III. Дон Карлос и Амаранта

В небольшой комнатке на чердаке одного из домов мрачной, грязной, снискавшей дурную славу улицы Толедо лежала на кровати тяжело больная старуха. Молодая женщина лет двадцати стояла на коленях у постели, прижимая к груди младенца, завернутого в тряпье.

В комнатке было невыносимо душно, жаркие лучи солнца за день раскалили крышу. И хотя уже наступил вечер, в комнату по-прежнему не проникало ни струйки свежего воздуха.

Молодая женщина встала, намочила полотенце и приложила его к горячей голове больной. Черты лица этой женщины, теперь изнуренной нуждой и заботами, говорили, что когда-то она, должно быть, была прекрасна.

— Ты видишь? Вот он крадется… Амаранта! Это Изидор. Поди сюда… Я должна тебя спрятать, — в бреду говорила старуха. — Он злой, он намеренно сделал это и теперь радуется твоему позору, Амаранта! Изидор — дьявол! Где ты, Амаранта? Она ушла, Изидор сманил ее…

— Матушка, смотри, Амаранта здесь, с тобой, — отвечала изнуренная молодая женщина. Она положила уснувшего ребенка в изножье кровати. — Амаранта здесь, матушка! Бедная матушка, как ты страдаешь!

— Тише! Да, я вижу тебя, теперь все хорошо, — пробормотала больная, широко раскрыв свои ввалившиеся глаза. — Не отходи от меня! Молись пресвятой Мадонне, слышишь? Молись за меня, за себя и за свое несчастное дитя! Проси хлеба, проси помощи…

Амаранта тихо плакала.

— Не плачь, мне это больно, — продолжала больная мать; белые волосы ее в беспорядке разметались по подушке.

— Тише, молчи! Я спать хочу… Почему так темно? Кто же он, этот сладкоречивый лицемер? Во всем виноват Изидор. Он продал мое дитя! — жаловалась больная, и в бреду не забывая о своем несчастье. — Амаранта, дитя мое! Она увядает, изнуренная и бледная. Исчезла ее красота, исчезла ее невинность — все исчезло навсегда. Молись же, Амаранта, молись, дитя мое!

— Усни, матушка, постарайся прогнать эти мысли.

— Тебе больно это слышать, я знаю. Я ничего не скажу больше… Но ты видишь его там, в углу? Он крадется в дверь, и в руке у него записочка… Это письмо от прекрасного молодого дона…

— Здесь никого нет, кроме меня, дорогая матушка, — отвечала дочка. — Усни, сон подкрепит тебя. Уже вечер. Сейчас еще раз смочу тебе полотенце, и ты уснешь. Я останусь здесь, у твоей постели.

— Да, я усну, — отвечала больная.

Амаранта с беспокойством посмотрела на свою больную мать. От забот и бессонных ночей щеки молодой женщины ввалились, а прекрасные глаза казались неестественно велики. Темные волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Платье на ней было хотя и простое, но опрятное.

В этой комнатке нужда и несчастье сквозили отовсюду, приводя в отчаянье бедную женщину.

Кроме жесткой кровати, в комнатке было еще два стула, знавших когда-то лучшие дни, старый поломанный стол, незапиравшийся шкафчик и образ на стене над постелью. Это было все. Небольшое окошечко, выходившее на крышу, было открыто, и сквозь него в комнату проникал последний луч заходящего солнца.

Больная уснула, и Амаранта только повернулась к своему младенцу, завернутому в лохмотья, как раздался легкий стук в дверь — и она тут же приоткрылась.

В низких, покосившихся от старости дверях показалась голова мужчины, его черные косые глаза осторожно оглядели комнату. Он был похож на каторжника. Коротко остриженные волосы торчали, как щетка, лицо было смуглым, безбородым, безобразным.

Амаранта отошла от постели больной и тихонько на цыпочках приблизилась к двери, которая теперь растворилась настежь.

