Н.Борисов
      Зеленые яблоки
      Коллективный роман
      Перевод с американского
      Посвящается Иосифу Григорьевичу КУПЁРМАНУ
      Часть первая
      Дневник Джона Бертона
      Главы: I. Посетительница Джеральда Марча (М, Арлен).
      II. Красные слоны задвигались!.. (М. Арлен).
      III. Знакомство под фонарем (В. Бридже).
      IV. Пью за здоровье потерявших себя...(Б. Бридже).
      V. Будьте моей женой, Айрис! (В. Бридже, К. Крок и Ф. Келлер).
      VI. Неожиданный гонорар (Марк Твен).
      Г л а в а I
      Посетительница Джеральда Марча
      Я глянул вниз и там у.самых дверей увидел зеленую шляпу. Свет единственного фонаря на Шип-стрит как раз падал на нее, и я мог рассмотреть, что это была ярко-зеленая шляпа,-фетровая и задорно изогнутая: из числа тех, какие у женщин, имеющих много шляп, предназначаются якобы pour le sport.
      - Вы не знаете, м-р Марч дома? - спросила зеленая шляпа. Но тень, отбрасываемая полями, мешала мне видеть лицо. Это были пиратские поля, которые могли бросить вызов палящему солнцу Эльдорадо.
      Я сказал, что наверное, не знаю. Я был крайне удивлен.
      - Если посмотреть наверх, то можно легко увидеть, дома ли он, по свету в его окнах, Я вышел на середину переулка, и зеленая шляпа вместе со мной уставилась на верхние окна невзрачного домика.
      - Там нет света. Свет ниже. Это, вероятно, в ваших комнатах.
      - Свет есть, но очень слабый,- ответил я.- Он, несомненно, дома.
      Она продолжала задумчиво смотреть вверх. Она была высокого роста, не слишком высокого, но настолько, насколько это идет женщине. Волосы в тени широкополой шляпы могли быть любого цвета, но я готов был поклясться что в них есть легкий оттенок золота. Они выбивались из-под шляпы и танцевали удивительно чинный танец на ее щеках. Чувствовалось, что в ее присутствии нужно соблюдать приличие и что она только что сыграла шесть сетов в теннис.
      - Мой изумленный вид объсняется тем,- сказал я, - что за все время вы первый гость, явившийся к Джеральду Марчу.
      Мне показалось, что она улыбается, едва заметно, как это делают иногда из любезности; вообще же она, по-видимому, редко улыбалась.
      - Я его сестра,- сказала она, как бы объясняя этим свое появление в поздний час и все остальное.- С вашей стороны очень мило, что вы открыли мне дверь...
      - Да, Джеральд не отворил бы вам дверей!-сказал я.- Он никогда не отворяет дверей.
      Она рассеянно смотрела вдоль переулка. В этот миг я гордился нашим переулком, так как он удивительно оттенял цвет ее шляпы. Наконец ее взгляд упал на автомобиль с летящим аистом.
      - Я думаю, этот автомобиль... его можно оставить тут?
      Мне показалось, что она недостаточно гордится своим автомобилем. Я ответил, что, по-моему, его смело можно оставить, с таким видом, будто "Испано-Суиза" был самым обычным явлением у дверей моего дома; затем я предложил проводить ее до квартиры брата, так как он живет на самом верху, а лестница у нас никогда не освещается. Но она, видимо, не спешила. Она все время казалась погруженной в свои мысли. Она вяло промолвила:
      - Вы очень любезны...
      По ее голосу каким-то образом можно было догадаться, что у нее миленькое лицо.
      - У меня часто являлось желание,- тихо произнесла она,- поселиться здесь. Вы понимаете, какое-то непонятное желание...
      - Конечно, непонятное,- ответил я.
