На Камчатке он проводил жизнь в частых разъездах, отправляясь в дорогу и поздней осенью и в первые, самые тяжелые месяцы зимы, когда беснуется камчатская пурга и снег метет не переставая.
      Услыхав шаги в кабинете, Зарудный сунул письмо в карман и вышел на крыльцо. Только за оградой парка, под тенью корявых, изломанных тяжестью снега и ветром берез, он прочитал записку Маши.
      "...Я вчера, вероятно, показалась Вам вздорной и капризной. Не пожимайте плечами - это так. И записку мою Вы осудите, посмеявшись в душе надо мной. Но Вы можете вдруг уехать, не повидав меня. А мне нужно Вас увидеть, нужно спросить об одном важном предмете.
      Маша".
      Зарудный бережно сложил письмо, спрятал его в карман и, вполголоса напевая шутливую песенку, зашагал вниз по тропинке.
      III
      Дом Трапезникова стоял на краю поселка, у подножья Никольской горы, и мало чем отличался от темных лачуг обывателей. Единственная примета, по которой можно было узнать жилище почтмейстера, - желтый почтовый ящик, висящий у входа. Крыша из длинной камчатской травы замшела и кое-где провалилась.
      На окраине поселка обычно тихо и безлюдно. Изредка здесь проходили сменявшиеся караулы порохового погреба. Они шли в порт мимо окраинных домиков, сквозь заросли диких роз, жимолости, по полянам, покрытым густой травой. Но теперь наступили "почтовые дни", и дом почтмейстера стал местом паломничества многих жителей Петропавловска.
      Диодор Хрисанфович Трапезников редко появлялся в городе, теперь же он расхаживал у казенных построек и подолгу простаивал в порту, устремив свой взор на суда, как бы решая, можно ли доверить утлому транспорту драгоценный почтовый груз. Он уже не ходил, по своему обыкновению, с низко опущенной головой, шаря глазами по земле, как человек, что-то потерявший, а шествовал с горделивой осанкой, в фиолетовой шляпе, покрытой сальными пятнами.
      В часы, когда Диодор Хрисанфович прогуливался в порту, размышляя над реформами почтового дела в России, его помощник Трумберг прекращал прием писем и вел душеспасительные разговоры с экономкой Трапезникова, тучной Августиной, которую многие считали сожительницей почтмейстера. Разговор шел преимущественно о догматах лютеранской церкви, о немецкой кухне, архитектурных красотах Ревеля и велся с помощью междометий и восторженных восклицаний.
      Никто не знал, когда уйдут "Оливуца" и транспорт - это могло случиться в любой день, - но то, что с ними отправится почта, было известно всем, и контора Трапезникова стала средоточием общего интереса.
      Диодор Хрисанфович стоял у порога собственного дома, когда Зарудный пришел к нему с частными письмами в Ялуторовск и Иркутск. Почтмейстер переругивался с женщинами - солдатскими вдовами, хлопотавшими о пенсии, и двумя нижними чинами из портовой команды. Протянув правую руку с грязным указательным пальцем, он цедил сквозь зубы:
      - В ящик! В ящик, канальи!
      Пререкания эти шли, видимо, давно. Одна из женщин успела поплакать и теперь, всхлипывая, вздыхала так глубоко, что Трапезников с опаской косился на нее.
      - Видишь ты, - начал один из солдат, - ящик твой шибко большой, там письму недолго и потеряться, а мы...
      Он не успел договорить, как почтмейстер взревел:
      - Не смей тыкать, я тебе не ровня! - Потом хмыкнул носом и строго спросил: - Вы что же, недовольны порядком, установленным правительством?
      - Не-е-е, - торопливо заговорил солдат, - мы не супротив порядка. Однако просим из рук взять письма, как прежде брали... Чтоб в книгу аккурат записали...
      - Бросай в ящик, успеем записать.
      - А ты прежде запиши.
      - Порядка такого нет, дубина этакая! Инструкция запрещает.
      - Мы инструкции не касаемые, - заголосила пожилая баба, - мы приватные, ба-а-рин... Возьми письмо Христа ради. Последний целковый отдала...
