенчивая по природе, росшая без братьев девственница, Кэлли инстинктивно отшатывалась от необходимости жить в одной квартире с молодым человеком. Здесь был слышен каждый шорох; бывшая викторианская гостиная в три окна была разделена тонкими стенками на три части: кухоньку, столовую и спальню. Столовая – в середине, из нее вели двери в остальные. Оранжерею полуэтажом ниже переоборудовали в продуваемую сквозняком ванную, которой пользовались и другие жильцы на этой площадке. Квартирка была, по нынешним временам, из дешевых, но все равно именно Кэлли, получавшая больше Пепиты, вносила большую часть арендной платы, вот почему возможность поселить здесь Артура в общем-то зависела от ее доброй воли.

– Что ты, это просто замечательно, если он остановится здесь! – сказала тогда Кэлли.

Пепита не выразила особой радости и благодарности за это проявление доброй воли – да и была ли она вообще способна на такие чувства? Беспокойная, скрытная, целиком поглощенная собой, она напоминала повадками молодую черную кошечку. А затем произошло нечто, озадачившее Кэлли: Пепита вроде бы намекнула, что Кэлли надо перебраться на это время в другое место.

– Но куда же я пойду? – изумилась Кэлли, уразумев наконец, чего от нее хотят. – И потом, – тут она рассмеялась, однако чело ее обладало способностью не только сиять, но и вспыхивать, – ведь это будет не совсем прилично, если я уйду и оставлю тебя вдвоем с Артуром? Не знаю, что бы сказала мне по этому поводу твоя мама. Нет уж, пусть нам будет тесновато, но зато уютно, по-домашнему. Я ничего не имею против того, чтобы побыть в дуэньях, правда же, детка.

Но дух домашнего уюта постепенно улетучивался, а Пепита и Артур все не шли и не шли. В половине одиннадцатого по правилам дома Кэлли пришлось выключить радио; тишина, объявшая безлюдную улицу, стала просачиваться в комнату, которой столь обидно пренебрегли. Кэлли вспомнила об экономии энергии и погасила свою миленькую настольную лампу с веселым абажуром в зеленых лягушачьих разводах, остался лишь верхний свет. Потрогав чайник, она убедилась, что он совсем остыл, и вздохнула – жаль было если не напрасной заботы, то зря потраченного газа. Из чайника на Кэлли дохнуло холодом, она пошла к себе и забралась в постель.

Кровать стояла вдоль стены под самым окном; Кэлли не очень-то нравилось спать так близко к окну, но иначе не получалось: не открывались дверь и шкаф. Кэлли напряженно вытянулась под одеялом у самой стенки, как раз под краем занавески, стараясь не захватить пространства, предназначенного Пепите. Это была тоже немалая жертва, приносимая во имя любви двух любящих существ, – чужое тело рядом с тобой, в твоей кровати. Сегодня Кэлли впервые – во всяком случае, с давних детских лет – предстояло спать не одной. Всю свою жизнь она – дитя, взращенное в лоне добропорядочного буржуазного семейства, – соблюдала физическую дистанцию между собой и другими. Уже сейчас, заранее, ей становилось как-то неприятно и стыдно, казалось, что грозит не одна лишь бессонница, но и нечто иное, смутное и тревожное. Что же до бессонницы, то Пепита и вправду спала очень беспокойно, почти каждую ночь из-за перегородки было слышно, как она мечется на своем диване, иногда вскрикивает, сердито или жалобно.

Кэлли знала, словно ей это было явлено в видении, что Артур будет спать крепко, спокойно и величественно. Недаром говорится, что солдат спит как сурок. С благоговейным трепетом она представила себе это спящее, закинутое к темному потолку лицо никогда еще не виденного ею человека: сомкнутые веки Артура, очертания скул и твердую линию рта. Кэлли захотелось самой окунуться во тьму, она протянула руку и погасила лампу у кровати.

