- Этого здесь не было! - сказал Мюнх.
      - Но это очень старый колодец, - с сомнением заметил археолог.
      - Его не было. Я хорошо помню. Колодец был в саду. Недалеко от въездных ворот.
      - Слева или справа?
      - Слева. Я сейчас покажу. - Модест пошел к большим окованным дверям в сохранившейся части здания. В них были прорублены другие, маленькие дверцы. Они тут же автоматически распахнулись перед Мюнхом, открывая мрачные сени.
      - Если вы желаете, чтобы вас сопровождал голос гида, произносите в каждом помещении пароль "707", - донеслись из сеней тихие, но отчетливые слова.
      Модест, который в этот момент как раз переступал порог, остановился, потом резко отступил.
      - Кто-то что-то сказал. И открыл дверь. А никого нет. - Он беспокойно оглянулся на Каму.
      - Не волнуйся. Это автомат. Машина, заменяющая экскурсовода.
      - Машина... - неодобрительно повторил монах.
      Они вошли в коридор. По обеим сторонам располагались двери. Однако внимание Мюнха привлекла противоположная стена, где в неглубокой нише белела слабо освещенная фигура божьей матери. Он подошел ближе, минуту стоял неподвижно, потом повернулся к товарищам. Было видно, что он чем-то глубоко взволнован.
      - Где выход? - спросил он.
      - Выход?
      - Здесь был ход. Почему его замуровали?
      - Пойдем, увидишь сам, - сказал Герлах и, взяв его за руку, слегка подтолкнул к ближайшей двери.
      За дверью оказался длинный коридор с входами в кельи. Археолог открыл ближайшую дверцу.
      Скромное ложе, скамейка, в глубине небольшое открытое оконце.
      Монах подошел к окну. Отсюда была видна обширная долина, уже погруженная в предвечерний сумрак. Только далеко, на склоне противоположного холма еще горели в лучах заходящего солнца стены каких-то современных зданий. Росший по склонам монастырского холма лес лежал внизу, так что вершины деревьев кое-где выступали над краем бетонной плиты, поддерживающей старый фундамент монастырского строения.
      - Что это? Зачем? - обратился Мюнх к Герлаху. - Тут же была дорога!
      - Дороги нет. Тут когда-то был оползень, - объяснил археолог. - Часть склона рухнула. Кажется, еще в семнадцатом веке. Восемьдесят лет назад, чтобы предотвратить дальнейшее разрушение склона, была выложена бетонная подпорка.
      - Когда был оползень?
      ~ Лет триста назад. Тогда ворота заложили кирпичом и, видимо, сделали новый колодец во дворе. Потому что тот, в саду, был засыпан. Однако, я думаю, остались какие-нибудь следы, которые удастся обнаружить с помощью зондирования.
      Они вышли в коридор.
      - Где была твоя келья? - спросила Кама.
      Мюнх поднял на нее глаза, но, видимо, вопрос не дошел до его сознания, потому что спустя минуту он Спросил:
      - Ты что-то сказала?
      - Я спрашиваю, где была твоя келья?
      По лицу Мюнха прошла нервная дрожь.
      - Моя келья?.. Не здесь. С другой стороны. Ближе к часовне.
      Дверь в монастырскую часовню располагалась рядом с покосившейся колоколенкой, там, где сходились два уцелевших крыла здания. Мюнх остановился на пороге и опустился на колени на большой, выщербленной от времени плите.
      Чтобы не мешать погруженному в молитву Мюнху, Дарецкая, Герлах и Микша, беседуя вполголоса, присели около колодца. Разумеется, тема могла быть лишь одна: как прошло испытание.
      - Либо это какой-то крупный исследователь, о котором, как это ни странно, я ничего не слышал, - взволнованно сказал археолог, - либо... не знаю, даже что и подумать. Он прекрасно во всем ориентируется, словно действительно был здесь четыреста лет назад... В некоторых случаях его замечания проливают новый свет на спорные вопросы. Например, этот колодец в саду. Надо проверить.
      - Значит, ты считаешь, что это действительно может быть инквизитор Мюнх?
