Едва проснувшись, он начал ворчать. Молчать он не умел. Совсем.
      Разбудил его сквозняк.
      «Холодина какая. Нельзя, что ли, было закрыть?»
      Дуло из настежь раскрытого окна. Там голубело и желтело утреннее небо, и больше ничего не было, потому что этаж высокий, а очень старый человек лежал в постели и смотрел в окно снизу вверх.
      «Когда всё это кончится?» – неизвестно у кого спросил он, откашлявшись и достав из стакана зубы. Подвигал челюстями, чтобы протезы встали на место.
      Настроение у него, как всегда по утрам, было отвратительное. Особенно, если весна, солнце, прозрачный свет. Но он знал, как и что делать. Выработал ритуал.
      «Бюро ритуальных услуг, за работу! – приказал себе старик и начал отсчет перед стартом. – Шесть, пять, четыре, три, два, один».
      Тяжело, как грузовой корабль «Союз», поднялся. Одеяло соскользнуло с него, будто опоры, отошедшие при старте. Еще больше сходства с натужным, небезопасным отрывом от земли возникло, когда человек покачнулся.
      Но ничего, выправился. Нашарил ногами тапочки.
      «Простужусь, помру, будете знать», – мстительно пообещал он кому-то и прошаркал через комнату, чтобы закрыть раму.
      Секунду-другую озирал заоконный мир.
      «Тьфу, бездарность какая».
      И то сказать, любоваться было нечем. Ветхие панельные девятиэтажки, асфальтовый двор, кусты. Странно только, что в голосе старика прозвучало разочарование, будто он рассчитывал увидеть вместо чахлого купчинского микрорайона Неаполитанский залив или, на худой конец, Женевское озеро.
      Ворчун задернул шторы и уставился на свое жилище, тоже будто впервые. Тут зрелище было опять-таки безрадостное. Голые стены, кровать с тумбочкой да платяной шкаф, более ничего.
      «М-да…»
      Мрачный взгляд опустился на метровый лист фанеры, зачем-то валявшийся у окна. Древнее лицо дернулось, словно от боли или мучительного воспоминания.
      «Мыться-бриться, а то повешусь». С этими словами старик заковылял в ванную, еле переставляя дряблые ноги. Спал он в рубашке, но не ночной, а нательной. Когда-то в таких ходили все мужчины, но те люди поумирали, те фабрики позакрывались или перешли на другую продукцию. Рубашка, однако, была свежая, идеально белая. Пожалуй, излишне белая. На ее фоне морщинистая шея напоминала фактурой и цветом потрескавшуюся землю.
      Бреясь, старик смотрел только на бритву и помазок. Если встречался с собой в зеркале глазами, тоскливо вздыхал и отводил взгляд. Он себе ужасно не нравился.
      «Терпение, – приговаривал он, – терпение. Всему свое время». Расчесал густые, совсем седые волосы, надушился одеколоном из резиновой груши.
      «Так-то лучше».
 
      Одевание представляло собой важный и неторопливый церемониал. «Какой наряд выберешь, так и день сложится», любил повторять этот человек.
      Долго стоял перед открытым шкафом, где теснились вешалки с одеждой. После колебаний взял светлый льняной костюм, мешковатый, но элегантный. Поверх своей белоснежной нательной рубашки надел свободную водолазку. Взял тупоносые туфли очень маленького размера. Он вообще был невысок, тщедушен. Наверное, в молодости отличался легкостью и пластичностью движений. Былое изящество проступило в жесте, которым щеголь поправил свои белые, чуть растрепавшиеся волосы.
      Последним штрихом стала чудесная трость с серебряным набалдашником в виде раздвоенного копытца. Она окончательно превратила старую развалину в пожилого джентльмена, даже денди.
      Вот теперь старичок позволил себе посмотреться в зеркало и, кажется, остался более или менее доволен.
      Он медленно прошелся по комнате, по коридору, опираясь на палку. Непонятно, зачем ему понадобился этот обход. Глядеть в однокомнатной квартирке было не на что. Кухня, например, вообще пустовала. Помещеньице-то в семь квадратов – ни стола, ни плиты, ни холодильника. Словно здесь никогда не готовили, не ели, не пили чай.
