Николай Леонов
      Агония
      Глава первая
      СКОВАННЫЕ ОДНОЙ ЦЕПЬЮ
      Начался сентябрь, но солнце палило нещадно, и Москва походила на Ялту в июле. На бульварном кольце деревья опустили пожухлые листья, пыль покрывала тротуары и булыжные мостовые. Люди старались на улицу не выходить и, затаившись в квартирах и учреждениях, бессильно обмахивались газетами и безрассудно пили теплую воду. Редкие прохожие перебегали залитую солнцем мостовую, будто она простреливалась, жались к стенам в поисках тени. Извозчики дремали в пролетках, лошади, широко расставив ноги, спали, не в силах взмахнуть хвостами и прогнать ленивых мух. Даже совбур, которому в эти годы нэпа надо было ловить счастливые мгновения, откладывал дела на вечер и ночь, а днем отсыпался.
      Около трех часов, когда асфальт начал пузыриться ожогами, а тени съежились, в городе появился ветерок. Порой останавливаясь в нерешительности, он прошелся по городу, шмыгнул в подворотни, затаился, выскочил, уже уверенный и нахальный, бумажно зашелестел листвой деревьев, на круглых тумбах дернул заскорузлые афиши и погнал по булыжной мостовой застоявшуюся пыль.
      В это время по безлюдному переулку тяжело шагали трое мужчин. Двое, прижимаясь плечами друг к другу, шли под ручку, третий, в промокшей от пота гимнастерке, с раскаленной кобурой на боку, держался на шаг позади. Идущие под руку выглядели странно. Один - в скромной пиджачной паре, в сапогах с обрезанными голенищами. Второй - в смокинге и крахмальной манишке, в лакированных штиблетах. Первый был смуглолиц, волосы короткие, черные и блестящие, скулы широкие, глаза под густыми бровями чуть раскосые, и не было ничего странного в том, что он носил кличку - Хан. Его спутник выглядел моложе, хотя они были одногодки - ровесники века, - выше среднего роста, так же сух, жилист и широкоплеч, но белобрыс и голубоглаз, с девичьим, даже сквозь пыль проступающим румянцем. И кличку его - Сынок придумал человек неостроумный.
      - Что решил? - спросил он, облизнув рассеченную губу.
      - На мокрое не пойду, - выдохнул Хан, глядя под ноги.
      - На своих двоих в академию, к дяде на поруки? - Сынок поднял голову, взглянул на выцветшее небо, по которому на город наползала туча.
      - У него же власть на боку, - имея в виду конвоира, ответил Хан. Позови его.
      Сынок остановился, достал из кармана папиросу и, добродушно улыбнувшись, сказал:
      - Начальник, дай огоньку.
      - Почему не дать? - советуясь сам с собой, конвоир пожал плечами, похлопал по карманам, достал коробок.
      Сынок нагнулся, прикуривая, а Хан ударил конвойного кулаком по голове, будто прихлопнул. Тот взглянул недоуменно, упал на колени, затем безвольно свалился на бок.
      Сынок и Хан, тесно прижимаясь друг к другу, бросились в проходной двор, и в переулке стало пусто, лишь конвойный лежал на боку, будто пьяный, и ветер припорашивал его пылью. Туча ползла, погромыхивая, несла с собой тьму, как бы пытаясь скрыть происшедшее в переулке. Ветер притих. Одиночные капли ударили по мостовой. Конвойный сел, держась за голову, потом с трудом поднялся, оглянулся.
      Дождь упал отвесный, прямой, мгновенно вымыл дома, ручьями ринулся вдоль тротуаров, все шире разливаясь по мостовой. Потоп, обрушившийся на
      Трубную, начинался где-то на улице Воровского. Здесь, у аристократического особняка, воды было еще немного, она медленно наплывала на Арбатскую площадь, где соединялась с ручейками, спускавшимися с Гоголевского бульвара, и уже речкой направлялась по трамвайной линии "А", которую москвичи звали "Аннушкой". У Никитских ворот образовалось озеро, оно стекало по Тверскому бульвару, мимо Горсуда, у памятника Пушкину раздваивалось, часть воды уходила направо по Тверской, а основной поток продолжал бег по рельсам "Аннушки", пересекал Петровку и выливался на Трубную площадь. Здесь путь ему преграждал вздыбившийся горбом Рождественский бульвар, который сюда же сливал воду, накопленную на Сретенке. Трубная оказалась на дне моря.
