XIV. В парке Кортециллы

Позади дворца графа Кортециллы был разбит превосходный парк.

Широкие аллеи, усыпанные песком и вьющиеся между зелеными лужайками, вели под таинственные своды густой зелени, в которой после заката солнца загорались светлячки, к окруженному деревьями пруду, в котором плескались лебеди, и к тенистым ротондам, каменные скамейки которых манили отдохнуть.

Иногда среди зелени виднелись белые фигуры статуй, роскошные цветы в куртинах посреди лужаек привлекали взоры, миндальные и апельсинные деревья в полном цвету наполняли воздух чудесным ароматом. Высокие кактусы со своими великолепными пунцовыми цветами, карликовые пальмы, алоэ и розовые кусты украшали аллею, ведущую во дворец.

Чудесный прохладный летний вечер опустился над парком графа Кортециллы. Из портала дворца показалась строгая фигура патера Антонио рядом с прелестной, грациозной фигурой Инес.

Они вышли прогуляться по парку. На лице молодой графини лежала тень грусти и страдания, глаза уже не сияли прежним блеском незамутненного счастья. В душе девушки, видимо, поселилось горе.

Она шла с Антонио между цветущими деревьями и кустами, а потом повернула к тенистым сводам зелени.

— Пойдемте сюда, патер Антонио, — тихо сказала графиня, — здесь, под сенью каштанов, нас никто не услышит. Мне надо поговорить с вами, открыть вам свое сердце. Вы друг и советник бедной Инес! Вы один можете знать все и дать мне совет.

— Благодарю вас за доверие, донья Инес, — отвечал Антонио своим мягким голосом. — Я оправдаю его.

— Ни с кем, кроме вас, патер Антонио, я не могу быть откровенна. К вам же меня влечет сильнее, чем когда-нибудь, потому что в душе моей теперь страдание игоре. Какой-то внутренний голос говорит мне, что у вас я встречу тепло и сочувствие!

— И этот голос не обманывает вас, донья Инес!

— Сколько раз вы спасали меня от беды; как дитя, как сестру, на руках вынесли с края пропасти, сами подвергаясь опасности. Никогда я не слышала от вас недоброго слова, никогда не видела ничего, кроме любви и доброты. Мое сердце полно благодарности, — прибавила она с чувством, подавая ему руку, — и я чувствую потребность высказать вам, как глубоко люблю и уважаю вас!

Неожиданные слова графини, видимо, сильно взволновали Антонио. Пламя, давно уже тлевшее в его сердце, вспыхнуло теперь. Буря бушевала в его тяжело дышавшей груди.

— Вы еще никогда не говорили так со мной, донья Инес, — отвечал он тихим, дрожащим голосом.

— Я чувствую потребность высказать то, что у меня на сердце, патер Антонио, — отвечала Инес, не замечавшая или не обращавшая внимания, что рука спутника дрожит в ее руке. — Вы всегда говорили, что нужно быть откровенной, и до сих пор я ничего не скрывала от моего отца, а теперь боюсь сказать ему о том, что v меня на душе! Но вам — не боюсь, патер Антонио, и это может служить доказательством моей к вам привязанности.

— Права вашего высокого отца гораздо больше моих.

— А между тем я не могу признаться ему в том, в чем признаюсь вам, патер Антонио! Не браните меня, выслушайте, что я скажу.

В эту минуту граф Кортецилла тоже вышел в парк, светлая фигура его дочери еще мгновение видна была между стволами каштанов, и он отметил ее, но потом она исчезла в сумраке вечера, и он пошел другой дорогой к зеленой роще недалеко от пруда.

— Ваши слова взволновали меня, — бурно заговорил Антонио, — если бы вы могли чувствовать, видеть, донья Инес, что происходит в моей душе.

Он вдруг замолчал и тихонько выпустил руку молодой графини, как будто вспомнив, что не должен терять самообладание.

— Расскажите мне все откровенно, — с обычным спокойствием прибавил он, — надеюсь, что смогу дать вам отеческий совет.

— Скажите — братский, патер Антонио, это лучше, ближе. Вы не должны любить, вам запрещают это ваши обеты, но братская любовь не запрещена вам, и ей вы можете отдаться всем сердцем, принося другим много счастья!