      «Приветствую тебя, пустынный уголок. И катись к черту. Больше не увидимся».
      Попрощавшись с квартирой таким оригинальным образом, старик вышел на лестницу и вызвал лифт.
      Бледно-розовый язык облизнул сухие губы. Костлявая кисть с коричневыми пигментационными пятнами нервно барабанила по набалдашнику. Старый франт явно волновался.
      Зашипели двери, но он не вошел в кабину, замешкался. Поднял левую ногу, опустил. Поднял правую. Опять передумал. «Кто там шагает правой. Левой, левой!» Это опять был суеверный ритуал, как с одеждой.
      Пока чудак колебался, с какой ноги войти, двери захлопнулись, лифт уехал.
      «Плохая примета. – Старик ударил палкой об пол. – Или хорошая?»
      Двери снова открылись минут через пять. Он быстро переступил порог, с левой ноги. Нажал кнопку с единичкой.
      «Плохая или хорошая? Плохая или хорошая?» – всё повторял он и, наверное, твердил бы эту фразу до самого низа, но, спустившись всего на два этажа, кабина остановилась. Двери разъехались.
      На площадке стояла девочка-подросток с портфелем.
      «Хорошая», беззвучно прошептал старичок и причмокнул.

      «Дедушка, вы до конца едете? Если до первого, я войду. Если нет, то езжайте себе».
      Лицо у девочки было не то напряженное, не то испуганное.
      «Какая разница, до первого – не до первого?»
      Он впился в нее глазами, будто пытался угадать причину нервозности. Палец держал на кнопке, чтобы не сдвинулись двери.
      Девочка была невоспитанная. Не знала, что старшему отвечать вопросом на вопрос невежливо.
      «Трудно сказать, что ли?» – недовольно протянула она, не трогаясь с места.
      Старик догадался сам.
      «Ты боишься ездить в лифте одна. У тебя клаустрофобия».
      «Чего у меня? – Она смутилась. – Я не ездить, я застрять боюсь. Если с кем-то, еще ничего. А одна в лифт ни за что не сяду. Наверх-то нормально. Если подождать, всегда кто-нибудь придет. Сажусь и еду. Если раньше выйдут, я тоже выхожу, и дальше пешком. Вниз редко получается. Обычно по лестнице спускаюсь. Ладно, поехали. Если вы не до первого, я с вами выйду».
      Она осторожно, словно ступая на лед, вошла в кабину и передернулась, когда пол качнулся под ногами.
      «Я еду до самого низа. Так что бояться тебе нечего».
      Старичок хихикнул.
      Улыбнулась и девочка.
      «Тогда поехали. А то я на урок опаздываю».
      Он убрал с кнопки палец. Двери гулко захлопнулись. От этого звука девочка скорчила гримасу и побледнела.
      «Ты уже когда-нибудь застревала?»
      «Вы чего? Я бы с ума сошла! Мне иногда снится, что я в лифте зависла. Одна или, еще хуже, с каким-нибудь уродом – это вообще караул. И обязательно свет гаснет. Я ору во сне – тыща децибел. Мама прибегает, а я сижу вся такая, слюни текут, слезы капают. Очуметь!»
      Девочка коротко рассмеялась, стряхнув со лба русую челку.
      Старичок прищурился, замигал, блеклые глазки сверкнули. Он прислонился к стенке, и в тот же миг кабина вдруг остановилась.
      Свет мигнул, погас.
      Бедная девочка перепугалась так, что даже не закричала. Громко втянула воздух и, парализованная ужасом, не смогла выдохнуть.
      «Надо же, сглазила, – раздался в темноте спокойный голос. – Видишь, ничего особенно страшного. Мы не падаем, мы просто застряли. Я с тобой. Бояться нечего. Сейчас снова поедем».
      «Ха-а-а… Ха-а-а», – судорожно сипела девочка, не в силах произнести ни слова.
      «Ну-ну, спокойней. Ты где? Дай руку, не бойся».
      Она вцепилась в него, старик крякнул.
      «Полегче, ты мне пальцы сломаешь. Знаешь ли ты, что страх – самый мощный из биопсихических стимуляторов? Под его воздействием мышечная функция может усиливаться в восемь раз».
