Глава четвертая

Трое острят

Шнейдер нервничал: представителя Америки всё не было, хотя часы показывали двадцать минут восьмого. Шнейдер сидел в широком, похожем на кровать, кресле, под портретом кайзера Вильгельма Второго. Воинственная, откровенно-театральная поза императора Германии внушала трепет и почтение не одному Шнейдеру, любившему повиновение и солдатскую дисциплину, – консул Великобритании с нескрываемым страхом поглядывал на портрет, морщился и ежился, теша воображение свое картинами сражений, в которых английская армия гонит армию немецкую.

В семь тридцать пришел представитель американского правительства на острове. Он на ходу кинул трость на диван, а затем тяжело опустился в кресло и, подняв ноги, положил их на спинку стоявшего перед ним стула.

– Умирает, – сказал американец, ни на кого не глядя. – При смерти, – добавил он и посмотрел на Шнейдера. – Прислуга у него вышколенная, – обратился он к англичанину. – Молчат, словно воды в рот набрали. Мои черномазые слуги и так и этак – молчат!

– А что, собственно, случилось? – спросил англичанин, пожимая плечами: этому жесту он научился у Шнейдера. – Неспокойный человек умирает, только и всего.

– Этот неспокойный человек причиняет нам хлопоты и неприятности, – дымя сигарой, прошамкал Шнейдер. – Я пригласил вас к себе, джентльмены, для того, чтобы сообщить нашим правительствам о смерти Стивенсона одним и тем же текстом, чтобы…

– Одним и тем же текстом… – иронически, сквозь зубы, едва слышно, произнес англичанин. И громче: – Чтобы…

– Чтобы в одном и том же тексте наши правительства увидели единодушие наше и полное понимание того, что…

– Не согласен, – вспыльчиво произнес англичанин, приподнимаясь с кресла. – Я уже заготовил текст. Вот он – несколько слов: Стивенсон умер, хоронят туземцы.

Шнейдер наскоро записал эти слова, неодобрительно качнул головой. Не понравился текст и американцу; он глубоко вздохнул и побарабанил ногами по спинке стула. Стул заскрипел. Шнейдер насторожился.

– Внимание! – он поднял большой палец левой руки и выпучил глаза. – Четыре слова, придуманные нашим коллегой, дают колоссальный материал для газет. Тут такое можно расписать и напридумать!..

– Я отлично знаю мои газеты, наши газеты, – моментально поправил себя англичанин. – Из смерти они никогда не сделают сенсации.

– У нас, наоборот, сенсацию сделают и из воскресения из мертвых, – отозвался американец и стал хохотать, удивляясь, что делать это ему приходится соло. – Я имею совершенно другой текст – угодно послушать?

– Угодно, – тоном начальника изрек Шнейдер.

– Слушаем, – сказал англичанин.

– Внимание! В ночь на… – здесь я оставляю место – скончался всемирно известный…

– Хватили! – прервал Шнейдер, а его коллега, сидевший напротив, только махнул рукой.

– Да, хватил, – согласился американец, – но, если бы я не хватил, они там назвали бы его бессмертным, У нас на этот счет… Прошу слушать дальше: известный писатель мистер Стивенсон. Похороны принял на свой счет король Матаафа. Здорово звучит, а?

Сперва расхохотался Шнейдер, потом англичанин, а за ним залился, как дюжина колоколов, и американец.

– Для юмористического листка в субботу! – воскликнул Шнейдер, посыпая пеплом сигары свои колени. – Принял на свой счет король Матаафа! Надо же! А я только что, пять дней назад, уплатил по договору этому королю некоторую сумму!

– Львиную долю этой суммы вы получили по переводу из Лондона, – кстати заметил англичанин и даже погрозил пальцем.

– Сотня долларов падает и на мое отечество, – продолжая хохотать, выдавил из себя американец. – Три экземпляра всех наших газет…

– По три экземпляра всех ваших газет, – назидательно поправил Шнейдер.

– Всё равно, коллеги, – все газеты с таким вот извещением будут доставлены королю Матаафе. А чтобы…

В дверь постучали. Шнейдер сказал: «Да!» – и в кабинет шагнул слуга – европеец, лицом похожий на актера. Он встал навытяжку, подобно солдату в строю, и громко отчеканил:

– Положение безнадежное, больной умрет сегодня. В Вайлиме переполох. Слуги плачут. От Матаафы скачут. К Матаафе скачут.

