Он поднимался по крутому скользкому склону, оступаясь в скрытые под мхом, наполненные водой промоины, хватаясь за ветви деревьев, за шершавые стволы, перелезал через замшелые, источенные дождем и ветром каменные глыбы. Моросивший дождь шелестел, ударяясь о хвою, и немного умерял пыл наседавшей мошки. В гуще деревьев пахло извечной сыростью и грибной прелью.

Ударом молотка он откалывал куски обнажившейся породы, то серо-лиловые, то розоватые, то кроваво-красные, разглядывал прожилки, вкрапления. Плитки слюды отделялись целиком – плотно спрессованные десятки прозрачных пластинок. Большинство обломков он отбрасывал, другие клал в висевший за спиной рюкзак. Что таят в себе недра этой вскинувшейся почти на полкилометра, поросшей хвойным лесом Небло-горы?

Геолог карабкался вверх к видневшемуся среди ветвей большому скальному обнажению. В какой уже раз поскользнувшись на мокрой крутизне, он схватился за торчащий из земли корень. И вдруг, приглядевшись, увидел, что это совсем не корень, а красный от ржавчины конец стального троса. Откуда, каким образом попал этот трос сюда, на высоту, в эту чащобу? Тут к подножию горы и то не подойти, все завалено валунами, прорезано глубокими расселинами, на двадцать километров в округе нет жилья.

Он с силой потянул трос. Тот не поддался. Проследив, куда тянется трос, он стал торопливо карабкаться за ним вверх. И, наконец взобравшись на высокий уступ, остановился, пораженный…

Перед ним высилась скала, та самая, к которой он шел, – сумрачная и голая, холодно поблескивающая струйками бегущих по ней ручейков. А у ее подножия, в проломленной среди густого леса просеке, на поваленных, вывороченных с корнем черных обгоревших деревьях, словно скелет гигантского доисторического чудовища, лежал огромный, изогнутый и изломанный стальной хребет с торчащими из него в стороны стальными ребрами. По сторонам, вблизи и на расстоянии, даже высоко на горе валялись заброшенные туда какой-то могучей силой искореженные обломки ферм, ржавые баки, скрученные трубки, обломки огромных стабилизаторов и рулей с какого-то непонятного, никогда не виданного им корабля. Уткнувшись в высокую траву обгорелыми ручками, лежал штурвал с намотанной на шестерню ржавой цепью. Рядом – спекшийся кусок плексигласа.

По бокам остова, черные и обугленные, высились мертвые стволы деревьев. Один, могучий, в два обхвата, ствол, оголенный, с отставшей корой, лежал поверх, как бы прикрывая собой искалеченный остов, защищая его. А чуть в стороне, красуясь белизной тонких стволов, лопотали листьями березы. Одна, молодая и гибкая, выросла в узком просвете лежащей на земле металлической фермы и, выбрасывая свежие побеги, не подозревала, что скоро ей, стиснутой металлом, уже некуда будет расти. Дальше тянулась вверх поросль еще небольших пушистых елей – все молодое, зеленое густо поднялось на этом опустошенном, выжженном когда-то дотла месте…

Что же это за корабль? Когда, как и почему случилась с ним страшная катастрофа? В том, что здесь произошла катастрофа, сомнений не было…

Геолог потянул трос, должно быть, тот самый, что первым попался ему под руку. И трос опять не поддался, да и не мог поддаться, он глубоко врос в дерево, став его пленником.

Сколько же понадобилось лет, чтобы дерево обволокло трос толстым слоем древесины?.. Деревья на Севере, на вечной мерзлоте, растут медленно…

Вероятно, это произошло давно, тридцать… сорок лет назад?.. Тогда над этими местами еще не пролегала постоянная воздушная трасса. Полет был необычным. Корабль мог сюда залететь только в силу какой-то особой необходимости.

К какой цели стремился он?.. Какие смелые люди летели на нем?..

Глаза геолога искали: может, что-то подскажет ему разгадку? Эти высокие ели, эта голая скала – они же все видели!.. Все, что даже трудно себе представить…

Рука потянулась к шапке, медленно стянула ее, обнажив голову.