      - И настал конец света, - сказал Сынок философски, глядя на затопленный до подножки трамвай и накренившуюся набок и готовую вот-вот упасть афишную тумбу.
      Беглецы сидели в небольшой закусочной, двери которой распахнул нэп. Обычно полупустая, сейчас она была набита мокрой и шумной публикой. Люди, ничего не евшие в жару, жадно уничтожали сосиски и пиво. Хан и Сынок, попавшие сюда одними из первых, оказались зажатыми в самый дальний угол, у окна. Было душно и сыро, как в предбаннике, никто не обращал внимания на смокинг Сынка и обтрепанный пиджачок его соседа. Правая рука одного была пристегнута к левой руке другого стальными наручниками. Скованные руки беглецы, естественно, держали под столом. Хан смотрел на окружающих угрюмо и настороженно. Сынок же, улыбаясь, зыркал голубыми глазами и по-детски шмыгал носом.
      - Простудился, вот незадача, - сказал он весело, ткнул своей кружкой в кружку соседа. - Тебя как звать-то? Мы ведь теперь братья, даже ближе, - он дернул под столом рукой, натянул цепь.
      - Хан.
      - Батый? - Сынок подмигнул. - Видать, что ты косоглазому татарину родственничек. Не иначе, твоя какая-то бабка приглянулась татарчонку, - он говорил быстро, блестел белыми зубами, глаза его, только что наивные и дурашливые, изучали соседа внимательно, чуть ли не царапали, пытаясь заглянуть человеку внутрь.
      Сынок неожиданно отставил кружку, распахнул Хану ворот рубашки, потянул за цепочку, вытащил крестик.
      - Хан, Хан, - повторил он, - а крестили как?
      - Степаном, - Хан медленно улыбнулся, и лицо его просветлело, на щеке образовалась ямочка. - Один я в роду такой чернявый, батя и брательники вроде тебя.
      - А меня Николаем окрестили, среди своих Сынком кличут, - радостно сообщил Сынок, однако взгляда цепкого не опускал, разглядывал Степана внимательно и был осмотром явно недоволен. - Значится, Степан и Николай. Два брата акробата. Тебя что же, Степа, взяли от сохи на время?
      - Что? - спросил Хан.
      - По-свойски не кумекаешь? Я спрашиваю, мол, случайно погорел, не деловой? - Сынок выпил пиво, отставил пустую кружку.
      Хан не ответил, лишь плечами пожал, разгрыз сушку, тоже допил пиво и спросил:
      - Как расплачиваться будем? У меня в участке последний целковый отобрали.
      - Это беда так беда, - Сынок взял со стола вилку. - Придержи полу клифта, - подпарывая полу, говорил: - Последнее только ты. Хан, от широты души отдать можешь, - он справился с подкладкой и положил на стол два червонца - деньги по тем временам солидные. - А вот как мы браслетики сымем?
      Хан осмотрел вилку и сказал:
      - Придержи, деловой.
      Сынок держал вилку, а Хан начал откручивать у нее зубец, именно откручивать, будто тот и не был железным.
      - Пальчики у тебя вроде стальные, - глядя на манипуляции Хана, восхищенно сказал Сынок.
      - Соху потаскаешь, обвыкнешься, - Хан отломал зубец и согнул об стол в крючок, затем опустил руку под стол и вставил крючок в замок наручника.
      Глядя в потолок и шевеля губами, будто читая там какие-то заклинания. Хан через несколько минут вздохнул облегченно и положил на стол свободные руки. Потирая натруженную кисть, он посмотрел в окно и сказал:
      - А вот и распогодилось.
      Дождь действительно кончился, просветлело. Публика потянулась к дверям, некоторые разувались, подворачивали брюки. Хан поднялся, взял со стола червонец, другой подвинул Сынку и сказал:
      - Бывай, - и шагнул к выходу.
      Сынок схватил его за рукав.
      - А я? Кореша бросаешь, подлюга? - он брякнул цепью наручника, который охватывал его руку.
