Александр Михайлович БОРЩАГОВСКИЙ
      Русский флаг
      Роман
      ________________________________________________________________
      СОДЕРЖАНИЕ:
      КНИГА ПЕРВАЯ
      На чужом рейде. ( I II III IV )
      Забытый край. ( I II III IV V )
      Первый удар. ( I II III IV V VI VII )
      Будни. ( I II III IV )
      Цынга. ( I II III IV )
      Тревога. ( I II III IV V )
      Консул Американских Штатов. ( I II III )
      Август. ( I II III IV )
      КНИГА ВТОРАЯ
      Выстрел. ( I II III IV )
      Идите! ( I II III )
      Начало. ( I II III )
      Батарея Дмитрия Максутова. ( I II III )
      Волки. ( I II III IV V VI )
      Славный край.
      "Смертельная". ( I II )
      Десант. ( I II III )
      Разгром. ( I )
      Выстрел унтер-офицера Яблокова. ( I II III IV )
      КНИГА ТРЕТЬЯ
      Чрезвычайный курьер. ( I II III IV )
      Зима. ( I II III )
      Ялуторовск.
      Мужики.
      В Петербурге. ( I II )
      Решение.
      "Осени меня, свобода!"
      На Восток.
      Объяснение. ( I II )
      Есаул Мартынов. ( I II III IV V VI )
      Грач. ( I II III )
      Прощание. ( I II III )
      "Ловушка".
      Подвиг. ( I II III IV V )
      В Амур!
      Эпилог
      ________________________________________________________________
      К Н И Г А П Е Р В А Я
      ______________________________
      НА ЧУЖОМ РЕЙДЕ
      I
      Капитан-лейтенант Изыльметьев стоял у борта фрегата "Аврора" и оглядывал притихший рейд.
      Окончился еще один трудовой день, проведенный здесь, в порту Кальяо, вблизи перуанской столицы Лимы. В эти апрельские дни 1854 года на берегу свирепствовала желтая лихорадка, но суда на рейде, несмотря на частые санитарные кордоны, беспрестанно осаждались туземцами, агентами отелей, прачечных и торговых домов. Фрегатский медик Вильчковский дотемна метался по палубе, от борта к борту, и отпугивал лодочников энергичной жестикуляцией. Перуанцы в шлюпках и остроносых пирогах, наполненных лимонами, сушеными фруктами, огородной зеленью, останавливались неподалеку от "Авроры" и, завидев офицера или матроса у борта, кричали что-то протяжными голосами.
      Русский корабль в здешних местах не частый гость. Суда Российско-Американской компании редко заходят южнее Калифорнии, тут они иногда запасаются продуктами для жителей русской Аляски и компанейских служащих в Ситхе. Военные же корабли и транспорты из Кронштадта предпочитают путь вокруг мыса Доброй Надежды, через Индийский океан, вдоль живописных и богатых островных архипелагов западной части Тихого океана. Вот почему появление в порту русского фрегата сразу привлекло всеобщее внимание.
      Торговых агентов ничем не запугаешь. Они обходили кордоны, проскальзывали между пирогами зеленщиков и пытались пришвартоваться к "Авроре". Может быть, фрегат так настойчиво осаждали еще и потому, что он стал мористее других судов у острова Сан-Лоренцо.
      Коммерческие суда, с тонкоствольным лесом мачт, с убранным такелажем, и военные корабли других держав стояли на внутреннем рейде, ближе к берегу. Вон там винтовой фрегат Перу, корвет Чилийской республики; неподалеку от него новенький, белеющий в темноте корвет Соединенных Американских Штатов; затем английские, французские суда, крупные фрегаты под контр-адмиральскими флагами - "Президент" и "Форт".
      В этих широтах вечер наступает внезапно. Темнота падает разом, приглушая звуки и скрывая утомительно яркие краски.
      Опершись усталыми руками о борт фрегата, Иван Николаевич Изыльметьев ловил доносившиеся из темноты обрывки чужой речи, грустные песни берега и всматривался в едва различимые силуэты военных судов. Чувство досады, возникшее в ту минуту, когда он, придя в Кальяо, обнаружил на рейде англо-французскую эскадру, давно прошло. Остались настороженность и напряжение в предчувствии неизбежной и неравной борьбы.
