Поезд следует в ад

      Пусть он так красив, умен, вежлив и обходителен, но чужой! В душе у нее нет любви к нему, только скуку и страх, а главное — ожидание неминуемой беды, которая вот-вот должна случиться.
      Оля вздохнула. Нечего рассиживаться и нагонять на себя грустные мысли. Надо идти переодеваться, раз уж пришла сюда. Она приоткрыла пакет и заглянула внутрь. Так, купальник, большое махровое полотенце, мыло, шампунь… Даже шлепанцы резиновые не забыл! Надо же, какой заботливый кавалер. И кучу денег на нее потратил — все новое, дорогое, явно только что из магазина. Надо же, один купальник почти сто пятьдесят долларов стоит! А с виду — простенький. Ольга снова вздохнула, словно древняя старуха, и пошла к душевой.
      В первый момент она немного растерялась — аквапарк ошеломил ее своей величиной, звуками музыки, обилием купающихся людей… У ее ног лежал огромный бассейн странной изогнутой формы, который то сужался, то расширялся. Здесь были горки, искусственные водовороты, и волны накатывали почти как настоящие. У бассейна стояли пластиковые столы и стулья, и люди пили коктейли из высоких бокалов — действительно, почти как на курорте! Оля поискала глазами своего спутника.
      — Вам нравится?
      Ольга услышала знакомый голос и вздрогнула от неожиданности. Ну что это за привычка — подходить со спины!
      — Вы прекрасно выглядите, Ольга. Может быть, хотите что-нибудь выпить или сразу пойдем купаться?
      Он смотрел на нее и сиял улыбкой, как мальчишка. Так старался доставить ей удовольствие, что Ольга даже почувствовала легкий укол совести. Она пробормотала что-то неопределенное, но Олаф, кажется, не заметил.
      — Можно сначала поплавать вот здесь, где вода почти спокойная, потом — где волны…
      Он подал ей руку, в воду они вошли вместе. Ольга всегда любила плавать (жаль только, удавалось очень редко), и только сейчас она почувствовала себя по-настоящему хорошо. Будто каждая клеточка ее тела поет и радуется. Может, и правда, вот оно — счастье?
      Она услышала легкий хлопок, который раздался откуда-то сверху. И дымок еще был… Легкий сероватый дымок. Может, пиротехника такая, лениво подумала Ольга, покачиваясь на теплых, таких ласковых и ручных волнах…
      А потом начался кошмар. Свет погас, раздался звон стекла, и сверху посыпались осколки. Вокруг страшно закричали люди. Почему-то сразу стало очень холодно. Неужели крыша рухнула? — подумала Ольга. И где Олаф? Ведь только что он был рядом! Она протянула руки к нему через холод и темноту, ища защиты и спасения.
      А с высоты уже летел огромный, острый кусок стекла. Оля его не увидела, только почувствовала страшный удар, который пришелся по голове и шее. Сначала была боль, потом по плечам потекло что-то теплое и липкое, потом она перестала чувствовать свое тело… И вообще что-либо чувствовать.
      Когда подоспевшие спасатели разбирали завал и выносили тех, кому еще можно было помочь, Ольга еще жила, несмотря на тяжелейшие травмы (в свидетельстве о смерти потом напишут «несовместимые с жизнью»). Молодой парень заглянул ей в лицо и горестно покачал головой:
      — Жалко девку. Молодая, красивая, ей бы еще жить да жить…
      Более опытный напарник грубо оборвал его:
      — Хватит! Не видишь — у нее позвоночник переломлен. Останется жить — будет калекой. Кому она такая нужна?
      Калекой? Ольга попробовала пошевелить хотя бы пальцем — и не смогла. Значит, правда. Пожалуйста, только не это! Не надо, пожалуйста! — взмолилась она неизвестно кому. И когда сознание вновь стало угасать — на этот раз уже навсегда, она сразу поняла это — Ольга даже почувствовала облегчение.
