- Я тоже с вами!
      Никто не удивился и не ужаснулся, а Сашка даже заявил, как бы спрашивая общего мнения:
      - А что? А?
      - Не дело, - спокойно сказал Степан, и все с ним согласились.
      - Обед нам всем приготовишь, - примирительно сказал Сашка.
      - Ладно уж! - согласилась она, не очень-то огорчившись отказом.
      Она просыпалась или засыпала?.. Отчего так сдавлена грудь? И боль в голове? Перед глазами серый туман, и на глазах пелена. Может быть, она только что родилась и потому ничего не знает о себе? Нет... Она знает... что все забыла... и сейчас начнется воспоминание... "Не хочу!" - кричит она громко и рвется куда-то, но что-то держит ее... Что-то удерживает... И вот она уже слышит чей-то голос, и лицо перед ней чье-то, очень знакомое... Сейчас вспомнится и голос, и лицо... Она это знает и кричит: "Не хочу!" И бьется головой о что-то твердое, и волосы хлещут ее по лицу. "Не хочу!" еще раз и в последний кричит она, потому что пустота незнания вдруг разом заполнилась болью и отчаянием.
      Моня по-прежнему крепко держит ее за руки, а Филька подложил ей под голову свою мокрую от снега шапку, и холод расстаявшего снега окончательно вносит ужасную ясность в сознание.
      - Сашенька! - кричит она теперь, вырываясь из Мониных рук и бросаясь к нарам, около которых упала без сознания несколько минут назад.
      - Не кричи! - грубо и властно обрывает ее Степан и отстраняет от нар.
      - Как же это, Филька7! - говорит она стонущим шепотом, обводя всех взглядом недоумения и, скорее, удивления, чем упрека.
      - Два их там оказалось... - тихо отвечает Филька, не глядя на нее, одного уложили, а тут второй...
      - Но почему Сашка?! Почему именно он?! А вы! Разбежались, да?!
      Она подступает вплотную к Фильке и, кажется, вот-вот вцепится ему в лицо. Филька смотрит ей в глаза.
      - Нет, мы не разбежались.
      - Ну, хватит! - раздается у нее за спиной окрик Степана. Она мгновенно оборачивается.
      - А ты чего командуешь! Ты чего! Там надо было командовать! Там! Понял! Ненавижу! Уходи отсюда! Уходи!
      Обезумев, она хватает все, что попадается под руку - сначала Сашкин нож в ножнах, потом ремень и еще что-то, но каждый ее замах на Степана перехватывает то Филька, то Моня, и она в отчаянии хлещет их обоих по лицам и рукам, впадая в истерику, пока Филька, изловчившись, не обхватывает ее крепко и бесцеремонно. Досада, злость и боль словно растворяют ее энергию в апатию, и она, обессилев, охрипнув, повисает на Филькиных руках, захлебываясь беззвучными слезами.
      Сашка не приходил в сознание. Смыв кровь с лица, голову ему перебинтова-ли, как могли. Но не эта сама по себе тяжелая рана приводила в ужас друзей, а сломанное ребро, проткнувшее кожу и высунувшееся страшно нелепым сучком сантиметра на три. Даже малейшее движение причиняло Сашке боль, потому нечего было и думать о том, чтобы попытаться вправить ребро, как предложил было сначала Филька. Кровотечение ослабло, но не прекратилось совсем и возобновля-лось с каждым движением тела. Сашка тяжело дышал ртом, и вздоху, как эхо, вторил глухой хрип в покалеченной груди.
      Если бы сразу обнаружили эту рану, то скорее всего понесли бы Сашку не в зимовье, а на базу. Оттуда на пятнадцать километров ближе к тракту. Теперь же и думать нечего было тащить его до тракта. Общая растерянность никому не подсказывала разумного решения.
      Но Степан опомнился раньше других.
      - Лазуритка! - сказал он вдруг громко и в то же время будто самому себе.
      - Лазуритка! - громко повторил Моня.
      - Это мысль, - одобрительно подтвердил Филька.
      - Что? - не поняв, спросила Катя.
      Успокоившись немного, она сидела теперь рядом с Сашкой, держа его за руку, незаметным движением время от времени прослушивая пульс, неровный и тревожный.