      - Этого я не говорю, но... - Герлах замолчал, так как именно в этот момент монах кончил молитву, наклонился, поцеловал каменную плиту и встал.
      Герлах подошел к нему и спросил, показывая на плиту:
      - Что это за камень?
      - Тут лежит настоятель монастыря Альберт фон Градек. В юности он был великим грешником. Но господь простил его. Умирая, он приказал похоронить себя здесь, у порога. Чтобы все топтали его могилу.
      - На плите была какая-то надпись. Теперь буквы стерлись...
      - Тут были только инициалы: А.Ф.Г. И год: 1583. Больше ничего.
      - Ты его знал?
      - Да. Я был здесь, когда он умирал... Надпись выбил в камне брат Гильдебрандт. Плита была больше, гораздо больше... Но треснула... Брат Гильдебрандт сделал из обломка еще одну... Маленькую. С молитвой за упокой души отца Альберта. Ее вмуровали в колонну. В часовне.
      - Ты можешь показать это место? - нервно прервал Микша.
      Мюнх молча вошел в часовню.
      В полумраке, почти вслепую, отыскал нужную колонну и табличку.
      - Здесь! - он наклонился и коснулся плиты. - Мне казалось, она была выше, - удивленно заметил он. - А сейчас она у самого пола...
      - Ты прав. Она была выше, - подтвердил археолог. - В восемнадцатом веке пол подняли на шестьдесят сантиметров.
      Он сказал это шепотом, словно более громкий разговор мог нарушить тишину отдаленных веков, замкнутую в старых стенах святилища.
      Уже наступила ночь, когда они спускались с холма. Герлах и Микша шли впереди, освещая фонариком дорогу. За ними Мюнх, последней шла Дарецкая.
      Еще до посещения монастыря было решено, что они переночуют в павильоне отдыха. Теперь план изменили, так как Герлах хотел утром вернуться со своими ассистентами, чтобы провести подробные исследования и проверить точность информации Мюнха.
      Шли молча. Говорить никому не хотелось. За все время Герлах и Микша перебросились лишь несколькими фразами.
      Мюнх молчал. Кама все время старалась идти рядом с ним и, хотя в темноте не видела его лица, прекрасно понимала, что он ведет сам с собой какую-то отчаянную дискуссию. Несколько раз до нее долетали обрывки фраз, произнесенных шепотом по-латыни.
      - Зачем? Зачем, господи?.. Прости мне слабость мою... Дай знак... Смогу ли... Будь милосерден...
      В самолете он, казалось, успокоился. Всю дорогу творил вечернюю молитву. Видимо, он уже принял какое-то решение, потому что перед самой посадкой в Радове схватил за руку сидящую рядом Каму и, молитвенно глядя ей в глаза, спросил:
      - Мы можем сегодня поговорить?
      - Конечно. Я зайду к тебе после ужина. Стефу тоже прийти?
      - Нет, нет. Только ты.
      Она чувствовала, что кризис, начавшийся, а может, только прорвавшийся наружу во время инцидента на пляже, начинает вступать в решающую фазу.
      10
      В таком состоянии Кама не видела Мюнха давно. Правда, она понимала, что по возвращении из урбахского монастыря ее ждет нелегкий разговор. Однако не ожидала, что реакция Модеста после встречи с прошлым будет столь бурной. Теперь, когда он стоял перед нею, воздев руки, он вновь казался тем же странным, полусумасшедшим монахом, которого несколько месяцев назад привез в Институт Микша.
      - Ты мне скажешь! Поклянись, что скажешь! - нервно повторял Модест.
      - Конечно, скажу. Если только смогу...
      - Поклянись!
      Он настойчиво смотрел на нее.
      - Клянусь.
      - Если позволит Он... Да... да... Все зависит от Него...
      - Скажи же, наконец, в чем дело?
      - Нелегко сказать... Не удивляйся... Я несчастный, глупый человек. Надломлен дух мой... Я думал... Я долго думал и... ничего не знаю... Не понимаю. Наверно, я не должен спрашивать... Нельзя спрашивать? Да?
      - Чего ты не понимаешь?