      Она взглянула на меня, словно впервые заметив мое присутствие, как бы пораженная тем, что стоит и разговаривает со мной. Я тоже был поражен. Она стояла непринужденно, как женщины из журнала Джорджа Барбье "Falbalas et Fanfreliolies", умеющие стоять непринужденно; руки она держала в карманах светло-коричневого жакета- le sport, ярко блестевшего при свете фонаря; жакет был сильно открыт у шеи, и на нем красовался высокий воротник из меха выдры. Я знал это потому, что когда-то у Меня был приятель, занимавшийся набивкой чучел. Маленький красный слон шествовал по тому кусочку платья, который я мог видеть; платье было темного цвета и не pour le sport.
      - Может быть, вы правы,- неуверенно сказала она.
      Должен сознаться, у меня не было ни малейшего представления, о чем она говорит.
      Я пошел впереди нее по темной узкой лестнице, держась одной стороны, зажигая и бросая спички, как я привык делать за последние шесть лет. В нашем доме было три этажа, но в первом никто не жил, если не считать мышей.
      Вероятно, она только что Возвратилась из чужих краев; вокруг нее совершенно явственно веяла атмосфера многочисленных приключений. Но я смотрел на нее братскими глазами, интересуясь ею только потому, что она была сестрой Джеральда Марча. Ибо во всех других отношениях он был человек, исполненный недостатков. Кто бы мог это подумать; Она сказала:
      - Однако и темно же здесь!
      - Да,- сказал я, зажигая о стену еще одну спичку.
      Я знал, что, у Джеральда есть сестра, но почему-то думал, что она еще учится в школе..
      - Мне кажется,- сказала она любезно - она слегка Споткнулись, и я поддержал ее, - что никто не может знать всего. Что этo, мыши в нижнем этаже? Крысы? Неужели?.. Когда-то мы с Джеральдом обнаружили сильную тенденцию быть близнецами, хотя говорят, между нами был промежуток целый час. Я пришла к концу этого часa, - c трудом, медленно поднимаясь по мрачной, узкой и затхлой лестнице, она сообщала эти ненужные сведения бесстрастным и слегка хриплым голосом. Когда мы достигли моей площадки, я спросил, видела ли она Джеральда за последнее время?
      - Нет,- шепотом ответила она,- не видела уже много-много лет. Вероятно, около десяти. Не думаете ли вы, что это объясняется тем, что когда-то мы чуть было не стали близнецами?
      Я ничего не сказал, так как в это время напряженно думал.
      Мы продолжали стоять на моей площадке, размером четыре фута на три; она - одной ногой на ступеньке, ведущей вниз, опершись одним плечом о стену. И опять я почувствовал необходимость в ее присутствии соблюдать приличие.
      - Вы о чем-то думаете,- упрекнула она меня.- Интересно бы знать, о чем...
      Свет, вырывавшийся из полуоткрытых дверей моей гостиной, вступил в длительную борьбу с тенью, которую отбрасывала ее шляпа, и осветил ее лицо таинственным светом. Она была красива. И она была серьезна, страшно серьезна. Грустная леди, подумал я, красивая и грустная... была ли она вместе с тем умна? Кроме того, она была бледная, очень бледная, и ее накрашенные губы в тусклом свете выглядели ярко-красными. А глаза ее, казавшиеся широко расставленными, были бесстрастные, разумные и пламенно-синие. Даже при этом освещении они были пламенно-синие, как две огромные капли, взятые из Средиземного моря ранним утром в яркий солнечный день. Сирены, должно быть, имели такие глаза, когда пели о лучших мирах. Но она не была Сиреной. Это была серьезная леди и очень грустная. И ее золотистые волосы все время продолжали танцевать свой чинный танец на бледных маленьких щеках.
      Заметив, что я смотрю на нее, она улыбнулась: - Я знаю, о чем вы думаете.
      - Любопытно?
      - Да. Вы... ведь любите Джеральда, не правда ли? - Она немного помедлила.-Ну вот, вы и думаете о том, хорошо ли будет по отношению к Джеральду, если вы проведете меня к нему, в то время когда он... быть может, пьян...
      - Если бы я мог думать, что только "быть может",ответил я. - Понимаете?
      - Бедный Джеральд!-прошептала она.-Какой позор!
      - Боюсь, что тут ничего нельзя поделать.