На вошедшем был старый военный сюртук, который, однако, с трудом можно было признать. Кивнув головой, он поманил к себе девушку, прекрасный стан и тонкие черты которой лишь теперь ясно обозначились, когда свет из окна упал на нее.

— Тише, чтобы только матушка не проснулась, — шепнула Амаранта.

— Скоро она еще крепче уснет, — махнув рукой на кровать, сказал мужчина. — Я был там, — добавил он, как-то странно мигнув при этом, что, впрочем, похоже, было у него привычкой.

— Что ж ты узнал, Изидор?

— Ты была права, он здесь.

— Он здесь?! Слава тебе, пресвятая Мадонна! Наконец-то! Значит, мой сон не обманул меня! — живо произнесла Амаранта, и на лице ее мелькнула надежда, казалось, давно уже оставившая ее.

— У тебя вечно предчувствие! Если б оно еще для чего-нибудь пригодилось!

— Ты отыскал его?

— Неверного твоего любовника? — усмехнувшись, спросил Изидор, и в эту минуту безобразное лицо его стало еще отвратительнее. — Да, я отыскал его. Это тоже наше дело! Лучше было бы, впрочем, быть женой Изидора, чем — ха-ха! — у неизвестного дона… того… ха-ха! Да ты выше воспарила! Ну что ж, наше почтение! Действительно, если не высоко, то довольно далеко зашло дело, — он злорадно рассмеялся и указал на спящее дитя. — Дворянин-то был получше Изидора! А ты его имени даже не знаешь, ха-ха! Не зря он тебе его не сказал, потому что к чему же…

— Надо же было мне поручить тебе еще и это! — перебила его Амаранта. — Но у меня решительно никого нет на свете!

— Я нашел твоего приятеля, — продолжал безобразный молодой человек, которому на вид было лет двадцать шесть. — Я нашел его потому, что я хороший сыщик, но привести не привел… Он даже не заплатил мне за работу. Скряга! Скажите! С каким презрением вы на меня смотреть изволите! Только поверьте, эти взгляды скорее заслужил ваш безымянный обожатель, нежели я, ха-ха! Он не придет, потому что, видите ли, не может, но мне сдается, что теперь ему просто не до тебя.

— Замолчи! Я хорошо знаю твой злой язык, Изидор!

— Конечно, и времени уже порядочно прошло с тех пор, как ты видела его в последний раз, ну, может быть, у него и память коротка, это иногда бывает…

— Он не придет…

— Тогда, — продолжал Изидор, перебив ее, — все прекрасные надежды лопаются, как мыльные пузыри. — Он щелкнул пальцами. — Да, Изидор не годился для вас, а все же тогда он был капралом. А о той глупой истории, что я будто бы укокошил болвана на большой дороге, нечего и говорить. Так и выходит в конце концов, что Изидор-то был бы получше неизвестного дона, записочки которого он носил. Э! Изидор молодец, Изидор все может! Изидор может даже таскать к своей возлюбленной записочки другого, ее любовника! Ну что, оставь в покое старуху, — добавил он грубо, заметив, что Амаранта с беспокойством оглянулась на больную мать.

— Ступай! Оставь меня.

— Еще не все, — заметил Изидор. — Он не придет, но ты можешь увидеть его и поговорить, если хочешь.

— Он сказал тебе это? — быстро спросила Амаранта.

Она ухватилась за эту возможность, как утопающий хватается за соломинку.

Изидор отрицательно покачал головой.

— Нет, не он, это я тебе говорю. Ты можешь застать его, если поспешишь.

— Где же, где? Говори! — воскликнула несчастная.

— Гм! Велико, однако, в тебе желание его видеть. Но Изидор сострадателен. Ступай к городским воротам. Там у моста его ждет монах с лошадью. Он тоже будет в монашеской рясе.