      «Дедушка! – пискнула девочка. – Выпустите меня отсюда! Пожалуйста, миленький!»
      «Ну как я тебя выпущу? Я же не лифтер. Но ты успокойся. Сейчас мы вызовем диспетчера. У тебя есть мобильный?»
      «Есть…»
      «Доставай».
      «Точно! Я маме позвоню! – Стуча зубами, девочка достала телефон и вскрикнула. – Не работает! Ни одной пипочки!»
      «Конечно, не работает. Мы в стальном ящике. Сигнал не проходит. Но это ничего. Ты просто посвети, я найду, где тут кнопка вызова…»
      Голубоватый свет закачался – рука девочки ходила ходуном.
      «Ага, вот… Диспетчер!»
      Ответили сразу.
      «Слушаю».
      «Это дом 24, корпус 1, второй под…»
      «Тетенька! – заорала девочка, прижавшись губами к самому щитку. – Мы застряли! Миленькая! Дорогая! Скорей, пожалуйста!»
      «От микрофона подальше. Не слышу ничего».
      «Погоди… – Старик мягко отодвинул девочку. – Это вторая парадная. Тут школьница нервничает. На уроки опаздывает. Можно как-нибудь побыстрее нас вызволить?»
      «Питание в шахте вырубилось. Не только во втором подъезде, во всех. Сейчас аварийную вызову. Ждите».
      «Сколько ждать?! Я тут сдохну у вас! Хоть свет включите!»
      Но сколько девочка ни кричала, ответа не было. Наверное, диспетчерша объяснялась с другими застрявшими. А может, просто отключилась, чтоб не надоедали, – все равно ничего не сделаешь, пока не прибудет мастер.
      «Не трясись ты так. – Старик нашел в темноте острое плечо, легонько по нему похлопал. – Давай разговаривать. Легче будет».
      «Я… не… могу, – с истерическим подвизгиванием ответил голосок. Но через несколько секунд девочка сама попросила. – Не молчите, а? Пожалуйста! Дедушка, говорите что-нибудь. Я слушать буду».
      «Не только слушать, но и слушаться. Договорились?»
      «Ага».
      «Тебя пугает темнота. А ты зажмурься, да еще прикрой лицо ладонями. Представь себе, что тут светло, просто ты смотреть не хочешь… Ну как, стало полегче?»
      «…Немножко… Я вас никогда не видела. Вы в нашем подъезде живете или в гостях были?»
      «Кто ходит в гости рано утром? Я из 76-й квартиры».
      «Это на девятом? Я думала, там никто не живет».
      «Никто и не живет. Я эту квартиру год как купил, а выбрался сюда в первый раз. Так и стоит пустая, почти без мебели. Я вообще-то живу в Москве, но сам родом питерский. Когда-то на месте этой девятиэтажки стоял дом моих родителей. В шестидесятые снесли. Тут все так изменилось. А все равно тянет. Как говорится, к истокам. Вот и купил, хе-хе, недвижимость…»
      Говорил он уютно, размеренно. Наверное, хотел, чтобы подружка по несчастью успокоилась. До этого пока было далеко, зубы у девочки так и клацали, но она очень старалась не сорваться.
      «Говорят, у пенсионеров денег нет. А вы вон квартиру купили. Просто, чтоб оттянуться. Здорово».
      «Я не пенсионер, – с обидой сказал старичок. – Я на телевидении работаю».
      Это ее заинтересовало, даже трястись перестала.
      «Реально? Очуметь! – Потом подумала и предположила. – Наверно, на канале „Культура“. Его бабушка смотрит».
      «С чего ты взяла, что я работаю на „Культуре“?
      «Там все старые».
      Он еще больше обиделся.
      «Не такой уж я старый. Просто с утра плохо выгляжу. Ты бы на меня вечером посмотрела. И вообще старость – понятие относительное. Я когда в твоем возрасте был… Тебе двенадцать с половиной?»
      «Точно, – поразилась она. – Вы откуда знаете?»
      «Когда мне было двенадцать с половиной, мне и тридцатилетние казались пожилыми».
      «А то нет?»
      Старик, который не хотел, чтобы его считали старым, вздохнул и не стал развивать тему.
