– Мой дорогой гость, – на плечо Лу легла тяжелая, с широкой ладонью рука, – ты, наверное, не догадываешься о том, что под нашими ногами, в сплошном каменном фундаменте, находится цистерна с пресной водой и кладовая, где хранится сурепное масло.

Лу вздохнул. «Начинается», – подумал он.

– В нашей цистерне сейчас не меньше тысячи ведер воды, а в кладовой девятьсот ведер масла. Этого запаса хватает на девять месяцев работы маяка.

– А воды? – спросил Лу, чувствуя себя, как в склепе.

– Тысячи ведер воды достаточно на один месяц. Слышишь, как шумит океан?

Странно, шум океана проникал сквозь стены толщиной в три метра и, концентрируясь внутри башни, создавал впечатление ровного, слитного стона на самом нижнем «до»; этот стон порою смолкал, и тогда одну-две секунды длилась такая давящая, страшная в своем предельном безмолвии тишина, что Лу инстинктивно шагнул к отцу, прижался к его боку и столь же инстинктивно произнес то, о чем думал:

– Здесь хорошо, есть тайны…

– О, тут столько тайн! – серьезно отозвался смотритель. – Ну-с, будем подниматься. Сэр Томас, милости прошу!

За отцом, каждый шаг которого будил короткое, острое эхо, поднимался Лу, и на расстоянии пяти-шести ступенек от него тяжело ступал мистер Диксон.

– Жилые помещения для прислуги, – сказал он, когда слева и справа от Лу показались площадки и в глубине их металлические двери. – Кухню мы уже прошли.

– Становится светлее, – заметил Лу, задерживаясь на ступеньке. – Еще долго подниматься, сэр?

– Всего без малого сорок два метра. Мы прошли одну треть. Слышишь, как шумит океан? Фонарь уже зажжен.

– А вокруг маяка, сэр, есть тайны?

– Очень много, дружок, и одну я намерен подарить тебе.

– Спасибо, сэр! А какая тайна?

– А вот я намекну, а ты постарайся догадаться!

– Шахматное платье, сэр?

Над головой Лу громко рассмеялся сэр Томас. Шестью ступеньками ниже фыркнул смотритель.

– Ты что-нибудь слыхал о перелете птиц? – спросил он.

– Знаю, сэр!

– Хорошо. Сейчас налево от нас мастерская для мелкого ремонта. Еще двадцать ступенек – и мы достигнем склада маячных принадлежностей. Сразу же под фонарем находится дежурная комната вахтенного.

– Спасибо, сэр, всё это очень интересно, – сказал Лу, раздумывая над тем, какое отношение к тайнам может иметь осенний перелет птиц. – Позвольте спросить, сэр, а где же вы тут гуляете? Папа говорил, что вас сменяют раз в месяц. Надо же где-нибудь гулять, пройтись, размять ноги! Вы ходите по лестнице – вниз и вверх?

– Прогулка на маяке – наружная галерея фонаря, – ответил смотритель. – Уф!.. Еще тридцать ступенек – и мы пришли. Сэр Томас! – крикнул он, поднимая голову. – Вы уже достигли?

– Я уже достиг! – донесся сверху рокочущий, веселый голос. – Мне не терпится заняться моим фонарем.

– Присядем здесь, Лу, – устало произнес смотритель, опускаясь на каменную скамью в нише подле площадки, на которую вступил и Лу. Однако он не захотел садиться, его неудержимо тянуло наверх, к фонарю, к наружной галерее, по которой можно пройтись, если правда, что сам смотритель гуляет по ней…

– Устал, – тяжело вздохнул мистер Диксон. – Еще год – и я кандидат на пенсию. Тридцать лет служу я на маяках. Возле самого моего носа корабли превращались в щепки, я и мои подчиненные спасли за эти годы семь тысяч человек. На наших глазах утонуло столько же. Тяжелая работа, препротивная служба, мальчик!..

– Вы говорили о перелетных птицах, сэр, – напомнил Лу, облокачиваясь о поручни и чувствуя себя пленником некоей башни в тюрьме, о котором он читал в романе Дюма. – У вас больное сердце, сэр? Печально, – протянул он, подражая интонации Камми. – А у меня что-то с легкими, сэр. Вот и сейчас, – они хрипят, как кузнечные мехи.