 
      Ночь на 23 августа 1950 года на юге Российской империи выдалась жаркой и душной. Дождя не было уже почти полтора месяца, земля растрескалась от зноя, и даже степные травы давно пожелтели и пожухли под палящим солнцем. Крестьяне Елизаветградской губернии только головой качали, подсчитывая убытки от сгорающего на корню урожая. Земский начальник Сугробов уже успел составить депешу в столичное Министерство сельского хозяйства. Без субсидий в этом году, пожалуй, не обойтись…
      После неудачной попытки военного переворота в семнадцатом году многое в России изменилось. Шутка ли сказать — на краю пропасти оказались! Однако милостив Бог, все обошлось. Остановились, опомнились… После того как великий князь Георгий Константинович принял на себя бремя царствования, пришлось и новую конституцию принимать, так что былое самодержавие кануло в область истории, и земельную реформу провели — со скрипом, конечно, однако удалось ведь… Да еще много чего! Вот и земство получило большие полномочия, так что голод из-за неурожая в отдельно взятой губернии больше не грозит. Волокиты, конечно, немало предстоит, ну да ничего — бумага все стерпит.
      Радовала затянувшаяся сухая и теплая погода разве что столичных ученых-археологов, что раскапывали древнее скифское городище в пяти верстах от станицы Каменецкой. Экспедиция подходила к концу, а работы было еще непочатый край, потому и радовались каждому погожему дню.
      Помещалось городище на самом слиянии трех рек — могучего Днепра, речки Корко и более крупной реки Березовки. Их крутые берега, видимо, служили в древности прекрасными природными преградами от нападающих. С южной стороны, где простиралась степь, жители построили толстую оборонительную земляную насыпь, которая заканчивалась у юго-западного угла цитадели. Вал прекрасно сохранился, и странно было думать, глядя на него, что когда-то осаждали город орды кочевников, а теперь вот мало что осталось от богатого и сильного поселения. Только ученые, копаясь в прахе земном, по немногим остаткам, по черенкам пытаются воссоздать и внешний облик, и нравы, и верования, и образ жизни великого народа.
      Руководитель экспедиции Сергей Николаевич Беспалов, профессор Московского университета, действительный член Императорского исторического общества, спал беспокойно, всю ночь стонал и метался, будто снилось ему что-то страшное. Сосед по палатке, приват-доцент Георгий Радлов, зря старался, пытаясь его разбудить, — Сергей Николаевич только на миг приоткрыл глаза, совершенно отчетливо, чуть ли не по слогам произнес непонятное слово «Устьвымлаг» и снова погрузился в тяжелое забытье. Приват-доцент покрутился еще немного на складной походной койке, потом махнул рукой и пошел спать на свежий воздух, благо ночи в августе теплые стоят.
      Ну нельзя же себя загонять работой! Так и заболеть недолго. Сергей Николаевич не давал роздыху ни себе, ни помощникам, ни сезонным рабочим, и результат налицо — вот-вот надорвется. Даже с лица спал и по ночам кошмарами мучается. Экспедицию, конечно, скоро придется сворачивать, через две недели начнутся занятия в университете, но есть у профессора и еще причина торопиться — молодая жена Наташа на сносях. Обычно она сопровождала его в экспедиции, да и сейчас напрашиваясь, только в этот раз Сергей Николаевич остался тверд. Все-таки полевые условия, а тут — женщина в интересном положении! Мало ли что может случиться… Если бы рожать предстояло ему, он, наверное, волновался бы гораздо меньше. А потому и отправил Наташу в Питер, к матери. Родить она должна была только в начале сентября, но почти каждый день после работы бегал он на почту справляться — нет ли вестей из дома.
      Радлов почувствовал легкий укол зависти — его-то никто не ждет! Только пустая холостяцкая квартира да полуглухая кухарка Матвевна. И до защиты диссертации еще далеко… А ведь они ровесники и в университете учились вместе когда-то. Грустно было сознавать приват-доценту, что не досталось ему такое удивительное сочетание ума, таланта, интуиции и редкого трудолюбия. Не каждому дано быть незаурядным человеком, но хорошо хоть, что они есть! Он даже устыдился немного своей зависти и постарался подавить это недостойное чувство, потом начал считать слонов — и так постепенно заснул.
