Глава шестнадцатая

Две свадьбы

Париж превращался в грандиозную финансовую контору по скупке и продаже земли, домов, убеждений и совести. В переполненном вагоне поезда Жюль за четыре часа пути до Амьена получил столько материала, столько ценных сведений об игре на бирже и спекуляции, наслушался таких разговоров о внезапном обогащении одних и обнищании других, что всего этого хватило бы на большой рассказ под названием «Золотая лихорадка».

Жюлю казалось, что все пассажиры в родстве друг с другом, – настолько откровенны были разговоры их, так по-семейному беседовали они, хвастая своими приобретениями, выигрышами на падении курса ценных бумаг, на дьявольски хитром способе купли и перепродажи земельных участков в том городе, куда всех этих людей везет услужливый, добрый паровоз – величайшее изобретение скромного, бедного человека, никогда не игравшего на бирже и даже не имевшего собственного дома.

Жюлю не давал покоя толстяк в синем костюме, соломенной шляпе, в желтых башмаках на скрипучей подошве. Он держал Жюля за пуговицу пиджака и без умолку твердил:

– Играйте на бельгийских, юноша! Только на бельгийских! Плюньте на все другие! После нашей победы над русскими в гору идут английские бумаги, но тут надо быть очень осторожным; дело в том, что… потом я все объясню, всё объясню! Дай бог здоровья нашему императору, – при нем можно жить и радоваться! Играйте, юноша, на бельгийских! Я полюбил вас, как родного сына!

– Благодарю вас, – сухо отвечал Жюль.

– Не за что, я очень рад помочь человеку, не имеющему опыта. Мой сосед увлекся аргентинскими и в короткое время остался без единого су. Чудак! Ему казалось, что Аргентина божественно звучит. Дурной тон, очень дурной тон, юноша!

– Аргентина и в самом деле звучит неплохо, – сказал Жюль. – В этом слове есть что-то романтическое, влекущее… Вы были в Аргентине, месье?

– Ну! Зачем ехать туда, если она сама придет ко мне! На прошлой неделе за сотню франков можно было иметь три сотни верного барыша! Я купил на пять тысяч. Придет и Аргентина! Земля в Пикардии и Бретани сейчас дешевле, чем на кладбище в десяти километрах от Парижа. Но через месяц всё переменится, надо торопиться, ловить счастье за хвост. У счастья он длинный, но скользкий!

К вечеру Жюль прибыл в Амьен. Он вышел из вагона и направился к паровозу: он по-детски любил всё, что имело отношение к механике, помогающей человеку. С паровоза сошел выпачканный в саже и масле человек в очках. Жюль почтительно приподнял шляпу:

– Здравствуйте! Сердечно благодарю вас за благополучный рейс! Вы управляли паровозом?

– Что угодно? – сухо спросил машинист.

– Ничего, я только хочу поблагодарить вас за то, что вы так умело управляете этой металлической лошадкой, – проговорил Жюль и постучал концом трости по колесу паровоза. – Надеюсь, вы довольны вашей должностью?

– Не сказал бы, – ответил машинист, принимаясь за смазку поршня. – Вы инженер?

– Нет, я просто интересуюсь машинами. Вы управляете чудом, мой друг! Лет через сорок ваши внуки скажут: дедушка управлял машиной на земле, мы управляем машиной в воздухе. Будьте здоровы, мой друг! Еще раз спасибо!

На привокзальной площади Жюля встретил Лемарж.

– Да здравствует французская литература! – приветствовал он своего друга. – Ты первый из приглашенных. Познакомься – моя невеста Эмма де Виан.

Жюль пожал тонкие пальчики блондинки в белом платье.

– Сестра моей невесты, мадам Морель, – сказал Лемарж.

Жюль учтиво поздоровался с новой знакомой, – она была очень похожа на Жанну, только выражение лица мадам Морель было строже, серьезнее, хотя она кокетливо улыбалась и несколько провинциально, разговаривая с кем-нибудь, отступала на шаг в сторону.

– Я читала ваши рассказы в «Семейном музее», – томно, нараспев произнесла мадам Морель. – Мои дочери запомнили ваше имя.

– Ваши дочери! – воскликнул Жюль. – Одной год, другой два с половиной!

– Валентине четыре, Сюзанне шесть, – флейтой прощебетала мадам Морель.