И сейчас же поняла, что за окном происходит нечто необыкновенное, – за окном, на улице, во всем Лондоне, во всем мире. Идет какое-то безмолвное неудержимое движение, наступление; потоки бело-голубых лучей, разбиваясь на ручейки, пробиваются по краям плотных темных штор. Кэлли села и чуть раздвинула занавеси. Тотчас же белый луч, словно мышь, перебежал через постель. Может быть, где-то напротив ее затемненного окна включили новый мощнейший в мире прожектор и свет его пронизывает прожилками и звездами оконную маскировку? Мысль эта не позволяла снова улечься; Кэлли неподвижно сидела в кровати, подобрав колени к самой груди, и размышляла, что ей следует предпринять. Потом снова взялась за шторы, медленно развела их в стороны, посмотрела в окно – и оказалась лицом к лицу с луной. Подлунные дома на другой стороне улицы сияли отраженным светом сквозь узорные прозрачные тени, и какой-то крохотный предмет – монета или кольцо – поблескивал посреди белой как мел мостовой. Свет обтекал лицо Кэлли, и она повернулась, чтобы увидеть, куда он плывет. Отчетливо обозначились завитушки и гирлянды на мощном мраморном камине бывшей гостиной, затаенные мысли глядящих прямо в объектив родителей на повернутых к свету фотографиях и покорные озадаченные морды двух ее оставленных дома собак. Серебряно-парчовым с едва алеющими розами стал ее халат, перекинутый через спинку стула. Но луна совершила и нечто большее: оправдала и возвысила позднее возвращение влюбленных. Что же удивительного, говорила себе Кэлли, что же удивительного, если они бродят сейчас по такому прекрасному миру, если у них такая спутница сегодня? Умиротворенная этой всеобъясняющей белизной, Кэлли опять легла. Ее часть кровати была в тени, но одну выбеленную луной руку она оставила на половине Пепиты. Она все смотрела на эту руку, пока не утратила власти над ней.

Проснулась Кэлли оттого, что услышала, как поворачивается в замке ключ Пепиты. Но почему нет голосов? Что случилось? И тут она услышала шаги Артура. Услышала, как с усталым тупым звуком шлепнулся на пол тяжелый солдатский мешок, звякнула о стул каска.

– Ш-ш! – тихо воскликнула Пепита. – Может быть, она все-таки спит.

И наконец раздался голос Артура:

– Но ты ведь сказала…

– Я не сплю! – радостно крикнула Кэлли, – я сейчас приду! – прыгнув из тени в лунный блеск, торопливо задергивая молнию на своем околдованном халате, влезая в туфли и дрожащими пальцами закрепляя косы вокруг головы. Ни звука не раздалось из-за стены, пока она все это проделывала. Может, ей только приснилось, что они здесь. С бьющимся сердцем Кэлли шагнула в комнату, захлопнув за собой дверь.

Пепита и Артур неподвижно стояли по ту сторону стола, словно в строю. Лица их, находившиеся на разных уровнях – темная кудлатая голова Пепиты лишь на дюйм выше облаченного в хаки плеча Артура, – были схожи одинаковым отсутствием всякого выражения, как будто бы внутренне они все еще отказывались быть здесь. Лица казались какими-то невнятными, выветренными – может, это были проделки луны? Пепита быстро проговорила:

– Мы, наверно, очень поздно пришли?

– И неудивительно, – ответила Кэлли, – такая чудесная ночь. – Артур все не поднимал глаз – он упорно рассматривал три чашки на столе.

– Артур, очнись, познакомься с Кэлли. Кэлли, это, естественно, Артур.

– Ну, естественно, это Артур, – откликнулась Кэлли, чистосердечный взгляд которой с первой же минуты не покидал лица Артура. Чувствуя его растерянность, она обошла стол и протянула руку. Он поднял взгляд, она впервые опустила, скорее осознав, чем ощутив, коричнево-красное пожатие своей ладони в лунной перчатке. – Добро пожаловать, Артур! Я так рада, что наконец-то с вами познакомилась. Надеюсь, вам здесь будет удобно.

– Вы очень добры, – ответил он после паузы.

– Не говорите так, пожалуйста, – отозвалась Кэлли, – Пепита здесь такая же хозяйка, и мы обе надеемся, – правда, Пепита? – что и вы будете чувствовать себя как дома. Не стесняйтесь, пожалуйста. Жаль, конечно, что квартирка та«мала.

– Нет, почему же, – медленно, как под гипнозом, произнес Артур, – по-моему, здесь очень мило.

Пепита поглядела на них мрачно и отвернулась.

Хотя Артуру было в свое время об этом рассказано, он все же дивился сейчас, какими судьбами свело под общий кров этих двух столь несхожих девушек. Пепита, такая маленькая (только голова у нее была великовата), – смесь ребяческой резкости и совсем недетской страстности, и Кэлли – такая степенная, белая и высокая, словно незажженная восковая свеча. Да, она была словно свеча, что продают у церковного входа, даже в самой манере держаться у нее могло быть нечто от исполнения обета. Она и не сознавала, что своей естественной воспитанностью дочери старомодного сельского доктора выгодно отличалась от них двоих. Артур обнаружил, что его тронула наивная уверенность, с которой Кэлли носит этот свой халат, больше подходящий для шлюхи; над ним поднималось ее лицо, еще глянцево-розовое ото сна; а когда она, опустившись на колени, зажгла газовую плитку под чайником, открылась деликатная выгнутая линия босой ступни, уходящей в нарядную зеленую туфлю. Пепита стала слишком близка ему, чтобы он смог когда-нибудь увидеть ее словно впервые – так, как он видел сейчас Кэлли; в каком-то смысле он вообще никогда не видел Пепиты впервые – она была, да и теперь временами оставалась не в его духе. Да, именно так: он и думать не думал о Пепите, не помнил ее, пока не начал думать о ней со страстью. Он, можно сказать, не успел увидеть ее прихода, любовь их была как внезапное столкновение во тьме. Чтобы покончить с неловкостью этих первых минут, Кэлли, не вставая с колен, осведомилась: не хочет ли Артур вымыть руки? И, когда они услышали, что он с грохотом сбегает с лестницы, сказала:

– Как же я рада, что вам досталась такая луна.