      Но действовал он правильно, приведя сюда "Аврору" после изнурительного перехода вокруг мыса Горн. Он выбрал этот порт потому, что английские суда заходят в Кальяо значительно реже, чем в Вальпараисо, что хорошо известно каждому, кто следит за лоциями и морскими журналами. И не его вина, если с каждым годом становится все труднее избежать встречи с английскими кораблями. Англичане завладели всеми портами и проливами, всюду суют нос, везде пытаются навязать свой распорядок, свою волю.
      Из Портсмута Изыльметьев попал прямо в Рио-де-Жанейро, и, право же, придя туда, можно было усомниться, чей это порт - бразильский или английский. А теперь вот Кальяо - желтая полоса прибрежных песков, сухой, встающий за песками хребет Анд, зной, несчастная желтая лихорадка, завезенная из Панамы, и на рейде англо-французская эскадра в полной боевой готовности.
      Кроме парусных судов европейских держав тут недавно стоял еще английский пароход "Вираго". Вчера, едва сошел утренний туман, он взял курс на север, в направлении Панамы. Зачем контр-адмирал Дэвис Прайс, флаг которого развевается на "Президенте", отослал "Вираго"? За инструкциями, важными депешами или за подкреплением? И не встретит ли "Аврора" в океане, если ей доведется мирно уйти отсюда, "Вираго" в сопровождении нескольких английских судов? Вероятно, англичане хотят соблюсти приличия: напасть на "Аврору" здесь, в виду перуанской столицы, неудобно - ведь официального сообщения о разрыве между великими державами еще нет. Воюют пока только Россия и Турция. Другое дело в океане - там можно захватить фрегат, и огласки не будет, пока не начнется война.
      Мерцают огни на гафелях судов, все отчетливее выделяясь в сгущающейся темноте. На палубе приглушенные голоса работающих матросов, сиплое, недовольное ворчание боцмана Жильцова, шныряющего по всем закоулкам фрегата. В кают-компании играют на фортепьяно. Вот вступает высокий мужской голос, и мелодия Глинки льется с "Авроры" вверх, к иссиня-черному южному небу...
      Поет Виталий Вильчковский, только что отгонявший перуанцев от "Авроры". Удивительно, как меняет его музыка. Красное, рыхловатое лицо уже не кажется грубым, лохматые брови сходятся над переносицей, глаза под стеклами очков закрыты, и, экспансивный обычно, порывистый, он тихо покачивается в такт музыке.
      У каждого, кто впервые попадает в кают-компанию "Авроры", вызовет улыбку контраст между доктором и его неизменным аккомпаниатором, лейтенантом Максутовым. Александр Максутов, воспитанник Морского корпуса, один из образованнейших молодых офицеров флота, даже сидя за фортепьяно, не менял холодно-надменного выражения лица. Он играл свободно, и, однако, недовольная гримаса словно говорила о том, что делает он это нехотя, уступая настойчивости товарищей. Смуглое продолговатое лицо насмешника, обрамленное жидкими темно-каштановыми баками, оставалось невозмутимым, хотя тонкие пальцы бегали по клавишам все быстрее. Если бы доктор вдруг взглянул на Александра Максутова, на прищуренные глаза, из которых смотрели неподвижные, равнодушные зрачки, на капризно выпяченные губы, слова романса, вероятно, застряли бы у него в горле.
      Кто-то, мягко ступая, подошел и остановился подле капитана. В тусклом свете фонаря Изыльметьев узнал по забавному, мальчишескому профилю мичмана Пастухова. Хороший будет офицер! Он выделился за эти несколько месяцев исключительно трудного похода. И теперь, на стоянке в Кальяо, когда на фрегате с рассвета до наступления темноты идут ремонтные работы и мелкий, кропотливый труд требует столько внимания и усилий, он всюду поспевает. "Вероятно, привык к труду с детства", - подумал Изыльметьев и окликнул:
      - Константин Георгиевич!
      Мичман отозвался:
      - Простите, я вам помешал? - под русыми усиками, кажется, скользнула виноватая улыбка.