      - Зачем? Зачем? Зачем я здесь? Я знаю, что делаю не то... Пути всевышнего неисповедимы. И не мне пытаться понять их. Но я все время думаю... Я больше не могу... Спрашивать грешно? Конечно, грешно!
      Пот выступил у него на лбу.
      - Не грешно, - сказала Кама. - Спрашивать, Модест, надо всегда. Только не знаю, смогу ли я ответить на твои вопросы. Ты хочешь знать, как ты оказался здесь, среди нас? Как это случилось? Этого мы не знаем. Пока еще не знаем. Есть лишь предположения, но этого мало. Однако, я убеждена, мы найдем ответ и на этот вопрос.
      Он отрицательно покачал головой.
      - Нет! Нет! Не то. Как это произошло, я знаю. Я помню... Злые силы... Но я спрашиваю не об этом. Я спрашиваю: зачем, зачем я здесь?
      - То есть как "зачем"? - нахмурила она брови. - Я тебя не понимаю. Попытайся объяснить понятнее.
      - Господь наш ничего не делает без цели, - сказал он по-латыни. - Пути его неисповедимы. Так должно быть. Я понимаю, но... Наверное, ты знаешь зачем. А говорила: спрашивать не грех.
      - Я еще не очень понимаю, о чем ты. Что я должна знать?
      - Я видел сегодня там... в Урбахе. Это действительно был Урбах. Те же стены... Только прошло время... Это Земля... - пытался он объяснить. - Это тот же самый мир. Но другой... какой-то... не такой... Я не понимаю: почему? Ты говорила: мир изменился... И еще говорила, что это хорошо... Но тогда... в моей прежней жизни... я верил: правда божья победит. Царство божие... Где оно, это царство? Я не знаю... Не понимаю. Смотрю и вижу... Да. Это тот же мир. Те же стены, тот же дом божий, парк, галереи... Те же колонны в часовне, камень на могиле отца Альберта... Это ничего, что надпись стерлась. Я понимаю, время идет, прошли века... Но ведь есть же бог! Христос, его учение... А сейчас... я смотрю и не могу понять. Я думал это царство божие. Но нет. Потом я думал, что это мираж... дьявольское наваждение... искушения... Но нет. Пожалуй, нет. То, что я видел сегодня, было в действительности... Кто ты? - напряженно всматривался он в ее лицо. - Я не знаю, кто ты. Кто Стеф и кто доктор Балич... профак Гарда и другие достойные мужи? Вы добры... ко мне... Но... вы не говорите... никогда не говорите... о Нем!
      - О ком?
      - О боге. О господе нашем. Где Он? Если это мир без бога, то... - Мюнх осекся, и его глаза наполнились изумлением.
      Кама давно ожидала этого вопроса. Она прекрасно понимала, что процесс адаптации, но сути дела, до сих пор носил лишь внешний, формальный характер. Она рассматривала его, как подготовку к решительной попытке преобразить психику этого человека. Но только сейчас она по-настоящему поняла, какие трудности ее ждут.
      - Успокойся, - сказала она как можно мягче. - Мир, в котором мы живем, еще не совершенен, но он, несомненно, лучше, чем тот, в котором ты жил четыре века назад. Ты еще слишком мало живешь среди нас, слишком мало еще видел, чтобы судить о нем.
      - Знаю. Я стараюсь понять, но это нелегко. Скажи, - схватил он ее за руку. - Скажи! Цель, какова цель?
      - Цель? Чего?
      - Того... что я... здесь. Чего хотел господь? Это награда? А может быть, кара?
      - Это не награда и не кара. Каким-то образом ты оказался в нашем времени. Кто это сделал и для чего, мы не знаем. Но поверь мне, кара или награда здесь ни при чем.
      - И все-таки... Те дьяволы... демоны...
      - В нашем мире нет демонов. Я тебе уже говорила.
      - Ну, да... - неуверенно согласился он. - Хвала господу, но... Это невозможно!
      - Что невозможно? Что здесь нет дьявола?