      - О, я знаю.
      Она как будто сердцем постигала это. Я не мог понять, почему они не виделись десять лет. Нельзя было допустить, чтобы она не любила Джеральда ребячливого, неистового Джеральда. Наверное, следовало винить его, и я спрашивал себя, есть ли вообще в жизни Джеральда что-либо, за что его нельзя было бы винить. Бедный Джеральд!
      - Видите ли, - продолжала она своим слегка хриплым голосом, - я приехала сегодня, следуя внезапному порыву...
      Ее голос замер. Мы помолчали, и она вознаградила меня за терпение очаровательной улыбкой.
      - Мне вдруг захотелось сегодня ночью увидеть его. Пожалуйста, - она так серьезно умоляла меня. - Позвольте мне! Я хочу только взглянуть на него!.. Но если вы думаете...
      - Ах нет,- ответил я. - Пойдемте...
      Она рассмеялась несколько нервно, отрывисто. Комната Джеральда была этажем выше и, по обыкновению, дверь стояла раскрытой настежь. Она сделала несколько шагов вперед и вошла в комнату, устремив в потолок глаза, неподвижные, как лампы. Да, у нее действительно были разумные глаза. Она не глядела на Джеральда.
      - Что это такое? - неопределенно спросила она.
      - Виски,-сказал я. Это было так очевидно.
      - Но помимо того? Виски само собой, но...
      - "Мокрые ботинки".
      - Слишком уж буквально! О конечно!
      Было нетрудно видеть, что она говорит, желая обмануть свои глаза Теперь, когда она была здесь, ей больше не хотелось видеть Джеральда. Она старалась отсрочить момент, когда ее глазам придется остановиться на Джеральде. Все же она продолжала осматривать мрачную комнату, стараясь смотреть на все, кроме Джеральда.
      - Сколько книг!.. - сказала она.
      Я сделал движение к двери, но она еле заметно вздрогнула, и это удержало меня. Ее движения были едва уловимы. Удивительно спокойная леди. Она не старалась использовать свое женское преимущество. Женщины часто делают это бессознательно. Она бессознательно не делала этого. Она противостояла мужчине как равная. В этой женщине было много благородства.
      - О! - сказала она.- О, о!
      - Можно смело уйти отсюда,- пробормотал я.
      Я привык к Джеральду, но в этот миг ее тихое воcклицание пробудило во мне желание убить его. В течение шестнадцати месяцев ни единая душа не приходила сюда навестить его, и вот теперь, перед своей сестрой, которая к тому же была его близнецом, он предстал в таком отвратительном обличье. Но она настаивала на том, чтобы увидеть его. Что я мог сделать? Я обещал себе на завтра прочитать Джеральду хорошую нотацию. На завтра он должен был принять более или менее человеческий образ, так как обладал феноменальной восстановительной способностью, столь характерной для тощих пьяниц.
      - Болезненный период у него продолжается три дня,- объяснил я.- В первый день он меланхоличен, на второй - беззаботен, на третий - лишается языка.
      Я не мог видеть ее лица, она стояла ко мне спиной.
      Я видел лишь кожаный жакет, славную зеленую шляпу и задумчивую позу. Но я слышал, как она прошептала имя бесчувственного предмета, распростертого частью на стуле с высокой спинкой и частью поперек заваленного бумагами стола. В ее шепоте мне послышалась улыбка, и я подумал, что эти двое близнецов когда-то в детстве, вероятно, были большими друзьями.
      - Джеральд! - прошептала она. - Джеральд! Джеральд!
      - Убирайтесь вы к черту! - проборматал он, не открывая глаз и не просыпаясь, и при этом, порывисто склонив голову набок, опрокинул чашку, наполовину наполненную виски.
      - Он думает, что это я, - объяснил я и вдруг заметил, что она задумчиво смотрит на меня через плечо. Как сейчас вижу этот взгляд, внезапно устремившийся на меня поверх кожаного плеча; она думала о чем то, - о чем, не знаю, - держа правую руку на рукаве брата. На третьем пальце ее правой руки искрился чудесный изумруд, сиявший на темном фоне одежды Джеральда Марча.