– Плохо сказано. – Смотритель махнул рукой и опустил седую голову. – Про сердце говорят, что оно бьется, как птица. Какое глупое сравнение, мальчик!

– Я написал пятнадцать стихотворений, сзр, – кстати заметил Лу, вовсе не желая хвастать. – Сравнения трудная вещь, сэр. Однажды я сказал, что ночь – это когда день загораживают непроницаемыми ширмами.

– Та-ак, – протянул смотритель. – Кто же их убирает?

Лу пожал плечами. Он не сказал бы, что вопрос нелеп или глуп. Но подобные вопросы приходят в голову людям непоэтичным, лишенным выдумки, воображения, – тем людям, о которых Камми говорит: «Бог с ними!» Лу решил не распространяться о своих занятиях поэзией. Его томила тайна, связанная с перелетными птицами. Старый смотритель загородил их непроницаемыми ширмами.

– Что за шум там, наверху, сэр? – Лу поднял голову и прислушался, закрыв глаза. Фонарь как будто не шумит, свет его безмолвен. Шум этот не был слитным и ритмичным, он то нарастал, то вдруг на мгновение прекращался, а затем становился похожим на ливень, бьющий в стекла в ботаническом саду.

– Сэр, что это там? – чего-то пугаясь, спросил Лу.

– Птицы, – ответил смотритель и, обеими руками держась за поясницу, медленно поднялся со скамьи. – Пойдем, мальчик, посмотрим на бедных перелетных птиц.

То, что запросто называлось фонарем, представляло собою внушительную, сложную и любопытную конструкцию. Самый фонарь помещался наверху этой изумившей и восхитившей Лу машины – иначе ее и не назовешь. Внизу, подле каменного пьедестала, на котором покоились металлические круги, в свою очередь державшие на себе стальные высокие листы с окошечками, забранными сеткой, сидел на высоком табурете усатый человек в очках и синей шапочке с козырьком. Он крутил какое-то колесо и что-то говорил стоявшему рядом с ним сэру Томасу; он вежливо поклонился смотрителю и Лу, жестом указывая на массивную, переплетенную медными листами дверь. «Куда может эта дверь вести?» – подумал Лу. Ведь восхождение на вершину закончилось, – вот он, фонарь, дающий проблесковый свет каждые две секунды после одной секунды мрака. Не наружная ли галерея за этой дверью? Если это так (а так оно и должно быть, Лу давно знал об этом от отца и дяди Аллана), можно, следовательно, выяснить причину шума, который здесь уже не просто шум, а крик, стон и рыдания, словно души всех погибших в океане поднялись из своих подводных могил и вот сейчас требуют справедливого суда над виновниками их смерти.

К Лу подошел отец, надел на него прорезиненный плащ с капюшоном, который накинул на голову подобием башлыка, застегнул плащ на все пуговицы. Такой же смешной, неудобный костюм надел на себя и смотритель.

– Ну, мальчик, идем на улицу, – сказал он, повышая свой старческий голос. – Взглянем на окрестности, мальчик!

Он взял Лу за руку, отодвинул засов на двери и с силой потянул ее на себя. Дверь открылась. Шум и ветер ворвались в круглую башенку; Лу боком вышел на наружную галерею. Дверь за ним и смотрителем захлопнулась.

Лу коротко вскрикнул, – не от страха, а от неожиданности; ему показалось, что он выброшен на воздух, на великий простор, подброшен на огромную высоту и теперь висит между небом и землей. Он схватил руками поручни галереи, заглянул вниз и резко попятился, прижавшись к стенке. Лу поднял голову, и сердце его заколотилось в груди с той же силой, с какой темная туча птиц билась о толстые, забранные бронзовой решеткой стекла фонаря. Лу обеими руками схватился за поручни и с чувством восхищения, страха и еще с каким-то новым, ранее не испытанным чувством смотрел на плотную, плещущую крыльями массу птиц. Они на лету ударялись о решетку, жалобно вскрикивали, а на них налетали их спутники по далекому, тяжелому пути на юг, в теплые страны. Птиц было так много, что они порою совершенно закрывали своими телами свет фонаря. Маяк казался потухшим.