И замолчал. Шнейдер сухо спросил:

– Ну, а дальше? Всё? Твое мнение?..

– Мне очень жаль мистера Стивенсона, – последовал ответ, по интонации совсем не похожий на солдатский, невыразительный рапорт. – Разрешите идти?

– К черту! – крикнул Шнейдер, вскакивая с кресла. – К черту с твоим красноречием! И чтобы я не слыхал подобных глупостей! К черту!

– Умирает хороший, добрый человек, господин, – мягко проговорил, опуская голову, слуга. – Разве я лишен права жалеть тех, кто умирает так рано?..

– Плевать я хотел на тебя и твое право! – хрипло произнес Шнейдер, несколько виновато взглянув на коллегу из Англии. – Марш!

Слуга удалился. Шнейдер покачал головой. С минуту длилось хорошо организованное, никому не мешающее молчание. Наконец Шнейдер поднялся с кресла и, закрыв глаза, начал:

– Прошу выслушать мой текст, коллеги. Угодно?

Шнейдер открыл глаза, уставился взглядом в некую, заранее, видимо, выбранную точку и, отчеканивая каждое слово, медленно й чуточку нараспев проговорил:

– Умер лишенный английского подданства писатель Стивенсон, прибывший на остров Уполо ради того, чтобы поправить свое пошатнувшееся здоровье. По желанию покойного его хоронит местное население. Неплохо?

– Пусть будет так, – равнодушно молвил англичанин. – Только вот относительно подданства…

– Ерунда, – сказал американец, пыхтя сигарой. – Пусть там, в Европе, поломают головы.

– Головы поломают и в Америке, сэр, – поклонился Шнейдер. – Так что же, текст принят? Посылаю!

– О, какой храбрый! – воскликнул англичанин. – Но он еще не умер!

– Мы все умрем, – отозвался Шнейдер и, подумав, добавил нечто афористическое: – Бессмертных пока что нет, но они, может быть, будут.

Глава пятая

Последняя

С утра третьего декабря Стивенсону казалось, что он живет последний день на земле. Чтобы разбить эту мысль, отогнать ее от себя и думать о будущем, он встал с постели, собрал все свои силы и без посторонней помощи дошел, держась за стены и спинки кресел, до столовой.

– Здравствуй, мама, – сказал он миссис Стивенсон, читавшей газету подле окна. – Сегодня, кажется, сильный ветер?..

– Сильный ветер, Луи, – покорно отозвалась миссис Стивенсон. Ее испугали худоба и бледность сына. – Сядь, мой мальчик!

– Я давно не сидел в кресле дедушки, – с трудом проговорил Стивенсон, держась за подлокотник высокого и вместительного, как трон, кресла. Ему насчитывалось чуть меньше ста лет. Оно было знаменито тем, что в нем сидели за обеденным столом Вальтер Скотт и сэр Роберт – дед Стивенсона. Два года назад в кресле поселился какой-то жучок, он прорыл в спинке и ножках глубокие ходы, оставив для выхода крохотные круглые отверстия. Их замазывали воском и смолой, но очень скоро подле них появились новые, едва заметные отверстия. Ллойд говорил, что он видел их, когда кресло стояло у Стивенсонов в Эдинбурге, но миссис Стивенсон опровергала это, настаивая на том, что здесь, на острове, портится вся мебель и даже картины и фарфор. Все вещи трещат, рассыхаются, приходят в негодность.

– Завелся жучок и во мне, – сказал Стивенсон, вспоминая разговоры по поводу порчи мебели. – Он точит мою грудь, потрескивает в спине и бегает в ногах. Где Фенни, мама?

– Пошла в порт, Лу. Получена посылка от Бакстера, – кажется, третий том твоих сочинений.

– Моих сочинений… – задумчиво повторил Стивенсон, вытягивая ноги и откидываясь на спинку кресла. – Странно, у меня сочинения… Скажи, мама, ты в состоянии считать их чем-то стоящим, интересным?

Миссис Стивенсон недоуменно посмотрела на сына. Шутит? Хороший признак, – Лу давно не шутил, не рассказывал анекдотов, не читал стихов – ни своих, ни чужих.

– Интересные, хорошие книги, Луи, – сказала миссис Стивенсон и, взяв со стола ножницы, принялась остригать ими засыхающие листья у цветов, что стояли в горшках на подоконниках и вились по трельяжу. – Твои книги, Лу, бессмертны.

