- Курве портрет целым оставьте. Нам, мальчики, вывеска нужна, перешагнул через лежавших на полу и вышел.
      Выхаживала Анну появившаяся в те кошмарные дни девушка Даша красавица с зелеными глазами, с поразительно неслышной поступью и мягкими руками. Она в совершенстве владела искусством врачевания, и через две недели Анна, осунувшаяся, но вполне окрепшая, появилась в холле и положила привычно ладонь на плечо мужа, который потерся щекой о руку жены, записал в книгу приехавшего гостя, дал ключ и своих глаз не поднял.
      Анна за последний год слегка располнела, но талия у нее осталась девичьей. Золотоволосая, с большими синими глазами, она могла бы быть очень хороша собой, если бы не держалась неестественно прямо и скованно. Лицо ее было холодно и бесстрастно, глаза смотрели равнодушно, порой бессмысленно, очень редко, и то когда никто не мог видеть, в них появлялась мысль, про которую в народе говорят: тоска смертная.
      Шульцу можно было дать и сорок, и шестьдесят. Точно о возрасте человека говорят глаза, но этот человек взгляда никогда не поднимал. Был он хорошего роста, худ, но крепок, держался, как и жена, прямо, и оттого, что голову он держал высоко, а глаза опущенными, бледное лицо его, с резко очерченными скулами и всегда плотно сжатым ртом, походило на маску.
      Законные хозяева гостиницы "Встреча" были красивы, холодны и малосимпатичны.
      Шульц проводил взглядом молодых людей, встал, потянулся жилистым сухим телом, хрустнул пальцами. Анна хотела обнять мужа, приласкать, он отстранился. Мужчина и женщина, они были вдвоем в этом холле, городе, мире одинокие, никому, даже друг другу, не нужные.
      - Дорогой, - Анна увидела, что на лице мужа появилось недовольство, сделала паузу, но продолжила: - если нас не арестует полиция, то зарежут постояльцы.
      - Терпи, дорогая, - Шульц замолчал, так как Анне он давно объяснил, что гостиница приобретена на деньги чужие, ссуженные на определенных условиях, и решать, кого принять, кого выселить, может лишь швейцар.
      Из коридора вышел швейцар Петр - лет пятидесяти, среднего роста, быстрый в движениях, улыбающийся.
      - Приехали, родимые, - весело сказал он и по-мальчишески подмигнул Анне. - Гость в дом - радость в дом. Не грустите, господа, все будет в лучшем виде, образуется.
      С появлением Петра помещение ожило, заскрипели под его быстрыми шагами половицы, качнулись в кадках мертвые фикусы. Он бегал по холлу, протирая на ходу пыль, снимая с ковра одному ему видимые соринки, зыркал весело блестевшими глазами и говорил без умолку, якобы сам не придавая своим словам значения:
      - Седьмой нумер удобный, мальчикам там хорошо. Жильца с третьего выселите, Анна Францевна. Они говорили, недельку поживут, а уж вторая кончается, им съезжать самое время.
      - Платит человек аккуратно, - возразила Анна, но в тоне чувствовалась обреченность. - Да и как я объясню, гостиница пустая стоит, он же видит... - и замолчала.
      - А никак не объясняйте, - радостно откликнулся Петр, протирая и без того чистые глянцевитые листья фикуса. - Зачем объяснять? Ежели вам невтерпеж, скажите, побелку надумали, - он рассмеялся, довольный. - Я туда и стремяночку сейчас отнесу, ведерочко поставим. А за денежки не извольте беспокоиться, мы за их нумерок с молодых людей удержим.
      Шульц уже открыл конторскую книгу и жильца, занимающего третий номер, вычеркнул. Анна проследила за карандашом мужа и, удивляясь своему упрямству, сказала:
      - С этих голодранцев? Откуда у них деньги?
      - А уж это нас с вами, уважаемая Анна Францевна, совершенно не касается. Может, люди наследство получили? А? - Петр присел, хлопнул ладонями по ляжкам, рассмеялся. - А может, они тысячу рублей на улице нашли? Вы не находили? - он взглянул на Анну и закрыл один глаз. - И я не находил, а они нашли, такое случается.