I

В тот день, как назло, разыгралась метель, да еще с морозом. Ветер завывал в водосточных трубах, свистел в проводах. Снежные заряды били в помутненные стекла окон, вихрились, поземкой неслись по улицам поселка. Быстро росли непролазные сугробы, и лишь на перекрестках, открытых на все четыре стороны, по-прежнему мерцал в слабом свете фонарей полированный наст.

На взлетном поле ветер особенно разгулялся. С трудом удерживаемый стартовой командой, дирижабль вздрагивал всем своим стометровым корпусом, норовисто приподнимал тупой нос, потом, медленно раскачиваясь, опускал его. Лучи прожекторов, упершись в серебристые бока дирижабля, высвечивали название: «СССР В-6 Осоавиахим». Поблескивали плексигласовые окна и иллюминаторы гондолы, серебрились натянутые стальные тросы, идущие от киля корабля к стартовой команде.

Провожающие, а их, несмотря на непогоду, собралось как никогда много, тесной толпой стояли за цепочкой стартовой команды вблизи трапа. Родные, близкие, друзья-дирижаблисты, экипажи других кораблей. Только маленький В-1 провожал в воздухе, кружил над взлетным полем, изредка попадая в свет прожекторов. Прячась от пронизывающего ветра в поднятые воротники, родные высматривали в окнах гондолы мелькающие силуэты мужей, братьев, сыновей…

Они уже больше часа здесь. Видели, как корабль вывели из эллинга – громадного сооружения, где дирижабли стоят, когда они не в полете. Из-за поднявшейся метели корабль выводила не только своя стартовая команда, но и специально прибывшее для этого воинское подразделение.

Плечом к плечу более ста человек наперекор ветру, бьющему снегу тянули корабль, крепко держа его за поясные канаты, продернутые в кольца тросов. Даже в тихую погоду нужно большое искусство, чтобы вывести дирижабль из эллинга. А тут…

Как огромный наполненный парус, корабль рвался из рук. Идущий впереди стартер заглядывал то по одну его сторону, то по другую, застуженным голосом отдавал в рупор команды:

– Кормовые – дать слабину! Носовые подтянуть!

– Есть носовые подтянуть! – отзывались идущие по бокам помощники.

Корабль вывели, развернули против ветра. И он немного угомонился, уже не кидался из стороны в сторону.

Потом его долго как бы взвешивали, сбрасывая на снег мешочки с песком-балластом, – статически уравновешивали подъемную силу водорода в оболочке с весом корабля.

– Еще, еще давай, – коротко командовал высунувшийся из окна рубки управления командир Гудованцев. Наконец корабль поднялся метра на полтора и завис покачиваясь. Стартер выждал, когда ветер немного стих, и, схватившись за угол гондолы, потянул вниз. Потом подставил плечо и без всякого труда, одним движением приподнял всю эту махину – корабль уже ничего не весил.

– Хорош! – махнул рукой Гудованцев и задвинул окно.

Смахивая с лица снег, стартер отошел.

Стали запускать моторы. Заглушая свист ветра в такелаже, взревел кормовой, порывисто, с надрывом. Но тут же, усмиренный, заработал ровно, прокручивая винт на малых оборотах. Гулом рванул бортовой. Смолк. Через минуту снова рванул. Стал подавать голос и второй бортовой.

Провожающие, закоченев, топали ногами, хлопали рукавицами. Снежная пылюга стегала по лицу, рвала полы одежды, врываясь в лучи прожекторов, металась в них, уносилась в темноту.

Нелегкий путь предстоит экипажу В-6. Все это понимают. Волнуются. И завидуют. Каждый из дирижаблистов был бы рад очутиться сейчас на этом корабле. Но если уж не судьба лететь, то хотя бы проводить его, пожелать ребятам доброго пути.

Полет будет далеким, очень трудным и опасным. В штормовую погоду по совершенно неизведанной трассе. И все же летят с радостью, они сами ходатайствовали перед правительством о разрешении им этого полета. Они спешат на выручку оказавшимся в беде людям.