– Вы ничего не хотите сказать о муже, – несколько искательно произнес Жюль. – Очевидно, он не запомнил мою фамилию…

Мадам Морель кашлянула, взяла под руку сестру; Жюлю было предложено просунуть свою массивную руку под согнутый локоток новой знакомой.

Жюлю и в голову не приходило, что он идет со своей будущей женой. Мадам Морель не догадывалась, что спустя восемь месяцев со дня этой встречи она вторично выйдет замуж и станет Морель-Верн.

Этого брака хотели и хлопотали о нем Лемарж и его невеста. Они сознательно оставляли вдову и Жюля вдвоем без посторонних, произносили при них заранее приготовленные фразы, делали косвенные, а где позволяло приличие, и прямые намеки.

– Этот медведь держит себя нелепо, – говорил Лемарж своей невесте. – Нужно что-то придумать. Мне так хочется, чтобы он женился на твоей сестре! Он любит детей и будет отличным другом твоих племянниц. Твоя сестра засиделась во вдовстве. Она любит литературу, а Жюль литератор.

– Он настоящий медведь, – сказала невеста Лемаржа. – Наступает на ноги, держит себя как-то, неуклюже, говорит странные вещи…

Жюлю вдова Морель нравилась. Даже больше: он успел влюбиться в нее. И еще больше: в мечтах своих он запросто называл ее Онориной. Правда, он наступал и ей на ноги, развлекал разговорами об устройстве паровоза, о том, чем и как пополняется оболочка воздушного шара.

Лемарж женился. Гости разъехались. Вдова и ее дочери оставались в доме молодых супругов. Приближался день отъезда Жюля.

– Завтра вы покидаете нас? – спросила вдова.

Жюль кивнул головой, – говорить он боялся: как бы не сказать чего-нибудь такого, что сразу же изменит его жизнь, спутает планы…

– А вы? – спросил он.

– Я еще побуду здесь. Моим девочкам полезен воздух Амьена. Здесь так хорошо! Я не люблю Парижа. Там шумно, неспокойно…

– Я люблю, чтобы мне не мешали, когда я работаю, – неожиданно и для себя произнес Жюль. – Аристид уходит, когда я пишу, но иногда по моей просьбе играет Моцарта или Бетховена…

Жюль внутренним взором оглядел свою холостую жизнь. Нашел в ней мало хорошего и произнес ту именно фразу, которая и решила его судьбу:

– Когда я женюсь, Аристиду придется уехать. В одной комнате нам не поместиться. Пойдут дети, будут заглядывать гости…

Мадам Морель кончиком зонта рисовала на песке квадратики, подсознательно иллюстрируя свое представление о комнате Жюля.

– Кроме того… – начал он.

Прибежали Сюзанна и Валентина, поцеловали мать, за руку поздоровались с дядей Жюлем.

– Идите играйте, – сказала вдова. – Посмотрите, что делает тетя, потом придите и скажите мне.

Жюль довольно улыбнулся: отказа, видимо, не будет. Он изобразил гипотетический случай: две комнаты, двое взрослых, двое детей, возможное появление третьего…

– Вы намерены жениться на вдове? – спросила мадам Морель.

– Это зависит от вдовы, – ответил Жюль.

– Рассмотрим ваш гипотетический случай. Вас приятно слушать, вы прекрасный рассказчик.

– Совершенно необеспеченный материально, твердый и упорный в своих убеждениях и вкусах, – проговорил Жюль и взял руку вдовы в свою. – Я надеюсь зарабатывать много денег, но всё это в будущем…

Рука вдовы шевельнулась, пальцы дрогнули, ток добежал до сердца и сжег все черновики с гипотетическими случаями. Жюль поднес руку вдовы к губам и долго целовал ее – сантиметр за сантиметром, от запястья до кончиков ногтей.

– Ваша надежда плюс еще одна надежда, – заикаясь от волнения, произнесла вдова.

– Любовь с одной стороны и любовь с другой, – пробормотал Жюль, в последний раз мысленно прощаясь со своей холостой комнатой и всеми своими привычками.