– Почему? – спросила Пепита и добавила: – Ее было слишком много.

– Ты устала. У Артура тоже усталый вид.

– С чего ты взяла? Он привык много ходить. Все дело в том, что когда некуда деться…

– Но, Пепита, ведь ты…

В этот момент вернулся Артур, еще от двери увидел приемник и устремился прямо к нему.

– Наверно, сейчас ничего не услышишь? – сказал он с сомнением.

– Нет, после полуночи передачи у нас кончаются. Да все равно в этом доме не положено поздно слушать радио. Кстати, – прибавила Кэлли с дружелюбной улыбкой, – боюсь, Артур, мне придется попросить вас снять ботинки, если, конечно, вы не собираетесь все время сидеть. Жильцы под нами…

Пепита, вся передернувшись, пробормотала что-то себе под нос, но Артур сказал: «Конечно!» – тут же сел и принялся стаскивать ботинки. Помолчав, окинув взглядом свежее хлопчатобумажное покрывало на диване, он спросил:

– Ничего, если я буду на этом сидеть?

– Это моя постель, – сказала Пепита, – ты будешь в ней спать.

Затем Кэлли сделала какао, и они стали укладываться. Условились, кто за кем пойдет в ванную, и Кэлли отправилась спать первая: она плотно прикрыла за собой дверь, чтобы Пепита и Артур могли поцеловаться перед сном. Пепита вошла в спальню без стука, встала посреди комнаты и начала сбрасывать с себя одежду. С ненавистью глянув на кровать, осведомилась:

– На какую сторону?

– Я решила, что тебе захочется лечь ближе к краю.

– Тогда чего ты стоишь?

– Право, не знаю, раз я у стенки, лучше мне залезть первой.

– Так залезай!

Они напряженно вытянулись бок о бок, и Кэлли спросила:

– Ты думаешь, у Артура есть все, что ему нужно?

Пепита тряхнула головой.

– Мы ни за что не уснем с этой луной.

– А ты и вправду веришь, что от луны с людьми что-то происходит?

– Ну, некоторым из нас особо много дури она не прибавит, при всем старании.

Кэлли задернула шторы.

– Что ты хочешь этим сказать? Ты разве не слышала? Я спросила, все ли есть у Артура.

– Вот это я и хочу сказать, что, у тебя и вправду винтика в голове не хватает?

– Пепита, если ты будешь так себя вести, я здесь не останусь!

– В таком случае ложись с Артуром.

– А как насчет меня? – громко произнес Артур из-за стенки. – Я, девушки, слышу каждое ваше слово!

Окрик Артура не столько смутил их, как застал врасплох. Там, за стеной, в своем одиночестве он словно сбросил путы благовоспитанности, в голосе его зазвучала привычная мужская властность. Артур был раздражен, хотел спать и не принадлежал никому.

– Извините, – в унисон сказали девушки.

А Пепита разразилась беззвучным хохотом, от которого затряслось их ложе; она смеялась и смеялась и, наконец, чтобы остановиться, укусила себя за руку, при этом ее локоть задел Кэлли по щеке. Пришлось шепотом извиниться. Ответа не было. Пепита потрогала свой локоть и убедилась – да, действительно мокрый.

– Слушай, Кэлли, ну что ты ревешь? Что я тебе сделала?

Кэлли круто повернулась на бок, прижимаясь лбом к стене,

к подоконнику, к нижнему краю шторы. И продолжала неслышно плакать; время от времени, не дотягиваясь до платка, она промокала глаза уголком занавески. Так и не уразумев, в чем дело, Пепита вскоре уснула, бывает все же толк от собачьей усталости.

Часы били четыре, когда Кэлли проснулась снова, однако нечто иное заставило ее поднять опухшие веки. Она услышала через стену, как Артур, шлепая босыми ногами, усиленно старается не шуметь. В результате он, конечно, налетел на угол стола, Кэлли села, рядом, чуть отвернувшись, неподвижная, как мумия, лежала Пепита, вся во власти крепчайшего цепкого сна. Вдруг Артур застонал. Задержав дыхание, Кэлли быстро перелезла через Пепиту, нащупала на каминной полке свой фонарик, снова прислушалась. Артур застонал опять. Двигаясь бесшумно и уверенно, Кэлли открыла дверь и скользнула в комнату.