      - Нет. Нет. Я тебе верю. Стараюсь верить... Но невозможно, чтобы не было цели. Все имеет цель. Если не кара и не награда, то... задание. Скажи. Что я должен делать? Как служить Всевышнему?
      - Попытайся понять...
      - Да! - резко прервал он. - А ты? Как служишь ты? - он впился в нее взглядом. - Кому служишь?
      - Людям.
      - Человек - прах. Прах - тело его. Разве ты заботишься о душе человека?
      - Да, - подняла она голову. - Да. Именно в этом моя задача.
      Одновременно она подумала, как неверно он может истолковать смысл ее слов.
      - И о моей душе тоже? - спросил он взволнованно.
      - С того момента, как ты появился здесь, прежде всего о твоей.
      - И ты борешься с сатаной?
      - Можно сказать и так, - улыбнулась она своим мыслям.
      - Нет, - покачал он головой. - Все не так, как ты говоришь! Я чувствую... Не так! Этот мир... мир греховный! Я видел...
      - Что ты видел? - внимательно взглянула на него Кама.
      - И ты еще спрашиваешь? Ты же знаешь... Там, в тех кущах... возле воды, на песке... То, что я там видел... это истина? Скажи?
      - Истина. Ну и что из того, если увиденное тобой не было ни сном, ни сатанинским наваждением? Почему это должно быть доказательством греховности нашего мира?
      На какой-то момент он словно бы смутился, потом ответил, избегая ее взгляда:
      - Не о тебе... я хотел говорить. Ты должна быть такой же... как другие. Я уже понял... Значит, так нужно... Микша мне объяснил...
      - Не уверена, что ты правильно его понял. За последние века многое изменилось, и то, что тебе кажется греховным, сегодня никого не возмущает. Да, мы обнажаем тело, но это продиктовано прежде всего заботой о здоровье человека. С этим ты должен согласиться.
      - Все не так, как говоришь ты. Тело - источник греха. Разве годится наблюдать его обнаженным?
      - В чем ты видишь этот грех?
      Он ссутулился, словно под непомерным грузом, и, не глядя на Каму, сказал:
      - Оно рождает плохие мысли.
      - Уверяю тебя, во мне тело человека не пробуждает никаких дурных мыслей. Если вдобавок оно молодо, здорово, гармонично развито, закалено воздухом, солнцем и водой, оно может вызывать только хорошие мысли. И это правильно. А если оно в ком-то и пробуждает скверные мысли, значит источник этих мыслей не в обнаженном теле, а в больной душе того, кто не может на него смотреть как должно.
      - Ты думаешь... больна моя душа? - прошептал он тревожно, поняв смысл намека.
      Она утвердительно кивнула головой.
      - А если все не так, как ты говорить? - с трудом выдавил он.
      - А как же?
      - А если ваше время... это время... упадка? Я смотрю и вижу. Я ходил о тобой, я даже пытался сам... Эти люди - молодые, пожилые, даже дети... даже старики... Неужели это дети божьи?!
      - С того времени, когда жил ты, произошли большие перемены, но ты убедишься сам, что человек стал лучше.
      - Лучше?! Нет! Этот смех... Эта радость... Всюду: на улицах, в залах, в садах... Почему радость? Чему они радуются? Разве думают они о боге нашем? Нет! Только о себе! Об утехе тела! Никто не молится, никто не хвалит бога! А ты? - он внимательно смотрел на нее. - А ты молишься?
      - Я же тебе говорила, мир изменился, - пыталась она выбраться из щекотливого положения. - Когда-то, много веков назад, люди много молились. Постоянно говорили о боге и любви к ближнему. Ну и что? Разве не было зла, несправедливости, преступности? Хуже: разве во славу господню не убивали друг друга? Нет? Не грабили, не преследовали друг друга? Сейчас нет войн между людьми, нет преследователей, нет мучений и страха.
      Он подозрительно взглянул на нее.
      - Так ты говоришь. А что ты думаешь? Ты же знаешь: все зло от дьявола. Человек слаб, немощно тело его. Душу надо спасать. Душу! Ты говоришь так, словно не знаешь... Ведь когда приходилось пытать, отправлять на костер... то... ведь... это только потому, что душа, душа... важнее! Только поэтому. Чтобы отобрать добычу у сатаны...