      Качнулась зеркальная дверь, рассыпал свою медь колокольчик, и в холл вошел Леха-маленький. За час с ним произошли перемены удивительные: он был чисто выбрит и причесан, костюм добротный, строгий, по животу - золотая цепь. Опустив на ковер два больших, слишком новых чемодана, открыл было рот, но Петр опередил:
      - Алексей Спиридоныч! Барин! Радость-то какая! - он подбежал, ухватил чемоданы, поволок на подгибающихся ногах в коридор. - Пятый нумер, пожалте, проходите.
      Уголовник кашлянул, вздохнул облегченно и торжественно зашагал следом за чемоданами.
      Шульц каллиграфическим почерком писал: "Алексей Спиридонович Попов", задумался и добавил: "Коммерсант".
      Петр у номера чемоданы бросил, достал из кармана ключ, отпер замок, вошел и плюхнулся в красное плюшевое кресло. Леха внес чемоданы. Увидев, что Петр манит его пальцем, подошел. Петр сорвал с него цепочку и сказал:
      - Говори.
      - Как я и кумекал, брательник заболел... Петр рассмеялся, замахал руками, перебил:
      - Лешка, дубина ты стоеросовая, одна у тебя извилина и та от топора, он перестал смеяться и продолжал, глядя куда-то в угол: - Если я от тебя, Алексей Спиридонович, хоть одно слово, - Петр показал для наглядности один палец, - услышу на фене, то я тебя, родненький, очень обижу. Говори.
      - Я рассказывал, - Леха пошевелил губами, продолжал говорить медленно, будто переводил с иностранного, - братишка мой сел, ну арестовали его...
      - Знаю, знаю, - развалившись в кресле, швейцар смотрел на стоявшего перед ним гиганта с презрением. - У вас семейка - вор на воре. Скажи, как ты этих, - он указал на стенку, - сюда вел...
      - Хвост... - Леха перекрестился. - За ними хвост топал. Я их известным тебе. Корней, путем провел. Мента в первом же дворе оставил.
      - Звать меня и на людях, и тет-а-тет - Петром, - швейцар вздохнул и после паузы спросил: - Не ошибаешься?
      - Святой крест, - Леха перекрестился. - Уж чего-чего, а... - он пробормотал тихонечко несколько слов, наконец добавил: - Наблюдение наружное я рисую сразу.
      Швейцар лениво пнул стоявшего перед ним человека, больно пнул, но тот не шелохнулся, даже не поморщился.
      ...Субинспектор Мелентьев протер белоснежным платком пенсне и, не замечая стоявших перед ним навытяжку Ткачева и Черняка, обратился к сидевшему в углу кабинета Воронцову:
      - Где же мы теперь будем их искать, Константин Николаевич?
      Глава четвертая
      КОГДА ВСЕ СПЯТ
      В первой комнате стояли комод, два кресла, овальный стол и диван, пол был застелен ковром. В спальне - две низкие огромные кровати - можно поперек лечь; в углу - бронзовая девушка, вытянувшись на кончиках пальцев, расставив руки, хочет взлететь, да так и застыла. Мебель тяжелая, массивная; рассчитанная на людей комплекции солидной.
      Ванная тоже большая, с медными кранами, чуть тронутыми зеленью. Окна в гостиной и в спальне полукруглые, низкие, забраны решетками в виде расходящихся лучей, покрытых белой масляной краской.
      Сынок все обследовал, потрогал и улегся на одну из кроватей, рядом с бронзовой девушкой, погладил ее по крутому прохладному бедру и закрыл глаза.
      Хан, как вошел, сел на подоконник, так и сидел, почти не двигаясь, оглядывал все неторопливо и настороженно. Через открытую дверь он видел лежавшего в спальне Сынка и, глядя на него, раздумывал, кто он такой, этот белокурый парень, который лежит на постели в помятом вечернем костюме, положив лаковые пыльные ботинки на атласное одеяло. Судя по всему, парень привык жить богато, чувствует себя уверенно, не то что он сам. Хан повел плечами, рубашка под пиджаком коробилась. Он снял пиджак, сложил аккуратно, положил рядом с собой на подоконник.