— У городских ворот, сказал ты? Но мой ребенок и матушка… — проговорила Амаранта. — Ты изверг, Изидор. Ты знаешь больше, ты знаешь его имя, его…

— Что тебе в имени? — отвечал Изидор, пожав плечами. — Погоди немного, может, я и узнаю имя, а теперь еще зелен виноград. Ну что же? — настойчиво произнес он, протянув свою грязную смуглую руку. — Ты еще ничего не дала мне, давай деньги. По крайней мере, если не в любовниках ходишь, так хоть денежки получить, надо же залить горе.

— На, возьми! — сказала Амаранта, бросив ему в руку последнюю оставшуюся у нее монету. — Теперь ступай! Ступай же!

— Иду, иду. До приятного свиданья! — раскланялся Изидор и оставил чердак.

— Ужасно! — вымолвила Амаранта, когда он, наконец, скрылся.

Она подошла к кровати, убедилась, что больная спит, и взяла ребенка на руки. Надев большой старый платок, которым прикрыла и малютку, она тихонько вышла из комнаты, по узкой темной лестнице спустилась вниз и очутилась на улице.

На дворе была ночь. Фонарщики зажигали уличные фонари. Разношерстная толпа окружила ее. На улице Толедо вообще, а вечером в особенности, все время сновали разные подозрительные личности, хотя проходили иногда и деловые люди, купцы или работники. Тут шли цыгане, искавшие ночлега, там раздавались громкие крики погонщиков мулов, еще дальше какие-то подозрительные фигуры торговались и спорили с женщиной. Амаранта ничего не видела, ничего не слышала. Она бежала, крепко прижав к себе ребенка, мимо низких домов прямо к старинным большим городским воротам

Одно желание наполняло все ее существо. Она хотела увидеть своего возлюбленного, от него самого услышать, отчего он не прислал ей ни слова, ни поклона, никакого иного знака своей привязанности. Сомнение боролось в ней с надеждой, и она хотела, чтобы, наконец, закончилась эта борьба. Она еще не могла поверить в то, что он изменил ей, забыл ее, хотя Изидор при всяком удобном случае намекал ей на это; она все еще верила ему, верила в несуществующие задержки и препятствия. Однако ужасный страх, иногда овладевавший ею, ясно доказывал, что подозрение уже поселилось в ней. Она хотела знать, что ее ожидает, хотела покончить с неизвестностью.

Ноги ее дрожали, когда она, наконец, миновала ворота и оказалась недалеко от моста. Кругом было тихо и пусто.

Амаранта увидела человека, водившего лошадь взад и вперед по дороге в тени развесистых деревьев. Она глубоко вздохнула. Значит, не опоздала.

Лошадь водил монастырский служка.

Она не осмелилась подойти к нему и встала у моста, ожидая появления своего возлюбленного. Она хотела только видеть его, услышать от него хотя бы одно слово любви, хоть немного поверить в его привязанность — это дало бы ей силы сном ждать и надеяться.

Вдруг недалеко от ворот показался мужчина. Изидор предупредил ее, что на нем монашеская ряса, но почему? Ведь он был офицером, она это хорошо знала, отчего же он прятался?

Это обстоятельство пробудило в сердце Амаранты уже уснувшую было надежду. Она, шепча молитву, с сильно бьющимся сердцем ждала своего любовника, который когда-то так горячо клялся, что любит ее и никогда не оставит, которому она отдалась, потому что безгранично любила его.

Мужчина, показавшийся за воротами, подошел ближе и направился к лошади. Амаранта бросилась к нему.

— Ты ли это? Скажи, подай хоть единый знак, — воскликнула она, — это я, твоя Амаранта. Я хотела видеть тебя, услышать от тебя самого, любишь ли ты еще меня. Смотри, это дитя…

Монах на минуту остановился.

— Что хочет эта женщина? — в сердцах воскликнул он, с поспешностью оттолкнув Амаранту.