      - И ты никогда не сочувствовал своим жертвам? Тебя не мучили угрызения совести?
      - Как ты можешь? - он смотрел на нее со страхом. - Ты не понимаешь?! Ты думаешь, у меня нет сердца? Ты думаешь, я не страдал вместе с ними?! Но ведь... я же сказал! Ради спасения их души. Из любви к ним, а не из ненависти. Не было во мне ненависти. Я ненавидел только сатану. Только его!
      Найти общий язык с этим человеком было невозможно. Он был явно болен.
      - Ну хорошо, - сказала Кама несколько иронически. - Я тебя понимаю.
      Она ласково погладила его руку, но он резко вырвал ее, отскочил на середину комнаты.
      - Нет! Нет! - истерично крикнул он.
      Неожиданно, словно придя в себя, он овладел собою и покорно прошептал:
      - Прости.
      Потом подошел к креслу, тяжело опустился в него и спрятал лицо в ладонях.
      - Я сказала, что понимаю тебя, - спустя минуту сказала Кама, пытаясь говорить как можно мягче. - Постарайся об этом не думать. Ты еще не все можешь понять, но особенно не отчаивайся. Тебе нужно лучше узнать наш мир.
      Он медленно поднял голову. В глазах стояли слезы.
      - Я хотел бы поехать... в Рим.
      - Конечно. Это просто. Можно поехать хотя бы завтра.
      - Да! Да! Завтра! - нервно ухватился он за назначенный ею срок. - Я увижу там настоящих священнослужителей, монахов... Ты говорила...
      - Ну конечно же! Там интересуются тобой. Кардинал Перуччи хотел с тобой побеседовать.
      - Кардинал! - неуверенность, отражавшаяся на лице Мюнха, сменилась возбуждением. - Завтра!.. Завтра же!..
      - Ну, а теперь, пожалуй, пора и спать, - сказала она, направляясь к двери.
      - Ты уходишь? Еще минуту, - остановил он ее у порога. - Прости меня.
      Поездка в Рим, на которую Мюнх возлагал столько надежд, к сожалению, оттягивалась. Кама, Ром и Стеф на следующее утро были вызваны в Нью-Йорк на всемирный симпозиум историков. Там развернулась оживленная дискуссия о Мюнхе, его странном поведении в Урбахе, и профак Гарда был вынужден, не только полететь туда сам, но вызвал на помощь Дарецкую, чтобы бросить на чашу весов солидные доказательства, полученные в результате психофизиологических исследований.
      Модест был так угнетен отсрочкой полета в Рим, что категорически отказался сопровождать Каму. Впрочем, она особенно и не настаивала, решив, что психическое состояние Мюнха оставляет желать лучшего, а неизбежные вопросы во время дискуссии могут отрицательно повлиять на его самочувствие.
      Как и предполагалось, тезис Герлаха о том, что человек, найденный в карконошском заповеднике, это инквизитор XVI века Мюнх, вызвал всеобщее сопротивление. Запланированное на один день пребывание Дарецкой, Балича и Микши в Нью-Йорке затянулось на несколько дней, а конца дискуссии видно не было.
      На третий день пребывания на симпозиуме Кама соединилась с Радовом, вызывая монаха к визофону.
      Внешний вид Модеста весьма обеспокоил ее. Обведенные кругами, беспокойно бегающие глаза, бледное лицо и нервно сжатые губы говорили о том, что состояние Мюнха значительно ухудшилось.
      - Когда... в Рим? - спросил он без всякого вступления, просительно глядя в глаза Каме.
      - Уже скоро, - пыталась она его успокоить. - К сожалению, некоторые обстоятельства требуют моего и твоего присутствия в Нью-Йорке. Сегодня я прилечу за тобой.
      - Нет, - отрицательно покачал он головой. - Я не хочу. Я не полечу.
      - Сделай это ради меня, - пыталась она убедить его. - Прошу тебя. Мне необходимо твое присутствие.
      - Сколько... дней? - спросил он неуверенно.