      Сергей Николаевич проснулся в восемь тридцать утра. Первая мысль была — проспал! Даже будильник тикал как-то укоризненно — спишь, мол, брат? А работать кто будет?
      Он потянулся под жестким солдатским одеялом. Сон явь перемешались в голове, и он почему-то никак не мог вспомнить, где находится. Почему вместо белого потолка над головой серо-зеленый брезент, растянутый кольцами и шестами? Почему пахнет не бензином и сыростью, не спертым воздухом квартиры одинокого старого человека, а степными травами, нагретыми солнцем?
      А главное — откуда взялось это почти забытое ощущение силы и здоровья во всем теле? Почему глаза прекрасно видят без очков, нет ни одышки, ни боли в суставах, и даже (он быстро провел языком во рту), даже все зубы на месте! И левый передний, что выбили когда-то в Крестах на допросе, и те, что выпали потом в лагере от цинги… Сергей Николаевич посмотрел на свои руки. Так и есть! Ни следа старческой дряблости и пигментных пятен. Мускулы перекатываются под чистой и крепкой молодой кожей, выдубленной загаром.
      Он откинул одеяло и с удивлением изучал свое тело. Так вот каким оно могло стать, если бы не таежный лесоповал и угольные шахты в Караганде… «Интересно, где же я оказался?» — думал он. Но кажется, уже знал правильный ответ.
      Он вскочил с постели, натянул рабочие брюки и рубашку из грубой хлопчатобумажной ткани. Ай да дьявол! Не обманул-таки. В прочной брезентовой сумке, что стояла возле складной кровати, нащупал тяжелый прямоугольный предмет величиной с амбарную книгу. Руки дрожали от волнения, когда он расстегивал неподатливые застежки и доставал толстый потертый фолиант, переплетенный в коричневый коленкор, — и задрожали еще больше, когда он узнал собственный почерк. Перед ним было что-то вроде дневника или личного рабочего журнала.
      Ага, посмотрим… Написано торопливо, местами неразборчиво, видно, что в походных условиях. Даже страницы кое-где помяты и запачканы. И все вперемешку — описания находок, собственные умозаключения и выводы по этому поводу, мелкие происшествия и заметки «для памяти» по закупкам муки и сахара.
      «26 июня 1950 года. Городище близ станицы Каменецкой занимает территорию почти 5 квадратных миль. Заселено предположительно во II — V веках до н. э. Самое древнее скифское поселение!
      30 июня. Сразу за оборонительной насыпью с внутренней стороны оставлено открытое пространство шириной от половины до трех четвертей мили. Загон для скота или укрепление для военных надобностей?
      2 июля. Обнаружено захоронение мужчины высокого роста (около 6 футов ), предположительно знатного воина. В кургане — останки четырех лошадей. Украшения конской сбруи, выполненные из золота в характерном «зверином» стиле (олень с подогнутыми ногами, тигр, кусающий горного козла), аналогичны изделиям, обнаруженным проф. Сретенским при раскопках в Минусинской котловине…»
      Он читал страницу за страницей, и нервная дрожь сменялась радостью. Значит, правильны были его предположения о сибирско-алтайском происхождении народов, заселивших причерноморские степи!
      В руки ему выпала фотокарточка, заложенная между страниц. Наташа, его Наташенька в ситцевом платье и соломенной летней шляпке улыбалась, скрестив руки на выпирающем под платьем животе. Именно такой он увидел ее своим внутренним взором, когда беседовал с Шарлем де Вилем, — веселой, кокетливой и чуть-чуть смущенной. Не было больше страха в ее глазах, только молодость, любовь и ожидание счастья.