      «Что вы молчите? – сразу запаниковала девочка. – Вы тут? Дедушка!!!»
      «Что ты орешь? Куда я денусь?».
      «Тогда не молчите. Вы на телевидении кем работаете? Я вас никогда не видела. Инженер, наверно?»
      «Нет. Я креативщик. Есть такая специальность. Видела, в титрах пишут „Автор оригинальной идеи“? Это про нас. Креативщики – это люди, которые придумывают новые проекты. Шоу всякие, викторины, темы сериалов. В общем, всё новое, чего раньше не было».
      «Здорово. А платят хорошо?»
      «Если идея хорошая, хорошо. Если плохая, ничего не платят».
      «Неужели никого помоложе не нашлось новое придумывать?» – спросила девочка. Воспитание у нее все-таки было из рук вон.
      «Сколько угодно. Но у молодых голова хуже работает. У них мозги бабл-гамом надуты. Привыкли на заграницу оглядываться. Ничего оригинального придумать не могут. Все наши шоу покупные. Так сказать, с иностранным акцентом. А мы, старые волки, чужим умом жить не привыкли. Нас учили, что пароход изобрел Кулибин, самолет – Можайский, а радио – Попов. Всегда и во всем приоритет должен быть наш. Поэтому к моим идеям начальство прислушивается, не могу пожаловаться».
      «А вы какие шоу придумываете? Реалити?»
      «В том числе. Но не такие, какие сейчас крутят. Они все как построены? Найти слабое звено, выдавить кого-нибудь из жизни. Гадость это. Учат молодое поколение быть дворняжками. Как, знаешь, в своре бродячих собак. Кто самый слабый, на того все и кидаются. Вот у меня сейчас проект запускается, там все по-другому. В душ и в спальню подглядывать не лезут, слабых не дожимают. Развивают в человеке лучшее, что в нем есть, а не худшее».
      «Скукота. Как в школе. В человеке все должно быть прекрасно. И чего-то, и чего-то, и душа, и мысли. А-Пэ Чехов».
      «Ничего себе скукота. – Старик фыркнул в темноте, будто филин в ночи. – У нас недавно на съемках такое случилось – кошмар. Вроде нашего лифта. Только в тысячу раз страшней».
      «Если страшней, лучше не рассказывайте. Прикиньте – я и так вся трясусь».
      «Как хочешь».
      «…Ладно, валяйте. Только я вас снова за руку возьму, можно?»
      Ладошка у нее была холодная и мокрая. Старик ободряюще сжал ее.
      «Сейчас я делаю игровое реалити-шоу. Называется „Один за всех и все за одного“.
      «Фигня. Смотреть не будут с таким названием».
      «У нас тоже мнения разделились. Может быть, название еще поменяют. Это делается на последнем этапе, а мы пока на стадии пилота. Знаешь, что такое „пилот“?»
      «Это даже первоклашки знают. А чего там надо делать, в вашей игре?»
      «Сокровище искать. Понимаешь, набор тем, пригодных для массового шоу, очень мал. Тут оригинальничать нельзя. Существует всего четыре сюжета, всегда волнующих широкую публику. „Как разбогатеть не работая“, „Золушка становится принцессой“, „Найди свою половинку“ и „Любовный треугольник“. Мое реалити-шоу относится к первому разряду. Вечная сказка о пещере Аладдина. Но сокровище не сказочное, а совершенно реальное. Пилотный блок называется „Золотой эшелон“, там нужно найти ящик с золотыми слитками. Потом будет „Остров сокровищ“: пиратский сундук, набитый настоящими пиастрами, дукатами и дублонами; съемки в Карибском море. Третий блок – „Копи царя Соломона“. Снимать будут в Южной Африке, приз – россыпь алмазов».
      «Супер! Это сколько по деньгам? Реально сколько?»
      «Ох, дети, дети. Что с вами стало? – вздохнул старик, однако на вопрос ответил. – Могу точно сказать по „пилоту“, потому что он уже снят. Там в ящике пуд чистого золота в слитках 999-й пробы. Рыночная стоимость на сегодняшний день примерно 400 тысяч долларов».
      «Круто!»