      - Немного. Два, может, три.
      - Я... хочу в Рим, - глухо повторил он. - Я должен там быть. Сейчас же. Обязательно!
      - Хорошо. Я постараюсь поскорее закончить дела в Нью-Йорке. Но твое присутствие здесь необходимо. Сегодня вечером я прилечу за тобой. Хорошо?
      Он нервно сжал веки, потом поднял на Каму глаза.
      - Хорошо.
      11
      В комнате было пусто. На террасе Модеста тоже не было. Кама пыталась отыскать его по сигналам персонкода, но "личный сигнализатор присутствия" не отвечал. Этот факт можно было объяснить двояко: либо владелец персонкода находится дальше, чем в трехстах километрах от Радова, либо его сигнализатор поврежден. Это легко было проверить, подав через аварийную помощь сигнал на сеть спутников.
      Через пятнадцать минут пришел ответ: за два часа до прилета Камы из Нью-Йорка аварийная служба приняла "сигнал повреждения" и тут же выслала местный поисковый патруль. По радиоактивным следам патруль отыскал поврежденный персонкод в зарослях на берегу Одры, вблизи последней станции западного радиуса радовской подземной дороги. Когда Кама сообщила номер персонкода Мюнха, оказалось, что это как раз и был тот самый аппарат.
      О случайном повреждении нечего было и говорить. Походило на то, что Мюнх сознательно уничтожил сигнализатор, к тому же весьма примитивным способом, просто-напросто разбив его камнем.
      Уничтожение персонкода было для Камы тяжелым ударом. Правда, в последнее время Модест все чаще бунтовал против того, что видел и слышал. Но одно дело сопротивление попыткам навязать ему чуждую концепцию мира, и совсем другое - активное выступление против этого мира.
      - Пожалуй, ты все-таки преувеличиваешь, - пытался переубедить Каму Микша, когда она высказала ему свои опасения. - Ведь случается, что мальчишки, сбежавшие из дому, уничтожают персонкоды, чтобы родители не знали, где их искать. Модест тоже в какой-то степени напоминает ребенка. Может, он думал только об этом.
      - Нет! Нет! Тут совершенно другое. Знаешь, чем был для него персонкод? Как-то я пыталась ему объяснить, но он совершенно не улавливал технической стороны дела. Для него персонкод - чудесный прибор, и даже не прибор, а образно выражаясь, еще одно воплощение... ангела-хранителя.
      - По правде говоря, он в какой-то степени прав... Но будь так, как ты говоришь, он не уничтожил бы аппарата. Неужели ты допускаешь, что человек, непоколебимо верящий в ангела-хранителя со всеми его неземными свойствами, отважится его... убить?
      - В том-то и дело! - подхватила Кама. - Я хорошо знаю Модеста, во всяком случае, мне кажется, я понимаю, что происходит в его голове. По его мнению, персонкод может служить либо силам небесным, либо... адским. Третьего не дано. До последнего времени мне казалось, что учитывать следует только первую возможность. Сейчас, увы, приходится признать и другую.
      - Ну, хорошо. Пусть будет по-твоему. Уничтожая персонкод, он уничтожил какого-то там дьявола или, вернее, его инструмент. Ну ж что? Разве это в чем-либо изменяет положение? Он скоро убедится, что это было бессмысленно.
      - Он начинает сражение с нашим миром.
      - Оно заранее проиграно. Не пройдет двух дней, и он капитулирует. Ты думаешь, когда его прижмет голод, он не воспользуется пищевым автоматом? Хоть и будет верить, что это сатанинская штучка?
      - Ты не прав. Голодом его не возьмешь. Впрочем, дело не в этом. Не думаю, чтобы он попытался начать борьбу со всем миром техники. Суть дела не в этом. Неужели ты не понимаешь? Чтобы отважиться ударить камнем по персонкоду, нужна не только храбрость. Мы потерпели поражение! Мы все! И прежде всего я? Поступив так, Модест недвусмысленно показал, что не просто нам не доверяет, а считает нас представителями злых сил. Вернее, сил, которые, по его мнению, враждебны богу. Не могу простить себе, что приказала ему ждать, оставила его одного. Он просил, чтобы я вернулась... Ему нужна была помощь. Тогда еще не все было бы потеряно.