— Пресвятая Мадонна! — воскликнула несчастная. Но она пока еще не была уверена, что этот монах — тот самый мужчина, который когда-то обещал вечно любить ее. Она смотрела на него, затаив дыхание, держа младенца в дрожащих руках.

Монах сбросил рясу, подал ее служке и сел на лошадь.

Амаранта громко вскрикнула:

— Это он! Это он! Неужели ты не узнал меня? — воскликнула она в страшном волнении.

— Назад! — строго сказал служка, оттесняя ее от лошади, которая взвилась на дыбы, метнулась в сторону и через мгновение скрылась с всадником в темноте ночи.

Амаранта, широко раскрыв глаза, смотрела ему вслед. Служка вдруг исчез; вокруг все было пусто и мертво, и Амаранте показалось, будто вся кровь в ней остыла, будто иссяк источник ее слез.

Ребенок шевельнулся у нее на руках, и Амаранта опомнилась. Да, это был он, тот, что умел так нежно ласкать ее, так много обещал, гулял с нею ночи напролет под тенистыми каштанами. Это он теперь оттолкнул ее от себя, как навязчивую нищую, он произнес эти ужасные слова: «Что хочет эта женщина?»

Что теперь ей было делать? Где искать спасения? Чего ждать для себя и для несчастного маленького создания, рожденного ею на свет для горя и страданий?

— Нет, нет! — вдруг произнесла Амаранта. — А матушка? Нет, еще не пробил час!

Она быстро прошла под воротами и направилась по улице Толедо, будто спеша обогнать свои собственные тревожные мысли. Дойдя до дома, она, словно в забытьи, поднялась по лестнице, но, открыв дверь в свою светелку, в изумлении остановилась на пороге.

Не ангел ли сошел с неба в это скромное, бедное жилище? У постели больной стояла прекрасная молодая девушка. Нагнувшись над старухой, она утешала ее нежными словами.

Откуда взялось это чудесное создание?

Пораженная Амаранта еще стояла на пороге, когда Инес, державшая в одной руке свечу, обернулась и увидела вошедшую.

— Вы, вероятно, дочь этой бедной женщины? Вы Амаранта, о которой она все время говорит? — спросила Инес. — Подите сюда, я только на время заняла ваше место, чтобы сменить полотенце.

— Благодарю вас, донья, — отвечала Амаранта. — Я, право, думала, что вижу ангела в нашей скромной комнатке.

— Вы удивляетесь, как я попала сюда? Это, действительно необыкновенный случай. Но что с вами случилось? Вы так измучены и расстроены…

Амаранта, не в силах более держаться на ногах, опустилась на кровать.

— О Господи! Какая нужда, — проговорила Инес, пристальнее всматриваясь в измученную бедную женщину. — А у вас еще и дитя, маленькое беспомощное создание?

— Да, бедное, несчастное дитя, — простонала Амаранта.

— Где ты была? — спросила больная. — Где Изидор? Ты ходила к этому неизвестному дону? Он соблазнил и бросил тебя, а ты…

— О, сжалься, матушка! — просила Амаранта.

— Изидор был здесь… Он сманил тебя туда… ты видела его и говорила с ним, с изменником, ха-ха-ха! — в бреду смеялась старуха. — Она даже имени его не знает! Он оттолкнул от себя и ее, и дитя свое. Все дьяволы радуются, глядя на это, а Изидор скалит зубы и хохочет, хохочет, хохочет…

Амаранта опустилась на колени у кровати и, заливаясь слезами, целовала исхудавшую руку больной.

— Теперь я знаю, зачем я послана сюда, — говорила Инес. — Благодарю тебя, мой добрый гений. О, как несчастны эти люди! Я должна помочь им. Теперь я понимаю эти слова: «Когда с тобой случится большое несчастье, ступай в дом на улице Толедо!»

IV. Лунатик

— Эй, Диего! — крикнул дон Мануэль своему слуге, поднимаясь по ступеням дворца, чтобы войти в дежурный зал, где, как он только что увидел через стеклянную дверь, его ожидали бригадир Жиль-и-Германос и патер Антонио.