      Она упала перед ним на колени.
      - С-с-скоты! - прошипел Трапезников и захлопнул дверь, задвинув изнутри засов.
      Просители растерялись и не знали, что им теперь делать: опустить письмо - того и гляди суда уйдут, а Трапезников в отместку им и не вынет... Каверзный характер его в Петропавловске хорошо был известен.
      Зарудный взял письмо у женщины, все еще стоявшей на коленях, и бросил его в ящик.
      - Барин, барин! - заплакала женщина. - Что же ты со мной сделал, барин!
      - Вот что, служивые, - Зарудный не обращал внимания на ее слезы, живо бросайте письма в ящик. Ничего им не станет.
      Солдаты мялись в нерешительности, стараясь не смотреть на Зарудного.
      - Вы меня знаете? - спросил он.
      - Как не знать! - привычно ответил молодой солдат, хоть он и впервые видел Зарудного.
      Второй сказал:
      - Примечали...
      - Напрасно время тратите здесь, - Зарудный постучал согнутым пальцем по своему лбу и показал на дверь, за которой скрылся Трапезников. - Не прошибете! Я обещаю вам, что письма будут вынуты из ящика в самом скором времени и занесены в реестр.
      Спокойный тон Зарудного подействовал. Письма упали в ящик. Люди прислушивались к таинственному шороху конвертов; солдат даже похлопал ладонью по гладкой поверхности, как бы проверяя прочность ящика.
      На настойчивый стук Зарудному открыли дверь, и он очутился в большой неуютной комнате, пропитанной каким-то кислым запахом. На полу были свалены объемистые почтовые баулы, в самом центре комнаты выделялся стол с трехгранным зерцалом и уставами. Ветхая мебель почтмейстера была убрана в сторону, а посреди комнаты для приема пакетов был оборудован импровизированный прилавок из трех досок, положенных на ящики и покрытых зеленым сукном в живописных чернильных пятнах. На стенах висели карты, две олеографии, несколько пожелтевших гравированных картин, выдранных из старых журналов, и нивесть зачем древние пистолеты и скрещенные сабли.
      Диодор Хрисанфович, созерцая уставы и собственные руки, покоившиеся на столе, ответил на приветствие Зарудного не сразу. Морщась, он скользнул взглядом по партикулярному платью Зарудного и одним кивком головы приказал помощнику заняться посетителем. Процедура приема корреспонденции заняла около получаса.
      В ожидании Зарудный стал рассеянно читать адреса на пакетах. Вдруг он наткнулся на знакомый почерк и склонился над письмом. Письмо в Иркутск, в канцелярию генерал-губернатора. И еще одно - в Петербург. Тот же мелкий, ровный почерк, что и в записке, переданной Настенькой. Однако это переписка самого господина Лыткина: казенные адреса, тщательно выписанные титулы. А почерк Машин.
      В это время за стеной зычный голос запел по-английски:
      Я иду из Алабамы, банджо верное со мной.
      Я иду в Луизиану, чтоб, Сусанна, быть с тобой!
      О Сусанна! Не плачь обо мне...
      Кто-то торопливо говорил, тоже по-английски, увещевал, спорил, доказывал, но другой упрямо напевал песенку и прерывал ее только для того, чтобы разразиться хохотом. Наконец ему, видимо, надоела назойливость собеседника, и он громко крикнул:
      - Идите к дьяволу!
      Из соседней комнаты открылась дверь, и на пороге показался пыхтящий Чэзз, а за ним Магуд, натягивавший на ходу замшевую куртку. Трумберг, швырнув пакеты Зарудного на прилавок, бросился к выходной двери и почтительно распахнул ее перед Чэззом. Диодор Хрисанфович молча привстал со стула и проводил своего жильца заботливым взглядом. Заметив в открытую дверь женщин, которые все еще сидели на траве перед домом, он помрачнел.
      Сдав корреспонденцию, Зарудный завел с почтмейстером дипломатический разговор, спросив, доволен ли он квартирантом.
      - Премного! Личность во всех отношениях выдающаяся, - ответил Трапезников, высоко подняв брови. - Обширнейших познаний человек.
      - Чересчур громкий, кажется?