      - Пустое! - пробасил Изыльметьев и заметил: - Хорошо поет доктор!
      Пастухов вслушался. В памяти ожил гранитный Кронштадт, озабоченное лицо матери, и на сердце по-юному стало грустно и тепло.
      - Хорошо-о-о! - повторил капитан. Он помолчал немного, побарабанил пальцами по борту и сказал: - Вот стою здесь, Константин Георгиевич, и размышляю над превратностями судьбы. Спешили в перуанскую глушь, а оказались на людном проспекте. Тут и англичанин, и француз, и еще двунадесять языков. В Черном море англичанин, может быть, теперь из пушек палит, а у нас здесь визиты да учтивости... А?
      В сумраке блеснули глаза Пастухова.
      - Вы говорите, Иван Николаевич, об учтивости. Но я, простите, никогда не ждал встретить в просвещенных европейцах столько жестокости и коварства. Сегодня марсовый Климов съезжал на берег за лимонами и видел, как матросы с "Президента" облили кипятком туземцев, приблизившихся к фрегату... - Голос сорвался от напряжения, и мичман, волнуясь, закончил: Этого нельзя так оставить... Мы должны сообщить здешнему консулу.
      - Вы уверены, что это было сделано по приказу офицера?
      - Матрос на такое сам не решится, - убежденно сказал Пастухов.
      Изыльметьев посмотрел в открытое лицо мичмана, слабо освещенное фонарем. Сколько располагающей доброты и простодушия разлито во всех чертах этого некрасивого лица! Крупный, вздернутый и чуть сдвинутый влево нос, на загорелом лице белые бровки, полоска русых усов, большой рот, расползающийся при улыбке к ушам, и серые смеющиеся глаза. Скорый на суждения Александр Максутов как-то отозвался о Пастухове: "Деревенщина". Это было в кают-компании. Иван Николаевич тогда промолчал, хотя и знал, что Пастухов коренной петербуржец. Изыльметьев в ту пору только начинал присматриваться к своим офицерам.
      - Вы правы, мичман! - сказал он. - Но к консулу мы не пойдем. Служба этих господ в том и состоит, чтобы учтиво выслушать, пообещать, а затем надуть. Вас ждет еще всякое, Константин Георгиевич, - усмехнулся Изыльметьев и, помолчав, проговорил: - И трудно и горько будет... Русская натура - она ведь широкая, какая-то не форменная, не ложится она в артикул. Вот подите же, Вильчковский доктор, а какой музыкант, как поет! Сойдитесь с ним поближе, узнайте его, - оказывается, он и астрономию понимает, в юности штудировал философов в оригиналах, а теперь книгу о лекарственных травах пишет. Каково! Сам прирос к кораблю, как моллюск, а пишет о травах! Значит, мечта в нем сильнее расчета... И вы, верно, планы строите самые решительные?
      - Я о баталии мечтаю, Иван Николаевич. Боюсь, что мы так и останемся в стороне.
      - Где уж тут остаться! - Изыльметьев показал на огни судов, полукольцом охватившие рейд. - Смотрите, как обложили... Стерегут. Баталий и на нашу долю достанется. - Капитан насупленно смотрел в темноту. Десять вымпелов - не шутка! Унести бы ноги, батенька, - сказал он, положив руку на плечо Пастухова. - Не думали ли вы над тем, куда адмирал Прайс отправил пароход "Вираго"?
      Ощущая на плече руку Изыльметьева, Пастухов испытывал смешанное чувство довольства и стесненности. В то же время он думал, что капитан стареет, - человек, проплававший больше двадцати лет, обойденный чинами и орденами, невольно становится осторожным: бой - это риск, а рисковать любит молодость. Вопрос капитана застал мичмана врасплох, и он неуверенно ответил:
      - Не могу знать, Иван Николаевич!
      Изыльметьев засмеялся.
      - Эх, вы!.. "Не могу знать"... Надобно знать! Все надобно знать, мичман, - сказал он. - Пойдемте-ка к офицерам, послушаем, о чем там шумят фрегатские мудрецы. Баталии у них, что ни вечер, жаркие...