— Дон Албукерке! — быстро обернувшись, отвечал слуга, уже направившийся было через двор.

Дон Мануэль Павиа де Албукерке осторожно, стараясь не слишком звенеть шпорами, спустился по лестнице; Он был поразительно красив, именно поэтому все женщины в Мадриде знали его. Его везде можно было видеть — на Прадо, в театре, в цирке, и всюду на него оглядывались, любуясь необыкновенной грацией его движений. Любимец высшего круга, баловень общества, он был чрезвычайно представителен, но при этом в нем не было напыщенности. Прекрасная густая борода украшала его мужественное, цветущее здоровьем лицо, в живых глазах был огонь, особенно, когда он говорил; когда же он смеялся, то был просто обворожителен.

Дон Мануэль хорошо знал, что он может нравиться. К тому же он был смелым наездником, честно служил и был самым ловким в Мадриде бойцом. Это он уже не раз доказал на бесчисленных дуэлях и поединках.

Число его знакомых было очень велико, но друзей — только двое: бригадир Жиль-и-Германос и молодой патер знатного происхождения, патер Антонио.

Дон Мануэль, как мы уже сказали, снова повернулся к своему лакею, только что вручившему ему записочку, которую дон Албукерке, не распечатывая, положил в карман. Повернулся же дон Мануэль потому, что увидел — друзья ждут его в дежурном зале.

— Диего, — сказал он, — у меня еще одно поручение для тебя.

— Что прикажете, дон Албукерке?

— Я хочу отослать письмо, но ты знаешь, что письма иногда теряются.

Диего улыбнулся:

— Я не простак, дон Павиа, и сумею быть осторожным.

— Мне известно. Ты знаешь дворец графа Кортециллы?

— Я несколько раз ходил к патеру Антонио.

— Отдай ему это письмо, — сказал дон Мануэль, вынув записочку из кармана и отдавая ее слуге.

— В собственные руки? — спросил Диего.

— Ему лично, а никак не лакею! Если же патера нет дома, то попроси, чтобы тебя проводили к благородной донье.

Диего посмотрел на своего господина, и ясно было, что он вполне понял, что от него требуется.

— Значит, благородной донье я могу отдать его? — спросил он.

— Да, да. Но только ей самой, не графу!

— Позвольте, — вдруг заметил Диего, подержав письмо перед фонарем и прочитав на нем адрес, — это же то письмо, которое я только что вам передал.

— О Боже! — воскликнул дон Мануэль, недовольный своей оплошностью. — Это было бы страшное недоразумение!

Он взял письмо у слуги, продолжавшего потихоньку улыбаться, и подал ему другое, без всякой надписи.

— Ступай скорее, Диего.

— Ответ нужен, дон Албукерке?

— Нет, но не забудь, что я сказал тебе: письмо не должно попасть в чужие руки.

Диего поклонился, надел шляпу, которую все время держал в руках, побежал через двор, а дон Мануэль снова поднялся по широким мраморным ступеням и вошел в большую стеклянную дверь.

— А, вот и он, наш благородный дон Мануэль! — воскликнул бригадир Жиль-и-Германос. Его круглое, красное лицо осветилось приятной улыбкой, и он дружески протянул вошедшему обе руки. — Наконец-то! Верно, ходил опять под чьими-нибудь окнами или был на свидании…

— Ты все шутишь, Жиль, — возразил Мануэль. — Но я от души рад видеть вас обоих; тебя, мой дорогой бригадир, и тебя, патер Антонио, ученый и философ, хоть ты и не признаешься в том. Мне уже давно хотелось побыть с вами.

— Да, да, — рассмеялся Жиль. — Наш благородный дон десять раз пообещает прийти и лишь один раз придет.

— Сегодня я был дежурным.

— По службе или по любви?