      Сынок повернулся, вытащил из кармана мятую коробку дорогих папирос, закурил, спичку ловко выщелкнул в потолок, взглянул на Хана, усмехнулся и ловко запустил в него папиросами, затем спичками. Хан поймать брошенное не сумел, подобрал с пола, закурил, осторожно взял со стола раковину-пепельницу, перенес на подоконник и вновь уселся, как прежде. Сынок наблюдал за ним, стараясь понять, с кем его судьба свела и правильно ли он, многоопытный, сделал, что пошел с этим Ханом. Кто такой? Что-то не слыхал он такую кличку, не в законе парень, желторотый. Однако уверенный, да и браслетики снял профессионально. И приняли их здесь как родных, будто ждали. Нет, не подвело чутье, парнем можно прикрыться, место здесь классное. Как это он всю златоглавую вроде обшарил, а о такой малине не слыхал даже? За какие заслуги парня так принимают? Кто здесь хозяин? А вдруг Корень - легендарный пахан, о котором чуть не во всех пересылках шепотом рассказывают? Размышляя так. Сынок наблюдал за новым приятелем все с большим интересом.
      Хан погасил папиросу, обхватил широкими ладонями колени и застыл. Смешно: кресла роскошные, диван, кровать - хоть поперек ложись, - а человек на деревянной доске уселся и вроде удобно ему.
      - Приятель, - Сынок зевнул, - ты за меня в ответе. Если я с голоду помру, люди тебе не простят.
      Хан не шелохнулся, на его смуглом лице не отразилось никаких чувств, слышал ли он, нет - непонятно.
      Сынок придумывал слова позаковыристее, когда Хан, продолжая смотреть перед собой, сказал:
      - Мне один человек говорил: только вор на земле свободен. Все люди невольны, и господа знатные, и заводчики с миллионами, даже царь и тот неволен. Что ему скажут, то он обязан делать. Только вор свободен, - он мечтательно улыбнулся.
      - И ты крючок проглотил? - Сынок рассмеялся. - Сведи меня с этим человеком.
      - Он умер.
      - Как он умер?
      - Почти сразу. Теперь он свободен, - Хан смотрел не мигая. Сынка раздражал его взгляд.
      - Вор и есть человек свободный, - сказал Сынок и потянулся. - Ни отца, ни матери, закон - тайга, медведь - хозяин.
      - Слабый должен покинуть стаю, - подсказал Хан, - знаю я ваше товарищество. Протяни руки - или протянешь ноги, не поворачивайся спиной, он сплюнул, цыкнув зубом.
      - А парнишка меня прощупывает, - понял Сынок. - Ох не прост мальчонка, держать надо ушки на макушке, а то без башки останешься".
      - Ты прав. Хан, завязывать пора с воровской жизнью. Подамся я в комсомолию, там вольготно: хочешь - лопата, не хочешь - тачка...
      Хан шевельнул смоляными бровями, улыбнулся нехотя, ответить не успел, так как дверь отворилась и в номер вошла девушка лет двадцати - фигура ладная, лицом русачка: скуластая, курносая, светлоглазая.
      - Здравствуйте, господа хорошие. С новосельицем. Меня зовут Даша, она требовательно взглянула на молодых людей.
      - Сынок, крестили Николаем, отец на Ивана откликался.
      - Хан.
      Даша медленно подошла к Хану:
      - В доме собачьих кличек не понимают. Как вас зовут, любезный?
      - Степан, - Хан хотел отвернуться, но, повинуясь требовательному взгляду девушки, назвал отчество: - Петрович...
      - Очень приятно, Степан Петрович, - Даша кивнула, - в номере для вашего удобства кресла поставлены, - она подошла к кровати, на которой лежал Сынок. - Вы, Николай Иванович, стирать покрывала не намерены? Тогда встаньте, будьте ласковы, - и прежде, чем Сынок успел улыбнуться, Даша залепила ему пощечину. Он вскочил, девушка не отодвинулась, указала на валявшийся окурок: - Подымите, Николай Иванович.
      Николай схватил девушку за локти, сжал так, что казалось, она переломится, приподнял легко.
      - Поставь на место, - Даша смотрела бесстрастно, и Сынок ее послушно опустил.
      Хан соскочил с подоконника, уселся в кресло, положил руки на колени. Сынок, потирая пылавшую щеку, рассмеялся, занял другое кресло. Даша удовлетворенно кивнула, села на диван, оглядела приятелей и сказала:
      - Сначала вы помоетесь как следует, мыло и мочалку я вам принесу. Барахло свое в ванной сложите, заберу потом, - она стукнула три раза в стенку, в коридоре послышались шаги, дверь приоткрылась, на пороге появился большой чемодан, шаги удалились.