— Никогда еще вы так не говорили, донья Инес! — повторил Антонио.

— Потому что за последние недели в душе я сделалась на целый год старше, патер Антонио! Есть испытания в жизни, разом открывающие и глаза, и сердце, так что начинаешь иначе смотреть на мир и глубже видеть вещи. Патер Антонио, братское чувство дозволено вам, обратите же его на вашу ученицу, на вашу благодарную Инес, которая так нуждается в братской привязанности.

— Какие это чудесные слова, донья Инес!

— Они — только отражение вашего влияния, ваших уроков, вашего примера, патер Антонио. Вы как-то сказали, что человек должен учиться отказывать себе, и сказали это в тяжелые для меня минуты. Вы научились отказывать себе — научусь и я! Но это так трудно! Часто мне кажется даже, что я не выдержу, если меня не поддержит твердая рука. Выслушайте все, что у меня на сердце, — прибавила Инес, подходя к прекрасной, высокой ротонде, посреди которой бил фонтан, далеко разбрасывая водяную пыль. — Сядем здесь, сегодня такой свежий, чудесный вечер. Я буду говорить с вами как на исповеди.

Они сели на скамейку, за которой возвышалась густая стена зелени.

— Вы знаете, патер Антонио, что отец помолвил меня с принцем Карлосом Бурбонским, чтобы я потом могла стать королевой. Как искренне я отказывалась от этой чести, но отец сказал мне, что уже дал слово принцу! Мое сердце не принадлежало этому человеку! Я признаюсь вам, патер Антонио, что люблю благородного дона Мануэля де Албукерке и вечно буду любить его! Но вы говорили, что люди должны учиться отказывать себе, и я решилась отказаться от любимого человека, сказать ему все откровенно и проститься с ним. Во время маскарада, о котором я вам рассказывала, ко мне подошло таинственное домино, предсказало готовящийся мне удар и послало в маленький домик на улице Толедо. Эта маска была моим добрым гением! Теперь я понимаю, что ей было все известно.

Патер Антонио, видимо, встревожился при этих словах.

— И вы пошли? — спросил он.

— Простите, я скрыла это от вас! Да, я пошла и в крошечной комнатке на чердаке увидела столько нужды и горя, что плакала над ними. У постели умирающей старушки стояла на коленях бедная молодая девушка с ребенком на руках. После смерти матери я старалась утешить ее, и она рассказала мне, что вынесла много горя. Амаранту обольстил человек, которого она любила, но не знала его имени, он увлек ее ласковыми словами; а потом бросил с ребенком в совершенной нищете.

— Негодяй! — прошептал Антонио.

— Два дня тому назад я решилась проститься с доном Мануэлем де Албукерке навсегда, не желая навлекать на себя упрека в том, что принимала ухаживания двоих, из которых с одним меня связывала воля отца, а с другим — безмерная любовь. Я обещала Мануэлю свидание, и если я поступила плохо, то жестоко поплатилась за это, но мне кажется, что так должно было случиться, что это была воля Божья. Мы договорились встретиться у леса, недалеко от гостиницы Сан-Педро, и я взяла с собой Амаранту.

Мы увиделись, простились, как вдруг между нами бросился какой-то человек с обнаженной шпагой! Это был дон Карлос!

— Дон Карлос!.. — повторил Антонио. — И Амаранта?

— Она узнала в нем того, кто обманул и бросил ее. Но тут появился дон Альфонс и хитростью нанес Мануэлю удар шпагой, сбив его с ног. Он и теперь еще страдает от своей раны. Дон Карлос и Альфонс ускакали, Амаранта клятвенно подтвердила мне, что дон Карлос — ее обольститель и отец ее ребенка, теперь, патер Антонио…

— Теперь ты хочешь спросить патера, что тебе делать? — раздался рядом строгий голос. Молодая графиня с ужасом вскочила, Антонио тоже поднялся.

Возле них стоял граф Кортецилла, слышавший весь разговор.

— Отец! — прошептала, бледнея, Инес.

— Ответ ты услышишь от меня, — серьезно и твердо сказал граф, — и он будет неизменен, Инес, ты знаешь меня!

— О отец! — вскричала графиня, сложив руки и падая перед ним на колени.

Граф удержал ее.