      Он стоял босиком на утрамбованном земляном полу в палатке с журналом в руках — и плакал от радости. Постепенно, день за днем он вспоминал всю свою жизнь — другуюжизнь, которой не было. Детство в Петербурге… Переезд в Москву вслед за отцом, получившим новое назначение в Железнодорожном ведомстве… Годы учения в университете… Ох и попойку они закатили по случаю окончания! Его однокурсник Радлов, помнится, тогда плясал, изображая бурятского бога, и пытался напоить пивом рояль.
      Потом — женитьба на Наташе. Четко, будто на фотографии, он увидел их свадьбу — юную невесту в простеньком кисейном платьице, что сшила своими руками, и себя самого — огромного, неловкого, во взятом у приятеля парадном костюме. Рукава, помнится, еще коротковаты были, и его широкие, костлявые запястья все время вылезали наружу, как ни одергивай. Комнатка в мансарде под самой крышей… Денег было маловато, у него были всего одни брюки, зато сколько нежности! Сергей Николаевич даже покраснел, вспомнив первый год их совместной жизни.
      Зато теперь он — известный, многообещающий ученый, профессор, отец семейства… На его лекциях в аудитории не бывает свободных мест, даже в проходах стоят иногда и с других факультетов приходят послушать. И это — в неполных тридцать три года, когда все еще впереди!
      А вся его прежняя жизнь, тяжелая и горькая, в которой были боль и потеря близких, тюрьма, лагерь, годы забвения, — всего лишь нелепый кошмарный сон, приснившийся душной августовской ночью.
      Сергей Николаевич накинул парусиновый пиджак, натянул пыльные сапоги и вышел из палатки. Он выпрямился во весь свой немалый рост, вдохнул воздух полной грудью… Стоять в прозрачном воздухе летнего дня, когда взгляд свободно блуждает по равнине, неизменной с тех пор, когда первый всадник проскакал на своем коне по ее просторам, было незабываемым ощущением, почти чудом.
      — Сергей Николаевич, — Радлов осторожно тронул его за плечо, — идите скорее! Там новое захоронение. Уж хотели вскрывать, но я велел вас дождаться.
      Сергей Николаевич быстро, размашисто зашагал за ним. В самом деле, сколько ж можно природой любоваться, когда дело стоит! На раскопе работа идет вовсю. Обожженные солнцем, перемазанные в земле потные люди улыбались ему и желали доброго утра. Он радостно узнавал лица сотрудников экспедиции и аспирантов, студентов, даже сезонных рабочих и со всеми успевал поздороваться.
      — Вот, видите, четырехкамерная могила, в точности как в Пазырыкском захоронении!
      Сергей Николаевич не смог дождаться, пока рабочие снимут верхний слой земли и разберут бревна, составляющие подобие шатра над могилой знатного скифа. Он как будто чувствовал, что сейчас перед ним находится самая значимая находка всей его жизни, закономерный итог многолетних научных изысканий. Вместе со студентами он принялся сам разбирать хрупкие от времени деревянные конструкции, и то, что он увидел, не обмануло его ожиданий.
      Умерший лежал на спине, лицом на восток, окруженный предметами роскоши. На шее у него было прекрасное бронзовое крученое ожерелье, а золотые кольца унизывали все пальцы. Нож с ручкой из слоновой кости лежал в пределах досягаемости левой руки, как будто этот воинственный кочевник и после смерти рассчитывал воспользоваться им в случае опасности. Тут же лежал богато украшенный колчан с шестьюдесятью семью стрелами и хлыст для верховой езды.
      В соседней камере, чуть поменьше размером, на бронзовых похоронных носилках, покоилось тело женщины, на которой все еще были надеты золотые кольца, ожерелья и браслеты. Украшения, золотые бляшки и пуговицы лежали, перемешавшись с ее костями. Полуистлевшая золотая вуаль все еще покрывала ее голову, и бронзовое зеркало, небрежно брошенное на расстоянии вытянутой руки, чуть блестело на солнце. Как будто даже в смертный свой час, перед тем как сопроводить супруга в последний путь, скифская царица бросила последний взгляд на свою красоту…
      В третьей камере, значительно меньшего размера находились два тела. Видимо, слуги древнего скифского правителя нашли здесь свой последний приют — украшений было значительно меньше, только бронзовые бляшки, которые когда-то крепились на одежду, в беспорядке рассыпаны среди голых костей. Последнее отделение занимали шесть амфор, в которых все еще находились остатки масла и вина.