      - Нам только двадцать девять лет,- с важностью сказала она.- Джеральду и мне.
      - А., а, вот как! - сказал я. - Что еще можно было сказать?
      - Да, нехорошо,-пробормотала она.-Странно, большое сходство.
      Интересно было бы знать, к кому она обращалась. Во всяком случае, не ко мне.
      - Он славный парень,- сказал я.
      Она погрузилась в такое неподвижное молчание, что мне стало неуютно. О чем она думала? Она пристально смотрела на распростертое тело, которое было ее братом, и изумруд продолжал ярко блестеть на фоне его рукава.
      Ах, эти погруженные в себя, пламенные синие глаза!
      В них светилось море и слышался шепот безграничного простора; волшебство моря было в ее глазах, обвеянных солью и ветром.
      - Никаких друзей? - неясно спросила она. - Никаких женщин? Никого?
      Я сообщил ей, что Джеральд был самым одиноким человеком из всех, кого я знал. Я полагал, что у него есть небольшая рента, так как он ухитрялся каким-то образом жить. Он был застенчив, бессмысленно застенчив, мучительно застенчив.
      Она задумчиво кивнула головой, и я продолжал объяснять, что застенчивость Джеральд - серьезная, мучительная болезнь; застенчивость, не имеющая очарования для посторонних, так как он никогда не обнаруживал ее.
      Благодаря своей застенчивости он не мог ужиться с людьми и в конце концов стал к этому равнодушен, стал равнодушен ко всему, кроме спиртных напитков.
      - Пожалуйста.
      Я сообразил, что держу в руках пустой портсигар и что она предлагает мне свой. Это была продолговатая вещица из нефрита, и к ней была прикреплена на двойной золотой цепочке восьмиугольная черная ониксовая коробочка, которая могла быть, а могла и не быть пудреницей.
      В одном углу восьмиугольного оникса .были инициалы из крошечных бриллиантиков: А. С.
      - Айрис,- сказала она.- Айрис Стром.- Она улыбнулась по-детски принужденно и продолжала: - Вы были так милы, что я забыла, что мы с вами незнакомы.
      Я назвал себя с тем чувством неловкости, которое всегда испытываешь, когда представляешься; затем мы некоторое время молча курили. Вдруг со стороны взлохмаченной темной головы на столе раздалась сумбурная, нечленораздельная речь. Она напряженно прислушивалась.
      Джеральд вздрогнул, но лицо его оставалось скрытым меж - ду руками.
      - Ему снится что-то,- сказал я.
      Она посмотрела на меня, и мне показалось, что в глазах у нее стояли слезы, но так как они не скатились, то я в этом не уверен.
      - Почему бог допускает такие вещи? - спросила она неожиданно ясным и сильным голосом, который чрезвычайно поразил меня; но я ничего не ответил, так как ничего не мог сказать о боге.
      - Пойдемте, - сказала она.
      - Рассказать ему, что вы были здесь?
      Она смотрела на меня и некоторое время размышляла.
      - Да, пожалуйста. Скажите только, что я была. Видите ли, Джеральд меня...- где-то в глубине ее глаз пробежала улыбка,- ну одним словом, он настроен против меня...
      Мы стояли на пороге неряшливой комнаты пьяницы.
      Я собирался потушить свет.
      - Джеральд,- вдруг сказала она тем же ясным голосом, который напоминал мне голос надзирателя в кори - доре школьного пансиона. - Прощай, Джеральд.
      - Вы понимаете,- обратилась она ко мне,- мы с Джеральдом последние Марчи, так что нам надо поддерживать друг друга; не правда ли?
      - Да, конечно, надо,-.серьезно ответил я.
      Одна ее рука с большим изумрудом висела вдоль кожаного жакета.
      - Конечно, надо, - повторил я и поднес ее руку к губам. Рука слегка пахла бензином и табаком и еще каким-то ароматом, название которого я теперь никогда уже не узнаю.
      - Как она мила, эта дерзкая нежность,- сказала она задумчиво.- Я всегда полагала...