– Хороша тайна? – спросил смотритель. – Видишь, птицы падают вниз, на скалу? А скала вся в воде, птицы тонут.

Шум, производимый птицами, смешивался с гулом океана; волны, рыча и шипя, ползком подбирались к башне маяка и, налетая на нее, с грохотом разбивались. Лу попеременно поднимал и опускал голову, глядя то на птиц, то на толчею волн у основания башни. И оттого, что он ежесекундно менял направление взгляда и находился очень высоко над водой, у него закружилась голова, он прижался к стенке башни, закрыл глаза.

– Они летят на свет фонаря, бедняжки, – сказал смотритель, прохаживаясь по галерее. – Странно, мальчик, – у них богатейший опыт, и собственный и переданный по наследству, они должны бы, кажется, знать, что ничего хорошего маяк им не даст… Однако опыт ничему не учит.

– У вас бывают кораблекрушения? – спросил Лу, на несколько секунд открывая глаза и чувствуя озноб и страх высоты.

Должно быть, он произнес эти слова очень тихо, и смотритель не слыхал вопроса, по-прежнему прохаживаясь по галерее. Лу стоял прижавшись к стенке и думал о том, что никаких тайн пока что нет, если не считать шахматного платья, птицы – это не тайна, это всего лишь редкое зрелище, не больше. Тайна… А что такое тайна? Выдумка, оказавшаяся потом реальностью? Совпадение фантазии с действительностью? Камми говорит, что тайна – это то, чего человек не знает. Например: что происходит с нами после смерти? Где именно находится бог? Где ты был, когда тебя еще не было? Вот это – самые главные тайны.

Всё остальное не тайны: сегодня нечто тебе неизвестно, а завтра становится известным.

– Зачем птицы летят на свет маяка? – громко спросил Лу.

– Это тайна, – ответил смотритель. – Эге, да тебя трясет, мальчик! А ты ко мне с вопросами! Что скажет сэр Томас!.. Идем скорее!

– Мне нехорошо… – пробормотал Лу. – Только, пожалуйста, не говорите папе. Уведите меня к себе, дайте мне кофе, я хочу в постель, побудьте около меня, чтобы я не уснул.

Смотритель склонился над своим гостем, испуганно слушая его и кивая головой.

– Если папа узнает, что мне нехорошо, он увезет меня домой, – продолжал Лу. – А так хочется на «Бель-Рок»! Дайте руку, сэр! – едва слышно произнес Лу. – Я отлежусь, я к этому привык, сэр. Вы не пугайтесь. У меня неладно с легкими…

Спустя минуту Лу лежит в постели под каменными сводами вахтенной и, превозмогая сонливость, думает. Смешное слово «легкие». Есть слова колючие, например «сэр». Имя отца – Томас – круглое, оно скачет, как мяч. Неподалеку от кровати громко тикают часы; звук у них такой, словно солдат по каменной мостовой шагает. В этом помещении для вахтенного темно, пахнет пылью, камнем, морем, звездами, проклятьем благородного отца, дочь которого покинула родной замок… Для всезнаек взрослых проклятье – это только грозное, страшное слово, но тысячи тысяч детей не старше тринадцати лет от роду, а с ними и Лу, знают, что каждое слово имеет свой запах. Проклятье… Оно пахнет тушью, что стоит на рабочем столе отца: запах горький, печальный… Запахи разговаривают, перешептываются, свистят, пищат, поют. Поет запах вереска, дикой груши, книги. Чудесно пахнут нюрнбергские оловянные солдатики, и этот кисловатый, веселый запах не только поет, но и играет марши. Ой как тяжело и больно дышать! Кажется, путешествие кончилось. Папа немедленно соберется домой.

– Почему я такой несчастный? – вслух произносит Лу и поворачивается на другой бок. Это резкое, угловатое движение вызывает острую боль в груди. – Попался, заболел, – сказал Лу и помянул черта.