      - Сунь в карман и топай себе, дружки тебе бранзулетку снимут, равнодушно ответил Хан. - Ты деловой, а я от сохи - нам не по дороге.
      - Тебе лучше остаться, - медленно, растягивая слова, сказал Сынок.
      - Не пугай, - Хан улыбнулся, лицо его вновь просветлело, но глаза были нехорошие, смотрели равнодушно.
      Сынок его отпустил, взял со стола крючок, сделанный из вилки, и сказал:
      - Я к тебе предложение имею. Сядь, - он ударил кружкой по столу и, когда мальчишка-половой подбежал, сказал: - Подотри и принеси, что там из отравы имеется.
      Мальчишка фартуком вытер осклизлый стол, забрал пустые кружки и исчез. Хан взял крючок, опустил руки под стол, звякнул металлом и положил наручники Сынку на колени.
      - Прибереги на память, деловой.
      - Ты памятливый, - Сынок спрятал наручники в карман. - Не простой ты, мальчонка, совсем не простой, - он рассмеялся.
      Хан тоже улыбнулся.
      - Простых либо схоронили, либо посадили... - он замолчал, так как подошел хозяин заведения, который, поклонившись, спросил:
      - Желаете покушать, господа хорошие? - он протер и без того чистый стол. - У нас не ресторация, но по-домашнему накормим отлично-с.
      Закусочная опустела, лишь за столиком у двери пил пиво какой-то оборванец. Смокинг Сынка внушал хозяйчику уважение, и он смотрел на молодого человека подобострастно.
      - Колбаса изготовлена по специальному рецепту, можно с лучком пожарить, грибочки, огурчики из подпола достанем-с...
      - "Смирновская" имеется? - перебил Сынок и, поняв, что имеется, продолжал: - Корми, недорезанный, - он рассмеялся собственной остроте. - Да не обижайся, мы с тобой элемент чуждый, на свободе временно. Вот кучера собственного встретил, - Сынок указал на Хана. - Раньше-то он дальше кухни шагнуть не смел, теперь за одним столом сидим. Мы сейчас все у общего корыта, все равны.
      Хозяин склонился еще ниже и доверительно зашептал:
      - Этого, простите, никогда не будет. Можно у одного отнять, другому отдать. Так все равно-с, простите, один будет бедный, другой богатый.
      Николай-Сынок взглянул на хозяйчика лукаво и спросил:
      - А если поделить?
      - На всех не хватит, - убежденно ответил хозяин. - Больно человек жаден, ему очень много надобно, - и развел руками, показывая, как много надо жадному человеку.
      Хан, сидевший все это время неподвижно, глянул на хозяина недобро, покосился на Сынка:
      - Так что, барин, есть будем или разговаривать?
      - Ишь, - Сынок покачал головой, - пролетариат свой кусок требует. Неси, любезный, и... - он кивнул в сторону двери, у которой сидел оборванец, - не сочти за труд.
      - Сей минут, в лучшем виде, - хозяйчик поклонился, подбежал к оборванцу, забрал пустую кружку, что-то зашептал сердито. Оборванец поддернул штаны, смачно сплюнул и, насвистывая, вышел на улицу. Остановился у стоявшего неподалеку от закусочной извозчика.
      - Эй, ямщик, гони-ка к "Яру"! Извозчик взглянул на рваную тельняшку, чумазое лицо и нечесанные волосы и отвернулся.
      - "Я ушел, и мои плечики скрылися в какой-то тьме". Счастье свое не проспи, ямщик, - оборванец вновь поддернул штаны и направился в сторону Тверской, свернул в Гнездниковский, вошел в здание Московского уголовного розыска, который большая часть москвичей называла МУРом, а меньшая "конторой". Здесь оборванец зашел в один из кабинетов, где за огромным столом сидел солидный, уже пожилой мужчина в пенсне.
      - Разрешите войти, товарищ субинспектор? - оборванец щелкнул каблуками.
      - Вы уже вошли, Пигалев, - Мелентьев снял пенсне и начал протирать его белоснежным платком.
      Агент третьего класса Семен Пигалев работал в уголовном розыске уже пятый месяц и мог быть самым счастливым человеком на свете, если бы не фамилия, к которой редкий человек мог остаться равнодушным.