      - Что такое Лазуритка? - спросила она, стараясь скрыть вспыхнувшую слабым светлячком надежду.
      Никто ей не ответил. Думали.
      На четвертой гриве от Пихтача в сторону гольцов Хамар-Дабана геологи вели опытные разработки лазурита. Там у них был врач, был вертолет и рация. Летом туда была тропа, еле заметная, сто раз теряющаяся, но все же была... Зимой от нее не оставалось и следа. Если напрямую - километров двадцать пять, это если напрямую, как по воздуху... А тут три гривы - три тяжеленных подъема, четыре спуска по сугробам и бурелому... Под силу это было только Степану, и Моня с Филькой смотрели на него и, не смея ничего предложить, взглядами, однако, выбрасывали ему жребий.
      Степан взглянул на часы, сказал вслух:
      - Половина первого!
      И снова все молчали, прикидывая, успеет ли он до полной темноты добраться к геологам.
      - ...Если налегке... - словно продолжая мысль, пробормотал Филька.
      - Конечно налегке... - также ответил Степан, кусая губы, подергивая бородой.
      Катя взволнованно переводила взгляд с одного на другого и больше ничего не спрашивала. Мужчины искали выход. Мужчины принимали решение, и она только желала, чтоб это решение - любое решение - скорей бы стало действием, потому что самое страшное - это бездействие, как приговор без помилования...
      - Мясо... сухие носки... - сказал Степан.
      И все заметались по зимовью, даже не обращая внимание на стоны Сашки. Степан занес свои камусы, тщательно осмотрел их.
      Катя виновато суетилась вокруг него, заглядывала в глаза, несколько раз пыталась сказать что-то, но Степан не замечал ее и, пожалуй, не специально, - просто еще и еще раз прикидывал шансы успеха, иногда поводил мускулами, словно проверяя их надежность...
      Прошло не более получаса с того момента, когда стонущего Сашку внесли в зимовье, и вот Степан уже стоял на камусах с рюкзаком и "тозовкой" за плечами. Напутствий не произносилось. Лишь в короткой паузе - несколько секунд, застыли все на снегу возле зимовья, а может быть, даже и не было паузы, а лишь один глубокий вдох Степановой груди да мгновение для первого толчка, который сорвал его с места и кинул навстречу километрам занесенной снегом тайги. Шорох камусов еще был слышен некоторое время в полной тишине, когда Степан уже исчез, как нырнул с разбега в белое марево, и в след ему сочувственно покачивались ветки молодых кедров, задетые им на ходу.
      Катя кинулась в зимовье, снова припала, вцепилась в Сашкино запястье. Пульс был так же неровен, но дышал он чуть спокойнее, меньше слышался хрип, на щеках и на лбу выступил легкий румянец, а веки закрытых глаз вздрагивали, как у просыпающегося человека. Моня с Филькой замерли за спиной Кати. Веки задрожали сильнее, чаще, и Сашка открыл глаза. Катю поразило их выражение. Казалось, что Сашка просто спал, спал крепко и просыпался с трудом. В глазах не было боли, но вот он едва лишь пошевелился, и гримаса боли тут же завладела всем лицом и удивлением и беспокойством отразилась в глазах. Румянец мгновенно растаял на лице, оно стало белым, и всем показалось, что Сашка сейчас снова потеряет сознание. И несколько секунд он действительно боролся за сознание, об этой борьбе говорило напряжение мускулов лица, и Катя почувствовала ее по хаотическим прыжкам пульса. Крепко сжимая запястье, она помогала ему, как могла.
      Вдруг Сашка спросил спокойным и вполне твердым голосом:
      - Как все... кончилось?
      Филька, чуть отстранив Катю, склонился над Сашкой.
      - Порядок... обошлось... Второго взяли... Помял тебя малость...
      - Грудь больно... - также отчетливо сказал Сашка.
      - Терпи, Сашенька, - плача, залепетала Катя, - терпи, миленький, Степан ушел...
      - На Лазуритку! - вставил Моня.
      - Ты только не шевелись, лежи спокойно... Хочешь чего-нибудь... Пить? А?