      Изыльметьев пересек палубу, загроможденную свернутыми канатами, запасной парусиной, окинул взглядом занятых ремонтом матросов и спустился по трапу к дверям кают-компании.
      Пастухов молча последовал за ним.
      II
      В кают-компании разгорелся спор об исходе войны с Турцией и о возможных событиях в Европе. Расстегнув мундиры и дымя трубками, офицеры спорили с Александром Максутовым. Оседлав стул и положив узкий подбородок на руки, Максутов сидел спиной к фортепьяно и отвечал противникам то короткими репликами, то ироническими восклицаниями, гримасничая и раздувая подвижные ноздри.
      - Вздор! - бросил он Дмитрию Максутову, стоящему рядом. - Ты превосходно понимаешь, дружок, что говоришь вздор.
      - Доказательства! Ты докажи, что вздор!
      Полный, подвижный Дмитрий напоминал Александра каким-то далеким родовым сходством, при разительном контрасте каждой черты в отдельности. Он терял терпение, краснел и часто вытирал платком потное лицо.
      На фрегате Дмитрия и Александра считают родными братьями: оба они Максутовы и оба Петровичи. В действительности же Дмитрий, троюродный брат Александра, осиротел в раннем детстве, был взят в дом князя Петра Кирилловича Максутова и усыновлен.
      - Доказательства?.. - Александр подумал и невозмутимо ответил: Истину подтверждает время.
      - Почему ты решил, что истина в родстве с тобой? - не отставал Дмитрий.
      - Не горячитесь, Дмитрий, - вмешался в спор Вильчковский. - Если истина - сестра Александра, она, следовательно, и ваша сестра.
      Но Дмитрий не принял шутки:
      - Будет вам, доктор! Пусть Александр скажет: почему он считает, что Англия ничем нам не угрожает?
      - Англия - цивилизованная страна, - упрямо твердил Александр, освободив правую руку и играя золотой цепочкой часов. - Что англичанам турки, ислам, восточные страсти?.. Англичане попросту привыкли командовать, покрикивать на всех - и только. Пошумят и перестанут.
      В углу закряхтел, заколыхавшись грузным телом, втиснутым в кресло, фрегатский священник иеромонах Иона. Очнувшись от дремоты, он обвел офицеров ленивым взглядом и, убежденный в том, что христианский мир пребудет в полном благополучии, пока удача и доброе здоровье не оставят его самого, повел речь на заученной проповеднической интонации:
      - Вероотступники будут прокляты господом богом! Разрушить крест замыслили они, спасти богопротивный, издыхающий исламизм!
      Прислушиваясь к словам Ионы, Дмитрий наблюдал за выражением лица брата. Александр тихо сказал:
      - Поздравляю! Вот твой союзник и та аргументация, к которой ты неизбежно придешь.
      - Ошибаешься, Александр. - Дмитрий сердито повернулся к иеромонаху: Отец Иона, поймите же наконец, что дело не в коране и не в исламе. Англия - страна спокойная, холодная. Для нее война - вопрос торговой выгоды. Господа, вспомните Портсмут, Лондон, вспомните молчаливых джентльменов в черном, самодовольных купцов, - неужели вы думаете, что эти люди захотят пожертвовать хоть одним пенсом ради самого Магомета?!
      - Верно, Дмитрий! - поддержал его Евграф Анкудинов, молодцеватый прапорщик корпуса флотских штурманов, усы которого торчали, как два каменных завитка на капители.
      Но Дмитрия бесили насмешливые глаза Александра.
      - Назови меня практическим философом, циником - я не отступлю ни на шаг от истины. "Цивилизация"! "Честная Англия"! Да будет тебе... Она полмира ограбила, твоя честная, цивилизованная Англия...
      - Ты - само преувеличение, Дмитрий! - снисходительно улыбнулся Александр.
      - Хочешь точного счету? Изволь... Не Англия ли отняла Гибралтар у Испании, Мадрас у Франции? Не она ли, приставив пистолет к виску китайцев и завладев их портами, обирает до нитки несчастный народ? Не Англия ли алчно поглядывает на Кавказ и Амур?! - Дмитрий обвел торжествующим взглядом кают-компанию. - А Сцихеллы, которыми прежде владела Португалия? А неисчислимые земли Индийского океана?..