      «Приз серьезный, но для проекта такого масштаба в общем-то ерунда. Знаешь, сколько дает реклама за час прайм-тайма?»
      «Сколько?»
      Креативщик рассердился.
      «Ты мне надоела со своим меркантилизмом! Это был риторический вопрос».
      «Какой?»
      «Не знаю я, сколько сейчас стоит реклама! Я занимаюсь креативом, а не бухгалтерией, поняла?»
      «Поняла, поняла. Так чего у вас там, в игре?»
      «Есть два гуру, ну то есть учителя. У каждого своя команда, по четыре человека. Белые и Красные. Они называются „искатели“. Отбираются произвольно, компьютером. Это самые обыкновенные люди из числа тех, кто подал заявку на участие. Никакого отсева, никаких ограничений. Только по здоровью – минимально необходимые. Но берем даже инвалидов, если нет медицинских противопоказаний. У нас аутсайдеров не бывает в принципе. Задача учителя сделать из четырех совершенно случайных людей работоспособную бригаду. Он должен в каждом искателе найти что-то полезное для дела и выстроить в команде такие взаимоотношения, чтобы люди не мешали друг другу, а действовали как единый механизм. Такая мини-модель правильно устроенного общества, где всякому человеку найдется свое место. Кто-то, предположим, физически слабый, но хорошо соображает. Кто-то дурак дураком, но душевный. Еще кто-то хозяйственный. Ну и так далее. Бесполезных людей не бывает, бывают бездарные руководители, которые плохо разбираются в людях».
      «А если я, например, не хочу, чтобы во мне кто-то разбирался? Или компьютер таких козлов подобрал, что меня от них от всех ломает?»
      «Правильно ставишь вопрос. В обществе есть люди, не выносящие коллектива. Законченные индивидуалисты. Такой „искатель“ имеет право пуститься в самостоятельный поиск, никто его принуждать не будет. Найдет клад в одиночку – забирает почти всё себе. Но зато если команда обнаружила сокровище без его помощи…»
      «То ему фигу с маслом, да?»
      «Именно. Я сказал „забирает почти всё“, потому что 20 процентов в качестве приза получает гуру. Если, конечно, клад отыскал кто-то из его команды.
      «А если клад вообще не найдут?»
      «Ну, значит, не найдут».
      «Ага, хитрые какие!»
      «Зря ты так. Там всё по-честному. Зрителям с самого начала показывают, где спрятано золото. Но ни учителям, ни искателям место неизвестно. Они ведь в изоляции, в глухой тайге. Никакой связи с внешним миром, это строго. Ищут всерьез, без дураков. К каждому участнику приставлен персональный оператор. И еще у „искателя“ спереди на каске мини-камера».
      «Зачем?»
      «Потом объясню. Вечером оба гуру, каждый по отдельности, делятся с телезрителями своими выводами и заключениями. Что ценного в каком из членов команды они обнаружили. Потом показывается „разбор полетов“. Учитель применяет свои выводы на практике: распределяет обязанности и задания на следующий день. Зрители при этом видят, „горячо“ или „холодно“. В смысле, кто подобрался к цели ближе, а кто от нее далек. Тут еще один важный элемент, подстегивающий зрительскую заинтересованность. Работает тотализатор, в котором можно делать ставки. На всю команду или на игрока, который первым обнаружит тайник, это как кто захочет. Поскольку это был пилотный выпуск, мы собрали фокус-группу всего из 1000 зрителей. Потом, когда шоу пойдет в эфир, оно, конечно, будет даваться в записи, смонтированными кусками, но „пилот“ мы транслировали практически напрямую. Почти в реальном времени. То есть каждый из тысячи зрителей мог наблюдать за происходящим круглосуточно. И делать новые ставки. Что стало для всех нас сюрпризом – это накал азарта.
      Сначала люди ставили вяло. По сто рублей, по двести. А под конец кое-кто забубухивал десятки тысяч. Начальство даже решило, что придется ввести ограничение на максимальную ставку, иначе у нас вся страна заболеет «золотой лихорадкой». Ты только подумай. Несчастная тысяча зрителей вложила в игру сумму, которая оказалась выше цены самого клада! Больше, чем стоят восемь пятифунтовых слитков чистого золота с двуглавым орлом царской чеканки!»