      - Да, пить! - торопливо шепнул Сашка.
      Моня метнулся туда-сюда, и Катя осторожно, не вызывая движений, влила Сашке в рот несколько глотков. Они тем не менее стоили ему напряжения, и он, закрыв глаза, сжав челюсти, снова несколько минут лежал молча.
      - Больше никто?.. - спросил потом, не открывая глаз.
      - Хука задрал... - выскочил Моня и ойкнул, получив пинок от Фильки.
      - Хук?! - открыл глаза Сашка. - Хук! - повторил он. - Совсем его, да?
      Филька кивнул. О том, что Чапу тоже пришлось пристрелить, никто не рискнул заикнуться.
      - Чего плачешь? Заживет... как на собаке...
      Катя ощутила движение его руки, бросила пульс, и Сашкино рукопожатие вселило в нее и надежду и веру в лучший исход, который целиком зависел теперь от Степана. Она испытывала угрызения совести относительно Сашкиного друга и торопилась исправить свою ошибку...
      - Это Степа медведя застрелил, который...
      Она уже знала подробности. И тем более было досадно, что, зная это, накричала на Степана. Правда, тогда поспешное объяснение Мони она будто пропустила мимо ушей, так поразил ее вид бездвижного и окровавленного Сашки.
      - Степа - человек!.. - ответил Сашка и поморщился, как ребенок. Больно... в груди... что там, а?
      Катя растерялась, беспомощно обернулась к Фильке. Тот ответил с наигранной беззаботностью:
      - Ребро у тебя треснуло. Это ерунда! Пятнадцатиминутное хирургическое вмешательство - и порядок! Ты, брат, крепись, а то жену свою в больницу уложишь. Мы ее тут еле-еле откачали, как она тебя увидела.
      Филька нашел верный ключ к мужеству приятеля. Тот теперь скорее умер бы, чем пожаловался.
      Сказывалась потеря крови...
      - Хука жалко, - прошептал Сашка и закрыл глаза.
      Катя было забеспокоилась, но Филька жестом объяснил ей, что нужен покой... Сашка то ли заснул, то ли снова впал в забытье.
      День тянулся до раздражения вяло. Площадку для вертолета расчистили быстро. Один за другим, а то и все вместе выходили из зимовья и подолгу смотрели на ту, четвертую гриву, куда по нехоженым сугробам и буреломам теперь пробирался Степан. Когда начало темнеть, ожидание сменялось беспокойством - успеет ли, не заблудился ли? Зимняя ночь светла, но ориентира все равно не увидишь. Отклонишься чуть в сторону - и можешь пройти в сотне метров мимо, а потом можно идти до бесконечности, до самого Хамар-Дабана, пока не кончатся силы.
      Несколько раз Сашка приходил в себя и даже шутил с Катей, но к вечеру у него поднялась температура. Он часто просил пить, и никто не знал, можно ли ему пить, а если можно, то сколько.
      Катя сменила ему повязку на голове. Кровь на ране запеклась, но стоило тронуть бинты, рана снова оживала, и Катя решила больше не трогать повязку. К груди она даже прикасаться боялась, понимая, что ничего сделать не может, кроме как причинить лишнюю боль.
      Полная темнота наступила, казалось, раньше положенного, хотя время все так же сочилось по капле, растягивая секунды и минуты, тормозя стрелки часов. Моня долил в лампу солярки, прочистил стекло. Филька топил печь, готовил ужин - суета обещала ускорение времени.
      Катя не верила в это. Она сидела около Сашки, следя за каждым его движением, постоянно проверяя пульс и температуру, поднося ладонь к Сашкиному лбу, а потом к своему, иногда подзывала кого-нибудь из парней и заставляла их сравнивать свою температуру с Сашкиной, потому что чувствовала, что заболевает сама, что у нее горят щеки и морозит, хотя Филька не жалел дров.
      Спать все равно было негде, да и не до сна было. Филька сидел на столе-пне, Катя на чурке около нар облокотилась на Филькино плечо, и Моня в углу молча завидовал Фильке.