– Что с вами, – спросила она шепотом, – вы больны?

– Нет, я только взял сигарету. Я разбудил вас?

– Но вы стонали.

– Разве? Извините. Я понятия не имел.

– Но это с вами часто бывает?

– Говорю вам, понятия не имею, – повторил Артур.

Воздух в комнате был насыщен его присутствием, табачным духом. Артур, видимо, сидел на краю дивана, накинув шинель. Кэлли чувствовала запах этой шинели, и с каждой затяжкой тусклый красноватый огонек бегло освещал его лицо.

– Где вы там, – спросил он, – посветите!

Непроизвольным движением Кэлли нервно тронула кнопку фонарика, и он на миг зажегся.

– Я здесь, у двери, Пепита спит, пожалуй, я тоже пойду.

– Послушайте… Вы, наверно, раздражаете друг друга?

– До сих пор этого не было, – сказала Кэлли, следя за неуверенным движением его сигареты к пепельнице, что стояла на краю стола. Терпеливо переминаясь босыми ногами, она прибавила: – Вы знаете, обычно у нас все совсем по-другому.

– Пепита чудно проявляет свои чувства – конечно, ей неловко, что мы тут мозолим вам глаза, мне, во всяком случае, неловко. Но что было делать, правда?

– Это я вам мозолю глаза.

– Что же, ведь у вас тоже нет другого выхода. Будь у нас побольше времени, можно было бы уехать за город, хотя не знаю, где бы мы там пристроились. Неженатым это еще трудней, если нет денег. Закурите?

– Нет, спасибо. Ну что ж, раз у вас все в порядке, пойду спать.

– Хорошо, что она уснула. Она так чудно спит, правда? Глядишь на нее и не можешь понять, куда она ушла… А у вас сейчас нет друга?

– Нет. Никогда не было.

– Может быть, в каком-то смысле это и лучше для вас. Я ведь понимаю, в наше время это для девушки не большая радость. Я сам себе кажусь жестоким – выбиваю ее из колеи; правда, не знаю, сколько тут моей вины, а Сколько чего-то другого, что от меня не зависит. Разве нам дано знать, как бы все сложилось? Люди забывают, что война – это не только война, а годы, выхваченные из человеческой жизни, годы жизни, которых не было и никогда уже не будет. Вам не кажется, что она теперь немножко не в себе?

– Кто, Пепита?

– И не мудрено было бы свихнуться. Сегодня особенно. Мы никуда не могли попасть, чтобы посидеть, – и в кино не смогли, никуда решительно, даже близко не подошли. В бар надо было пробиваться локтями, к тому же она терпеть не может, когда на нас глазеют, а везде такая толчея, что ее прямо отрывали от меня. И тогда мы поехали подземкой в парк, а там светло как днем, не говоря уже о холоде. У нас просто духу не хватило… впрочем, вам все это знать ни к чему.

– Нет, говорите, я не против.

– Вернее, вам не понять. Ну вот мы и стали играть… будто мы в Кёре.

– Где?

– В таинственном Кёре, городе-призраке.

– Где же это?

– Спросите что-нибудь полегче. Но могу поклясться, что она его видит, и я тоже увидел – ее глазами. Однако игра игрой, но что же тогда называется галлюцинацией? Начинается вроде бы шуткой, а потом так забирает, что уже не до шуток. Говорю вам, я проснулся сейчас и не знаю, где только что был, и мне пришлось встать и обойти вокруг стола, пока не понял, где я. Только тогда я вспомнил о сигарете; теперь мне ясно, почему она так спит, – если исчезает именно туда, в Кёр.

– Но так же часто она спит беспокойно – мне слышно.

– Значит, ей это не всегда удается. Может быть, я каким-то образом… Ну что же, я в этом вреда не вижу. Раз у людей нет своего дома, почему бы им для начала не пожелать Кёра? Желать-то можно без всяких ограничений, во всяком случае.

– Но, Артур, разве нельзя желать чего-то человеческого?

Он зевнул.

– Человеческое заводит в тупик. – Зевнул опять, пригасил сигарету, фарфоровая пепельница скользнула по краю стола. – дайте-ка сюда свет на минуту, то есть будьте добры! Кажется, я просыпал пепел на ее простыни.

Кэлли шагнула вперед со своим фонариком, но держала его на расстоянии вытянутой руки, и луч все время вздрагивал под ее пальцами. Она смотрела на выхваченную из темноты ладонь Артура, стряхивавшую пепел с простыни, а один раз он поднял глаза на маячившую поодаль за лучом света высокую фигуру в белом.