      «Почему царской?»
      «Разве ты не знаешь про “Золотой эшелон”? – удивился креативщик. – Ну как же, это такая увлекательная история! Когда я был школьником, мы все знали. И кино такое было. Правда, там всё переврано. Сейчас коротенько расскажу. Слушай.
      Во время Первой мировой войны золотой запас Российской империи хранился в глубоком тылу, в городе Казани. Когда началась смута и неразбериха, весь этот бесценный груз, больше 500 тонн золота, достался белогвардейцам, адмиралу Колчаку. Ну про Колчака ты хоть знаешь?»
      «Конечно, знаю. Кино смотрела. Он такой несчастный был. Любил Лизу Боярскую, она классная такая – вообще! А его расстреляли, в проруби утопили. Жалко – ужас».
      «Вот-вот. Но перед тем, как адмирала расстреляли, он распоряжался всем этим громадным сокровищем. Часть потратил на военные нужды, а осенью 1919 года, когда начал отступать, погрузил золото в поезд. Понадобилось больше пятидесяти вагонов. Это и был „Золотой эшелон“. С ним произошло много приключений, которые я не буду тебе пересказывать. Основная часть золота в конце концов досталась большевикам, но много и пропало. Сколько-то ящиков исчезло бесследно, в других вместо слитков оказались камни.
      Видимо, охранники поживились. На этом историческом факте и построен сюжет».
      «Супер!»
      «Спасибо. Каждый сезон моего реалити-шоу начинается с постановочного эпизода. Такое мини-кино, в котором рассказывается, при каких обстоятельствах был спрятан клад. И где именно. В „Острове сокровищ“ зрители увидят корвет капитана Флинта и пиратов. В „Копях царя Соломона“ – Алана Квотермейна и его храбрых товарищей, за которыми гонятся чернокожие хранители сокровища. В „Эльдорадо“ – отряд испанских конкистадоров… А, я тебе не говорил? Четвертый сезон будет называться „Эльдорадо“. Съемки в перуанских горах. Ноэто еще не скоро. Высокобюджетная съемка. А „пилот“ был сравнительно дешевый. Делался в забайкальской тайге».
      Креативщик прервал рассказ и выпустил ладонь девочки.
      «Рука у тебя согрелась. Тебе уже не очень страшно?»
      «Очень, – буркнула девочка. – Хоть бы свет дали, гады».
      «Ничего, без света даже лучше. Легче представить, как всё это было. Ты за меня больше не держись. Забудь, что ты застряла в лифте. Включи воображение…
      Серия «Золотой эшелон» начинается с игровой заставки. Съемка идет черно-белая, тонированная под старую кинохронику.
      Представь себе.
      Сибирская зима. Ветер гонит поземку вдоль железнодорожного пути, на котором стоит длинный состав. В темноте мигают огоньки населенного пункта.
      Появляется титр.

Станция Зима.

Восточно-Сибирская железная дорога.

Последняя ночь 1919 года

      Бах! Бах! Бах! Бах! Бах! Бах! Бах!
      Семь вспышек, семь выстрелов. Кто-то, высунувшись из тамбура, высадил обойму в черное небо. Пьяные голоса в вагоне закричали «Ура!».
      Стрелял распаренный офицер в кителе нараспашку. Мимо него протиснулся и спустился по ступенькам пожилой очкастый капитан в башлыке.
      – Лахов, вы куда? Сейчас кукушка двенадцать раз прокукует. Новый год! – сказал ему распаренный.
      Донесся гитарный перебор, кто-то внутри с чувством вывел:
 
Этих дней не смолкнет слава,
Не померкнет никогда.
 
      Хор нестройно подхватил:
 
Офицерские разъезды
Занимали города!
 
      – Дайте выйти. – Капитан спрыгнул. – Двенадцать часов – время обхода. Новый год подождет.
      Он пошел вдоль поезда размеренной походкой. Снег скрипел у него под каблуками.
      Вдоль насыпи пылали костры. Около них грелись солдаты оцепления, собравшись группками. Там тоже пили и пели.
      Капитан покосился в ту сторону, вздохнул и пробормотал: «Разболтались, скоты».