      - Это, сударь-с, сила наружу рвется.
      - Да-с, - протянул Зарудный, желая продлить разговор. - Долгонько он у вас тут...
      - Как раз в вояж собрался, - конфиденциально сообщил почтмейстер.
      - Далеко ли? - спросил с притворным интересом Зарудный. - Неужто все дела переделал?
      Трапезников развел руками и таинственно перемигнулся с Трумбергом.
      - Хранят в секрете-с! В строжайшей тайне-с!
      Зарудный вдруг хлопнул себя по лбу, будто вспомнив что-то важное.
      - Диодор Хрисанфович, вы меня очень одолжите, если прикажете вынуть из ящика письма. Я уговорил ваших просителей опустить письма в ящик и обещал заступничество. Сделайте милость.
      Почтмейстер с трудом подавил тщеславную улыбку и направился к ящику. Приятно, что молодой человек, любимец губернатора, столь учтиво просит его о пустяковом одолжении, постигая всю значительность и важность его персоны!
      Открыв ящик, Диодор Хрисанфович вынул письма и, не зная, чего ради, цыкнул на женщин, сидевших на траве в ожидании этой торжественной минуты. Женщины поднялись и заговорили разом, весело и шумно.
      IV
      Завойко принял американцев в гостиной, куда он с Назимовым перешел после обеда. Людей малознакомых или несимпатичных в свой домашний кабинет он не звал.
      К Чэззу Завойко привык, ценил его деловитость и практическую пользу, которую тот приносил, доставляя в Петропавловск съестные продукты и предметы первой необходимости. Все хоть и не первого сорта и стоит недешево, но не дороже, чем в магазине Российско-Американской компании.
      Даже в тихом Петропавловске Чэзз ухитрялся жить в состоянии постоянной коммерческой ажитации. Он мечтал о монополии, тягался с оборотистым гижигинским купцом Бордманом из Бостона, с Росселем и К°, с русскими купцами Брагиным, Трифоновым и Жереховым и успешно конкурировал с Российско-Американской компанией, равнодушной к нуждам Камчатки. Завойко давно уже пригляделся к толстой, обрюзглой фигуре Чэзза, к его сырому лицу с хитрыми, бегающими глазками. Магуд же был здесь человеком сравнительно новым и притом замкнутым. Завойко не упускал его из виду и даже завел особый "счет" на напористого американца. В нем значились покупка дорогих мехов за бесценок, охота на щенных соболей и другие грехи, которые Завойко никому не прощал.
      Магуд был штурманом трехмачтового китобойного судна "Мария", а не судовладельцем, как отрекомендовал его Чэзз. В Петропавловск он попал при таких обстоятельствах.
      В середине июня минувшего 1853 года в солнечный полдень на зеркальной глади Авачинской губы показались три вельбота, шедшие из-за полного безветрия на веслах. На вельботах находилась вся команда китобоя "Мария" во главе с капитаном Дравером и штурманом Магудом. Капитан объявил Завойко, что судно затонуло из-за течи и лежит в Ягодовой бухте. Хотя уже три дня стояла ясная, безветренная погода, Дравер утверждал, что всему виной сильный шторм, который настиг "Марию" минувшей ночью у входа в Авачинскую губу.
      Дравер намеренно посадил "Марию" на камень. Он решил получить крупную страховую сумму за старое судно и, ничем не рискуя, дожидаться в Петропавловске, пока какой-нибудь американский корабль увезет их в Штаты. Завойко, осмотрев "Марию", смекнул, в чем дело. За небольшие деньги он купил вельботы у Дравера, обрадованного новым доходом, а расснащенную "Марию" привели в бухту, вытащили на берег и приспособили под магазин.
      Но когда команда "Марии" собралась на китобое "Ноубль" в Америку, Магуд заявил, что хочет остаться на Камчатке, чтобы попытать здесь счастья. Вместе с ним остался маленький рыжий матрос. Вдвоем они поселились в домике почтмейстера, и жители Петропавловска стали уже к ним привыкать.