– Ты хочешь сказать, что они переживут меня? Что ж, это возможно. Издатель печатает их на плотной, хорошей бумаге…

Он рассмеялся, уронил голову на грудь и долго не мог поднять ее: не было сил. Миссис Стивенсон оставила свое занятие, позвала Сосиму, жестом указала на своего сына.

– Тузитала спит; это хорошо, – сказал слуга и взглядом любящим, обожающим окинул Стивенсона. – К Тузитале приходил мистер Шнейдер, я не пустил; мистер Шнейдер ругался и поднимал руки. Я не пустил. Мистер Шнейдер сказал, что убьет меня, если я не впущу его к Тузитале. А я не пустил…

– Спасибо, Сосима, друг мой, – едва слышно произнес Стивенсон и медленно, с усилием поднял голову. Глаза его были закрыты. – Принеси мне вина, Сосима. Нет, не этого, сходи в погреб…

– Бургундского, – шепнула миссис Стивенсон Сосиме.

– Тузитале можно давать вина? – недоверчиво спросил Сосима, оправляя на голом теле своем белоснежной чистоты передник, похожий на халат, закрывавший всю его богатырскую фигуру.

Сосима несколько юмористически относился к матери Тузиталы и приказания ее выполнял только после контроля Фенни или Ллойда. Мать Тузиталы, по мнению всех слуг в Вайлиме, была умной, почтенной женщиной, но именно потому, что она являлась матерью обожаемого самоанцами человека, то есть лицом, которое руководилось только одним чувством и тем самым всегда рисковало и, возможно, вредило здоровью своего сына, – ей не особенно-то можно было доверять. Она ездила верхом на лошади и метко стреляла в цель из винчестера, громко смеялась, когда все в доме спали, кидала в окно своему сыну цветы, забывая о том, что он непременно поднимет их, а этого ему нельзя делать, – опасно для здоровья, утомительно для его слабых сил. Она любит задавать ему праздные, по-женски нелепые вопросы, когда достаточно одного взгляда, который очень часто и заменяет вопрос. Она и сейчас хочет, чтобы сыну принесли бутылку бургундского вина, а бургундское, кажется, очень крепкое, хмельное. Очень может быть, что Тузитале вообще нельзя пить вино…

– Бургундское всё вышло, – подумав, произнес Сосима.

– Принеси, мой друг; невероятно, чтобы оно всё вышло, – сказал Стивенсон, стараясь улыбнуться. – Мне это можно, мой друг.

Сосима вышел и в кухне посоветовался с Семели, можно ли давать Тузитале бургундское, – больной выглядит очень плохо, глаза у него тусклые, как запотевшее стекло, щеки ввалились, руки желтого цвета и пальцы дрожат на подлокотнике кресла.

– Поди к Ллойду и спроси, не нужно ли и ему вина, – сказал Семели. – А он спросит: а кому же еще? Ллойд знает, что можно Тузитале и чего нельзя.

– Ллойд куда-то уехал верхом, – сообщил Сосима. – В доме только мать Тузиталы.

– Тогда скажи, что бургундского нет.

– Я уже врал, – сокрушенно качая головой, признался Сосима.

– Тогда вот что… не надо вина. Тузитала забудет. Он, наверное, уже спит.

– Пузатый доктор вчера сказал, что вино можно давать, – вспомнил Сосима.

– Они все врут, они ничего не понимают, – пренебрежительно усмехнулся Семели. – Иди и развешивай на веревочке белье.

В этот день – последний в жизни Стивенсона – к нему пришел Матаафа. Все сидели за столом и завтракали. Матаафа за руку поздоровался со Стивенсоном и, ни слова не произнося, сел на стул несколько поодаль от Фенни. Стивенсон пил разбавленное водой вино – «роман с предисловием», как он называл такое питье, и, чувствуя себя лучше, чем три часа назад, задавал своему другу вопросы. Для туземного населения английское консульство открыло две лавки в центральной части острова. В этих лавках можно было покупать товары в долг без надбавки, но с одним условием: следовало оплатить ранее приобретенные вещи в момент очередной покупки. Это условие сильно затрудняло покупателей, и Матаафа решил просить Стивенсона написать по этому поводу в английские газеты. Но, побеседовав с ним минут десять, Матаафа убедился, что Стивенсон не в состоянии писать что-либо, и отложил разговор до следующего визита.

– Я приду к Тузитале завтра, – сказал Матаафа. – Прошу извинить меня.