— Ты, я вижу, в очень хорошем расположении духа, — отвечал Мануэль. — По службе. И дело весьма важное: дон Карлос появился в Мадриде.

— Как? Дон Карлос! — воскликнул Жиль, вскочив со своего стула, на который он только что уселся.

Патер Антонио тоже проявил некоторое изумление.

— Между нами говоря, сегодня рано утром я получил приказ поставить караулы у всех ворот, но птичка, кажется, вылетела раньше, ибо я только что получил донесения, что за весь день никого не обнаружено.

— Однако с его стороны это смелая штука.

— Да, это на него похоже, и я этому верю, — заметил Антонио. — Не верю только, что его можно поймать. У него слишком много друзей и слишком много средств.

— Кстати, патер Антонио, — заметил Мануэль, — у вас во дворце тоже происходит что-то таинственное.

— Почему ты так думаешь? — спросил Антонио.

— Нет, я не думаю, просто я видел, — отвечал Мануэль, — вчера вечером, когда возвращался с Прадо и уже стемнело…

— Ты оказался там из-за молодой графини, к которой с некоторых пор неравнодушен? — перебил Жиль своего товарища. — Одобряю твой вкус.

— Я просто проходил мимо дворца графа Кортециллы по пути домой и тут увидел двух закутанных людей, которые, подозрительно оглядываясь, быстро шли к дворцу.

— Уж не дон Карлос ли это был со своим братом Альфонсом?

— Нет, это были не они, я уверен, но, во всяком случае, это были замечательные фигуры, — продолжал дон Павиа. — На них были запыленные ботфорты, одинаковые плащи и шляпы, а лица сильно заросли бородой.

— Так это были просто какие-нибудь управляющие, — спокойно заметил Антонио, — прибывшие доложить о чем-то графу. Действительно, такие люди иногда бывают у него.

— Не знаю, — задумчиво проговорил дон Павиа. — Только они произвели на меня странное впечатление. Я уверен, Антонио, ты, если и знаешь, все равно не проговоришься, но мне сдается, что Кортецилла втайне помогает дону Карлосу.

— Не думаю, — воскликнул Жиль. — Скорей, мне кажется, человек этот, владеющий сказочными богатствами, имеет какие-нибудь дела на севере, и его частые путешествия вовсе не так бесцельны. Я думаю, что он стоит во главе какого-нибудь тайного общества или какой-нибудь тайной партии…

Антонио улыбнулся, но это была холодная улыбка, и он сказал только:

—Я вижу, что вы знаете гораздо больше моего, я ничего такого не замечал. Все любят строить догадки насчет графа.

— Это потому, что он так уединенно живет и так ужасно богат, — сказал Жиль. — И потому, что графиня Инес хорошая партия. Клянусь, она с каждым днем становится прекраснее, и мадридские дамы вполне могут ей позавидовать.

— Право, я думаю, уж не влюблен ли наш общин друг бригадир Жиль-и-Германос! —воскликнул Мануэль шутя. —Прежде он смеялся над теми, кто впадал в это сумасшествие, прежде он уверял, что оружие заменяет солдату невесту и что он скорее захочет изведать глубину какого-нибудь сосуда с вином, нежели глубину прекрасного женского взора, но теперь, кажется, произошла внезапная перемена…

— Не беспокойся, друг мой, — улыбаясь, отвечал Жиль, — я тебе не соперник. Но что скажет молодая герцогиня Медина, жена старого герцога Федро, узнав, что Мануэль изменил ей?

— Я всегда был к ней внимателен, и только.

— Дело в том, как на это посмотреть. Во всяком случае, старик-герцог смотрит на это иначе, чем ты.

— Старому человеку жениться на молодой донье всегда опасно, — заметил патер Антонио.