      Мигала насупился.
      - Ты думаешь, он уже не вернется?
      Она кивнула.
      - Более того. Я начинаю опасаться, что дело вообще безнадежно, что без нейрофизиологической терапии не обойтись, не избежать вторжения в глубь его мозговой системы. Может, я и ошибаюсь. Может, просто выбрала не тот путь. Но как бы гам ни было, это не облегчит дальнейшей работы тем, кто примет ее после меня. Я только зря потратила время... Я должна была поехать с ним в Рим... Это может показаться тебе странным... но я привязалась к нему. Этот человек... как бы больной. Больной и очень несчастный. Он все время мечется. Он нигде не может найти покоя. На каждом шагу на него обрушиваются удары. Он не может найти себе места. Не умеет. Он жил и все еще живет в аду. В настоящем аду самоистязания. Разве мы... мы, люди двадцать первого века... отдаем себе отчет в размерах пропасти, отделяющей нас от времени Модеста Мюнха? Разве можем мы осуждать его за то, что он такой? Мне думается, мы должны ему сочувствовать. Я, например...
      - Ты сгущаешь краски, - пытался утешить Каму Стеф. - Я думаю, он вернется, и довольно скоро. Во-первых, один он не справится, во-вторых, ты для него не только врач.
      - Не знаю. Порой это вызывает совершенно обратную реакцию. А что касается того, что один он не справится, то это тоже не совсем верно. Мы с Модестом уже немало поездили по стране, а он достаточно разумен, чтобы использовать современные достижения техники. Он легко усваивает правила игры, пусть даже видя в ней бог знает что. Меня больше волнует другое: как бы он не совершил какой-нибудь глупости.
      - Не успеет. Вряд ли он мог спрятаться так, чтобы его нельзя было отыскать за два-три дня. Впрочем, чем скорее он начнет действовать, тем скорее его отыщут. А ты и правда не догадываешься, где он может быть?
      - Догадываюсь. Именно поэтому и волнуюсь...
      - Ну, что он может сделать? Даже если уничтожит несколько автоматов... Для того чтобы вызвать какую-нибудь значительную катастрофу, необходимы солидные технические знания.
      - Я имею в виду не это. Он слишком осторожен, чтобы попытаться так вот сразу разрушить мир, в котором живет. Даже если считает его делом рук дьявола.
      - Значит, ты думаешь, он просто сбежал от нас?
      - Но только. Скорее, он не бежит, а ищет...
      - Что?
      - Своего бога. Точнее: ответ на вопросы, которые вызывают у него все большее беспокойство.
      - Почему же ты за него волнуешься?
      - А ты думаешь, ответ будет таким, какого он ждет?
      12
      Он молился долго и усердно. В часовне царил полумрак, свет лампадки перед алтарем и тишина вокруг действовали успокаивающе после заполненных нервным напряжением часов. Свет с улицы едва рассеивал тьму, и даже шум огромного города по каким-то таинственным причинам не переступал порога святилища.
      Иногда ему казалось, будто все пережитое за последние месяцы было лишь кошмарным сном, будто ничто не изменилось, и он, как и прежде, одинокий, молится в ночные часы в соборе. К сожалению, сознание реальности постоянно возвращалось, нарушая покой, вливавшийся в его душу вместе со словами молитвы. Он хотел забыть о мире, существующем за соборными стенами, но одновременно его охватывал страх при мысли о том, что это желание греховное бегство от того, что неисповедимые решения Провидения дали ему в удел. Не было ли испытанием то, что он нашел здесь, на Земле, во времена как он их называл - "нового упадка"? А может, это не только испытание, но и миссия, которую он обязан исполнить, невзирая на слабость тела и духа? Иначе он предаст Всевышнего.
      Эта мысль, в течение многих недель мучившая его, теперь целиком завладела им.