      - Мыс Доброй Надежды, - вставил Анкудинов.
      Ободренный поддержкой, Дмитрий продолжал:
      - Уже не только туземцы, но и голландские колонисты, единоверные европейцы, загнаны в глубь Африки. Да что говорить!.. А Египет, Кандия! Разве не рвет их Англия из рук издыхающей Оттоманской империи, которую она лицемерно вознамерилась ныне защитить?!
      - Тем более, Дмитрий. Такую добычу переварить надобно. Англии незачем затевать новую войну.
      - А Румелия? - Дмитрий выразительно хлопнул себя по карману. - Почему не заполучить ее? Отчего не прикарманить Константинополь, если обстоятельства позволят? Торговые кассы Англии бездонны. Она отнимает древние владения у индийских князей и делает их приказчиками английских купцов. Она запрещает землепашцу сеять рис и хлеб, заменяя их маком, чтобы усыпить, отравить опиумом многолюдный Китай, повергнуть людей в скотообразное состояние. - Дмитрий распахнул мундир, словно ему стало душно. - Англия растравляет честолюбие императора Франции, этого, как ты сам говоришь, parvenu*, и толкает его на войну с Россией. Измена, подкуп, вероломный удар в спину - излюбленные средства господ с Темзы. Вспомните Портсмут, низкую провокацию, в которой были замешаны печать, политические мужи Англии и даже имя королевы Виктории...
      _______________
      * Выскочка.
      Дмитрий был в ударе. Он чувствовал, что офицеры на его стороне в давнем, начавшемся еще в Портсмуте споре.
      Но Александр не сдавался и на этот раз. Спор отвечал его внутренней потребности противоречить людям, испытывать их терпение, злить, наблюдать, как они теряют самообладание, сбиваются с мысли или отступают перед его холодными софизмами.
      Изыльметьев и Пастухов только что вошли в кают-компанию и остановились в тени, которую отбрасывала фигура Дмитрия Максутова.
      - Что ж, господа, - упорствовал Александр, - портсмутская история говорит против ваших аргументов. Кто-то в Портсмуте попытался сманить наших матросов, но стоило проявить известную твердость - и нас оставили в покое. Вместо того чтобы палить из орудий в "Аврору", англичане салютовали нам. Куда как храбро! Зачем же мы летим сюда сломя голову? Зачем испытываем судьбу и ни в чем не повинную "Аврору"? Какие привидения гонятся за нашим капитаном?
      - Вы заблуждаетесь, лейтенант, - жестко возразил Изыльметьев, выступив вперед.
      Все, кроме Ионы, вскочили со своих мест.
      - Садитесь, господа.
      Изыльметьев был выше, массивнее собравшихся тут офицеров. Орлиный взгляд светлых, близко сходящихся глаз, тяжелая складка, падающая с большого, ровного лба на переносицу, резко обозначенные черты скуластого лица и, наконец, усы, по-крестьянски свисающие немного вниз, - все это роднило капитана с широко распространенным на юге России типом степняка-хлебороба.
      - Вы неправы, - продолжал Изыльметьев, ощупывая суровым взглядом гибкую фигуру Александра. - Ни разу за эти месяцы мы не поддавались панике, не страшились привидений за своей спиной. Я не замечал подобного, господа офицеры. Мы не испугались огня портсмутских фортов, но, господа, у англичан есть пушки, и мы должны о них думать. На вас ведь не партикулярное платье... Да-с, мы спешим, именно спешим, пересекая полмира, чтобы не стать мишенью и упредить тех, кому ненавистен наш флаг...
      Александр Максутов не садился. Глядя в сторону, он ответил высоким от волнения голосом:
      - Господин капитан! Более недели находимся мы на рейде, бок о бок с теми, кого намеревались упредить, - он нарочито употребил не любимое им слово "упредить", только что произнесенное капитаном. - И что же? Ни пальбы, ни абордажа, ни ультиматумов. Одни любезности французов, визиты да деликатное обхождение...