– Любовь, основанная на уважении, – подчеркнула вдова. – Следует позвать девочек, они могут подумать…

– Как раз то, что есть на самом деле, – шепнул Жюль на ушко вдове. – Можно? – спросил он и, как всегда в таких случаях бывает, ответное «да» получил две секунды спустя после того, как поцеловал мадам Морель. Затем началось обсуждение самого ближайшего будущего. Жюль откровенно сказал, что сейчас он беден и не в состоянии создать ни комфорта, ни уюта, не говоря уже о вполне обеспеченной жизни, но – на этом Жюль настаивал и готов был поклясться, – он надеется на то, что его дарование в будущем поможет ему встать на ноги и нарядить надежды в шелк, атлас и бархат. Что касается вопросов сердечных, то…

– Я полюбил вас сразу, то есть истинно и навек, – признался Жюль. – Что такое любовь? Никто до сих пор точно не определил ее. Я не поэт, не философ. По-моему, любовь – это такое содружество, когда мечты одного совпадают с мечтами другого, когда деятельность моя по душе вам, а ваше участие… Одним словом, я не знаю, что такое любовь, ибо сам уже люблю и боюсь вернуться в Париж без вас. Я весь наполнен вами, образ ваш не покидает меня. Я придумываю имена, которыми буду называть вас, – впрочем, имена эти уже придуманы, мне остается только выбрать самое лучшее. Слушайте! Ориноко, Ява, Онтарио, Аргентина, Колумбия, Бразилия…

– Вы еще назовите меня Географией, – рассмеялась вдова.

– Да, я назову вас Географией! Чудесное имя! Вы хмуритесь… Это мне нравится, я люблю людей требовательных.

– А я – рассудительных. К вам у меня тот род любви, который называется уважением плюс желание не расставаться как можно дольше. Но вот мои девочки…

– Наши девочки, – поправил Жюль. – О, как я буду трудиться! Вы увидите, – я чувствую в себе такие силы… Позвольте, я подниму вас!

Вдова не успела сказать «не надо», как Жюль поднял ее на полметра от земли, поддержал с четверть минуты и прошептал:

– Да обнимите же меня! Мне тяжело!..

На этом кончилось первое действие импровизированной феерии. Начались обычные в таких случаях визиты к родным и близким невесты, просьбы «руки и сердца», длинные письма отцу и матери в Нант, хлопоты и суета, счастливое бытие влюбленных…

Пьер Верн прислал письмо, написанное слогом юриста и отредактированное чувствами отца. Пьер Верн поздравлял сына и спрашивал, на какие средства думает он жить, имея жену, двоих детей и… «Надеюсь, ты позаботишься и о третьем», – писал отец, незамедлительно после этого уступая место юристу: «Дочери мадам Морель ни в коем случае не дают мне права называть их моими внучками». Далее следовал недлинный перечень трудов и дней Пьера Верна. «Юриста из тебя не вышло, – заканчивал он. – Писательское ремесло очень плохо кормит и холостых, не говоря уже о женатых. Желаю тебе счастья и умения нести бремя супружества. От всего сердца обнимаю твою Онорину…»

Десятого января 1857 года в Амьенском кафедральном соборе состоялось бракосочетание Жюля Верна с Онориной Морель.

«Старуха Ленорман что-то напутала, – говорил себе Барнаво, когда до него дошла весть о женитьбе Жюля. – Старик получает отставку, он лишается права советовать, воздействовать и стоять у штурвала. Тут что-то не так, или всё идет так, как надо для счастья моего мальчика. Мне кажется, что тот Барнаво, который руководил поступками мадам Морель, сильнее и мудрее того, который в конце концов оказался в роли человека, опускающего занавес… Счастливая мадам Морель! Дай боже счастья моему мальчику! „Высокочтимый Жюль Верн, – напишу я ему, – скажите, что мне делать? Первый раз в жизни старый Барнаво серьезно встревожен, впервые он эгоистически думает о самом себе…"“

Глава семнадцатая

Мечтать и трудиться, трудиться и мечтать!

Пьер Верн прислал Жюлю две тысячи франков. Пьер Шевалье в качестве свадебного подарка преподнес кресло, в котором Жюль сидел в его кабинете. Онорина призналась мужу, что у нее имеются сбережения – небольшие, но их хватит на первое время.

– Я мечтаю о путешествиях, – сказала она как-то Жюлю. – А что, если ты от какой-нибудь газеты поедешь в Англию или Америку?