      Катя тихо говорила:
      - Все было слишком хорошо... Я все думала, откуда чуять беду. Скажи, Филька, разве обязательно, чтобы беда приходила?
      Филька молчал.
      - Были же люди, жизнь которых от дня рождения до смерти была без бед? А чем они заслужили такое? И почему я не заслужила? А?
      Филька молчал.
      - Ведь это же случайно, да, что там оказалось два медведя? Так ведь редко бывает? Тогда, значит, надо всю жизнь жить в тревоге, ожидая случайность? Так страшно жить, Филька! Нигде нет гарантии от случайности! И наверное, чем счастливей человек, тем страшнее для него случайность! А самые счастливые - они ведь должны жить в вечном страхе за свое счастье! Но если страх - то разве это счастье? Какой получается дурацкий круг... а счастье не в круге... а за кругом... Ты вот счастлив, Филька?
      - Не знаю, что это такое, - уклонился Филька.
      - Неверно! Врешь! - возразила она. - Я вот в любую минуту могу твердо сказать счастлива я или нет! Или это не то счастье, когда по минутам?.. Да?
      - Пожалуй, - ответил Филька. - Счастье - это должно быть что-то устойчивое во времени... но знаешь, это в общем-то весьма пошлая тема.
      Катя обидчиво отстранилась от него:
      - Никогда с тобой не поговоришь по-человечески! Умничаешь!
      - Катя! - умоляюще зашептал Моня из-за угла. - Спроси меня, я тебе точно скажу!
      - Ну, скажи! - повернулась она к нему.
      - Счастье - это когда тебе хорошо! Вот тебя спросят - тебе хорошо или плохо? А ты подумаешь и если скажешь, что тебе хорошо, то это и есть счастье.
      - Санкта симплицитас! - прокомментировал Филька.
      Моня не понял и на всякий случай огрызнулся "Пошел ты!"
      Катя чуть улыбнулась.
      - Вот я смотрю на тебя, и мне хорошо! - выпалил Моня.
      - Очень уместное объяснение! - съязвил Филька. Моня обозлился.
      - Пошел ты, знаешь куда! Думаешь, я не понимаю... думаешь, ты один понимаешь. Я просто смотрю - и все, и мне хорошо! И если мне хорошо, почему я должен скрывать это!
      Филька холодно отпарировал:
      - Если у человека после несварения желудка наступает облегчение, то едва ли стоит заявлять об этом.
      Моня протиснулся между столом-пнем и чуркой, подсел на корточках около Кати.
      - Слушай, Катя, ты с ним разговариваешь, как с умным! Ты думаешь, что он умный? Он и вправду грамотный, не то что я! Но он дурак! Честное слово! Он тупой, как капкан! Нажмешь на собачку, пружина щелкает! И все! У него пружины вместо мозгов! Слушай, ты меня спрашивай! Увидишь, я лучше его скажу, потому что я тебя понимаю, а у него в ушах книжные обложки висят, он никого не понимает!
      Зашевелился Сашка и застонал. Катя вся подалась к нему.
      - Не бойся, - прошептал Филька Моне. - Я на тебя не обижаюсь! Ты гораздо более прав, чем думаешь!
      - Конечно! - также шепотом ответил Моня. - Она ж тебя уважает, ее пожалеть надо, а ты цитаты выдаешь, как автомат сиропный.
      Катя обернулась на их шепот:
      - Не ругайтесь! Слышите! Не смейте!
      Моня энергично задышал ей в затылок:
      - Мы с Филькой никогда не ругаемся! То есть я иногда ругаюсь, а он никогда! Ты не бойся!
      - Ладно, ладно! Тише, пожалуйста! Пусть он спит! Во сне, наверное, не так больно...
      Осторожно выпустив Сашкину руку, она снова повернулась к ним, обняла Моню за плечи.
      - А я верю, что Степан дошел! Я уверена! Он настоящий мужчина, правда ведь?
      - Дубняк! - не без зависти согласился Моня.
      - А ты бы, - она тронула Фильку за руку, - ты бы мог объяснить мне все это раньше?
      - Что объяснить?
      - Что Степан просто настоящий друг Сашки...
      - А разве Сашка тебе этого не объяснил с самого начала?