      Г л а в а 11
      Красные слоны задвигались...
      Мы медленно спускались вниз, она впереди, а я сзади, по узкой лестнице к моей площадке! Зажженная спичка неожиданно осветила маленький кружок тела на ее левой ноге, как раз над каблуком, и я имел случай упрекнуть Себя в свойственной человеку испорченности.
      Мы снова очутились на моей площадке, освещенные светом, проникавшим из полуоткрытой двери моей гостиной: она стояла одной ногой на ступеньке, ведущей вниз.
      - До свидания,- сказала она.- Вы, право, были очень любезны.
      Я подумал: какая она славная и нежная. Именно славная. И в ее нежности чувствовался скрытый огонь. Она шествовала так спокойно, освещенная собственным пламенем. Я был как будто на другой планете.
      - Прощайте...
      Я смотрел не на нее, а через полуоткрытую дверь в свою комнату. Передо мной был весь беспорядок моей жизни, ее безалаберность, отсутствие целей, вся пустота и неудачливость моего существования.
      Здесь я подхожу к самому трудному месту в моем повествовании. Среди его многочисленных пробелов этот представляется мне самым серьезным и самым непростительным. Следует всегда излагать события если не изящно, то, по крайней мере, ясно. Но в данном случае я не могу писать ясно, так как сам не знаю, как это произошло. Я имею в виду, что не знаю, как она очутилась у меня в комнате и уселась на стул. Я не приглашал ее. Пришло ли это в голову ей самой? М-с Стром была дамой, в присутствии которой всякий почувствовал бы необходимость соблюдать приличие. М-с Стром была... и все же., я ничего не знал о ней.
      Наши глаза сошлись на изумрудном кольце, лежавшем на полу, как эхо нашего поцелуя. Она слегка вздрогнула, выпрямилась и приняла гордый вид. Теперь она казалась далекой, как вечерняя звезда и очень гордой. Глаза ее были темны, как склеп, глаза ее глядели растерянно, как будто она заблудилась в лабиринте. Я закурил папиросу и почувствовал, что в горле у меня пересохло.
      Ей было трудно говорить. Я недоумевал.
      - Нет,- сказала она и покачала головой.- Конечно же, нет. Дайте мне, пожалуйста, кольцо.
      Ее палец повелительно указывал на пол, но глаза были жалкие, как у монахини, случайно забредшей в ад. И для того чтобы я мог последовать за ней туда, я снова прикоснулся к ее руке иудиным поцелуем; она задрожала всем телом, как в пытке, и казалось, что она изнутри кусает, губы.
      - Это ничего не означает,- холодно сказала она.
      -- Я знаю, - ответил я.
      Она дышала глубоко, прижимая рукой одну грудь, как если бы она у нее болела. Она покачала головой, как зверь е клетке, затем стала неподвижной, как срезанный цветок. Поля ее шляпы отделяли от меня ее лицо, мы оба были страшно одиноки. Ее голая правая рука, как мертвая, свисала со спинки кресла, и я нагнулся, чтобы поднять изумруд и водворить его обратно на средний палец. В это время внизу раздался осторожный стук.
      Стучали уже во второй или в третий раз, и с каждым разом стук становился все смелее. Я знал, что это постовой полисмен, пришедший сказать, что улица - не надлежащее место для стоянки желтого автомобиля, и потребовать,- чтобы его убрали. Интересно, слышала ли она; но я не мог видеть ее лица. Выходя, я потушил огонь, и рассвет через окно прыгнул на зеленую шляпу. Но ее обладательница продолжала свою борьбу, неподвижная как статуя. Она что-то сказала, что именно - я не разобрал, и я спустился вниз и переговорил с полисменом. Это был любезный, средних лет человек, с которым я был знаком.
      - У меня сидит брат,- сказал я,- но он скоро уйдет.