      - Напрасно ты принимаешь это за чистую монету! - воскликнул высокий худощавый юноша, мичман Михайлов.
      - Нет! Я знаю цену им. Но в Де-Кастри, куда идем мы, известие о войне придет слишком поздно. Россия победит без нас... - Александр наконец решился взглянуть на Изыльметьева. - Может статься, что "Аврора" вернется в Кронштадт, сохранив по пятидесяти картузов пороха на орудие. - Лицо его искривилось привычной иронической улыбкой: - Разве что на учениях израсходуем немного.
      Изыльметьев теперь с любопытством разглядывал лейтенанта.
      Александр Максутов - единственный офицер фрегата, который сторонится капитана, не ищет сближения с ним. "Что за странности? - думал Изыльметьев. - Как могли под одним кровом вырасти и воспитаться такие не похожие друг на друга люди?" А Александр и Дмитрий не только росли вместе, они вместе обучались в Морском корпусе, - честолюбивый Александр отстал от Дмитрия с производством в мичманы всего на несколько месяцев. Но люди совсем разные. Один - живой и общительный, другой - желчный, иронический, порою несносный педант и ментор. Старший - душа нараспашку, гусарская вольница; младший - безупречный офицер, подтянутый, строгий. Дмитрий склонен забывать о дистанции, отделяющей его от матросов; у Александра эта дистанция в холодном взгляде, в резкости тона, в сухости, с которой он разговаривает с нижними чинами. Дмитрий - поэтическая натура, песенник; Александр - искусный, но холодный музыкант.
      Изыльметьев вспомнил, как офицеры приняли известие о разгроме турецкого флота в Синопе, привезенное голландским купцом из Европы, когда "Аврора" стояла в Рио-де-Жанейро. Капитан давно не видел таких сияющих лиц.
      Фрегат салютовал героям Синопа, всполошив многолюдный бразильский порт. Только Александр Максутов стоял бледный, упрямо сжав большие губы. И, может быть, впервые за все месяцы похода он простосердечно сказал Изыльметьеву:
      "Я хотел бы находиться там. Как горько покидать Россию в такой час! Ведь можно и поседеть, не понюхав пороху и не выполнив своего предназначения".
      Тогда Изыльметьев ответил ему просто, с неожиданной для их отношений душевностью:
      "Взгляните на меня: я седой солдат, не нюхавший пороха. Я люблю Россию и готов пролить за нее кровь. Но предназначение солдата - свято исполнять свой долг. Другого пути нет. И не нужно отчаиваться, - может быть, добрая судьба и подарит нас битвой, которой будут завидовать поколения моряков".
      Пока длилось молчание и офицеры ждали, что скажет капитан, Пастухов сочувственно смотрел на Александра:
      "Конечно же, черт возьми, как не понять этого! Поворотить бы "Аврору" и мчаться в Европу, через Атлантику, пройти Гибралтар, грозящий миру английскими батареями, проскользнуть под покровом ночи через Дарданеллы и сказать героям черноморцам: "Здравствуйте! Мы пришли к вам! Мы с вами наперекор всему!" Эх, стар наш капитан!"
      Случайно взглянув на Пастухова, Изыльметьев понял, что и мичман разделяет настроения Максутова.
      - Спокойной ночи, господа! - проговорил вдруг Изыльметьев, ссутулясь. - Завтра предстоит тяжелый день. Ремонт надобно ускорить, промедление смерти подобно. Завтра - визит вежливости на английский флагман. - Он усмехнулся: - Прайс зовет чаю откушать и посудачить. Со мною поедут Анкудинов, Максутов Александр - вы, Александр Петрович, надеюсь поразите их своим изысканным произношением более, чем "Аврора" пушками, еще отец Иона (фрегатский священник прикрыл рукой сладкий зевок) и мичман Пастухов. Спокойной ночи!
      III
      Наблюдая подозрительную активность английского флота у берегов Южной Америки, Изыльметьев не раз мысленно возвращался к происшествию в Портсмуте.
      Оно отмечено не только в мореходном журнале "Авроры", но и в дневниках молодых офицеров, новичков в заграничном плавании. Что ж, такое не часто случается в жизни моряка.