      Субинспектор Мелентьев никогда не позволял себе шуток по этому поводу, произносил фамилию Семена уважительно, без ухмылочек и многозначительного подмигивания. Семен взглянул на него с благодарностью и доложил:
      - Объекты, - Пигалева хлебом не корми, дай ввернуть ученое слово, ушли от конвоя, дождь переждали в закусочной на Трубной, заказали обед. Я оставил там Серегу Ткачева, велел глаз не спускать.
      Мелентьев и бровью не повел, хотя знал, что кучером в пролетке сидел агент первого класса, работающий в угро шестой год и, не в пример Пигалеву, человек опытный.
      - Благодарю вас, Пигалев. Приведите себя в порядок и доложитесь Воронцову.
      - Слушаюсь, - Пигалев распахнул дверь и чуть не столкнулся с входящим в кабинет сотрудником, который в форме рядового милиционера час назад конвоировал Сынка и Хана.
      - Как здоровье, Василий? - с издевкой шепнул Пигалев. - Головушка бобо?
      Василий Черняк, среднего роста, с выправкой кадрового военного, перетянутый ремнями, с влажными после мытья волосами, взглянул на Пигалева недоуменно и развел руками, как бы говоря: совсем обнаглел, братец. Семен понял товарища и поспешил убраться, а Черняк вошел в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь, сказал возмущенно:
      - Мы так не договаривались, Иван Иванович! Я боевой командир Красной Армии, орденоносец!
      Мелентьев надел сверкающее пенсне, оттянул пальцем крахмальный воротничок и вздохнул.
      - У меня сын недавно родился, - Черняк осторожно дотронулся ладонями до головы. Казалось, он сейчас ее снимет и поставит перед субинспектором как вещественное доказательство творящихся безобразий. - Сын, Иван Иванович! Он маленький, ему отец нужен, даже необходим.
      - И чем же это вас? - поинтересовался Мелентьев, пенсне надежно скрывало его смеющиеся глаза, а тон был участлив безукоризненно.
      - Чем, чем, - смутился Черняк, - кулаком! Меня в девятнадцатом один беляк рукояткой нагана шарахнул - я качнулся, и только. А тут...
      - Возраст, батенька, - Мелентьев указал на стул. - Как я понимаю, вас ударили. Кто именно?
      - Чернявый - как молотком...
      - Так-с, - Мелентьев смотрел испытующе. - Значит, Хан сбил вас с ног и преступники скрылись?
      - Вы сказали: в случае побега стрелять только в воздух, что бить будут - разговора не было, - Черняк хотел покачать головой, но не решился: в виске тихонечко покалывало.
      - Упустили, значит, - Мелентьев покачал головой. - Случается. На первый раз оставим без последствий. Надеюсь, в дальнейшем, Василий Петрович...
      Черняк медленно поднялся, дважды открыл и закрыл рот, наконец, поборов возмущение, сказал:
      - Что же это? Как же такое получается? Нет, - он прижал руки к груди, - вы не говорили, что побег будет точно, но я так понял.
      - И совершенно напрасно, уважаемый Василий Петрович, - Мелентьев встал и вышел из-за стола, давая понять, что разговор окончен. - Мы не для того задерживаем преступников, чтобы вы их отпускали.
      - Бросьте, - Черняк махнул рукой и сел на стуле удобнее. - А чего это меня в конвойные определили? И Сенька Пигалев, что вышел от вас, вчера мне калякал... который из беглецов наш-то?
      - Товарищ Черняк... - прервал его Мелентьев, выглянул в коридор и громко сказал: - Пигалева к Старику! Срочно! - он отлично знал, что его за глаза называют в розыске Стариком.
      Мелентьев прошелся по кабинету, остановился около Черняка и молча на него смотрел до тех пор, пока молодой сотрудник не догадался встать. "Который из беглецов наш-то?" - вспомнил Мелентьев, и ворот крахмальной рубашки стал ему тесен. Раньше, в сыскном, не то что такой вопрос задать, даже намекнуть начальству, мол, догадываюсь кое о чем, никто не посмел бы. Мелентьев взглянул на молча стоявшего Черняка безразлично, позвонил заместителю начальника отдела по борьбе с бандитизмом МУРа.