Четыре дня назад, 1 февраля, радио принесло тревожное сообщение с дрейфующей уже почти девять месяцев во льдах Северного Ледовитого океана первой в мире научной станции «Северный полюс» под руководством замечательного полярного исследователя Героя Советского Союза Ивана Дмитриевича Папанина[1].

«В результате шестидневного шторма, – радировал Папанин, – в 8 часов утра 1 февраля в районе станции поле разорвало трещинами от полуметра до пяти. Находимся на обломке поля длиною 300, шириною 200 метров. Отрезаны две базы, также технический склад с второстепенным имуществом. Из затопленного хозяйственного склада все ценное спасено. Наметилась трещина под жилой палаткой. Будем переселяться в снежный дом. Координаты сообщу дополнительно; в случае обрыва связи просим не беспокоиться».

«…Просим не беспокоиться…» Но это невозможно. Всем ясно, насколько серьезна там сейчас обстановка.

2 февраля пришла новая радиограмма:

«В районе станции продолжает разламывать обломки полей протяжением не более 70 метров. Трещина от 1 до 5 метров, разводья до 50. Льдины взаимно перемещаются. До горизонта лед девять баллов. В пределах видимости посадка самолета невозможна. Живем в шелковой палатке на льдине 50 на 30 метров. Вторую мачту антенны ставим на время связи на другую льдину».

…Девять месяцев ветры и течения носили по Ледовитому океану льдину, на которой обосновались четверо смелых полярных исследователей: Иван Папанин, Петр Ширшов, Евгений Федоров, Эрнст Кренкель. Все это время люди нашей страны с гордостью и волнением следили за работой небывалой экспедиции. Начался дрейф у далекого и недоступного Северного полюса, куда экспедицию доставили самолеты, а заканчивается в бушующей ураганами «ледорубке» Гренландского моря, куда вместе со всей массой льда их вынесло буквально в последние дни. Помощь нужна срочно, каждый час промедления может привести к катастрофе.

В тот же день начальник Главсевморпути академик Отто Юльевич Шмидт послал папанинцам ответную радиограмму:

«Ваша телеграмма доложена правительству. Все восхищены вашим мужеством, большевистской выдержкой, в столь тяжелый для вас момент. Все шлют вам горячий привет и уверены, что в героической борьбе со стихией победителем будет ваш отважный коллектив. Правительство утвердило ряд новых мер по оказанию вам большой помощи. «Таймыр» выйдет третьего. «Мурманцу» поручено обязательно пробиться к вам. Срочно готовится «Ермак». Я выхожу на «Ермаке».

Ледоколы… Но сколько времени им понадобится, чтобы пробиться сквозь паковые льды[2]! Самолеты могли бы долететь быстрее, но из-за разлома льдов посадка там невозможна. Только дирижабль имеет возможность оказать быструю помощь. Дирижаблю не нужна посадочная площадка. В случае необходимости он может обойтись и без швартовой команды – сбросив в разводье причальный якорь, зависнуть над льдиной. (Ведь благодаря статической подъемной силе, которую придает дирижаблю содержащийся в оболочке газ, он может с выключенными моторами зависать в воздухе.) Людей можно будет поднять в гондолу лебедкой.

В-6 – самый мощный корабль эскадры дирижаблей, вмещающий в свою оболочку около двадцати тысяч кубометров водорода, с тремя моторами общей мощностью восемьсот десять лошадиных сил. К моменту получения тревожной радиограммы корабль был почти готов к полету, в ближайшие дни он должен вылететь на освоение новой воздушной трассы Москва – Новосибирск, весной намечается открыть на этой трассе первую в стране дирижабельную грузо-пассажирскую линию.

В корабле они уверены. Он надежен, не раз испытан в сложных полетах. Но метеообстановка сейчас уж очень тяжела. И все с нетерпением ждут последнюю метеосводку: что она скажет? Что ждет их на трассе?

В экипаж отобрали лучших людей эскадры, самых знающих командиров, штурманов, бортмехаников. Все девятнадцать человек опытные аэронавты-дирижаблисты, хотя еще очень молоды. Все, включая командира корабля – командира эскадры дирижаблей орденоносца Николая Гудованцева, – комсомольцы.