      У Магуда были основания не торопиться с возвращением в Америку. Там каждый шаг этого высокого, плечистого янки с розовыми глазами альбиноса был отмечен преступлениями. Молодость Магуд провел среди тех, кто с особой жестокостью и бессердечием прокладывал свой путь от атлантического побережья Америки к тихоокеанскому, пересекая материк - пески, горы и прерии.
      На побережье Тихого океана Магуд столкнулся с русскими и сразу же не поладил с ними. Те жили здесь давно. Жили в дружбе с местными племенами, исконными хозяевами побережья, Аляски и Алеутских островов. Вдали от родины русские сохраняли свою самобытность - стойкие, выносливые люди, хорошие мастера, охотники и храбрые солдаты.
      Магуд осел в живописной местности вблизи форта Рос, купленного у России Суттером, и одним из первых набросился на золото, найденное на земле честолюбивого швейцарца. В несколько недель он разбогател, но, как и многие авантюристы, потерявшие голову от удачи, спустил свое золото в кабаках Сан-Франциско.
      В мае 1852 года на американском судне "Анна-Луиза" Магуд совершил циничное убийство. Один из матросов, негр Армстронг, недостаточно быстро исполнил приказание штурмана Магуда. Магуд, с утра чем-то недовольный, рыскавший по палубе с налитыми кровью глазами, ударил его мушкелем по голове. Армстронг упал с вышибленным глазом, обливаясь кровью. Как только Армстронга привели в сознание, Магуд потребовал, чтобы он очистил снасть под бушпритом. Негр, шатаясь от потери крови, полез исполнить приказание, но не сумел удержаться и сорвался в море, успев схватиться за конец веревки. Не издавая ни единого крика о помощи, он держался немеющими пальцами за канат, пока Магуд не приказал обрубить конец. Армстронг утонул.
      Магуд понимал, что дело всплывет на поверхность, если останутся в живых матросы-негры. В течение трех дней он и капитан "Анны-Луизы", пьянчуга Гайрз, убили двух негров, сбросив трупы в море.
      "Анна-Луиза" вошла в британские воды. Оставшиеся в живых члены команды, белые матросы, связали Магуда и Гайрза и доставили полицейским властям на острове Уайт.
      Капитан и штурман предстали перед ньюпортским судом. Дело было совершенно ясное. Магуд и Гайрз не отрицали обвинения. Капитан, отрезвившись в сырой камере ньюпортской тюрьмы, скулил и каялся, Магуд же держался с привычной наглостью, доказывая, что он казнил негров за оскорбление достоинства гражданина Соединенных Штатов и тем самым защищал честь своей нации и своего правительства, единственно перед которым он и ответствен.
      На разбор дела требовалось несколько минут, но суд затянулся на неделю. Ньюпортский судья снесся с Лондоном и огласил следующий приговор:
      "Господа Гайрз и Магуд! Вас, американских подданных, обвиняют в умерщвлении нескольких человек на американском судне, когда как вы не находились еще в британских водах, - на последних словах судья сделал многозначительное ударение, посмотрев поверх очков на притихший зал. - И так как нам не было предъявлено форменного требования задержать вас, без чего, по договору с Соединенными Штатами, мы не можем арестовать вас, - вы свободны и будете иметь дело с вашим правительством".
      Магуд вышел из суда, скорчив мину оскорбленной добродетели, а трое белых матросов, которые доставили штурмана в суд, бежали, понимая, что ждет их на "Анне-Луизе". Судьба двух оставшихся матросов подтвердила благоразумие беглецов: набрав команду из темных личностей, шляющихся в портовых городах Англии, Магуд вскоре сумел избавиться и от этих двух матросов - они последовали за Армстронгом и его товарищами.
      О преступлении на "Анне-Луизе" стало известно и в Америке, где Магуда могли преследовать не только правосудие, но и родственники двух убитых янки, не полагавшиеся на строгость юстиции. Тогда штурман, пронюхавший об интересе правительства Соединенных Штатов к Восточной Сибири и Амуру, предложил свои услуги и вскоре очутился в Петропавловске.