      - Да чего же тут объяснять! - нетерпеливо вмешался Моня.
      - Подожди, Моня, Сашка - это одно... А ты тоже мог бы... - Филька помолчал. Прищурился на свет лампы. Фитиль прогорел, и язычок пламени начал дергаться и мигать, гоняя по зимовью странные, нервные тени.
      - Подрежь фитиль, - сказал Филька Моне.
      Тот с досадой подался к столику с лампой.
      - Понимаешь, я имею такое убеждение, что никогда не следует насиловать чужое мнение, и даже не в этом дело - на мнение можно только тогда влиять, когда это мнение готово для влияния. Человека можно только тогда в чем-то убедить или разубедить, когда он сам этого жаждет... И вообще я считаю, что не следует мешать людям быть такими, какими они хотят быть - это повышает ответственность и развивает самостоятельность. Я за мирное сосуществование со всеми, кстати, это единственный способ оставаться самим собой и избегать посягательств на свою личность. Более всех подвергается агрессии тот, кто сам агрессивен. Разве ты не замечала, что активные доброжелатели имеют наибольшее число личных врагов? А самые милые - это ленивцы! Конечно, не зложелатели, а именно ленивцы! И я вот вовсе не резонер, как ты думаешь, я просто ленивый человек! Мне лень вступать в конфликты с людьми, может быть, потому, что не вижу в этом смысла, а может быть, по натуре...
      Знаешь, почему я, так сказать, убежал от цивилизации? Потому что там на каждом шагу нужно делать выбор - между мнениями, между людьми, между средствами и целями - и это суета! Говорят, что свобода - это свобода выбора. Ерунда! Свобода - это свобода от выбора! Это когда каждый твой шаг продиктован необходимостью. Только такая жизнь нормальна и естественна! Слышала анекдот про осла, который подох от голода между двумя копнами сена? Это иллюстрация строгой логики свободы в выборе! Ты что-то хотела сказать?
      Катя покачала головой.
      - Гегель говорил, что свобода это познанная необходимость. Ерунда! Свобода - это железная необходимость! Тогда она снимается, как необходимость, ее тогда и познавать не нужно! Ты все-таки что-то хочешь сказать?
      Катя пожала плечами:
      - Ты, как всегда, в чем-то глубоко не прав. Но я не знаю в чем. Если бы ты говорил проще, то я, может быть, и поспорила бы с тобой...
      - Гегель говорил, что простота и ясность - свойства наиболее примитивных мыслей. Смотри! - толкнул он Катю. - Моня созрел!
      Моня спал, уронив косматую голову на руки около лампы.
      - Между прочим, перед тобой тот самый Иванушка-дурачок, который в сказках часто становится Иван-царевичем. Но, увы! Только в сказках!
      - Ну, зачем ты так! - рассердилась Катя.
      - Ты просто не поняла. Я не сказал о нем плохо, а наоборот, очень хорошо!
      Поколебавшись, она спросила:
      - А что ты думаешь о Сашке?
      - Как же я отвечу тебе, - усмехнулся Филька, - когда в твоем вопросе явная агрессивность! Попробуй, мол, только, скажи плохо!
      - А ты можешь сказать о нем плохо? - глухо выговорила она.
      - Я никогда ни о ком не говорю плохо, потому что о каждом, не греша против истины, можно сказать хорошо.
      - Скользкий ты, однако...
      - А вот ты уже говоришь нехорошо, - укорил он, и не без обиды.
      "Ага! Уязвим!" - подумала Катя.
      - Ну, говори! Говори!
      Он немного поломался, но от высказывания удержаться не смог и говорил хотя и немного ворчливо, но все ж с охотой.
      - Сашка еще не живет, он еще только играет в жизнь...
      - Не понимаю!
      - Он считает себя кондовым таежником, а никогда им не станет!
      Катя была чрезвычайно удивлена. То же самое говорила Сашкина тетка.
      - Профессионалы-охотники - это люди с травмированной психикой. Представь себе такую картину: на поляне от меткого выстрела падает смертельно раненная коза. К ней подбегают два человека, и один тут же всаживает ей в горло нож, а другой подставляет складной стаканчик, и они по очереди пьют горячую кровь... А у козы еще живые глаза, они смотрят в эти глаза и пьют кровь! А потом...