— Без сцен, дитя мое, — сказал он. — Нам приличествует говорить спокойно и сдерживать минутные волнения.

— Как ты говоришь, как холоден твой тон, как ты строго смотришь на меня! — вскричала, содрогаясь, Инес.

— То, что я называл ложью, считал невозможным, оказалось правдой! — сказал граф. —Моя дочь тайно ходила на свидание к мадридскому донжуану, к Мануэлю де Албукерке, — продолжал он, по-видимому, в сильном огорчении. — Сегодня на Прадо я встретил герцогиню Медину, и она спросила меня, объявлена ли помолвка графини Инес с Мануэлем де Албукерке? Весь Мадрид знает о ней! Кровь бросилась мне в голову. Мое дитя, моя Инес — предмет волокитства Мануэля! И это не ложь, ты сама сейчас созналась.

— Да, отец, я люблю Мануэля.

— А я ненавижу его, и он поплатится за то, что украл у меня мое дитя!

— Сжалься, отец! Что значат твои слова?

— Он ответит мне за эту кражу.

— Дуэль! Боже мой, это уж слишком тяжело, — вскричала Инес, ломая руки. — Я у ног твоих! Пожалей меня, откажись от этого ужасного намерения!

— Есть одно средство изменить его, и оно в твоих руках. Выслушай меня. Все, что ты говоришь о доне Карлосе, ничем не доказано и не может служить препятствием твоему союзу с ним. Эта Амаранта должна была бы поплатиться за то, что так искусно разыграла перед тобой роль обольщенной и обманула тебя своими слезами, но ее удалят и ей заплатят: мои планы слишком высоки, чтобы простая девушка могла помешать им. Но ты должна торжественно дать слово выйти замуж за принца дона Карлоса Бурбонского!

— Этого я не могу сделать, отец! — отрывисто сказала Инес, выпрямившись и собрав последние силы. — Я знаю несчастье Амаранты. Принца я никогда не любила, но надеялась, что смогу уважать его, теперь же…

— Ни слова! — горячо прервал ее граф. — Я не изменю своей воли. Ты выйдешь за дона Карлоса и тем прекратишь всякие толки о доне Мануэле, тогда я прощу его и эту девушку. Вот мое последнее слово, Инес. До сих пор я находил в тебе покорность, прямоту и детскую любовь.

— О отец! — вскричала Инес, рыдая и ломая руки. — Ты как будто отталкиваешь меня и бросаешь к невозвратной гибели!

— В тебе говорит порыв молодости. Ступай спать! Впоследствии ты поймешь, что я должен был поступить твердо, и поблагодаришь за это. Теперь же ты не понимаешь моей заботы, тебе кажется, что я жесток. Я должен с железной настойчивостью идти к своей цели, сейчас мне это видно яснее, чем когда-нибудь. Дворец графа Кортециллы не должен служить на Прадо предметом насмешек! Надо разом покончить толки.

— О, как глубоко ранят меня твои слова, отец! — прошептала Инес.

— Я опять сделаюсь прежним, когда ты придешь сказать мне, что с радостью подчиняешься моей воле, тогда я снова обниму тебя и назову моей дорогой, покорной дочерью, но не раньше! Во всяком случае, ты остаешься невестой дона Карлоса Бурбонского! Патер Антонио, отведите графиню в ее комнаты и позаботьтесь, чтобы она успокоилась, — заключил граф Кортецилла и, поклонившись патеру и дочери, скрылся в темных аллеях парка. Инес стояла совершенно уничтоженная.

— Все кончено, все пропало, — беззвучно сказала она наконец, неподвижно глядя в одну точку. — Патер Антонио, слышали вы, видели вы моего отца? Это был не отец, а граф Кортецилла, ослепленный честолюбием и гордостью, но вы, патер Антонио, вы понимаете меня? Могу ли я отдать руку принцу, могу ли доверять ему, видеть несчастную Амаранту, зная его бессовестный поступок с нею? И отец принуждает меня! С грубой жестокостью отнимает у меня всякую надежду…

— Это была минутная вспышка, донья Инес, ваш высокий отец завтра будет спокойнее.

— Вы думаете? Нет, патер Антонио, вы только утешаете меня! Я лучше знаю отца. Он никогда не изменит своего решения, никогда не уступит просьбам, если уж решил что-нибудь. А меня это сделает безвозвратно несчастной!