      Изыльметьев не был достаточно изощренным политиком, чтобы постичь истинные цели британских морских властей в портсмутской провокации.
      Сын морского артиллерийского офицера, он тринадцатилетним подростком поступил в Морской корпус, в тот год, когда вершился суд над героями 14 декабря.
      Тень пяти виселиц пала на Петербург.
      Настало лето 1826 года, но декабрьская стужа надолго сковала Россию. Сотни людей ждали приговора. Многие из них были флотскими офицерами, и в доме Изыльметьевых часто с теплом и волнением вспоминали этих отважных людей.
      Леденящий взгляд Николая I обратился к Морскому корпусу, и в корпусе всё подчинили воинскому артикулу, шаблону, муштре. Изыльметьеву не раз доводилось наблюдать на смотрах и торжественных церемониях огромную, точно в корсет затянутую фигуру императора. Но запомнился он ему по первой юношеской встрече, взбешенный, с ноздрями, раздувавшимися от ярости.
      Был сентябрь 1830 года. Изыльметьев числился уже в гардемаринской роте, после окончания основного курса Морского корпуса. Кадеты корпуса принесли жалобу начальству на плохую пищу. Жалобу оставили без внимания, и более того - рацион с каждым днем стал уменьшаться, словно будущих мореходов приучали к голодному режиму. Однажды воспитанники старших классов встретили в столовой своего унтер-офицера топотом ног и отказались от обеда. Изыльметьев стоял у окна, рядом со своим другом по корпусу гардемарином Большовым, когда позеленевший от злости унтер с выпученными глазами и вздыбленными, точно медными усами промчался по столовой донести о происшествии начальству.
      На следующий день кадетов собрали в общий зал. Опустив седую голову, торопливо пересек зал начальник корпуса Крузенштерн. Дробно бил барабан за стеной, и казалось, что седовласый моряк, имя которого было известно всему миру, проходит сквозь строй кадетов, навстречу позору и казни. Мог ли он рассчитывать на снисхождение императора, если брат Николая, великий князь Михаил Павлович, не постеснялся сказать однажды на смотру сбившемуся с ноги Крузенштерну - нарочито издевательски: "Странно! Крузенштерн кругом света обошел, а вокруг манежа не умеет!"
      Едва кадеты успели построиться, как в дверях показался Николай. Чеканя шаг, он двинулся прямо к гардемаринской роте.
      "Унтер вернулся! - мелькнула озорная мысль у Изыльметьева. - Наш глазастый унтер с пучком розог в руке!"
      Царь вплотную подошел к шеренге и впился водянистыми глазами в лица ближайших к нему кадетов.
      - Подлецы! - закричал он, раздувая ноздри.
      Шеренги замерли, затаив дыхание.
      - Бунтовать вздумали?! - Николай только входил в раж и скандировал каждый слог. - Я вас научу повиновению! Я напомню вам разницу между Петербургом и мятежным Парижем! Или пример парижской черни вскружил вам дурацкие головы? Отечество печется о вас, а вы отплачиваете мне бунтами, заговором, якобинством! - Рука Николая поднялась, словно для удара, но стоявшие в первом ряду не шевельнулись. - Немедля выдать зачинщиков! - в исступлении затопал он ногами. - Не то всех в солдаты! Кто зачинщики?
      Молчание. Слышно, как втягивает воздух страдающий одышкой Крузенштерн. В углу взвизгнул и захныкал кто-то из первогодков.
      Неожиданно из строя вышел Большов.
      В первое мгновение Изыльметьев хотел схватить друга за рукав, оттащить назад. Но было уже поздно.
      - Я зачинщик! - спокойно сказал Большов. Только меловая белизна лица и неожиданно обострившиеся скулы выдавали его волнение.
      Николай приказал сослать Большова на флот простым матросом и высечь при всех воспитанниках корпуса. Затем, круто повернувшись на каблуках, он прошел через зал и, так же чеканя шаг, скрылся, даже не кивнув Крузенштерну.
      Жертва Большова оказалась бесцельной. Через три недели после происшествия из гардемаринской роты отчислили шесть - десять человек, более ее половины. Их послали в полки рядовыми. Нескольких "счастливчиков" произвели в унтер-офицеры и направили на Кавказ, в гарнизоны, где их ждала почти верная смерть.