      Как будто кочевник, отправляясь в далекий путь, позаботился о том, чтобы взять с собой самое необходимое.
      Сергей Николаевич долго не мог оторваться от этого зрелища — и завораживающего, и жуткого одновременно. Кажется, его состояние передалось всем его коллегам, и теперь они стояли вокруг раскрытой могилы, не в силах произнести ни слова. Уже потом опомнились люди, застрекотали вокруг фото и кинокамеры, дабы запечатлеть торжественный момент, заскрипели карандаши и перья по бумаге. Потом, через много лет, украшения из станицы Каменецкой будут лежать в Эрмитаже, а без их фотографий не обойдется ни одна научная работа о культуре скифов.
      Сергей Николаевич стукнул себя по лбу. Надо же, как он мог забыть! Сумка-то вместе с дневником осталась в палатке! Надо сходить за ним, записать, пока свежи впечатления.
      По пути в лагерь Сергей Николаевич встретил Миколу Сидорчука, который держал в станице мелочную лавочку и каждый год продавал съестные припасы для экспедиции. Сергей Николаевич подозревал, что с огромной пользой для себя. Но куда ж деться без Миколы! Даже сезонных рабочих не удалось бы набрать без его содействия. Местные станичники побаивались древних курганов, говорили про заклятые клады и какие— то загадочные «бисовы огоньки», а Микола только посмеивался в усы.
      — Воны люди ученые, воны словознають! — говорил он со значением, поднимая палец вверх.
      Односельчане верили ему и шли копать землю для понятной им цели, благо что оплачивалась такая работа куда как хорошо. А Микола богател, довольно потирал руки и уже задумывался о расширении торгового дела.
      Только вот сегодня он что-то сам на себя не похож. Сергей Николаевич удивился даже. Степенный, обстоятельный, пузатый и седоусый Микола почему-то бежал со всех ног ему навстречу.
      — Барин! Сергей Николаевич! Письмо вам из Питера, срочное! Только что «быстрой почтой» доставили!
      Вот те на! Лет пять назад купец Веденянин — лесопромышленник и миллионер, известный на всю Россию своими чудачествами, решил во что бы то ни стало перехватить выгодный контракт на поставку строевого леса у извечного своего конкурента Щелыкова. Да только не поспел вовремя — слишком медленно почта идет от Архангельска до Москвы. Почесал в затылке купец… да и придумал учредить «быструю почту» — для тех, кому очень к спеху и дело не терпит отлагательства. С тех пор на автомобилях, курьерских поездах и даже аэропланах доставляют корреспонденцию в любой уголок страны. Удовольствие это весьма дорогое, и люди, не обремененные тяготами богатства, прибегали к услугам «быстрой почты» только в самом крайнем случае.
      Сердце глухо стукнуло и упало куда-то вниз, когда торопясь, разрывал непослушными пальцами продолговатый белый конверт. Неужели с Наташей что-то?
      Когда Сергей увидел знакомый почерк, круглые буквы, строчки, катящиеся вниз, стало немного легче. Несколько минут он тупо смотрел на листок розовой почтовой бумаги, пахнущий ее любимыми духами Soer de Jannet и еще каким-то лекарством, не в силах прочитать ни слова… Пока не понял наконец, что третьего дня, в одиннадцать утра, у него родился сын.
      «Сереженька, родной, прошу тебя, не тревожься за нас. Роды были легкие. Наш мальчик родился на три недели раньше срока, но доктор Корф говорит, что он — настоящий богатырь, весит почти девять фунтов. Мы с Софьей Петровной уже решили назвать его Николенькой в честь твоего отца — и моего тоже. Видишь, хороший мой, как славно получилось? Крестить обождем до твоего возвращения…»
      — Сергей Николаевич! Что стряслось-то?