      Начальник Мелентьева Воронцов был из матросов, работал в уголовном розыске с двадцатого года, Мелентьев же занимался сыском уже четверть века, и Воронцов этого не забывал. Он учился у опытного сыщика азбуке розыскного дела, порой был ему лучшим другом, а когда происходил очередной конфликт, бывший матрос старался с Мелентьевым не встречаться и не разговаривал с ним неделями. Затем все возвращалось на круги своя, и Воронцов прятался от подчиненных и начальников в этом кабинете, слушал, как субинспектор ведет допросы или просто беседует по душам с каким-нибудь старым уголовником. Мелентьев относился к Воронцову ровно, в периоды дружбы чуть иронически, во время ссор подчеркнуто официально.
      Вчера, когда уточнялись детали предстоящей операции, Воронцов с Мелентьевым во мнениях не сошлись, бывший матрос кричал, а бывший царский сыщик, как обычно, молча смотрел в окно. Из Петрограда в МУР поступили данные, что в Москве в ближайшие дни готовится ограбление банка и проходит по сообщениям рецидивист-медвежатник по кличке Корень.
      - Где готовится ограбление? Когда? - выложив Мелентьеву суть дела, спросил Воронцов. - Ты, субинспектор, главная наша мозга, думай.
      - Ввести сотрудника в уголовную среду, - ответил Мелентьев. Попросить человека из Петрограда, чтобы его наша клиентура не знала, легендировать и ввести в среду. Надо искать Корня. Я его знаю, серьезный гражданин.
      - В Питер я даже обращаться не буду. Стыдно! - Воронцов погрозил пальцем, потом загнул его - такова была его обычная манера счета. - Кто такой Корень? Где его искать? - Он загнул еще два пальца, затем распрямил пятерню, хлопнул по ней другой и начал потирать руки. Все это означало, что счет Воронцов окончил.
      Константин Николаевич Воронцов был роста среднего, в плечах неширок, но фигурой крепок, волосы стриг коротко, был широкоскул, сероглаз, нос у него торчал бульбочкой. Одевался Воронцов просто: шевиотовый костюм неопределенного фасона, рубашка маркизетовая, из-под которой даже в немыслимую жару торчала тельняшка, брюки заправлял в сапоги, и походил заместитель начальника отдела МУРа на уголовника средней руки. Воронцов за двадцать пять лет окончил семь классов гимназии, получил контузию, один орден, три ранения. Он был от природы упрям, стеснителен и влюбчив, а прожив четверть века, был безрассудно смел, в меру умен и неприлично честен. О всех перечисленных качествах начальника Мелентьев прекрасно знал. Если Воронцов от стеснительности хамил - терпел, а когда при встречах с машинисткой отдела Зиночкой краснел, старый сыщик снимал пенсне, протирал его тщательно.
      Пять лет назад, потряхивая чубом и натягивая на груди тельняшку, Воронцов пришел в уголовный розыск и обратился к субинспектору на "ты" с таким подтекстом: не бойся, сразу не расстреляю, может, ты полезный. Мелентьев согласился: "Возможно, я и полезный, вы со временем разберетесь, молодой человек". Отношения их с тех пор изменились, а "ты" и "вы" остались на своих местах. Изредка, когда они вдвоем пили чай или, ожидая важного донесения, играли в шашки, Воронцов тоскливо говорил:
      - Иван, давай на "ты"? А? Мелентьев молчал и улыбался либо пожимал плечами. Воронцов тут же взрывался:
      - Не желаешь? И черт с тобой! Выкай до гробовой доски, - остыв мгновенно, заканчивал: - Вот убьют меня твои бандюги, пожалеешь, да поздно будет.
      Почему-то Воронцов считал всех воров и бандитов чуть ли не друзьями субинспектора. Возможно, оттого, что каждый задержанный если и не знал Мелентьева лично, то обязательно слышал о нем или находился у них общий знакомый.
      - Так кто такой Корень? - спросил Воронцов.
      - Долго рассказывать, Константин Николаевич, - ответил Мелентьев. Однако если полученные данные верны и Корень в Москве, то нас ждут, мягко выражаясь, неприятности.