Шесть тонн горючего залито в восемнадцать баков, подвешенных вдоль всего стометрового киля корабля. Четыре двухсотлитровых балластных бака наполнены антифризом – смешанной со спиртом водой. Погружен трехмесячный запас продовольствия, комплекты теплой одежды, палатки, ружья, много другого снаряжения. Полет предполагается совершить за несколько дней, но Арктика требует предусмотрительности. Только что к кораблю подвезли ящики с пиротехникой – в Арктике сейчас полярная ночь, немало придется выпустить в темноту осветительных ракет, чтобы в хаосе искореженного льда отыскать обломок, на котором держатся папанинцы.

Из гондолы спустились по дюралевому трапу первый и третий помощники командира – Сергей Демин и Тарас Кулагин. Немного неуклюже в меховых унтах, увязая в снегу, зашагали вдоль корабля, чтобы в последний раз осмотреть его. Запрокинув головы, привычно оглядывали туго наполненную газом оболочку – нет ли морщин, вмятин. Прошли ближе к корме, осмотрели вынесенные в стороны от киля моторные гондолы с идущими к ним подвесными мостиками, множество расчалок, которыми гондолы крепятся к килю, патрубки, тросы, трубки бензопроводов.

Заснеженные, с покрасневшими строгими лицами солдаты по-прежнему держали корабль за поясные. Они здорово замерзли и грелись, постукивая ногой об ногу. За их цепочкой, такая же заснеженная в своей меховой дошке и надвинутой на лоб шапочке, загораживая от ветра лицо уголком воротника, торопливо шла невысокая немолодая женщина. Кулагин, увидев ее, смущенно и обрадованно улыбнулся и каким-то по-детски смешным жестом потер нос.

– Мама!

Как она узнала, что они улетают?! Приехала из Тарасовки, с другого края Москвы, в такой холод! Он хотел сказать ей что-то, но она махнула рукой.

– Я только… пожелать вам счастливого пути.

Она хорошо знала: у сына дела, очень важные, предполетные. Не хотела мешать. И не могла не прийти. Он у нее один. Больше никого на всем свете. Они очень привязаны друг к другу. Как было не понять Полине Мартьяновне безудержную увлеченность сына, если сама она так же горячо и увлеченно прошла в жизни свой нелегкий, но самою ею выбранный путь. Профессиональный революционер, старый член партии, изведала она бесконечные скитания, преследования полиции, аресты и ссылки. Там, в ссылке, в далекой таежной деревушке на Лене родился Тарас. Муж, тоже политкаторжанин, погиб в гражданскую, воюя с Колчаком. Нелегко ей было одной приглядеть за этим отчаянным мальчишкой. Для нее счастье, что он такой открытый, отзывчивый. Всегда старается веселой шуткой унять ее тревогу.

Обойдя корму, Демин и Кулагин осмотрели крепления стабилизаторов, распластанных в стороны рулей глубины и вертикально стоящего руля направления. Проверили ходовые огни.

Уже на обратном пути увидели вдруг затерявшуюся за солдатами их лаборантку Катю Коняшину. Демин крикнул ей:

– Где ты пропадаешь? Твой Николай высматривает тебя. Он в моторной, у Бурмакина.

Демин вернулся. Дотянувшись, постучал краем планшетки по стенке моторной гондолы. Пусть хоть эти увидятся. Его-то Вере никак не прийти, у нее на руках полуторамесячная Алка. А раньше, если не летела с ним сама (помощником командира), провожала обязательно.

Дверца гондолы отодвинулась наверх, оттуда выглянуло озабоченное, забрызганное маслом лицо старшего бортмеханика Коняшина. Увидев жену, он заулыбался, высунулся по пояс, крикнул:

– Ты не уходи, не уходи, Катя!

– Что ты, куда я уйду!