— Я с вами, донья Инес, что бы ни случилось, — мягко отвечал Антонио, уводя обессиленную горем графиню во дворец. — Рассчитывайте и опирайтесь на меня. У каждого человека есть непременно какое-нибудь желание, какое-нибудь счастье или хотя бы призрак его; мое единственное желание — быть рядом с вами. Вы говорили о той любви, которая мне дозволена, верьте, что эта любовь навсегда принадлежит вам, она доставляет такое чистое наслаждение одинокому Антонио.

— Так простите вашей бедной ученице, что она на некоторое время оставит вас, — прошептала Инес едва слышно. — Не сомневайтесь, что мое сердце полно благодарности к вам; впрочем, слово благодарность слишком холодно, вы скрывали столько теплоты и сочувствия ко мне под наружным ровным расположением. У вас благородное, великодушное сердце, патер Антонио! Сам Бог послал вас мне, и я никогда не забуду, что вы не оставили меня в такое тяжелое время.

Антонио сделался бы еще выше в глазах Инес, если б она знала, как страстно любил ее этот благородный человек и как подавлял в себе свою любовь. Он знал, что никогда не сможет обладать ею, и хотел побороть свое чувство заботой о ее счастье. Как же должна была страдать его душа, когда графиня с детской, сестринской доверчивостью говорила ему о своей любви к другому человеку!

XV. Заговор

В следующие за этим происшествием дни, когда Инес напрасно ждала известий от Амаранты и когда за ней самой строго наблюдали во дворце, весь Мадрид готовился к любимейшему народному празднику испанцев — к бою быков. Все, независимо от возраста и сословия, с напряженным нетерпением ждали этого возбуждающего зрелища. Герцог и нищий, старик и ребенок, женщина и девушка — все с одинаковой страстью рвались в цирк. При одном упоминании боя быков у всех истых испанцев и испанок всегда загораются глаза.

Инес жила в тревоге и страхе, не получая никаких известий о ране Мануэля. День проходил за днем, а от Амаранты ничего не было слышно. Инес страдала вдвойне, не оправившись еще после сцены с отцом.

В большом, пустом дворце было тихо как в могиле.

В один из этих дней герцогине Бланке Марии Медине доложили о графе де Кортецилле, и она любезно встретила его в своей роскошной приемной.

— Здравствуйте, граф! — сказала Бланка. — Чему я обязана честью видеть вас? О, какая у вас чудесная четверка серых! Все одной масти, как на подбор.

— Они выращены в одном из моих имений, — улыбаясь, рассказывал Эстебан. — У меня есть еще такая же четверка пегих, там сходство масти еще удивительнее.

— Садитесь, граф, — пригласила Бланка Мария, указывая ему на обитое желтым шелком кресло с золоченой спинкой. — Герцог на каком-нибудь политическом собрании, а то я велела бы доложить ему о вас.

— Простите, ваше сиятельство, но я хотел просить именно вас уделить мне несколько минут, — отвечал граф Кортецилла. — Мне хотелось возобновить тот короткий разговор, который мы имели с вами на Прадо.

— Ах, вы, конечно, говорите о любезном поступке генерала Мануэля Павиа де Албукерке.

— Генерала?

— Да, граф. Он вчера получил звание генерала. Вы, конечно, пришли сообщить мне о помолвке, и я удивлена, что вы еще не знаете о производстве дона Мануэля…

— Действительно, ваше сиятельство, я пришел объявить вам о помолвке, но дон Мануэль де Албукерке тут ровно ни при чем, — серьезно ответил граф.

— Как? Генерал заслужил чем-нибудь вашу немилость?

— О нет! Я просто не желаю отдавать ему руку графини, так как этот дон слишком уж прославился в Мадриде.

— А вам это не нравится? — с улыбкой спросила герцогиня, играя веером.

— Я хотел сообщить вашему сиятельству, — продолжал граф, — о помолвке графини Инес с принцем Карлосом Бурбонским.

— С доном Карлосом?

— Да, я совершенно доволен этим и дал слово.