      Старый уголовник и рецидивист, о котором шла речь, имел несметное количество фамилий, имен и кличек. Досье его еле умещалось в пяти папках и было уничтожено в феврале семнадцатого. Он освободился вчистую, имея документы на имя Корнеева Корнея Корнеевича, видимо, придумав себе фамилию, имя и отчество от последней клички - Корень. В Москву не приехал, в Одессе, Киеве, Ростове, других больших городах тоже не появился, и где находится в настоящее время Корнеев, никто не знал.
      Мелентьев сам выбрал сотрудника, взял его из района, чтобы хоть центральный аппарат не знал человека в лицо, сам проинструктировал и разработал легенду, наконец вчера сообщил, что все готово.
      - Ну давай посидим, уточним, обмозгуем, - сказал Воронцов. - Хочу взглянуть на твоего протеже, - и, гордясь выученным словом, усмехнулся.
      - Протеже произносится через "э", Константин Николаевич. Если вы настаиваете, пожалуйста. Я вас сведу, но полагаю, это лишнее, - ответил Мелентьев.
      Тут и разразился скандал. Воронцов и Мелентьев говорили на разных языках: что было понятно одному, другому было непонятно совершенно.
      Воронцов не сомневался, каждый участник предстоящей операции должен знать о ней все, понимать ее важность и значение, конечную цель. Тогда человек не тупой исполнитель чужой воли, а работник творческий, вдохновленный идеей, знающий начало и конец операции, он способен внести в нее необходимые коррективы на ходу. Ум хорошо, а два лучше. Коллегиальность в таких делах - главное. И доверие. Человеку необходимо доверять, тогда он, гордый, за идею и на смерть пойдет.
      Мелентьев полагал, что чем меньше знаешь, тем труднее проговориться или наделать глупостей, и вообще лучше обойтись без смерти.
      - Лишнее? - кипятился Воронцов. - Ты считаешь, что знать, кого ты посылаешь к бандитам, для меня лишнее? Или ты, - он ткнул Мелентьева пальцем в грудь, - мне, - он расправил плечи, - не доверяешь?
      Мелентьев отличался завидным терпением, он выдержал паузу, когда Воронцов начал нехорошо бледнеть, спросил:
      - Константин Николаевич, вы мне доверяете?
      - Доверяю! Вот я тебе - доверяю!
      - Благодарю, у вас маузер барахлит, давайте починю.
      - Чего выдумал, именное оружие увечить.
      - Серьезно? - Мелентьев смотрел участливо. - Вы не боитесь, что я вам динамит в ствол засуну, боитесь, поломаю от неумелости своей?
      - Так-так, с подходцем, значит, - протянул Воронцов. - Ни шиша я, значит, в работе не петрю. Ясненько. Договорились.
      Не найдя нужных слов, он смешался, махнул рукой и вышел.
      За последние годы Воронцов в работе поднаторел, и Мелентьев лучше, чем кто-либо, знал это. Он перегнул умышленно: пусть Костя, так субинспектор про себя называл Воронцова, разозлится, ввод сотрудника в среду уголовников - дело опасное. Казалось, все предусмотрел Мелентьев, и вот Черняк и даже Пигалев о чем-то догадываются. А может, знают?
      ...Воронцов и Пигалев вошли в кабинет одновременно.
      - Вызывали? - неожиданно обращаясь на "вы", Воронцов молодцевато щелкнул каблуками и вытянулся.
      Пигалев и Черняк переглянулись: может, перестановка произошла и Старика начальником назначили?
      - Извините, что нарушаю субординацию, Константин Николаевич, и побеспокоил вас, - сказал Мелентьев. - История произошла неприятная. Товарищ Черняк конвоировал двух арестованных, которые его сбили с ног и скрылись.
      - Так в чем дело? - Воронцов привычным жестом пригладил непокорный вихор. - Они должны были бежать или нет?
      - Я предполагал, что побег будет организован с воли, мне нужны были их связи, - Мелентьев лгал так убедительно, что даже Воронцов ему начинал верить. - Черняка подстраховали и уголовников не упустили. Но уж раз они на воле, с арестом повременим, интересно, куда они направятся. Дело в другом, уважаемый Константин Николаевич. Оказывается, один из бежавших - наш сотрудник. Что это получается? Проводится такая серьезная операция, а субинспектор Мелентьев не в курсе дела? Как мне вас понимать? Мне не доверяют?