Коняшин тут же скрылся в гондоле, а Катя осталась, поеживаясь на ветру, маленькая, с выбившейся черной челкой, похожая в сдвинутой набок ушанке на подростка. Она не успела проститься с мужем там, в эллинге, потому что тоже была занята. Проверяла чистоту водорода в оболочке В-6. Проверяла особенно тщательно и была рада доложить командиру: чистота 96, 4 процента, лучше не бывает! А потом бежала сюда, боялась, что не увидит Колю.

Мотор тарахтел, взвывал на высокой ноте, потом вдруг, захлебнувшись, смолкал. И снова, набирая силу, рвал воздух.

По мостику из гондолы в киль пробежал бортмеханик Алеша Бурмакин и тут же вернулся, держа что-то в руке. Не глядя ни на кого, нырнул обратно в гондолу, Николай больше не показывался.

Из дальней кормовой моторной гондолы высунулось скуластое лицо бортмеханика Миши Никитина, лучшего Колиного друга. Он что-то прокричал Кате, из-за гула моторов она разобрала только несколько слов и поняла, что это об Ане, что она в Москве и не придет проводить.

– Я ей передам, ты не волнуйся! – закричала она в ответ и махнула рукой.

Он поднял руку.

«Они ведь только поженились, Миша и Аня, – с сочувствием подумала Катя, – и всегда неразлучны…»

– Дяденьки, пропустите, пожалуйста!

Худенькая девчушка, закоченевшая в своем коротком пальтишке, перебегала от одного солдата к другому.

– У меня брат улетает, он командир корабля, а я с ним не простилась, я в школе была…

– Нельзя, девочка.

От гондолы шагнул Сергей Демин. Посмотрел строго, но не выдержал, махнул солдатам.

– Пропустите девочку. Только ненадолго, – предупредил он Лиду. – И к Николаю не приставай, ему сейчас не до тебя.

– Да, да!

Лида взбежала по трапу, толкнула дверь, окинула взглядом гондолу. Брата здесь не было. Она бросилась к печурке. Необыкновенной печурке – каталитической! – в ней не горели ни дрова, ни уголь, не было раскаленной электроспирали, ведь огонь здесь держать нельзя – над головой водород, это даже она знала. А тепла!.. Намерзший на чулки и ботинки снег сразу начал таять.

В гондоле шла напряженная работа. Свободные от вахты бортмеханики Новиков и Матюнин – один высокий, здоровяк, другой худощавый, подвижный – крепили к стенкам тяжелые ящики. Непоместившиеся поднимали по трапу в киль[3].

В гондоле много не разместишь – она всего пятнадцать метров длиной: тут и рубка управления – впереди, – и пассажирский салон с отгороженной радиорубкой, и находящиеся сзади кладовая и камбуз. Поэтому основной груз они размещают в киле. Там, на стометровой его длине, среди баков с горючим, маслом, балластных баков, подвешенных гамаков со спальными мешками и прочего корабельного хозяйства найдется место и для этой клади.

За штурманским столиком склонились над картами штурманы и главный синоптик порта. Добродушный, всегда с улыбкой на веснушчатых полных щеках синоптик Давид Градус сейчас, объясняя что-то и показывая на карте, был серьезен. Флагштурман эскадры Георгий Мячков, прямой и строгий, с выправкой моряка, внимательно слушал. Третий был знаменитый полярный штурман Ритсланд, что летал на Северный полюс. Раскрыв планшетку, он вносил в блокнот сообщения синоптика.

В открывшуюся дверь ворвался снежный вихрь. В гондолу вошел Гудованцев. Провел рукой по шлему, смахивая снег. Снежинки на бровях от тепла растаяли, смягчив напряженность озабоченного лица. Подойдя к штурманам, Гудованцев положил на стол лист бумаги.

– Последняя метеосводка. – Он немного помедлил. – Скверная.

Градус только взглянул на сводку. Последнее слово за ним, главным синоптиком дирижабельного порта.

– Командир…

Градусу трудно было сказать то, что сказать он был обязан. Потом он все же пересилил себя:

– Лететь нельзя.

Он пристально смотрел командиру в глаза.