— Вы довольны, но графиня, кажется, не совсем? Пожалуйста, граф, говорите откровенно. Если я могу быть вам в чем-нибудь полезна, то сделаю это, разумеется, без всякой огласки и с удовольствием.

— Благодарю, ваше сиятельство, за вашу готовность и откровенно скажу, что препятствием к согласию графини служит одно деликатное обстоятельство.

— Прежде всего позвольте поздравить вас, — сказала герцогиня с легким поклоном. — Вы уже дали слово, следовательно, речь идет только о второстепенных вещах, о мелких недоразумениях или о каком-нибудь деликатном обстоятельстве, как вы говорите, а где его не найдешь, если захочешь отыскать, дорогой граф! Но это интересно, посвятите меня в ваше деликатное обстоятельство.

— Графиня Инес случайно встретила простую девушку, называвшую себя Амарантои и утверждавшую, что находилась с принцем в близких отношениях.

— А, понимаю, — улыбнулась герцогиня, — кто знает, может быть, это хитрая авантюристка.

— Я высказал такое же мнение, но необходимо все подробно выяснить, потому что графиня Инес считает это препятствием к браку. Надо устроить дело.

— Разумеется!

— Но до сих пор все мои попытки отыскать эту Амаранту оставались безуспешными, а между тем надо скорее покончить с толками, о которых ваше сиятельство сообщили мне.

— Совершенно справедливо, дорогой граф. Если вы не хотите разговоров о союзе с генералом Мануэлем де Албукерке, то самое лучшее сейчас — объявить о помолвке. Знаете, мы посвятим в это патера Иларио, моего духовника. В подобных делах он всегда даст хороший и беспристрастный совет. Это человек очень опытный и знающий свет. Позвольте, граф, позвать патера!

— Очень приятно, конечно, услышать совет преданного вам святого человека, ваше сиятельство, но вы действительно можете, не опасаясь, доверить ему такое серьезное дело? — осторожно спросил граф Эстебан.

— Да, конечно, — заверила герцогиня и позвала слугу, велев ему просить патера Иларио в гостиную. — Вы поедете на бой быков, граф? — спросила она.

— У меня уже есть ложа.

— Так я буду иметь удовольствие видеть вас и милую, очаровательную графиню Инес.

Дверь отворилась, и вошел патер Иларио. Он был маленького роста и крепкого сложения, со смесью добродушия и хитрости на круглом лице, маленькими серыми глазами, большим ртом, толстыми губами и огромной лысиной.

— Патер Иларио — граф Кортецилла, — познакомила их герцогиня и тут же начала посвящать патера в важную тайну, причем последний сумел быстро внушить графу доверие спокойным достоинством манер. Он, по-видимому, действительно был в этих вещах очень опытен и вообще отличался практичностью взглядов.

Герцогиня, со своей стороны, сказала графу, что не имеет никаких тайн от патера Иларио и имела случай убедиться в его скромности.

— Я испытывала патера, — прибавила она, — и он всякий раз оказывался достойным полного доверия.

Иларио поклонился.

Он внимательно выслушал дело, кивая временами головой, а затем дал следующий совет.

— Найти эту девушку, которая называет себя Амарантои, не возбуждая подозрения графини, будет нетрудно, если воспользоваться предстоящим праздником.

— Каким образом? — спросил граф Эстебан.

— А вот видите ли, граф, вы, вероятно, собираетесь ехать на бой быков вместе с молодой графиней? Можно пригласить с собой и Амаранту. Графиня будет этим очень довольна, а девушка сочтет приглашение за честь. Никто не догадается о настоящей цели, а та, которая нам нужна, будет у нас в руках!

— Хорошая мысль! — вскричала герцогиня.

— Боюсь только, что графиня Инес не захочет ехать на бой быков, — заметил Эстебан.

Иларио самодовольно улыбнулся.

— Поверьте, граф, — сказал он, — графиня поедет, когда узнает, что на празднике будет и Амаранта. Насколько я могу судить, предложенное мною средство поведет прямо к цели. Затем девушку эту можно будет поручить монастырю Святой Марии. Там разберутся в намерениях и узнают, не искательница ли это приключений. В монастыре есть место, где быстро решаются подобные важные и деликатные случаи.

— Я согласен, — отвечал граф, — только каким же образом Амаранта из цирка попадет в монастырь, чтобы дать нужные показания?