      Все складывалось как нельзя лучше: от почтмейстера Магуд узнал, что "Оливуца" отправляется в устье Амура - район, который более всего интересовал его, - и решил во что бы то ни стало попасть на корвет. Почтмейстера подкупило обещание Магуда поддержать в Иркутске (Диодор Хрисанфович был убежден, что Магуда в Иркутске встретят как почетного гостя) его проект об упразднении всяких почт с нарочными курьерами.
      Завойко, хотя и не подозревал, что американский гость прожил столь бурную жизнь, но испытывал инстинктивную неприязнь к этому длиннорукому верзиле с жесткими бакенбардами, торчком стоявшими от висков до подбородка. Волосы Магуда, зализанные, с ровным, как надрез, пробором, пахли рыбьим жиром.
      Для начала Чэзз завел разговор о "приобретении пушной монополии на выгодных для господина губернатора условиях". Завойко, сидевший на диване рядом с Назимовым, подтолкнул капитана локтем и сказал шутливо:
      - Видите, Николай Николаевич, сколько имеется охотников до русских соболей. Не проходит и года, чтобы мне не делали самых лестных предложений.
      - Значит, Камчатка не бесприданница, а богатая невеста, - заметил в тон Назимов.
      - Соблазнят меня когда-нибудь господа купцы. Брошусь очертя голову в водоворот коммерции и спущу Камчатку, как гусар родовое имение.
      Чэзз угодливо рассмеялся, издавая какой-то тявкающий звук, более похожий на стон, чем на смех.
      - Я предлагаю денежное дело, - сказал он добродушно, - тут проигрыша быть не может. Будете делать чистые деньги, to make money!* Черная работа достанется нам.
      _______________
      * Делать деньги.
      Завойко прищурил глаз.
      - Уж не собираетесь ли вы приобрести монополию и на китобойные промыслы в наших морях?
      В разговор вмешался Магуд:
      - Кто же покупает то, что можно взять даром!
      - Мне жаль, Чэзз, - сказал Завойко, сдерживая недовольство, - что вы возвращаетесь к этому вопросу. Я своей властью не могу разрешить ничего подобного. Думаю, что и генерал-губернатор Восточной Сибири не смог бы удовлетворить вашу просьбу без согласия правительства.
      Чэзз решил апеллировать к Назимову, призывая его в свидетели и судьи.
      - Господин капитан рассудит нас. На этот раз мы предлагаем совершенно новую комбинацию. Мы купим не только монополию на пушную торговлю Камчатки, но и монопольное право на разработку золота!
      Чэзз ждал, какое впечатление это произведет на русских.
      - Золота на Камчатке еще никто не находил, - возразил Завойко. - Вы бросаете деньги на ветер.
      - Мы найдем золото! - Магуд впился глазами в несговорчивого губернатора.
      - Да, мы найдем золото, - быстро подхватил Чэзз, - и дадим большую прибыль русской казне. Торговля на Камчатке плохо организована, - надеюсь, господин губернатор не обидится на меня за мои слова. Торгуют по-настоящему только раз в году, зимой, и никто не знает, что принесут торги. И разве это разъезды купцов? Это разбойничьи набеги, одно разорение для бедных туземцев! Привозят разный хлам - рваные одеяла, дырявые котлы, ржавые гвозди, дрянной табак, и за все это охотник должен отдать все свое добро... Камчадалы разоряются, промысел приходит в упадок.
      Чэззу не часто приходилось произносить такие длинные речи. К этой беседе он тщательно готовился, надеясь сломить упорство Завойко. Магуд с уважением слушал Чэзза.
      - Я знаю, - продолжал Чэзз, - что господин губернатор думает о том, как бы оградить туземцев от алчности русских купцов.
      - И не только русских, - заметил Завойко, но Чэзз пропустил эти слова мимо ушей.
      - Да, да... Стараетесь, назначаете специальных чиновников для наблюдения за торговлей, но все напрасно. Чиновники берут взятки, а взятки тоже идут за счет камчадалов, и они оказываются в еще большем убытке. Все воруют, обманывают казну и друг друга...
      Завойко поражала неожиданная словоохотливость Чэзза.
      - А вы хотите взять монополию на кражу? - спросил он.
      - Что вы, господин губернатор! - запротестовал Чэзз. - О! Вы хорошо знаете, как я привязан к Камчатке, как дорожу ее благополучием!