      - Ну, что ты говоришь?! - ужаснулась Катя.
      - Подожди, еще не все! Потом они вырезают из ее еще теплого тела, еще живого, еще в судорогах, - вырезают селезенку и едят тут же... Вот что такое настоящие охотники! А разве тебе никогда не приходилось видеть, как Сашка добивает раненых рябчиков или куропаток? Так я тебе расскажу. Он берет дергающуюся птицу за ноги и бьет ее головой об дерево!
      - Перестань! - взмолилась Катя.
      - Нет, я докончу мысль! - жестко продолжал Филька. - Так вот, с одного удара рябчик может не умереть. У него в судороге изгибается шея, и весь он трясется мелкой предсмертной дрожью, трясется каждым перышком, раскрыв клюв, полный крови. Еще один удар - и голова повисает, но в какой-то из лапок остается не убитая клеточка жизни, и лапка дергается в руках охотника... Но это уже смерть! И рябчик попадает в рюкзак... Как ты считаешь, это нормально для человеческой психики?
      Катя сидела, обхватив лицо руками.
      - И Сашка тоже все это делает, да?
      - Не в том суть. Он помнит каждый такой случай. Раз помнит, значит, не привык. Спроси Степана на этот счет. Он только пожмет плечами. А Сашка помнит, и если будешь просить, чтобы рассказал - не станет. Будь он охотник - за эти годы уже привык бы. Человек быстро привыкает к жестокости. А он не привык. Он живет по Джеку Лондону. Романтика плюс хмель молодости и силы!
      Понимаешь, охотник получает удовольствие не только от добычи, но и от самого убийства, от превращения живого в неживое. Для него живое - это незавершенное состояние. Существо летающее, бегающее, прыгающее - для охотника, как недопитый стакан, как недосказанная фраза! Я вот знаю, что охотники терпеть не могут зоопарков. И вовсе не потому, что привыкли видеть зверей свободными! Какому-нибудь скряге-накопителю было бы так же больно смотреть на кучи денег в государственном банке...
      - Ты считаешь, что Сашке надо уходить из тайги, да?
      - Это уже просьба о совете, а советов я не даю! - важно ответил он.
      - Сашкина тетка тоже считает, что он не охотник.
      Филька великодушно согласился:
      - Ну, что ж, значит, она такая же умная, как и я! Впрочем, я знаком с ней. Трезво мыслящая женщина!
      К утру Сашке опять стало хуже. Поднялась температура, участился пульс. Он стонал.
      Стекло в окошке светлело медленно и неохотно. Все ждали утра и боялись его. "Дошел ли Степан?" - эта фраза, как приевшаяся песенка, была у каждого на языке, но вслух уже не произносилась.
      Моня с Филькой топили печь, готовили завтрак, а к Кате даже не обращались ни с чем - она вся в ожидании застыла, замерла у Сашкиного изголовья. За ночь не сомкнув глаз, она не хотела спать. Она уже больше не плакала и не кусала губы, когда Сашка стонал или бредил, но только сжимала ему руку, будто верила, что передает ему от себя жизненных сил и что, пока она сжимает его запястье, пульс не сорвется в аварийный ритм, хотя давно на грани этого...
      Парни один за другим под разными предлогами выскакивали из зимовья и подолгу пялились в ту сторону неба, откуда ждали вертолет. Но оба просмотрели.
      Рокот услышали все сразу, на мгновение остолбенело замерли, затем опрометью кинулись за дверь. Вертолет шел низко, но... проходил мимо!
      - Куда же он?! - отчетливо крикнула Катя.
      - Он что там, ослеп, сволочь! - завизжал Моня и кинулся на середину поляны, махая руками и ругаясь таким бессмысленным матом, что это даже на мат не походило.
      - Филька, почему? - простонала Катя.
      Тот не отрываясь следил за удаляющейся стрекозой, потом радостно хлопнул в ладоши:
      - Круг дает! Все в порядке! Моня, закрой сифон! Все в порядке!