      Микола тряс его за плечо, тревожно заглядывал в глаза. Сергей Николаевич повернулся к нему, улыбаясь глупо и счастливо.
      — Да нет, ничего… Все хорошо. Сын у меня родился, понимаешь?
      — О, це добре дило! — Микола приосанился и огладил усы. — У мене тоже, як жинка хлопчика родила, я чуть не сказывся от радости. Так что магарыч с вас, барин! Треба горилки выпить.
      Шатаясь, будто пьяный, он пошел обратно к раскопу. Хотелось немедленно поделиться этой удивительной новостью со всеми.
      Остаток дня прошел как в тумане. Длинный дощатый стол, за которым обычно обедали, кто-то застелил льняной белой скатертью с вышитыми петухами, а на ней, как на волшебной самобранке, появились вдруг откуда-то и круги домашней кровяной колбасы, и круто посоленное сало, огурцы с помидорами, вареные яйца и бутыль с мутноватой деревенской горилкой. Потом поедали волшебно-вкусную снедь и чокались бесчисленными «чарками», желали счастья новорожденному и новых успехов — его отцу… Под конец затянули «Ой, у поли жито», голоса звучали вразнобой, но Сергею Николаевичу это пение все равно показалось вполне слаженным, торжественным и красивым.
      Сын Миколы Федька — веснушчатый белобрысый мальчуган лет десяти — несмело тронул его за рукяв.
      — Я это… — Федька шмыгнул носом и утерся рукавом не слишком чистой рубахи. — Тоже хочу в нывирситет поступить!
      Вот те на — еще один археолог! А почему бы и нет, в конце концов? Школа в станице есть, при некотором таланте и прилежании ничто не помешает отроку продолжить образование. Может, новый Ломоносов будет… Сергей Николаевич чуть улыбнулся и потрепал мальчишку по выгоревшим волосам:
      — Молодец, брат Федька! Учись! Я тебе зимой книг пришлю.
      — Правда? — Мальчуган аж вспыхнул от радости. — Ей-богу правда, не врете?
      Потом, когда все было съедено и выпито, посуду собрали со стола, Федька сам напросился на речку — тарелки мыть. «Счас слетаю, мигом!»
      Сергей Николаевич не мог усидеть на месте. Он чувствовал себя объевшимся сверх меры, слегка пьяным, но главное — переполненным счастьем.
      — Пойду пройдусь немного. Обед растрясу, — зачем-то сказал он, и, когда шел по тропе, ведущей к речке, к радости его почему-то примешивалась легкая грусть.
      Как будто знал, что с ним будет дальше.
      Подходя к берегу, он почувствовал какое-то смутное беспокойство. Зачем-то ускорил шаг — и увидел, как Федька поскользнулся на деревянных мостках и ушел с головой под воду. Течение сразу же подхватило его, только мелькнула голова и руки с растопыренными пальцами.
      В первый момент Сергей Николаевич застыл в нерешительности. С одной стороны — вся его жизнь, выстраданная, вымечтанная, купленная дорогой ценой. А с другой — что? Чужой мальчишка? Белобрысые вихры торчат во все стороны, веснушки, цыпки на руках, запыленные босые ноги… «В нывирситет поступать хочу!»
      Сергей Николаевич как-то вдруг вспомнил все это — и застонал от боли и стыда. На бегу скинул он пиджак, тяжелые сапоги, чтобы не мешали, и прыгнул в воду с тех же злополучных мостков. Он видел, как Федьку понесло на середину реки, понимал, что это — смерть, почти верная смерть для обоих, только вот иначе поступить не мог.
      Размашисто, саженками он подплыл к мальчишке. Тот уже и барахтаться почти перестал, только смотрел на него огромными испуганными глазами. Сергей Николаевич схватил его за плечо.
      — Ты ничего, брат, держись… Держись только… — повторял он.