– Мечтаю об этом, – ответил Жюль. – Ради этого я тружусь с утра до поздней ночи. Аристид помогает мне.

– Музыка не в состоянии помочь литературе, скорее наоборот, – рассудительно проговорила Онорина.

– Боги взаимно служат друг другу, – сказал Жюль.

– И остаются на своих местах, в то время как простые смертные разгуливают по палубе океанского парохода, – уже назидательно добавила Онорина.

– Будем мечтать, дорогая моя. Мечты сбываются, когда основанием их является труд.

Мечты Жюля и Онорины сбылись в форме необычайной. Иньяр от имени своего брата предложил Жюлю место на пароходе, отплывавшем в Шотландию.

– Хочешь? – спросил Иньяр.

– О! – воскликнул Жюль, опасаясь, что Аристид хлопнет его по плечу и скажет: «Я пошутил…»

Иньяр не шутил.

– Сколько мест? – спросил Жюль. – У меня жена, дети.

– Одно место. Каюта…

– А жена? А девочки?

– Жена и девочки остаются дома. Путешествие необходимо тебе, а не им. С них довольно театра, игрушек и книг. Ты непременно должен ехать. Довольно ловить зайцев в бассейне для рыб! Думая о себе, ты тем самым думаешь о своей семье. Ты ствол дерева, они ветки.

– Ого! – одобрительно сказал Жюль. – Кто научил тебя этой премудрости?

– Жизнь, – ответил Иньяр. – Я становлюсь стар, а старость любит прописные истины. Итак, ты едешь. Плывешь. Запасайся бумагой и карандашами.

Прошло несколько дней, и Жюль познакомился с очень интересным человеком. Он и до этого слыхал о нем, знал его имя, имел в виду именно его, когда писал рассказ о воздушном путешествии… Знакомство с этим человеком произошло неожиданно и просто. Жюль встретил приятеля Гедо – инженера-кораблестроителя Корманвиля – и пригласил его к себе на обед.

– Я женился, – сказал Жюль; ему еще не наскучило оповещать об этом своих знакомых.

– Поздравляю, – почтительно произнес Корманвиль, человек сорока лет, высокого роста, уже седой и сутулый.

– Я женился, – повторил Жюль, – а потому и веду нормальный образ жизни: ежедневно обедаю, на моих сорочках каждая дюжина петель имеет столько же пуговиц, меня любят, ухаживают за мною, допускают, что в будущем я стану знаменитым, и верят, что я уже и сейчас чем-то отличаюсь от простых смертных. Короче говоря – я счастлив. Идемте ко мне обедать. Цветная капуста, много мяса, кабачки, мадера и вместо одного Барнаво я имею двух. С этим новым Барнаво, по имени Онорина, вы и познакомитесь.

Насвистывая вальс из оперетты Иньяра, Жюль повел кораблестроителя к себе.

– Мне сильно везет, – без умолку говорил Жюль, размахивая тростью, – судьба милостиво окружает меня людьми интересными, умными, сердечными. Я знаком с лучшими людьми Франции. Теперь судьба послала вас, месье Корманвиль. Мы будем обедать, а потом вы расскажете о себе, о ваших поездках, о России. Возможно, придет Барнаво. Этот человек столь же необходим обеду, как соль и перец…

Жюля ожидал гость. Высокого роста, с пышной шевелюрой и маленькими веселыми усикавш человек сидел в качалке против Онорины и что-то смеясь рассказывал. Онорина поминутно восклицала:

– И не боялись? Под самыми облаками?

– И даже над ними, мадам, – басил пышноволосый. Он встал, как только в комнату вошел Жюль, вытянулся и, ожидая, когда представят, правую руку держал наготове для пожатия.

– Познакомься, Жюль, – сказала Онорина. – Это Феликс Турнашон, он же Надар.

Жюль пробормотал: «Очень рад», – представил в свою очередь Корманвиля и вместе с ним устроился на диване, во все глаза разглядывая гостя.

Так вот он какой, этот Феликс Турнашон, известный парижский фотограф, он же Надар – автор статей по воздухоплаванию, появляющихся почти еженедельно гааетах, талантливый карикатурист, художник, смельчак, сфотографировавший Париж из корзины воздушного шара. За этими снимками охотился весь город. Вот он какой, этот Надар-Смелый, спортсмен, стрелок, охотник, метатель диска, пловец.