Матаафа поклонился сидевшим за столом и, сопровождаемый своими слугами, стоявшими у дверей, удалился.

– Он сказал: завтра… – произнес Стивенсон, разрезая апельсин. – А почему он не захотел говорить со мною сегодня? Я так плохо выгляжу?

Он посмотрел на свою мать, отложил разрезанный надвое апельсин и потянулся к вазе с бананами.

– Матаафе некогда, он торопится, – сказала миссис Стивенсон, трудясь над крылышком цыпленка. – Матаафа всегда такой.

– Очень деликатен и мнителен, – добавил Ллойд, обращаясь к отчиму. – Ему показалось, что он помешал.

– Может быть, – вздохнув, уронил Стивенсон и ничего не взял из вазы с бананами.

В окно заглянул, встав на скамью, старый Галлету, – он жил в Вайлиме на положении почетного пенсионера и абсолютно ничего не делал. Он увидел Стивенсона, его четкий профиль, глубоко запавшие глаза и сказал себе: «Вайлима скоро осиротеет…»

– Что мы будем делать, когда Тузитала умрет? – спросила жена Сосимы одного из приближенных Матаафы. Тот ответил, что всем будет плохо, что все деревья засохнут, а небо потемнеет. Может случиться, что и звезды потухнут и солнце перестанет светить и греть. Жена Сосимы всему верила потому, что говоривший с нею верил в это. Всё же он не допускал, что Тузитала умрет. Во всяком случае, сегодня этого не случится. Тузитала сам знает, когда ему умереть. Тузитала не хочет умирать, ему надо работать, писать и заботиться о людях. Какая глупость – Тузитала и смерть!..

– Почему вы все так странно смотрите на меня? – спросил Стивенсон, взглядом останавливаясь на каждом, кто сидел за круглым столом. – Раньше вы иначе смотрели на меня…

– На кого же нам и смотреть? – ответила его мать, пожимая плечами.

Фенни повторила ее жест и улыбнулась. Изабелла и ее муж (он ненадолго приехал вчера) переглянулись и опустили глаза. Ллойд сказал:

– Мой дорогой Льюис становится мнительным, и совершенно напрасно.

– Ответы неудовлетворительные, – заметил Стивенсон и пожаловался на головную боль.

Его немедленно уложили в постель; он попросил Изабеллу прочесть ему что-нибудь из «Книги джунглей» Киплинга, – автор месяц назад прислал ее «самоанскому отшельнику», как писал о том на титульном листе. Стивенсон слушал внимательно, несколько раз просил дважды и трижды прочесть те страницы, которые ему особенно чем-либо нравились. В начале пятого он продиктовал письмо Хэнли и, по просьбе Фенни, просмотрел счета и расходы за ноябрь. Потом он ненадолго забылся в неспокойном, болезненном сне. В пять ему захотелось пить.

– Мне очень хочется домой, – сказал он падчерице. – Так сильно хочется!.. Что-то там, в Эдинбурге, делается сейчас…

И пробормотал полувнятно:

– Снег на крыше… роса на вереске… «Бель-Рок»… птицы…

И вдруг четко и внятно крикнул:

– Кэт Драммонд!

Изабелла боялась этого имени. Она никогда не видела Кэт и не знала, хороша она или дурна, но частое повторение короткого, как выстрел, имени пугало ее и щемило сердце. Она хотела уйти из кабинета, но отчим спросил:

– Какое сегодня число?

– Третье, – ответила Изабелла. – Третье декабря.

– Третье декабря… – повторил Стивенсон. – В Эдинбурге снег… На море шторм… Смотрителям маяков работа… Позови, пожалуйста, Ллойда. Впрочем, не надо. Кажется, мы так и не закончим нашего романа…

– Не будем торопиться, – неуверенно произнесла Изабелла. – Времени достаточно.

Стивенсон усмехнулся.

– Времени всегда много, – сказал он. – Жизнь коротка, но в ней очень много дней, часов, минут… Когда подходишь к двери небытия, яснее видишь, мой друг, сколько времени ты потерял напрасно. А его было так много!.. Посмотри на меня, не уходи.

Изабелла посмотрела в глаза отчиму, улыбнулась и под благовидным предлогом вышла из кабинета.

Так проходил последний день Тузиталы.