      - Какой сотрудник? Кто такое придумал? - спросил Воронцов.
      - Товарищи утверждают, - Мелентьев кивнул на Черняка и Пигалева.
      - Ничего я не утверждаю, Иван Иванович, - плаксиво заговорил Черняк, болезненно морщась.
      - Идите, - Воронцов отпустил сотрудников. Когда они вышли, резко сказал: - Досекретничались, Иван Иванович. Пигалев и Черняк друзья, вам, товарищ субинспектор, такое знать следует. Вы Черняка ставите конвоировать, а Пигалева - за бежавшими наблюдать, и надеетесь, что они не поймут, в чем дело?
      - У меня других сотрудников нет, - Мелентьев вздохнул.
      - Из-за чего сыр-бор разгорелся? - перебил Воронцов. - Кто-то где-то сказал, что какой-то Корень собрался банк взять... Он собрался, а мы все дрожим...
      - Вы знаете, кто есть рецидивист, над которым вы изволите подшучивать?
      Глава вторая
      УГОЛОВНИК-РЕЦИДИВИСТ ПО КЛИЧКЕ КОРЕНЬ
      Субинспектор Иван Иванович Мелентьев встретился с Корнем четверть века назад. Москва только отпраздновала начало двадцатого века, Мелентьева звали просто Иваном, служил он в уголовной полиции в отделе по борьбе с ворами, орудующими на улице, в магазинах, у театров. Московское мелкое жулье и многие деловые гастролеры Мелентьева хорошо знали, однако все равно попадались. Арестованные на него зла не держали, так как был он в работе справедлив и мзду не брал. Повязав с поличным, не издевался, не бил; встретившись с деловыми случайно на улице либо, скажем, в ресторации, на поклоны отвечал, мог и поговорить с человеком, и рюмочку выпить, профессией не попрекал, в душу не лез. В общем, был сыщик Иван Мелентьев у своих клиентов в авторитете, его по-своему уважали, однако встречи с ним, естественно, никто не искал.
      Новый век для московской уголовной полиции начался тяжело. Первым вспороли сейф в ювелирном магазине на Тверской, против Брюсовского переулка. Затем, как грецкие орехи, раскололись сейфы помельче: на механическом заводе в Садовниках, в мебельном магазине Петрова на Большой Дмитровке, в конторе металлосиндиката на Мясницкой. Стало ясно, что работают серьезные медвежатники, но у Ивана Мелентьева голова от этих дел не болела, его подопечные сейфов не потрошили, в худшем случае ширмач-техник карман взрежет у заезжего купца, ну капелла мошенников-фармазонщиков продаст какой-нибудь мещаночке ограненное Стекло каратов в десять...
      Но вот вспороли знаменитый патентованный сейф Сан-Галли в Центральном банке, убив при этом сторожа и двух чинов наружной службы. Сто пятьдесят тысяч радужными "катеньками" вылетели из государственной казны на волю и скрылись в неизвестном направлении.
      "Найти! Разыскать немедля!" - разнеслась команда по департаменту полиции. Сыщики уголовной полиции взялись за дело серьезно. Не потому, что, срывая голос, кричал в кабинете с мягким ковром и всегда зашторенными окнами директор. И потеря государевой казной ста пятидесяти тысяч не расстроила сыщиков, и зла они против воров не имели: труд у них опасный и малодоходный. Вор - человек по-своему полезный, так как на весах общества на другой стороне стоит, а чтобы равновесие поддерживать, на этой стороне сыщиков надо держать, зарплату им исправно платить, пусть и не большую, но и не маленькую.
      Сыщики взялись за дело на совесть потому, что убили двух их товарищей. Убили, не отстреливаясь, когда от страха нутро дрожит и глаза в холодном поту плавают, убили не в схватке за свою свободу и жизнь - такое и раньше случалось. Убили расчетливо, спокойно зарезали, как режут скотину к празднику, заранее взвесив и подсчитав, сколько понадобится, чтобы насытиться до отвала.