      Шеперд-Маркет медленно вползал в полутьму начинающегося утра, все еще окутанный таинственным покровом ночи. Тут и там в окнах виднелись огоньки. Громадный автомобиль выделялся темным пятном, преграждая путь к вечности; рассвет стремился овладеть им, ночь окутывала его своей тенью, и летящего серебряного аиста не было видно. Маленькие шорохи рассвета остро прорезывали тишину ночи, и у фонарей были усталые бледные лица.
      - Настоящее лето,- произнес полисмен.
      Я вернулся в гостиную и сказал безразличным тоном:
      - Я думаю, вам надо итти, потому что...
      Комната была пуста. Каменная статуя растаяла в воздухе, беспорядок комнаты глумился надо мной в полумраке рассвета.
      Я был охвачен безграничным негодованием по отношению к этой женщине. Через все разочарования юности, несмотря на соприкосновение с грязью действительности, вопреки всем преступлениям против любви, которые мы называем любовью, я сохранил романтизм постоянным спутником своей жизни. Романтизм - это нечто большее, чем маленькая стройная богиня, сошедшая с мраморного пьедестала. Романтизм - это нечто большее, чем свобода предаваться разврату, закрыв глаза. Романтизм не проникает в сердце через врата плоти, не дрожит от иудина поцелуя. Романтизм объемлет собой все это, но он настолько же больше этого, насколько религия больше церкви. Для романтизма, являющегося высшим достижением здравого смысла, пол как таковой представляется ужасным балластом, мешающим человеку достигнуть своего истинного назначения. И вот она хочет обманным образом навязать мне частицу этого балласта. Она хочет заставить меня покинуть моего призрачного спутника ради упавшего на пол изумруда, она хочет заполнить мои мысли, быть может всю мою жизнь, в обмен на ничтожное наслаждение, нуждающееся в любви, для того чтобы возвысить его над неподражаемой бессмысленностью, которое цивилизованный мир с его непомерным пристрастием к точной классификации именует половым актом.
      Я поднял с пола изумруд, и он сверкнул веселым смехом у меня на ладони.
      В полутьме моей спальни она, свернувшись, лежала у меня на кровати. Шум ее дыхания был лишь трепетным рабом окружающей тишины. Затем она слегка кашлянула кашлем курильщика. Это был самый обыкновенный кашель, и он вернул мне самообладание.
      - Айрис Стром,- сказал я.
      Но я не уверен, что действительно сказал это, так как хрупкая тишина оставалась ненарушенной. Она спала.
      Может быть, именно тогда я понял, что она прекрасна.
      Она спала. Только воплощенная красота может позволить себе такую смелость. Она лежала на боку, как легла, зеленая шляпа исчезла.
      - Айрис, - сказал я.
      Волосы ее были густые и золотистые, они струились как музыка, и сама ночь вплелась в волны ее волос.
      Я решил, что не знаю, как поступить. И я подумал, что это не беда. "Буду ждать, что из этого выйдет", - подумал я и закурил папиросу. Ночь, как обещание, вплелась в ее золотистые волосы, и аромат их был как благоухание травы в царстве фей. Ее рот поник как цветок, и в ложбинке между щекой и носом появилась маленькая блестящая полоска. Я приложил немного пудры "Quelques Fleurs" на носовом платке, для того чтобы, проснувшись, она не подумала о себе так дурно, как думал о ней я. У нее был небольшой прямой нос с едва заметной кривизной, вполне допустимой для прямой линии, и кончик его едва колебался при дыхании. Кожаный жакет "pour le sporf'c высоким воротником из меха выдры был распахнут, и поперек груди по ее темному платью пять маленьких красных слонов двигались к неизвестной цели. У ее ног, рядом с моей шляпой, лежала ее шляпа.
      Нежно-нежно, как мой собственный призрак, - ибо разве не был я в тот момент лучше самого себя? - я хотел возвратить изумруд среднему пальцу ее правой руки.
      Я хотел... Но в это время волосы, которые не были моими волосами, коснулись моего уха, и пальцы, которые не были моими пальцами, вынули у меня изо рта папиросу, и зубы, которые не были моими зубами, впились в мои губы, и там где красные слоны двигались к неведомой цели, шевельнулась полная таинственная грудь, и голос ясный и властный как солнце произнес:
      - Не хочу больше этого ада!