— Ну да, поэтому-то вы и вовсе не женитесь, чтобы с вами этого не случилось, — смеялся Жиль. — Однако герцогу должно было быть известно, что прежде, чем стать его женой, донья Бланка Мария де ла Ниевес имела не одну любовную интригу. Если бы мне за ее записочки, которые получал Мануэль, назначили годовой доход, я бы давно стал миллионером.

— Я об этих письмах ничего не знаю, — сказал Мануэль.

— Конечно, ты ведешь себя как рыцарь и не признаешься в этом, но я однажды после твоего посещения нашел в своей гостиной записочку от этой дамы и потом как ценную бумагу передал ее тебе. Да, да, я все вижу! Прошлый раз на балу герцогиня была очень грустна, оттого что известный Ромео слишком явно ухаживал за гранатовым цветком. Но берегись, герцогиня опасна и умеет плести интриги.

— Старый же герцог чрезвычайно прям и чистосердечен. Одно стоит другого, — сказал Мануэль.

— Мне пора домой, уже стемнело, — заметил патер Антонио, вставая. — Я видел вас, поговорил с вами — и с меня довольно. Не хотите проводить меня?

— Воспитатель прекрасной графини уже беспокоится, — рассмеялся Жиль. — Какой вы, однако, преданный и заботливый человек, патер!

— Всякий должен ответственно исполнять свои обязанности, — серьезно отвечал Антонио.

— У тебя завидная обязанность, — признался Мануэль, — но я думаю, что она трудна и неблагодарна. Скорее бы я согласился стеречь дюжину пленных, чем одну прекрасную молодую девушку.

Молодые люди встали и оставили дежурный зал, напутствуемые поклонами остальных офицеров. Разговаривая между собой, друзья прошли через двор, где часовые отдали им честь, и вышли на улицу.

Приятный свежий ветер дул им навстречу. Была одна из тех волшебных испанских лунных ночей, которые так живительно действуют на человека после тяжелого знойного дня. Поздно вечером и ночью Мадрид обычно оживляется, тогда как днем все прячутся в домах за спущенными занавесками.

На улицах было шумно. Прадо, Реколетос и Фуэнте Кастеллана были полны пешеходов, колясок и всадников. На Пуэрта-дель-Соль еще толпились купцы, евреи и христиане, торговались, разговаривали и обделывали свои дела. На площадь Майор, с ее великолепными лавками, обилием цветов и мороженого, с ее прекрасными выставками, стекался народ. Из сада в центре площади далеко разносилось благоухание цветов.

Три приятеля направились сначала на Прадо, чтобы потом свернуть на ту улицу, где находился дворец графа Кортециллы.

Дойдя до этой сравнительно пустой и спокойной улицы, они увидели большое скопление людей, по-видимому, наблюдавших за чем-то. Там царила полная тишина, но издали не видно было, чем занят народ.

Однако в ту же минуту три приятеля разом замолчали, взглянув на плоскую крышу одного из домов…

Там, на страшной высоте, по самому краю крыши двигалась залитая лунным светом белая фигура в легкой ночной одежде.

Толпа с ужасом смотрела на лунатика, который каждую минуту мог оступиться и рухнуть вниз.

При виде этой страшной картины тело цепенело и волосы становились дыбом. Как тень или как дух, отрешившийся от всех физических законов, повернувшись лицом к луне, двигалась эта женская фигура вдоль самого края. В любую минуту она могла разбиться о мостовую.

— Ни слова! Только не зовите! — говорили несколько человек в толпе. — Ради Бога, тише!

В ужасе смотрели Мануэль и бригадир на женщину-лунатика, патер Антонио стоял бледный и безмолвный и вдруг незаметно скрылся.

Не отводя глаз, смотрели любопытные на белое привидение, которое уверенно продолжало идти вперед.

Спустя несколько минут возле белой женской фигуры внезапно показался мужчина в широкой черной одежде.

Дону Мануэлю и Жилю показалось, что то был дух Антонио, и, обернувшись, они увидели, что его уже не было с ними.