      А ноги уже сковало холодом и потянуло ко дну. Он чувствовал, что поперек течения ему не выгрести, тем более с такой ношей, но все равно греб свободной рукой, пока мог. Смертный холод, что сковал ноги, поднимался все выше и выше, а когда дошел до сердца, солнце погасло вдруг и небо над головой подернулось черной дымкой…
      К берегу уже бежали люди, но Сергей Николаевич их не увидел. Он не почувствовал, как их обоих вытащили на берег, как с трудом разжали его мертвые пальцы. У Федьки потом целый месяц на плечах синяки не сходили.
 
      Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля!
      Вилен Сидорович открыл глаза, услышав с детства знакомые радиопозывные. То, что он увидел вокруг, заставило его снова зажмуриться от удивления — а потом снова медленно-медленно разлепить веки. Неужели померещилось? Нет, все правда.
      Вместо выцветших старых обоев — золотистый накат на стенах. Потолок почему-то был очень высоко — метра три с лишним, никак не меньше. По сравнению с убогой клетушкой хрущевской постройки, в которой он жил последние сорок лет, не квартира, а настоящие хоромы. И мебель хорошая — крепкая, добротная, без всяких финтифлюшек. Такой сейчас уже не делают.
      Только вот инвентарные бирки с номерками зачем? Вилен Сидорович не сразу вспомнил, что теперь квартиры предоставляют трудящимся вместе с мебелью.
      «С добрым утром, дорогие товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику».
      Вилен Сидорович бодро вскочил с кровати. Куда только подевались привычная гипертония, остеохондроз и хруст в суставах! Он чувствовал себя бодрым и молодым, аккуратно и быстро застелил постель, поставил подушку уголком и поискал глазами, где бы заняться зарядкой. А, вот и гантели лежат под шкафом рядышком, будто дожидаются.
      — Виля, яичницу будешь? — Дверь чуть приоткрылась, в комнату заглянула Зина в цветастом ситцевом халатике. В руках какая-то кастрюлька, волосы повязаны белой косынкой, капли воды после утреннего умывания еще висят на ресницах… Она тоже была молода! Ну, не девчонка, конечно, лет тридцать пять на вид, но какое свежее, хорошее было у нее лицо! Куда там нынешним размалеванным кикиморам. Вилен Сидорович не выдержал, сгреб ее в объятия и закружил на руках, напевая:
 
      Мы — кузнецы, и дух наш молод,
      Куем мы счастия ключи!
 
      — Отпусти, сумасшедший! — завизжала она, заколотила его кулаками по спине, но совсем не больно, а скорее шутя. — Поставь меня на место! Что за обращение с лучшей стахановкой на заводе! Я на тебя жалобу напишу, — она уже смеялась, — в комитет советских женщин!
      А он все кружил ее на руках, радуясь своей мужской силе и ее гладкому, упругому телу под халатиком. Ничего, что кричит! Если сердится, то притворно.
      Так и есть — отсмеявшись, Зина обняла его за шею, поцеловала и уже серьезно спросила:
      — Что с тобой сегодня?
      Ну, не рассказывать же ей правду! И что теперь правда — непонятно… Вилен Сидорович только крепче прижал ее к себе, зарылся лицом в пушистые волосы и тихо ответил:
      — Ничего, это я так. Красивая ты у меня очень.
      — Уж ты скажешь! — фыркнула Зина, поправляя сбившуюся косынку, но Вилен Сидорович все равно видел, что ей приятно. — Нашел время для глупостей. Давай быстрее, завтракать пора, а то дети в школу опоздают.
      Только сейчас Вилен Сидорович заметил фотографию в рамочке, что стояла на комоде. Серьезный подросток в белой рубашке и девочка лет десяти в пионерской форме возле толстой, старой березы. Наверное, в пионерлагере летом. От завода путевки достались под Тарусу.
      Он с пронзительной остротой понял вдруг, что это егодети — желанные, загаданные, которых не было никогда. Мальчик на Зинаиду больше похож, а девочка — вся в него, просто копия. И имена у них хорошие, правильные имена — Дамир (это сокращенно «даешь мировую революцию») и Сталина, Сталька, Сталечка, в честь любимого вождя и учителя. В один миг он вспомнил, как они когда-то учились ходить, говорить, разбивали коленки, рисовали палочки в тетрадках. Все было — и двойки, и слезы, и корь со свинкой. Зато растут они теперь, ясноглазые и крепкие, будущие счастливые граждане великой страны.