Гудованцев понимал его. Погода явно нелетная. Штормовой ветер, циклоны на всем протяжении пути до Мурманска. Корабль перегружен. Конечно, риск очень большой. И все же…

После первых тревожных радиограмм связь с папанинцами неожиданно оборвалась. Уже больше суток от них нет вестей. До сих пор такого еще не было – в течение всего дрейфа, несмотря на помехи, каждые шесть часов от них неуклонно поступали метеосводки. Кто знает, что могло там произойти за эти сутки?

Гудованцев был твердо уверен: медлить они не имеют права. Разве не идет на риск корабль, спешащий в шторм на помощь терпящему бедствие кораблю, когда даже приблизиться к нему опасно? Разве не рискует человек, бросаясь в огонь спасать другого человека? Это закон товарищества. И не могут они поступить иначе.

– Лететь надо, – сказал он, – ты сам, товарищ Градус, это понимаешь.

– Конечно, – сразу же ответил Градус. – Конечно.

– Надо, – отодвинув метеокарту, сказал Мячков, как всегда, сдержанно, немногословно.

Ритсланд молча кивнул.

Гудованцев знал: так думает каждый член экипажа. Только надо, как никогда, всем им быть внимательными, надо приложить все знания, умение, опыт.

Шагнув от стола, он крикнул:

– Устинович!

– Я тут.

С киля быстро сбежал в гондолу корабельный инженер. Перескочил через не убранную еще брезентовую скатку, остановился выжидающе.

– У тебя все в порядке?

– Все в порядке, командир. Материальная часть корабля в полной исправности.

– Скоро снимаемся, – сказал Гудованцев.

Он стоял рядом с притаившейся возле печурки Лидой и не замечал ее. Но вдруг его невероятно голубые глаза удивленно расширились.

– Лида?! Ты как сюда попала? А ну, марш отсюда! Мы же взлетаем!

Лида схватила сумку с книжками и бросилась к двери. Не сбежала – съехала по трапу на снег, снова в холод, метель. Обернувшись, увидела стоявшего в дверях гондолы Николая. Он напряженно искал кого-то среди провожавших. Искал и не мог найти. Лида сочувственно вздохнула – конечно, Лену… «Вернусь из полета, будет свадьба», – вспомнила она слова брата, сказанные с затаенной, старательно им спрятанной, но все равно видной всем радостью.

Моторы взревели все разом, словно проверяя свою силу. Заторопилась в стороне съемочная группа из кинохроники, нацеливая на корабль объектив. Оператор, в коротком пальтишке и шапочке пирожком, то крутил ручку аппарата, то тер замерзшие уши. Стоявшая возле гондолы группа людей в летной и гражданской одежде, тоже забеленной метелью, – члены Правительственной комиссии по снятию папанинцев со льдины и все портовое начальство. – оживилась.

Гудованцев сбежал по трапу и, остановившись в нескольких шагах от комиссии, отрапортовал:

– Корабль к отлету готов. Ждем Вашего разрешения.

– Уверены в вас, – внимательно поглядев на Гудованцева, сказал, чуть ломая на кавказский лад слова, председатель Правительственной комиссии, член ЦК ВКП(б) Анастас Иванович Микоян. – Уверены и в корабле. Летите как можно быстрее и по кратчайшему пути.

– Весь экипаж готов задание партии и правительства выполнить с честью, – ответил Гудованцев.

– Николай Семенович, – уже неофициально обратился к Гудованцеву начальник Главного управления Гражданского воздушного флота Герой Советского Союза летчик Василий Сергеевич Молоков. – Снимете их, расцелуйте за всех нас, пусть знают, как мы их любим.

Гудованцев улыбнулся и крепко пожал протянутую Руку.

Через минуту уже с корабля громко прозвучала в рупор его команда:

– Приготовиться к взлету!

И команда стартера:

– Приготовиться к вытягиванию поясных!

У гондолы уже никого не было. Трапы убрали. Сброшено необходимое для взлета количество балласта. Раздалась последняя наземная команда командира:

– Отдать корабль в воздух!

– Отдать поясные! – прокричал стартер.