В толпе раздался сдержанный ропот удивления при виде этого человека, который осмелился спасти сомнамбулу от страшной опасности.

Мужчина в черном, уверенно и легко ступая по краю крыши, будто божественной силой воодушевленный на этот подвиг, приближался к женщине.

Еще минута — и все будет кончено! Либо ему удастся спасти ее, либо они оба упадут со страшной высоты.

Затаив дыхание, все следили за его движениями, у всех кровь застыла в жилах от ожидания и страха.

Вдруг сомнамбула, будто почувствовав, что к ней приближаются, начала просыпаться, она сделала легкое движение и пошатнулась.

Из толпы вырвался страшный крик, женщины закрыли глаза, мужчины побледнели. Но в ту же минуту смелый юноша в черной одежде уже подхватил ее и поднял на руки.

Раздались громкие радостные крики. Люди, только что натерпевшиеся смертельного страха, радовались и рукоплескали отважному юноше, который уже уносил спасенную и вскоре совсем скрылся с нею из виду.

— Это был Антонио, — сказал Мануэль. — Яузнал его.

— Но кто эта сомнамбула? — спросил Жиль, удаляясь вместе со своим другом.

— На такой высоте трудно узнать. Дом стоит рядом с дворцом графа Кортециллы, — отвечал Мануэль, — видимо, какая-то их соседка, но я не знаю, кому принадлежит дом.

И друзья отправились по домам, а толпа стала расходиться, не переставая дивиться смелому поступку юноши в черном.

V. Герцогиня Бланка Мария Медина

В богато убранном будуаре стояла перед зеркалом молодая донья и, казалось, спрашивала у прекрасного венецианского стекла, достаточно ли она хороша сегодня. При этом донья самодовольно улыбалась, в глубине души не сомневаясь, что зеркало говорит «да».

Донье было около двадцати восьми лет, она была полной и высокой. Ее грудь, плечи и руки были безукоризненно прекрасны. Герцогиня вообще напоминала женщин Рубенса.

Румяное лицо ее нельзя было назвать особенно благородным или выразительным, красота ее больше дурманила, чем привлекала. Ни особенной сердечной доброты, ни каких-либо других душевных качеств не светилось в глазах герцогини, скорее даже черты ее выражали холодность и вместе с тем жажду чувственных наслаждений.

Страсть и чувственность читались в темных глазах и пухлых, красивых губах Бланки Марии Медины.

При этом герцогиня была поразительно величественна, и всякий, кто видел ее в первый раз, должен был признаться, что красота ее опьяняет.

На герцогине было светло-голубое шелковое платье и легкая мантилья, на шее великолепное жемчужное ожерелье, на груди приколот любимый ее цветок — темно-красный центифолий.

— Ты как раз вовремя, Фелина, — сказала герцогиня вошедшей служанке и не подумав спросить у нее, что ей нужно. — Отдали вчера мое письмо дону Павиа де Албукерке?

— Да, ваше сиятельство. Сегодня я узнала у управляющего благородного дона, что письмо было получено вчера, Диего передал его.

— Значит, недоразумения невозможны. Он получил письмо, — прошептала герцогиня.

— Если позволите, ваше сиятельство, я хотела доложить… — начала Фелина.

— Говори, — приказала герцогиня.

— Диего вчера вечером отнес записочку во дворец графа Кортециллы.

Герцогиня чуть не выдала себя при этих словах, так взволновало ее это сообщение.

— Я так и думала, — чуть слышно проговорила она, а потом прибавила громко, стараясь говорить равнодушно: — Кто тебе это сказал, Фелина?

— Жуанита, дочь управляющего. У нее связь с Диего.

— Вероятно, Диего носил письмо к патеру Антонио, другу своего господина.

— Никак нет, ваше сиятельство. Жуанита сказала мне, что Диего передал письмо молодой графине.

— И она оставила его у себя?

— Не только оставила, но и распечатала. Так Диего сказал Жуаните.