      Вилен Сидорович почувствовал, как глазам стало изнутри горячо и влажно. Только вот заплакать еще не хватает от умиления!
      — Зин, ты иди, я сейчас, — он осторожно поставил ее на ноги, поцеловал в шею, — сейчас приду.
      В ванной он долго умывался, отфыркиваясь от холодной воды (горячей почему-то не было), хотел было побриться, но потом передумал. Холодной водой как-то неприятно, да и бритва на полочке была только опасная. Такую и в руки взять страшно с непривычки! Вилен Сидорович поскреб щеку ладонью и решил, что сойдет и так.
      За столом на кухне дети сидели уже одетые, умытые, Сталька с заплетенными косичками, у Дамира волосы топорщились ежиком.
      «Новым трудовым почином ответил весь советский народ на призыв партии и правительства выполнить пятилетку в три года», — монотонно бубнило радио.
      Зина раскладывала еду по тарелкам и говорила без умолку:
      — Я вчера так удачно талоны отоварила — и на сахар, и на масло, и на крупу! Яйца вот еще достались… И стоять пришлось совсем недолго — часа полтора, не больше.
      Вилен Сидорович покосился на сероватую, неаппетитную массу в тарелке и тоненький ломтик яичницы, сиротливо лежащий у самого края. Всего три — ему и детям, себе не положила… Овсянка, сваренная на воде, на вкус была вряд ли намного лучше той, что давеча досталась Крошке. Вилен Сидорович отхлебнул жидкий чай, пахнущий веником. Вот чай заваривать Зина никогда не умела, что правда, то правда. Почему-то вспомнил с тоской ближайший оптовый рынок, где даже на его пенсию вполне можно было купить еду. Ну, может, не самую лучшую, зато всегда без очереди, и поторговаться можно… Он, правда, сразу же одернул себя — нашел о чем жалеть! Подумаешь, талоны! Главное, что все по справедливости.
      — Виля, собирайся, а то на смену опоздаешь, — напомнила Зина, — тебе же в первую сегодня!
      И то правда. Вилен Сидорович залпом допил остывающий чай, подхватил пиджак со стула и направился к двери. Пока он надевал ботинки (хорошие такие, добротные, фабрики «Скороход»), радиоприемник вдруг будто сам собой включился на полную мощность и сообщил совершенно замогильным тоном:
      «Органами правопорядка разоблачена деятельность группы вредителей в тяжелой промышленности. Наймиты иностранных разведок уже арестованы и в ближайшее время предстанут перед судом…»
      Фу-у, даже мурашки но спине! До сих пор одно вредительство кругом, а мы еще сетуем на временные трудности. Сейчас-то им спуску не дают, а знали бы люди, что будет, если дать им разгуляться! Вилен Сидорович вспомнил почему-то журналы с голыми девками в киоске и наглые рожи по телевизору. Фиг вам, господа жулики! Ничего у вас не получится.
      С этой мыслью Вилен Сидорович вышел на улицу-Утро было солнечное и ясное. Солнце уже пригревало, и деревья стояли в золотом уборе осенних листьев. Вилен Сидорович вспомнил, как давеча шел по бульвару с кошелкой — совсем как тогда… Только он теперь не убогим стариком шаркает, нет, — идет мужчиной-молодцом, как и мечтал! Есть у него теперь и семья, и работа любимая, и квартира — не чета прежней, а главное — есть цель и смысл в жизни. Рабочий человек, коммунист, хозяин своей судьбы, он сумел-таки переломить обстоятельства… Да что там — почти чудо совершить! Вилен Сидорович немного гордился собой. Про Шарля де Виля вспоминать почему-то не хотелось. Гораздо приятнее было думать, что он самдобился того, что мечта его стала явью, и постепенно Вилен Сидорович начал верить в это.