      Двенадцать часов назад он с надеждой и доверием пересекал площадь перед базиликой. То, что он здесь нашел, превосходило самые смелые ожидания: вот она, столица Петрова, еще более прекрасная, чем та, которую он видел много веков назад. Тогда только еще возводился купол базилики, не было роскошного портика, статуй святых, взирающих на площадь с высоты. Не было прежде и гигантского обелиска, увенчанного крестом.
      Он почти не обращал внимания на группы людей - как ему казалось, пилигримов, - снующих в различных направлениях.
      Он шел, словно во сне, а уста его машинально шептали слова молитвы:
      - Да приидет царствие твое, да будет воля твоя...
      Он не отдавал себе отчета, куда и зачем идет. Неожиданно он увидел перед собой алтарь и священника в ризе, поднимавшего чашу с дарами. Он кинулся на колени, не в силах произнести ни слова. Ничего, что ритуал молебна отличался от того, к которому он привык в своей прошлой жизни. Он уже успел освоиться с мыслью, что время будет оставлять следы. Главное смысл богослужения остался прежним.
      Коленопреклоненный, впитывая глазами каждое движение священника, он чувствовал, как в нем растет стремление сбросить с себя бремя грехов, давящих на него вот уже много месяцев. Чувствовал, что не достоин подступить к Престолу Господнему.
      Направо, около стены, он увидел священника в исповедальне. Скамеечка перед решеткой была пуста. Разве он мог предвидеть, что эта исповедь превратится для него в новое тяжкое испытание?
      Поступил ли он так, как должен был поступить? Был ли гнев, охвативший его после слов исповедника, гневом праведным? Давая пощечину этому подставному слуге божьему, он поступил так, как велел ему долг. И все-таки...
      Но разве мог он поступить иначе? Разве имел он право оставаться равнодушным к ереси, возглашаемой в исповедальне?
      Если б только знать, что это был лишь один сбившийся с пути брат... А если их много? Если сатана и здесь посеял свои отравленные семена? Ведь бывало уже не раз.
      Скрип двери и приглушенный звук шагов неожиданно прервали поток мыслей монаха.
      Кто-то медленно шел к алтарю. Наконец остановился в нескольких шагах от Модеста, тяжело опустился на молитвенную скамеечку.
      Опять наступила тишина, прерываемая только ровным дыханием двух людей.
      Они долго стояли молча, наконец Модест, не в состоянии побороть растущее нервное напряжение, повернул голову и взглянул на пришедшего.
      Рядом с ним на коленях стоял старец в длинном светлом одеянии. Была ли это сутана или монашеская ряса, Мюнх сказать не мог.
      - Во имя отца и сына и святого духа... - произнес старец по-латыни.
      - Аминь! - докончил Модест, поднимаясь с коленей.
      Старик тоже встал.
      - Пройди сюда, к скамье, сын мой, - сказал он, указывая на стелу. - Тут светлей.
      Старец присел. Модест молча встал и лишь после того, как старец приглашающе кивнул головой, завял место рядом с ним.
      - Ты хотел увидеть кардинала Перуччи?
      - Это вы, Ваше преосвященство? - прошептал Мюнх, всматриваясь в лицо старца.
      - Нет. Я не кардинал Перуччи. Он примет тебя завтра. Но скажи, сын мой, о чем ты хотел говорить с ним?
      Модест беспокойно пошевелился.
      - Я... - начал он и осекся. Потом вдруг его словно прорвало: - Я... я не знаю... Я вижу - и не понимаю... Я слышу - и ушам своим не смею верить... Все это... этот мир... Я не знаю... Может, я заблуждаюсь... Но ведь... Отец мой, я боюсь!
      Он неожиданно умолк.
      - Чего боишься ты, сын мой? Открой предо иной сердце, и, возможно, я смогу помочь тебе.
      Старец серьезно и мягко смотрел на Модеста.
      - Да, отец. Душа моя слаба и требует помощи.
      - Мне говорили, что ты был на мессе.
      - Был. Скажи мне, святой отец, ты, который наверняка близок к кардиналу, а может, даже лицезришь и Его Святейшество... Скажи мне: этот мир - мир божий? А церковь наша святая? Где границы власти ее? Ужели же здесь, в Риме?