      Такое убийство товарищей сыщики прощать не могли. Найти и повесить, чтобы все уголовники видели: ты бежишь, я догоняю - одно, я хватаю, ты защищаешься - другое, а убивать спокойненько, с заранее обдуманным намерением - такого не позволим. И затрещали двери воровских притонов, которые оберегали сыщики, как последнюю лучину: мало ли кто нужный зайдет на огонек... И в квартирах рангом повыше побледнели внешне благопристойные мужи-содержатели, крестились, приговаривая: "Сохрани, святая богородица! Сколько лет дружим, господин начальник, сколько душ вам отдал! Неужто запамятовали? "
      "Кто? Кто? Отдайте, и мы вернем вам покой! Отдайте!" И в дорогих притонах летели на пол карты, золото и серебряные блюда, рвались с треском шелка. Здесь били для страху.
      "Кто? Кто? Отдайте!" И в сером, еле угадывающемся рассвете сапоги били под ребра, срывали одурманенных водкой и марафетом людей с кроватей, тащили в участок. Здесь били серьезно.
      "Кто?" Даже в Английском клубе услышали этот шепот. Здесь не ломали, не опрокидывали столов, не рвали шелка и, уж конечно, не били. Но двое фрачников с иностранным выговором, которые вели всю зиму крупную игру, исчезли, через несколько дней вернулись побледневшие и задумчивые, и один из них по рассеянности даже сдал хорошую карту соседу.
      Уголовный мир убийц не отдавал: то ли страх перед ним был сильнее страха перед полицией, то ли не знали уголовники медвежатников, которые так легко пошли на мокрое. Розыск не прекращался, вели его опытнейшие криминалисты, уголовная полиция трясла свою агентуру, уведомили коллег в Вене, Париже, Берлине и в других столицах Европы. А вышел на преступников никому тогда не известный низший чин наружной службы Иван Мелентьев.
      Началось все с того, что светлым мартовским днем Иван Мелентьев на Тверской, в булочной у Филиппова, съел пятачковый пирог с мясом и, думая о нелегкой своей сыщицкой доле, держась к домам поближе, чтобы не обрызгали извозчики, двинулся вниз, к Столешникову.
      Александр Худяков по кличке Сашенька был артист-техник и в былые времена легко брал задний карман брюк у человека, одетого в пальто. Уже два года, как Сашенька завязал, обзавелся гнедым рысаком, и вечерами Мелентьев видел Сашеньку на козлах шикарного выезда у театров и дорогих трактиров. Еще было известно, что Сашенька женился.
      Мелентьев заметил Сашеньку, когда тот двигался по Пассажу, придерживая под локоток, такую же, как он сам, маленькую, женщину. Она шла тяжело, валко, судя по размерам живота, вскоре собиралась сделать Сашеньку отцом. Жена зашла в секцию, где торговали полотном и ситцем, а Сашенька закурил папиросу, посмотрел вокруг солидно, и тут его толкнул разухабисто шагавший мужик в распахнутой дохе. Только глянув на мужика, Мелентьев безошибочно определил, что он не москвич, а залетный, вчера поутру удачно сбыл привезенный товар, вечером с дружками старательно поужинал, сегодня на постоялом дворе выпил графинчик, а сейчас собирается покупать подарки родне.
      На такую наживку должно клюнуть незамедлительно, и Мелентьев двинулся за дохой следом. Месяц катился к концу, а у Мелентьева ни одной поимки, начальство еще молчит, но уже хмурится.
      Мимо такого живца московский жулик пройти не должен. Если не карманник его потрошить начнет, так мошенник увидит и уступит ему по дешевке алмазы бразильские, на худой конец акции копей царя Соломона. Рассуждая так, Иван Мелентьев мужика в дохе из виду не терял и вдруг увидел, как у Сашеньки взгляд стал мечтательным и отрешенным, зевнул он нервно и шагнул за дохой следом, затем вытер ладони об полу своей шубейки и обежал вокруг мужичка, прицеливаясь. Тот торговал штуку яркого ситца и, чтобы у Сашеньки промашки не получилось, вытащил из-за пазухи замасленный кошель, хлопнул им о прилавок и сунул в широченный карман дохи.