Надар мечтал о постройке гигантского аэростата с двухэтажной корзиной; в ней должны были быть столовая, спальня, кухня.

Проект этого фантастического аэростата был опубликован в газетах. Для него требовалось 20 000 ярдов шелковой материи; высота этого воздушного шара достигала в проекте 200 футов; он вмещал в себя 20 000 кубических футов газа.

Жюль смотрел на аэронавта, фотографа, фельетониста, художника, спортсмена и думал о том времени, когда он, Жюль Верн, сумеет заняться любимым делом – фантазированием с пером в руке. Корманвиль спросил Надара, известно ли ему что-нибудь о состоянии воздухоплавания за границей, в частности в России. Надар привстал и отрывисто произнес:

– В России? А что там? Вы были в этой стране?

– Был и очень уважаю русских, – ответил Корманвиль. – Я жил в Петербурге, там у меня много друзей, я с ними переписываюсь.

– Всё это очень хорошо, но… какое отношение к воздухоплаванию имеет Россия? – запальчиво проговирил Надар. – Насколько мне известно, русские умеют превосходно сражаться, но я что-то не слыхал, чтобы они что-нибудь изобрели, тем более в области воздухоплавания. Англия и мы, вот…

Корманвиль перебил:

– Вы хороший, отважный человек, мой друг. У вас светлая голова и ясный ум, но, простите, вы мало чем отличаетесь от всех других французов, воображающих о себе, что они…

– Что? – зарычал Надар. – Не позволю!

– Позволите, – мягко произнес Корманвиль. – Русские рассказывали мне о своем соотечественнике, по фамилии Ползунов, – сто лет назад он построил первую в мире паровую машину. Шотландец Уатт…

– Уатт является истинным изобретателем паровой машины, – сказал Надар.

– Не спорю, – улыбнулся Корманвиль. – Но и русский, этот Ползунов, также не менее истинный изобретатель паровой машины. Эти люди жили в одно и то же время, они совершенно не знали друг друга, они…

– Что вы хотите еказать, черт возьми! – топнул ногой Надар, задорно покручивая усики.

– Я хочу сказать и уже говорил, что русский народ талантлив, что мы непростительно мало знаем Россию, с которой полезно было бы никогда не ссориться, всегда жить в мире и согласии. Вот, например, воздухоплавание…

– Да, воздухоплавание, – надменно проговорил Надар.

– В июне тысяча восемьсот четвертого года из Петербурга вылетел и поднялся под облака аэростат. В его корзине находился известный ученый, академик Захаров.

– Под облака! Вы сказали – под облака? – запальчиво произнес Надар.

– Воздушный шар достиг высоты в три тысячи метров, – спокойно продолжал Корманвиль. – Это уже не под облака, а много выше, дорогой Надар!

– Три тысячи метров! – воскликнул Надар, ероша свою шевелюру. – Не может быть! Где об этом сказано? Кому это известно?

– Русские – народ скромный, – сказал Корманвиль.

Онорина, согласившись с этим, заявила, что гости могут поссориться после обеда, а сейчас надо садиться за стол.

– Нет, пусть он говорит, – грозно пробасил Надар, грозя пальцем Корманвилю. – Продолжайте, сударь! Русские – народ скромный, изволили вы сказать!

– Они не хвастуны, они работают втихомолку, – продолжал Корманвиль. – Захаров пробыл в воздухе три часа и спустился в одном из пригородов. Со мною беседовали свидетели этого полета, глубокие старики.

– Вы влюблены в ваших русских, – заметила Онорина.

Корманвиль признался, что прежде всего любит науку, затем истину, и, наконец, он обязан отдать должное русским людям, их уму, таланту, терпению и мужеству.

– Ничего не поделаешь, таков этот народ, – сказал Корманвиль.

Надар принялся за еду. Онорина зорко следила за тем, чтобы гости ели как можно больше. Пример подавал хозяин – он ел за троих. Минут двадцать языки бездействовали и работали только зубы. Наконец Надар попросил у хозяйки разрешения выйти из-за стола.

– Ну, а вы, друг мой, что делаете? – обратился он к Жюлю. – Почти ничего? Хотите писать о воздухоплавании? Одна большая газета охотно предоставит свои страницы статьям на эту тему. Газета интересуется воздухоплаванием и у нас, во Франции, и в Англии.