– Очень хорошо! – громко расхохотался смотритель. Он только что закрыл бронзовые ставни и зажег две свечи на столе. – Ты здоров, мальчик! Больные не ругаются, если только они не умирают.

– А я умираю, сэр?

– Тьфу! – сплюнул смотритель. – Вытри губы и прикуси язык! Ты будешь жить долго.

– Что делает папа?

– Папа занят оптикой, мальчик.

– Оптикой?

Какое смешное слово… Пахнет от него лекарством. Птица – вот хорошее слово… Мальчик – похоже на вытянутый указательный палец. Мальчик – слово бледное, без единой кровинки. Как хочется спать!..

– Сэр!

– Что, мальчик?

Лу уже спит. Смотритель потушил свечи. Он должен идти наверх, исполнять свои обязанности, быть ежеминутно начеку: ночь – это рабочий день смотрителя маяка. Необходимо доложить сэру Томасу о состоянии его сына: мальчик болен, надо что-то делать, дать ему какое-нибудь лекарство – порошки, микстуру, питье. Кроме того, нельзя превращать маяк в больницу, – на этот счет имеются определенные инструкции, указания, хотя… Кроме того, завтра смотрителя сменяют – его месячная вахта кончается; а что будет с больным мальчиком? Отец, конечно, увезет его домой, иначе никак нельзя, но это очень опасно: несколько часов на шлюпке, потом на пароходе, снова на шлюпке или баркасе, от Глазго до Эдинбурга в поезде… Сколько беспокойства, тревог, суматохи! Черт!

– Черт! – крикнул во сне Лу. – Птицы! Фонарь!

Мальчик возбужден, и в этом повинен отец и он, смотритель маяка, – отец легкомысленно поступил, взяв с собою на «Скерри-Вор» малолетнего больного сына, смотритель добавил к этому преступному легкомыслию нечто от праздной, вздорной романтики. Наружная галерея, перелетные птицы, разговор всерьез, когда нужно было немедленно уложить мальчика в постель и посоветовать почтенному сэру Томасу прервать свою командировку или же поручить сына заботам смотрителя, а самому отправляться хоть на Огненную Землю.

– Пробковый шлем! – внятно произнес во сне Лу. – Сэр!..

– Ты меня? – Смотритель подошел к спящему, склонился над ним, прислушался к дыханию: хрип, бульканье, потом свист. Черт! Смотритель где-то читал о таком дыхании и только сейчас отдал должное наблюдательности автора книги: хрип, бульканье и уж только потом свист. Как жаль, что на маяке нет женщины: она знала бы, что делать. Мужчина…

«Мужчина должен всегда оставаться мужчиной, – вздохнув, подумал смотритель. – Мальчик просил меня не говорить его отцу о том, что…»

– Я ничего не скажу сэру Томасу, – вслух произнес мистер Диксон. – Мальчик просил приготовить ему кофе… Идиот, старый идиот! Я совсем забыл об этом! Мальчик просил уложить его в постель и сесть подле него, чтобы он не уснул… Черт! – продолжал он очень громко, настолько громко, что Лу проснулся и, задержав дыхание, прислушался. – Старая бесхвостая обезьяна! – продолжал смотритель, гневно стуча кулаком о каменную стену вахтенной. – У самого трое детей, а ведет себя, как юнга под проливным дождем на Темзе! Мальчик! Проснись! Тебе нельзя спать!

– Я не сплю, сэр! Что тут было, пока я дрался с Бобом?

– И ты ему надавал оплеух? – обрадованно залопотал смотритель, зажигая свечи. – Так его, так, мальчик! Ты не спи, сейчас я принесу горячий кофе, а потом мы поговорим!

– Благодарю вас, сэр! – сказал Лу. – У меня тоже есть кое-что для вас. Только ни слова папе!

– А как вот здесь? – смотритель похлопал себя по груди. – Свистит?

– Кто свистит? – спросил сэр Томас.

Да, сэр Томас, именно он, собственной своей персоной. Он и не думал прятаться или входить тайком, в этом не было нужды, но вот сейчас появилась необходимость выяснить, почему Лу в постели и какой-такой секрет нужно утаить от папы. Сэр Томас, спускаясь по лестнице, слышал почти всё, что неминуемо вызывает беспокойство и родительскую тревогу. Неясно только в отношении свиста. Сэр Томас повторил свой вопрос:

– Кто свистит?