— Предоставьте это мне, граф Кортецилла. Главное — заманить эту девушку в цирк, тогда она уже не уйдет! Постарайтесь только устроить, чтобы она приехала на бой. Другого средства не знаю.

— Я готов попытаться, — сказал граф.

— Вы увидите, все получится! Во всяком случае, открыто будет убежище этой Амаранты, а потом ее нетрудно будет и привлечь к ответственности. В монастыре ее убедят сказать правду, она признается, потом, обдумав свое положение, признается публично — и будет отпущена.

— Благодарю за совет, — сказал граф патеру. — Я постараюсь, чтобы Амаранта была на празднике.

— Дальнейшее уже не ваша забота, граф. Я сочту за честь, с позволения ее сиятельства, оказаться вам полезным, — сказал Иларио.

— А мне вы оказываете этим услугу, за которую я буду вам много обязана, — прибавила, обращаясь к патеру, герцогиня.

— Позвольте поблагодарить ваше сиятельство, также как и святого отца, за огромное одолжение! — сказал граф. — Я возвращаюсь домой с надеждой, что неожиданное препятствие моим планам устранено, и как отец радуюсь, что графиня Инес спасена от увлечения молодости и теперь ее ждет блестящее будущее.

— Блестящее, великое! — подтвердила герцогиня. — Как ни жаль мне графини Инес и этого молодого человека, но я не могу не согласиться с вашими доводами.

Граф Эстебан раскланялся и ушел.

— Я хочу, чтоб всякое препятствие к браку дона Карлоса было устранено, — сказала герцогиня. — Позаботьтесь об этом, патер Иларио.

— А если окажется, что принц действительно был близок с этой девушкой и связь их сопровождалась известными последствиями?

— Так надо во что бы то ни стало заставить ее отказаться от своих обвинений.

Патер задумался.

— Этого едва ли можно ожидать, — сказал он. — У девушки, вероятно, есть письменные доказательства.

— Так нужно их взять у нее и всеми мерами склонить ее к тому, чтобы она отреклась от всяких обвинений дона Карлоса. Графиня Инес увлеклась нежным сочувствием к этой девушке и потому отказывается от брака с принцем, а когда она увидит, что слова ее протеже ничем не подтверждаются, она изменит свое решение.

— Но в таком случае придется силой вырвать признание, которое успокоило бы сердце молодой графини.

— Непременно, патер Иларио! Мне пришло в голову, нельзя ли найти человека, который выдал бы себя за любовника этой девушки и согласился бы дать ей удовлетворение.

— Это было бы прекрасным средством удовлетворить все стороны.

— У меня есть на примете подходящая личность, — продолжала герцогиня, — но, к сожалению, мы не можем ею воспользоваться!

— Кто же такой, ваше сиятельство?

— Изидор Тристани, обвиненный в покушении на жизнь короля. Он, без сомнения, знает эту девушку, так как я слышала раз от него, что он был посредником в переписке и свиданиях… да, да, это верно! Только бы добыть этого Изидора!

— Это невозможно, — сказал патер, — потому что ему трудно будет доказать свою невиновность. Его сошлют на галеры или приговорят кпожизненному заключению.

— Разузнайте о ходе процесса, — сказала Бланка Мария, — все остальное решит бой быков.

Патер Иларио с поклоном удалился.

— Теперь дело в моих руках! — продолжала герцогиня. — Дон Мануэль прибудет на бой быков в своем генеральском мундире и встретится с графиней Инес! А ты утверждал, что она не приедет, неожиданность будет для тебя тяжелым ударом, а кроме того, ты еще узнаешь о помолвке графини! Что, гордый Мануэль, считавший себя неотразимым, — а ведь это я вселила в тебя эту уверенность — теперь ты узнаешь, что значит быть отвергнутым, презренным! Это будет моим наслаждением! Простись с любовью, она больше не существует для тебя, теперь ее заменила ненависть. Если ты не хочешь принадлежать Бланке Марии, так не будешь принадлежать никому. Она, с улыбкой и словами дружбы, лишит тебя самых дорогих твоих надежд, самых задушевных радостей! А когда, несчастный и отверженный, ты захочешь вернуться к ней, она оттолкнет тебя с презрением и смехом. Ты сделаешься посмешищем мужчин и женщин, что для тебя ужаснее смерти.