      Даша встретилась с Ханом взглядом, улыбнулась, а смотрела брезгливо.
      - Будьте ласковы.
      Хан внес тяжелый чемодан, дверь закрыл. - Переоденетесь, - Даша указала на чемодан. - Будете жить тут тихо-тихо. Шалить, господа, не советую, хозяин здесь человек серьезный.
      - Девушка, вы нас ни с кем не спутали? - Сынок начал злиться. - Я Сынок! Или у вас со слухом плохо?
      - Поесть я вам принесу, - Даша вышла, и приятели услышали, как щелкнул замок.
      На дворе дождило. Ветер захлопал форточкой, капли шлепали по стеклу, залетали в комнату.
      Корней вытер простыней лицо и шею, с отвращением отпихнул теплую и влажную от пота подушку, сел в изнеможении. Скоро светать начнет, а сна нет, и дождь облегчения не принес, парит.
      Корней прошелся по комнате. Эх, выйти бы сейчас во двор, как есть, голышом, шлепая по лужам, пробежаться, остановиться под карнизом, почувствовать, как колотит вода по голове и плечам, стоять до мурашек, до озноба. Мало человеку надо. Что такое счастье? Это почесать там, где чешется, думал Корней, усаживаясь какой уже раз за ночь в ванну.
      Все сбылось, всего он добился, Яков Шуршиков. Авторитет у него, деньги, женщины; покоя нет. Не то что во двор выскочить - окно распахнуть страшно, видится, вот они стоят... покойники. Зарезанные, удавленные, сколько их, чужими руками убитых? Не перечесть.
      С семнадцатого Корней пальцем никого не тронул, копейки не взял, ничего ему новая власть предъявить не может, а все равно - страшно.
      Обирает он. Корней, людишек недогадливых. Так ведь это у земли края нет, а у всего остального он обязательно имеется. У жизни же человеческой край всего ближе, самое страшное, что не угадаешь, где он, думаешь далеко, а оказывается, за углом, с ломиком, может, с ножичком.
      Три срока имел Яков Шуршиков, дважды бежал, в семнадцатом освободили его по амнистии Временного правительства, и решил он завязать, уж больно ему на каторге не нравилось. Кочуя по пересылкам и лагерям, он познакомился с жуликами разных мастей. Яков стал знаменит среди воров сразу же, больно прогремело его первое дело: два трупа и сто пятьдесят тысяч - с такой визиткой можно было жить в любой тюрьме. Правда, у Якова хватило ума помалкивать, что дело это у него было первое и убил он полицейских от глупости и неумелости, а совсем уж не от отчаянной смелости либо ненависти к властям. Не рассказывал он также, что и деньгами-то он попользоваться не успел, и сохранить не смог, все как есть отобрали. Прослыл он этим делом среди воров человеком серьезным, на расправу быстрым, с захороненной на воле копейкой. Авторитет свой Яков как мог поддерживал, умело распуская слухи о своей жестокости. Однако после первого дела запомнил он крепко: полицейских трогать нельзя, зато безбоязненно можно убивать своих "коллег" по профессии, так как некоторые чины сыскной полиции такие дела даже поощряли. Был случай, когда полиция даже умышленно столкнула его с крупным вором-медвежатником по кличке Оракул, распустив через свою агентуру слух, что последний подозревает Корнея в сотрудничестве с полицией. Авторитет Якова пошатнулся, он пригласил соперника якобы для выяснения взаимоотношений и убил выстрелом в упор, когда тот перешагнул порог воровской малины.
      В то время среди так называемых воров в законе чуть ли не каждый третий был осведомителем. Яков понял это и решил сам переквалифицироваться. С активной воровской деятельностью он завязал и стал теоретиком воровских законов. Он распространялся о воровском братстве, о товариществе и взаимовыручке, к нему приходили, как к третейскому судье, он решал споры, выносил приговоры, давал советы. Одной рукой Яков брал долю, другой сдавал неугодных криминальной полиции. Так Яков Шуршиков стал Азефом среди уголовников. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.