– Ветер, папа, – с предельной беспечностью ответил Лу.

– Сильный ветер, мистер Стивенсон, – подтвердил смотритель. – Хрип и бульканье. Птицы, фонарь и черт. Сейчас я принесу кофе.

Смотритель вышел; он торопливо стал спускаться в самое нижнее помещение, в кухню. Сэр Томас молча, заложив руки за спину, подошел к постели, на которой сидел Лу – худой, бледный, впалощекий, с длинными, закрывающими уши волосами, разделенными прямым пробором. Сын глядел на отца – на его бакенбарды, на высокий, красивый лоб, стараясь угадать, что последует спустя несколько секунд. «Папа завтра же соберется домой», – подумал Лу. «Медицина беспомощна, врачи лгут», – подумал сэр Томас. «Оттого, что я прерву командировку и вернусь домой, Лу легче не станет», – продолжал сэр Томас свои размышления, отлично понимая, что сын читает его думы и проникает в замыслы.

– Подождем до утра, – вслух произнес сэр Томас и приложил ко лбу сына свою ладонь.

– Мне просто захотелось спать, – сказал Лу. – Мильон впечатлений, папа!

– У тебя жар, мой дорогой!

– Как всегда, папа. Ничего особенного. Я уже освоился с маяком, на «Бель-Рок» я поднимусь, как на любое дерево в нашем саду.

– Покашляй, Лу, – сказал отец.

Лу кашлянул, и тотчас в горле у него забулькало и засвистело.

– Ага! – сказал отец.

– Ничего нового, папа! Новое в том, что нет тайн. И птицы и фонарь – это… Я еще не видел кораблекрушения, – может быть, тогда…

– Покашляй, Лу! Еще, еще!

Лу рассмеялся.

– Странно, папа, – сказал он и прижался щекой к руке отца. – Мы на маяке, кругом нас океан, птицы летят на юг, а ты такой же, как дома, и со мною то же, что и дома. Где-нибудь должно же быть иначе, папа!

– Жизнь хороша везде, Лу, – поторопился произнести сэр Томас. – Важно быть здоровым, мой родной!

Он вдруг охватил руками влажную от пота голову сына, припал к ней губами и, сдерживая слезы, коротко простонал.

– Папа! Дорогой! Мой папа, – хрипло пробасил Лу. – Я здоров! Здоров, как силач из цирка! Просто – мильон впечатлений, папа!

Он встал на колени, обнял отца. Вошел смотритель, поставил на стол медный котелок с дымящимся кофе, искоса оглядел своих гостей и удалился.

«Ночь на 21 сентября 1863 года. Ветер NW – слабый. Никаких происшествий, – писал он в вахтенном журнале. – На маяке инженер Томас Стивенсон со своим сыном. Продовольствия, свечей, табаку и аптекарских пособий по списку № 733 израсходовано в норме, имеется экономия. Акт о состоянии фонаря, составленный инженером Томасом Стивенсоном, при сем подклеивается…»

Сэр Томас натер спину и грудь сына уксусом, сменил ему белье. Лу выпил стакан горячего кофе, поцеловал отца в щеку.

– Доброй ночи, родной мой, – растроганно проговорил сэр Томас. – Дай мне честное слово, маленький, что ты не чувствуешь себя больным.

– Уже не чувствую себя больным, папа, честное слово, – глядя отцу в глаза, произнес Лу. – Дома я, наверное, расхворался бы как следует. Хотя бы ради сказок, которых у Камми целый мильон!

– Мы мужчины, Лу, – сказал сэр Томас, накрывая сына грубым матросским одеялом. – Мы должны не лгать друг другу. Ложь – это отсутствие уважения, понимаешь? Так вот, если в восемь утра ты скажешь мне, что у тебя нигде не болит, мы направимся на остров Скей, а оттуда…

– «Бель-Рок»! – весело и звонко произнес Лу.

Сэр Томас улыбнулся, покачал головой.