XVI. Бой быков

С нетерпением ожидаемый всеми день боя быков наступил.

Разряженная толпа за целый час до начала спешила к площади Герое, стремясь занять лучшие места на расположенных амфитеатром скамьях. Огромный цирк был украшен зелеными ветками и пестрыми флагами. Большие ворота, ведущие внутрь амфитеатра, еще не отворялись. Народ толпился перед ними.

Толпа росла с каждой минутой, время от времени уже кто-то, полузадушенный давкой, молил о помощи, женщины в пестрых нарядах ссорились из-за оборванных платьев, но никто не обращал внимания на эти крики, каждый хотел только занять место получше. Скоро стало ясно, что всем мест в цирке не хватит.

Но вот отворились ворота.

Произошло сильное волнение — одних толпой рвануло вперед, других свалило на землю. Разгоряченная, жаждущая зрелища толпа похожа на чудовище, которое опрокидывает и разрушает все, что попадается на пути, не обращая внимания на вопли несчастных, молящих о помощи.

В комнате, куда обычно уносили раненых бойцов, росло число пострадавших в давке зрителей. Амфитеатр быстро заполнился. Тысячи спешивших насладиться зрелищем вынуждены были уйти, потому что им не досталось места.

Ложи оставались еще пусты. Они были наняты заранее, и владельцы их не торопились, зная, что их места никто не займет.

Вскоре, однако, стали съезжаться гранды, офицеры и богатая часть населения. Великолепные экипажи то и дело останавливались у ворот, и выходившие из них поднимались наверх, в богато украшенные красным сукном и золотом ложи. Тут были и маршал Серрано с супругой, и герцог Медина с герцогиней, и адмирал Топете, и стареющий Конхо, и граф Кортецилла, и другие. Наконец пробил урочный час. На арену выехали бойцы с распорядителем во главе. Он был весь в черном.

За ним верхом следовали пикадоры в остроконечных, черных с перьями шляпах, пестрых куртках и белом трико. Каждый в правой руке держал копье.

Потом следовали бандерильеро, или фулосы, пешие бойцы. На них были черные шелковые или кожаные блузы, украшенные множеством лент, короткие шаровары и пестрые шапочки, концы которых свешивались набок. Каждый бандерильеро держал в руке длинный, очень светлый шарф.

Заключали шествие главные бойцы — эспада. Прежнее их название — матадоры — перешло к тем, обязанностью которых было нанести смертельный удар быку, раненому и свалившемуся под ударами эспада.

Народ встречал их громкими восклицаниями, так как эспада были главными действующими лицами зрелища и в бое быков демонстрировали необыкновенную ловкость, хладнокровие и презрение к смерти. Многие из них нередко играли значительные роли в высшем свете Мадрида, и многие знатные дамы выбирали их своими любовниками.

Гордая осанка и дорогие костюмы из самой лучшей материи ясно показывали, что оба эспада высоко ценят себя. На радостные крики народа они отвечали жестом руки, напоминавшим приветствие какого-нибудь короля. У каждого в правой руке был широкий меч, а в левой — мулета, небольшая палка с прикрепленным на конце куском блестящей шелковой материи.

Торжественно обойдя арену, они покинули ее, между тем как бандерильеро заняли места в промежутках между барьерами, ожидая там своей очереди, а пикадоры остановились на середине арены, напротив загонов с быками. Бой всегда начинали пикадоры.

В наступившей паузе глаза всех обратились к ложам, где знать и богачи ослепляли роскошью своих костюмов. Повсюду сияли драгоценные камни и поражали взор дорогие ткани.

Герцогиня Медина затмевала всех своим нарядом. В ее ложе был дон Мануэль Павиа де Албукерке, явившийся представиться в своем генеральском мундире и раскланяться с герцогом.

Бланка Мария, играя дорогим веером, любезно улыбалась.

— Поздравляем вас, дон Мануэль, — сказала она. — Супруг мой был очень рад услышать о вашем производстве.

— Да, очень рад, — приветливо подтвердил старый герцог и тотчас же снова обратился к сидевшему рядом с ним графу Каруя, сообщавшему какую-то политическую новость.