      Действительно, вертолет чуть накренился и пошел кругом влево в их сторону, а затем начал резко снижаться.
      Снежный вихрь на поляне ослепил встречающих, но все же ни один не упустил того момента, когда вертолет сначала лишь коснулся лыжами поляны, будто проверяя прочность почвы на месте посадки, а затем осторожно доверился ширине своих лыж-лодок и мягко присел.
      Первым вывалился из открывшегося люка Степан в обнимку с камусами. К нему кинулись навстречу Моня и Филька. Катя стояла на месте, вытирая слезы то ли от снежного вихря, то ли от радости. Радость была тревожна.
      Врачом оказался мальчишка, видать вчерашний студент. За все время пребывания в экспедиции, возможно, это был первый случай использования его по прямому назначению. Потому был он страшно важен и многозначительно немногословен. Он тщательно мыл руки, словно испытывал терпение всех, тщательно вытирал их, сосредоточенно разглядывал инструменты в своем походном чемоданчике - он готовился квалифицированно оказать помощь столь романтично пострадавшему. Но увидев торчащее Сашкино ребро, беспомощно хлопал мальчишескими ресницами и сказал разочарованно и несколько с обидой даже:
      - Операция нужна. Срочно. Везти надо.
      - Представьте себе, мы тоже догадались, что везти надо! - мстительно съязвил Филька, раздраженный важничанием молодого специалиста.
      Катя торопливо собиралась. Пилоты заглянули было в зимовье, но увидев, что там и без них повернуться негде, вернулись к вертолету. Врач ушел готовить лежанку для больного. Степан сидел на чурке около печки и молча пил чай, словно не имел к происходящему никакого отношения. Про него и вправду все забыли и суетились, собирая вещи, упаковывая их в рюкзак и чемодан.
      Вернулся с носилками врач. Увидев рюкзак и чемодан, спросил:
      - А это что, с ним отправляете? А куда я их дену?
      - То есть как куда! - возмутилась Катя. - Я с ним полечу, а здесь все необходимое.
      Парень замялся.
      - Дело в том, что пилот не возьмет больше никого. Вертолет перегружен.
      - Как это не возьмет! - в ужасе прошептала Катя. - Я его жена! Я должна быть с ним!
      Филька подошел к врачу:
      - Ей же нельзя здесь оставаться! Что она здесь делать будет?
      Тот развел руками:
      - Поговорите с пилотом, я-то что! Мне все равно! То есть я не против!
      Катя кинулась вон.
      - Послушайте, это мой муж! Я должна лететь с ним.
      Пожилой, бородатый пилот посмотрел на нее, сплюнул окурок в снег:
      - Отпадает! Я везу образцы. Даже вещей никаких не возьму!
      - Но я же не могу здесь оставаться! Не могу! Я должна с ним! Я легкая! Пятьдесят килограмм!
      Она села на снег и заревела громко и истерично.
      Мужчины растерянно елозили перед ней на снегу, пытаясь поднять, усадить на лыжу. Но она вырывалась и кричала только: "Я должна! Я должна!"
      Тот, что постарше, быстро направился к зимовью.
      - Слушайте, парни, - сказал он, заглядывая внутрь и не заходя. - Мы все равно ее не возьмем, нельзя, заберите ее, она там ревет, а мы-то тут при чем! Начальник напихал породы под завязку - запас не больше девяносто килограмм, как раз на одного человека! Не можем!
      Чуть ли не на руках Моня с Филькой затащили кричащую и отбивающуюся Катю в зимовье.
      - Завтра выйдем на тракт, посадим на машину, и приедешь к нему, уговаривали они ее. Но она ничего не слышала и не хотела слушать. Она не могла себе представить, что Сашка полетит один, без нее, а она останется здесь, хотя бы на день, хотя на час, но одна, без него.
      - Что случилось? - услыхали все вдруг тихий голос Сашки.
      Катя метнулась к нему:
      - Не берут меня с тобой! Увозят тебя, а меня не берут! Сашенька, как же!
      - Увозят?..
      - Степан с Лазуритки вертолет пригнал. Отправляем тебя, - пояснил Моня.
      - А как же Катя?