      В корпусе Изыльметьева прозвали "татарином" за скуластое, обветренное лицо с чуть раскосыми глазами и за странную фамилию. Лоска, светскости в нем и в помине не было, да и откуда бы им взяться: дом Изыльметьевых не отличался ни богатством, ни родовитостью.
      Медленно продвигался Изыльметьев по службе, опережаемый сокурсниками и именитой молодежью. Тендер "Лебедь", транспорты "Волга" и "Або" - вот те суда, которые вверялись ему долгое время. И только в 1849 году, через восемнадцать лет по выходе из Морского корпуса, капитан-лейтенанта Изыльметьева назначили командовать корветом "Князь Варшавский". Не жаловали его и орденами. Мундиры удачливых сверстников уже сверкали наградами, а его Адмиралтейство и двор одарили лишь Анной третьей степени. Штабные офицеры, "паркетные мореходы", как называл их Изыльметьев, насмешливо посматривали на седеющую голову капитана и на необъятную, почти лишенную знаков отличия грудь. "Туп, вероятно, - думали они. - Служака, прилежания отменного, а талантами бог обидел. К тому же зашибает и в языках безнадежен..."
      Капитан транспорта "Або" Изыльметьев старался не попадаться на глаза преуспевающим офицерам, а встречаясь с ними, держался независимо и даже грубо. Он принадлежал к числу тех скромных талантливых русских натур, которые только и ждут трудного времени, чтобы подняться во всем величии своей души. Ждут, сами того не ведая и не тщась показаться лучше и умнее окружающих.
      Но придет ли это время?
      Когда в Кронштадте стало известно, что "Аврора" пойдет вокруг света, но не с прежним командиром, Изыльметьев нахмурился.
      - У нас всегда так, - говорил он, - хоть и хуже придумают, а непременно другого.
      И вдруг пришло ошеломившее всех известие: командиром "Авроры" назначен Изыльметьев, притом ему даже дозволено лично избирать и офицеров и нижних чинов. Толкам и пересудам не было конца. А удивляться, в сущности, не следовало. Фрегату, старевшему и по корпусу и по вооружению, предстояла трудная задача, поэтому к исполнению был призван человек практический, отлично знающий морское дело.
      В первом же крупном европейском порту Изыльметьеву действительно пришлось решать сложные задачи, которые не предусматривались ни программами корпусных занятий, ни опытом его многолетних плаваний в Балтике и Немецком море.
      Случилось это в Англии.
      Портсмут - обычная остановка русских судов для их осмотра и ремонта перед выходом в просторы Атлантики. "Аврора" пришла в Портсмут в ноябре 1853 года. Для экипажа фрегата, пока он чинился, портовые власти отвели старое английское судно "Викториус". Корпус "Авроры", заложенной на охтенских верфях в Петербурге и спущенной на воду еще в 1835 году, нуждался в основательном ремонте. Портсмутские склады и мастерские ломились от запасов корабельных материалов, их, кажется, хватило бы на все флоты мира, но для "Авроры" не находилось подчас даже куска парусного холста, каната или нескольких листов меди. Тягучей чередой шли дни, густые туманы накрывали "Аврору", и люди на "Викториусе" томились в ожидании того часа, когда свежий ветер разорвет туман и наполнит паруса готового к походу фрегата.
      Офицеры часто съезжали на берег, ныряли в непроницаемый туман, бродили по грязным улицам Портсмута и возвращались на "Викториус" злые, раздраженные, с пачками газет, в которых каждый успех русских армий на Дунае вызывал поток бранных слов и клеветы.
      Но если у офицеров "Авроры" все же были некоторые развлечения поездки в Лондон, музеи, театры, встречи с офицерами русского корвета "Наварин", тоже стоявшего в здешних доках на ремонте, - то матросов Изыльметьев на берег почти не пускал. В портовых городах Англии участились случаи холеры. К тому же выходки завсегдатаев портсмутских кабаков уже не раз приводили к дракам. Аврорцы не любили оставаться в долгу. Вмешивалась полиция.