      - Я думаю, - усмехнулся Завойко, - что можно печься о благосостоянии края и не упрятывая его на правах монополиста в собственный бумажник.
      Чэзз воздел руки к потолку, изображая крайнюю степень изумления и обиды.
      - Как? Неужели вы думаете, что я хочу обогатиться за счет Камчатки? Я буду терпеть убытки год, два и больше. Возможно, впоследствии я сумею возвратить себе деньги, скопленные многолетним трудом. Но на первых порах убытки, одни убытки, провались я на этом месте!
      - Такое бескорыстие делает вам честь, - Завойко старался говорить как можно более серьезно.
      Он вспомнил свое посещение Америки в середине тридцатых годов. Оглушенный, он бродил по людным улицам, поражаясь кипучей энергии делового, напористого и бесцеремонного люда.
      - Благодарю вас! - обрадовался Чэзз. - Я засыплю Камчатку крупой, сахаром, чаем, затоплю ее патокой. У вас будет все, что необходимо для человеческой жизни. Чэзз ничего не забудет и ничего не упустит.
      Он заговорил быстро, загибая пальцы:
      - Дробовики, штуцеры, лучший в мире порох, патроны, свинец, топоры, пилы, ножи и все, все остальное, что может понадобиться, мы доставим на американских судах. Все будет лучшего качества и по цене, которой еще не знали на полуострове.
      "Зачем пришел этот недалекий, шумный человек? - думал Завойко, наблюдая за Чэззом. - Неужели он надеется убедить меня? Разговор о монополии поднимался не раз. Чэзз знает, сколь безнадежно это дело. И все-таки явился. Выкладывает на стол старые доводы, разглагольствует, старается..."
      Завойко продолжал слушать Чэзза.
      - Мы будем покупать все. В Камчатку придут горные инженеры, торговцы, вольные работники, хлынет поток денег, край преобразится, как это случилось с Калифорнией, когда на земле сумасшедшего Иоганна Суттера нашли золотой песок. Вы станете маленьким царьком, мистер Завойко!
      - Это слишком хлопотно, - Завойко, насмешливо подняв бровь, изучал Чэзза. - Я только царский слуга - и то не знаю покоя. Да и, насколько мне известно, князек Суттер стал нищим после открытия золота.
      Магуду был не по душе разговор о Суттере и калифорнийском золоте. Он заворочался в кресле и громко засопел, выражая нетерпение.
      - Он не был практичным человеком, господин губернатор, он не умел делать деньги, - бодро настаивал Чэзз.
      - Хорошо, Чэзз, - прервал его Завойко, - передохните немного и выслушайте меня. Дело давно решенное, и не стоит к нему возвращаться. Золота на Камчатке нет, а что есть, то сами, даст бог, подберем. Живите себе у нас спокойно да деньги наживайте, а в благодетели не суйтесь.
      В комнату вошла Настенька с подносом, на котором стояла бутылка рому и ваза с фруктами, привезенными на "Оливуце". Магуд впился глазами в полную фигуру девушки, смущенной наступившим молчанием и взглядами посторонних. Настенька вышла, но Магуд не сводил глаз с дверей, будто ожидая, что она вернется. Он стал решительнее, развязнее:
      - Вы несправедливы к нам. Это не по-соседски.
      - Вот как! - насторожился Завойко.
      - Русские живут в Америке, на Аляске и южнее, в долине Сакраменто, торгуют, берут себе жен...
      - Ну и что же?
      - Правительство Соединенных Штатов не препятствует им.
      - Было бы смешно, если бы правительство Соединенных Штатов пыталось помешать нам, - промолвил Назимов, долгое время молча наблюдавший за Магудом и Чэззом. - Мы пришли на Аляску в те времена, когда Штатов еще не было и в помине. Мы живем на землях, принадлежащих индейским племенам, в мире с ними...
      - И не требуем монополий! - вставил Завойко.