      Глава III
      Знакомство под фонарем
      Стоя под фонарем, прислонившись к парапету набережной, я следил за огнями маленького пароходика, который, старательно пыхтя, бежал вниз по Темзе. С непре - одолимой силой охватило меня желание вырваться из этой отвратительной атмосферы. Я уже чувствовал вкус морской соли на губах и запах нежного, теплого воздуха широких пампас.
      Я жаждал моря, солнца, простора, а больше всего - жизни с ее смехом и борьбой. Я закинул руки назад и глубоко вздохнул.
      - Слава богу, с этим покончено раз и навсегда...
      - С чем вас и поздравляю! - послышалось в ответ.
      Я хорошо справляюсь со своими нервами, но все же невольно вздрогнул. Обернувшись, я очутился лицом к лицу с широкоплечим высоким человеком во фраке, полузакрытом длинным бурым пальто. В первую минуту черты его лица показались мне страшно знакомыми. Я внимательно всматривался в него, стараясь припомнить, где я его в последний раз видел. И вдруг меня осенило.
      - Что это? - сказал я, - разве вы зеркало?
      Если бы не одежда, этот человек был бы моей точной копией. Он улыбнулся странной улыбкой, игравшей только на губах и совершенно не соответствовавшей его холодным, стальным, голубым глазам, которые тщательно изучали мою внешность.
      - Весьма примечательное сходство,-заметил он спокойно. - Никогда не думал, что я так красив.
      Я поклонился.
      - А я никогда не видал себя так хорошо одетым.
      - И даже наши голоса...-пробормотал он. - Кто тот безумец, который сказал, что на свете чудес не бывает?
      - Наше сходство,- сказал я, - распространяется весьма далеко: мы оба одинаковые невежи.
      Наступило короткое молчание, в течение которого мы все еще оглядывали друг друга с головы до ног. Затем он сунул руку в карман и вынул маленький золотой футляр с визитными карточками.
      - Меня зовут Стром. Может быть, вам знакомо это имя?
      Он протянул мне визитную карточку.
      Я, конечно, слышал о Строме. И трудно было бы не слыхать о нем, когда газеты только и трубили, что о его делах и богатстве. Он таинственно появился неизвестно откуда в начале сезона и снял дом лорда Ламмерсфильда в Парк-Лэйне[Улица лондонских богачей близ Гайд-парка. ].
      Но я принял карточку без дальнейших объяснений, как будто встреча с двойником-миллионером самое повседневное явление в моей жизни.
      - Меня зовут Джон Бертон. Но, признаюсь, футляр для карточек не входит в программу моей жизни.
      Он поклонился и сказал очень развязно:
      - Ну, мистер Бертон, если судьба столкнула нас таким странным образом, то было бы обидно не воспользоваться этим случаем чтобы познакомиться поближе... Если вы никуда не спешите, может быть, вы доставите мне удовольствие поужинать со мной?
      Мне почудилось, что ему страстно хочется, чтоб я принял его предложение. Я решил испытать его и сказал с улыбкой:
      - Это очень любезно с вашей стороны, но я только что обедал.
      Он отстранил это возражение.
      - Хорошо, хорошо! Ну, в таком случае, хоть бутылку вина? Ведь не каждый день встречаем мы своих двойников!
      Как раз мимо нас по набережной медленно проезжал кэб. Не дожидаясь ответа, м-р Стром поднял руку и подозвал кучера.
      Когда экипаж остановился, какая-то фигура в лохмотьях, до сих пор сидевшая в ожидании чего-то на одной из ближайших скамеек, поспешно прошмыгнула вперед, как бы желая открыть дверцы экипажа. Случайно взглянув на своего нового знакомого, я был поражен неожиданной переменой, исказившей его лицо. Он похож был на человека, которому грозит неминуемая опасность. Мгновенно его правая рука опустилась в карман с совершенно недвусмысленным намерением.
      - Назад!-крикнул он резко.