      У соседнего вагона, прислонившись к стенке, стоял присыпанный снежной трухой часовой. Завидев офицера, не без труда выпрямился, взял на плечо винтовку с примкнутым штыком. Икнул. Лахов потянул носом, принюхиваясь, но ничего не сказал.
      Поднялся по лесенке.
      Вагон был устроен необычно. Примерно половину занимало открытое пространство: вдоль стен лежаки и ружейные шкафы, драный стол с лампой. За столом, обхватив голову руками, сидел человек с двумя серебряными звездочками на погоне.
      – А, вы, – хмуро сказал он, поднимаясь. – Проверяете? Нормально всё. Мои у костра. Новый год отмечают. В салон-вагоне весело?
      – Дым коромыслом.
      Капитан прошел в середину. Там была установлена прочная стальная решетка, за ней глухая дверь. Проверяющий осмотрел пломбу. Не оборачиваясь, спросил:
      – Ключ от двери?
      – Здесь, здесь. У меня.
      Начальник вагонохранилища вытянул из-под гимнастерки цепочку, на которой висел ключ.
      – Смотрю я на вас, господин капитан, и удивляюсь. Всё разваливается к черту, а вам хоть бы что. Если мы еще как-то держимся, то из-за таких, как вы. Вопрос, надо ли держаться? Может, пускай лучше всё уже развалится?
      Капитан отрезал:
      – Лирика. А мы люди военные. С Новым годом вас.
      – И вас туда же, – пробурчал подпоручик. Снова сел в ту же позу.
      Точно так же очкастый обошел еще несколько вагонов. Перед каждым стоял постовой, внутри дежурил офицер. Один из них лыка не вязал. Сменить его было некем, поэтому Лахов временно изъял у него ключ от двери хранилища и устроил нарушителю дисциплины выволочку.
      – Чего ждать от нижних чинов, если вы подаете такой пример! Стыдитесь!
      Поручик покачивался, смотрел на контролера мутно.
      – Хотите застрелюсь? – сказал он, то ли издеваясь, то ли всерьез. – Все одно конец.
      Капитан плюнул и вышел.
      У следующего вагона приседал-приплясывал не солдат с винтовкой, а унтер в добротном полушубке. Правый рукав был пустой, просунут под ремень портупеи.
      – Ночь-ноченька, – приговаривал он, выпуская облачка пара. – Невестушка моя, жданая-гаданая…
      – Вахмистр Семенчук? – спросил подошедший капитан. – С кем разговариваешь?
      Унтер вытянулся.
      – Сам с собой, ваше благородие.
      – А часовой где?
      – Упился, змей. Прогнал его с глаз долой. Завтра проспится, ряху начищу. А пока вот сам.
      – Это правильно.
      В вагоне за столом сидел молоденький прапорщик, читал книгу.
      Проверяющий покосился на страницу, увидел, что это стихи. Дернул усом, но воздержался от комментариев.
      Проверил пломбу на решетке. Попросил показать ключ. У прапорщика он оказался в заднем кармане брюк.
      – Сергей Никифорович, долго мы еще тут стоим, не знаете? – спросил юноша.
      – Пока не получим приказ.
      – А потом куда?
      – Наверно, в Иркутск. Если он еще…
      Капитан не договорил.
      – А из Иркутска? Во Владивосток? Потом уже некуда…
      – Послушайте, Левицкий. В каждом вагоне одно и то же нытье! Надоело. Я главный хранитель, а не верховный правитель. Надо исполнять службу. Иначе свихнемся. Ясно?
      – Ясно…
      – С Новым годом. Бог даст – не последний, – без особенной надежды сказал на прощанье главный хранитель.
      Увы. Новый 1920 год для него закончился уже через минуту. Когда капитан спустился в снежное кружево, он не увидел на посту непьющего вахмистра.
      – Семенчук! Ты где?
      – Здесь я, – раздалось сзади.
      Из-за угла, от тормозной площадки шагнул Семенчук и ударил офицера ножом в спину. Тот ойкнул удивленно и жалобно, хотел обернуться. Но убийца обхватил его сзади единственной рукой за горло и прошептал:
      – Тихо, милай. Тихо.