      - За долгие годы жизни на Аляске мы не возбудили против себя ни одного племени. Заметьте, ни одного, - продолжал Назимов, - тогда как Соединенные Штаты своим желанием властвовать в обеих Америках уже нажили себе много врагов. Штаты уничтожают беззащитные племена, всегда слишком слабые, чтобы сопротивляться, захватывают самые плодоносные земли...
      - Сильный обязан захватывать, - изрек Магуд. - Воля, сила - это ветер, без которого паруса висят как тряпье.
      - Ветры бывают и противные! - сказал Завойко.
      - Ладно, - сказал Магуд, махнув рукой, - вижу, что так дело не пойдет. Мы говорим - да, вы говорите - нет. Вы, кажется, считаете нас шарлатанами?!
      - Что вы, Магуд! Я так давно знаю мистера Чэзза. Мы отлично понимаем друг друга.
      Чэзз поспешно закивал головой, с опаской поглядывая на Магуда.
      - В таком случае я хочу, чтобы вы поняли меня. Мы предлагаем вам выгодное дело. Вы не хотите. Ладно. Мы говорим вам: попробуйте год-два. За это время никто ничего не разнюхает. Камчадалы верны и незлопамятны, как собаки...
      - Полегче, Магуд! - предостерег Завойко.
      - Ладно. Можно полегче. Это не меняет дела. Чего вы боитесь? Время военное, в Петербурге свои заботы. А мы с вами поладим.
      - Чего же вы хотите? - нетерпеливо спросил Завойко.
      - Доверия. Хочу доверия и свободы действий. Вот господин капитан отправляется на Амур, в новые края. Я опытный моряк, золотопромышленник и хотел бы сопровождать господина капитана.
      Завойко насторожился. Назимов вопросительно посмотрел на губернатора: откуда Магуду известен маршрут корвета? О пункте назначения "Оливуцы" знают немногие, а открытие Невельского сохраняется в строжайшей тайне.
      Губернатор сдержал себя и довольно миролюбиво спросил у Магуда:
      - Что привлекает вас в этот суровый край?
      - Риск, господин губернатор, торговый риск. Разрешите мне сопровождать господина капитана - и к будущей навигации я открою на новых землях магазины не хуже лавки мистера Чэзза. Мы, американцы, предприимчивые люди. Через год ваши колонисты на Амуре ни в чем не будут испытывать нужды. По рукам?
      Завойко покачал головой.
      - Вы все напутали, Магуд. Насколько мне известно, на Амуре нет русских колонистов, а выход из реки закрыт песчаными барами и перешейком, который соединяет полуостров Сахалин с матерым берегом. "Оливуца" военный корабль, и никто не станет отправлять его в такое тревожное время в дикие, незаселенные места...
      Магуд рассмеялся и укоризненно покачал головой.
      - Мистер Магуд бывалый моряк, - просительно вставил Чэзз. - Он может быть очень полезен господину капитану.
      - Обойдемся, Чэзз.
      - Вы нелюбезны, хозяин, - сказал Магуд, переходя на грубоватый тон, в котором он чувствовал себя наиболее уверенно.
      Завойко прорвало:
      - Какого черта я буду с вами любезничать! Что вы за птица такая диковинная?
      Магуд вскочил и, сунув руки в карманы, вскричал:
      - Позвольте!
      - Не позволю, - отрезал Завойко. - Запомните это раз и навсегда: ничего не позволю! Я три года бьюсь, объясняю камчадалам, что промышлять соболей в марте и апреле грех, преступление, что соболи в эту пору щенные. И когда мы уже почти добились своего, приезжаете вы, цивилизованная личность, и развращаете людей. Вы промышляете щенных соболей, подбиваете на это охотников, вымениваете лучшие шкурки за безделицу, за побрякушки, а мистер Чэзз рекомендует вас этаким благодетелем, филантропом!
      Магуд отступил, растерялся и пробурчал с опаской:
      - Меня оболгали, хозяин.
      - Сомневаюсь. Запомните, Магуд: замечу еще что-нибудь в этом роде, вывезу вас в море - и за борт! Если угодно, добирайтесь вплавь хоть до Амура. Никакого скотства не допущу. Понятно?
      Магуд нехотя кивнул. Завойко подвинул ему недопитую рюмку:
      - Пейте и убирайтесь!