      Бродяга, пораженный этим тоном, тотчас же остановился в полосе света от фонаря.
      - Простите, ваша милость, - взвизгнул он, - я хотел только открыть вам дверцу, ваша милость!
      Голубые глаза м-ра Строма смело пронзили его.
      - Ладно, ладно, старик! - сказал он другим тоном. - Вот получите!..
      Он швырнул на панель серебряную монету, - кажется полкроны, и бродяга, совершенно ошеломленный, бросился ее поднимать.
      Стром все время следил за ним, затем подошел к экипажу и широко раскрыл дверцу.
      - Угодно вам войти, м-р Бертон? - сказал он, и, когда я поднялся в кэб, он обернулся к кучеру и крикнул ему: - В ресторан "Милан"!
      Когда мы отъезжали, я заметил бледное лицо бродяги, по-видимому, нашедшего свою монету: стоя в тени, он не спускал с нас глаз.
      Стром понял, что его волнение было мной замечено, и натянуто засмеялся.
      - Не люблю таких субъектов, - сказал он, - это, конечно, глупо, их следует только жалеть. Но я не выношу, когда они подходят ко мне.
      Его слова были просты и естественны, но нисколько меня не убедили. Мне доводилось видеть людей, застигнутых большой опасностью, и я не мог ошибиться в симптомах.
      Впрочем, я воздержался от всяких объяснений, решив, что будет тактичнее переменить тему разговора.
      - Боюсь, что мой туалет не подходит для "Милана", - сказал я. - Не знаю, удобно ли это?
      Он пожал плечами.
      - Мы возьмем отдельный кабинет - так будет гораздо приятнее.
      Экипаж повернул на Стрэнд. Выглянув из окна, Стром дал кучеру некоторые указания. Свернув вправо и не доезжая до ярко освещенного подъезда известного ресторана, кучер остановился перед боковым незаметным входом.
      Уплатив кучеру, он провел меня в большую залу, где вежливый, очень почтительный метрдотель вышел нам навстречу.
      - Пожалуйста, отдельный кабинет и что-нибудь легкое к ужину, - сказал Стром.
      - Слушаю, сэр, слушаю, - ответил тот. - Не угодно ли пожаловать сюда?
      Он провел нас через длинный, блестяще освещенный коридор и, остановившись перед последней дверью налево, открыл ее.
      Мы очутились в маленькой, но роскошно меблированной комнате, в которой стоял стол, накрытый для ужина, дивно убранный цветами.
      Стром просмотрел меню и заказал пару блюд, название которых мне было неизвестно, а затем прибавил:
      - Принесите бутылку "Гейдсика 98 года" и немного старого бренди.
      Человек поклонился и, выдвинув стулья, бесшумно покинул комнату. Я не мог понять, заметил ли он наше поразительное сходство или нет. Во всяком случае, он не показал вида.
      - Я всегда думал, что хороший лакей - самое замечательное произведение природы!
      - Да, - сказал Стром, садясь за стол, -... а следовательно, и самое презренное.
      - Это определение кажется мне несправедливым.
      Стром посмотрел мне прямо в глаза.
      - Можете ли вы не презирать человека, который ради легкого заработка превращает себя в машину для рабского исполнения чужих прихотей? Вора я гораздо больше уважаю, чем хорошего лакея.
      Я засмеялся.
      - Вы, пожалуй, правы! Во всяком случае, если бы мне предстоял выбор, я бы скорее согласился стать вором.
      - Кто вы? - спросил неожиданно Стром и прибавил:- Я ставлю вам этот вопрос не из пустого любопытства.
      - Я был далек от этой мысли, - возразил я любезно.- Потому-то я и не решаюсь ответить вам сразу.
      Он улыбнулся, устремив на меня любопытный, смущающий взгляд.
      - Будем откровенны, - сказал он вдруг. - Кажется, вы имеете возможность оказать мне значительную услугу, м-р Бертон.
      - В самом деле? - отозвался я, закуривая папироску.
      - С другой стороны, - продолжал он, - весьма вероятно, что и я вам мог бы пригодиться.