В семь вечера он сам, без посторонней помощи, пришел в столовую и сел на стул. Беседа началась незамедлительно – говорили о последних новостях в Европе, о Парижском салоне, о выставке Родена, о том, что через два года исполняется сто лет со дня смерти Роберта Бёрнса. Стивенсон просил напомнить ему о статье, которую он непременно напишет по поводу предстоящей даты. «А то, возможно, они там забудут», – сказал он, вкладывая в слова «они там» насмешливо-иронический оттенок.

– А завтра утром я намерен отправиться в гости, – заявил он и протянул руку к ящичку с папиросами. Фенни покачала головой, глядя на мужа, прикуривающего от уже выкуренной, но еще тлеющей папиросы. – Давно не был у коменданта порта, – сказал он, глубоко и шумно затягиваясь дымом. – Давно не был у мистера Моорза. Не сыграть ли нам в карты? – обратился он к Ллойду.

Стали играть в карты. Стивенсон выигрывал. В восемь, когда стенные часы гулко, по-башенному, начали бить, Стивенсон вдруг порывисто поднялся со стула, качнулся, ладонью потер лоб и, пятясь, дошел до кресла своих предков. Часы пробили последний, восьмой раз. Стивенсон опустился в кресло и сию же секунду сполз на пол. Миссис Стивенсон склонилась над ним с вопросом:

– Что с тобой, Лу?

Сын не ответил. Ллойд выбежал из дому, оседлал Бальфура и поскакал за врачом. Но и без него Фенни и Изабелла омраченно, с томящей болью и ужасом установили, что их Луи мертв. Прибывшему вскоре врачу оставалось только официально засвидетельствовать смерть Стивенсона, последовавшую, по его мнению, от кровоизлияния в мозг.

Остановилось сердце Тузиталы.

Слуги в Вайлиме онемели от горя. Матаафа (ему немедленно дали знать) опустился на колени перед койкой, на которой лежал его друг и защитник, и плакал вместе с матерью и женой Тузиталы. Большая толпа на площади перед домом всю ночь шумела, переговаривалась и боялась произносить имя покойного, который теперь уже совещается с душами всех хороших людей и ждет, когда ему дадут другое, новое имя: старое, земное он уже забыл, а потому нельзя живым и вспоминать его до тех пор, пока тело Друга и Брата не опустят в землю.

Его накрыли знаменами самоанских вождей, и каждый, кто приходил попрощаться с ним, как только поднялось солнце, концами пальцев касался головы усопшего, а затем подносил их к своим глазам и мысленно произносил свое имя, чтобы усопший простил его, продолжающего жить.

– Горе, горе! – восклицал Матаафа и не отводил взгляда от дорогого, неподвижного лица Друга и Брата.

Пришли консулы со своими семьями, матросы с крейсеров, служащие порта, миссионеры, купцы, хозяин гостиницы и случайные постояльцы. Хэри Моорз шепотом спросил Ллойда о похоронах.

– Матаафа сказал: он наш, – ответил Ллойд. – Матаафа сказал: он жил для нас, а теперь он навсегда с нами. Похоронами распоряжается Сосима.

Ллойд судорожно передернул плечами, закрыл руками лицо. Хэри Моорз обнял его и, желая отвлечь от тяжелых переживаний и мыслей, заговорил о насущно необходимом, обычном, земном:

– Надо дать телеграммы, дорогой сэр. Я это сделаю сейчас же, дайте только адреса.

И спустя несколько минут заторопился на телеграф. Вечерние газеты в Лондоне, Эдинбурге, Глазго, Нью-Йорке, Сан-Франциско и Париже сообщили о смерти Стивенсона. Его друзья – Бакстер, Кольвин, Роден, Хэнли, Марсель Швоб, Киплинг, Марк Твен – надели траурные нарукавные повязки. На всех судах английского флота были приспущены флаги.

А здесь, на острове, сотни самоанцев острыми кирками, топорами и ломами высекали ступени на неприступной горе Веа, на вершину которой еще никто никогда не поднимался. К вечеру четвертого декабря было выбито восемьдесят ступенек шириной в три метра и высотой в десять сантиметров. На плоской вершине горы расчистили площадку, вырыли глубокую могилу. Мастера-каменотесы отвалили у подножия Веа огромный кусок каменной породы, обтесали его в виде саркофага и на одной стороне выбили надпись:

и под нею библейские слова Руфи к Ноэмини:

«Куда ты пойдешь, туда и я пойду, где ты будешь жить, там и я буду жить. Народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом, и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду».