Солдаты разом вытянули из колец тросов поясные канаты. Освобожденный дирижабль чуть попятился и, покачиваясь, плавно пошел вверх. Басовито заработали моторы. Продолжая подниматься, корабль двинулся вперед. Лучи прожекторов закачались, неотрывно следуя за ним.

– До свиданья! Счастливого полета!

Все, кто был на поле, шли следом, запрокинув головы, неотрывно глядя вверх, махали руками.

Набрав высоту, В-6 делал прощальный круг.

И в это время, запыхавшаяся, с выбившимися из-под шапочки прядями светлых волос, прибежала и остановилась, беспомощно опустив руки, Лена. Она смотрела вверх на плывущий корабль, и он туманился от переполнявших глаза слез.

– Опоздали… – с трудом переводя дух, сказала, остановившись рядом, Колина сестра Нина. – А так бежали!..

Лида вдруг вспомнила, что она тоже так и не простилась с Колей. И хотя там, наверху, ее уже не могли услышать, она махала руками и все кричала:

– Коля, до свиданья! Коля, возвращайся!

Лена замахала рукой. Кричать она не могла. Рядом, сорвав с головы шапку, отчаянно махала ею Катя Коняшина.

Закончив третий круг, корабль плавно отвернул нос и пошел на север. Лучи прожекторов шли за ним, провожая, пока он совсем не растаял в аспидно-черном небе.

II

Едва поднялись, началась болтанка. Пол уходил из-под ног. Стоявший на штурвале глубины Сергей Демин, быстро перехватывая ручки штурвала, перекладывал его влево. Корабль то медленно выравнивался, то порывался лететь вверх. Стрелка вариометра[4] беспокойно металась. Демин неотрывно следил за ней, резкими поворотами штурвала усмирял корабль, удерживал на заданной высоте, одновременно не выпуская из поля зрения стрелки манометров, следя за тем, чтобы не превысило норму растущее с высотой сверхдавление газа в оболочке. Оно должно всегда чуть превышать давление атмосферы, поэтому и называется «сверхдавление». Повысится слишком – встанет угроза разрыва оболочки; упадет сверх нормы – на оболочке появятся вмятины, скорость корабля снизится.

За широкими окнами рубки неслись куда-то, белесо чертили темноту снежинки. Липли к окнам, срывались, опять липли… Справа, занимая почти треть горизонта, вскидывалось и уходило вниз огромное неясно-желтое пятно. Оно то светилось ярче, и тогда уже не казалось желтым, то тускнело. Москва с ее огнями. За снежной пеленой город как за матовым стеклом. Желтые пятна всплывали впереди по курсу, слева… Медленно проплывали под кораблем пригороды.

Снаружи свистел ветер. Ледяные струи врывались в невидимые щели, холодили лицо, шею, а из-под шлема все равно выбивались капельки пота. Демин подвигал плечами, освобождаясь от напряжения. Повернувшись к стоящему рядом у штурвала направления второму помощнику – Владимиру Лянгузову, – сказал, взглянув в окно:

– Не скоро кончится.

Тот лишь мельком посмотрел на него, понимающе кивнул.

И снова все внимание вперед, по ходу корабля. И на стрелку компаса. Пружинисто упираясь ногами в неустойчивый пол, он чутко покачивал штурвал, стараясь держать корабль в узде.

Неожиданно взвыл, на все голоса запел в такелаже ветер. В окна хлестко ударила снежная волна. Корабль бросило в сторону, круто развернуло. Загрохотали, опрокидываясь, ящики в пассажирском салоне.

Лянгузов мгновенно переложил штурвал до отказа. Размашисто встряхиваясь, корабль стал выходить на прежний курс. Стрелка компаса возвратилась на место. Напряженное, с еле заметными рябинками лицо Лянгузова снова стало мягким. Руки неторопливо повели штурвал назад.

Управлять дирижаблем при помощи одного штурвала невозможно. Огромный объем оболочки делает корабль необыкновенно подверженным как горизонтальным, так и вертикальным воздушным течениям. Поэтому на дирижабле стоят два штурвала глубины и направления. И ведут корабль одновременно два пилота.