Жюль решил, что сейчас как нельзя более кстати заявить о предложении Иньяра. Пусть жена рассудит, как быть, – оставаться или ехать.

– Хорошо кричать в бурю на море, – сказал он, стараясь не глядеть на жену. – Мне давно хочется испробовать силу моих легких. Говорят, что палуба морского корабля – самое лучшее место для постановки голоса.

– Жюль, ты собираешься поступить в оперу? – спросила Онорина.

– Ваш супруг собирается совершить морское путешествие, но боится, что вы не разрешите ему, – догадливо произнес Надар и тем неожиданно помог Жюлю. – Морское путешествие имеет свою неприятную сторону, – добавил он. – Я имею в виду качку и связанную с нею морскую болезнь. Штука пренеприятная. Я страдал этим ровно пять минут, потом как рукой сняло!

– Морское путешествие – лучший вид отдыха, – сказал Корманвиль. – Я добирался до России кружным путем, Средиземным морем, потом Черным, я дважды пережил сильную бурю, и, должен сознаться, морская болезнь сильно потрепала меня…

– Не пугайте, я боюсь, – всплеснула руками Онорина. – Мой муж уедет, а я буду думать о нем как о погибшем. Тебе очень хочется ехать, Жюль?

– Вместе с тобой и девочками, дорогая! Но вот говорят про бури и качки, морские болезни и…

– Я не поеду, ни за что! – воскликнула Онорина, притворно ежась от воображаемых бурь и болезней. – Поезжай один, тебе это нужно! Ты похудел, устал, легко раздражаешься из-за каждого пустяка, твои нервы не в порядке.

– Право, я побаиваюсь, – сказал растроганный Жюль. Он понимал, что жена его, большая любительница моря, искусно симулирует страх перед бурями; ей очень хочется отправиться в путешествие, и непременно морское, но… Жюль благодарно посмотрел на жену и, привстав, поцеловал ее в щеку: – Спасибо, дорогая! Если тебе так хочется, я поеду в Шотландию…

– А потом мы полетим на моем воздушном шаре, – предложил Надар. – Хотите?

Жюль сиял. Наконец-то судьба ему улыбнулась. Он наполнил вином бокалы и предложил выпить за здоровье и счастье каждого из присутствующих здесь.

– За морскую бурю и прекрасное самочувствие путешественников! – воскликнул Надар.

– За благополучное возвращение нашего дорогого Жюля Верна! – сказал Корманвиль.

– За всех вас, друзья! – произнесла Онорина, суеверно чокаясь так, чтобы расплескать вино из своего бокала.

– За наше будущее! – сказал Жюль. – Жалею, что с нами нет моего Барнаво. Он обещал прийти, но… Не заболел ли он… Друзья, еще бокал за здоровье Барнаво!

Корманвиль пожелал выпить персонально за Жюля. Надар пил только за мадам Верн. Онорина уже отказывалась от вина, – она ничего не имела, впрочем, против тостов. Все бутылки были пусты, хозяева и гости держались на ногах неуверенно. Жюль обнял Корманвиля и, пользуясь тем, что Надар стал любезничать с Онориной, попросил кораблестроителя рассказать о себе.

Корманвилю не повезло в жизни. С юных лет мечтал он о высоком призвании служителя науки, способного освободить мир от неурядиц и неравенства. Он хотел строить торговые корабли, очень много кораблей, которые целыми флотилиями выходили бы в моря и океаны и развозили но всем странам мира идеи и высокие замыслы. Он точно не представлял себе, как именно будет выглядеть это и что именно повезут построенные им корабли; он считал, что достаточно мира между странами Европы, Нового Света, Китая и Австралии для того, чтобы народы, торгуя и взаимно делясь культурой, взаимно учась и совершенствуясь, позабыли о войнах и революциях. Здесь Жюль стал спорить с Корманвилем, сам не представляя себе истинного положения вещей на свете.

– Я за всё берусь, и ничего у меня не выходит, – жаловался Корманвиль, – Я много читал, но прочитанное усвоил плохо Я хочу помочь людям, чувствую силы для этого и не знаю, что делать. Мои корабли, например, – меня опьяняет эта мысль!