Справа и слева этой надписи добрые мастера-каменотесы выбили изображение цветка чертополоха – национальной эмблемы Шотландии – и мальвы. На той стороне саркофага, что должна быть обращена к океану, на английском языке выбили эпитафию, сочиненную (много черновиков было потрачено на сочинение эпитафии) самим Стивенсоном:

В полдень пятого декабря гроб с телом Тузиталы опустили в могилу. Орудия на борту английского крейсера ударили двенадцать раз. Когда могилу стали засыпать землей, ударили орудия на борту немецкого и американского крейсеров. Ружейная трескотня на острове не умолкала до конца похорон. Матаафа произнес короткую речь; в конце ее он сказал:

– Мы осиротели. Тузитала ушел от нас. Мы должны беречь его вечный сон. Мы запрещаем охоту в лесу на всем пространстве от Вайлимы до Веа, чтобы птицы могли спокойно жить и петь свои песни, которые любил наш Друг и Брат – Тузитала. Отправимся домой и предадимся скорби…

– Мне страшно возвращаться к себе, – сказала Фенни сыну, опираясь на его руку. – Пусто, Ллойд… Только сейчас я почувствовала, как сильно любила моего Луи. На что мне теперь дом, сад, богатство?..

– Я начну писать о жизни моего дорогого Льюиса, – пробормотал Ллойд, поражаясь тому, как странно звучит теперь такое обычное «мой дорогой Льюис»…

– Я уеду отсюда, – коротко произнесла миссис Стивенсон. – Я как под водой, ничего не вижу, ничего не слышу.

До глубокой ночи молчаливые, ушедшие в себя слуги приносили телеграммы Фенни и миссис Стивенсон. Выражения своего соболезнования прислали все друзья и хорошие знакомые покойного, редакции всех европейских журналов и газет, издательств и частные лица – читатели Роберта Льюиса Стивенсона.

«Плачу вместе с вами» – такова была телеграмма от Хэнли.

– Вот еще один добрый, хороший, свой человек, – сказала миссис Стивенсон, плача над телеграммой и без конца перечитывая ее немногословный текст. – С Хэнли мне будет хорошо в Эдинбурге…

Ллойд изумленно посмотрел на исхудавшую, состарившуюся на десять лет за эти дни мать своего отчима.

– В Эдинбург? – вопросительно проговорил он. – К себе в Эдинбург? Вы хотите сказать, что…

– Я уже сказала, – печально отозвалась миссис Стивенсон. – Здесь мне не жить; здесь самый воздух отравлен для меня; здесь, куда ни ступи, всюду мой сын.

– Вы не покинете нас, – сказал Ллойд твердо и строго.

– Орел улетел из гнезда, – ответила миссис Стивенсон и поднесла к глазам очень маленький кружевной платок. – Здесь всё для меня пусто. Здесь всё напоминает моего Лу. Поеду в Эдинбург к сестре…

В Вайлиме стало пусто для всех. Сосима и Семели ежедневно по утрам прибирали кабинет Тузиталы, ставили цветы в вазы, взбивали подушки на койке, следили за тем, чтобы всё было так, как при жизни их друга. Приходил Матаафа. Он садился на ступеньку входа на террасу и молча глядел на пустынную площадку перед домом. Проходил час, Матаафу приглашали к столу, но он с печальной улыбкой отказывался и медленно брел к себе домой Дорогой Любящего Сердца.

Летом 1895 года миссис Стивенсон уехала на родину, где и умерла в апреле 1897 года.

Фенни и Ллойд жили в Вайлиме до осени 1903 года. Ллойд поступил на службу в консульство США, где занимал спокойную, хорошо оплачиваемую должность вице-консула. Кое-какие мелочи из дней былых он напечатал в американских и английских журналах.

Кольвин в 1902 году опубликовал солидную биографию своего друга и его письма.

Годом раньше в Лондоне вышла биография Стивенсона, написанная его дядей – Бальфуром.

Вакстер приступил к публикации писем своего друга.

В 1903 году Фенни и Ллойд щедро наградили слуг Вайлимы и начали готовиться к отъезду на родину. Вайлиму со всеми службами, садом, домашним скотом и огородами купил с торгов Аким Седых – купец из Владивостока. Он поселился в доме Стивенсона, а в коттедже Ллойда устроил склад и канцелярию. Сосиме, Семели и другим слугам он предложил остаться у него.