      Пораженный Чэзз смотрел, как Магуд покорным движением взял рюмку, выпил и поплелся к двери.
      Завойко с презрением смотрел на Магуда, затем повернулся к опешившему купцу и бросил недовольно:
      - Прощайте, Чэзз. Постарайтесь впредь не отнимать у меня времени такими визитами. Мне стыдно перед гостем.
      - Прошу прощения, господин губернатор, - виновато пробормотал Чэзз, пятясь и закрывая за собой дверь.
      Когда шаги американцев затихли, Завойко и Назимов взглянули друг на друга и одновременно повернулись к окну, из которого был виден двор.
      Компаньоны шли рядом - высокий невозмутимый Магуд и семенящий, жестикулирующий Чэзз.
      - Можете поздравить меня, - сказал Завойко. - До сих пор на Камчатке не было этаких диковинных фруктов, - климат не подходящий! А тут объявились, и притом без всяких усилий с моей стороны.
      Пересекая обширный солнечный двор, Магуд только посмеивался в ответ на сердитое ворчание купца.
      - В хорошее положение вы меня поставили, черт бы вас побрал! говорил Чэзз. - Глупее ничего не придумаешь... Настоящее свинство! Судовладелец! - Толстяк злорадно хихикнул. - Вы бы еще приказали отрекомендовать себя губернатором Нью-Йорка или сенатором! Тут-то, шлепнул он себя ладонью по мясистому лбу, - тут-то у вас есть что-нибудь?! С такими повадками лучше наняться на бойню - я вам могу дать даже рекомендательные письма в Штаты, - чем лезть куда-то на Амур...
      Штурман нисколько не обиделся. Он хлопнул Чэзза по плечу и сказал добродушно:
      - Оставьте ваши письма при себе, я и без них буду на Амуре.
      - Еще бы! Мистер Завойко позовет вас и попросит прощения!
      - Вряд ли, - ответил Магуд, оглядываясь на дом.
      - Ах, вряд ли? - удовлетворенно вскричал Чэзз. - На что же вы рассчитываете?
      - На себя... Ну, и на вас, Чэзз.
      - Выбросьте это из головы, - сказал Чэзз, чувствуя, как в душу закрадывается страх. - Ради вас я больше не сдвинусь с места.
      Штурман посмотрел на Чэзза с сожалением и усмехнулся.
      - Дело не во мне, Чэзз. Вы это, надеюсь, понимаете?
      Чэзз остановился, с ненавистью посмотрел на огромные сапоги Магуда и сказал неуверенно:
      - Ну и ладно. Это ваше дело. А я иду своей дорогой, слышите? - Голос его сделался хриплым от сдерживаемой злости. - Штурман Магуд, я деловой человек. Можете получить у меня в магазине... - Он замялся, впился взглядом в смеющиеся глаза Магуда и прохрипел напоследок: - В кредит, да, да, в кредит все, что вам понадобится, а меня оставьте в покое...
      ЦИНГА
      I
      Тяжкое бедствие обрушилось на "Аврору" - появилась цинга, она валила матросов с ног. Резкий переход к холоду, многодневные туманы, сырость, изнурительные вахты в дни сплошных штормов, пресная вода, пропитавшаяся гнилью в старых деревянных бочках, - все это неизбежно должно было вызвать болезнь среди команды, изнуренной небывалым десятимесячным переходом. На иеромонаха Иону пал нелегкий труд - приготовлять умирающих к переходу в небытие. На фрегате существовала маленькая церквушка с походным иконостасом и лампадой, которую гасили только в те часы, когда шла погрузка пороха на судно. Иона набрал певчих из матросов, и службы, которые он теперь отправлял в открытом море, доставляли иеромонаху своеобразное удовлетворение: он чувствовал себя человеком нужным и деятельным, далеко не последним в этом подлунном мире.
      Цинга еще не трогала тучное тело иеромонаха, приберегая его, как мрачно шутил он сам, напоследок. Иона почти не спал, его и ночью поднимали с койки. Оступаясь на крутых трапах, ударяясь о выступы корабельных построек, он тащился по кренившейся палубе в лазарет к умирающим.