– «Бель-Рок», Лу, это недели через две, не раньше. Мы еще побудем на семи маяках. Один из них знаменит тем, что на нем сорок лет назад десять дней жил Вальтер Скотт. И смотритель маяка – ему что-то около семидесяти – расскажет тебе о…

– Папа! Папа! Какое счастье, что я твой сын! – воскликнул Лу. – Уходи, папа! Не то я начну расспрашивать тебя о Роб Рое и Айвенго! Доброй ночи, папа! Если бы ты только знал, как я не люблю спать!

– Но ты на маяке, Лу, – сам восхищаясь этим, с жаром произнес сэр Томас. – Ты только представь!

– Как можно, папа, представить, если я уже на маяке! Я лучше буду представлять, что я на «Бель-Рок»!

Утром Jly дал отцу честное слово, что он чувствует себя отлично, – ночного нота не было, снов не видел, нигде ничего не болит. В полдень отец и сын распростились с мистером Диксоном. Длинноногий, тощий старик, похожий, по определению Лу, на очинённый коричневый карандаш, долго стоял у раскрытой двери и, размахивая руками, кричал вслед баркасу:

– Эй, матросы! Передайте мистеру Кросби, чтобы сменная вахта доставила ром и мыльный порошок для бритья! Эй, матросы! Зарубите себе на носу!

– Есть зарубить себе на носу, сэр! – отозвался Лу. – Я им напомню! Две бочки рому и три ящика порошка!

– Побольше книг мистера Диккенса! – продолжал кричать смотритель. – Бумаги, перьев и чернил!

– Есть бочку чернил и тысячу перьев! – в шутку отозвался один из матросов и добавил, обращаясь к сэру Томасу: – Смешной старик! Завтра будет дома, а сам о других хлопочет!

И налегли на весла. Лу сказал:

– Так держать!

Тучи висели над океаном. Было очень холодно, неприютно. Невольно думалось о тех, кто далеко от берега.

Вокруг шеи Лу трижды обмотан шерстяной шарф, на голове берет, на руках теплые перчатки. Ветер упруго толкает в спину. Сэр Томас смотрит на сына и думает: кем он будет? Долго ли он проживет? Лу думает о том же. Он знает, кем он не будет: ни капитаном корабля, ни строителем маяков. Он уже видел капитана корабля, он уже побывал на маяке. И еще не раз увидит капитанов и еще не раз побывает на маяках. Вероятно, разницы между ними никакой, за исключением внешнего вида и фамилии смотрителей. Кем же хотелось быть Лу?

Создателем и разоблачителем тайн. Кем-то, подобным Вальтеру Скотту, человеком, хранителем тайн, чарователем – неустанным и странным: чем чаще читаешь и перечитываешь его книги, тем драгоценнее заключенная в них тайна. Сколько раз будешь перечитывать книги? Иными словами – сколько лет проживешь?

– Я буду жить долго, – вслух произносит Лу и – неожиданно и для себя и для спутников своих – начинает читать, сосредоточенно и негромко, четкие, легко запоминающиеся стихи:

– Хорошо? – спрашивает он, обращаясь к матросам. Глаза его блестят, он вскидывает голову и победно смотрит на отца. – Хорошо, папа?

– Когда? – отрывисто спрашивает отец. – Сейчас? На маяке?

– Сейчас, папа. Вдруг кто-то нашептал, а я повторил! Только бы не забыть!.. Прочту еще раз. А вы все запоминайте, хорошо? Пристанем к берегу – запишу. Почему вы молчите?! – кричит Лу морякам. – Вам не нравится? Ну-ка, посушите весла! А теперь отвечайте: нравится? По-вашему, плохо?

– Хорошие стихи хочется петь, – отвечает один из матросов, продолжая грести, как и его товарищ.

– Пойте мои стихи, – пожимает плечами Лу.

Пожимает плечами и матрос:

– Трудно подобрать мотив, не выходит! Ведь стихи – это то же, что и песня, не правда ли?

Лу с полминуты думает о чем-то, сдвигая брови и хмурясь. Сэр Томас с нежнейшей улыбкой смотрит на сына.

– То, что я читал, не для пения, – говорит Лу. – О тайнах не поют…