– Нельзя, – сказал Сосима. – Совсем нельзя. Нехорошо даже и говорить об этом, сэр!

– Почему? – удивился Аким Седых – грузный, бородатый человек лет пятидесяти. – Я буду платить вам столько же, сколько и покойный хозяин.

– Совсем нехорошо говорить о деньгах, – укоризненно произнес Семели и покачал головой. – Тузитала никогда не говорил о деньгах, он…

– Что же, он вам не платил жалованья?

– Он был нашим другом и давал нам всё, что нам было нужно, сэр.

– Ничего не понимаю, – пожал плечами Аким Седых. – Выходит, что он никогда не давал вам денег!

– Никогда не давал, – ответил Семели.

– Хорош хозяин! – воскликнул Аким Седых.

– Мы сами брали, сколько нам нужно, – сказал Сосима. – У Тузиталы в столе был такой ящик, а в нем деньги. Мы брали, когда было нужно.

– Мы были как дети у Тузиталы, – пояснил Семели. – Зачем детям деньги? Он нас кормил, поил, одевал – и нас и детей наших.

– Мы уйдем к себе в деревню, сэр, – окончательно заявили слуги. – Позвольте нам пройти туда, где всегда лежал и спал Тузитала. Не надо занимать эту комнату, сэр!

Слуги прошли в кабинет Стивенсона. Здесь уже стояли новые вещи: комод, никелированная кровать, венские стулья, висели картины, портреты родных и знакомых Акима Седых. Сосима остановился подле кровати, на которой горкой лежали подушки, что-то пошептал, покачал головой и, закрыв глаза, удалился. То же сделали и другие слуги.

В Вайлиме их никто уже никогда не видел.

Фенни умерла в 1914 году в Калифорнии. Тело ее было сожжено в крематориуме. Изабелла перенесла пепел на остров Уполо и похоронила его на вершине Веа – рядом с могилой Стивенсона.

Дольше всех жил Ллойд Осборн: он умер в 1947 году, оставив после себя несколько книг – повестей и рассказов.

13 ноября 1904 года в Сан-Франциско собрался немногочисленный кружок друзей и почитателей Стивенсона, ежегодно отмечавших дату его рождения.

Здесь были Киплинг, Марк Твен, Кольвин, Хэнли, Бакстер, Конан-Дойль, Ллойд Осборн.

Ожидали Матаафу, – его заранее пригласили на торжественное собрание кружка: исполнилось десять лет со дня смерти Стивенсона.

Матаафа был болен, – годы и тяжелые испытания преждевременно состарили его. Он не мог приехать и поэтому прислал приветствие тем людям, которые знали и любили Тузиталу:

«Я стар и немощен, дорогие братья мои, – писал Матаафа, – и не в состоянии быть с вами. Но в то время, когда вы будете отмечать этот памятный день в Америке, мы делаем то же и у нас, на острове. Я, как и вы, чту память Тузиталы. И хотя рука смерти и похитила его, однако воспоминания о его добрых поступках, о его великом сердце будут жить вечно. Имя его – Тузитала – так же благозвучно для нашего уха, как другое его имя – Стивенсон – приятно для слуха его европейских друзей и почитателей. Тузитала родился героем, и таким он жил среди нас. Когда я в первый раз увидел Тузиталу, он сказал мне: „Самоа – красивая страна. Мне нравится ее климат, я уже полюбил ее людей и непременно напишу о них в моих книгах“. – „Тогда останься здесь со мною, – сказал я, – и пусть Самоа будет твоим родным домом“. – „Я останусь с вами и буду здесь даже и тогда, когда господь позовет меня“, – ответил Тузитала. Он сказал правду, – он и теперь со мною и теми, кого любил.

Тузитала учил нас: «Если вы хотите, чтобы с вами поступали справедливо и от всего сердца, – так же поступайте и вы». Мой бог – его бог, который его позвал к себе, и когда призовут и меня, я буду счастлив встретиться с моим дорогим Тузиталои и уже никогда, никогда с ним не расстанусь…»

1957 г.

1

В главе первой использованы данные из книги гидрографа П. И. Башмакова «Маячное дело и его историческое развитие», Л., 1926. (Прим. автора)

2

Стихи перевел Н. К. Чуковский.

3

Стихи перевел Н. К. Чуковский.

4

Перевод Н. К. Чуковского

5

Перевод Н. К. Чуковского

6

Перевод Д. Лихачева.