      Сашка говорил с трудом. Глаза его были мутны. Губы пересохли.
      Степан подошел к изголовью:
      - Завтра выведем на тракт. Попутной отправим в Кедровую. Оттуда до района поездом доберется. Вертолет у них перегружен. Не возьмут.
      - Степка, не оставляй ее! Езжай с ней до Кедровки! Непривычная она!
      Катя плакала, припав щекой к Сашкиной руке.
      - Давайте грузиться будем, - робко вставил мальчишка-врач. - Потерпите, пожалуйста! В машине я вас удобно устрою! Долетим быстро!
      Развернули брезентовые носилки. Доктор со Степаном держали их, Моня с Филькой осторожно перекладывали Сашку. Тот не стонал и, оставаясь в сознании, лишь зубы сжал до желваков... Надели на него шапку, укрыли полушубком, ноги закутали телогрейкой. Валенки положили на носилки около ног.
      Катя висела над носилками, мешая выходить, загораживая дорогу, и лепетала: "Ну, как же так! Как же! Боже мой!"
      Ее, наконец, отстранили, и носилки поплыли из зимовья. Раздетая она шла рядом, спотыкаясь, зачерпывая в валенки снег. Кто-то накинул ей на плечи телогрейку, резким движением она скинула ее, кто-то поднял, надел снова... Когда втаскивали в вертолет, носилки накренились, и она закричала в испуге, хватаясь за ручки... Но вот носилки исчезли в темном зеве машины, и врач, прощаясь с Катей, сказал сочувственно и как бы извиняясь:
      - Все будет хорошо! Операция несложная. Если бы не потеря крови... Через месяц будет здоров. А вы приезжайте... И уж извините, что так получилось, нельзя перегружать машину, упасть можно...
      Она ничего этого не слышала, глотая слезы, с отчаянием и ужасом смотрела ему в лицо, но кажется, не видела лица и, похоже, все еще никак не могла поверить, что остается одна, без Сашки, и что он, больной, беспомощный, остается один, без нее, на руках чужих людей.
      Только оттащили ее от вертолета, как на поляне снова взбесилась вьюга. Филька, на всякий случай, крепко держал ее, опасаясь, что она кинется к ревущей машине и Бог знает что может случиться!
      Завыл, залаял привязанный на другой стороне зимовья Рекс. Летающая мельница поднялась выше деревьев, застыла на мгновение и затем стала отваливать вправо, набирая высоту, все быстрее и быстрее превращаясь в жужжащую стрекозу.
      Катю завели в зимовье.
      - Так, значит, - сказал Степан, - сейчас идем до базы. Там ночуем. Завтра я с ней на тракт.
      - Чего здесь делать, - тоскливо заговорил Моня, - может, все и выйдем? Деньжат малость есть, покантуемся с месяц около Сашки... потом наверстаем...
      - Я вернусь.
      - Понятно, ты же сторож. А нам чего терять?! А, Филька?
      - Можно, - согласился тот.
      - Тогда нечего тянуть резину, собираемся!
      Все повернулись к Кате. Она безучастно сидела на нарах.
      - Пойдем на базу, Катя, - тихо попросил Моня.
      Она обвела всех взглядом:
      - Не могу... Не могу никуда идти...
      - Надо идти, - сказал Степан.
      - А если я не могу? - равнодушно ответила она.
      - Чего делать-то, а? - заволновался Моня. - Отдохнуть ей надо!
      - Не дойдет, - подтвердил Филька. - Ночь не спала.
      - Ладно. Вы идите, топите, ужин готовьте!
      - А ты? - подозрительно и ревниво спросил Моня.
      Степан колюче уставился ему в глаза.
      - А я останусь с ней. И приведу ее, когда сможет идти. Понял?!
      - Собирайся, потопаем!
      Филька сразу же начал одеваться. Кинул Моне его потрепанный полушубок, сунул в руки его одностволку, нахлобучил на лоб шапку.
      - Ну, вы... это... приходите... - пробормотал Моня, глядя на Катю.
      - Нет, тут останемся! - буркнул Степан.
      Катя никак не реагировала на их уход и даже не посмотрела в их сторону, и Моню это явно обидело.