      Уложил обмякшее тело на землю, зашарил по карманам, за пазухой. Достал ключ, потом еще один. Поднес к фонарю, покачивающемуся на ветру. Первый ключ был тот, что покойник отобрал у пьяного поручика из другого вагона.
      – Эхе-хе, – сокрушенно прошептал вахмистр, отшвыривая железку в снег. – Кабы десять рук да десять ног…
      Второй ключ он поцеловал и спрятал в карман. Труп затолкал под вагон. Оглянулся. Быстро поднялся по ступенькам.
      – Ваше благородие, ну что, надумал? – сказал он, приблизившись к прапорщику.
      Левую руку при этом держал в кармане.
      – Ты о чем?
      – Знаешь о чем. Приехали мы. То самое место. Уходить пора.
      Молодой офицер изменился в лице, заморгал. Попробовал повысить голос:
      – Я тебя предупреждал! Не смей вести со мной такие разговоры! Я не доносчик, но говорю последний раз…
      Однако тон был неуверенный, и Семенчук перебил начальника:
      – Ты не говори. Ты слушай. Для кого золото стережем? Кому везем? Японцам? Большевикам? Пропала Расея. А ты молодой. Расправь крылья, не будь дураком. Жизня, парень, она короткая. После будешь локти кусать. А место самое верное. Спрячем – никто не сыщет. Когда поутихнет, вернемся.
      Прапорщик сел. Его лицо шло красными пятнами.
      – Ты же знаешь, Семенчук. У меня только ключ от двери. Ключ от решетки у главного хранителя.
      Тут вахмистр вынул руку из кармана.
      – Вот он, ключ. Давай, милай, не спи! Шевелись, сахарный! У меня лыжи припасены.
 
      Заскрежетал замок, лязгнула стальная решетка, скрипнула дверь.
      Под потолком хранилища зажглись лампы.
      На деревянных полках лежали ящики: слева плоские, для слитков; справа повыше—для монет.
      – Эх, нам бы сани, – плачуще посетовал Семенчук. – Пудов пять бы взяли. Ладно. Жадный куском подавился. Я пудовый ящик возьму, со слитками. Больше мне, калеке, не уволочь. Где твой мешок немецкий?
      – Рюкзак.
      – Ага. Сыпь в него империалы. Сколь унесешь. Только учти, дорога неблизкая.
      Затрещали доски. В черно-белом кадре вдруг возникло ослепительное тягучее сияние – это засверкали слитки с клеймом.
      – Господи, с ума сойду… – пропел Семенчук.
      Опустился на колени, прижался к металлу небритой щекой. Из уголка глаза вытекла слеза.
      Прапорщик Левицкий вернулся с рюкзаком и горстями сыпал в него звонкие, переливчатые монеты.
 
      И вот похитители уже в лесу, далеко от железной дороги.
      Впереди шел Семенчук широкой, мерной походкой бывалого лыжника. За спиной в мешке угадывался прямоугольный контур ящика.
      Сзади, отталкиваясь палками, тащился Левицкий.
      – Ах, ноченька, прощевай, милая, – приговаривал вахмистр, поглядывая в восточную сторону, где начинало розоветь небо. – Век не забуду.
      – Что, ваше благородие, пристал? – крикнул он, обернувшись. – Много желтяков взял. Надорвешься. Ссыпь фунтов десять вон в то дупло. Я этот дуб запомню.
      – Я лучше винтовку… – Прапорщик снял с плеча трехлинейку, бросил в снег. – Далеко еще?
      – День да ночь. К другому утру выйдем.
      – А поближе нельзя спрятать?
      – Можно. Если без ума, на русский авось. Только я, милай, авося не уважаю. Там такое место, только черт сыщет. Сто лет пролежит, никто не тронет.
      – Да что за место?
      – Дыра каменная. Я там когда-то старательствовал, золото искал. Десять лет тому. Там и руку оставил.
      – Ты ж говорил, ее на германской оторвало?
      – Мало чего я говорил. Не был я на германской. И не вахмистр я никакой. Бумажки чужие. Погоны тож. К поезду золотому прибиться хотел.
      Прапорщик покрутил головой, но ничего на это не сказал.